За тайнами Плутона

«Я не стал искать место горного инженера на каком-нибудь руднике, прииске или заводе, как мои товарищи по выпуску, — пишет в воспоминаниях Обручев. — Я заявил И. В. Мушкетову, что хотел бы попасть в состав какой-нибудь экспедиции, которую будут отправлять куда-нибудь в глубь Азии. То же сделал независимо от меня и К. И. Богданович. К нашему счастью, это желание осуществилось очень скоро».

ПЕСКИ ТУРКЕСТАНА

Назначение в «аспиранты» совершилось очень скоро. Через несколько дней Мушкетов представил меня и Богдановича Анненкову. Нам выдали деньги на закупку снаряжения и прогоны. Мушкетов указал нам, какие инструменты нужно приобрести, и дал каждому инструкцию по ведению исследований. В половине июля мы выехали по железной дороге в Царицын,[1] где сели на пароход, отправлявшийся вниз по Волге до Астрахани (…). В Астрахани мы сели на пароход, который ходил по нижнему течению Волги до пристани, называвшейся «Девять фут», в ее устье, куда могли приставать пароходы, совершавшие рейсы по Каспийскому морю (…).

Бакинские промыслы в то время переживали эпоху быстрого развития. По всем окрестностям Баку бурили скважины в поисках новых нефтяных площадей, покупали и продавали участки нефтеносной земли, и многие наживались на этой спекуляции (…).

Черный городок в Балаханах имел очень своеобразный вид: повсюду поднимались ажурные высокие пирамиды буровых вышек, черные от нефти. В них выкачивали из скважин густую зелено-бурую нефть. В промежутках были разбросаны такие же черные избушки, в которых жили рабочие, везде чернели озерки и лужи, наполненные нефтью, и между ними извивались тропинки от вышки к вышке, от избушки к избушке, также черные, пропитанные нефтью. Нигде ни дерева, ни даже кустика или пучка зеленой травы; все было черно, пропитано нефтью, и даже воздух имел специфический нефтяной запах. Приходило в голову, что если где-нибудь здесь загорится нефть, пожар должен быстро охватить весь городок, и людям невозможно будет спастись.

Осмотрев несколько скважин, в которых из трубы насоса вытекала тяжелой струей густая нефть в резервуар в виде нефтяного пруда, и понаблюдав приемы бурения на одной скважине, где работали смуглые черные персы в черной одежде, мы отправились в Сураханы на окраине промысловой площади, на плоских холмах возле морского берега. На одном из них возвышался храм огнепоклонников — небольшое квадратное здание с центральным куполом и четырьмя башенками по углам, в которые из земли попадали горючие газы и прежде горели днем и ночью в виде больших факелов. В котловине среди холмов стоял дом; в нем жил управляющий этим промыслом, брат нашего товарища по Горному институту. К нему мы и направились.

Возле дома в фонаре на столбе горел газ, проведенный из земли по трубе (…).

В Баку нас поразило отсутствие пресной воды. В гостинице нам подали заметно соленый чай, так как во всех колодцах города и ручьях окрестностей вода была солоноватая. Но бакинцы так привыкли к соленому чаю, что и вне Баку прибавляли соль к чаю, который им подавали. Пресную воду добывали в небольшом количестве перегонкой в аптеках, и она стоила дорого (…).

Из Баку пароход доставил нас в течение одной ночи на восточный берег Каспийского моря, к пристани Узунада на берегу п-ова Дорджа (…). Узун-ада состояла из нескольких деревянных домов и амбаров, разбросанных вокруг небольшой бухты по склонам голых песчаных дюн, покрывавших весь полуостров и накалявшихся днем под лучами южного солнца.

Скудная растительность на дюнах была уже истреблена людьми и животными; везде был виден желтый песок; ветер вздымал его тучами, засыпая мало-помалу дома. Это ужасное место было выбрано для пристани и начала железной дороги потому, что здесь большой Красноводский залив вдавался гораздо дальше на восток и сокращал длину рельсового пути километров на сто по сравнению с Красноводском, расположенным на северном берегу залива. Можно было представить себе, какова была жизнь работавших в Узун-ада, среди этих голых сыпучих песков, во время сильных бурь осенью, зимой и весной и в период летней жары. В Узун-ада приходилось доставлять все, начиная с пресной воды.

Мы провели на пристани несколько часов в ожидании отхода поезда; нам казалось, что мы попали в Сахару, и даже неоднократное купанье в теплой воде залива давало мало облегчения. Мы все-таки облазили несколько дюн в стороне от построек, чтобы познакомиться с этим авангардом песков Кара-кум, выдвинутым на берега Каспия. Мы впервые видели такие огромные скопления сыпучего песка.

Поезд отходил вечером, и путь до г. Кызыл-арвата, где было управление постройки железной дороги, мы не видели, так как проехали его ночью. Этот городок называвшийся в переводе на русский язык «Красная женщина», состоял из деревянных и глинобитных домов и домиков, разбросанных вокруг вокзала (…).

На юге, в нескольких километрах от города, возвышались скалистые горы первой цепи Копет-дага, а на севере, за железной дорогой, расстилалась выжженная солнцем полынная степь до горизонта, где желтели пески Кара-кум (…).

В мою задачу входило изучение песков Кара-кум, их подвижности и водоносности, особенно по южной окраине, где пески окаймляли пояс небольших оазисов с городами и линией железной дороги вдоль подножия гор Копет-дага от Кызыл-арвата до р. Теджен. Поэтому я наметил маршрут вдоль этой окраины с заездами то в глубь песков, то в глубь оазисов (…).

В назначенный мною день отъезда явились два казака верхами и привели еще двух лошадей — верховую и вьючную. Последняя под вьюком, вероятно, еще не ходила; с трудом наложили на нее мои сумы, которые пугали ее своим объемом и ярким цветом. Едва мы тронулись в путь, эта лошадь начала бить задними ногами и подниматься на дыбы, чтобы сбросить вьюк, который ничем не был прикреплен. Это удалось ей очень скоро; сумы полетели на землю, а лошадь удрала в свою конюшню. Ее вернули и опять завьючили, но мой чайник при падении сум уже пострадал: носик раскололся, а бок был вдавлен. Все-таки поехали; лошадь после нескольких попыток снова сбросить вьюк успокоилась, и мы быстро миновали городок и направились по караванной дороге на север в Хиву (…).

Пустыней в точном смысле слова пески Кара-кум назвать нельзя, так как они были покрыты растительностью, хотя и не в виде сплошного ковра, а с многочисленными промежутками, в которых обнажался голый песок. Последний покрывал и все дно ложбины, по которой шла дорога. Растительность состояла из кустов и трав. Среди кустов было больше всего кандыма в виде зарослей тонких, почти безлистных веточек, образовавших редкую щетину, или кустов с ветвистой кроной, высотой в 1–2 м. На них уже созрели плоды — шарики, покрытые густыми щетинками, очень упругие и перекатывавшиеся по поверхности песка при малейшем ветерке. Часто виден был песчаный саксаул в виде кустов с неровными ветвями или деревьев в 2–3 м высоты с корявым стволом и длинными, висячими вниз зелеными веточками, кое-где усаженными крошечными листочками. Эти виды растений поражали отсутствием листвы, функции которой в этом сухом и жарком климате, очевидно, заменяли зеленые веточки, мягкие и сочные, то есть содержавшие влагу, необходимую для жизни и роста, но слабо испарявшие ее благодаря своей ограниченной поверхности. Из трав обращали на себя внимание злак селин, росший отдельными толстыми и длинными пучками, хорошо выдерживающими засыпание песком, и какая-то мелкая травка, вероятно, песчаная осока (…).

Остановившись на гребне одной высокой гряды, я увидел, что и далее до горизонта местность имеет тот же характер, то есть состоит из длинных и высоких песчаных гряд, вытянутых с северо-северо-востока на юго-юго-запад и отделенных друг от друга долинами. В общем картина была утомительно-однообразная как по формам поверхности, так и по растительности (…).

Итак, я убедился, что пески Кара-кум не пустыня, так как они покрыты растительностью — травами и кустами, даже небольшими деревьями, хотя и мало разнообразными. А кроме того, они не лишены и животной жизни. Я заметил красивую саксаульную сойку, быстро бегавшую по голым песчаным площадям и прятавшуюся в кустах, мелких птичек, вероятно славку, и пустынных чекана и бегунка, порхавших по кустам. По песку перебегали ящерицы, одни полосатые, другие пятнистые, но все настолько похожие по своей окраске на цвет песка, что прижавшуюся к поверхности его неподвижную ящерицу нельзя было заметить. Ползали большие черные жуки, пробегали жужелицы. Два раза из-под куста выскакивал заяц и мчался вверх по склону, быстро скрываясь за гребнем. На юг пролетела пара ворон. Присматриваясь к поверхности голых песчаных площадок, можно было заметить следы, оставленные разными животными — лапками зайцев и лисиц, разных птиц, ящериц, ножками жуков; иногда попадался извилистый желобок, слегка вдавленный ползшей змеей. Ветерок, конечно, быстро заметал эти следы, хорошо заметные в тихую погоду. Казаки сообщили, что в песках нередко попадаются джейраны (антилопы), но очень пересеченная местность сильно затрудняет охоту на них — они слишком быстро скрываются, перебегая через песчаные гряды. Встречаются и волки, и в камышах по низовьям рек Теджена и Мургаба много кабанов (…).

Мы ехали до полудня вдоль окраины песков на восток и остановились для отдыха вблизи колодца и туркменской юрты. Сварили чай, позавтракали холодным мясом, оставшимся от ужина, и сухим хлебом. Солнце пекло; тени не было нигде, так как на окраине песков крупных кустов нет, а в окрестностях каждого колодца, где живут кочевники, растительность вообще сильно страдает от пастьбы скота и порубки кустов на топливо. Таким образом, человек также препятствует зарастанию и закреплению песков Кара-Кум.

По этой окраине можно было наблюдать наступление песков на степь. Грядовые пески теряли здесь свой правильный рельеф. Вместо гряд видны были отдельные холмы, почти лишенные растительности и часто представлявшие настоящие барханы, которые по форме похожи на сплющенную копытную кость лошади или серп луны. Один склон, обращенный в сторону господствующих ветров, т. е. наветренный, всегда пологий, и песок на нем настолько уплотнен, что нога пешехода оставляет очень слабый след. По этому склону легко поднимаемся на плоскую вершину также с уплотненным песком, за которой круто падает подветренный склон, состоящий из рыхлого песка; здесь нога глубоко вязнет. В обе стороны от вершины по направлению ветров выдвигаются рога бархана, постепенно понижающиеся, с одинаковыми склонами и острым гребнем также из рыхлого песка. Под воздействием силы ветра барханы передвигаются; песчинки переносятся порознь и струйками вверх по пологому наветренному склону через вершину и скатываются по крутому подветренному вниз; одновременно другие на боках бархана переносятся вдоль его рогов. Так мало-помалу, песчинка за песчинкой, весь материал бархана передвигается по направлению ветра (…). Барханы на окраине песков имели различную величину, достигая от 1–2 до 4–5 метров высоты (…).

Ветры не всегда дуют в одном направлении, и ветер противоположного направления не только останавливает передвижение бархана, но и изменяет его форму. Рога у него сокращаются; ветер уносит их рыхлый песок; крутой подветренный склон, сделавшийся наветренным, сглаживается, становится более пологим; гребень передвигается по плоской вершине в обратную сторону, и если противоположный ветер дует достаточно долго, бархан, так сказать, переворачивается; на месте крутого склона образуется пологий, а крутой и рога появляются на месте пологого. Поэтому по форме бархана всегда можно определить, с какой стороны дули в последнее время ветры и какой они были силы или продолжительности.

На наветренных склонах барханов часто можно видеть мелкую рябь, представляющую многочисленные маленькие гребешки в 1–3 сантиметра высоты, разделенные плоскими ложбинками. Эти гребешки располагаются поперек направления ветра и представляют в миниатюре несколько извилистые барханные гряды с более пологим наветренным и более крутым подветренным склонами (…). Эту рябь на барханах создают ветры небольшой силы (…).

Теперь нужно познакомить читателя со степью, которая занимает более или менее широкую полосу между первой цепью гор Копет-дага и окраиной песков.

Эта степь имеет слабый, но достаточно заметный уклон на север, от гор к пескам, так как создана из рыхлого материала — валунов, гальки, гравия, песка и ила. Постоянные водные потоки в виде речек и ручьев и временные, образующиеся при таянии снегов на горах и при сильных дождях, выносят этот материал из гор и постепенно отлагают его у их подножия. Геологи называют такие отложения «пролювием».

Растительность степи не везде одинакова. Вблизи подножия гор, где дожди выпадают чаще, степь покрыта травой, среди которой теряются кустики полыни и других кустарных растений. С удалением от гор трава все больше редеет, кустарные растения появляются в большем количестве, но все чаще проглядывают голые площадки пролювия, покрытые белыми выцветами солей (…).

У самой окраины песков часто исчезает скудная растительность степи, и огромные площади представляют «такыры». Этим тюркским термином обозначают совершенно ровные площади с голой почвой светло-серого или розовато-серого цвета, гладкой, как паркет, и настолько твердой, что подковы лошадей почти не оставляют на ней следа. Тонкие трещины разбивают этот «паркет» на неправильные многоугольники (…).

Такыры представляют сухое дно временных озер. Весной, при быстром таянии снегов или после проливного дождя, выпавшего в какой-либо части Копет-дага, временные потоки, вытекающие из горы, доносят воду до окраины песков. Последние сразу останавливают их движение; потоки разливаются и образуют озера, которые существуют несколько дней, редко 2–3 недели, и высыхают. Вода этих озер очень мутная; потоки (…) приносят в озера много самого мелкого ила, который и оседает на дно тонкими слоями. Так, в течение многих тысячелетий образовались эти такыры, почва которых состоит из тонких слоев светло-серого или розовато-серого песчано-глинистого ила. Растительность на такырах не может развиваться потому, что семена растений, приносимые ветром, не могут удержаться на гладкой поверхности, укрепиться и прорасти; ветер уносит их дальше: или на пески, или на степь за границами такыра. Только в виде исключения на такыре можно увидеть маленький кустик или пучок травки, семена которых случайно застряли в тонкой трещине и проросли, а растение ведет отчаянную борьбу за свое существование, так как плотная почва такыра водонепроницаема, и слабым корешкам трудно пробиться через нее до более глубоких горизонтов, содержащих влагу.

Такыры тянутся вдоль окраины песков прерывистой цепью, достигая 500 — 1000 метров в ширину и иногда нескольких километров в длину (…).

Мое путешествие вдоль окраины песков Кара-кум продолжалось десять дней. Мы через день отходили от этой окраины и шли по степи к ближайшей станции железной дороги, чтобы запастись хлебом и мясом для себя и подкормить лошадей (…).

Вечером мы добрались до Пендинского оазиса, занимающего треугольник между Кушкой и Мургабом, выше устья первой. Здесь находился русский пограничный пост из полусотни казаков и роты стрелков — Тахта-базар, где мы провели два дня.

Этот пост еще не успел обстроиться, солдаты и офицеры жили в палатках. Я познакомился с офицерами; их было двое: подполковник и хорунжий. Вечером за ужином мы разговорились. Подполковник, уже пожилой человек, вспоминал свою молодость, шестидесятые годы, Писарева и Чернышевского, их идеи и влияние на русскую молодежь, оживление после Севастопольской кампании, отмену крепостного права и надежды на крупные реформы, постепенно поблекшие в конце царствования Александра II. Он сопоставлял его интересное время с современным режимом под тяжелой рукой Александра III.

Мне казалось странным, что подполковник, седой заслуженный офицер, командует только ротой стрелков в этом глухом углу на афганской границе. Позже казаки рассказали мне, что подполковник находится здесь как бы в ссылке под надзором хорунжего как «неблагонадежный». Хорунжий, впрочем, не производил впечатления надзирателя и принимал участие в нашем разговоре о недостатках самодержавного режима, вызвавших хождение интеллигенции в народ для проповеди революции, которое закончилось преследованием участников, об организации «Народной воли» и ее удачных и неудачных покушениях на представителей самовластия, кончая самим царем. Подполковник, восхищаясь героизмом народовольцев, однако не одобрял их деятельности. Он считал, что, несмотря на все препятствия, нужно продолжать пропаганду, особенно в городах; рабочие, число которых будет быстро расти в связи с развитием промышленности, гораздо скорее усвоят революционные идеи, чем крестьяне, у которых владение землей развивает собственнические инстинкты. Хорунжий, молодой человек, наоборот, надеялся на то, что террор заставит правительство пойти на уступки, а ждать восстания рабочих, по его мнению, слишком долго.

На следующий день за завтраком офицеры сообщили мне, что недалеко, в пределах Пендинского оазиса, есть признаки нефти, и предложили показать их. Мы поехали верхом по долине, покрытой зарослями кустов и чия, среди которых кое-где были заброшенные пашни и остатки бахчей; населения не было видно. В нескольких километрах мне показали на лужицах небольшого болотца черные пленки на поверхности воды, которые были приняты за нефть. Но это оказались пленки окислов железа, которые часто образуются на болотной воде и вводят в заблуждение людей, не знакомых с выходами нефти (…).

Более интересны были пещеры, расположенные возле Пендинского оазиса, на склоне правого берега Мургаба выше устья Кушки, довольно высоко над уровнем реки. Переехав через реку и оставив лошадей с одним из казаков у реки, я поднялся с другим казаком по крутому склону к отверстию одной из пещер. Оказалось, что пещеры эти не естественные, а искусственные, вырытые человеком в мягкой песчано-глинистой породе, из которой состоит весь склон (…). Через отверстие мы вошли в длинный коридор, уходивший в глубь склона; в обе стороны от него открывались дверные отверстия ряда отдельных комнат. Коридор имел 40 м длины и от 2 до 3 м ширины и высоты; такую же ширину и высоту имели комнаты, которые не сообщались друг с другом, а имели выход только в коридор (…). Из некоторых комнат вела еще лестница вверх, в такую же комнату второго этажа.

Вся эта многокомнатная пещера была высечена в мягкой, но достаточно устойчивой желтой породе (…) и сохранилась прекрасно; потолки были сводчатые, стены и двери кое-где с незатейливыми украшениями и нишами; последние большею частью были закопчены, следовательно, в них ставили светильники. Одна из комнат, очевидно, служила местом молитвы: задняя часть была отделена от передней невысоким барьером под аркой, а в боковых стенах были четыре ниши с арками. У входа в эту комнату в породе были высечены грубые изображения рук и подобие креста (…).

Вторая пещера, расположенная ниже по склону, представляла только одну большую комнату, разделенную барьером на две части; в задней, в глубине, был выступ подобно алтарю с двумя ступенями. Третья пещера состояла из трех комнат, наполовину засыпанных. Устья остальных двух пещер против Тахта-базара и двух выше по Мургабу были видны в отвесном обрыве над рекой, так что забраться в них можно было, только спустившись сверху на канате. Они, очевидно, были того же типа, что и осмотренные.

Эти подземные жилища, конечно, не были вырыты туркменами. Знаки креста и формы некоторых комнат указывали на то, что в них обитали какие-то христиане, может быть, первых веков христианства. Современные туркмены не пользовались пещерами даже зимой, хотя в морозы в них гораздо теплее, чем в кибитке. Кроме мелких хищников, здесь обитали многочисленные летучие мыши, которые целыми десятками висели под сводами комнат вниз головой, просыпались при свете наших свечей и начинали бестолково летать по комнатам, натыкаясь на наши головы и плечи и очень мешая спокойному осмотру (…).

Чтобы закончить исследования первого года работ, мне нужно было из Мерва проехать до р. Аму-дарьи по участку железной дороги, который еще строился. Мы направились на восток вдоль полотна, пролегающего по Мервскому оазису (…).

За ст. Уч-аджи мы прибыли на самую «укладку». Это был поезд, состоявший из ряда теплушек для солдат железнодорожного батальона и нескольких вагонов, переделанных из товарных и вмещавших кухню, столовую, канцелярию и купе для офицеров. Одно из них занимал сам Анненков, подававший пример жизни в скромной походной обстановке (…).

От укладки мы поехали дальше прямо по полотну железной дороги, уже проложенному через пески и окаймленному столбами телеграфа, доведенного до сел. Чарджуй на берегу Аму-дарьи, куда в этом году предстояло довести укладку. Песчаные бугры становились выше и оголеннее, а за ст. Репетек, которая уже строилась, начались барханные сыпучие пески (…).

Мы ночевали на голом песке у колодцев; сено для лошадей и немного топлива мы привезли с собой. Я взобрался на вершину самого высокого бархана, чтобы оглянуться. Во все стороны до горизонта видны были те же голые желтые гряды с волнистыми гребнями (…).

Весь следующий день мы ехали по этим барханным пескам, придерживаясь полотна железной дороги, без которого путь был бы гораздо утомительнее не только для наших лошадей, но и для нас (…).

После полудня подул сильный встречный ветер, и мертвые пески ожили. По пологим наветренным склонам побежали вверх струйки песка, а с гребней ветер срывал их в воздух, и барханы дымились. Воздух скоро наполнился мелкой пылью, солнце померкло и стало красным, без лучей. Хотя мы ехали по полотну, все же в лицо всаднику ударяли мелкие песчинки, несшиеся по воздуху. Пришлось надеть очки с боковыми сетками, защищавшими глаза от песчинок: без них против ветра нельзя было смотреть. Казаки, у которых очков не было, закрывали лица платками.

Наблюдая эту жизнь барханов и замечая другие признаки подвижности песков в виде песчаных кос, пересекавших полотно, и глубоких ложбин, которые ветер выдувал в нем, — полотно ведь целиком состояло из того же барханного песка, — я начал опасаться за будущность железной дороги в этой части края (…). Через полотно тянулись песчаные косы высотой до полуметра от соседнего бархана, а там, где полотно проходило по котловине, его пересекал наискось глубокий желоб, выдутый ветром (…). Во время сильных ветров песок будет засыпать рельсы, а желоба, выдуваемые ветром между шпалами и под их концами, нарушат устойчивость пути и могут вызвать катастрофу. Строгий надзор за состоянием пути и частый ремонт казались неизбежными (…).

На укладке я явился к Анненкову, чтобы доложить ему об окончании полевой работы в пределах Закаспийской области и получить разрешение на выезд в Петербург для составления отчета. Генерал пригласил меня в столовую к общему ужину офицеров и инженеров, после которого предложил мне сделать доклад о своих наблюдениях по геологии края. Я охарактеризовал степи и пески, описал типы грядовых, бугристых и барханных песков, их происхождение и подвижность, признаки их наступления на оазисы и железную дорогу вдоль Копетдага и в заключение указал, что между Мервом и Амударьей пески постоянно будут угрожать движению поездов, если не будут приняты меры для закрепления их растительностью.

Концом доклада — об угрозе песчаных заносов — Анненков остался недоволен. Как известно, перед постройкой Закаспийской железной дороги в царском правительстве произошли большие споры. Многие считали, что безумно строить дорогу через пески Кара-кума, что это будет сизифов труд в виде постоянной борьбы с песчаными заносами, что воды на станциях в песках не будет и ее придется привозить издалека — с Мургаба и Аму-дарьи, что туркмены будут снимать рельсы и сжигать шпалы. Но Ташкент (…) требовал уже прочной связи с империей, и дорога через Кара-кум была кратчайшей. Анненков в Государственном совете защищал возможность постройки дороги через пески и взялся выполнить ее. Поэтому мой вывод о подвижности песков ему не понравился. После моего сообщения он заявил, что я по молодости лет увлекаюсь и преувеличиваю опасность заносов и вообще наступания песков на оазисы и что с ними можно справиться (…).

Я уехал в Петербург, чтобы отбыть воинскую повинность, так как совместить это с геологической работой для железной дороги, как предполагали сначала, оказалось невозможным. Только в половине августа 1887 года, выдержав после лагерного сбора экзамен на прапорщика запаса, я освободился и в начале октября вернулся в Закаспийский край, чтобы продолжать исследования.

Железная дорога была уже доведена до Аму-дарьи, и поезда от Узун-ада ходили регулярно, но медленно, так как полотно на большой части протяжения еще не было укреплено балластом. В купе мягкого вагона вместе со мной ехали офицер железнодорожного батальона, возвращавшийся из отпуска, и пожилой полковник, переменивший долголетнюю службу в Финляндии на новое место в Ташкенте, соблазнившее его крупным жалованьем и перспективой хорошей пенсии (…).

За первую ночь мы доехали до Кызыл-арвата; город после перевода из него управления постройки на восток показался мне менее населенным, чем год назад (…). Глядя на скалистые цепи Копет-дага с одной стороны, и унылую степь, окаймленную на горизонте песчаными холмами, то более близкими, то более далекими, — с другой, я вспоминал свое путешествие по их окраине и рассказывал попутчикам о происхождении песков и их наступлении на полосу оазисов. Полковник был удручен видом местности. По литературе и рассказам он составил себе представление о Средней Азии как о сплошном оазисе с пальмами, бахчами, фруктовыми садами и виноградниками, а целый день он видел унылую степь, пески и скалистые голые горы и услыхал о грозном наступлении песков.

За вторую ночь мы миновали Мервский оазис. Я проснулся на ст. Уч-аджи, которую помнил в виде нескольких кибиток и землянок. Теперь здесь стоял хороший домик станции и несколько других возле него. Я заметил, что от вокзала в глубь песков на юг идут столбы телеграфа.

— Куда проведен телеграф? — спросил я у железнодорожного офицера.

— К колодцам в пяти верстах от станции. Оттуда вода по трубе проведена сюда, к полотну, в колонку. Наш паровоз набирает воду.

— Почему же линию дороги не провели вблизи этих колодцев, чтобы иметь воду тут же?

— Во время постройки об этих богатых колодцах ничего не знали; возле станции также есть колодец, но воды мало, и она солоноватая. Потом старый туркмен вспомнил, что на одной из караванных дорог из Мерва в Чарджуй были хорошие колодцы, и отыскал их. Но переносить всю линию было невозможно. У колодцев построили водокачку, и там живет машинист с двумя рабочими, как настоящие отшельники в пустыне (…).

Вскоре за ст. Уч-аджи ветер, дувший с утра, усилился, и началась песчаная буря. Песчаные бугры задымились, воздух наполнился пылью, солнце померкло. Мелкие песчинки проникали в вагон через все щели окон и трубы вентиляторов. Скоро можно было заметить слой их на подоконниках и на столике в купе, и я набрал их в бумажный пакет, чтобы потом определить диаметр песчинок, переносимых по воздуху на высоте 2–3 м от поверхности земли. Поезд по временам замедлял ход и еле двигался.

— Он идет осторожно в больших выемках, где рельсы сильно заносит песком, — пояснил офицер. — А если занос будет большой, поезд остановится.

— И что же, он будет ждать, пока с ближайшей путевой казармы пришлют рабочих, чтобы расчистить путь? — спросил я.

— Это было бы слишком долго. Мы нашли более скорый способ. Когда поезд идет через пески между ст. Уч-аджи и Аму-дарьей, к нему в ветреную погоду прицепляют вагон с партией рабочих. Как только машинист остановит поезд перед выемкой с заносом, рабочие соскакивают, бегут вперед и очищают путь. Очистив его, они садятся, и поезд идет дальше до следующего заноса.

— Но это задерживает проход поезда через пески!

— Конечно, но обходится гораздо дешевле. Ведь иначе пришлось бы на каждых пяти верстах пути строить казармы и держать в них партии рабочих, которые были бы заняты только три — четыре дня в течение месяца на расчистке заносов. Бури, вызывающие сильные заносы, осенью и весной случаются довольно редко, а летом и зимой их почти не бывает.

— Действительно, поезд через некоторое время остановился, постоял минут двадцать, потом тронулся дальше, опять постоял и т. д. Поэтому до Чарджуя мы ехали целый день, тогда как в тихую погоду это расстояние проехали бы за четыре часа.

— Приняты ли какие-нибудь меры против выдувания песка из-под шпал? — спросил я. — На насыпях это опаснее заносов.

— Меры приняты, — ответил офицер. — Полотно защищено с обеих сторон пучками хвороста. Опыт показал, что эти пучки нужно втыкать горизонтально, а не вертикально; тогда они держатся хорошо и предохраняют насыпь. Если втыкать их вертикально, ветер выдувает песок вокруг их основания, и они падают.

— Со временем, когда все полотно будет забалластировано, выдувания песка вообще не будет. А от заносов может помочь только насаждение растительности на песках. Сделано что-нибудь в этом отношении? — спросил я.

— Пока еще нет. У станции Репетек мы хотим устроить опытный участок и выяснить, какие травы и кусты скорее всего укрепляются и растут на песках. Предлагают также защищать полотно от заносов установкой решетчатых заборов, как поступают зимой для защиты от снежных заносов на дорогах в России (…).

Из Чарджуя мне пришлось вести свой караван в Мерв, откуда я собирался сделать большую экскурсию на север, осмотреть окончание Мургаба в песках, пройти через последние до впадин Унгуза и по ним на запад в Балханский Узбой. Мы прошли вдоль полотна действовавшей уже железной дороги, и я мог наблюдать те меры защиты полотна от песчаных заносов, которые служба пути применяла по распоряжению ген. Анненкова. Они состояли из решетчатых щитов того же типа, который издавна употребляется для защиты пути от снежных заносов на дорогах России. Эти щиты, поставленные вдоль полотна, задерживали песок, приносимый ветром, совершенно так же, как они задерживают снег, то есть по обе стороны щита. В случае со снегом сугроб нарастает, и, когда щит занесен почти доверху, его вытаскивают и ставят на гребень сугроба. То же имеет место и при песчаном заносе. Но только снежный сугроб даже высотой в 4–6 м весной тает и исчезает, тогда как песчаный остается. И если ставить щиты вблизи полотна, то в течение нескольких лет, переставляя щиты вверх по мере их засыпания, можно создать слишком близко от полотна искусственные барханы, которые неминуемо начнут захватывать и полотно дороги. Необходимо ставить щиты в нескольких саженях от полотна, чтобы барханы, созданные ими, не захватывали путь даже при наибольшей высоте. Это правило на пути через барханные пески от Чарджуя до Репетека не было соблюдено, и щиты в дальнейшем должны были приносить не пользу, а вред. О защите полотна от выдувания песка из-под шпал пучками хвороста сказано выше. Пучки, горизонтально положенные, защищают полотно; но эта мера требует постоянного надзора, периодической смены пучков. Полная балластировка полотна, то есть засыпка его щебнем, более дорогая, но радикальная мера, еще не была выполнена…

«Наконец-то мы в обетованной земле — в главном городе Восточной Сибири, в Иркутске! (…)

Ты, конечно, освободишь меня от подробного описания сорокатрехдневного путешествия. Дорога в Сибирь описывалась так часто и более опытным пером, чем мое, что о ней едва ли можно сказать что-либо новое. Железная дорога, пароход и гужевой транспорт следовали друг за другом, причем последний частично по совсем невозможным дорогам, коварство которых маленький Волик переносил с устыжающим нас стоицизмом. Следуя мудрому совету, мы сшили ему для этой последней части нашего путешествия мешок из овечьей шкуры, куда маленький турист засовывался до самой шеи, после чего продернутый в верхний край мешка шнурок затягивался под подбородком, как в старомодных табачных кисетах, оставляя рукам и ногам крохотного пассажира место для движения. Голова маленького человечка была покрыта капором из белой заячьей шкурки мехом наружу. Забавно было видеть его лежащим между нами в купленном в Томске тарантасе, и мы почти испытывали зависть, что благодаря этому снаряжению он так спокойно переносил толчки и тряску экипажа, которые, казалось, вытряхивали душу из тела, или даже спал так сладко, будто это было плавное колыхание его люльки.

По прибытии в Иркутск я представился своему начальнику. Он сообщил мне, что предстоящей зимой моя работа будет заключаться преимущественно в приведении в порядок имеющихся минералогических коллекций, на лето же намечается экспедиция (…).

Итак, в настоящее время я довольно свободный человек и могу использовать свой досуг на то, чтобы познакомиться с краем и людьми, выяснить светлые и теневые стороны новой родины и выбрать без спешки местечко для создания своего мирного домашнего очага (…).

Нам посчастливилось найти сносную квартиру за 30 рублей в месяц. Дом находится на тихой улице и состоит из двух комнат, побольше и двух поменьше и кухни в подвале (…). Вооруженные жизнерадостностью и нетребовательностью, снабженные теплыми шубами и большим запасом дров…, мы бодро встречаем приближающуюся сибирскую зиму в нашем вновь основанном жилище. У моей (жены) есть сынишка и хозяйство, требующее изобретательности и возбуждающее ее интерес своими весьма большими отклонениями от европейских форм. У маленького Воли есть папа и мама, соска и погремушка, так же как и дома в Петербурге, и, как подлинный философ, он ни одной минуты не заботится об остальных пяти частях света с их наслаждениями и лишениями. У меня — мои служебные обязанности и научная работа, прежде всего чрезвычайно интересное изучение геологического строения Сибири.

Библиотека Иркутского горного управления довольно жалка, зато библиотека здешнего отдела Русского географического общества богата и обещает мне приятное времяпровождение (…). Таким образом, я использую длительный зимний плен для усиленной подготовки к летним работам, знакомлюсь с требованиями этих последних и изучаю теоретически свое будущее поле деятельности с тем, чтобы при наступлении весны с ее солнцем и длинными днями знать хорошо, где я нахожусь, а не брести ощупью в своем деле…

В то время как я взялся за перо, чтоб продолжать это письмо, из соседней комнаты послышался милый голос моей жены. Она зовет меня к столу. Через щели плохо сбитой двери столовой проникает сильный запах стерляжьей ухи — признак, что она подана на стол. Я слышу твое неодобрительное восклицание: «Стерляжья уха! Какая роскошь для бедного геолога!» Это не такая уж роскошь, как ты думаешь, дорогая мама. Стерлядь стоит здесь у нас (как скоро я акклиматизировался!) лишь четырнадцать копеек фунт. Значит, я могу ее себе иногда позволять. Второй зов более настойчивый и уже менее мелодичный! Маленькая женщина становится нетерпеливой, еда остывает. Разве уже так поздно? Я вытаскиваю часы. Уже десять минут второго. У вас, на далеком западе — в России, как здесь обычно говорят, — сейчас всего лишь восемь часов утра. Солнце показывается на горизонте, а блестящий кофейник — на вашем столе с завтраком. Нас разделяют шесть тысяч верст! Бесконечное пространство для рукопожатия, кошачий прыжок для мысли…»

ЛЕНСКИЕ ПРИИСКИ

Осень, зиму и весну 1889–1890 гг. я провел спокойно в Иркутске, занимаясь составлением отчетов о работах, выполненных летом: о разведке угля на Оке (к которому присоединил перечень всех известных в то время в Иркутской губернии месторождений угля), о поездке через Прибайкальские горы на остров Ольхон, экскурсии на копи слюды и ляпис-лазури у южной оконечности Байкала и осмотре Ниловой пустыни (…).

Весной Л. А. Карпинский предложил мне начать летом геологическое исследование Олекминско-Витимского золотоносного района (теперь называемого Ленским. — Л. Ш.), который уже в течение нескольких лет занимал первое место в России по годовой добыче россыпного золота. Геологическое строение его (как, впрочем, и других золотоносных районов Сибири) было очень мало известно, и сведения о нем были собраны 25 лет назад горным инженером Таскиным и геологом-географом Кропоткиным. Было интересно проверить эти старые данные, выяснить особенность золотых россыпей, залегавших под большой толщей наносов, вследствие чего в районе применялась добыча песков шахтами, почти неизвестная в других районах Сибири.

Район отстоял далеко от Иркутска, нужно было ехать сначала на лошадях по якутскому тракту, потом плыть на лодке и на пароходе вниз по Лене и на пароходе вверх по Витиму, и работа должна была занять все лето. По пути на прииски, на Лене в устье р. Куты находился казенный солеваренный завод, куда был назначен смотрителем горный инженер А. А. Левицкий. С ним и его женой мы познакомились зимой в Иркутске, и он пригласил мою жену с сыном приехать на лето погостить на заводе. Это меня очень устраивало: по пути на прииски я мог завезти семью на завод, а возвращаясь в конце лета, — заехать за ней и увезти назад в Иркутск. Жене также хотелось попутешествовать, вместо того чтобы оставаться одной все лето в городе.

В начале мая мы выехали в своем тарантасе (…) и в первый день доехали до Хогота (…).

Из Хогота мы поехали дальше по Якутскому тракту, миновали с. Качуг на Лене, где начинается судоходство в весеннее половодье и где строили паузки — неуклюжие квадратные баржи из толстого леса, в которых купцы и золотопромышленники сплавляли вниз по реке разные товары и припасы для приисков и для торговли в приречных селениях и городах. Этот весенний сплав по Лене имел большое значение для приисков и для всего населения берегов реки до Якутска и дальше. Товары всякого рода, подвезенные за зиму из-за Урала, чаи, поступавшие через Монголию, хлеб прошлого урожая, туши мороженого мяса и пр. — все это сплавлялось на паузках вниз по реке, население и прииски снабжались многим на целый год. Товары для приисков шли безостановочно до Витима и там перегружались на баржи; товары для населения плыли на паузках в виде плавучей ярмарки, которая останавливалась на всех станциях и селах для торговли. Эти ярмарки мы видели, плывя по Лене, в разных местах. Слабое в то время пароходство по реке имело для населения меньшее значение, чем весенний сплав в паузках.

Мы проехали еще две станции дальше Качуга до Жигаловой, где начинается постоянный водный тракт в Якутск. Отсюда проезжающим в теплое время года дают на станциях не экипаж с ямщиком и лошадьми, а лодку с гребцами, которые и везут путешественников как вниз по реке, так и вверх. В последнем случае к гребцам присоединяют еще лошадь и мальчика; лошадь тянет лодку с пассажиром и гребцами вверх по течению на бечеве, мальчик едет на ней верхом и управляет ею, гребцы правят лодкой, подгребают в помощь лошади в трудных местах и, сдав пассажиров на следующей станции, плывут на той же лодке домой, а мальчик едет назад верхом по тропе. Только зимой, когда Лена замерзает, почтовая гоньба ведется по ней при помощи саней; весной и осенью во время ледостава и вскрытия проезд труден: приходится ехать верхом, а вещи везти вьюком от станции до станции.

Менять на каждой станции не только гребцов, но и лодку и перегружать вещи, конечно, было бы скучно. Поэтому мы в Жигалове купили небольшую лодку — шитик, по местному названию: ее средняя часть имела крышу, представляя небольшую закрытую каюту, а на носу был устроен очаг для разведения огня в виде ящика с песком и стояком для подвешивания котелка и чайника. Мы устроились в каюте, брали на станциях двух гребцов, за которых платили прогоны как за пару лошадей; жена варила чай и обед. Вечером — раньше или позже, в зависимости от расстояния, — останавливались на станции, жена с сыном уходили ночевать в дом, а я оставался спать в каюте для охраны вещей. Плыть можно и ночью, меняя гребцов, но мы не торопились; кроме того, я хотел видеть весь путь по Лене при дневном освещении. Возле каких-либо интересных скал мы останавливались для их осмотра. Так мы делали четыре или пять станций за день, на станциях покупали хлеб и другую провизию; погода была уже теплая, и вся поездка, продолжавшаяся до ст. Усть-Кут дней семь, была очень приятная.

Долина Лены ниже села Качуг довольно живописна: на обоих берегах часто видны высокие, метров в 20–30 и выше, стены ярко-красного цвета; они состоят из песчаников, мергелей и глин, залегающих горизонтально. Террасы на берегах заняты редкими селениями, лесом и пашнями, а красные стены поднимаются над ними и также увенчаны лесом. Путешественнику, плывущему в лодке, кажется, что его окружают горы. Но, поднявшись на какую-нибудь из красных стен, он увидит, что его до горизонта со всех сторон окружает равнина, сплошь покрытая тайгой. Это Восточно-Сибирская плоская возвышенность, в которую Лена врезала свою долину; долины притоков Лены также врезаны в эту плоскую возвышенность, и только все эти речные долины нарушают ее равнинный характер.

Усть-кутский солеваренный завод расположен на берегу р. Куты, в километре с небольшим от ее впадения в Лену; нашу лодку затащили вверх по Куте на завод, и жена с сыном остались у смотрителя, а я вернулся в Усть-Кут, откуда в тот же вечер или ночью отходил большой пароход вниз по Лене в Якутск. Большие пароходы и в половодье доходили большею частью только до Усть-Кута, меньшие поднимались дальше до ст. Жигалово (…).

Через два дня пароход причалил у с. Витим, где нужно было пересесть на пароход Компании промышленности, ходивший по Витиму до пристани Бодайбо, резиденции золотопромышленных компаний всего Олекминско-Витимского района. Витим — большое село на левом берегу Лены, против устья Витима, со времени открытия богатого золота в бассейне Бодайбо играл большую роль в жизни приисков как ближайший к ним жилой пункт. Золотопромышленники были обязаны вывозить уволившихся рабочих на пароходе в Витим, откуда все направлялись дальше по домам уже на свой счет.

Каждую осень по окончании летних работ сюда и приезжали сотни рабочих. Каждый дом этого села представлял кабак и притон, где за деньги или «золотишко», то есть утаенный при работе золотой песок, можно было получить вино, угощение, женщин. Здесь кутивших рабочих кормили, поили и обирали в пьяном виде, особенно ссыльнопоселенцев, составлявших главный контингент приискателей. Многие из них оставляли здесь весь свой заработок и опять нанимались на прииски на зимние работы. Крестьяне приленских и других сел, нанимавшиеся на лето на прииски, редко поддавались соблазну и увозили заработанные деньги домой. В Витиме кутили и мелкие золотопромышленники, хорошо закончившие летнюю операцию. Этими доходами существовали почти все крестьяне с. Витим, обстраивали свои дома, заводили мебель и скот и жили безбедно. На пристани на берегу Лены были комнаты для приезжих служащих золотопромышленных компаний, в которых можно было переночевать в ожидании парохода по Лене и вверх по Витиму.

Плаванье по этой реке вверх по течению продолжалось два дня, так как пароход тащил за собой большую баржу (…). Среди реки кое-где поднимались острова, также покрытые лесом. Один такой остров, уже недалеко от резиденции Бодайбо, назывался Цинготный. На нем в изобилии росла черемша — растение с сильным запахом и вкусом чеснока. На этот остров в начале лета вывозили с приисков рабочих, больных цингой, которые жили в балаганах из корья, питались одной черемшой, которую сначала ели, передвигаясь ползком за отсутствием сил, и очень быстро поправлялись и вставали на ноги.

Бодайбо представляло большое село на террасе правого берега Витима, выше устья р. Бодайбо. Здесь была пристань, большие амбары, конторы крупных золотопромышленных компаний, мастерские пароходства; здесь жил горный исправник и при нем несколько казаков в качестве полицейских (…).

Я решил, что нужно познакомиться в общих чертах с геологией всего района и с составом золотоносных отложений и осмотреть подземные и открытые работы на приисках и выходы коренных пород на склонах долин, чтобы за одно лето собрать достаточный материал для общей характеристики геологии и условий золотоносности района.

Читателю, не знакомому с горным делом, нужно пояснить, что такое золотоносная россыпь и как из нее добывают золото.

Россыпное золото представляет маленькие кусочки самородного металла в виде чешуек и зернышек в 1–2 мм в диаметре, а в меньшем количестве более крупных, в 5—10 мм и больше, до 2–3 сантиметров, называемых уже самородками, изредка достигающими веса в несколько килограммов, даже до 30–40 кг. Эти чешуйки, крупинки, самородки рассеяны в большем или меньшем количестве в рыхлых отложениях: песках, илах, галечниках речных долин. Они попадают в эти отложения при постепенном выветривании и разрушении коренных месторождений золота, размываемых дождевой и речной водой на дне и склонах долин. Чаще всего эти коренные месторождения представляют жилы белого кварца, в которых золото вкраплено зернами, чешуйками, прожилками. Поэтому частицы россыпного золота часто содержат уцелевшие, крепко спаянные с ними зерна кварца.

В речных отложениях главная часть золота обыкновенно сосредоточена в самом нижнем слое, который залегает непосредственно на дне речной долины (…). Коренное дно под наносами называют «почвой» или «плотиком»; наиболее богатый золотом нижний слой рыхлых отложений называют «золотоносный пласт», «золотоносные пески» или, короче, «пески», а лежащие на нем рыхлые отложения, более бедные или пустые, называют «торфа». Пески имеют обычно от 0,5 до 1–2 м толщины, торфа — очень различную толщину: от 1 до 10–20 м и более (…).

Некоторое время добывали нижний богатый золотоносный пласт глубокими открытыми разрезами, вывозя огромную массу торфов в отвалы. Но затем подсчитали, что выгоднее добывать этот пласт подземными работами, углубляя шахты на некотором расстоянии одну от другой и проводя из них основные штреки (галереи) вдоль россыпи от шахты к шахте (…). Недостатком подземной отработки является то, что верхний, золотоносный, пласт (…) не добывается, то есть содержащееся в нем золото остается в наносах на дне долины (…).

Открытый разрез вблизи Успенского прииска подвигался уступами вверх по долине Накатами, речка была отведена в сторону. На верхних уступах рабочие разрыхляли кайлами и ломами торфа и нагружали их лопатами в таратайки, представлявшие собой полуцилиндрические ящики на двух колесах, запряженные одной лошадью; ямщики, большей частью мальчики или подростки, увозили этот материал, преимущественно мелкий или грубый галечник, на отвал. Эта верхняя часть торфов была сухая и рыхлая, и работа подвигалась быстро, таратайки подъезжали одна за другой, наполнялись и уезжали. Отвал располагался недалеко и представлял собой длинную серую насыпь.

Но второй снизу уступ состоял из тяжелой, мерзлой и очень вязкой глины с камнями, которую рабочие называли «месника», потому что она, оттаивая, месилась под ногами, как густое тесто, в ней вязли ноги, кайлы, колеса и копыта, и работа была грязная и тяжелая. Под этой месникой залегали пески, золотоносный пласт (…). Нижняя часть пласта содержала всего больше золота, и ее выбирали особенно тщательно между гребнями песчаника и сланца, составлявшими плотик. Эта работа велась под надзором служащего компании, так как в пласте попадались самородки золота, которое легко было подметить, выхватить пальцами из пласта и спрятать в карман. Рабочий, заметивший такой самородок, должен был поднять его и опустить в особую, запертую на замок кружку-копилку, стоявшую возле служащего на уступе. Это золото называлось «подъемным» и оплачивалось в конторе в доход всей артели, работавшей в разрезе, чтобы предупредить хищение золота.

Добытый пласт также нагружался в таратайки и отвозился на золотопромывательную машину, стоявшую далеко ниже, на дне разреза (…).

Познакомившись с составом торфов, пласта и плотика в этом разрезе, я в следующие дни посещал шахты на Успенском и других отводах этой компании. В шахты спускались по деревянным лестницам, освещая себе путь свечой (рабочие имели керосиновые коптилки). Рядом с лестничным отделом в сквозном пролете двигались на канате вверх и вниз две большие бадьи в виде ящиков из толстых досок, в которых пласт, добытый под землей, поднимался на поверхность — на-гора, как говорят горняки. Шахты имели глубину от 20 до 30 и даже до 40 м (…). В обе стороны вдоль по длине россыпи шел главный штрек, прочно закрепленный сбоку и сверху толстыми бревнами, составлявшими дверные оклады (…). По дну штрека были проложены доски, по которым в тачках выкатывали добытый пласт к шахте для перегрузки его в бадьи (…).

Упомяну, что при изучении приисков я впервые столкнулся с практическим значением так называемой вечной мерзлоты, то есть существованием на некоторой глубине от поверхности земли мерзлой, никогда не оттаивающей почвы, чем она и отличается от мерзлоты сезонной, возникающей ежегодно с наступлением морозов в зимнее время, охватывающей почву с поверхности и на некоторую глубину в 1–2 м и весной опять исчезающей (…).

На Ленских приисках мощность вечной мерзлоты, то есть толщина слоев земли, скованных отрицательной температурой, достигает 100 м, если не больше. Сама по себе вечная мерзлота даже облегчает добычу золотоносного пласта подземными работами: шахты в мерзлоте стоят прочно, воду отливать при их углублении не нужно, а водоотлив стоит дорого. Хотя золотоносный пласт добывают пожогами или динамитом, то есть с некоторым расходом дров или взрывчатых веществ, но это дешевле водоотлива, необходимого при работе в немерзлой почве, и рабочие работают спокойно в валенках в сухих забоях (…).

При работе открытыми разрезами вечная мерзлота удорожает и замедляет вскрышу: ее нужно оттаивать разведением костров на поверхности мерзлого слоя или оставлять на некоторое время в покое, чтобы она оттаяла теплом воздуха, и потом снимать оттаявший слой и снова оставлять, то есть работать с перерывами (…).

В мае 1891 года я поехал вторично на прииски и попутно при плавании вниз по Лене выполнил задуманное беглое обследование берегов этой реки от Качуга до Витима (…).

Обследование приисков я начал снова с Успенского, где нужно было осмотреть некоторые новые шахты, а также прииски Андреевский и Водянистый, расположенные по Бодайбо ниже устья Накатами (…).

Рядом с Андреевским прииском, в низовьях крутой боковой пади правого склона р. Бодайбо, находился отвод мелкого золотопромышленника, на котором несколько старателей копались в маленьком разрезе. Можно было удивляться владельцу, который платил налоги за этот прииск, едва ли окупавший их. Но окружной инженер Штраус объяснил мне, что такие золотопромышленники, получившие отвод рядом с приисками крупной компании, занимаются скупкой краденого золота у рабочих этой компании, уплачивая за него немного больше, чем платит компания за так называемое «подъемное» золото, упомянутое выше. Мелкий золотопромышленник, конечно, может платить за это золото больше, чем крупный, так как не несет никаких расходов по его добыче. Уличить этих людей трудно: они записывают это золото как добытое на своем отводе, который держат ради этого и для отвода глаз ведут на нем какие-нибудь работы. Большую часть купленного золота такие дельцы даже не записывали в книгу, а увозили в Иркутск и продавали китайским купцам, которых там было довольно много и которые имели лавки с китайскими товарами: чесучой, леденцом, чаем. В Иркутске на одной из улиц таких китайских лавок был целый ряд, и, заглядывая изредка в них, я всегда удивлялся отсутствию покупателей (…).

Ознакомившись основательно с приисками Ленского товарищества, я нанял у местного подрядчика-якута трех лошадей, получил от конторы в проводники конюха, знавшего дороги по дальней тайге, и направился на восток (…).

В долине р. Балаганнах было два прииска; один из них назывался Золотой бугорок и принадлежал мелкому золотопромышленнику, который не позволил мне спуститься в шахту под предлогом того, что она ремонтируется. Пришлось осмотреть только небольшой разрез, в котором работали золотничники. Переночевав на прииске, я поехал дальше, в верховьях Балаганнаха поднялся на высокий водораздел, представлявший гольцы, то есть безлесные плоские вершины, и спустился с него в долину речки Бульбухты. И здесь на прииске в бортах старого разреза копались только золотничники.

В конторе владельца я увидел несколько больших бутылей, в которых водка настаивалась на красном перце. Этот мелкий золотопромышленник, очевидно, принадлежал к категории тех, которые существовали главным образом не добычей золота из глубоких россыпей, для чего у них не хватало средств, а торговлей из своей лавки и продажей водки своим золотничникам в обмен на намываемое ими золото. Отдаленность этого прииска от приисков крупных владельцев не позволяла подозревать его в скупке хищенного золота, от которой при случае он, конечно, не отказывался. Подобные золотопромышленники брали отвод, платили подесятинный налог и производили небольшие работы для отвода глаз, чтобы иметь право заводить лавку с товарами и иметь спирт для рабочих; последний они разбавляли водой и подкрепляли красным перцем, в общем, эксплуатировали жестоко золотничников и обманывали государство.

Осмотрев работы в разрезе и обнажения в берегах речки, я опять перевалил через гольцы в другом месте и спустился на север в долину речки Кигелан, впадающей в Жую, где также работалась россыпь, но шахтами.

Вечером на этот прииск прибыла большая кавалькада: горный инженер Н. И. Штраус и горный исправник Олекминского округа (то есть дальней тайги) Минин с конвоем из десятка казаков, которые на приисках являлись полицией горного надзора. Эти власти совершали свой ежегодный летний объезд приисков для проверки шнуровых книг по записи золота, осмотра горных работ в отношении их соответствия правилам безопасности, ревизии цен на товары в лавках, приема жалоб от рабочих, ведения следствия по уголовным делам и т. п. На этом прииске в начале лета был несчастный случай: один рабочий в шахте угорел насмерть после пожога для оттаивания вечной мерзлоты.

Этот способ разведения костров у забоев в подземных выработках, чтобы оттаять мерзлые пески россыпи для их легкой выемки и промывки, применялся на мелких приисках, вблизи которых было еще достаточно леса для дров; на крупных приисках для добычи мерзлых песков в забоях предпочитали уже взрывать их динамитом. Приехавшие инженер и исправник должны были провести следствие по поводу смерти этого рабочего; они торопились и выполнили это вечером при свете факелов, пригласив меня в качестве понятого. Возле шахты, в которой угорел рабочий, поставили стол, стулья, принесли бумагу, перья, чернила. Мы втроем уселись, и начался допрос рабочих для выяснения условий несчастного случая: когда разожгли пожог в забое, сколько времени ждали после его догорания, спустился ли угоревший по своей воле или по приказу десятника, был ли он трезв, не хворал ли чем-нибудь, не было ли драки или убийства. Труп был сохранен на леднике прииска; его принесли, осмотрели, убедились в отсутствии следов какого-либо насилия. Из показаний рабочих выяснилось, что покойник спустился в шахту слишком рано после пожога, когда угар был еще настолько силен, что он лишился чувств и задохся — его нашли рабочие, пришедшие своевременно, уже мертвым. Вывод следствия был такой, что преступления нет и что покойный сам был виновен. Владельцу и десятнику поставили в вину недостаточный надзор за входом в шахту и после пожога.

Это ночное следствие при свете факелов, освещавших лица рабочих и собравшегося всего населения прииска, раскрыло предо мной еще одну страницу из жизни и условий работы у мелких золотопромышленников.

На следующий день мы втроем спустились в шахту и осмотрели забой, у которого еще сохранились обугленные поленья и пепел. Дрова для пожога, очевидно, были сырые и горели медленнее, чем обычно, поэтому угоревший и ошибся в оценке времени. Мелкие золотинки в забое были видны. Подземные работы на этом прииске велись в вечной мерзлоте без водоотлива, работали в валенках. Сырость дров и отсутствие надзора за входом в шахту были поставлены в вину владельцу в заключении следствия, и его обязали, во-первых, уплатить пособие семье угоревшего, если таковая окажется, и, во-вторых, запирать спуск в шахту на замок после разжога дров и хранить ключ в конторе.

Горный инженер Штраус, узнав, что я собираюсь посетить остальные прииски дальней тайги, предложил мне присоединиться к их объезду (…).

Наш караван из 25 верховых и вьючных лошадей вытянулся длинной лентой, которая вилась то по редкому лесу и кустам на склонах долин, поднимаясь на водоразделы или спускаясь в долины, то двигалась медленно по болотистому дну долин, где вьючные лошади местами увязали до брюха, что вызывало остановки; казаки спешивались и помогали увязшей лошади подняться или развьючивали ее, вытаскивали из грязи и опять вьючили. В лесу вьюки нередко цеплялись за деревья и расстраивались, так что казакам было много работы. На склонах тропа также не везде была удобна для проезда; местами между переплетами корней зияли ямы с грязью, в которые лошадь должна была ступать. Гнус в виде комаров и мошки вился тучами над лошадьми и всадниками, лошади мотали головами, обмахивались хвостами, а люди ехали в черных сетках-комарниках, усиливавших духоту знойного и влажного летнего дня, или все время обмахивались эелеными ветками. Переезд занял целый день до сумерек, и все были разбиты усталостью, когда добрались до прииска и можно было снять комарники, расправить отекшие ноги, сбросить лишнюю одежду.

Читатель может спросить: как же по таким таежным тропам ездили старики, больные, вообще люди, не могущие держаться в седле? Их возили в волокушах. Это две длинные жерди, представляющие оглобли, в которые впрягают лошадь. Одни концы жердей укреплены в хомуте, другие тащатся по земле. Ближе к этим концам прикреплено между оглоблями сиденье вроде кресла, в которое садится пассажир, поставив ноги на дощечку, соединяющие оглобли. Пассажир правит лошадью, которая тащит волокушу концами оглобель по тропе; оглобли мешают лошади глубоко вязнуть в болоте. Если пассажир не может править сам, лошадь ведет за собой всадник, едущий впереди (…).

Я хотел посетить еще самую западную группу приисков на р. Кевакте и сделать маршрут с них до Лены и обратно, а окружной инженер и исправник торопились вернуться на главные прииски дальней тайги.

Из долины Тоноды я вскоре поднялся на Патомское нагорье, как называют всю местность по течению рек Таймендры, Тоноды и Хайварки и до верховий Большого Патома (…).

С этого водораздела мы спустились в долину Кевакты, которая по всему верхнему течению была уже выработана мелкими золотопромышленниками, открывшими здесь золото еще в семидесятых годах. Видны были старые разрезы, затопленные и превращенные в пруды, а еще чаще галечные (…) и торфяные отвалы. Несколько приисков еще работалось, и я смог осмотреть разрезы на них. Все россыпи этой долины были неглубокие и сравнительно небогатые, и нынешние владельцы больше пробивались торговлей из своих лавок, чем добычей золота, то есть наиболее жестокой эксплуатацией золотничников-старателей, которым платили только за каждый золотник добытого золота и давали квартиру и инструменты. Один из золотопромышленников, поляк, сосланный в Сибирь за восстание 1863 года, жаловался мне, что он уже 15 лет работает на Кевакте, но все еще не может рассчитаться со своими кредиторами за деньги, полученные от них на обстановку скромного дела. Таково вообще было положение мелких частных золотопромышленников в Сибири. В надежде на «фарт», то есть открытие богатой россыпи, не имея никаких геологических знаний и собственных средств на закупку и доставку инструментов и припасов, на наем рабочих, они брали их взаем у купцов, получали от них в долг товары, продукты, все это за ростовщические проценты и всю жизнь работали, в сущности, на этих кредиторов, если не удавалось случайно открыть богатое золото, которое позволяло сразу уплатить долги и стать независимым, получив оборотные средства (…).

Через Большой Патом мы переправили багаж на лодке, а лошадей вплавь и пошли вверх по долине речки Туюкан, в низовьях которой поднимались последние более высокие горы. Далее высоты резко понизились к Ленской плоской возвышенности, и неглубокие долины речек Пильки и Крестовки пролегали среди плоских гор, сплошь покрытых тайгой, и были сильно заболочены.

Здесь мы имели интересную встречу. Мы ехали лесом по тропе и впереди заметили несколько человек, которые, увидев нас, скрылись в кустах. Мой конюх рассмеялся:

— Это спиртоносы. Они увидели вашу форменную фуражку и светлые пуговицы, подумали, что едет горный исправник с конвоем, и спрятались.

— А чего им бояться его? — спросил я.

— Ну как же! Он бы отобрал у них спирт. Вольная продажа на приисках не дозволена.

Спиртоносы составляли отличительную черту приисковой жизни того времени. На приисках не было кабаков, никакой торговли вином во избежание спаиванья рабочих. Золотопромышленники могли иметь запас спирта пропорционально числу занятых ими рабочих, но не продавали его, а отпускали своим рабочим по крючку (жестяная мерка размером в небольшой стаканчик) ежедневно после работы. На крупных приисках был даже особый служащий, целовальник, отпускавший крючки рабочим по списку через окошечко в складе. На мелких приисках спирт отпускал сам хозяин (вспомним бутылки с красным перцем на речке Бульбухте). Золотничникам отпускали спирт в счет платы за золото. Дополнительными крючками поощряли работы в очень мокрых забоях. Но купить спирт или водку было негде. Поэтому и возник промысел спиртоносов.

Предприимчивые люди из крестьян, или мещан, или из бывших рабочих, имея некоторые средства, закупали в городах спирт и компаниями, редко в одиночку, переносили его в плоских жестянках на спине и груди по таежным тропам к приискам, где в хорошем укрытии устраивали свой стан и обменивали у рабочих, знавших тропы к стану, спирт на похищенное золото. Казаки горного надзора преследовали их и отнимали спирт и купленное золото (…).

На Тихонозадонском прииске я пробыл еще несколько дней в Ленском товариществе, где горный инженер Грауман уже начал проводить новые порядки, а затем (…) выехал на резиденцию Бодайбо. Еще оставалась неделя летнего времени, и мне захотелось проплыть вниз по Витиму на лодке, чтобы осмотреть выходы коренных пород и связать этим маршрутом наблюдения в приисковом районе с наблюдениями на берегах Лены, выполненными в начале лета. На резиденции я в этот раз познакомился с горным исправником Витимского округа, человеком непомерной толщины и кутилой. Он служил раньше в гвардии или в кавалергардах; прокутился, задолжал и вынужден был занять должность полицейского начальника на Ленских приисках, чтобы поправить свои дела. По приискам он ездил всегда в тарантасе, так как ни одна верховая лошадь не выдерживала его тяжести. Рассказывали, что спиртоносы использовали это обстоятельство. Они положили бочку спирта в тарантас, закрыли ее офицерским пальто, один из них нарядился ямщиком и повез бочку на Успенский прииск. Когда горная стража остановила тарантас на перевале, ямщик объявил, что везет горного исправника, который спит и не велел себя будить до Успенского прииска. Казаки заглянули в тарантас, увидели офицерское полотно на огромном пузе и пропустили спирт.

Чтобы объяснить причины принятия гвардейским офицером полицейской должности на далеких приисках, нужно сказать, что в это время окружной горный инженер и горный исправник на золотых приисках не могли бы существовать на государственное жалованье ввиду дороговизны жизни на местах, где все было привозное. Поэтому они получали регулярно крупную сумму от золотопромышленников, которая раскладывалась по приискам данного округа в зависимости от числа занятых рабочих, и, кроме того, получали бесплатно квартиру и отопление. Естественно, что горный надзор смотрел сквозь пальцы на некоторые нарушения правил безопасности на горных работах, на снабжение и жилищные условия рабочих, на соблюдение такс на товары и припасы в приисковых лавках, на качество товаров, на продолжительность рабочего дня. Мелкие золотопромышленники больше считались с правилами горного надзора, чем крупные: они платили немного в счет субсидии, и к ним относились строже (…).

Изучение геологии Ленского района и его золотых приисков, выполненное летом в 1890 и 1891 годах, дало мне достаточно материала, чтобы составить общий геологический очерк этой местности и выяснить основные особенности золотоносных россыпей…»

ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ЛЁССА

(…) Я выехал из Пекина 3 января после обеда.

Первые 10 дней мы ехали по Великой китайской равнине, представляющей мало живописного, в особенности зимой при отсутствии зелени. Почва равнины состоит из лесса, и все здесь серо-желтое — дорога, пыль, вздымаемая колесами и копытами, поля, еще не засеянные, стены домов в селениях и городах. Весной, когда все зелено, картина, конечно, другая (…).

Эта равнина не представляла интереса для геолога, и я торопился проехать поскорее первые 600 ли (около 300 км) до городка Хуо-лу (…).

От Хуо-лу большая дорога в Тай-юань-фу повернула на запад, в горы провинции Шань-си. В сущности, это высокое плоскогорье, которое обрывается уступами на восток к Великой равнине; эти уступы расчленены размывом на горные гряды и группы (…).

Местность также густо населена, и почва везде возделана, где возможно; холмы и склоны покрыты лессом, и дорога часто представляет собой глубокую траншею или дефиле, врезанное в лесс, не вырытое человеком, а постепенно выбитое колесами и копытами в этой мягкой почве, которая рассыпается в пыль, уносимую ветром. Так в течение веков мало-помалу углубляется дорога, иногда на 10–20 м, и идет между двумя желтыми отвесными стенами. В этих дефиле две повозки не могут разъехаться; если дефиле длинное, то кое-где оно искусственно расширено, и здесь нужно ждать проезда встречной повозки, о чем возчики извещают громким криком. В коротких дефиле также предупреждают криком о въезде, чтобы встречные подождали (…).

Лесс, желтозем, по-китайски «хуан-ту» (желтая земля) — это смесь мелких песчинок и частиц глины и извести, то есть по составу это известковый суглинок; цвет его серо-желтый или буро-желтый; он очень мягкий, его легко можно резать ножом и давить между пальцами. Но вместе с тем он вязкий и хорошо держится в обрывах, даже в 5—10–20 м высоты. Лесс пронизан мелкими порами и вертикальными пустотами в виде тоненьких трубочек, оставшихся после истлевших растительных корешков; поэтому лесс хорошо фильтрует воду, а кусок лесса, брошенный в воду, долго выделяет пузырьками воздух, содержавшийся в пустотах. Благодаря своему составу, содержанию извести и других солей и пористости лесс очень плодороден. В Северном Китае лесс покрывает толщей в 10–20 и даже 100–200 м склоны гор, плоскогорья и равнины; это остатки прежнего, еще более мощного лессового покрова, в который текучая вода дождей, ручьев и речек врезала уже многочисленные лога, овраги и долины и расчленила его на отдельные более или менее крупные части. Лесс — господствующая почва Северного Китая; им покрыты горы, поля и дороги, из него в смеси с водой лепят ограды полей, стены зданий и делают кирпичи, черепицу, горшки; в толще лесса вырывают подземные жилища. Лесс играет огромную роль в жизни китайца; поэтому желтый цвет — священный и национальный цвет Китая (…).

Уже среди уступов плоскогорья, где толща лесса достигает местами 20–30 м, появились подземные жилища, составляющие характерную особенность страны лесса. В обрыве этой мягкой породы выкапывают вглубь галерею шириной в 4–5 м, длиной в 8—10 м и вышиной в 3–4 м; лесс прекрасно держится и в своде, и в стенах без подпорок. Спереди галерею закрывают стеной из кирпича-сырца или обожженного, сделанного из того же лесса; в стене — дверь и рядом окно. Внутри под окном устраивают кан,[2] который топится снаружи, и жилье готово; в нем летом прохладнее, чем в доме, а зимой теплее, потому что толща лесса защищает и от прогревания, и от охлаждения. Рядом выкапывают вторую галерею для домашних животных с отдельным выходом или же дверью в жилую галерею. Перед дверью устраивают ровную площадку, на которой складывают навоз, молотят хлеб, выполняют домашние работы; тут же бродят куры, свиньи. Целый ряд таких пещер друг возле друга составляют поселок, а если лесс опускается крупными ступенями по склону, то на каждой ступени располагаются пещеры, и дворики перед ними находятся над галереями соседнего вниз яруса.

В таких подземных селениях бывают и постоялые дворы, и позднее, путешествуя, мне приходилось ночевать в лессовой пещере: тут же, в соседней пещере, помещались и наши животные.

Пещеры служат десятилетиями без ремонта: если свод начинает сдавать и из него вываливаются глыбы, пещеру бросают. Единственный недостаток этих жилищ — при сильных землетрясениях они нередко разрушаются и засыпают своих жильцов…

Уступы плоскогорья, расчлененные на горы, занимают большую половину расстояния между Хуо-лу и Тайюань-фу, и мы только через три дня после заставы поднялись на высшую часть плоскогорья, достигающую 1100 м. Здесь местность приобрела более плоский рельеф и почти сплошь покрыта толщей лесса, в которую местами врезаны глубокие овраги. Эта толща везде по склонам разбита на уступы, занятые пашнями. Естественное свойство лесса образовывать на склонах террасы-уступы используется и усиливается человеком, так как ровная поверхность ступеней гораздо удобнее для распашки, чем косогор, а дождевая вода задерживается и впитывается в почву, тогда как на косогорах она стекала бы быстро вниз; террасы отделены друг от друга отвесными обрывами в 1–3 м и, кроме того, ограждены небольшим валиком. Этот остроумный способ китайских земледельцев возможен потому, что лесс почти во всей толще имеет один и тот же состав плодородной почвы, тогда как у нас при террасировании косогоров пришлось бы часто удалять растительную почву и вскрывать подпочву или даже твердые породы.

На высшей части плоскогорья деревьев было уже мало, они попадались только рощицами на кладбищах и у кумирен, и порознь на пашнях, так что вид был открытый; на севере и на юге поднимались еще метров на 100–200 плоские вершины; на востоке гряды и группы гор расчлененных уступов тянулись до горизонта, а на западе врезывались ветви глубокой долины и бесчисленные овраги среди террас лесса. По этой долине мы спускались два дня, причем дорога часто пролегала в глубоких дефиле лесса (…).

На одном из ночлегов на этом спуске наши извозчики меняли оси у телег. Как это ни странно, но на дорогах в следующей к западу части провинции Шань-си колеи были шире, чем на дорогах, пройденных нами из Пекина; поэтому нужно было раздвигать колеса телег, так как иначе одно колесо ехало бы по выбитой колее дороги, а другое — вне ее, и животным было бы труднее тащить телегу. Это раздвигание колес достигалось переменой осей у телег, и на постоялом дворе мы видели целую коллекцию осей с надписями имен их владельцев. На обратном пути каждый возчик находил свою ось и снова производил смену, которая избавляла от смены экипажей (…).

Из Тай-юань-фу мы выехали вьючным караваном; багаж (…) повезли мулы, я ехал верхом на муле, посредник и Цоктоев — на ослах, а два погонщика при вьюках шли пешком (…).

Благодаря моему китайскому костюму уличная толпа не обращала на меня большого внимания, принимая меня за миссионера, к виду которого китайцы привыкли. Изредка только приходилось слышать произнесенный громко или вполголоса эпитет ян-гуйцзе, то есть заморский черт, как называют европейцев, даже не желая их обругать, а по привычке вместо ян-жен, то есть заморский человек, иностранец. На постоялых дворах любопытные иногда заходили в отведенную мне комнату, наблюдали, как я пью чай, как и чем пишу, но вели себя неназойливо; их особенно удивляло, зачем я собираю камни. О геологии они, конечно, не имели понятия, а при незнании языка объяснять значение ее было невозможно. Поэтому я говорил, что в нашей стране таких сортов камня нет и я собираю их, чтобы посеять дома. Это было им понятно и даже льстило их патриотизму.

Если любопытных набиралось слишком много, Цоктоев их выпроваживал. При наличии в комнате окна, конечно, заклеенного бумагой, в последней скоро оказывалось много дырочек, незаметно проделываемых языком, и через каждую смотрел чей-нибудь глаз (…).

В последний день этого пути дорога ушла из долины речки, превращавшейся в непроходимое ущелье, и сделала крутой перевал через горы, покрытые толщей лесса, в долину Желтой реки (…). Эта могучая река течет здесь почти в ущелье, врезанном в твердые песчаники и сланцы, покрытые лессом. Ввиду быстрого течения она поздно замерзает, и нам предстояла переправа; по реке плыло уже много льда. Переправляют в плоскодонных больших лодках очень грубой работы, напоминающих короткое и широкое корыто с тупым носом и такой же кормой; они сколочены из толстых досок кривые весла привязаны веревками к бортам, руля нет. Мой караван разместился в двух лодках, и перевозчики перевезли нас очень быстро. Правда, что ширина реки здесь всего около 100 м и была еще сужена большими заберегами льда.

За рекой мы попали в очень глухую часть провинции Шень-си, представлявшую плато, покрытое большой толщей лесса и глубоко расчлененное долинами притоков Желтой реки (…).

На перевалах между Желтой рекой к г. Суй-де-чжоу пришлось видеть, как ветер приносит лессовую пыль из пустыни. На северо-западном горизонте появилась серая дымка, и через полчаса она надвинулась на нас и окутала все окрестности при полном безветрии. Она была так густа, что недалекие вершины были еле видны, а более далекие совсем скрылись; солнце потускнело и стало чуть красноватым, а небо — серо-голубым в зените и серым на горизонте. Вскоре с северо-запада начался ветер, который сначала дул порывами, затем все сильнее и сильнее и бушевал всю ночь до рассвета. Таким образом туча тонкой пыли двигалась впереди ветра, который, очевидно, нес ее из больших песков Ордоса. Такое же движение пыли впереди ветра я наблюдал еще не раз в Китае и затем в Джунгарии, и оно показывает, каким способом мелкая пыль выносится из пустынь в окружающие степи, где оседает и наращивает толщу лесса, представляющую накопление подобной же пыли пустыни за минувшие многие тысячелетия.

Толща лесса слагает в этой части провинции Шаньси верхние 3/4—4/5 склонов долин и достигает от 80 до 100 м мощности (…).

В Су-чжоу я остановился за городом в доме бельгийца на китайской службе Сплингерда, чтобы организовать поездку в глубь Нань-шаня (…).

Родом бельгиец и по профессии каменщик, он попал в Китай в шестидесятых годах вместе с первыми бельгийскими миссионерами в качестве слуги; затем перешел в прусское посольство в Пекине, выучился говорить по-китайски и сопровождал в качестве переводчика немецкого исследователя Рихтгофена во всех его путешествиях по Китаю. Это дало ему большое знакомство с разными частями государства, а в сношениях с китайскими властями и с населением он обнаружил свои дипломатические способности.

Рихтгофен был очень доволен им и рекомендовал его европейским торговым домам, в качестве агента которых он несколько лет скупал шерсть и кожи в Монголии, продавал хлопчатобумажные товары и приобрел репутацию честного и одаренного человека. Ли-хун-чжан, генерал-губернатор провинции Чжили и крупный сановник при дворе богдыхана, которого называли китайским Бисмарком, обратил внимание на Сплингерда и помог ему получить должность таможенного чиновника в г. Су-чжоу, где ему поручался также разбор тяжб между китайцами, монголами и тюрками. Таким образом бельгийский каменщик сделался китайским мандарином, заведовал также городской оспопрививочной станцией и считался городским хирургом, так как у миссионеров научился более простым операциям. Он женился на китаянке, воспитаннице миссионеров, и имел с ней трех сыновей и семь дочерей. Среди китайского населения он имел прекрасную репутацию справедливого и бескорыстного чиновника (…).

Сплингерд однажды захотел угостить меня настоящим китайским обедом. Конечно, отдаленность Су-чжоу от моря не позволила подать полный ассортимент блюд, характеризующих китайский парадный стол; акульи плавники, трепанги и креветки отсутствовали, но остальное было соблюдено. В приемной хозяина мы уселись в кресла за квадратный стол, и слуги из ресторана, поставившего обед, начали подавать кушанья. Сначала подали чай. Китайцы пьют его из чашек без ручки вроде небольших полоскательных с крышкой, имеющей сбоку вырезку, так что можно пить, не снимая крышку; чай пьют без сахара, слабый и душистый. Пока мы пили небольшими глотками, на стол поставили десятка два блюдечек с разными закусками: разнообразные пикули, ломтики редьки, ветчины, утиные лапки (собственно плавательные перепонки), кусочки мяса с уксусом и красным перцем, бобовая мазь и соленые яйца — все это было нарезано маленькими кусочками, чтобы можно было захватывать палочками, которые китайцы употребляют вместо вилок. Наиболее странные для европейца были: бобовая мазь из сои, коричневого цвета, кисло-соленого вкуса, напоминающего старый сыр; соленые яйца, у которых желток был бурого цвета, а белок — синего, чуть просвечивающий. Их варят в соленой воде, обмазывают известью и закапывают на два года в землю; они слегка пахнут аммиаком и не представляют ничего привлекательного, но китайцам нравятся. Обедающие брали своими палочками любые закуски из общих блюдечек. Хлеб в виде вареных на пару булочек, нарезанных тонкими ломтиками, был также подан.

Затем закуски убрали и подали каждому в тех же чайных чашках, но без крышек, суп из ласточкиных гнезд — обязательное кушанье на парадном обеде. Эти гнезда морские ласточки вьют, как говорят, из водорослей, на труднодоступных береговых скалах; они ценятся на вес серебра; суп представлял почти бесцветную солоноватую жидкость, в которой плавают несколько волокон, по виду и вкусу похожих на визигу. Китайцы уверяют, что этот суп полезен для сохранения силы молодости. К супу подали небольшие фарфоровые ложки вроде совочков.

После этого супа по этикету следовало подать второй суп с акульими плавниками и трепангами, но хозяин извинился: в Су-чжоу их достать не удалось.

Затем подали жареного поросенка: на блюдечке, поставленном перед каждым из гостей, мясо было нарезано мелкими кусочками и все покрыто румяной, хрустящей кожей. В качестве приправы были кусочки каких-то черных грибов, древесных, как пояснил мне учитель.

Третье блюдо состояло из стружек соленой морской рыбы, а в виде приправы — вареные молодые ростки бамбука, на вкус напоминавшие спаржу.

Четвертое блюдо представляло поджаренные в масле ломтики свежих огурцов и вареную редиску. Последняя в вареном виде, облитая сухарями, поджаренными в масле, в большом ходу у китайцев и на вкус похожа на цветную капусту.

Далее следовала сильно разваренная курица с приправой из зеленых листьев китайской капусты, которая не завивает круглые кочаны, как наша, а растет длинным столбиком из толстых листьев.

Седьмое блюдо состояло из жареных пирожков с различной начинкой — из ягод джигды, сушеных абрикосов, арбузных очищенных косточек, грецких орехов.

Во время обеда пили китайскую водку, выгоняемую из проса; она плохо очищена, пахнет сивухой, но очень крепкая. Ее наливают горячей из маленьких чайников, стоящих на огне, в крошечные чашки, вмещающие один глоток.

Десерт состоял из китайского печенья — мелких пирожных или конфет разного фасона, но почти одного вкуса, так как в их состав входит плохо очищенный сахарный песок, приготовляемый из сахарного тростника. К десерту подали рисовое вино — желтое, слегка мутное, но вкусное питье.

Последним блюдом по обычаю был отварной рис: каждому гостю по целой чашке; его также нужно было есть палочками. Но в этом случае чашку подносят к губам и палочками только подталкивают крупинки риса в рот.

В Кяхте мне говорили, что последним блюдом китайского обеда являются остатки всех предшествующих блюд, которые сваливаются в сосуд, похожий на наш самовар, но без крана, разогреваются и в этом же сосуде подаются на стол. Сплингерд пояснил, что в глубине Китая такое блюдо мало кому известно, тогда как вареный рис для дополнения всего остального обязателен.

Особенностью китайского обеда является также то, что время от времени гостям подают салфетку или просто тряпку, смоченную в горячей воде; ею обтирают лицо, что действительно освежает человека.

Закончив обед, мы закурили. Мандарин и учитель курили китайские водяные трубки вроде восточного кальяна, но с маленьким резервуаром, который держат в руке, и с порцией табака на 2–3 затяжки. Табак для них готовится особенным образом; он красно-коричневого цвета и смешан с какой-то солью, поддерживающей слегка влажное состояние в сухом климате. Я курил голландскую трубку и табак из Манчжурии, подаренные мне миссионерами в Сяо-чао.

Мне показали также игру, которой китайцы развлекаются во время обеда. Она состоит в том, что двое играющих одновременно показывают известное число пальцев на поднятой руке или обеих руках и одновременно произносят фразу, в состав которой входит это число, в виде какого-нибудь любезного пожелания, например:

— Четыре времени года богатеть (желаю)!

— Семь здоровых сыновей иметь!

— Пять добродетелей украшать (вас)!

Эти фразы выкрикиваются во всю глотку одновременно, причем оба смотрят друг другу на руки, и тот, кто раньше произнесет фразу, заключающую число, равное сумме показанных обоими, пальцев, считается выигравшим, а проигравший должен выпить чашечку вина. При этой игре входят в такой азарт и так кричат, что со стороны можно подумать, что идет ожесточенный спор, который кончится дракой.

После обеда любезный хозяин устроил нам другое развлечение, показав бой сверчков — очень распространенную в Китае забаву. Он пригласил двух обладателей сверчков из своих знакомых купцов. На стол поставили большую чашку с ровным дном и отвесными боками, которая и представляла арену боя. В эту чашку выпустили сначала одного сверчка, потом другого. Сверчки одного пола относятся враждебно друг к другу и, заметив врага, немедленно вступают в бой; схватывая друг друга челюстями, они дерутся до тех пор, пока один не обратится в бегство или не будет выброшен из чашки. Владельцы сверчков и зрители держат пари и, говорят, проигрывают целые состояния. Сверчков ловят особыми приборами и содержат в чашке с крышкой, в которой имеется глиняный домик — жилище, одно блюдечко для риса и другое для воды. Руками их не трогают, а ловят в трещинах и щелях домов и пересаживают колпачком из проволочной сетки в чашку. Цена сверчка не менее рубля, а хороших бойцов значительно дороже.

Сравнительно с кровавыми боями быков и петухов, которыми развлекаются в Европе, бои сверчков, конечно, представляет невинную забаву и соответствуют миролюбивым наклонностям китайцев (…).

К концу мая благодаря существенной помощи Сплингерда мой караван для путешествия в глубь горной системы Нань-шаня был организован: куплены верблюды для багажа, докуплены лошади, заготовлены сухари и дзамба, и найден проводник (…).

Я знал по опыту, что геологу работать, сидя на верблюде, трудно; чтобы слезть, нужно уложить верблюда на брюхо и повторить ту же операцию, чтобы влезть на него; все это требует времени и задерживает работу. Кроме того, ехать на верблюде утомительно, тем более догонять караван рысью; не всякий верблюд любит бежать и всякий очень трясет. На верблюда не надевают узды; его ведут на поводке, привязанном к палочке, пропущенной через прокол в носовой перегородке. Нужно уметь управлять верблюдом посредством этого поводка. Кроме того, верблюд неохотно отстает от каравана, а при посадке иной плюет жвачкой и ревет. Верблюды, хорошо обученные для верховой езды, смирные, быстрые и непугливые, попадаются не так часто.

Как вьючное животное верблюд имеет много достоинств. Он гораздо сильнее лошади и несет от 8 до 12, самый сильный до 15 пудов (то есть 128–190 и до 240 кг). Он довольствуется таким подножным кормом, который растет почти в каждой пустыне, но который лошадь не станет есть, в виде полыни, колючки, хармыка и других кустарников. Он может обойтись 3–4 дня без водопоя, пьет даже солоноватую воду. Его широкие лапы меньше вязнут в сыпучих песках, чем копыта лошадей. Он хорошо переносит и сильную жару, и морозы. Его легче вьючить, чем лошадь, так как он ложится при навьючивании на землю. Он идет спокойным размеренным шагом со скоростью 4 км в час.

Конечно, верблюд имеет и недостатки. Он не любит сырости, дождя; это типичное животное сухого континентального климата начинает болеть при продолжительной дождливой погоде, например, в горах. В начале лета он линяет, теряет всю шерсть, и его голую кожу легко поранить при неумелой вьючке. В это время он также слабеет, и поэтому первые 2 месяца лета, пока не подрастет шерсть, верблюдам дают отдых.

На каменных осыпях в горах, на щебневой почве пустынь верблюд протирает подошвы до крови, и ему приходится пришивать к ним заплатки или делать башмаки. На голом льду и на грязи верблюд скользит. Через глубокий брод, когда вода доходит до брюха, он идет очень неохотно. Верблюд пуглив; заяц, выскочивший внезапно из-под куста, может вызвать переполох и расстройство целого каравана; порвав поводки, верблюды разбегутся в разные стороны, роняя на бегу вьюки. Иной верблюд упрям и неохотно ложится под вьючку, ревет и оплевывает людей жвачкой. Ускорить ход верблюжьего каравана невозможно, скорым шагом верблюд не идет, а на рыси трясет, расстраивает вьюки и набивает спину.

Но сравнительно с его достоинствами эти недостатки не так велики, и для пустынь и степей Монголии верблюд (…) является лучшим вьючным животным (…).

Я предполагал пройти из Су-чжоу прямо на юг к верховьям р. Бухаин-гол, пересекая все цепи Нань-шаня, затем объехать оз. Куку-нор и на обратном пути сделать второе пересечение цепей на пути из г. Синина в Гань-чжоу. Такой маршрут давал возможность изучить наиболее высокую и неизвестную среднюю часть Нань-шаня (…).

У озера Курлык-нор был расположен один из административных центров Цайдама — ставка монгольского князя Курлык-бейсе, которого посещал и Пржевальский для получения проводников и покупки животных и провианта. Я также возлагал на князя большие надежды: нужно было (…) найти проводников на Бухаин-гол или хотя бы до оз. Куку-нор и купить масла и дзамбы (поджаренной ячменной муки), заменяющей монголам хлеб. Цоктоев поехал к юртам монголов и узнал, что ставка князя расположена на восточном берегу озера, но сам князь находится еще дальше на восток (…).

На следующее утро к нам приехали два монгола в парадных китайских шляпах с красными кистями и заявили, что они посланы князем встретить «русского чиновника» и провести его в ставку вокруг озера, в прибрежных болотах которого эти посланцы сами чуть не увязли ночью, судя по черной грязи, покрывшей ноги и грудь их лошадей и забрызгавшей их одежду. Это обстоятельство едва ли доказывало знание дороги этими посланцами, присланными проводить нас, но можно было надеяться, что они по крайней мере не поведут по той дороге, на которой сами вязли так глубоко (…).

Только к полудню следующего дня мы добрались до лагеря князя, вблизи которого нас встретили другие посланцы в парадных шляпах и указали нам удобное место для стоянки возле болотистого луга с ключевой водой недалеко от лагеря, палатки и пестрые флаги которого ясно выделялись на зеленом фоне луга, усеянного пасущимися лошадьми (…).

Князю на вид можно было дать около сорока лет; прямой нос и мало выдающиеся скулы его бритого лица, а также прямой разрез глаз говорили, что он не монгольской крови. В правом ухе висела громадная серебряная серьга с кораллами и бирюзой, такая же подвеска к ней спускалась до плеча (…).

Князь пригласил нас сесть на коврик, разостланный на земле (…). Против нас, слева от князя, присели на корточки или на колени адъютанты и приближенные, все в красных халатах и парадных шляпах, ближе всех к князю старый жирный лама с седой бородой, обрамлявшей добродушное лицо. Моя беседа с князем велась так: я говорил, глядя на князя, по-русски; мой переводчик Цоктоев переводил по-монгольски вполголоса сидевшему возле него адъютанту, который громко докладывал князю; тем же порядком передавались и слова князя. После обычных приветствий, предложения табакерки и расспросов о здоровье и благополучном путешествии я поблагодарил князя за внимание, выраженное присылкой людей, знавших дорогу к лагерю, а затем просил дать мне проводника к Куку-нору.

Князь ответил, конечно, что путь туда идет по владениям разбойников-тангутов, что монголы в одиночку туда не ездят, так что одного проводника он дать не может. Он добавил, что, если мы все-таки рискнем идти туда, он поручиться за нашу жизнь не может (…). Поэтому он советует нам вернуться назад, но если я буду настаивать на своем намерении, то он, желая помочь русскому гостю, может дать мне надежный конвой, конечно, за вознаграждение, чтобы проводить через страну тангутов. Я возразил, что не имею с собой средств, чтобы платить жалованье большому конвою, и потому прошу назначить двух или трех человек, не больше. Я заметил, что до сих пор тангуты не нападали на иностранных путешественников и что в крайнем случае у меня есть оружие для защиты, так что конвой нужен не мне, а проводнику для его безопасности на обратном пути.

Князь обещал подумать и дать ответ на следующий день, на чем аудиенция и кончилась (…).

На следующее утро ко мне пришли два адъютанта князя в красных халатах и парадных шляпах, один с розовым, другой с синим шариком. Они поднесли мне (…) маленькую глиняную бутылку с молочной водкой и сообщили, что князь, обсудив мою просьбу, решил оказать мне содействие и назначает проводниками двух надежных людей из его войска, хорошо вооруженных (фитильными ружьями и старыми саблями)…

Изложив это, посланцы попросили показать им то оружие, которое позволяет мне не бояться страшных тангутов. Осмотрев берданку, двустволку и револьверы, монголы пришли в восторг от быстроты заряжания и разряжения и согласились, что одной берданкой можно обратить в бегство целую шайку, а револьверами отбить ночное нападение. Немало удивления вызвал и бинокль. Увидев на столике чернильницу и бумагу, они спросили, нет ли у меня лишней белой бумаги, пустых бутылок, банок и жестянок. Кое-что нашлось, и монголы были в восторге от этих ценных для них подарков. Для князя в ответ на его подарки я передал им записную книжку с карандашом и перочинный ножик, и посланцы уехали вполне довольные.

Но вскоре один из них вернулся и передал приглашение князя приехать к нему пить чай и просьбу послать ему на показ свое оружие. Я послал Цоктоева с берданкой и револьвером в лагерь, где происходила в это время стрельба, так что он мог показать князю стрельбу из этого оружия; я сам поехал уже под вечер, захватив бинокль, фотоаппарат и сочинение Пржевальского с описанием его третьего путешествия по Центральной Азии, в котором были изображены цайдамские монголы и животные (…).

В противоположность вчерашней торжественной аудиенции князь принял нас запросто (…).

Передо мной сейчас же поставили скамеечку, подали чашку с чаем, придвинули блюдо с лепешками и кадушку со сметаной, а наследник по знаку князя собственноручно насыпал мне в чай горсть мелких китайских сухарей из корзинки, стоявшей на троне возле князя, как большое лакомство, которым угощают только особенно почетных гостей. Соблазнившись сметаной, которой я не видел с тех пор, как оставил русские пределы, я тщетно искал глазами среди кадушек, горшков и бутылей какой-либо инструмент вроде ложки и наконец решился зачерпывать сметану краем лепешки прямо из кадушки.

Во время чаепития князь выразил свое удовольствие по поводу нашего знакомства и заметил, что мы хорошие люди, обходительные (…).

Далее князь похвалил берданку, которая все время лежала возле него. Он сказал, что, если бы у него был хоть десяток таких ружей, ни один тангут не смел бы показаться в Цайдаме. Револьверы также понравились ему, и он просил продать один из них, но цена в десять лан (21 рубль), которую я спросил, показалась ему слишком высокой. Он, может быть, надеялся на подарок. Двустволка не произвела особого впечатления, князь отдавал предпочтение дальнобойному оружию. Бинокль вызвал большое удивление. Желая взглянуть через него вдаль, князь что-то крикнул, толпа, заслонявшая вход в палатку, опустилась на колени, и он мог любоваться видом на далекие горы через головы своих воинов. Все предметы князь после осмотра передавал адъютантам, и они переходили из рук в руки, затем все вернулось ко мне в целости, кроме пустой гильзы из двустволки, которую кто-то припрятал, вероятно, чтобы сделать из нее диковинную табакерку. Князь руководил осмотром, объясняя через адъютантов, как заряжается оружие, с которой стороны нужно смотреть в бинокль (…).

Затем я показал князю сочинение Пржевальского. Перелистывая его, князь мало обращал внимания на видовые картинки, но подолгу останавливался на изображениях различных народностей и животных. Он сейчас же узнал своих друзей хара-тангутов и отпустил по их адресу несколько комплиментов. Он узнал также своего соседа по Цайдаму, князя Дзун-засака, изображенного с четырьмя приближенными. Чтобы дать возможность взглянуть на наиболее интересные картинки всем присутствующим, князь поднимал книгу над своей головой, поворачивая ее во все стороны и объясняя, что изображено, например: бамбарчи (медведь), оронго (антилопа-оронго), куку-яман (горный козел), сарлык (домашний як), и вся толпа повторяла разными голосами: батабарчи, оронго, куку-яман, сарлык с возгласами изумления (…).

Вернувшись в свою палатку и отвешивая вечером серебро для уплаты князю за проводников и за обмен уставшего верблюда на двух лошадей, я пришел к печальному выводу, что остается слишком мало серебра для дальнейшего пути по Нань-шаню (…).

На следующее утро опять пришли гости: один из адъютантов со старшим сыном князя, ламой и еще какими-то родственниками. Они поднесли мне опять молочную водку, но в большой глиняной бутыли и хорошего качества и привели двух хороших лошадей в обмен на верблюда (…). Родственники князя выразили желание получить белой бумаги, пустые банки, бутылки и жестянки (от консервов). Кое-что я мог еще уделить им и отправил также князю подарки в виде куска мыла, фунта стеариновых свечей и дорожной чернильницы с пером (…).

После обеда меня посетил старший лама с добродушным лицом, присутствовавший на аудиенции. Он поднес мне хадак и фунта два масла в бараньей брюшине и в качестве княжеского врача просил уступить ему некоторые лекарства, именно слабительные, глазные и от «задержания крови».

Первые я мог дать ему в виде касторового масла, английской соли и борной кислоты, но лекарства «от задержания крови» у меня, конечно, не было. Заметив в моей аптечке клистирную трубку, лама спросил о ее назначении, которое ему так понравилось, что он просил уступить этот прибор. К сожалению, он был у меня единственный. Лама посоветовал мне привезти в следующий раз в Цайдам несколько штук, обещая им хороший сбыт. Он спрашивал также, почему я не иду в Лхассу, и предлагал дать туда проводника ламу, который будто бы сумеет провести меня в этот священный город буддистов, недоступный для европейцев. Возможно, что дружба с ламами и получение рекомендательных писем и проводников из монастыря в монастырь могли представлять в то время единственный способ проникнуть в Лхассу, что не удалось ни Пржевальскому, ни Рокгиллю, ни принцу Орлеанскому, а позже и и Свену Гедину (…).

Наконец письмо написано, к нему приложена печать князя в нескольких местах, и, сопровождаемые добрыми пожеланиями адъютантов, мы выехали за черту лагеря в унылую степь, уходящую на восток, за горизонт между двумя цепями скалистых гор, в которых живут тангуты. Благополучно ли пройдем мы через их кочевья?

(…) Перед Дулан-китом дорога свернула в горы по узкой долине р. Дулан-гол, где мы вскоре остановились возле кумирни, так как должны были получить новых проводников. Цоктоев и старые проводники отправились в кумирню, но местный начальник, тоже вроде князька, был в отлучке, и проводников назначил гэгэн, глава маленького монастыря (…).

Мне давно уже хотелось видеть буддийское богослужение. Под вечер, когда из кумирни донеслись звуки барабанов и труб, возвещавших начало вечерней службы, я отправился туда вместе с Цоктоевым. К зданию кумирни примыкали дворики, окруженные глинобитными стенами, вмещавшие юрты и фанзы лам и нескольких монгольских семейств. Проходы между двориками были загрязнены золой и всякими отбросами; кое-где зияли ямы, из которых была добыта глина для построек, так что ходить здесь ночью было небезопасно. В некоторых двориках теснились овцы и козы, пригнанные с пастбищ для вечернего доения, которым и занялись монголки. Блеяние этих животных и лай собак аккомпанировали музыке, доносившейся из храма. Во дворе перед фасадом последнего дымились два больших котла на открытом очаге; это варился ужин (…).

Старший лама встретил нас в этом дворе и повел в храм. Последний получал скудное освещение из небольшого купола, поддерживаемого четырьмя ярко раскрашенными деревянными колоннами. В левой половине на длинной веревке висели большие и маленькие старые, выцветшие и свежие хадаки, напоминая мелкое белье, вывешенное для просушки. На стенах виднелись нарисованные на тканях изображения разных божеств, перед которыми на скамеечках дымились жертвенные свечи. В промежутке между колоннами на красных плоских подушках, в два ряда, лицами друг к другу, сидели ламы в красных и желтых халатах, бившие в литавры или дувшие в длинные, сажени в полторы, жестяные трубы. В глубине храма на возвышении вроде трона, также красного цвета, сидел мальчик лет десяти, гэгэн кумирни, то есть перевоплощение Будды, в красном одеянии, но с босыми ногами, как у лам. Перед ним на троне виден был металлический сосуд и какой-то предмет, закрытый белым покрывалом. Гэгэн сидел неподвижно, подобно восковой фигуре, с опущенными веками глаз, и только по временам можно было заметить, как его веки чуть поднимались и черные глаза из-под длинных ресниц бросали любопытный взгляд в ту сторону, где находился я. Перед каждым из лам стояла скамеечка, а рядом с их подушками войлочные сапоги, снятые ими перед службой. Кроме труб и барабанов, я заметил также колокольчики, бубенчики и большие раковины, участвовавшие в духовном концерте, а против гэгэна, замыкая проход между обоими рядами лам, сидели на корточках четыре послушника у больших барабанов, в которые они по временам ударяли кожаными шарами на бамбуковых палках, вызывая звуки, похожие на отдаленный гром. Вперемежку с громкой музыкой ламы тянули однообразный напев молитв, сопровождая его встряхиванием колокольчиков и бубенчиков; звуки труб и барабанов внезапно и резко врывались в это пение.

Меня усадили на коврик у стены в правой половине храма, позади молившихся лам, поставили возле меня скамеечку, и старший лама собственноручно налил мне монгольского чаю в чашку и положил кусочек масла, взятый из красного ящичка; масло оказалось настолько прогоркшим, что я с трудом проглотил чашку и попросил вторую без этой прибавки. К чаю подали сухие лепешки, похожие на еврейскую пресную пасхальную мацу, а после чаю лама поднес мне в качестве особого угощения тарелочку с кучкой дзамбы, украшенной ломтиками овечьего сыра и сушеными фруктами. В отличие от угощения у князя Курлыка-бейсе, характерного отсутствием всяких приборов для еды, здесь были поданы китайские костяные палочки и маленькая костяная лопаточка. Лама, сидевший на корточках возле меня, играл роль любезного хозяина, угощавшего гостя.

Богослужение и музыка продолжались без перерыва, и маленький храм наполнялся молящимися, которые, впрочем, больше интересовались уголком, где я сидел, чем молитвами, оглядываясь и перешептываясь друг с другом. Один только гэгэн сидел неподвижно, словно восковая фигура, на своем троне; его губы иногда шевелились то медленнее, то быстрее; иногда он протягивал руку, брал небольшой тамбурин, обвешенный маленькими металлическими шариками на длинных нитях, и встряхивал его, но мелодичные звуки шариков совершенно заглушались громкой музыкой.

Нужно пояснить, почему ребенок может играть главную роль в буддийском богослужении. Гэгэн — это перевоплощение Будды, и каждый монастырь желает иметь его, так как он привлекает молящихся; гэгэн не умирает, а только меняет свою внешнюю оболочку. После смерти гэгэна совет лам выискивает по разным приметам, в какого ребенка должна была переселиться душа покойного, и депутация лам отправляется отыскивать этого новорожденного гэгэна иногда очень далеко от монастыря. Его находят, привозят и воспитывают для его будущей роли перевоплощенца. В большинстве случаев гэгэн играет роль послушного орудия в руках хитрых и властолюбивых лам, которые через него оказывали более сильное влияние на население Монголии и Тибета, чем светские князья.

Эти дети-гэгэны достойны сожаления. Мальчик вырастает, не зная ни материнской заботы и ласки, ни детских игр и шалостей, вообще счастливого детства, в мрачной монастырской келье, в обществе лицемерных и фанатичных лам, которые укрощают все его порывы. Вместо игр и веселья он узнает только молитвы, догмы непонятной ему религии и рано привыкает скрывать свои чувства под маской набожной сосредоточенности. Он пленник, птица в клетке, с той только разницей, что птица может изливать свое горе в песнях, а ему и это запрещено.

Эти мысли приходили мне в голову, пока я наблюдал во время богослужения за маленьким гэгэном.

По временам он поднимал руку, благословляя монгола из толпы верующих, подносившего ему хадак. Мне казалось, что мальчик предпочел бы самую простую игрушку, что он с восторгом соскочил бы с своего трона и подбежал бы ко мне, чтобы поближе взглянуть на заморского человека, посетившего этот унылый край на границе Тибета, приобщиться на минуту к чуждой, незнакомой жизни.

Но вот музыка затихла на короткое время, в течение которого несколько мальчиков, очевидно, послушников, будущих лам, принесли желтые остроносые шапки, по форме похожие на фригийские колпаки, но обрамленные бахромой, и надели их на головы лам. Старший лама, ухаживавший за мной, надел такой же колпак, стал против гэгэна возле барабанщиков, и все инструменты слились в громогласном соревновании, в уши раздирающем концерте, составившем финал богослужения. И внезапно звуки оборвались, наступила тишина. Ламы отложили инструменты, надели сапоги, отерли пот, выступивший на лицах, рукавами своих халатов; мальчики сняли с них и унесли колпаки, гэгэн закрыл свой тамбурин зеленой и поверх нее белой тряпкой. Молящиеся начали выходить из храма, а вместо них появился, к моему изумлению, ужин. Послушники принесли со двора большие глиняные кувшины и доски с нарезанной на куски бараниной; каждый из лам вытащил из-за пазухи свою чашку, достал из футляра, подвешенного к поясу, монгольский нож и костяные палочки. Послушники налили в чашки какой-то густой суп, роздали куски мяса, и скамеечки перед сидевшими в два ряда ламами превратились в столики для еды. Меня поразила эта профанация храма и заинтересовало качество и количество вечерней еды лам в бедном монастыре (…). По моей просьбе мне налили чашку супа, который оказался жидкой ячменной кашей на молоке, достаточно питательной и вкусной, Гэгэн участвовал в трапезе; ему подали суп и большой кусок мяса на отдельной дощечке. Его лицо оживилось во время еды, и он протягивал свою чашку несколько раз для наполнения (…).

Я не дождался конца ужина и ушел, провожаемый старшим ламой (…).

На следующее утро (…) я послал гэгэну небольшой подарок; к сожалению, у меня не было ни детской книжки с картинками, ни соответствующей его возрасту игрушки, и пришлось ограничиться жестянкой с русскими конфетами монпасье, оказавшейся еще в наличности.

Абаши вскоре вернулся и передал мне благодарность гэгэна, которому конфеты очень понравились.

— Но, — прибавил монгол, — я присоединил к вашему подарку кусочек серебра для старшего ламы, так как не годится при посещении монастыря не сделать хотя бы небольшое пожертвование на храм.

Таким образом добрый монгол счел нужным сгладить неприятное впечатление, которое произвела, по его мнению, моя скупость на почтенных лам.

Вскоре явились и три проводника, вооруженные фитильными ружьями и кривыми саблями, и наш караван направился на восток по унылой степи северной окраины Дабасун-гоби, к отрогам Южно-Кукунорского хребта. Среди этих отрогов на одном из притоков р. Усыба мы заночевали, на следующий день пересекли еще несколько отрогов гор и притоков той же речки между ними и по левой вершине ее поднялись на плоский перевал Сагастэ через этот хребет, достигающий 3700 м абсолютной высоты. С него открылся вид на обширную впадину, занятую синей гладью Куку-нора, среди которой белели два небольших острова. Наконец-то мы увидели это голубое озеро («Куку» — голубой, «нор» — озеро), которое знаменитый географ Гумбольдт считал расположенным в особом горном узле между Куэнь-лунем и Нань-шанем и к берегам которого он мечтал добраться сначала через Россию, чему помешало нашествие Наполеона в 1812 г., а затем — через Персию и Индию; ради этого Гумбольдт изучил даже персидский язык (…).

Спустившись немного с перевала, мы поставили свои палатки рядом со стойбищем тангутов по совету проводников, которые заявили, что эти разбойники никогда не нападут на караван, ночующий возле их жилищ и, так сказать, доверивший им свое благополучие.

Мы впервые увидели этих кочевников, рассказами о которых нас пугали на всем пути от хребта Гумбольдта. Интересно было посмотреть на них поближе.

Стойбище состояло из нескольких черных палаток, резко отличавшихся от монгольских юрт. Палатка тангутов и тибетцев сделана из грубой черной ткани, сотканной из шерсти яка; форма ее почти квадратная: крыша плоская, ее поддерживают внутренние колья и оттягивают веревки (…). Высота палатки в рост человека. В крыше длинный вырез для света и выхода дыма; под этим вырезом находится сбитый из глины квадратный очаг, на котором варят в плоском котле чай и еду. Вокруг очага разостланы шкуры, на которых днем сидят, а ночью спят. Вдоль стен складывают запасы аргала и другого топлива в виде длинной стенки, на которой лежат платье, домашняя утварь, запасы провизии. Утварь состоит из чашек, глиняных горшков и кувшинов, деревянных кадушек и бурдюков для кислого и свежего молока, творога и масла; посудой служат также рога яков. Против входа в палатку, у задней стенки, небольшое возвышение с глиняными или металлическими статуэтками буддийских божеств.

Тангуты стойбища не нахлынули к нашей стоянке целой толпой, как сделали бы монголы. Нас посетили только три или четыре человека, вероятно, старшины. Лица их всего больше напоминали лица наших цыган и подтверждали присутствие тангутской крови в облике монголов Цайдама. Они были одеты в короткие до колен халаты грубого черного сукна, висевшие мешком поверх пояса; ноги их были обуты в шерстяные толстые чулки, внизу обшитые кожей, наподобие сапог; головной убор состоял из шапки на бараньем меху в виде плоского конуса, пряди черных волос выбивались из-под шапки, обрамляя смуглые безбородые лица. Мы угостили тангутов чаем. Вся обстановка моей палатки — столик, табурет, вьючные ящики, бумага и чернильница на столе, двустволка, висевшая у заднего кола, — в дополнение к моему лицу и одежде показала гостям, что караван принадлежит иностранцу, и это произвело на них, конечно, больше впечатления, чем вооружение моего монгольского конвоя. Они вели себя очень сдержанно, ничего не трогали и не просили. Монгол Абаши, кое-как объяснявшийся с ними по-тангутски, наплел всякие небылицы о моем путешествии (как он признался позже) и сказал, что нас уже ждут в Си-нине (ближайшем к Куку-нору большом китайском городе, которому земли тангутов номинально подчинены). Когда гости ушли, он заявил мне, что все, рассказанное им, будет завтра же известно на всех стойбищах вдоль нашего пути по южному берегу озера и что никто не решится напасть на нас.

Мимо наших палаток взад и вперед прошли также несколько молодых тангуток, с любопытством оглядывая нас, но не решаясь подойти ближе. Одежда их была такая же, как у мужчин, но черные волосы были заплетены в множество мелких косичек; халаты были спущены с правого плеча, обнажая смуглые руки, грудь и шею, с которой спускались ожерелья из белых и желтых металлических блях; между грудями видна была черная коробка, вероятно, ладанка с каким-нибудь талисманом или тибетскими молитвами.

Перед закатом солнца с гор спустилось к стойбищу небольшое стадо овец и коз и несколько домашних яков. Последние у тангутов и тибетцев служат и в качестве вьючных животных; они дают жирное молоко, шерсть, шкуры, мясо, рога. Несмотря на свою массивность, яки прекрасно ходят по горам и более приспособлены к сырому и холодному климату Тибета, чем верблюды.

На ночь мы пригнали верблюдов и лошадей к своим палаткам, и наши проводники поочередно сторожили их. Ночь прошла спокойно, и на следующее утро мы пошли дальше по долине Сагастэ и вскоре спустились к берегу Куку-нора. По дороге заметили странное сооружение: на горном ручье, под навесом, на четырех столбах, стоял большой цилиндр, обклеенный бумагой с тибетскими молитвами. Нижняя часть его представляла горизонтальное колесо с лопатками, опущенное в воду ручья, которая приводила цилиндр в медленное вращение. Это была молитвенная мельница, подобно виденным мною в Урге, но там эту мельницу вращали богомольцы, а здесь их роль выполняла вода, и молитвы возносились к небесам и днем и ночью без перерыва. Отмечу еще, что у тангутов были в ходу и ручные молитвенные мельницы в виде маленьких цилиндров с молитвами, которые вращались вокруг оси при круговых движениях руки: тангут при пастьбе скота носит и вращает такую мельницу в руке и, таким образом, усердно и автоматически возносит молитвы (…).

Озеро Куку-нор прежде было многоводнее и заливало берега почти до подножия гор (…). Это доказывается террасами (…) на южном берегу, достигающими 50 м над уровнем озера (…). Озеро медленно усыхает, хотя не имеет стока, а получает приток из многих речек с гор и из большой реки Бухаин-гол, впадающей в западный конец озера; но, очевидно, испарение несколько превышает приток благодаря сухости климата.

По берегам Куку-нора не только леса, но даже крупные кустарниковые растения отсутствуют, хотя в Южно-Кукунорском хребте на большей абсолютной высоте мы видели еловые и можжевеловые леса. Поэтому отсутствие леса на берегах озера объясняется не абсолютной высотой, а, вероятно, сильными ветрами (…).

Вернувшись в Су-чжоу после почти трехмесячного кругового маршрута по Нань-шаню, я прожил месяц у Сплингерда, составляя отчет об этом путешествии и занимаясь организацией нового каравана (…).

К половине сентября отчет был написан, сухари заготовлены, куплены свежие верблюды и лошади, и мы могли отправиться в путь (…).

Из Су-чжоу мы направились на северо-восток, вниз по оазису этого города (…). Мы миновали остатки Великой стены и городок Цзинь-та-сы (монастырь золотой башни), в котором 200 лет тому назад была кумирня с позолоченной башней. За ним пашни и селения начали редеть, чаще прерываясь солонцовой степью и небольшими кучевыми песками. На четвертый день появились уже барханы, и на севере показались плоские высоты первой цепи Бей-шаня, не имевшей отдельного названия; я назвал его хребет Пустынный (…).

На щебне и скалах хр. Пустынного я впервые заметил обширное развитие лака или загара пустыни, тонкого бурого или черного налета, скрывающего цвет горной породы и придающего местности очень мрачный вид. Этот лак на более твердых и мелкозернистых породах черный и блестящий, на известняках бурый матовый; даже белый кварц часто покрыт черным лаком. Но везде, где на дне долин были скопления сыпучего песка, щебень и нижняя часть склонов имели нормальный цвет и были даже отшлифованы, так как струйки песчинок, переносимых ветром, уничтожали лак и полировали камень.

Затем окраина гор отошла на запад, и между ними и рекой расстилалась площадь полной пустыни. Дорога подошла к Эцзин-голу, русло которого достигало от 200 до 1000 м ширины, но обиловало голыми островами и топкими отмелями, между которыми быстро струилась грязная вода цвета кофе с молоком. Легко себе представить мощность этого потока во время весеннего половодья (…).

На Эцзин-голе сильно чувствуется горячее дыхание пустыни, окаймляющей реку с востока и с запада; таких бесплодных гор и площадей, подступавших к реке с запада, я раньше еще не встречал во время путешествия (…).

Мы шли по подобной же местности с рощами, зарослями кустов, сухими руслами и песчаными буграми до ставки торгоутского князя Бейли-вана в урочище Хара-сухай.

Возле этой ставки мы простояли три дня, занятые переговорами с князем, мальчиком лет 15, которого я посетил (…). Я хотел получить проводника для прямой дороги в г. Фу-ма-фу в Алашани, чтобы пересечь совершенно неизвестную пустынную местность к востоку от Эцзин-гола. Но князь и его советники заявили, что по этой дороге давно никто не ходит из-за пятисуточного безводного перехода и огромных сыпучих песков. Один из советников, старый лама, рассказал, что давно, когда он был еще мальчиком, по этой дороге из Фу-ма-фу пришел китайский купец, еле спасшийся со своими спутниками, потерявший всех животных и бросивший товары в песках. Я предлагал дать двум проводникам высокую плату, но это не соблазнило никого; торгоуты сказали, что зимой можно было бы сделать попытку, взяв лишних верблюдов с грузом льда и рассчитывая встретить скопления снега. Но теперь было еще слишком тепло, и даже взяв воду в бочонках для людей и надеясь, что верблюды выдержат 5 суток без воды, мы должны были бы иметь в виду, что потеряем всех лошадей в песках. Уверяли, что давно уже сношения с Алашанью происходят кружным путем: северным, через Центральную Монголию, или южным, вдоль подножия гор (…). Северный позволял пройти в совершенно неизвестную часть Монголии (…). Он очень удлинял мой путь в Восточный Тибет, но времени и средств было достаточно, и я решился на этот вариант (…).

8 октября мы двинулись дальше, но (…) на следующее утро выяснилось, что монгол Абаши, недомогавший уже в Хара-сухае, заболел: у него был сильный жар, все лицо вздулось и покрылось волдырями. Больной сам подозревал, и Цоктоев подтвердил, что это была оспа, которой Абаши заразился, очевидно у торгоутов выше по Эцзин-голу, когда заезжал к ним пить чай. Везти больного дальше в безлюдные места было рискованно. Пришлось нанять ему отдельную юрту, обеспечить уход, оставить лошадь для возвращения в Су-чжоу и письмо к Сплингерду с просьбой помочь ему вернуться в Цайдам к Курлык-бейсе. Молодой тюрк, нанятый в Сучжоу, который почти не знал ни по-китайски, ни по-монгольски и которому Абаши служил переводчиком, тоже отказался ехать с нами дальше, получил расчет и остался при больном.

Таким образом я сразу лишился двух рабочих и остался с одним Цоктоевым. Но сидеть на Эцзин-голе и ждать полного выздоровления Абаши было невозможно. Тогда пришлось бы отменить путешествие в Центральную Монголию (…). И я предпочел идти дальше с одним Цоктоевым и новым проводником, рассчитывая помогать им при вьючке верблюдов, разбивке лагеря и других работах по мере времени и сил.

Эцзин-гол, прорвав Боро-ула, делится на три рукава — Мерин-гол, Ихэ-гол и Кунделен-гол. Хара-сухай расположен на первом, самом западном рукаве. Мы вскоре пересекли его; вода сохранилась только отдельными лужами, но проводник уверял, что три раза в году — в середине весны, лета и осенью — воды бывает столько, что брод возможен не каждый день. Миновав рукав, мы шли целый день по площади между двумя разошедшимися рукавами Эцзин-гола, представлявшей то возвышенные пустынные площадки, то понижения, занятые речными отложениями с более обильной растительностью. Кое-где попадались рощи, но небольшие, а тополя явно обнаруживали признаки вырождения. При высоте всего в 4–6 м стволы толщиной в обхват были покрыты очень толстой, растресканной и покоробленной корой, а древесина представляла пучки спирально скрученных волокон; ветви и сучья короткие, очень толстые у основания и быстро утонявшиеся к концам; листвы очень мало, и вообще было ясно, что вследствие недостатка воды или засоления почвы развитие древесины идет в ущерб развитию листового покрова. Все чаще попадались мертвые и умирающие деревья, уродливые кривые стволы которых с огромными наростами и короткими толстыми ветвями представляли своеобразную особенность пейзажа в низовьях Эцзин-гола, напоминая изваяния фантастических людей и животных. Молодых деревьев не было видно; было также много мертвых кустов и деревьев саксаула. Приходится думать, что прежде местность была лучше орошена, уровень грунтовых вод был выше, а теперь он понизился и деревья вымирают (…).

На пути из Ордоса нам опять пришлось видеть, как с севера надвигается без ветра густая пыль, окутывающая всю местность, и как потом начинается ветер. Нужно упомянуть, что зимой морозы слабые, воздух сухой, снегопад незначительный. В Центральной Монголии мы еще видели снег в виде несплошного и тонкого покрова преимущественно во впадинах и на подветренных склонах, но уже в долине Желтой реки и на всем пути по Ордосу (…) снега не было, хотя температура часто была ниже нуля и речки были покрыты льдом. Таким образом, ветер везде находит материал для вздымания пыли. На плато дороги по лессу были совершенно сухие и пыльные, что облегчало проезд; летом во время дождей эти дороги были бы гораздо хуже (…).

Оставив Сан-ши-ли-пу, мы вскоре свернули в боковую долину притока р. Да-хэ и по ней поднялись на поверхность лессового плато, которое здесь, на протяжении более 50 верст по нашему пути, совершенно не расчленено глубокими долинами. Этот почему-то уцелевший от размыва большой участок плато представлял совершенную равнину абсолютной высоты около 1300 м (от 300 до 400 м над дном речных долин, ограничивающих его с севера и с юга), покрытую пашнями, кое-где небольшими рощами или отдельными деревьями и фанзами. Только кое-где видны неглубокие овраги, очевидно, верховья более значительных, остававшихся в стороне; и здесь, в обрывах лесса, ютились пещерные жилища китайцев. Но так как таких мест было мало, а население достаточно густое, то мы увидели еще один тип пещерных жилищ, не замеченный нами нигде больше в Китае. Едешь по равнине и вдруг видишь, что несколько в стороне от дороги из какой-то кочки среди пашни вьется дымок. Подъезжаешь к нему, чтобы выяснить это странное явление, и что же оказывается? В равнине вырыта квадратная или прямоугольная яма в несколько сажень ширины и 2,5–3 сажени глубины, и в ее отвесных стенках видны жилища того же типа, как и в естественных обрывах лесса: одни жилые, другие для животных и для хранения соломы, хлеба. Устья этих тоннелей закрыты кладкой из сырцового кирпича с окном и дверью или открыты. На дне ямы можно видеть кур, телегу, копну соломы, людей. Спуск в каждую жилую яму представляет круто наклонную выемку в лессе, переходящую глубже в тоннель. Лесс, добытый при рытье ямы и спуска в нее, не свален кучами, а рассеян по пашне, так что яма ничем не ограждена, и это жилье замечаешь, только подъехав к нему близко. Возле ямы на пашне обыкновенно выглажена площадка для молотьбы хлеба, иногда сложены солома и удобрение (…).

Среди этой равнины расположен довольно большой город Си-фу-чен, в котором также имеются жилища в ямах. Воду на равнине достают из глубоких колодцев. На постоялом дворе, где мы ночевали, колодец имел около 36 м глубины (…).

Прежде чем покинуть страну лесса, с которой мы достаточно познакомились, (…) нужно рассмотреть вопрос о происхождении этой почвы, характеризующей весь Северный Китай (…). Наблюдения над ее распределением и распространением в Северном Китае привели меня к выводу, что лесс состоит из пыли, образовавшейся в пустынном сухом климате Центральной Азии при процессах выветривания горных пород, вынесенной оттуда ветрами и отложившейся в условиях более влажного климата в Северном Китае. В Центральной Азии сухой климат с его резкими колебаниями температуры, летней жарой, зимними морозами при скудости или отсутствии растительности, защищающей склоны возвышенностей, обусловливает быстрое выветривание, распадение горных пород на их составные части и образование мелких продуктов этого распада — песка и пыли. Такой же материал дают отложения крупных рек, теряющихся в пустыне, и выносы временных потоков, вытекающих из многочисленных гор и холмов, а также почва широких долин, слабо защищенная растительностью от действия ветра, и плоские берега озер и озерков, периодически сокращающихся. Частые и сильные ветры, дующие в Центральной Азии и направленные главным образом от внутренней части к ее окраинам, выносят песок и пыль к последним.

Песок, как более крупный, тяжелый материал, передвигается медленнее и остается еще в пределах Центральной Азии в виде скоплений сыпучих песков, образующих, как мы видели, большие площади в Ордосе, вдоль Желтой реки, в южной Алашани, на р. Эцзин-гол и перед хр. Хара-нарин-ула в Центральной Монголии, то есть уже вблизи окраин Центральной Азии. Легкая пыль уносится дальше; она поднимается высоко в воздух и переносится целыми тучами; о надвигании пыльных туч впереди ветра мы упоминали не раз. Пыль поднимают с поверхности почвы и утесов не только ветры, но и вихри. В жаркие дни можно видеть, как то здесь, то там внезапно образуется вихрь в виде спирально поднимающейся вверх струи воздуха, которая засасывает пыль, песчинки, кусочки высохшей травы и другого мусора и, быстро крутясь, несется по степи или пустыне и, наконец, рассеивается; часть поднятого вихрем материала падает назад, но мелкая пыль плавает в воздухе очень долго. Такие вихри можно видеть и у нас в летние дни, но в Центральной Азии они представляют обычное явление; о них писал уже Пржевальский и дал даже рисунок вихрей разной формы.

За пределами Центральной Азии климат меняется; здесь больше атмосферных осадков, ветры ослабевают, встречаясь с противоположными воздушными течениями и высокими горами, пыли в воздухе меньше. Здесь и растительность гуще в виде травы и мелких кустов, сплошь покрывающих почву. Пыль садится на растения, а с них стряхивается ветром и смывается дождями на поверхность почвы, где она уже защищена от уноса. Это происходит из года в год целые столетия и тысячелетия, и пыль, накопляясь, уплотняясь и скрепляясь корнями растений, превращается в лессовую почву, в которую проникает дождевая вода и в которой происходят химические и механические процессы, создающие структуру лесса. И так как климат Центральной Азии и Северного Китая существенно не менялся уже много тысячелетий, то неудивительно, что из этой пыли, образовавшей в течение года слой меньше миллиметра, в конце концов создались толщи в десятки и даже сотни метров (3–4), которые скрыли совсем или смягчили неровности рельефа, существовавшего ранее в Северном Китае.

(…) между Калганом и Пекином, где тянется несколько горных хребтов, разделенных более или менее широкими долинами, лесс покрывает дно последних и поднимается высоко на склоны, только смягчая рельеф. В провинции Шань-си, где местность представляла плоскогорье, более или менее расчлененное размывом, лесс засыпал все долины и поверхность плоскогорья и почти скрыл рельеф. А на южной окраине Ордоса и в соседней части провинций Шань-си и Гань-су из лесса сложено уже целое плато, и толща его близ окраины пустыни Ордоса с его песками достигает 400–500 м, но на юг с удалением от источника пыли постепенно уменьшается до 300, 200 и 100 м. Здесь лесс создал новый рельеф — пылевой хребет — увал, под которым глубоко скрыт древний рельеф страны.

Но во всех этих областях бывают дожди, и накопление лесса идет рука об руку с его размывом; в толщи лесса врезываются рытвины, овраги и долины, которые расчленяют лесс и создают характерный рельеф лессовой страны. Вот это количество осадков в течение тысячелетий могло существенно меняться, и в одни эпохи расчленение лесса было сильнее, в другие — слабее или даже почти прекращалось.

Весьма характерно и доказательно, что вблизи границы области лесса, то есть вблизи области песков, состав лесса более грубый, в нем много мелких песчинок, а на поверхности лесса сыпучий песок даже образует скопления, как мы видели у окраины Ордоса. С удалением от этой границы в глубь области лесса состав последнего становится все более и более тонким, пылевым.

Таким образом, лесс Северного Китая является продуктом пустынь и полупустынь Центральной Азии, который в виде пыли выносится из них ветром, оседает и накопляется в степях, ограничивающих эти области с юга (…).

По возвращении (…) в Су-чжоу я провел 11 дней в доме Сплингерда. Нужно было послать за верблюдами, находившимися на отдыхе на окраине оазиса, и организовать отправку всей собранной от Пекина коллекции (…). Я решил нанять большую китайскую телегу, нагрузить на нее коллекции и отправить вперед прямо в Кульджу — в русское консульство. Нужно было найти надежного возчика и получить для него из ямыня уездного начальника свидетельство, что он везет научные коллекции русской экспедиции и поэтому не подлежит реквизиции и таможенным сборам. Для упаковки коллекций были уже заказаны ящики, и теперь с утра до вечера я был занят укладкой, заполненные ящики зашивались в сырые бычачьи шкуры, чтобы образцы не подмокли и не растерялись (…). Наконец, все было кончено, телега отправлена, караван в сборе, нанят китаец — проводник до г. Хами, и мы простились с гостеприимным домом бельгийца, оказавшего большую помощь моей экспедиции (…).

Путешествие через Бей-шань, богатое геологическими наблюдениями, представляло мало интереса и разнообразия в отношении ландшафтов и путевых впечатлений. Почти на всем протяжении мы ехали в течение двух недель по гористой местности, причем то пересекали отдельные горные цепи, то промежуточные между ними группы и цепи холмов и рассеянные среди них долины и котловины. Нигде не было ни высоких перевалов, ни тесных ущелий; дорога шла прямо или слегка извиваясь по долинам, сухим руслам, логам, незаметно переваливая из одной в другую. Воду мы имели ежедневно из колодцев или ключей, окруженных небольшими оазисами зарослей тростника, кустов, иногда тополей; вода часто была солоноватая. Корм для животных давали те же оазисы. Дорога, по которой мы шли, вероятно, мало посещаемая; мы не встретили ни одного каравана и ни одной юрты кочевников; зато попадались антилопы и в одной местности, в глубине Бей-шаня, стадо куланов, давшее случай подновить запас провизии. В зависимости от расстояния между источниками воды мы делали то большие, то маленькие переходы.

Общий характер местности напомнил мне Центральную Монголию; Бей-шань, подобно последней, нужно назвать холмисто-гористой полупустыней, в которой процессы разрушения и развевания господствуют. Благодаря им и крайне скудной растительности строение гор почти везде было совершенно ясно; мы могли видеть, как белый гранит внедряется неровной массой в серые гнейсы, а сам пересекается еще жилами темнозеленого диорита, и в каких разнообразных отношениях встречаются эти породы. Процессы разрушения были особенно наглядны в горах у колодцев Мын-шуй, представлявших большой массив гранита, в котором выветривание создало бесчисленные карманы, впадины и целые ниши разной величины. Можно было проследить, как в нишах постепенно разъедается и разрушается свод, понижаются стенки и как в конце концов на месте холма остаются гребешки и кочки от стенок уничтоженных ниш. В этом месте я устроил дневку, чтобы изучить основательно ход развития этих форм разрушения твердой породы (…).

Через 12 дней наш путь, шедший в общем на северо-запад, резко повернул на запад. Мы миновали Бей-шань и уже перед тем несколько дней на горизонте видели хребет Карлык-таг, восточный конец Восточного Тянь-шаня, увенчанный вечноснеговыми вершинами (…).

Пересечение Бей-шаня подтвердило вывод, сделанный мною уже в Восточной и Центральной Монголии и в Ордосе, именно, что в Центральной Азии лесс образуется, но не накопляется, что степных котловин, заполненных лессом, которые предполагал Рихтгофен, нигде нет, что везде выступают коренные породы, выветривающиеся и дающие пыль, которая выносится ветрами из пустыни и осаждается на окружающих ее горах и степях. Бей-шань даже не содержал скоплений сыпучего песка, которые я видел в Центральной Монголии; здесь даже этот материал выветривания не мог накопляться в достаточном количестве, а выносился ветрами на юго-запад — в хребет Курук-таг и к озеру Лоб-нор (…).

…Мы ехали шесть дней и еще день потеряли из-за бури (…).

…В этот день с утра дул порывистый ветер с юга, но к 3 часам дня его сменил резкий ветер с северо-северо-востока, который к 6 часам вечера перешел в бурю. С началом этой бури белые тучи окутали гребень Тянь-шаня и засели на нем, спустившись в верховья всех ущелий; хребет нахлобучил белую шапку, из которой на верхней половине хребта выпал снег. Буря продолжалась всю ночь и весь следующий день: и достигала такой силы, что идти против ветра было совершенно невозможно. Моя палатка, выдержавшая два года путешествия и немало бурь, под напором ветра начала разрываться по швам (…). К закату солнца ветер резко ослабел и в сумерки прекратился. Эта буря не сопровождалась такой массой пыли, как в песках или в стране лесса на южной окраине Центральной Азии; воздух был сравнительно чистый, очевидно, на степях подножия Тянь-шаня ветер не находил много мелкого материала.

По словам жителей с. Ляо-дун, в этой местности бури не редки; весной и в июне из двух дней один бурный, летом и в сентябре из пяти дней один бурный, а позже осенью — из десяти дней один; только в январе — феврале бури редки. Бури эти налетают с севера и с северо-востока и достигают такой силы, что трясутся стены глинобитных фанз (…).

Особенно сильными бурями отличается местность к югу от второго участка подножия Тянь-шаня, где большая дорога уходит в горы от безводия и бурь. Из Ляо-дуна и других мест первого участка имеются более короткие дороги в Люкчун и Турфан, пересекающие пустыню по прямой линии, но ими пользуются только зимой, когда бури редки, а воду может заменить снег или взятый с собой лед, и пользуются только немногие; вся эта местность уже много столетий тому назад была названа китайцами «долиной бесов». По китайским описаниям, эта долина известна сильными бурями, которые (…) поднимают в воздух камни в яйцо величиной, опрокидывают самые тяжелые телеги и, развеяв рассыпавшиеся вещи, уносят и телегу. Людей и скот, застигнутых в дороге, заносит так далеко, что и следов нельзя найти. Перед ветром слышен глухой шум, как перед землетрясением.

Жители Люкчуна также рассказывают о невероятной силе ветра, срывающего с гор щебень в таких массах, что кажется точно идет каменный дождь; шум и грохот заглушают рев верблюдов и крики человека и наводят ужас даже на бывалых людей. Никто не в силах удержаться на ногах, ветер даже опрокидывает арбы и уносит на десятки шагов. Известны случаи гибели целых караванов.

И все-таки, как сообщал путешественник Роборовский, не так давно через эту местность пролегала колесная дорога и на ключах и колодцах имелись станции. В начале XIX века по этой дороге шел казенный караван из Пекина, везший серебро в Восточный Туркестан, его сопровождали войско и чиновники. Поднялась страшная буря и разметала весь караван; посланные на поиски отряды не нашли никаких следов. Тогда по поручению богдыхана все станции были разрушены, колодцы закиданы камнями, а дорога наказана бичеванием цепями и битьем палками, а чиновникам, войскам и всем едущим по казенным делам было строго запрещено пускаться по этому пути (…).

Роборовский (…) видел разрушенные станции и засыпанные колодцы, кости верблюдов и лошадей, испытал бурю, во время которой галька величиной с кедровый орех, поднятая ветром, больно била в лицо. Чтобы не унесло юрту, пришлось привязать ее к вьюкам. Он отметил, что обрывы гор, сложенные из красных глин, разрушены и расчленены ветрами на странные формы, не поддающиеся описанию; местность страшно изборождена, изрыта и расчленена на столовидные высоты и глубокие котловины…

В начале второго участка дорога, постепенно приблизившаяся по пьедесталу Тянь-Шаня к предгорьям его, пересекает длинный отрог скалистых гор, протянувшийся на юго-запад в глубь пустыни и состоящий из двух десятков отдельных гряд (…). Мы ночевали на ключах, не доезжая этого отрога (…), пересекли весь отрог и выехали затем в обширную впадину Дун-иен-чже, ограниченную с севера самим Тянь-шанем (…).

Эта впадина достигает 40–45 км длины с востока на запад и от 5 до 10 км ширины с севера на юг (…).

В этой впадине также свирепствуют бури, срывающиеся с холодных высот Тянь-Шаня. Нам рассказывали, что лет десять тому назад со станции Цзи-ге-цзинзе в восточной части впадины выехал обоз из 15 китайских телег. На станции предупреждали, что надвигается сильная буря, но китайцы ответили, что в телегах она им не страшна, и уехали. Но на следующую станцию Чоглу-чай они не прибыли. Очевидно, буря смела телеги, животных и людей вдоль подножия Чоглучайской цепи гор и погубила всех.

Мы сами испытали на третий день пути по впадине сильную бурю. С 6 часов утра поднялся сильный ветер с запада-северо-запада; к 9 часам он достиг такой силы, что трудно было держаться в седле, а при сильных порывах лошадь шаталась и сворачивала с дороги: мы шли на юго-запад, так что ветер был не встречный, а боковой. Даже завьюченные верблюды пошатывались при порывах и останавливались. Я пробовал бросать вверх камни в 1–2 фунта весом; обратно они падали не вертикально, а под углом в 60–70 градусов, а плоские плитки буря сносила на 10–20 м в сторону (…).

О силе ветров свидетельствовали также грядки, попадавшиеся на дне впадины на голой почве пустыни или солончака между зарослями. Эти грядки состояли из гравия и мелкой гальки величиной от 2 до 6 мм, достигали высоты 30 см и представляли гигантскую рябь, наметенную ветрами, переносившими не только песок, но и камешки указанной величины. Во время бури воздух над впадиной наполнился пылью, которая вздымалась столбами с голого солончака центральной части и с песчаных бугров среди зарослей, тогда как на окружающей пустыне, давно уже выметенной ветрами, только более сильные вихри вздымали небольшие столбы пыли.

Из этой впадины дорога переваливает по ущелью через отроги Тянь-шаня в другую впадину — Си-иен-чже гораздо меньшей величины, но также с солончаком посередине, окаймленным зарослями тростника с лужицами соленой воды, но без деревьев. Склоны этой впадины представляли необычайно сильное развитие пустынного загара, покрывавшего все скалы, обломки и щебень твердых коренных пород. На этом мрачном черном фоне выделялись только холмики у подножия гор, состоявшие из желтых глин и рыхлых песчаников, на которых загар в связи с их мягкостью и легкой разрушаемостью развиваться не может. Этот загар очень удручает геолога, так как совершенно скрывает под собой все разнообразие строения гор, которое в виду обнаженности склонов было бы легко быстро установить. А при загаре приходится облазить весь склон, отбивая молотком шаг за шагом выступы пород, чтобы увидеть их цвет и состав.

Это необычайное развитие загара на южном склоне Тянь-шаня я также ставлю в зависимость от силы и обилия бурь в этой области: пылинки, переносимые ветром, полируют загар и сообщают ему его блеск.

Из этой впадины (…) дорога выходит по длинному и извилистому безводному ущелью, пересекающему передовую цепь Тянь-Шаня (…), направляясь на юго-запад… Пьедестал в начале сильно расчленен оврагами и сухими руслами на столовые высоты, усыпанные щебнем и галькой, но далее, к югу, представляет черную пустыню (…). Растительность состоит из редких и мелких кустиков по неглубоким сухим руслам, слегка врезанным в поверхность пустыни, тогда как промежуточные между ними площади в сотни и тысячи квадратных метров совершенно голые. Усеивающие их галька и щебень сплошь покрыты черным блестящим загаром, и при взгляде на запад или юг под косыми лучами поднявшегося солнца поверхность пустыни сверкала миллионами синеватых огоньков, а при взгляде на восток против солнца, она подавляла своим мрачным цветом (…).

За день мы спустились по пьедесталу незаметно на целых 700 м. Только на следующий день пьедестал кончился (…) довольно высоким обрывом и откосом, у подошвы которого выбиваются ключи. Тут дорога спустилась в широкую впадину, ограничивающую с севера длинную цепь плоских холмов и увалов Чиктым-таг, сложенных из третичных песчаников и конгломератов. Благодаря выходам этих пород во впадине появляется вода в виде ключей, питающих несколько оазисов и образующих даже ручейки, текущие на юг по долинам, промытым в Чиктым-таге (…).

По этой впадине (…) мы шли этот и следующий день. Затем Чиктым-таг кончился, и от подножия черной пустыни на юг протянулся большой оазис городка Пичан, орошаемый более обильной речкой, образуемой ключами из-под толщи наносов. Обширные заросли разных трав, колючки тростника, рассеянные среди них отдельные пашни, фанзы, группы деревьев занимают большую площадь, которая протягивается на юг до подножия высот Кум-тага. Ради посещения последнего мы остановились среди зарослей недалеко от его подножия, и я сделал пешком экскурсию в глубь его. Оказалось, что Кум-таг действительно представляет собой целые горы из сыпучего песка, как показывает его название («кум» — песок, «таг» — гора, хребет). Они поднимаются на 150–200 м над оазисом и состоят из огромных сложных барханов, занимающих обширную площадь длиной с запада на восток около 60 км и шириной с севера на юг около 40 км, заполняя значительную часть западного конца огромной впадины, которая отделяет пьедестал Тянь-шаня от поднятия Бей-шаня и его западного продолжения — Курук-тага. Эти барханные горы сыпучего песка совершенно голые, лишенные растительности, которая появляется только на северной окраине их. Вдоль северного подножия Кум-тага тянется пояс бугристых песков обычной высоты в 5—10 м, которые кажутся карликами по сравнению с самим Кум-тагом (…).

Это огромное скопление сыпучего песка скорее всего продукт бурь, дующих в «долине бесов», расположенной непосредственно к востоку от Кум-тага. В этой долине, как мы уже знаем, происходит сильное развевание мягких глин и песчаников частыми бурями. Песок уносился бурями на запад и юго-запад и постепенно накопился, заняв огромную площадь.

Дорога из Пикчана в следующий оазис, Люкчун, пролегает по долине, ограниченной справа обрывами Скалистой гряды Сыр-кып-таг, а слева — барханными горами Кум-тага. Люкчунский оазис расположен на речке, прорывающей Сыр-кып-таг. В этом оазисе я хотел посетить метеорологическую станцию, устроенную экспедицией Роборовского на два года, чтобы выяснить климат обширной впадины, открытой еще экспедицией Грум-Гржимайло в этой части подножия Восточного Тянь-шаня (…).

По наблюдениям метеорологической станции, абсолютная высота этой части впадины к югу от оазиса Люкчун оказалась около 17 м ниже уровня океана, а самая глубокая часть впадины с озером Боджанте, по нивелировке, выполненной Роборовским, достигает 130 м ниже уровня океана (с вероятной ошибкой в 25 м). Эти наблюдения подтвердили, что в центре материка Азии поверхность земли значительно вдавлена в виде крупной впадины ниже уровня океана (…).

В программе моей экспедиции стояло также изучение группы Богдо-ула в Восточном Тянь-шане, которую не посещал еще ни один геолог. Но выполнить эту задачу я был не в состоянии. Шла вторая половина сентября, и в Богдо-ула выпал уже глубокий снег, так что идти в глубь гор было слишком поздно (…).

Приходилось думать только о том, как доехать скорее до Кульджи (…).

«Я настолько устал от двухлетней, почти беспрерывной работы, что уже на пути от Сучжоу приходилось заставлять себя вести правильно наблюдения… Многие предметы снаряжения пришли в негодность, как, например, обувь, которую уже в Люкчуне кое-как починили туземные сапожники, или были израсходованы, как, например, записные книжки, тетради и бумага, так что еще недели две работы — и мне буквально не на чем было бы записывать наблюдения и вести дневники…»

И еще: «Пожалуй, больше всего я страдал от своего одиночества: ведь кругом меня не было ни одного русского человека. Долгие месяцы я был оторван от родины, не мог получать даже известий от своей семьи. Иногда бывало очень тяжело и тревожно. Только горячий интерес к работе, страсть исследователя помогали мне преодолевать все лишения и трудности».

«Я нашел какие-то острые и длинные кости, — писал Обручев, — и, конечно, подумал, что это кости какой-то неизвестной рыбы, жившей в этом море».

«Позавчера пришла маленькая посылка — № 2 и сегодня большая — № 1. Мне надо рассказать Вам нечто весьма неожиданное… Удалось некоторые обломки зубов соединить, и выяснилось, что они, без всякого сомнения, принадлежат большому травоядному наземному млекопитающему… Может быть, удастся в ближайшие дни соединить еще несколько обломков и получить еще более точные результаты… Но для понимания Гоби эта вещь очень важна».

«Это, без сомнения, носорог, и, также без сомнения, это пресноводные отложения, которые, наверно, не старше среднетретичного возраста. Это чрезвычайно замечательно, и Вы доставили этой неожиданной находкой очень существенный материал для дальнейшего понимания Гоби, во всяком случае, в направлении, мною совсем не ожидавшемся».

3 апреля 1893 года: «Вашим любезным письмом из Пекина от 9 января Вы доставили мне большую радость и сообщили весьма интересные сведения.

Я благодарю Вас сердечно, что Вы в этой дали сохранили память обо мне, и радуюсь Вашим выдающимся достижениям…

Теперь я составляю карту основных линий азиатской горной системы, и любое любезное сообщение имеет для меня величайшее значение… Я пожелаю Вам счастливого выполнения работ Вашей великой экспедиции. Я не знаю, где это письмо Вас застанет, но будьте уверены, что Ваши коллеги-геологи следят за Вашими работами с большим интересом и сердечным признанием».

17 января 1894 года: «Эти строки имеют целью с благодарностью подтвердить получение Вашего столь содержательного письма из Сучжоу от 2–4 сентября… Раньше чем через год я не опубликую своего труда, но Ваши любезные сообщения позволили мне в процессе моей работы находиться все время на высоте современных исследований Азии… Мне хочется поблагодарить Вас от всего сердца и пожелать счастья в исследованиях Наньшаня, которые, несмотря на все путешествия предшествовавших ученых, столь плодотворны, что обеспечивают Вам заслуженное и выдающееся место в истории географии в ряду исследователей Центральной Азии на все времена. Вы достигли этой цели в молодые годы, и наша наука должна еще многое ожидать от Вас. Я бы хотел, чтобы Вы повсюду, на Вашей родине и вне ее, получили признание, которое Вы заслужили своими выдающимися работами».

5 ноября 1894 года: «Вчера мне было очень приятно получить через Пекин Ваше любезное письмо из Сучжоу… Надеюсь, что Вы уже счастливо достигли Петербурга. Там, конечно. Ваши специалисты не откажут Вам в том признании, на которое Вам дают право Ваши исключительные достижения. Между исследователями Центральной Азии теперь имя Обручева будет во все времена называться в числе первых, и своим путешествием Вы создали славу не только себе самому, но и Вашему народу…

Тем, что Вы дали одной из крупных азиатских цепей мое скромное имя. Вы доставили мне большую радость и отметили столь особенным отличием, что, по правде, я не знаю, как Вас благодарить, чтобы выразить вполне мои чувства. Я рассматриваю это как величайшую честь для себя и как ценнейшую награду, подобной которой я до сих пор еще не получал. Она будет в моей старости высоким поощрением за истекшие годы моей работы».

2 мая 1896 года: «После того как я недавно так нерешительно спрашивал Вас о связи Хамар-Дабана и Саянского хребта к югу от Байкала, я обязан Вам сегодня сообщить, что мне после долгих поисков удалось найти молодого человека, который хорошо говорит по-русски и немецки, так что при его помощи я ознакомлюсь с русской литературой… Мне теперь многое сделалось ясным, что я раньше не понимал. С удивлением слежу я за объяснениями Черского и Чекановского и счастлив разнообразными данными, в то время как до сих пор был ограничен сведениями из скудных немецких и французских резюме.

Ваши любезные письма о Забайкалье имеют для меня еще большее значение; наконец-то исполнились мои многолетние стремления, долго остававшиеся без результата, — ознакомиться с замечательными трудами русских специалистов. Конечно, это требует терпения и времени, но я каждый день все глубже проникаю в сущность предмета, и интерес мой растет с каждым отрывком».

22 июня 1898 года: «Я получил Ваше содержательное письмо от 12/24 мая и недоумеваю, как я должен выразить Вам свою благодарность за столь обильные и любезные сообщения…

Ваше послание не могло прийти более своевременно: я только что заказал в Лейпциге вычертить речную сеть части Центральной Азии… и подготовить ее гравировку, чтобы нанести главные линии. А теперь я получил Ваши важнейшие дополнения.

Так как Вы любезно обещаете мне, что осенью Вы предполагаете прислать еще дальнейшие сообщения о Чите, то я решил окончание моей карты отложить до этого времени; то, что Вы сообщаете об отклонении разлома Яблонового хребта в направлении Малханского хребта, так интересно и неожиданно, что каждая новая деталь будет важна».

3 сентября 1898 года: «Я принял полностью Ваши взгляды на дизъюнктивные линии в этой области и позволил себе нанести большую часть Ваших линий на карту основных структурных линий Внутренней Азии, которая находится в работе… С величайшим интересом ожидаю Ваши дальнейшие любезные сообщения…»

4 августа 1899 года: «Последние присланные мне корректурные листы «Китая» долго ждали меня, так как я сам совершил маленькую поездку…

Можете ли Вы сообщить мне на открытке, лежит ли вулкан Мушкетова или вулкан Обручева к западу от Витима? Я отметил только, что по обе стороны колена есть по вулкану».

14 октября 1899 года: «Вы мне опять доставили много радости. Прежде всего я должен поблагодарить за доклад и карту.

…Во-вторых, спасибо за новые корректурные листы. Я очень рад, что у меня есть Алашань…

Благодарю также за интересный китайский лист XXI. Когда я получил его, я был несколько удивлен формой Сулайхэ и искаженным южным очертанием Бейшаня. Ваше любезное письмо успокоило меня. Гранитную топографию я также получил и благодарю за нее».

13 февраля 1900 года: «Вы так любезны и дружественны ко мне, что все мое письмо должно превратиться в благодарность. Я благодарю Вас сердечно за конец (корректур) 1-го тома «Китая», с окончанием которого я сердечно поздравляю, так же, как с началом 2-го, а также в высшей степени важным забайкальским отчетом. Сейчас я погрузился целиком в альпийскую главу… Мне очень желательны Ваши дальнейшие сообщения о Хингане».

17 августа 1900 года: «Только что я получил листы 43–54 великолепного второго тома и сердечно благодарю. Ваш прекрасный опрокинутый профиль Алашаня в т. 1, а также все вплоть до Ланьчжоу я тщательно изучил. Ваши карты и, в частности, карта лессовой области Наньшаня были мне чрезвычайно полезны. Не будет ли это чересчур неучтиво с моей стороны, если я попрошу прислать какой-нибудь использованный оттиск карт к этим последним таблицам».

6 февраля 1901 года: «Я только что получил Ваши последние листы корректуры и таблицы и тороплюсь поблагодарить Вас. Вам удалось путем этой большой и серьезной работы уже в молодые годы стать в ряды важнейших исследователей Азии, оказать большие услуги нашей науке, повысить признание научной работы Вашей родины и обеспечить себе благодарность и высокое признание со стороны всех специалистов… Теперь никто не может говорить о структуре этой большой части света без того, чтобы не назвать Ваше имя».

«Отсутствие палеозойских морских отложений позволяет думать, что вся область после образования складок из архейских (то есть древнейших) и метаморфических пород осушилась, больше не затоплялась морем, а подвергалась разломам, которые расчленили ее поверхность на возвышенности (горсты) и впадины (грабены). По трещинам разломов в разное время прорывались вулканические излияния. Во впадинах некоторое время существовали большие озера, в которых отложилась угленосная толща; она была нарушена только слабыми складкообразовательными движениями, а больше — разломами, по которым изливались базальты. В четвертичное время во впадинах опять образовались большие озера, воды которых заливали склоны горных цепей на значительную высоту; они представляли целую сеть, имевшую сток в Байкал, уровень которого стоял значительно выше современного, что обнаружил уже Черский. По этой сети озер в Байкал могли пробраться жители моря: тюлень, губка и др., появление которых в пресном озере, расположенном среди обширного материка, иначе трудно объяснить.

В общем, наши наблюдения в Селенгинской Даурии как будто подтвердили вывод Черского относительно большой древности этой области, отсутствия в ее пределах палеозойских и более молодых морских отложений и ее вхождение в состав высокого плоскогорья, которое с востока… ограничено Яблоновым хребтом; было выяснено большое развитие угленосных третичных и четвертичных отложений, а высокое залегание последних на склонах согласовалось с его выводом о прежнем, более высоком уровне Байкала. Среди новых данных наибольшее значение имели наблюдения относительно распространенных разломов и вертикальных движений земной коры, создавших современный рельеф, а также связанных с ними излияний вулканических пород (…).

На основании всех имеющихся данных нужно думать, что Селенгинская Даурия в вышеуказанных границах представляет очень древний участок материка Азии, сложенный из докембрийских отложений, подвергшихся складчатой дислокации в конце докембрия. С тех пор, с начала палеозоя, эта область оставалась сушей и подвергалась вертикальным движениям. Ее древние складчатые хребты были уже размыты в течение палеозоя, в конце которого… эти движения в нескольких местах создали впадины, в которых образовались озера и отложились осадки, кое-где с углем, перемежаясь с обильным вулканическим материалом происходивших одновременно излияний и извержений. Рельеф, созданный этими движениями, к половине мезозоя был уже сглажен, и в конце юры новые движения того же типа опять создали впадины, еще более многочисленные, с озерами, в которых образовались угленосные отложения. Омоложенный рельеф снова сглаживался и еще несколько раз подновлялся вертикальными движениями в третичное и четвертичное время, сопутствуемыми излияниями базальта. Последние поднятия четвертичного времени вызвали оледенение высших цепей, во всяком случае двукратное.

Но интересный вывод, вытекающий из наличия молодых вертикальных движений, омоложавших рельеф Селенгинской Даурии, состоит в следующем: нахождение угленосных толщ на перевале железной дороги через хребет Цаган-дабан, слоистых галечников и песков высоко на склонах современных хребтов теперь уже нельзя считать доказательствами прежнего высокого стояния уровня вод как в мезозойских, так и в четвертичных озерах, заполнявших впадины между этими хребтами. Эти водные отложения при молодых поднятиях могли или даже должны были быть подняты выше своего первоначального положения, и судить по их современному положению о высоте уровня озер, в которых они отложились, над дном современных долин, нельзя. И так как горные цепи, образующие раму оз. Байкал, принимали участие в молодых поднятиях, то вывод Черского о прежнем высоком уровне этого озера, сделанный на основании нахождения озерных песков и галечников на высоте до 330 м над современным уровнем, требует пересмотра с новой точки зрения…»

«К преподавательской деятельности у меня большой склонности не было и возникало опасение, что профессура сильно затруднит мою исследовательскую работу, которая составляла уже основную задачу моей жизни. В этом отношении Е. Л. Зубашев (директор института. — А. Ш.) успокоил меня указанием, что летние каникулы давали возможность уезжать на полевые работы, а границы Центральной Азии, которая все еще привлекала меня, были от Томска только немного дальше, чем от Иркутска. В смете Томского технологического института имелись суммы на научные экспедиции.

Жена согласилась ехать в Сибирь… В отношении ученья сыновей, о котором уже приходилось думать, я узнал с удовольствием, что в Томске имелось реальное училище, так что не было необходимости отдавать детей в классическую гимназию, к которой я по личному опыту питал отвращение. Обдумав все «за» и «против», я дал свое согласие».

ЭОЛОВЫЙ ГОРОД

…Мы долго шли по равнине южного подножия Харасырхэ, составляющей длинный и полого понижающийся пьедестал этого небольшого хребта, сложенный из пролювия, вынесенного временными потоками из гор. Такие наклонные равнины, окружающие со всех сторон изолированные горные гряды или примыкающие с одной стороны к длинным хребтам, монголы называют «бэль» (…).

Этот длинный спуск привел наконец к широкой долине с крупными кустами и солончаковыми впадинами, в которых весной, очевидно, скоплялась вода. Миновав ее, мы начали подниматься на цепь Хара-арат; она параллельна Хара-сырхэ, но длиннее ее и тянется от р. Дям до р. Кобук. Это плоские скалистые горки и холмы с котловинами и долинами в промежутках между отдельными грядами и группами, с очень скудной растительностью и большим развитием черного лака пустыни. Мы долго шли по извилистой тропе на юго-запад, пересекая горы наискось, и только к закату вышли из них в местность совершенно другого характера. Она была сложена из песчаников и глин, но не таких пестрых, как юрские отложения, а желтоватых, розоватых и зеленоватых, лежавших горизонтально и расчлененных оврагами и ложбинами, похожими на улицы и переулки, на отдельные холмы с крутыми или отвесными боками, напоминавшими здания — дома, башни, столбы, отдельные стены в 3–4 м высоты. Мы ехали по этим улицам и переулкам, и нам казалось, что мы очутились среди развалин большого города. На стенах видны были как бы карнизы, и нередко в них торчали шарообразные камни, похожие на ядра, застрявшие при бомбардировке. Я вспомнил, что в старых стенах г. Ревеля[3] видел подобные ядра. Но некогда было останавливаться, чтобы изучать свиту этих пород и формы выветриванья. Солнце уже село, а, по словам Гайсы, до воды и корма было еще далеко.

Уже смеркалось, когда мы вышли из этих развалин в большую впадину, по которой были разбросаны большие бугры с кустами тамариска, очевидно, солончак. Здесь в сумерки среди бугров Гайса потерял дорогу, и пришлось ночевать без воды и корма. Развьючили ишаков, но не отпустили ни их, ни лошадей. Вода для людей у нас была с собой; мы сварили чай, но палатки не разбивали и улеглись, не раздеваясь, между вьюками. Ночь была теплая и прошла спокойно. Чуть свет все были на ногах и пошли дальше. Скоро вышли из бугров на ровную голую площадь, которая весной была залита водой, судя по вязкости почвы, но через нее шла протоптанная тропинка. Если бы мы ночью пошли дальше без дороги, мы бы попали на топкие места и намучились с ишаками, которые вязли бы на каждом шагу.

За этой площадью началась густая растительность по долине р. Дям — высокая трава, кусты, рощи тополей. Долина имела больше километра в ширину и на западе была ограничена довольно высоким обрывом розоватого цвета, разрезанным крутыми оврагами и рытвинами. Под этим обрывом, по словам Гайсы, было русло реки; но он повел нас к одной из рощ на восточной окраине долины, где знал колодец. Это было удобно и для меня, так как с востока долину ограничивало продолжение тех «развалин», которые мы прошли в сумерки и не успели осмотреть. В роще мы нашли колодец, развьючились, поставили палатки. Но когда достали воду, она оказалась очень мутной, солоноватой и с сильным запахом тухлых яиц, то есть сероводорода.

Наши животные, ночевавшие без водопоя после длинного перехода, воду эту пили очень неохотно и мало. На дне колодца осталась густая вонючая грязь. Абубекир разделся, взял заступ и ведро и спустился в колодец, который имел около 2,5 м глубины. Всю грязь выбрали и затем вычерпали еще раз воду, которая набралась на место грязи. После этого вода стала такой, которую животные пили хорошо, а после их водопоя набравшаяся вода годилась и для нас; она чуть пахла сероводородом, но при кипячении этот запах исчезал.

В этой роще мы простояли дней пять. Большие тополя давали тень, корм и топливо были в избытке, а осадочная свита, слагавшая берега долины р. Дям и расчлененная на ее восточном берегу южнее гряды Хара-арат на странные формы, похожие на развалины, требовала изучения. Гайса называл эту местность Урхо, или Орху, а я наименовал ее «эоловый город», то есть город, созданный эолом. Красивые или оригинальные формы выветриванья я встречал уже не раз во время своих путешествий, но такое обилие их на ограниченной площади и разнообразие форм я видел впервые и не жалел затратить несколько дней, чтобы изучить и описать их подробнее.

В течение этих дней мы налегке выезжали с утра со стоянки втроем с кем-нибудь из рабочих. Я фотографировал и описывал формы города, Усов и Сережа вели маршрутную съемку; в два или три часа пополудни мы возвращались, чтобы написать дневник, рассмотреть и определить образцы, вычертить съемку.

Отложения, из которых состоял этот эоловый город, представляли глинистые мелкозернистые песчаники и песчанистые глины более однообразных цветов — розоватого, серо-желтого и зеленоватого — и более мягкие, чем юрские породы, почему они легче подвергались выветриванью. Они содержали большое количество конкреций, то есть стяжений, богатых известью и потому более твердых, чем остальная масса. Эти конкреции, то шарообразные, похожие на крупные ядра для стрельбы из пушек, то неправильной формы и различной величины, а также более твердые прослои мергеля обусловливали появление карнизов, выступов и вообще разнообразных форм выветриванья. Отложения эти покрывали площадь в несколько квадратных километров, поднимаясь на востоке и юге очень плоской возвышенностью над остальной частью. Вся эта площадь была рассечена долинами и логами, похожими на улицы, переулки и площади разной величины, ограниченные массивами зданий, квадратных и круглых башен, длинных стен. Попадались формы, живо напоминавшие египетские сфинксы, обелиски, столбы, иглы, часовни, памятники. Кое-где в стенах торчали круглые конкреции, похожие на ядра, а на улицах часто блестели пластинки прозрачного бесцветного гипса, похожие на осколки оконного стекла, что еще увеличивало сходство с развалинами.

Улицы и переулки большей частью были совершенно лишены растительности и покрыты слоем рыхлой глинисто-песчаной почвы в несколько сантиметров толщины, в которой ноги оставляли глубокие следы. Эта почва представляла материал, сдутый ветрами и смытый дождями с похожих на здания выступов коренных пород; с поверхности она была покрыта тоненькой, более твердой корочкой, результатом смачивания ее дождями и снегом. Некоторые более широкие улицы и некоторые площади представляли солончак с рыхлой соленой почвой в промежутках между бугорками, с кустиками солянок и других растений, растущих на соленой почве. Попадались также песчаные бугры с кустами тамариска, изредка деревья саксаула, кусты кандыма (…).

В улицах, лишенных растительности, никакой жизни не было, но при наличии растений попадались ящерицы, насекомые, мелкие птички, впрочем, в очень небольшом количестве.

Объезжая эоловый город, мы каждый день находили новые формы и новые сочетания форм улиц и зданий, но поражались мертвой тишиной, скудостью жизни. Это была пустыня, но ее нельзя было отнести ни к одной из известных категорий пустынь — песчаных, глинистых, каменистых, гористых, так как она соединяла особенности всех этих категорий (…).

Возвышенность восточной части города обрывалась к центральной равнине откосом, разрезанным многочисленными ложбинами и напоминавшим большой замок, получивший название Замка хана. У его подножия совершенно отдельно возвышалась огромная квадратная башня, названная Бастилией. Эти здания выходили к западу на обширную площадь, совершенно голую и усыпанную щебнем и галькой, среди которых можно было собрать красивые образчики, отшлифованные песком.

Перед возвышенностью южной части мы увидели холмы, усыпанные черным щебнем и имевшие черные гребни. Я подумал сначала, что это выходят пласты угля, но осмотр показал, что это жилы своеобразного асфальта, получившегося при затвердевании нефти в трещинах, пересекающих свиту тех же отложений. Мы насчитали 11 или 12 жил мощностью от 2–3 см до 0,75—1 м и длиной до нескольких сот метров. Асфальт этот легко растрескивался на мелкие кусочки, которые и усыпали склоны холмов. Но вдоль жил песчаники этой свиты были пропитаны нефтью, то есть закированы, и гораздо лучше сопротивлялись выветриванью, чем незакированные. Поэтому холмы, содержавшие жилы, выделялись среди остальных и местами выдвигали целые плиты и грубые балки этих закированных пород. Эти жилы асфальта, круто пересекавшие осадочную свиту, лежавшую горизонтально, позволяли думать, что в глубине имеется залежь нефти. Мы увезли много проб этого асфальта. На стоянке пробовали жечь его на костре; он загорался хорошо, горел сильно коптящим пламенем и при этом расплавлялся. Его изучение позже показало, что это новый вид асфальта — он совершенно черный, сильно блестящий, с зернистым изломом и нехрупкий. Специалист, изучавший жильный асфальт, назвал его обручевитом — по имени открывателя месторождения. Асфальт холмов был известен (…). Асфальта жил никто не знал до нашего путешествия; он является прекрасным материалом для изготовления особых лаков.

В другом месте среди площади с кустами разного рода возвышался изолированный холм, очень похожий на небольшую часовню, а вокруг него расположились остатки холмов, похожих на намогильные памятники и саркофаги.

В самой долине р. Дям, недалеко от рощи с нашей стоянкой, была другая роща, возле которой возвышался уединенный холм столовой формы, похожий на китайское сооружение — глинобитную стену, окружающую небольшое селение или хутор. Сходство усиливалось еще тем, что наверху в одном месте имелось возвышение, похожее на дымовую трубу, а в другом — монгольское «обо» из хвороста. На карте к описанию путешествия в Тибет М. В. Певцова, экспедиция которого (…) при возвращении прошла вдоль р. Манас, мимо оз. Телли-нор и затем вдоль р. Дям, в этой местности (Орху) показан «форт». Но мы не видели здесь никакого форта, то есть крепости, и постройка укрепления вдали от границы и городов, в оазисе, населенном только немногими (…), и на окраине пустыни в стороне от реки как будто не имела смысла. И можно думать, что экспедиция приняла этот уединенный естественный холм, не осмотрев его ближе, за форт. Замечу, что эта экспедиция прошла по р. Дям очень близко от эолового города, некоторые башни и иглы которого хорошо видны из долины этой реки, и не обратила на него никакого внимания, даже не упомянула о нем. Это можно объяснить только тем, что экспедиция, в составе которой был молодой геолог, очень торопилась домой после полутора лет трудных работ на окраине Тибета и проходила здесь в декабре, когда снег мог скрывать многое.

«Я пришел к выводу, — писал Обручев, — что к системе Алтая ни один из хребтов Пограничной Джунгарии отнести нельзя. Дело в том, что Восточный Тарбагатай продолжается далеко на запад в виде Западного Тарбагатая, который далее (…) тянется в глубь Киргизской степи и явно принадлежит к системе киргизских, а не алтайских складчатых гор. Расположенная к северу от него цепь Манрак-Саур имеет то же направление, отделена от Алтая широкой долиной Черного Иртыша и Зайсанского озера и также скорее принадлежит к системе киргизских гор (…). Остальные же цепи Пограничной Джунгарии бесспорно принадлежат к системе Тянь-Шаня…»

«В 1906 году в Томске начала выходить либеральная газета «Сибирская жизнь», в которой принимали участие некоторые профессора университета и Технологического института, в том числе и я, в качестве фельетониста… Я писал фельетоны на политические темы в сатирической форме — конечно, под псевдонимом. Но в провинциальных условиях скрыть это было невозможно, и автор, конечно, был известен попечителю.

Мероприятия министерства Кассо в отношении высшей школы вызвали в конце 1910 года большие забастовки студентов и прекращение занятий на целые недели. Попечитель приходил в Технологический институт и заставлял профессоров читать лекции в аудиториях перед несколькими штрейкбрехерами из организовавшегося в это время союза аполитичных и реакционных студентов — «академиков». На этой почве возникли столкновения. Вслед за тем последовало увольнение около 370 студентов по распоряжению министерства. Я протестовал в Совете института против этого огульного увольнения и сообщил о нем томскому депутату в Государственной думе».

«Вспоминаю свой разговор с инженером Н. В. Некрасовым (тем самым думским депутатом. — А. Ш.), ставшим министром путей сообщения Временного правительства. Я спросил его, скоро ли будут объявлены выборы в учредительное собрание, почему все еще тянется неизвестность, вызывающая всеобщее беспокойство.

— Потерпите еще немного, — сказал он. — У нас положение тяжелое, нелады между Керенским и командующим армией. С одной стороны, реакция начинает набирать силы и шевелиться, а с другой — приехал из-за границы Ленин и призывает ко второй, уже пролетарской, революции.

— Каковы же ваши перспективы? — спросил я.

— Если не возьмут верх Ленин и большевики, все, может быть, уладится…

Мое впечатление было таково, что и сам министр не знает, чем все кончится… Россия бурлила, как котел, от столкновения противоречивых высказываний и требований (…).

В сентябре движение отряда генерала Корнилова к Петербургу показало, что реакция в государстве собирает силы, чтобы захватить власть в свои руки и не допустить слишком радикальных преобразований. Тучи на политическом горизонте сгущались, предвещая грозу, которая и разразилась в октябре восстанием большевиков под руководством Ленина. Что мог думать о нем мирный гражданин — ученый-геолог, не знакомый ни с силами и намерениями Временного правительства, ни с планами революционного пролетариата?

…И вот мы сидели дома, слышали грохот орудий, трескотню пулеметов, видели на небе облачка дыма при разрыве гранат и шрапнелей. В стену нашего дома попала граната, некоторые стекла были разбиты залетавшими пулями… Газеты, конечно, не выходили, радио еще не было…

Утром, 2 ноября, мы узнали, что белые войска сдались… Дворник нашего дома принес известие, что буржуев будут резать, но не мог объяснить, кого подразумевают под термином «буржуй» — всех ли состоятельных людей, или только определенную часть их.

Тревожно прошла зима… Материальное положение становилось трудным, цены на съестные продукты повышались, а размер моей пенсии за выслугу лет по горному ведомству не увеличился. Выдачи с текущего счета в банке, в котором у меня еще оставались средства, полученные при экспертизах, были приостановлены. Но я все-таки колебался…»