Вы помните, в студенческие годы Владимир Афанасьевич чуть было не бросил горное отделение. Начал писать стихи, маленькие рассказы, задумал роман…
Литературные его наклонности можно считать фамильными. Неопубликованные воспоминания оставили бабушка Владимира Афанасьевича — Эмилия Францевна, его отец. Дядя, Владимир Александрович, в годы ссылки подрабатывал литературным трудом, опубликовал повесть, а на склоне лет — интересные воспоминания — «Из пережитого». Тетушка Мария Александровна, оставив врачебную практику, зарабатывала на жизнь переводами исторических романов и научной литературы — она впервые познакомила русского читателя с трудами Дарвина, Брема, Спенсера.
Несомненным литературным талантом обладала и Полина Карловна. «Я думаю, — писал сам Владимир Афанасьевич, — что свои писательские способности наследовал от матери».
Первые литературные опыты его получили одобрительный отзыв М. М. Стасюлевича — редактора журнала «Вестник Европы». А вдобавок к отзыву еще и совет продолжать литературную работу.
Некоторые биографы утверждают, что Обручев начал публиковаться еще в студенческие годы и тем подрабатывал на жизнь. Однако сам Владимир Афанасьевич никогда не упоминал о своих литературных заработках в это время и первой своей публикацией считал рассказ «Море шумит», появившийся на страницах газеты «Сын Отечества» в июне 1887 года, когда институт был уже закончен. Правда, написан рассказ еще в студенческие годы — Владимир Афанасьевич пометил собственноручно: «26 декабря 84 г. — 5 января 85 г.».
Современный критик может отметить и некий налет романтичности, и излишнюю, если так можно выразиться, «литературность» рассказа. Надуманной кажется и философская концовка.
И все же читателю будет интересно познакомиться с первой пробой пера молодого литератора.
Был канун рождества. Хмурое небо с утра угрожало снегом, северный леденящий ветер налетал порывами и свистел в обнаженных ветвях деревьев. По улицам города теснились люди, торопясь сделать покупки к празднику, катились сани, весело гремя колокольчиками, грязные желтоволосые чухонцы тащили на плечах елки вслед за какой-нибудь нарядной дамой или смазливой горничной. Все суетилось, спешило, готовилось.
Такой же веселый, как встречавшиеся мне прохожие, шел я по узкому, скользкому тротуару и напевал вполголоса какую-то арию. Да и с какой стати хмуриться, какое горе в мои годы? Приехал на праздники домой, всякую заботу об экзаменах, науке и тому подобной скучной материи оставил в столице и теперь наслаждался отдыхом.
Шел я на окраину города проведать старика дядю. Он уже с лета прихварывал, и доктора говорили, что зимы он не переживет; но старик не верил им и уверял меня, что лет пять еще проскрипит. Я относился скептически к его словам, так как при взгляде на его исхудалое лицо, обрамленное густой белой бородой, на впалую грудь, на костлявые руки с прозрачной кожей, мне казалось, что и теперь передо мной не живой человек, а мертвец. Только глаза его жили еще; они не потеряли ни выразительности, ни блеска и, как бывало в давно минувшие времена, в упор устремлялись на собеседника.
По мере того, как я приближался к цели, прохожие попадались мне все реже, одеты были беднее и их лица были сумрачнее; каменные трехэтажные громады уступили место деревянным домам, а эти, в свою очередь, покривившимся лачужкам с крохотными оконцами. Наконец я вышел на шоссе: справа начинались ряды дач с заколоченными окнами и дверьми, с палисадниками, засыпанными сугробами снега, из которых кое-где печально выглядывали засохшие стебли прошлогодних цветов; тут было уже совершенно пусто. С левой стороны в пятидесяти шагах от шоссе у подошвы пологого склона шумело море и длинные волны с белыми гребнями набегали на прибрежные валуны, одетые льдом, словно белой гладкой корой.
Вот на этом-то склоне, в полуверсте от города, стоял дядин дом; он был обращен фасадом на север, к морю; небольшой сад тянулся возле дома и двора. Дом был деревянный, но выстроенный очень прочно, так что северный ветер безуспешно ударял о стены, стремясь проникнуть в какую-нибудь щелочку и забраться в теплые комнаты.
Я вошел со двора в дом; на мой вопрос, как поживает дядя, старый слуга, снимая пальто, ответил: «Сидит в кресле, как обыкновенно».
Отворив осторожно двери кабинета, я остановился: у окна, лицом к свету, сидел в кресле дядя; мне видна была только его седая голова, утопавшая в белой подушке; я сделал несколько шагов.
— Здравствуйте, дядя!
Молчание. Только ставни за стеной фасада похлопывали, море глухо шумело, и в соседней комнате мерно тикали часы.
«Не случилось ли что-нибудь с ним?» — подумал я и быстро, но без шума подошел к креслу.
Нет, старик спал. Он был одет в теплый узорчатый халат, подпоясанный широким кожаным поясом; вытянутые вперед ноги лежали на скамейке из медвежьей шкуры, а голова слегка склонилась на грудь; обе руки покоились на ручках кресла; тусклый свет декабрьского дня падал на худые щеки с выдавшимися скулами, обтянутыми желтоватой кожей, на тонкий нос и пушистые, почти сросшиеся брови, и от этого света лицо с закрытыми глазами казалось еще мертвеннее, землистее. Неровное дыхание, прерывавшееся порой, порой переходившее в легкий хрип, вырывалось из груди спавшего.
Я вышел в соседнюю комнату и сел у окна читать, но, прочитавши несколько страниц, взглянул на море, шумевшее в двадцати шагах от окна, и задумался; поневоле мысли мои вернулись к дяде, дыхание которого сливалось с тиканьем часов и шумом морского прибоя.
Странный человек был этот дядя. Я его помнил всегда таким, как теперь: высокий, худой, с тем же загадочным, пристальным взглядом под пушистой каймою бровей. Только лысина была меньше и борода не белая, а с проседью, когда я познакомился с ним пятнадцать лет тому назад.
Жил он один-одинешенек с камердинером, бывшим матросом, и кухаркой; вставал рано и, невзирая ни на какую погоду, гулял ежедневно часа три по взморью. Остальное время проводил за книгами или в кресле у окна. Знакомых он имел немного и вообще больше любил детей, чем взрослых; детей он таскал с собой на прогулки по взморью или в окрестные холмы и умел занимать их. Скрытный, молчаливый, он ни с кем не беседовал откровенно, никому не поверял своих размышлений; со знакомыми ограничивался самыми общими разговорами и тщательно избегал касаться своей личности.
Молодость свою он провел на море — сначала матросом, потом капитаном купеческого судна… Во время одной из его поездок с ним случилось несчастие: по случайной оплошности доверенное ему судно разбилось, и весь почти экипаж утонул в бурном море. Спаслись только капитан и один из матросов.
Этот случай глубоко поразил дядю, и с тех пор он сильно переменился. Веселый, разговорчивый, не унывавший никогда моряк, поседел в одну ночь и стал задумчивым, молчаливым, скрытным человеком. Он бросил службу, невзирая на то, что его не считали виновным, и купил себе дом на взморье, в котором поселился безвыездно. Это было двадцать лет назад, теперь дяде было шестьдесят…
В соседней комнате раздался сухой кашель и затем какой-то шорох. Я встал и подошел к креслу, из глубины которого проницательные глаза дяди уже поглядывали на меня. Я пожал его исхудалую руку.
— Здравствуй, мой мальчик, — сказал он, — спасибо, что наведался.
Он все еще называл меня мальчиком, хотя мне было двадцать пять лет. Это по старой памяти — с тех времен, когда я, десятилетний шалун, ходил с ним на прогулку или рассматривал модели кораблей, украшавших его кабинет.
— Вам лучше, дядя? — спросил я.
— Да, да, конечно, лучше. Помаленьку поправляюсь, славно вздремнул теперь. Что же ты скажешь новенького? У вас сегодня елка?
Дядя любил слушать; я стал у окна и, глядя на море, начал рассказывать ему о наших замыслах по части праздничных удовольствий.
Дядя изредка прерывал мой рассказ каким-нибудь вопросом, не отрывая глаз от окна. Наконец я замолк. В комнате опять воцарилась тишина.
Ветер крепчал, и море, насколько хватал взор, стало покрываться белыми гребнями, которые, быстро скользили по черной изрытой поверхности; на горизонте темное море и темное небо совершенно сливались; тучи неслись по небу сплошными свинцовыми массами одна за другой. Грозные волны длинными рядами набегали на последние ступеньки лестницы, спускавшейся от дома вниз, и разбивались на тысячи брызг, высоко взлетавших над белой каймой берега. Непрерывный зловещий грохот и плеск вместе со свистом ветра и торопливым хлопаньем ставней доносился до нас, составляя странный контраст с полной тишиной, царившей в доме.
— Слышишь, как море шумит? — как-то торжественно спросил дядя. — Шумит, как двадцать лет тому назад, когда оно поглотило мое судно и вместе с ним мою жизнь…
Я обернулся и с удивлением взглянул на дядю — до сих пор он ни разу не рассказывал мне о своей прежней жизни, ни словом не упоминал о постигшем его несчастье. Теперь, приподнявшись из подушек, упираясь исхудалыми руками в ручки кресла, он устремил глаза, сверкавшие каким-то странным блеском, на бурное море и стал рассказывать медленно, вполголоса, словно говоря с самим собою:
— Да, мою жизнь… Разве я живу теперь? Разве я жил эти двадцать лет? Я жил только прошедшим…
Тогда был тоже канун рождества; мы спешили доплыть до здешней гавани, чтобы провести праздники дома, у своих. Противный ветер в течение двух дней задерживал нас, и мы сильно запоздали; уже начинало смеркаться, а город только что показался на сумрачном горизонте, самые опасные места были еще впереди.
Следовало бросить якорь и переночевать в море; я понадеялся на свою опытность, на свое знание здешних мест и велел идти вперед. Слишком уж хотелось быть дома — ведь со мной ехала моя невеста и мы собирались провести этот вечер вдвоем в своей уже устроенной квартирке. Через неделю назначена была наша свадьба…
Когда почти совсем стемнело, а оставалось еще часа полтора до гавани, я стал колебаться — не лучше ли не рисковать. Но она протестовала, она так много ждала от этого вечера. А тут взамен уютной комнаты, зажженной елки, тепла и света, целого вечера с милым — ночь на бурном море, в тесной каюте нагруженного купеческого судна… Она просила попытаться.
Скрепя сердце я решил рискнуть и сам взялся за штурвал — она, завернувшись в непромокаемый плащ, стояла подле и, невзирая на мои просьбы, не хотела уйти с палубы. «Какая я буду жена моряка, если стану бояться всего; я там, где и ты», — твердила она.
С час все шло хорошо, мы быстро приближались, и на темном горизонте ярко блистали уже огни города.
На повороте к гавани килевая качка перешла в боковую; я не успел предупредить Катю — огромная волна стеной набежала на судно и опрокинулась на палубу целым потоком воды. Я едва удержался на ногах, ухватившись за колесо, оглянулся — подле меня никого не было, Катю снесло в море. Как сумасшедший, не помня, что делаю, я бросил штурвал и кинулся к борту… сквозь рев волн я услышал только отчаянный пронзительный крик: «Спаси меня, Саша!..» Новая волна сшибла меня с ног, я ударился головой о какой-то тюк и упал без памяти…
Человека, стоявшего со мной у руля, также откинуло в сторону; не управляемый никем корабль стало быстро относить к берегу, он ударился о подводный камень, и мы стали тонуть. Я очнулся… На корме матросы спорили, спуская лодку; я схватил спасательный пояс и бросился в море; заливаемый волнами, то поднимаясь на гребни, то опускаясь вниз, я прислушивался, надеясь услышать еще раз — «Спаси меня!..», но нет, ветер свистел, море ревело кругом и волны уносили меня; я опять лишился чувств… Меня принесло к гавани, и здесь сторожа заметили и вытащили меня, я провел ночь в сторожке. Матросы погибли вместе с лодкой, и только один, ухватившись за бревно, добрался до берега. Ты его знаешь — это мой камердинер.
Едва только рассвело, я бросился на взморье — полуживой, еле волоча ноги. Вот там, на песчаной косе, я нашел Катю; она лежала на спине, раскинув руки, без плаща; свое платье она разорвала в агонии или же старалась облегчить себя для борьбы с волнами, — оно висело лохмотьями, обнажая плечи и грудь. Распустившиеся черные волосы рассыпались по песку; бледное лицо было спокойно, губы крепко стиснуты, темные глаза, казалось, смотрели на меня из-под полуопущенных век…
Бурная ночь сменилась ясным утром. На востоке показалось солнце и бросило первый луч на лицо Кати; словно румянец вспыхнул на ее щеках. Взбаламученное море мерно колыхалось после бури, и волны с плеском разбивались на песке у моих ног.
Я упал на камни и прильнул к губам утопленницы; холодные губы не ответили на мой поцелуй… белые руки не обвились вокруг моей шеи, как бывало… безжизненно протянулись они по мерзлому песку…
Долго стоял я на коленях подле Кати и глядел на нее пристальным, отчаянным взором. Я сгубил эту молодую жизнь своей безумной самонадеянностью, сгубил свое счастье… и свою жизнь… На что мне была эта жизнь?.. Полюбив впервые в сорок лет и потеряв любимого человека, вторично не полюбишь… не помиришься с судьбой…
В то утро наедине с холодным трупом на берегу глухо шумевшего моря я решил не ступать больше на палубу судна; я чувствовал, что не мог быть более моряком; всюду меня бы преследовал призрак погибшей Кати, ее последний призыв, и я не мог быть хладнокровен в минуту опасности…
Дядя приподнялся и стоял у окна, выпрямившись, протянув руку вперед, словно благословляя кого-то.
— Зачем ты шумишь, жестокое, безжалостное море? Ты ведь не вернешь похищенное у меня счастье? Или ты думаешь своим шепотом заглушить голос моей совести? Нет, нет… Среди шума и плеска твоих волн мне всегда слышится последний отчаянный призыв: «Спаси меня, Саша, спаси меня!..» И этот призыв погибающего любимого человека преследует меня всюду, неумолкаемо звенит в ушах… И все-таки я люблю тебя, безжалостное море; на твоих волнах я родился, ты пело мне колыбельные песни, ты взрастило и вскормило меня, ты похитило мое счастье и своим шепотом беспрестанно напоминаешь мне это, на твоем берегу я найду вечный покой. Люблю твой простор, песнь твоих седых волн, твою мощь, беспощадную мощь… Шуми, вечное море, Шуми. Мое счастье, моя жизнь уже прошумели…
Слышишь, мальчик, как море шумит?
Последние слова он произнес почти шепотом и, опустившись в кресло, закрыл глаза. «Он утомился и хочет уснуть», — подумал я и вышел в другую комнату. Под впечатлением услышанного я встал снова у окна… Так вот что было с этим загадочным угрюмым человеком, вот почему он поселился на берегу и провел в одиночестве двадцать лет.
Я вспомнил, как год тому назад в этот же день я пришел к дяде и не застал его дома; из окна я увидел какого-то человека на последней ступеньке лестницы. Это был дядя. В широком плаще, развеваемом ветром, с непокрытой головой, стоял он лицом к морю и порой поднимал руку, словно разговаривая с кем-то. Волны обдавали его брызгами, ветер охватывал его своим леденящим дыханием и играл его седыми волосами, а он стоял и простоял полчаса. Потом, повернувшись, медленно стал подниматься по ступенькам наверх. Теперь я понял, отчего он стоял тогда на берегу; как сегодня, вспоминал он роковой вечер.
Прошло около часа. Начинало смеркаться, пора было отправиться домой; я осторожно вошел в соседнюю комнату, желая проститься со стариком. Он по-прежнему спал; на мгновенье меня поразила тишина — не слышно было неровного дыхания спавшего… «Он умер…» — мелькнуло у меня, и я бросился к креслу, схватил дядю за руку — она была уже холодна и не отвечала на пожатие; голова лежала в подушках, и открытые, безжизненные глаза устремлены в окно — на море…
Я остановился у кресла и долго смотрел на дядю; сумерки быстро наступали, и из углов комнаты потянулись тени, серая мгла повисла над морем. Дядя словно спал, наклонив голову на грудь… Мне казалось, что старик вот-вот опять поднимется, снова сверкнут глаза из-под нависших бровей, рука протянется вперед, указывая на белые гребни, грустный задумчивый голос произнесет: «Слышишь, мальчик, как море шумит». Но нет, губы оставались безмолвны, рука не шевелилась, глаза тускнели…
Я стоял у окна, и наедине с холодным трупом мысли мои невольно занялись вопросами о вечности и смерти. Мерное тиканье часов — мгновения, море своим ровным глухим шумом говорило о вечности, смерть — в кресле передо мною…
Когда я вышел от дяди, было уже совершенно темно; ветер крепчал, тучи неслись по небу словно бледно-желтые призраки, освещенные огнями города; на темном горизонте мигали фонари гавани, как светлые звезды; белые гребни волн еле виднелись в море, по-прежнему шумевшем внизу.
«Слышишь, мальчик, как море шумит, — почудился мне снова голос дяди. — Шуми, вечное море, шуми! Мое счастье и моя жизнь уже прошумели…»
Приблизительно тогда же, когда писался этот рассказ, Владимир Афанасьевич обратился за советом к своему школьному учителю: не бросить ли институт, не отдаться ли целиком литературному труду?
Алексей Александрович Полозов дал мудрый совет. Обручев запомнил его на всю жизнь и даже много лет спустя, в своих воспоминаниях, цитирует дословно:
«Ваши литературные, наклонности еще недостаточно ясны и сильны, чтобы всецело полагаться на них. Писатель должен знать жизнь, чтобы создавать что-либо ценное, а Вы ее еще мало знаете. Попробуйте свои силы на горном поприще, в нем очень много интересного и трудного, заслуживающего описания. Тогда у Вас будет и материал для литературной работы».
Прав, тысячу раз прав учитель.
Сам Обручев называл «Море шумит» рассказом, но фактически это романтический вымысел. Даже образ дяди лишен каких-либо жизненных штрихов. Да и зачем они? Вся рассказанная история — только символ, точнее, юношеская претензия на символ.
Учитель подметил главное — ранние литературные опыты Обручева лишены связей с реальной жизнью.
«Пришлось согласиться, что мой учитель совершенно прав, я последовал его доброму совету», — пишет Владимир Афанасьевич в воспоминаниях.
Можно сказать вполне определенно: не будь Обручев геологом, путешественником, не было бы ни «Плутонии», ни «Земли Санникова», ни «Золотоискателей в пустыне», ни «Рудника Убогого», ни «В дебрях Центральной Азии». И конечно, не было, бы замечательных научно-популярных статей, научно-популярных книг.
В 1890 году появились путевые очерки Владимира Афанасьевича «По Бухаре» и первая научно-популярная публикация — «Залежи бурого угля с. Зиминского». Потом «Письма» из путешествия по Китаю.
Научно-популярный жанр по праву считается одним из труднейших в литературе.
Обращаясь к своим ученым коллегам, известный английский естествоиспытатель и популяризатор Дж. Б. С. Холдейн писал: «Вы, вероятно, привыкли к двум категориям научных статей: к ответам на вопросы, где вы стремитесь возможно шире показать объем ваших знаний по целому разделу науки, или же к специальным научным сообщениям, в которых вы детально излагаете какую-то узкую проблему. Когда вы пишете научно-популярный очерк, перед вами совсем другая задача. Не следует бравировать своей эрудицией… Ваша задача — увлечь читателя, возбудить его интерес…»
Обручеву это удавалось блестяще. Владимир Афанасьевич, что называется, «чувствовал» читателя. Его научно-популярные статьи публиковались в «Пионерской правде» и… на листочке отрывного календаря, в «Правде» и «Известиях», в журналах «Природа», «Вокруг света», «Новый мир», «Огонек»…
Тематика статей столь же разнообразна: «Четыре эпизода из путешествия А. В. Потаниной в Центральной Азии и Китае», «Экспедиция Нансена к Северному полюсу и ее результаты», «Ищите радий» (публикация 1913 года!), «Роль геологии на театре военных действий», «Происхождение Телецкого озера», «Пещера ископаемых драконов в Китае», «О происхождении нефти», «Животные ледникового периода в изображениях современного им человека», «Сколько лет Земле?», «Земля Санникова. Нерешенная проблема Арктики», «Что может наблюдать юный геолог?», «Почему я сделался путешественником?», «Новая наука — мерзлотоведение», «Как образовались сокровища Урала», «Геология и война», «Строительство ледяных складов», «Движутся ли материки?», «Значение геологии в школе и жизни», «Наступление на пески», «Ледниковый период и Атлантида», «Можно ли, нужно ли мечтать?»…
«Занимательная геология» — лучшее, что создано Обручевым в научно-популярном жанре. Книга была написана еще в предвоенное время, и при первом издании (в 1944 г.) ее сочли «слишком занимательной». Книгу «отредактировали», дали новое название: «Основы геологии (популярное изложение)». Верно, конечно, что книга дает исчерпывающе полное представление об основах геологии. Но первоначально она была адресована юному читателю, а в отредактированном виде увлечь этого юного читателя она вряд ли может.
К счастью (и к сожалению, уже после смерти автора, в 1961 году), текст «Занимательной геологии» был восстановлен.
Отрывок, конечно, не может дать полного представления о книге. Но все-таки кусочек «Занимательной геологии» нельзя не процитировать:
Если вы катаетесь на лыжах и бываете за городом, конечно, не там, где десятки и сотни лыжников избороздили снега по всем направлениям своими следами, а подальше, где поверхность недавно выпавшего снега не тронута, — обратите внимание на следы животных и попытайтесь объяснить, кто их оставил. Научитесь различать следы, оставленные зайцем, лисицей, собакой, волком, вороной, воробьями или другими мелкими птицами.
Следы птиц легко отличить по форме и по тому, что они кончаются внезапно и возле отпечатков лапок можно видеть полосы, оставленные крыльями при взлете.
Интересно наблюдать следы и на поверхности сыпучих песков в стороне от колодцев, где они не затоптаны скотом, идущим на водопой. Там можно заметить следы зайца, лисицы, суслика, ящериц, разных птиц и даже жуков и змей. Если провести несколько часов, притаившись в кустах, чтобы проверить свои догадки, можно увидеть и кой-кого из тех, кто оставляет эти следы.
На влажном песке, на иле плоских берегов озер и морей, на вязкой глине такыра, освободившегося от воды, также можно наблюдать следы разных животных, которые будут долговечнее, чем следы на снегу или песке. Последние уничтожит следующий снегопад или ветер, а следы на глине высохнут вместе с глиной и сохранятся до следующего затопления, которое не уничтожит их, но покроет новым слоем глины, то есть сделает ископаемыми. (Здесь в тексте книги чудесная фотография — «Следы медведя на глинистой почве склона горы. Камчатка».)
Через много лет, когда море отступит или современные прибрежные отложения будут подняты выше, процессы выветривания или размыва уничтожат глину, закрывшую следы, их заметит и опишет какой-нибудь исследователь.
Такие ископаемые следы уже попадались ученым разных стран и описаны ими. Это следы крупных и мелких пресмыкающихся, бродивших по влажному берегу озера или моря, мягкая почва которого глубоко вдавливалась под их тяжестью, следы ползания червей и ракообразных по мокрому илу побережья. Они были перекрыты свежим осадком при затоплении и сохранились. (Фотография — «Следы трехпалого пресмыкающегося, прошедшего с пляжа в мелкую воду, найденные на плите песчаника в пластах Лили-Понд, Массачусетс, США».)
И вот мы случайно узнали, что бывают не только ископаемые животные и растения, но даже уцелевшие ископаемые следы — эфемерные, то есть легко исчезающие: отпечатки ног бежавшего или тела ползавшего животного. Теперь мы не станем удивляться, что сохраняются в ископаемом виде даже отпечатки отдельных капель дождя, падавших на высохший берег озера или моря, представляющие круглые плоские впадины разного диаметра, окруженные чуть заметным валиком, которые капля выбивала на поверхности ила или глины. (Рисунок — «Отпечатки дождевых капель на плитке камня».)
Сохраняются следы волнового движения воды в виде так называемой волновой ряби и ряби течений, то есть тех неровностей, которое создает на поверхности песчаного или глинистого дна легкое волнение воды озера или моря или течение реки. (Рисунок — «Волновая рябь на плитке камня».) Эти следы состоят из плоских гребешков, отделенных друг от друга желобками, плоскими впадинами и похожих на ту рябь, которую ветер создает на поверхности песка… Их часто неправильно называют волноприбойными знаками, то есть связывают с гребешками, образующимися на берегу; последние встречаются гораздо реже и имеют другие очертания. (Рисунок — «Волноприбойные знаки на плитке камня».). Тщательно изучая их строение, форму гребешков и крупность зерен на гребешках и в желобках, можно определить, создана ли эта рябь ветром на суше, течением или волнами под водой, и определить направление течения, волн и ветра.
В обрыве берега реки или на склоне оврага, в стенке ямы, в которой добывают песок или кирпичную глину, можно увидеть под слоем темной растительной земли или чернозема, в желтой подпочве серые и черные, круглые или неправильные пятна разной величины. Это ископаемые кротовины или норы животных, заполнившиеся материалом сверху; в них попадаются кости этих животных или остатки их пищи. На глыбах некоторых горных пород, особенно известняков, на берегу моря, выше его современного уровня, нередко попадаются в большом количестве какие-то странные глубокие ямки. Это отверстия, высверленные двустворчатыми моллюсками, которые сидели в этих ямках в то время, когда уровень воды был выше и покрывал их. В ямках даже попадаются самые створки. Они доказывают, что берег поднялся или что море отступило, что дно его опустилось.
Все эти следы представляют собой документы, по которым можно судить о далеком прошлом нашей Земли. Они подобны тем рукописям, которые хранятся в архивах и по которым историк судит о минувших событиях жизни данного государства. Историк изучает не только содержание рукописи, но также шрифт, изображение отдельных букв, которое менялось со временем; он изучает цвет и качество бумаги, цвет чернил или туши, которыми рукопись написана. Более древние документы писались не на бумаге, а на пергаменте, изготовленном из кожи, на папирусе, изготовленном из растения лотос.
Еще более древние документы писались не чернилами или тушью, а вырезались на деревянных дощечках или выдавливались на глиняных табличках, которые потом обжигались. А еще более древние, тех времен, когда человек не изобрел еще знаков для изображения слов своей речи, но уже научился рисовать животных, на которых охотился или с которыми боролся за свою жизнь, представляют рисунки, сделанные красной или черной краской на стенах пещер, на гладкой поверхности утесов или выдолбленные на них резцом. («Рисунок мамонта, сделанный первобытным человеком».) Все эти документы необходимы историку, археологу и антропологу для выяснения истории человека…
Историю Земли также изучают по документам, по тем следам, которые мы указали, и по еще более многочисленным, которые оставляют все геологические процессы, выполняя свою работу по созданию и преобразованию лика Земли. Совокупность этих следов представляет огромный геологический архив, который геолог должен научиться разбирать и толковать, как историк разбирает и толкует рукописи государственного архива.
Геолог идет шаг за шагом по этим следам, внимательно изучая их, сравнивая друг с другом, комбинируя свои наблюдения, чтобы в результате прийти к определенным выводам. Геолог, в сущности, — это следопыт…
«Занимательная геология» состоит из тринадцати глав: «О чем шепчет ручеек, текущий по оврагу», «Чему можно научиться на берегу моря», «Как работает вода под землей», «Как создаются и разрушаются горы», «Почему то здесь, то там трясется Земля»… Ее можно считать самоучителем молодого геолога. Задача — увлечь читателя — выполняется безукоризненно, и для многих юношей и девушек «Занимательная геология» стала путевкой в жизнь.
Ничуть не умаляя достоинств научно-фантастических романов Обручева, можно и нужно сказать, что и в них автор выступает в первую очередь как популяризатор. Собственно говоря, «Плутония» именно так и была задумана. Сам Владимир Афанасьевич рассказывает в воспоминаниях:
«Я перечитал роман Жюля Верна «Путешествие к центру Земли», прочитанный еще в детские годы, и заметил в нем теперь большие геологические несообразности, дающие читателям ошибочные сведения. В романе герои спускаются к центру Земли по жерлу одного из вулканов Исландии, представляющему тоннель в несколько километров глубины, удобный для спуска. Такие жерла в природе неизвестны. Жерла вулканов заполнены лавой, туфами, брекчиями уже на небольшом расстоянии от устья. Недоумение читателя вызывают также огромные пещеры в недрах Земли, освещенные странным светом, потом какие-то существа таинственного облика и многое другое. Совершенно неправдоподобен обратный подъем героев к поверхности — опять по жерлу вулкана, но уже где-то в Средиземном море, сначала на плоту вверх по потоку кипящей воды, а в конце даже по жидкой лаве, во время извержения этого вулкана… Мне захотелось написать более правдоподобный с геологической точки зрения фантастический роман и познакомить читателя с животными и растениями, обстановкой жизни на Земле в минувшие эпохи…»
Еще в начале XIX века многие ученые были всерьез убеждены, что наша Земля — пустотелый шар, внутри которого движутся то ли одна, то ли две небольшие планеты. Внутренность Земли, по их просвещенному мнению, должна быть заполнена самосветящимся вследствие давления воздухом, а значит, и обитаема. Было вычислено, что вход в земную внутренность должен находиться в районе 82° северной широты, были рассчитаны даже орбиты внутренних планет, а один предприимчивый американец в апреле 1818 года опубликовал в газетах план экспедиции: «Мне нужно сто смелых спутников, чтобы выступить из Сибири в конце лета с северными оленями на санях по льду Северного моря. Я обещаю, что мы найдем теплые и богатые земли, изобилующие полезными растениями и животными, а может быть, и людьми, как только минуем 82° северной широты. В следующую весну мы вернемся».
Не нужно, впрочем, иронизировать — в пустотелость Земли верили и Франклин, и Лихтенберг, и Галлей (открытая им комета недавно привлекла всеобщее внимание) и многие другие достойные ученые. Дело в том, что внутренние планеты хоть как-то объясняли непонятные явления земного магнетизма, а самосветящийся воздух, выходящий через дырку в Земле, объяснял происхождение полярных сияний. Кстати сказать, и до настоящего времени наши представления о внутреннем строении земного шара достаточно противоречивы, хотя в пустотелую Землю, конечно, давно уже никто не верит.
Обручев использует забытую гипотезу только для того, чтобы поместить внутрь Земли свою вымышленную страну — Плутония. Сюжет романа предельно прост. Русская экспедиция на судне «Полярная звезда» действительно обнаруживает в Арктике «остров с отверстием», и участники экспедиции, преодолев ледяной хребет, сами того не ведая, начинают спуск в недра Земли, а точнее, незаметно переходят на внутреннюю сторону пустотелой земной оболочки. Здесь, оказывается, сохранились в полном блеске фауна и флора древних геологических эпох, и фантастическое путешествие в страну Плутония становится «научно-популярным» путешествием в историю Земли.
По страницам романа бродят мамонты и саблезубые тигры, белуджитерии и трицератопсы, игуанодоны и стегозавры. Портреты животных выписаны с учетом последних достижений палеонтологии, почти документальны.
Вот, например, трицератопс:
«Животное только на первый взгляд напоминало носорога, так как обладало маленьким рогом на переносице. Пара же больших рогов, возвышавшихся на лбу и направленных вперед, придавала ему сходство с некоторыми быками; во всем же остальном оно отличалось и от носорогов, и от быков. Голова по сравнению с туловищем была непропорционально велика, достигая чуть ли не двух метров в длину; задняя часть черепа расширялась в плоский и широкий гребень, который можно было принять за огромные растопыренные уши, но в действительности это было только украшение или защита верхней половины шеи, покрытое мелкой чешуей, а по наружному краю — острыми зубцами. Этот воротник, несомненно, увеличивал вес и без того огромной головы и мешал поднимать ее вверх.
Передние ноги были значительно короче задних, так что животное двигалось, высоко подняв свой крестец. Когда голова и ноги этого животного скрывались в высокой траве, оно напоминало целый холм, достигавший почти пяти метров в вышину. Массивное туловище его было покрыто панцирем из круглых пластинок, более крупных на спине и боках, мелких на крестце, ногах и брюхе. Туловище оканчивалось не длинным, но толстым хвостом, который служил опорой для задней части тела. От конца морды, представляющего острый клюв, до начала хвоста животное имело около восьми метров».[4]
А вот отнюдь не фантастический пейзаж юрского периода:
«Река окончательно превратилась в озеро с множеством островов, течения почти не было заметно, и все время приходилось работать веслами. Над водой и лесом реяли цветные стрекозы и огромные рогатые жуки, достигавшие тридцати сантиметров в длину; пролетали бабочки, каждое крыло которой могло покрыть руку человека. По временам появлялись странные мелкие и крупные птицы синевато-сероватого цвета, немного напоминавшие цаплю, только с более короткими ногами, длинным хвостом и коротким клювом, в котором можно было различить мелкие зубы.
Одну птицу удалось подстрелить на лету, и Каштанов демонстрировал своим спутникам это странное пернатое, представлявшее переходную форму между ящерами и птицами. Оно имело размеры журавля и было покрыто сине-серыми перьями; его длинный хвост состоял не только из перьев, как у птиц, но также и из многочисленных позвонков, то есть имел строение хвоста пресмыкающихся, а перья росли по обеим сторонам этого хвоста. На крыльях имелось по три длинных пальца с такими же когтями, как и на ногах, так что эта птица могла лазать по деревьям и по скалам, хватаясь за них и передними конечностями. Рассмотрение животного привело Каштанова к выводу, что оно принадлежало к роду архиоптериксов, но отличалось от экземпляров, найденных в верхнеюрских отложениях Европы, значительно большей величиной.
К концу дня берег сделался совсем низменным и на значительных протяжениях представлял болото, заросшее хвощами и папоротниками, над которыми кое-где возвышались группы странных деревьев, приспособленных к существованию в воде. Эти заросли давали приют различным жалящим насекомым, которые с яростью нападали на путешественников при каждой попытке последних причалить к зеленой стене ради коллекционирования, а затем некоторое время преследовали их по воде. Комары длиной в двадцать пять миллиметров, мухи величиной со шмеля, оводы и слепни крупнее четырех сантиметров состязались в этих крылатых атаках на людей, которые вынуждены были позорно отступать и начали уже тревожиться при мысли о близком ночлеге среди полчищ этих мучителей».
Согласитесь — и пейзажи, и доисторические чудовища выписаны с блеском. А вот герои романа не запоминаются, их образы лишь схематично намечены.
Правы были критики, упрекавшие автора в том, что он «ярче воссоздает образы вымерших чудовищ, чем людей», что он «всю яркость своего пера… израсходовал на плезиозавров и ихтиозавров, не оставив ничего на долю человека».
И все-таки упреки критиков несправедливы. Главная задача Обручева — заинтересовать читателя увлекательным рассказом о прошлом Земли, и он с этой задачей справляется прекрасно. Приключения героев (пусть и схематичных), которые то и дело вступают в схватки с доисторическими монстрами, неослабно приковывают читателя к страницам книги.
«Плутония» пользовалась и пользуется поистине необыкновенным успехом, она была переведена более чем на два десятка языков и многократно переиздавалась на русском.
В пятидесятых годах в Издательстве географической литературы появился чей-то красноречивый шарж: бесконечная череда мамонтов шествует… к сейфам издательства. Мамонты, как уже догадался читатель, нагружены мешками с монетами! За шесть лет «Плутония» переиздавалась в Географгизе пять раз и неизменно мгновенно раскупалась!
В 1939 году Владимир Афанасьевич писал в журнале «Детская литература»: «Хороший научно-фантастический роман должен удовлетворять следующим условиям. Он должен быть построен настолько увлекательно по фабуле и изложению, чтобы читатель не мог от него оторваться, стремясь поскорее узнать, как развернутся дальше события, что сделают герои… Роман должен быть правдоподобным. Читатель должен получить впечатление, что все изложенное в романе если и не происходило в действительности, то могло бы произойти. Все, что отзывается чудесным, сверхъестественным, вредит изложению. Читатель сразу почувствует фальшь, и если не скажет «враки» и не бросит книгу, то будет читать уже с предубеждением».
Наверное, можно поспорить с этим мнением Обручева — ведь мы зачастую с удовольствием читаем фантастику, ничуть не веря в реальность происходящих событий. Вспомните хотя бы «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких.
Но нельзя не отметить, что «Плутония» действительно и увлекательна и правдоподобна.
Правдоподобна настолько, что до самой своей кончины Владимир Афанасьевич получал десятки и сотни писем, в которых читатели спрашивали о судьбе коллекций, собранных в Плутонии, и настойчиво просились в состав новой экспедиции в подземный мир.
Из чего складывается столь убедительное правдоподобие фантастического романа?
Кажется, ответ должен быть таким — фантастические герои Обручева живут и действуют в совершенно реальном мире.
«В полдень 2 января 1914 года профессор Каштанов подкатил на автомобиле к гостинице «Метрополь» и постучал в дверь номера 133, указанного ему швейцаром».
Все точно, конкретно, узнаваемо.
Реальны и конкретны все географические названия. (За исключением «Земли Фритьофа Нансена» и самой «Плутонии».) Реальны и конкретны ссылки на ученых. Обручев то и дело упоминает о реальных находках ископаемых животных. Собственно говоря, благодаря палеонтологическим находкам участники экспедиции и «узнают» обитателей Плутонии.
Все это в совокупности и создает удивительную атмосферу правдоподобия «Плутонии».
В следующем романе — «Земля Санникова, или Последние онкилоны» — фантастика, можно сказать, уж и вовсе неотделима от правды. Сам Обручев твердо верил в существование таинственной земли и опубликовал на эту тему несколько страстных научно-популярных статей.
Одну из них, написанную в 1935 году, мы хотим предложить в сокращенном виде вниманию читателя. В ней — реальные факты, положенные в основу романа, а кроме того, она дает возможность познакомиться с Обручевым как историкогеографом.
Открытие экспедицией на ледоколе «Садко» неизвестного довольно большого острова в восточной части Карского моря в промежутке между Землей Франца-Иосифа и Северной Землей под 81° с. ш. и 78° в. д.[5] заставляет нас напомнить о другом острове или, может быть, целом архипелаге в Ледовитом океане, который 125 лет тому назад люди видели издалека, но не могли добраться до него, так как не имели ни ледоколов, ни самолетов — современных могучих средств разведки и сообщения в ледяных просторах Арктики.
Эта виденная только издали, но никем не посещенная земля находится к северу от Новосибирских островов, примерно в 150–200 км, и даже имеет название «Земля Санникова» по имени промышленника, впервые заметившего ее на горизонте. Но географы не верят в ее существование, и на современных картах Арктики мы ее не найдем.
На первой карте Новосибирских островов, составленной в 1811 г. путешественником Геденштромом, обследовавшим острова вместе с Санниковым, к северу от них в Ледовитом океане показаны две земли с надписью «Земля, виденная Санниковым». Одна нанесена к северу от о. Фаддеева и о. Новая Сибирь, другая — к северо-западу от о. Котельного. Геденштром при вторичном посещении о. Новая Сибирь в 1810 г. видел 16 марта с Каменного мыса высотой до 20 м на северо-востоке синеву, совершенно подобную видимой иногда над отдаленной землей. Санников, приехавший к нему на следующий день, подтвердил, что это земля, которую он уже видел раньше. Геденштром направился к ней по льду на северо-восток и после трудной дороги смог уже различить в зрительную трубу белый яр, изрытый, как казалось, множеством ручьев. Но большая полынья преградила ему дальнейший путь.
В начале апреля Санников опять посетил о. Новую Сибирь и с северного берега видел на севере землю с высокими горами. Направившись к ней, он проехал не более 25 км и снова был задержан полыньей, простиравшейся во все стороны. Земля была уже ясно видна, и Санников считал, что до нее осталось не более 20 км.
Эта земля, которую видели Геденштром и Санников и пытались пробраться к ней, представляет восточную из двух земель, показанных на карте Геденштрома. Западную же землю Санников видел в 1810 г. с северной оконечности о. Котельного. «На северо-запад, в примерном расстоянии 70 верст, видны высокие каменные горы», — пишет Геденштром в описании своего путешествия.
В 1821 и 1822 гг. лейтенант Анжу, участвовавший в известной экспедиции Врангеля и производивший съемку Новосибирских островов, дважды пытался проехать по льду к землям, показанным на карте Геденштрома, но также неудачно из-за открытого моря, преградившего ему путь, и пришел к выводу, что до этих земель можно добраться только на лодках. Но начальство признало этот проект слишком рискованным, интерес к этим недостижимым землям упал, о них забыли, и они даже надолго исчезли с географических карт. Укоренилось мнение, что никаких земель в указанных Санниковым направлениях нет и что он и Геденштром ошиблись, приняв отдаленные очень высокие ледяные торосы за каменные горы.
Но в 1881 г. американская экспедиция капитана Де-Лонга на судне «Жаннетта», дрейфовавшем во льдах и позже раздавленном ими, открыла на месте восточной из земель, показанных на карте Геденштрома, острова Генриетту, Жаннетту и Беннетта, что побудило А. В. Григорьева, секретаря Географического общества, поднять вопрос о существовании и второй — западной — земли, за которой он оставил имя Санникова. Григорьев, указывая открытия Де-Лонга, отметил, что острова эти находятся гораздо дальше от Новой Сибири, чем полагал Санников, именно о. Генриетта отстоит на 260 верст, а о. Беннетта не на 45 в., а на 130 в. Естественные сомнения, можно ли видеть землю на таком расстоянии, Григорьев устранил ссылкой на Врангеля, согласно которому на Ледовитом океане в ясный весенний день, особенно в апреле, видны очень отдаленные предметы. Так, с устья р. Индигирки часто видны Деревянные горы на о. Новая Сибирь вышиной всего 30–60 м по измерению Анжу, хотя расстояние до них не менее 312 км. Низменный Быковский мыс на правом устье Лены часто ясно виден с мыса Борхая (Буор-Хая), влево от р. Яны, на расстоянии 115 км. Поэтому Санников мог видеть о. Беннетта (он достигает 450 м высоты, то есть гораздо выше Деревянных гор) за 130 км; он же и Геденштром могли видеть даже о. Генриетту за 260 км, так как, согласно Де-Лонгу, это высокий скалистый остров, на котором много ледников, которые Геденштром и усмотрел в подзорную трубу.
Приводя эти данные, Григорьев говорит, что не может быть сомнения в существовании Земли, виденной Санниковым в 1810 г. на северо-запад от о. Котельного, но только расстояние до нее в 70 км, наверно, преуменьшено, судя по ошибкам в оценках расстояния до о. Беннетта.
Но имеются ли какие-нибудь другие данные в пользу существования Земли Санникова, кроме показания этого промышленника, которое можно оспаривать, несмотря на то, что показания о землях на северо-востоке подтверждены открытиями Де-Лонга?
Такие данные имеются. Во-первых, исследователь Новосибирских островов геолог Толль также видел 13 августа 1886 г., на 76 лет позже Санникова, с устья ручья Могур на северной оконечности о. Котельного вдали резкие контуры четырех плоскоконических гор, к которым с востока примыкало низкое предгорье. Эти горы находились по компасу на СВ 14–18°…
Во-вторых, Врангель, собирая у жителей берегов Ледовитого океана разные сведения о крае, узнал, что летнее обилие перелетных птиц на северном берегу прерывается в двух местах побережья, во-первых, от р. Хромы до р. Омолон, во-вторых, в 50 км западнее мыса Якан и до мыса Рыркарпий; в этих местах лов всегда незначителен, но зато виден пролет птиц куда-то на север через океан. Позже путешественник Майдель подтвердил это. Можно думать, что с восточного участка Якан-Рыркарпий птицы летят на о. Врангеля, а с западного — Хрома-Омолон — на Новосибирские острова. Но о. Врангеля на большей части площади занят высокими скалистыми горами, на которых гуси и утки не гнездятся, так что места для их летовки остается мало, а на Новосибирских островах, как показали наблюдения промышленников, ежегодно посещающих эти острова для сбора мамонтовой кости и для охоты, летует очень немного птиц, несмотря на величину островов, тогда как большая часть продолжает полет на север. Остров Беннетта, расположенный к северу от о. Новая Сибирь, еще меньше, отчасти покрыт ледниками и также не может служить летовкой для многочисленных птиц. На нем, по наблюдениям Толля, летуют только два вида гаг, один вид куликов, снегирь и 5 видов чаек, а гусей и уток нет; между тем последние составляют главную массу перелетных птиц севера. Как мы увидим далее, пролет птиц через Ледовитый океан севернее Новосибирских островов и о. Беннетта подтвержден и позднейшими путешественниками, и это чрезвычайно важное и бесспорное доказательство существования какой-то достаточно обширной земли среди льдов океана, освобождающейся летом от снега и удобной для гнездования и прокорма, так как на льдинах птицы не гнездятся, а предполагать, что с юга Азии перелетные птицы летят через Сибирь и Ледовитый океан, через всю Арктику, покрытую движущимися льдами, через Северный полюс, в Гренландию на летовку — совершенно невозможно (…).
Возможно, что на эту Землю, никогда не видевшую истребителя-человека, уходят на летовку и четвероногие. Анжу сообщал, что 17 марта он заметил, что с мыса Бережных на косе о. Фаддея следы 20 диких северных оленей пошли по льду на СЗ 20°, то есть в сторону Земли Санникова; он проследил их почти на 10 миль.
Итак, мы имеем достаточно данных, чтобы предполагать, что в Ледовитом океане к северу от о. Котельного и о. Беннетта, среди льдов, расположен большой остров или целый архипелаг примерно между 78° и 80° с. ш., 140° и 150° в. д.; что на нем находятся довольно высокие плоскоконические горы и что эта Земля представляет для перелетных птиц более привлекательную летовку, чем Новосибирские и о. Беннетта, несмотря на свое более северное положение. Толль предполагал, судя по нахождению базальта в виде покрова на всем о. Беннетта и подобных же вулканических пород на Шпицбергене и Земле Франца-Иосифа, что и Земля Санникова состоит из базальта. Это вполне возможно, и, может быть, присутствие молодых вулканических пород в виде остатков сравнительно недавно действовавшего вулкана и горячих источников в качестве последних отзвуков вулканической деятельности объяснят более полное освобождение этой Земли от снега и удобство ее для летовки птиц (…).
Открытие Земли Санникова едва ли будет иметь большое экономическое значение; ее богатства в виде песцов, белых медведей, тюленей, моржей и перелетной птицы, вероятно, ограниченны; об ископаемых богатствах ничего предсказать, конечно, нельзя. Но научное значение этого открытия достаточно велико. Сектор Арктики к северу от Новосибирских островов — наименее, вернее, совершенно неизученный, и нахождение земли в его пределах выяснило бы многое в отношении течений, состояния и движения льдов, геологии континентальной платформы, фауны и флоры Арктики.
Может быть, Земля Санникова даст также разъяснение одной этнографической загадки, именно исчезновения народа онкилонов. Несколько веков тому назад они населяли весь Чукотский полуостров, но затем были вытеснены чукчами к берегу Ледовитого океана. По телосложению, одежде, языку и образу жизни они сильно отличались от чукчей, и ближайшими их родственниками являются алеуты о. Кадьяк. Норденшельд во время своего плаванья на корабле «Вега» вдоль берегов Сибири находил в районе мысов Рыркарпий, Шелагского и Якан в изобилии брошенные жилища онкилонов — своеобразные землянки, до половины углубленные в почву, и с кровлей из китовых ребер, присыпанных землей. При раскопках находили орудия из камня и кости — топоры, ножи, наконечники копий и стрел, скребки, нередко даже с костяными или деревянными рукоятками, к которым топоры и наконечники были привязаны ремешками, сохранившимися в течение веков благодаря мерзлоте почвы. Онкилоны не знали употребления металлов и были людьми каменного века.
По рассказам чукчей, собранным Врангелем, причиной ухода онкилонов с берега Ледовитого океана была кровавая распря на почве родовой мести между их вождем Крэхой (Крохаем) и предводителем оленных чукчей. Спасаясь от последнего, Крэхой с немногочисленными остатками племени сначала укрепился на скалах мыса Северного, затем перебрался на остров Шалауров и, наконец, на 15 байдарах уплыл на землю, горы которой видны в Ледовитом океане с мыса Якан, то есть на о. Врангеля. Но на последнем в момент его открытия… никаких людей не оказалось.
Может быть, ученые этнографы сообщат… больше подробностей об этом исчезнувшем народе, который мог очутиться на Земле Санникова. На Новосибирских островах также найдены их землянки и другие следы пребывания…»
Обручев предлагал организовать специальную экспедицию для поисков таинственной Земли:
«Я полагаю, что решение вопроса о Земле Санникова в положительном или отрицательном смысле является очередной проблемой для советских исследователей Арктики».
В 1937–1938 годах в этом районе дрейфовали суда, многократно летали самолеты, но никаких следов Земли Санникова обнаружить так и не удалось.
Однако и Обручев и тысячи читателей его романа продолжали верить в существование Земли.
«Самолеты… пролетали через район предполагаемой земли в апреле, когда земля была покрыта еще глубоким снегом и мало отличалась от окружающих льдов, — писал Владимир Афанасьевич в 1946 году. — Существование Земли Санникова, по моему мнению, все-таки остается еще загадкой».
Савва Михайлович Успенский — ныне профессор, доктор биологических наук — рассказывал автору этих строк, что, когда он был назначен начальником экспедиции на остров Беннетта, в его квартире неожиданно раздался телефонный звонок:
— С вами говорят по поручению академика Обручева. Не могли бы вы навестить нас, Владимир Афанасьевич очень хотел бы вас видеть.
И когда Савва Михайлович приехал, разговор, конечно, пошел о Земле Санникова.
— Вы уж постарайтесь, — говорил Обручев почти просительно, — все-таки плохо ее искали.
Это было весной 1956 года — всего за два-три месяца до его кончины…
И сейчас еще ученые продолжают спорить: была ли Земля Санникова только миражем, или огромным, в сотни квадратных километров, обломком шельфового ледника, которые иногда годами и десятилетиями дрейфуют в Арктике, задерживаясь порой на мелководьях? Или, наконец, Земля Санникова просто… растаяла, как растаяли в этом районе, можно сказать, на наших глазах, и остров Васильевский, и остров Семеновский, и остров Фигурина, сложенные ископаемым льдом.
Ясно только одно — в настоящее время Земля Санникова не существует.
Однако роман «Земля Санникова» отнюдь не потерял своей популярности. Как и «Плутония», он переведен на два десятка языков и по-прежнему не залеживается на полках. В 1973 году поставлен полнометражный цветной художественный фильм «Земля Санникова». Нет уверенности, что он понравился бы самому Обручеву, но, судя по газетам, в год своего выхода на экран, фильм собрал чуть ли не рекордную аудиторию.
После «Земли Санникова» Владимир Афанасьевич опубликовал еще три романа. По инерции, наверное, их тоже называют научно-фантастическими, хотя это вряд ли правомерно.
«Золотоискатели в пустыне», как считал сам Обручев, роман научно-исторический. В нем рассказывается о жизни китайских старателей. Время действия — прошлый век. Место действия — Джунгария.
«В дебрях Центральной Азии» скорее повесть, а не роман — «записки кладоискателя», как определил сам автор. Обручев ведет читателя на берега озера Лобнор и в Долину ветров, в таинственный город Харахото, в храм Тысячи Будд, в Город Нечистых Духов. Он использует и собственные впечатления, и материалы экспедиций Пржевальского, Козлова, Цыбикова, а образ кладоискателя Фомы Капитоновича Кукушкина хотя и вымышлен, но отнюдь не фантастичен, как и его приключения.
И «Золотоискатели в пустыне», и «В дебрях Центральной Азии» переиздавались, переводились, но сравниться по популярности с научно-фантастическими романами Обручева они не могут.
А «Рудник Убогий», изданный в 1929 году, и вовсе забыт. В основу романа положены реальные события, свидетелем которых Владимир Афанасьевич стал в 1910 году, когда проводил экспертизу золотого рудника Богомдарованный в Кузнецком Алатау. Автор увлекательно рассказывает о подземном мире шахт и штолен, описывает всевозможные махинации, на которые идет администрация, чтобы предупредить закрытие рудника. Но развитие сюжета выглядит все же надуманным, а любовный четырехугольник — лишь бледной схемой.
Один из биографов называет «Рудник Убогий» единственным беллетристическим произведением Обручева. Верно, что все остальные книги, известные читателю, можно отнести, по сути дела, либо к научно-фантастическому, либо к научно-популярному жанру. Однако в архиве семьи Обручевых хранятся оставшиеся неизданными — роман «Наташа», трагедия из греческой жизни «Остров блаженных», несколько рассказов и повесть «На Столбах».
Маленькая повесть «На Столбах» публикуется впервые.
На правом берегу могучего Енисея, немного выше города Красноярска, расположена живописная местность, носящая название «Столбы». Здесь над волнистой поверхностью высоких грив и увалов, покрытых еще густым лесом, несмотря на соседство большого города, в разных местах поднимаются утесы разнообразной формы и высоты. Одни имеют вид громадной кучи глыб, набросанных друг на друга, другие представляют мощные гранитные массивы, только рассеченные более или менее многочисленными трещинами на крупные части. Эти массивы имеют различные формы, а трещины, превращенные вековым выветриванием в более или менее широкие щели, придают утесам еще более разнообразия. Местное население дало отдельным столбам различные названия: Токмак, Голубки, Перья, Львиная пасть, Старик, Дитя. Всего насчитывают двенадцать столбов. Некоторые из них поднимаются так высоко над лесом, что их можно видеть издалека, с другого берега Енисея, даже из Красноярска; другие скрываются в лесной чаще, и их найдет только тот, кто хорошо знает все тропы в этой местности.
Одни гранитные утесы гордо подставляют свою крепкую каменную грудь ветрам и непогодам; другие уже покрылись серыми и красными лишаями, разъедающими постепенно самый прочный камень; третьи поросли зеленым мохом, а в трещинах уже укрепились кусты, молодые и старые деревья. Иногда высоко на голой отвесной стене видно молоденькое деревце, словно прилипшее корнями к утесу, растущее прямо из камня; ветер треплет его беспощадно, но не может вырвать, и оно будет расти и крепнуть, одинокое на своем посту, словно часовой, поставленный высоко над лесом.
Глыбы, оторванные временем от утесов и скатившиеся вниз, лежат порознь, кучами или валами у подножия столбов, более или менее скрываясь под мхами, кустами и лесом. Вокруг столбов расстилается тайга, хотя и топтанная и порченная людьми, но все-таки еще густая с травой до пояса или даже в рост человека; поэтому вне торных тропинок пробираться сквозь нее — нелегкий труд, в особенности летом, когда мошка, комары, слепни и оводы не дают ни минуты покоя и когда испарения влажных долин после обильных дождей делают воздух тяжелым.
Вперемежку растут здесь красные сосны и бурые могучие лиственницы, белые березы и серые стройные осины, а на дне долин и на северных склонах гор к ним присоединяются еще темные ели. Кусты черемухи, боярки, калины, шиповника, таволги, болиголова, малины образуют высокий или низкий подлесок, переплетаясь местами со жгучей сибирской крапивой, достигающей человеческого роста.
Столбы хорошо известны горожанам Красноярска как самое живописное место окрестностей. Как только наступит полная весна, сгонит снега в лесах и оденет деревья и землю молодой зеленью, к столбам начинают тянуться пары, группы и целые десятки экскурсантов, навьюченных одеялами, котелками, чайниками и провизией; идут большею частью пешком, редко кто едет верхом. Громадное большинство экскурсантов состоит из зеленой молодежи, зрелые и пожилые люди составляют исключение. И это понятно, потому что экскурсия требует затраты немалого времени и порядочных сил: из города можно проехать несколько верст на пароходике к устью речки Лалетиной, но затем нужно идти пешком по тропе, верст десять лесом, поднимаясь все выше и выше, иногда по грязи или под дождем, отмахиваясь от комаров и прочего гнуса; да еще нужно тащить на себе походную утварь, постель и провизию, потому что в тот же день вернуться назад не успеешь, и приходится провести по крайней мере одну ночь в лесу. Конечно, можно нанять в городе верховую лошадь с проводником, но это обходится дорого и доступно тем, кто вообще уже не находит удовольствия в том, чтобы ночевать в лесу, подвергаться укусам насекомых, лазить по гранитным утесам, рискуя сломать себе шею.
Но для юношей и девушек, не знающих, куда девать избыток сил и восприимчивых к очарованию дикой, девственной природы, столбы представляют заманчивую цель и их посещают по нескольку раз в лето, не ограничиваясь прогулкой и ночлегом в лесу; цель многих экскурсантов — взбираться на сами столбы. Некоторые из них доступны и для неопытных, но на большинство нельзя подняться без помощи веревок, поэтому восхождение на них представляет задачу нелегкую и небезопасную. Нужно карабкаться по голым и гладким стенам гранита, пользуясь малейшей впадиной, чтобы поставить ногу, малейшим выступом, чтобы зацепиться рукой, каждой трещиной, чтобы засунуть в нее колышек и сделать себе ступеньку. Нужно быть совершенно свободным от головокружения, обладать крепкими мускулами, быть уверенным в себе и иметь опыт в лазании. Поэтому далеко не все посетители столбов совершают восхождения на самые трудные утесы и далеко не все заслуживают названия «столбистов», которым в Красноярске обозначают всех любителей этой экскурсии.
И теперь еще таких настоящих столбистов, отправляющихся в экскурсию с веревками, длинными палками и железными зубьями, подвязываемыми к подошве сапог, насчитывается немного, а тридцать лет тому назад, когда не было сибирской железной дороги и Красноярск представлял собой маленький городок, их было гораздо меньше. Тогда не было и пароходика по реке к Лалетиной, и приходилось идти пешком весь путь от города, переправляясь на двух паромах через оба рукава Енисея.
История, которую мы описываем, случилась именно около тридцати лет тому назад, когда Красноярск был глухим сибирским городком, отрезанным огромными расстояниями и плохими путями сообщения от культурных центров. Жизнь текла однообразно, интересы ее сосредоточивались на транзите товаров — на восток в Иркутск и на запад в Томск, на юг в Минусинск и на север в Енисейск, да на золотопромышленности в тайге, особенно енисейской.
Среди столбистов того времени выделялась своей ловкостью и отвагой одна молодая парочка — гимназистка старших классов Варвара Гавриловна Громова и студент Казанского университета Антон Иванович Ваньковский. Она была дочерью золотопромышленника средней руки, проживавшего большую часть года на своих приисках в южноенисейской тайге и доверившего воспитание дочери хозяйке ученической квартиры, своей дальней родственнице. Ваньковский был сыном городского врача, сосланного в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года, устроившегося в Красноярске, приобретшего хорошую практику и не помышлявшего больше о возвращении на родину; Антон кончил местную гимназию и поступил на юридический факультет Казанского университета, в то время ближайшего к Красноярску, но все-таки настолько далекого, что юноша мог приезжать домой только во время длинных летних каникул.
Антон познакомился с Варей еще на гимназической скамье, и, когда оба достаточно возмужали и окрепли, они сделались страстными столбистами. Каждую весну, как только лесные тропы становились проходимыми, они начинали восхождения на столбы и за лето успевали облазить все по нескольку раз. Постоянная близость среди молчаливого леса, преодолевание общими силами трудностей и опасностей восхождений создали в молодых людях прочные взаимные симпатии; чувство обнаружилось и окрепло во время первой разлуки, когда Ваньковский уехал почти на целый год в Казань. На следующее лето, во время первой же совместной экскурсии, на вершине самого высокого и трудного столба произошло объяснение, и целое лето молодая парочка опьянялась очарованием взаимной любви и мечтала о том недалеком уже будущем, когда оба уедут учиться в столицу и поженятся. Материальные средства не составляли для них препятствия, так как довольно состоятельные отцы могли уделить им достаточно денег для скромной жизни в столице. Нужно было переждать только год, необходимый Варе для окончания гимназии.
Этот год пролетел. Стояли чудные дни первой половины июня, когда Ваньковский приехал опять в Красноярск на каникулы и встретился с Варей, отлично окончившей курс и ожидавшей с нетерпением своего жениха, чтобы начать экскурсии на милые столбы. Природа уже меняла свой ярко-зеленый весенний наряд на более темный летний, но лесные прогалины и лужайки на дне долин еще пестрели разнообразными яркими цветами и травы еще не успели вырасти до пояса и не давали приюта мошке и оводам, преследующим путника в более позднее и жаркое летнее время. Пока одни только комары пели в тени лесов и собирались перед закатом целыми столбами на лужайках.
На следующий день по приезде Антона молодая парочка уже отправилась в экскурсию: каждый нес одеяло, дождевой плащ, консервы и сухари, сахар и чай; к поклаже Вари был еще привязан чайник, а Антон нес кольцо тонкой, но крепкой веревки и железные зубья. Снаряжение дополнялось охотничьим ружьем и револьвером, так как в то время окрестности города не были вполне безопасны: вместе с летом начиналась тяга разных бродяг — беглых каторжан и поселенцев — возвращавшихся вдоль Московского тракта на родину за Урал; встреча в тайге с бродягой не всегда могла кончиться благополучно для безоружного человека.
На заре молодые люди уже вышли из дома, миновали улицы сонного города, подошли к Енисею, катившему еще избыток мутной, бурой воды, переехали на первом пароме через левый рукав, пересекли широкий галечный остров, заросший густым талом, и вышли ко второму парому. По правому берегу реки шли лугами мимо деревушки Базаихи и далее между опушкой леса и зеленеющими пашнями до речки Лалетиной. Возле речки в роще сделали первый привал, вскипятили чайник и позавтракали.
Далее дорога пошла вверх по долине Лалетиной, то по густому лесу, то по цветникам лужаек. С обеих сторон уже поднимались крутые горные склоны — иные зеленые, поросшие травой, иные с красноватыми скалами, но большею частью одетые лесом, взбегавшим кудрявыми волнами, пронизанными щетиной елей до самого гребня.
Постепенно долина становилась уже, склоны выше, леса гуще и старее, а ходьба по тропе труднее; в тени вековых деревьев в глубоких ямах между корнями еще не просохла грязь от последних дождей, а глинистая почва тропы оставалась еще влажной и скользкой. Время от времени тропа пересекала устья боковых долин, где лужайки вдоль русла ручьев были напитаны водой, а из густой травы, встревоженные путниками, поднимались рои комаров.
Вскоре подъем сделался круче, тропа пошла в гору по левому склону долины, по густому лесу, извиваясь между толстыми стволами могучих лиственниц или прорезывая узким коридором чащу молодого ельника или осинника. Антон шел впереди, прочищая дорогу, отбрасывая в сторону сучья, нагроможденные по тропе зимними бурями, отгибая молодые поросли, мешавшие пройти. По временам путники останавливались, чтобы перевести дух, полюбоваться зеленой поляной, залитой солнечным светом и пестреющей яркими цветами, или взглянуть на ближайший столб, открывающийся иногда при поворотах тропы над вершинами леса и казавшийся снизу таким высоким и неприступным. При таких остановках молодые люди прислушивались к пению лесных птичек, к крику кукушки, раздававшемуся то совсем близко, то чуть слышно.
— Загадаем шутки ради, сколько лет нам осталось жить, — предложила Варя во время одной остановки, слушая кукушку. Ее жених, конечно, согласился, и когда кукушка замолкла, он спросил громко:
— Кукушка, скажи, сколько лет проживет моя Варюша?
Птица, немного погодя, стала опять кричать и кричала так долго, что молодые люди сбились со счета; Варя говорила, что она насчитала тридцать девять, а Антон утверждал, что сорок два.
— Во всяком случае, твой век будет долгий, — сказал он, смеясь. — А про мой век спрашивай ты!
Варя задала вопрос. Кукушка долго не отвечала, а затем прокуковала четыре раза и хрипло засмеялась.
— Ах ты негодная! Еще смеется! — вскрикнула Варя, искренне возмущенная и огорченная ответом, неблагоприятным для ее планов о долгой совместной жизни с любимым человеком.
Но Антон быстро поборол неприятное чувство, охватившее его при ответе птицы, и спросил ее, сколько у них будет детей. Когда ответ получился — одиннадцать, Варя шумно запротестовала, заявляя, что она совсем не желает заниматься одним рожанием и кормлением детей. Антон успокоил ее, сказав, что ведь ему, по пророчеству той же кукушки, осталось жить только четыре года и потому одиннадцать ребят едва ли возможно им иметь, разве по тройне каждый год. Эта перспектива очень развеселила Варю, которая долго хохотала, пробираясь вслед за своим спутником по густому ельнику, в который завела их тропа.
— Знаешь, Варя, нужно задать кукушке еще один вопрос, в данное время для нас самый интересный.
— Какой же, Тоня?
— Через сколько дней мы поженимся? Ведь от этого зависит возможность иметь одиннадцать ребят в четыре года; нам нужно торопиться!
— Это я знаю лучше кукушки, — ответила Варя, немного рассердившись. — Но тебе не скажу и могу сделать так, чтобы ответ кукушки оказался неверен.
В это время кукушка очень близко прокричала один раз и захлопала крыльями, очевидно, перелетая на другое место.
— Ты слышала, Варя? — торжествующе спросил Антон.
— Но вопрос не был еще поставлен, и ответ не имеет значения, — возразила девушка, зардевшись.
— Я поставил его про себя, пока ты порочила кукушку.
— Ну ладно, там видно будет. Идем дальше, — сказала Варя нетерпеливо.
Пошли дальше. Тропа повернула влево и, извиваясь по густому молодняку, перевалила через плоский гребень, за которым сразу открылась небольшая поляна у подножия первого столба. За поляной среди красных стволов высоких сосен и между двумя крупными глыбами гранита, давно уже свалившимися сверху, был устроен шалаш, по-сибирски балаган, в котором обыкновенно ночевали столбисты. Поверх жердей, упиравшихся одним концом в землю, другим — в гранитную глыбу, были положены большие куски коры, содранные с толстых лиственниц, так что получилась достаточная защита от дождя и солнца. Правда, защищенная площадь могла поместить только несколько человек, но в те годы число столбистов, ночевавших одновременно в шалаше, редко превышало трех — четырех; в крайнем же случае устройство второго балагана потребовало бы не более получаса дружной работы.
Время было уже около полудня, когда Варя и Антон подошли к балагану, так что пора было подумать об обеде после длинного пути. Скинув свою ношу в тени сосен возле балагана, молодые люди занялись приготовлением пищи. Варя быстро набрала сухого валежника и начала разжигать костер, а Антон с чайником пошел в соседний широкий лог, где среди высокого осинника и густых зеленых трав сочился маленький ключ чистой воды, известный опытным столбистам. Не будь этого ключа — столбистам приходилось бы ходить за водой больше версты, спускаясь глубоко вниз, в долину, а затем поднимаясь опять наверх.
Когда Антон вернулся с чайником, возле балагана уже весело потрескивал небольшой костер, а Варя раскладывала на салфетке, заменявшей скатерть, ветчину, вареные яйца, домашние румяные булочки и аппетитные пирожки с мясом, с вареньем и с толченой черемухой. Пока чайник закипал на огне, молодые люди плотно закусили, а затем напились чаю из плоских деревянных чашек, употребляемых сибирскими крестьянами и инородцами. После обеда они разложили свои одеяла на опушке сосняка, чтобы ветер отгонял докучливых комаров, и легли отдыхать, вдыхая пряный аромат сосен, разогретых летним жаром, и перебрасываясь отдельными фразами, пока сон не сомкнул их уста.
Они проспали спокойно часа два, и на балаган легла уже густая тень ближайшего столба, когда шишка, сброшенная белкой с сосны, упала прямо на лицо Антона и разбудила его. Он взглянул на часы, потом потянулся к чайнику, чтобы глотнуть холодного чая, но чайник был пуст; приходилось идти за водой, тем более что и Варя, проснувшаяся раньше, но лежавшая еще тихо с закрытыми глазами, чтобы не будить спутника, выразила желание попить еще раз чайку, прежде чем лезть на ближайший столб, которым они хотели ограничиться на этот день после далекого пути из города.
После второго чаепития молодые люди собрали свои пожитки и сложили их в углу балагана, а сами, захватив веревку и нарубив десятка два коротких колышков разной толщины, отправились на столб. Антон лез впереди, цепляясь за выступы и засовывая в трещины гранита в более трудных местах колышки, которыми затем пользовалась Варя, чтобы поставить ногу или держаться рукой. Веревка оставалась пока без употребления — она должна была облегчить обратный путь вниз, более трудный, чем подъем, даже для опытного столбиста.
Минут через двадцать молодые люди взобрались на вершину столба, представлявшую небольшую ровную площадку, со всех сторон круто обрывавшуюся в бездну. С площадки открывался великолепный вид во все стороны до отдаленного горизонта, и глаз мог блуждать с места на место, долгое время не утомляясь, находя все новые и новые картины. Вблизи из зеленого моря деревьев тут и там, словно скалы из волн, поднимались красноватые столбы, одни выше, другие ниже, рассеченные черными трещинами, местами широко зиявшими; иные столбы напоминали развалины стен и башен рыцарских замков средних веков. На соседнем к югу столбе, самом высоком, самом массивном и труднодоступном, с почти отвесными боками, на половине высоты обрыва виднелась площадка, казавшаяся издали маленькой, но занятая целой рощицей довольно крупных деревьев. На этот столб предстояло карабкаться на следующий день, почему молодые люди внимательно осмотрели его в бинокль, чтобы убедиться, не произошли ли за истекший год какие-либо заметные изменения, препятствующие восхождению.
Вокруг столбов шумело и волновалось зеленое море леса, местами светлого и кудрявого, где преобладали береза и осина, местами темного и щетинистого, где в изобилии росли ель и сосна. Такой же лес расстилался и дальше по гребням и склонам плоских гор во все стороны, и только кое-где над этим зеленым морем поднимались красные скалы более далеких столбов. Лесистые склоны сбегали на дно глубоких долин, где, часто исчезая между кустами зеленого тальника или темными колоннами елей, серебрились ленточки рек или выделялись своей более яркой и ровной зеленью луговые прогалины.
Такие же лесистые широкие гривы виднелись и дальше, одна за другой, без конца до самого горизонта и только местами где-нибудь выделялась более высокая вершина или более узкая и мрачная долина. Невдалеке на севере в промежутках между плоскими горбами гор широкой полосой блестел Енисей, за ним чернели и зеленели пашни, а вдали большим светлым пятном белел Красноярск.
— Какая благодать, какой простор! — восторженно воскликнул Антон, сидевший на краю площадки, уперев голову на подогнутые колени. — Где мы найдем такую свободу, такую тишину?
— Уедем в тесный и душный город, будем видеть перед своим окном серую и грязную стену соседнего дома вместо зелени лесов, будем дышать копотью фабрик вместо воздуха, напоенного ароматом сосны, будем слушать грохот колес по мостовой и свистки вместо шепота ветерка в листьях и хвое, вместо плеска горных ручьев, пения птиц, — заметила грустно Варя.
— Что же, оставайся здесь, тебя никто не гонит в столицу.
— А тебя кто гонит?
— Меня? Я должен учиться, добиваться собственного дела и места в мире. Отец стар и наследства мне не оставит.
— Получу ли я что-нибудь, тоже неизвестно. Говорят, золотой промысел — та же картежная игра; сегодня пофартило, нашел много золота и стал богачом, а завтра в надежде на большее закопал свои деньги в песок и остался ни с чем. Поэтому и мне лучше надеяться на себя, а не на отцовские деньги.
Кроме того, — немного помолчав, продолжала Варя, — я хочу учиться, чтобы приносить пользу родине и людям. Вспомни, что мы уже два года тому назад вот на том столбе дали клятву жить и, если придется, умереть ради пользы Сибири и ради всех угнетаемых, обираемых, истребляемых коренных жителей ее. Поэтому я тоже должна ехать учиться в столицу, чтобы вернуться на родину знающим и полезным работником, а не дармоедом. А летом, каждое лето, мы ведь будем приезжать сюда, чтобы отдыхать, набираться новых сил на могучей груди милых столбов! — закончила она патетически.
Долго просидели молодые люди на вершине, любуясь видом сибирской тайги, обсуждая детали своей предстоящей жизни в столице. Постепенно солнце склонилось к закату, и длинные тени столбов вытянулись по зеленому морю. Пора было подумать о спуске, который в сумерки становился даже опасным.
Антон вскочил, развязал круг веревки, принесенной с собой, сложил ее вдвое, заложил за выступ гранита на краю площадки и опустил оба конца вниз; таким образом снизу, после спуска, легко было снять веревку со столба, отпустив один конец и дернув за другой. Первой начала спускаться Варя, ухватившись за веревку одной рукой, а другой цепляясь за выступы или упираясь в обрывы, чтобы веревка не начала раскачиваться. Когда она благополучно достигла нижней площадки под стеной, откуда спуск не представлял уже больших затруднений, полез вниз Антон, пользуясь той же веревкой; догнавши Варю на площадке, он сдернул веревку с выступа, свернул ее в круг, и далее молодые люди спустились легко по глыбам и уступам гранита к основанию столба и к закату солнца вышли к балагану.
Возле балагана они застали уже других столбистов; это были три гимназиста последнего класса, немного знакомые Антону и Варе; они уже обошли и облазили все столбы и остановились на последний ночлег в балагане, чтобы на следующий день идти назад, в город.
Костер уже горел, освещая красные стволы сосен. Последние лучи заходящего солнца пылали огнем на обрывах второго столба, который был виден с поляны у балагана, поднимаясь словно массивная башня и резко выделяясь над зеленым лесом на потемневшем фоне неба. Розовые перистые облака, тянувшиеся несколькими полосками на север, предвещали на завтра хорошую погоду.
В котелке гимназистов весело бурлила вода, и клубы пара вырывались из-под крышки; это варился суп из рябчиков, застреленных во время экскурсии. Антон, сбегавший за водой, подвесил и свой чайник рядом с котелком на березовую палку, воткнутую другим концом в землю. Обе партии столбистов соединились, уселись кружком вокруг одеяла, на котором были разложены припасы, и с молодым аппетитом принялись уничтожать закуски, затем похлебали деревянными ложками горячий суп, обглодали рябчиков и напились чаю.
За время ужина сумерки сгустились, и стало довольно свежо, на потемневшем небе заблестели звезды. Пламя костра освещало стройные стволы деревьев, окруживших поляну, подобно высоким колоннам храма, капители которых то погружались в темноту, то озарялись красным светом вспыхивавшего огня. Иногда по вершинам сосен проносился порыв ветра, и хвоя начинала волноваться и шуметь. За ближайшим кольцом освещенных костром колонн выступали колонны второго кольца, за ними — третьего, четвертого, освещенные все слабее и слабее, пока последние колонны не исчезали уже во мраке ночи, окутывавшем лес.
Когда стихали молодые звонкие голоса у костра и на короткое время воцарялась тишина, можно было различить сквозь слабый шепот сосен и другие ночные звуки: иногда заунывный крик совы, иногда глухой гул ветра в трещинах столбов, иногда легкий треск, словно ломающихся под ногой сухих веток. Люди, непривычные к ночным голосам тайги, могли бы подумать, что это гуляет «хозяин» леса — медведь; но столбисты знали, что медведь чует человека издалека и никогда не подойдет к костру так близко, чтобы слышны были его шаги.
Постепенно оживленная беседа, вертевшаяся сначала вокруг местных городских и особенно школьных новостей и происшествий, а затем под влиянием обстановки вокруг приключений разных столбистов и охотников, начала затихать, и молодежь стала устраиваться на ночь. Костер передвинули ближе к входу в балаган и положили на него две толстые коряги полуистлевшего бурелома, который горит медленно, больше тлеет и дымит; огонек должен был охранять балаган от хищных зверей, а дым — от комаров. На сухие листья, покрывавшие почву в балагане, набросали свеженарезанных молодых ароматных веточек лиственницы, покрыли их одеялами и улеглись: три гимназиста — ближе к выходу, а Варя и Антон — в глубине балагана.
Гимназисты, утомленные трехдневным карабканьем по столбам, сейчас же заснули, но Варя и Антон, возбужденные близостью друг друга, необычной обстановкой, ночной тишиной, теплотой балагана, согретого костром, не могли уснуть и шепотом разговаривали, а в паузах беззвучно целовались. Постепенно эти паузы становились длиннее и длиннее, ласки Антона начали принимать все более страстный и настойчивый характер, так что Варе пришлось серьезно защищаться, чтобы удержать возлюбленного на известной границе дозволенного.
— Ведь мы же решили соединиться на всю жизнь, — уговаривал ее Антон, прерывающимся от волнения голосом. — Когда кончится Петровский пост…
— Тогда и будем принадлежать друг другу, милый, — шептала Варя, зажимая ему рот поцелуем.
— Непременно после церковного и родительского благословения, — не унимался Антон. — Только тогда, когда это будет дозволено и даже одобрено законом и древним обычаем предков, — поддразнивал он ее.
— Древние обычаи не всегда плохи, — защищалась она.
— Но меня возмущает это «с дозволения начальства» в таком интимном деле! Не лучше ли теперь, здесь, в этой таинственной обстановке, в балагане, среди дикой тайги, у подножия вечных столбов, под покровом звездного неба…
— Ну, пусть будет по-твоему, дикарь! Но только не сейчас, не здесь, а завтра, когда мы будем совершенно одни. И пусть свидетелями будут действительно только молчаливые столбы, зеленая тайга и голубое небо родины!
Антон ответил ей горячим поцелуем; оторвавшись от ее губ, он сказал со смешком:
— А кукушка, значит, правильно предсказала!
— Нет, это я не пожелала осрамить ее, — возразила Варя, заворачиваясь в одеяло. — Спокойной ночи, мой дорогой, желаю тебе райских сновидений!
Немного погодя она расхохоталась над своими мыслями.
— Тоня, я сейчас обдумывала свой брачный наряд. Он будет сделан наперекор древним обычаям и совершенно не согласно взглядам начальства… И обстановка бракосочетания будет самая необыкновенная!
— Ну скажи же, Варя, голубчик, скажи!
— Молчи, молчи, любопытный, и спи. Больше я ничегошеньки не скажу.
Ночь прошла спокойно, но Антон и Варя поднялись уже чуть свет, чтобы воспользоваться утренней прохладой для восхождения на самый трудный столб, который возвышался в полуверсте от балагана. Молодые люди успели уже закусить и напиться чаю, когда проснулись гимназисты. Простившись со своими случайными соседями, возвращавшимися в город, Антон и Варя направились ко второму столбу. Дорога шла сначала через густой и высокий лес, огибая лог с ключом, ближе к подножию столба начали попадаться заросли кустов, скатившиеся сверху крупные глыбы. Узкая тропа извивалась по росистой траве, усеянной яркими цветами, и Варя, подоткнувшая юбки, чтобы не замочить подол, набирала по пути букет. Солнце еще не взошло, но было уже совершенно светло, и на востоке разгоралась золотистая заря; легкий ветерок проносился по вершинам сосен и лиственниц, обдавая путников холодком и заставляя их ежиться.
Вскоре тропа поднялась на восточный склон столба, довольно пологий внизу и поросший мелким лесом и кустами в промежутках между глыбами гранита; по этому склону молодые люди легко поднялись на первый уступ, над которым вздымалась крутая и высокая стена, казавшаяся на первый взгляд неприступной. Но, разглядывая ее внимательнее, можно было заметить и небольшие карнизы, и ниши, дававшие возможность поставить ногу, и широкие трещины, горизонтальные и вертикальные, в которые легко было всунуть колышек, и отдельные кустики и корявые деревья, за которые можно было ухватиться рукой. Но все-таки лезть на эту стену без помощи веревки было слишком рискованно, веревку же приходилось забрасывать очень искусно, стараясь зацепить ее за кривой ствол толстой сосны, нависшей над обрывом; для этого служила тонкая бечева с привязанным к ее концу камнем, подобная чалке, употребляемой на судах.
Свернув эту бечеву кольцами, Антон бросал ее вверх; после нескольких неудачных попыток камень перелетел через ствол сосны и упал назад, к ногам юноши, которому уже не стоило большого труда передернуть веревку вслед за бечевой через сосну. Тогда он полез, придерживаясь одной рукой за веревку, а другой втыкая колышки в расселины гранита, в тех местах, где не было выступа или впадины для опоры ноге. Достигнув сосны, Антон очутился на небольшой площадке, на которой можно было перевести дух после трудного лазанья по обрыву; он обвязал веревку покрепче вокруг ствола, и тогда уже полезла вверх Варя, для которой колышки были уже приготовлены, а веревка закреплена.
После отдыха на площадке, с которой молодые люди приветствовали солнце, поднимавшееся желто-красным диском из-за щетинистого гребня далекой горы, пришлось отвязать веревку и повторять ту же операцию еще раз, чтобы подняться на следующий уступ; но этот подъем был менее труден и длинен, чем первый, последние же сажени нужно было просто карабкаться по ступенчатому откосу, в трещинах которого росли в изобилии кустики и деревца, дававшие опору рукам и ногам.
Наконец молодые люди очутились на вершине столба, которая представляла гораздо более широкую площадку, чем вершина первого столба, посещенного накануне. Эта площадка имела шагов тридцать в длину и двадцать в ширину; к западу она обрывалась очень резко, и с этой стороны столб падал вниз совершенно отвесной и гладкой стеной сажень на пятьдесят, забраться по которой не мог бы и самый ловкий акробат. Подножие стены было окаймлено узкой полосой некрупных глыб, когда-то сорвавшихся сверху и покрытых уже мохом и мелкими кустами, тем не менее падение с площадки столба на эти камни грозило немедленной смертью. К северу площадка также обрывалась сразу, но здесь стена столба в одном месте на половине высоты представляла косой уступ, на котором поместилась целая рощица довольно крупного леса и кустов; этот зеленый уступ и обращал на себя внимание при взгляде с первого столба.
На востоке столб падал не отвесно, площадка его вершины постепенно переходила в крутой откос с уступами, по которому столбисты и забирались вверх. Наконец, в южной части площадка была рассечена широкими трещинами на отдельные части; на ближайшие хороший гимнаст мог бы еще перескочить, но более далекие представляли уже самостоятельные толстые иглы или зубья, на которые распадался столб с южной стороны; за этими зубьями виднелась седловина, соединявшая второй столб с третьим, более низким и сильно разрезанным выветриванием.
На площадке вершины в трещинах гранита росла травка, кустики и маленькие кривые сосны, которые стлались по камню, пригибаемые к нему силой зимних буранов; эта растительность совершенно не была видна снизу.
Восхождение на столб заняло около часа времени, и, когда Антон и Варя достигли вершины, солнце уже поднялось над далекими лесистыми горами на северо-востоке, и его косые лучи осветили площадку и согрели ее, быстро высушивая ночную росу. Вид с вершины был в общем такой же, как с первого столба, но только теперь, рано утром, воздух был еще наполнен парами, из падей и долин поднимались легкой пеленой туманы, а над Енисеем тянулась молочно-белая мгла. Утренний ветер порывами проносился над горами, и бесконечное море лесов волновалось и шептало свою вечную, таинственную песню. Быстро становилось тепло, и туманы таяли и исчезали на глазах.
Варя, сидя на краю гранитной площадки, перебирала цветы, сорванные внизу по дороге к столбу, и плела из них венок; ее пальцы проворно клали рядом и белую душистую ночную фиалку, заменяющую в Сибири ландыш, и лилово-голубой ароматный ирис, и ярко-желтый огонек, и белые с красными крапинами и разводами странные сапожки. Антон лежал возле нее, отдыхая от восхождения, смотрел на ее работу и наконец спросил:
— Для чего ты плетешь венок, ведь он скорее завянет, чем букет.
— Ты, очевидно, уже забыл, глупый, что сегодня день нашей свадьбы. Здесь, в тайге, мирты и флер д'оранжи не растут, и я делаю венок из родных сибирских цветочков. А за то, что ты забыл мои слова, сказанные ночью в балагане, я тебе венка не сплету, и ты будешь венчаться без цветов, как дикарь.
Антон понял, что замышляла Варя, и его сердце, еще возбужденное усилиями восхождения, заколотилось в груди; он схватил руку девушки и прижал ее к губам.
Венок был готов. Солнце поднялось выше и уже хорошо пригревало, но еще не жарило, не обжигало кожу; так и хотелось, сбросив с себя одежды, нежить свое тело под его лучами.
Варя вскочила на ноги, быстро распустила свои тяжелые золотистые косы, надела на голову венок и подошла к восточному краю площадки.
— Иди сюда, мой жених, — сказала она. — Мы произнесем перед лицом солнца обет любви и верности; столбы и тайга — наши свидетели!
Антон, любовавшийся девушкой в экстазе восторга, поднялся и подошел к ней. Она взяла обе его руки в свои и, обратившись лицом к солнцу, произнесла громким голосом:
— Вечное светило, согревающее нашу печальную землю и дающее отраду всему живущему! Вековая тайга, шумевшая над моей колыбелью и навевавшая грезы моего детства! Древние столбы, доставившие нам столько счастливых часов! Будьте все свидетелями нашего бракосочетания. Мы любим друг друга и желаем пройти рука об руку жизненный путь, как верные супруги. Но не для одних только радостей любви мы хотим соединиться, а для того, чтобы поддерживать друг друга в борьбе и работе на пользу родине.
Мы клянемся перед твоим лицом, вечное солнце, перед тобой, вековая тайга, перед вами, дорогие столбы, — закончила Варя патетически, — мы клянемся любить друг друга и отдать все свои силы работе для освобождения родины…
— Мы клянемся, — повторил Антон, захваченный экстазом своей невесты, хотя перед тем он в глубине души счел этот обет на вершине столба слишком театральным.
Разъединив руки, Варя протянула их к солнцу и затем обвила шею своего жениха и прильнула к его груди. Затем, словно вспомнив что-то, повернула голову опять на восток и сказала задумчиво:
— Будем ли мы венчаться еще в церкви, Тоня, или нет, это дела фактически не изменит. Брачные цепи будут нас связывать только до тех пор, пока в наших сердцах сохранится взаимное чувство. Если ты когда-нибудь разлюбишь меня, ты будешь свободен от первой половины клятвы… Но не от второй! — добавила она твердо. — Того из нас, кто изменит родине, кто перестанет трудиться для ее освобождения, пусть судьба покарает жестоко, как предателя! Пусть он лучше погибнет!
Варя мрачно сдвинула брови и подняла руку, словно угрожая предателю. Антону стало даже жутко от этого конца клятвы, он опустился на колени перед своей невестой и произнес взволнованным голосом:
— Ты будешь меня поддерживать в этой борьбе, ты будешь моим добрым гением, Варя. Я чувствую, что без твоей помощи я ослабею и изменю клятве.
Она поцеловала его в лоб, как нежная мать, потом повернулась лицом к востоку и сказала:
— А теперь постой здесь и не смей оборачиваться, пока я тебя не окликну.
— Что ты хочешь сделать? — спросил Антон, все еще встревоженный.
— Ничего страшного, мой любимый, не бойся. Я хочу только надеть свой брачный наряд, а жениху не полагается смотреть, как одевается его невеста.
— Это все по древним обычаям, которые ты собиралась не признавать, — пытался протестовать Антон.
— Когда я стану уже твоей женой, ты будешь видеть, как я одеваюсь. А теперь стой смирно и не оглядывайся. Если оглянешься — я брошусь вниз, в бездну!
— Ой, как грозно! Ну ладно, я слушаюсь тебя, моя повелительница…
Антон стоял, выделяясь черной тенью на ярко освещенном небе, а Варя, отойдя от него на противоположный край площадки, поспешно начала раздеваться. Много времени не понадобилось, чтобы сбросить с себя простой дорожный костюм, развязать ботинки и снять чулки. Наконец с плеч соскользнула рубашка, и, перешагнув через нее, Варя крикнула прерывающимся от волнения голосом:
— Теперь можно. Тоня!
Антон повернулся. Озаренная яркими лучами солнца, с венком на голове, с рассыпавшимися по плечам золотистыми волнами волос, к нему медленно приближалась маленькими шагами обнаженная девушка, закрывшая глаза одной рукой, а другую протягивавшая вперед. Это была сибирская Венера, поднявшаяся из зеленых волн дремучей тайги на голую красную скалу, — молодая, божественная, шествовавшая к своему возлюбленному… Легкий ветерок развевал пряди ее волос, солнечные лучи змеились в них золотистыми переливами, целовали оба маленьких нежно-розовых бутона, поднимавшихся над упругими белыми полушариями, слегка вздрагивавших при каждом шаге, скользили по мягким линиям живота и крепких бедер, щекотали стройные колонны ног и падали на маленькие ступни, осторожно подвигавшиеся по голому шероховатому камню.
Антон стоял безмолвно и неподвижно, пораженный и очарованный этим зрелищем. Он чувствовал невольно, что такие мгновения слишком хороши, чтобы тянуться долго, и наслаждался ими в экстазе. Он понимал, что не бесстыдство и не похоть побудили молодую девушку обнажиться перед ним, а именно сознание красоты и божественности этих мгновений, желание предстать перед возлюбленным в образе богини любви в этой замечательной обстановке; и эти чувства заставили ее отбросить девичий стыд без всяких колебаний.
И только когда Варя подошла к нему совсем близко, он принял ее, зардевшуюся, но ликующую, в свои объятия, и уста их слились в жгучем поцелуе страсти, ожидавшей близкого удовлетворения.
Солнце поднялось почти к зениту, когда новобрачные наконец собрались спускаться со столба, сделавшегося «приютом их любви». Так сказала Варя, оставляя на площадке свой брачный венок, словно жертву на алтаре Венеры. Она вынула из него только четыре цветка и, отбирая их, промолвила, обращаясь к мужу:
— Эти цветы я уношу на память о минувших часах блаженства; белая фиалка — это символ моей чистоты, которую я принесла тебе в дар, мой возлюбленный; голубой ирис — знак моей веры в тебя, мой дорогой; жгучий огонек — обозначает нашу горячую молодую любовь, а белый с кровавыми пятнами сапожок — нашу торжественную клятву верности друг другу и делу освобождения родины!
Еще два дня провела молодая парочка в одиночестве на столбах, отдаваясь, впрочем, больше восторгам любви, чем восхождениям на кручи. И побуревшие стенки балагана, освещенные отблесками костра в тихие вечерние часы, и мшистые площадки под высокими зелеными сводами леса, и изумрудные лужайки, в траве и цветах которых Варя и Тоня скрывались, слышали их страстные речи, видели их долгие поцелуи и сохранили тайну их любовных ласк.
А когда миновали эти дни и истощился запас провизии до последней крошки, молодая парочка, утомленная, но счастливая, вернулась в город. Через месяц, когда отец Вари приехал с приисков, они повенчались, а в начале августа уехали в Россию учиться.
Быстро пролетели четыре года и принесли молодым супругам больше горя и печали, чем радостей; только первые месяцы совместной жизни в столице протекали благополучно, и Варя чувствовала себя на седьмом небе, устраивая свое гнездышко, знакомясь с достопримечательностями столицы, посещая не виданные никогда театры, вступая в общение с товарками на курсах, упиваясь лекциями. Но в половине осени она начала уже чувствовать недомогание, которое вскоре объяснилось беременностью, оказавшейся в первой половине очень неприятной, доставлявшей Варе не только много мучений, но и мешавшей ей часто бывать на курсах, а тем более в театрах или в гостях. Только к весне ей стало легче, но пополневшая и отяжелевшая фигура все-таки заставляла ее сидеть больше дома. Тоня оказался не очень нежным мужем и под предлогом лекций, практических занятий, а также работы в подпольной организации часто оставлял жену одну.
В конце мая Варя родила довольно хилого и болезненного мальчика, и, конечно, супруги не могли везти его в далекий Красноярск на короткое летнее время; пришлось провести лето на даче в окрестностях столицы, и Варя посвящала ребенку, которого сама кормила, почти все свое время. Она была привязана к дому и могла отлучаться только на короткое время, а Тоня часто уходил на далекие прогулки, на охоту и рыбную ловлю, ухаживал за другими дагницами, не связанными младенцами, и Варя опять-таки часто оставалась одна. Она часто жаловалась, что ребенок совершенно перевернул все ее планы жизни в столице, в которые этот новый член семьи не входил, так как ей почему-то казалось, что у нее не будет детей, несмотря на пророчество кукушки. Но он явился, и приходилось отдавать ему и свое время, и свои силы, и свою любовь и заботу, отнимая все это от мужа, которому скоро надоело помогать при купании, пеленании, лечении и слушать писк. Таким образом, отношения между молодыми супругами, расхоложенные тяжелой беременностью Вари, мало поправились за лето; бывали и маленькие сцены ревности, упреки и слезы, после которых Тоня на некоторое время становился более внимательным и чаще оставался с женой.
То же продолжалось и осенью в городе: Варя была связана ребенком, который часто хворал, а почти все остальное время должна была отдавать занятиям на курсах, чтобы наверстать пропущенное за прошлый год и не отстать от товарок. Тоня также усиленно занимался, чтобы весной кончить курс. Но внезапно стряслась беда, которую он должен был ожидать, так как не прерывал сношений с нелегальными кружками и принимал участие в их работе; в конце января его арестовали, и он просидел больше двух месяцев в доме предварительного заключения; Варя осталась на свободе, так как благодаря беременности и ребенку еще не успела увлечься нелегальной деятельностью.
На свиданиях с ней Тоня поговаривал, что его скоро вышлют в отдаленные места Сибири, и она скрепя сердце начала уже готовиться к отъезду; и вот неожиданно перед пасхой ее муж явился домой — он был освобожден, и ему даже разрешили держать выпускные экзамены. Вскоре после этого тяжело заболел и в начале мая умер их ребенок. Его смерть возвращала Варе прежнюю свободу, но молодая мать была тяжело потрясена и в своем горе не обратила внимания, что Тоня после тюрьмы сделался каким-то странным, старался избегать разговоров с женой и очень часто исчезал из дома. Впрочем, Варя вскоре после смерти ребенка уехала за границу лечиться вместе с отцом, прибывшим из Сибири с той же целью. Тоня не мог ее сопровождать, так как у него выпускные экзамены затянулись до половины июля, а затем его вызвали в Красноярск к тяжело заболевшему отцу; это была первая продолжительная разлука молодых супругов.
Осенью они опять съехались; Тоня остался служить в столице в ожидании окончания Варей учения и причислился кандидатом к окружному суду; Варя с увлечением принялась за занятия, которым уже ничего не мешало. Но отношения между супругами оставались уже слегка надорванными тяжелым минувшим годом, и безмятежное счастье первых месяцев брака больше не возвращалось. Тоня привык проводить время без жены и под предлогом занятий в суде по утрам и партийной работы по вечерам часто исчезал надолго. Варя не раз случайно узнавала, что он был не там, где указывал, а в немецком клубе и что он играл в карты. Сначала это обстоятельство вызывало объяснения и слезы, но затем Варя убедилась, что в результате муж становится только более скрытным, и оставила его в покое, возложив надежды на недалекое будущее, когда им предстояло вернуться на родину и найти там много живого и неотложного дела. Иногда к Тоне приходили личности, которые ни по своей внешности, ни по манерам не могли быть его сослуживцами и вообще казались подозрительными. Но муж уверял, что это партийные деятели из мастеровых, и Варе приходилось этому верить, так как Тоня действительно занимался партийной работой. Сама Варя, желая скорее и без помехи кончить курс и работать на родине, нелегальной деятельностью в столице не занималась, а только поддерживала некоторые сношения с членами партии ради будущих связей.
Так прошли еще два года без особых происшествий; отношения между Варей и ее мужем не улучшились; по внешности они были хорошие, но в них не было ни прежней теплоты, ни взаимного полного доверия первых месяцев брака. Тоня хлопотал уже о месте в Сибири, и, когда Варя была еще занята экзаменами, он получил назначение в Красноярск и собирался уехать туда недели на три раньше жены, чтобы не пропустить срок для явки.
Последние дни перед отъездом Тоня проводил вне дома под предлогом разных заказов, покупок, прощальных визитов и ликвидации партийных дел. Уезжать нужно было утром; накануне Тоня целый день отсутствовал и вернулся уже под вечер. Дома он нашел телеграмму, в которой его извещали, что его мать тяжело заболела и что если он хочет застать ее еще в живых, то должен ускорить свой приезд. Тоня предполагал ехать от Тюмени до Томска на пароходе и приноровил отъезд из столицы ко дню отхода парохода из Тюмени; теперь же приходилось оставить этот план и ехать через Западную Сибирь кратчайшим путем на лошадях, что давало возможность при спешной езде выиграть два — три дня сравнительно с пароходом. Но можно было выиграть еще сутки на волжских пароходах, выехавши из столицы не утром на следующий день, как предполагалось, а немедленно, вечером. Оставалось только экстренно уложиться, так так почти все было уже приготовлено, а не готовое или забытое могла затем привезти Варя.
Так и сделали, и Тоня успел еще попасть на вокзал к отходу последнего поезда.
На следующее утро Варя, собирая старое платье, оставленное ее мужем для продажи татарину, и осматривая карманы, чтобы убедиться, не остались ли в них деньги или письма, нашла в пиджаке, который Антон носил последнее время, старую, потрепанную записную книжку. Желая узнать, оставлена ли книжка как уже ненужная, Варя начала ее перелистывать и среди разных полустертых записей вдруг наткнулась на адреса нескольких конспиративных квартир, которые были ей известны.
«Какой неосторожный, — подумала она, — разве можно держать такие адреса в записной книжке, которую можно потерять, которую могут найти при обыске…»
Это обстоятельство заставило ее заняться более внимательно изучением содержания книжки, которую теперь становилось опасно везти с собой, а уничтожить, не спросивши мужа, было нельзя.
Кроме большого количества адресов, даже с фамилиями, ей преимущественно незнакомыми, но и фамилиями нескольких крупных партийных деятелей, она нашла реестр, озаглавленный: «получения от Жанны». В этом реестре с пометками года, месяца и дня был приведен ряд чисел от 50 и до 500 рублей. Варя заметила, что эти «получения» касались только последних двух лет, но были почти ежемесячные. Это обстоятельство очень заинтересовало молодую женщину; она знала, что со времени смерти отца Тоня из дома денег больше не получал, а, наоборот, к праздникам сам посылал матери небольшие суммы. Она знала также, сколько жалованья получал ее муж за службу в суде, но «получения от Жанны» намного превышали скромное жалованье кандидата и за два года составили около четырех тысяч пятисот рублей.
Сообразив все это, Варя побледнела, и руки у нее похолодели и задрожали при мысли о том, что ее муж связался с какой-то Жанной и даже брал у нее крупные суммы, то есть поступил к ней на содержание. Супруги Ваньковские жили скромно; жалованья мужа и субсидий отца Вари на эту скромную жизнь было достаточно; на экстренные расходы — как во время болезни ребенка, поездки за границу — отец присылал всегда отдельно. Следовательно, семейные нужды не могли заставить Тоню искать какие-либо посторонние источники дохода. Значит, это были деньги секретные, неизвестные Варе, скрытые от нее и, очевидно, нужные на какие-то секретные надобности. Варя вспомнила игру в клубе, случайно дошедшую до ее сведения, вспомнила частое позднее возвращение мужа домой в не вполне трезвом состоянии, в чем она убеждалась не раз, когда ей случалось просидеть за книжкой до его возвращения. Все это она вспомнила, сопоставила с получениями от Жанны и задрожала от негодования, к которому присоединилась безотчетно для нее самой и доля ревности.
— Такая низость! — прошептала она. — Связался с какой-то француженкой, должно быть, старой, которая покупает его любовь; а свою выручку он проигрывает в карты и пропивает… Но эта мысль была так чудовищна для Вари, все еще верившей в любовь и верность мужа, несмотря на его видимое охлаждение к ней за последние два года, что молодая женщина не поверила своим предположениям и начала еще тщательнее пересматривать записи книжки в надежде найти разъяснение «получений от Жанны», не оскорбительное для ее любви.
Наконец среди адресов, заполнявших целые странички, в большом количестве зачеркнутых и с пометками «умер», «уехал», «сослан», она нашла полустершуюся загадочную запись: «П. П. удалось бежать с К.; узнать, где он скрывается, и сообщить Жанне».
Эта запись навела Варю на мысль, что Жанна имеет отношение к партии и что, может быть, все эти «получения от Жанны» были просто деньги для партийной работы, жертвуемые разными сочувствующими людьми.
При этой мысли сердце Вари радостно забилось, и она продолжала поиски, чтобы получить еще доказательства невиновности мужа в измене. Но больше ничего интересного не попадалось, и она хотела уже отложить книжку в сторону, как вдруг из карманчика ее обложки высунулся угол бумажки. Варя развернула ее — она была не помятая и не загрязненная, очевидно вложенная недавно, и на ней была запись свежими чернилами, содержавшая несколько адресов, среди которых сразу бросились в глаза слова «Илларион Элпидифорович». Варя вспомнила, что так зовут жандармского ротмистра в Красноярске, о котором ей недавно писала подруга, что он начал сильно притеснять политических ссыльных в городе; адрес его на бумажке был указан красноярский, хотя город не был назван, как не была названа фамилия ротмистра. Рядом стоял другой адрес с отметкой «канцелярия», и Варя узнала, что это адрес жандармского отделения, находившегося наискось от гимназии, где она училась, и известного ей с детства. Еще несколько сибирских адресов ничего не говорили Варе, и только один обратил на себя ее внимание: «Ив. Петр. Железнов, смотритель в Александровском централе».
Все эти сведения могли быть нужны для партийной работы, хотя в этом случае хранить в записной книжке такие из них, как о смотрителе центральной каторжной тюрьмы, через которого, очевидно, можно было завести сношения с заключенными, было крайне неосторожно со стороны Ваньковского.
Таким образом, изучение записной книжки мужа вызвало в душе молодой женщины ряд мучительных вопросов, на которые она не находила определенного ответа; все можно было объяснять так или иначе.
Варя сидела еще в глубоком раздумье с книжечкой в руках, когда в прихожей раздался звонок и прислуга принесла ей телеграмму от мужа, поданную ночью в Бологом. Тоня писал: «Забыл кармане пиджака записную книжку крайне нужными адресами вышли немедленно почтой Красноярск востребования. Обнимаю. Антон».
Подписавши расписку, Варя сама понесла ее в прихожую, чтобы отдать рассыльному, и увидела рядом с последним какого-то молодого человека, очевидно вошедшего без звонка, так как дверь была полуоткрыта. Когда расссыльный вышел, молодой человек, поклонившись Варе, спросил ее:
— Могу ли видеть Антона Антоновича?
— Он, к сожалению, вчера уехал в Сибирь, — ответила Варя.
— Не может быть! — воскликнул посетитель. — Ведь господин Ваньковский должен был выехать только сегодня в обед?
— Совершенно верно, но он получил телеграмму от матери, и пришлось экстренно собраться и выехать вчера вечером.
Незнакомец задумался, затем спросил:
— Позвольте узнать, вы будете его супруга?
— Да, я его жена.
— И едете вслед за супругом в Красноярск через две недели?
— Так, но откуда вы это знаете?
— Мы многое знаем… В таком случае не будете ли так добры увезти вашему супругу и передать в собственные руки этот пакетик?
С этими словами молодой человек вынул из кармана и подал Варе сероватый конверт с красной печатью.
— Но почему же вы не пошлете это письмо по почте, оно бы получилось гораздо раньше моего приезда, — спросила Варя.
— Такие письма по почте не посылают, мадам, — ответил незнакомец с улыбкой. — Вы, конечно, знаете, где служит ваш супруг — я должен был передать эти секретные справки ему лично. Господину полковнику день отъезда господина Ваньковского был известен точно, и он велел мне заготовить эти справки и доставить на дом к отъезду.
Варя только сказала: «Да, да!»
— Так я могу быть уверен, что вы их передадите супругу? Иначе мне достанется за опоздание, хотя я и не виноват в преждевременном выезде господина Ваньковского.
С этими словами посетитель передал Варе пакет, поклонился и исчез за дверью.
Варя держала конверт с печатью в руках и стояла, словно окаменевшая, на том же месте в прихожей. Когда странный посетитель упомянул секретные справки и полковника, в глубине ее мозга мелькнула страшная догадка и теперь постепенно принимала все более и более ясные очертания.
— Но не может быть, ведь это чудовищно! — шептали ее побелевшие губы, а глаза впивались в запечатанный конверт, содержавший, конечно, страшную разгадку. На конверте была только надпись: «А. А. Ваньковскому в собственные руки», внизу карандашом был приписан адрес.
— Что же мне сделать, что мне сделать, чтобы узнать правду относительно Тони? Жанна, деньги, полковник, адреса жандармов… Боже мой, что все это значит?!
«Вскрой конверт, тогда узнаешь», — сказала себе Варя, но не решилась привести это в исполнение. Ведь эти секретные справки могли быть от товарищей по партии; может быть, комитет предлагал Тоне в Сибири такое дело, о котором даже его жена не должна была знать ради успеха предприятия.
«Но при чем тут Жанна, что это за Жанна?» — И опять ревнивые подозрения сжимали сердце Вари, а с другой стороны, вставал жандармский полковник; сопоставляя то и другое, вспоминая кое-что из поведения мужа за последние два года, несчастная женщина приходила к выводу, которому все-таки не хотела верить, — ее муж поступил на службу к жандармам в политический сыск, чтобы получать деньги, которые тратил на картежную игру и на содержание какой-то Жанны.
«Это нельзя оставить без разъяснения, не ради меня только, но ради товарищей», — подумала Варя. И ей пришла мысль обратиться к старому и опытному партийному деятелю, известному ей по отзывам с лучшей стороны. Если ему рассказать все, показать записную книжку и пакет, он сумеет распутать это таинственное дело; если подозрения окажутся напрасными — тем лучше, Тоня о них и не узнает. Но если Тоня действительно сыщик, предатель…
И при этой мысли сердце Вари мучительно сжалось, но брови сдвинулись, глаза гневно сверкнули.
— По крайней мере я не останусь его сообщницей в глазах товарищей, так как выведу его на чистую воду! — докончила она свою мысль твердым голосом, вспомнив клятву, произнесенную в день бракосочетания на гранитном столбе.
Варя начала было одеваться, чтобы уйти из дома, но вспомнила, что находка записной книжки прервала ее поиски в карманах старого платья мужа; эти поиски нужно было кончить, — может быть, найдется еще что-нибудь!
Действительно, во внутреннем кармане старого сюртука она нашла несколько гектографированных прокламаций, изданных по поводу волнений в университете и призывавших студенчество к объединению. Но эта находка значения не имела, а больше Варя не нашла ничего. Собираясь уже уходить, она заметила телеграмму мужа, брошенную на стол.
«Необходимо ему ответить», — подумала она, потому что записная книжка, быть может, будет задержана на несколько дней для разъяснения дела.
Она присела и быстро набросала мужу короткое письмо в Красноярск, в котором извещала, что пиджак она уже успела продать татарину, не обыскав его карманов, но что она примет все меры, чтобы найти этого татарина, известного прислуге, и вернуть от него записную книжку; но поиски потребуют нескольких дней, которые нужно потерпеть.
Наконец, Варя, захватив записную книжку, пакет и телеграмму мужа, вышла из дома. Она отправилась сначала по одному конспиративному адресу, где ее хорошо знали и дали ей адрес другой квартиры, на которой ей уже после маленького допроса указали адрес того лица, кого она искала. Этот старый вожак жил в столице нелегально и часто менял квартиры; узнать его адрес было нелегко, и осторожность требовала, чтобы не всякий, желавший его видеть, мог добиться свидания, а только тот, в ком товарищи были вполне уверены, что он не только не предаст, но и не проболтается случайно. Хотя Варя и не была деятельным работником партии, но имела вполне хорошую репутацию надежного товарища, так что узнала адрес Никона Серого, как звали в партии нужного ей человека.
Серый жил в одном из огромных домов на Садовой улице между Гороховой и Сенной, в квартире портного-штучника, занимая совершенно обособленную комнату с отдельным выходом на черную лестницу. Штучник был свой человек и очень внимательно, даже с подозрением, осмотрел Варю, когда она пожелала видеть его жильца; он переспросил ее два раза, кого она хочет видеть и кто ей сообщил адрес, и, только убедившись, что она не сбилась в фамилиях и адресах, провел ее к Серому.
Варя встречалась с этим руководителем партии раза три в прежнее время, и он произвел на нее сильное впечатление как своей внешностью природного вождя, так и разговором; потому она и решилась обратиться к нему для разъяснения мучительной загадки. Серый сейчас же ее узнал и спросил о муже, о курсах, поздравил с предстоящим окончанием и наконец сказал, усаживая посетительницу в старое и просиженное кресло возле своего рабочего стола:
— Я слышал, что ваш муж хочет перевестись на службу в Сибирь. Вы тоже пойдете с ним в добровольную ссылку?
— По этому вопросу я к вам и пришла за советом, вы один можете разъяснить мои сомнения, мои подозрения относительно мужа…
Серый несколько удивленно взглянул на свою собеседницу и спросил:
— Вы боитесь, что муж изменяет вам?
— Если бы дело было только в этом, я бы не стала занимать ваше время. Нет, я боюсь, что дело гораздо хуже, слушайте…
И Варя, волнуясь и останавливаясь, изложила ему все открытия и происшествия после отъезда мужа, показала телеграмму, записную книжку и пакет, принесенный неизвестным; в книжке она обратила внимание Серого на записи, показавшиеся ей подозрительными, особенно на адреса конспиративных квартир и жандармов, а рубрику «получений от Жанны» отметила только вскользь.
Серый выслушал ее очень внимательно, задал несколько вопросов об образе жизни Ваньковского за последние годы и его знакомствах, рассмотрел записи книжки и задумался. Сопоставив некоторые записи с событиями в жизни партии и подводя итоги всему, что он узнал, опытный деятель почти не сомневался в измене мужа Вари; но, видя ее волнение, читая в ее глазах глубокую скорбь, он постарался поддержать молодую женщину, внушив ей некоторую надежду и оттянув решительный ответ.
— На расследование этого дела нужно время, — сказал он. — Обвинение слишком тяжкое, шутить такими вещами нельзя. Я надеюсь, что все разъяснится к лучшему. Не падайте духом, ваши силы нужны вам для окончания экзаменов.
— Что же мне делать сейчас? — спросила Варя. — Неужели я уйду, не получив разъяснения?
— Вы говорите, что через две недели, покончив с экзаменами, должны уехать в Сибирь к мужу и увезти ему этот таинственный конверт и записную книжку? Да? Так вот мой совет и моя покорнейшая просьба: забудьте на эти две недели о происшедшем — займитесь учебниками до одурения, кончайте курс, чтобы быть самостоятельной. А я за это время займусь разъяснением вопроса… Не теряю надежды, что подозрения по поводу измены нашему делу окажутся несостоятельными…
— Отчего же вы не вскроете конверт? — вскричала Варя. — Может быть, все разъяснится сразу и всякое расследование окажется излишним!
— Может быть, да, а может быть, нет, дорогая.
И, взяв из ее рук конверт, он тщательно рассмотрел сургучную печать. Кроме желания дольше сохранить в душе молодой женщины надежду на благоприятное разрешение загадки и веру в невиновность мужа, Серый имел в виду еще необходимость немедленно принять меры, чтобы связи предателя были раскрыты и ему самому пресечена возможность вредить дальше делу партии. Между тем можно было опасаться, что Варя, узнав правду теперь же, в своем отчаянии сделает какой-нибудь безрассудный поступок, который спутает все планы, позволит предателю скрыться или, наоборот, выдать всех, кого он еще до поры до времени не выдавал.
Вот почему необходимо было оттянуть решительный ответ и оставить Варю в неизвестности.
— Видите ли, — сказал Серый, — этот конверт нужно вскрыть совершенно незаметно, чтобы адресат мог затем получить его и не догадаться, что кто-нибудь прочитал его переписку. Подумайте только: если ваш муж не виновен — каково было бы ему узнать, что вы и мы заподозрили его в предательстве, изучали его записную книжку, вскрывали письма! У нас это так не делается. Нужно незаметно убедиться в вине или невиновности человека, а не мучить его подозрениями, слежкой, может быть, неосновательными. Вскрыть незаметно этот конверт может только искусный в таком деле человек и при помощи некоторых приспособлений, которых у меня нет. Я должен отправиться к этому человеку довольно далеко.
— Но это продолжится день, много два.
— Может быть, и дольше. Кроме того, некоторые записи в книжке, которые кажутся вам такими страшными, могут оказаться совершенно невинными, но для разъяснения их придется наводить справки у разных лиц. Затем — содержимое этого пакета также может потребовать разных справок. Словом…
— Словом, вы хотите измучить, истомить меня неизвестностью. Ведь возможна двойная измена — партии и мне.
— Будем надеяться, что окажется только одна измена или даже ни одной, — ответил Серый. — Поверьте, что я приложу все усилия, чтобы дать вам ответ как можно раньше. Две недели — это крайний срок. А вы отбросьте пока всякие скверные, мучительные мысли и держите экзамены; это будет полезно вдвойне — и курс кончите, и не будете волноваться, строить всякие догадки, ломать себе голову и трепать нервы.
— Постараюсь исполнить ваш совет, хотя мне уже не удастся отделаться вполне от мысли, что мой муж, может быть, предатель, — сказала Варя, вставая.
— Только, пожалуйста, ни слова, ни намека вашему мужу о происшедшем — ради его спокойствия, если он не виновен, ради успеха расследования, если он виноват. Пишите ему о своем здоровье и об экзаменах и покороче, чтобы случайно не выдать себя.
— Но ведь он телеграммой просит выслать ему записную книжку немедленно по почте. Я уже написала ему, что продала пиджак с книжкой татарину, которого разыскиваю.
— Продолжайте в том же духе. Через несколько дней сообщите, что татарин нашелся, но что пиджак он перепродал и обещает найти покупателя и отобрать у него книжку. Потом можно написать, что книжка нашлась, но что вы едете вскоре сами и привезете эту драгоценность с собой.
— Тяжело так лгать своему мужу, — заметила Варя со вздохом.
— На партийной работе ради успеха дела приходится кривить душой, — ответил Серый, провожая гостью к двери. — Итак, самое позднее через две недели я сам или кто-нибудь по моему поручению, конечно, лицо вполне надежное и скромное, доставит вам книжку и пакет и даст все разъяснения, укажет, что делать. А пока желаю вам успешного учения. Мужайтесь, партийный работник не должен падать духом даже в самые критические моменты своей жизни. До свиданья.
И он крепко пожал Варе руку и тихо запер за ней дверь.
Для Вари потянулись тяжелые дни. Приходилось напряженно учиться, прочитывать и запоминать сотни страниц, а в голову назойливо врывалась мысль, что любимый человек оказался подлецом, двойным предателем, оплаченным шпионом. Варя успокаивала себя надеждой, что все разъяснится к лучшему, что подозрения необоснованны, но все-таки ее честная душа альтруистки, ее чистая душа верной и любящей женщины тяжело страдала от ужасной мысли о возможности измены мужа. Подчас трудно было учиться, но Варя работала и хотя с грехом пополам, но сдала все экзамены, последний даже днем раньше, чем предполагала, так что имела возможность приготовиться к отъезду, закупить кое-что, побывать кое-где в последний день в ожидании прихода Серого, о котором она была уже извещена письмом за несколько дней.
Она вернулась домой за полчаса до назначенного срока и стала укладывать свой чемодан, стараясь не думать о предстоящем свидании, которое могло перевернуть всю ее жизнь вверх дном.
Наконец раздался звонок, и в комнату вошел незнакомый мужчина высокого роста, но несколько сутулый; он представился Варе в качестве товарища Рыжова и сказал:
— Принес вам письмо от Никона. Прочитайте, а потом побеседуем.
Рыжов передал письмо, а сам сел в стороне и отвернул голову к окну.
Варя быстро разорвала конверт.
«Дорогая Варвара Гавриловна, — писал ей Серый. — Извиняюсь, что не явился лично, как хотел непременно сделать. Но мое убежище стало известным, и пришлось скрыться в другой город. Я посылаю Вам человека вполне надежного, который поможет в беде.
А беда действительно не малая. Ваш муж, как Вы знаете, два года назад был арестован и просидел несколько месяцев в предварилке. Одиночное заключение и допросы жандармов подействовали на него угнетающим образом, и он проговорился и кое-кого неосторожно подвел. Но затем жандармы сумели, вероятно, убедить его, что все равно репутация его испорчена, а потому лучше поступить к ним на службу; обещали, конечно, полное освобождение от наказания и хорошее жалованье. Он согласился, его выпустили и дали кончить курс. Сначала он был агентом малодеятельным и вредил нам редко и немного; но постепенно или сам вошел во вкус предательства, или жандармы нажали на него, угрожая разоблачением, и его работа сделалась интенсивнее.
Мы имеем теперь полное основание приписывать его предательству неудачу нескольких хорошо организованных покушений, провал двух типографий и арест десятка крупных и мелких работников революции. Эти неудачи возбудили в свое время сильные подозрения, но, к сожалению, не против их виновника, а против других лиц — до того мы были уверены в преданности Ваньковского делу партии. В одном случае даже заподозрили Вас, так как Вы через мужа могли иметь сведения и могли неосторожно проболтаться где-нибудь.
Возвращаю Вам записную книжку и пакет. Из первой мы скопировали все важнейшие улики. Партийный работник, всегда могущий ждать обыска и ареста, не носит в записных книжках адресов товарищей, квартир, а выучивает их на память; Ваш муж этой предосторожности не соблюдал, потому что ареста не боялся. В его книжке мы нашли много очень важных адресов, частью уже устаревших, но также и современных; теперь, конечно, и эти устарели, потому что мы приняли свои меры. Были также адреса сыщиков, жандармских офицеров и чиновников Третьего отделения.
«Получения от Жанны» — это скорее всего жалованье за предательство, которое он почему-то тщательно регистрировал.
В пакете оказался целый ряд справок о месте жительства и фамилиях сыщиков и жандармов в Красноярске и вообще в Енисейской области, где Ваньковскому предстояло развернуть свою деятельность; были также фамилии и адреса политических ссыльных и общественных деятелей этой области, за которыми, очевидно, нужно было устроить надзор. Нам часть этих сведений будет очень кстати, так как позволит сильно обезвредить сыск в Енисейском крае на некоторое время.
Не имею права скрыть от Вас, дорогой товарищ, что в деле замешана и женщина, именно хористка итальянской оперы, на которую Ваньковский, очевидно, тратил деньги, получаемые от жандармов. В записной книжке оказалось несколько ее адресов — она часто меняла квартиру, и один из наших сумел от нее выведать о ее связи. Эта женщина была очень возмущена, узнав, что ее покровитель уехал в Сибирь, не предупредив ее, и грозила, что поедет туда за ним.
Мне, конечно, не нужно тратить много слов, чтобы убедить Вас в моем искреннейшем сочувствии Вашему великому горю. Но я должен от души поблагодарить Вас за то, что Вы не скрыли от нас случайную находку, которую свободно могли отправить мужу или бросить в печку. Передав разъяснение дела мне, Вы оказали партии громадную, скажу даже, неоценимую услугу.
Я слышал о Вас как энергичной женщине, желающей работать в Сибири на пользу нашего дела. Как старый, закаленный в боях революционер, позволяю себе дать Вам искренний совет: вырвите без колебаний, без сожаления из своего сердца того, кто совершил двойное предательство, чтобы покончить с ним раз навсегда. Не думайте о компромиссах — они погубят только Вас самих и ничему не помогут. Мужайтесь и посвятите себя общественной и партийной работе — в ней Вы найдете утешение и забвение личного горя.
Если хотите, мы поможем Вам освободиться от власти мужа.
Еще раз спасибо и прощайте. Может быть, нам суждено еще встретиться. Письмо, конечно, истребите.
Ваш Н. С.».
В глубоком волнении Варя читала письмо; по временам невольные слезы набегали и туманили ей глаза, но она быстро, нетерпеливым движением руки смахивала их, чтобы не мешали читать.
За истекшие две недели молодая женщина уже значительно подготовила себя, вспоминая поступки и слова мужа, странные посещения и частые отлучки, сопоставляя все это с обнаружившимися после его отъезда данными. Конечно, в душе еще теплилась смутная надежда на то, что все объяснится к лучшему после расследования Никона, но эта надежда была очень слаба. Варя больше надеялась на то, что муж не изменил лично ей, но в его измене партии она была почти уверена; а эту измену она считала более важной и из-за нее разошлась бы с мужем — конечно, не без борьбы, не без страданий.
Теперь же, когда оказалось, что он изменял и ей, и изменял давно, ее чувство к нему, уже ослабевшее за последние два года, превратилось почти в ненависть. И слезы, набегавшие при чтении письма, были скорее слезами обиды, слезами сожаления о том, что она любила этого двойного предателя, чем слезами горя.
Дочитав письмо, она вытерла слезы и задумалась. Совет Никона — без колебаний вырвать предателя из своего сердца — был почти излишен; второй совет — найти утешение в работе — вполне отвечал ее намерениям. Предложение же освободить ее от власти предателя встречало в ее душе благодарный отклик.
Варя повернула голову к человеку, принесшему письмо, который все время незаметно наблюдал за ней, хотя, казалось, смотрел безучастно в окно.
— Я готова выслушать, товарищ, что решила партия относительно моего… — она остановилась на мгновение и затем продолжала, — бывшего мужа. Говорите без стеснения…
— Его приговорили к смерти, и только вы можете наложить veto на приговор, отсрочить его исполнение, сделать попытку заставить предателя отказаться навсегда от своей деятельности. Но, оттягивая исполнение приговора, давая осужденному возможность мстить, предать еще многих, вы рискуете нанести крупный ущерб нашему делу…
Варя вздрогнула, у нее потемнело в глазах, но она усилием воли овладела собой и сказала тихим, но твердым голосом:
— Я не препятствую исполнению приговора…
Все-таки силы на мгновение оставили ее, она побелела как полотно и откинулась к спинке стула, беспомощно опустив руки. Рыжов бросился к ней. Она прошептала:
— Пожалуйста, стакан воды из кухни.
Рыжов принес воду, и, когда Варя отпила несколько глотков и успокоилась, он спросил:
— Когда же вы едете в Красноярск?
Варя совсем забыла, что собиралась сегодня же уехать, что ее вещи уложены. Теперь эта поездка казалась ей совершенно не спешной, может быть, совсем ненужной. Она высказала это Рыжову.
— А как же возвратить записную книжку и пакет? Ведь это необходимо сделать, иначе Ваньковский почует недоброе и может наделать нам беды. Если вы не хотите ехать, то позвольте мне книжку и пакет, я поеду. Мне поручено уличить предателя…
— И устранить его, — прибавила Варя тихо.
Рыжов кивнул головой.
— Когда же вы хотите ехать?
— Могу быть готов завтра.
— Хорошо, зайдите ко мне завтра по дороге на вокзал. Я обдумаю и, может быть, поеду с вами.
Посла ухода Рыжова Варя, чтобы встряхнуться и не оставаться целый вечер одной в пустой квартире, отправилась гулять вместе со знакомой курсисткой, потом зашла к последней пить чай и вернулась домой уже поздно. Но спать ей не хотелось, да и нужно было обдумать создавшееся положение и решить, что делать в ближайшем будущем.
После отъезда мужа она постепенно продавала мебель и хозяйственную обстановку квартиры, подготовляясь к отъезду; в этот день утром унесли уже и ее кровать. Оставался только ломберный стол и два стула, которые купил сосед, с тем чтобы взять их после ее отъезда.
Варя провела половину ночи на стуле, облокотившись на стол и глядя в окно… Белая ночь постепенно окутала столицу своим покровом, но молодая женщина не зажгла свечи, а продолжала сидеть до тех пор, пока солнце поднялось на небе и под его лучами заблестели мокрые от росы крыши. Тогда она развернула на полу одеяло, прислонила подушку к чемодану, улеглась и заснула сейчас же крепким сном.
За ночь она пережила мысленно еще раз всю свою молодость со времени знакомства с Тоней; она вспомнила первые встречи на катке зимой, случайные свидания на улицах и в городском саду в длинные весенние вечера, затем экскурсии на столбы летом в обществе других гимназистов и барышень. После чудного лета, так быстро промелькнувшего, настала первая разлука, когда Тоня уехал в университет; но молодое горе скрашивалось нежной перепиской, и в следующее лето, во время одной из экскурсий на столбы, они объяснились и обменялись клятвами любви и верности. Переписка во время второй разлуки вперемежку со словами любви, уверенной во взаимности и смело смотрящей в глаза будущему, содержала уже рассуждения на политические и социальные темы и планы предстоящей деятельности на пользу ближних.
И вот Тоня второй раз вернулся на каникулы. Как хороша была первая прогулка на столбы, запросы кукушке, томительная ночь в шалаше, закончившаяся браком на вершине столба, в наряде молодой богини. Это была несравненная волшебная сказка, о которой Варя всегда вспоминала с бесконечной нежностью и с тихой грустью, что это миновало и не вернется никогда больше.
Вспоминались и другие встречи того же лета, свидания более чувственные и уже менее чистые, потому что молодая парочка узнала чары физической любви и жадно осушала кубок блаженства.
Потом последовал переезд в столицу — очаровательный, длинный путь вдвоем, продолживший медовый месяц до прибытия на место, где так приятно было устраивать себе гнездышко. Но затем пошли и неприятные воспоминания — мучительная беременность, тяжелые роды, болезненный ребенок, — все вместе перевернувшее жизнь, создавшее первое отчуждение от мужа, первую трещину в их любви, которая потом незаметно и медленно, но неуклонно расширялась и углублялась.
Вспоминался арест мужа, глубоко поразивший ее, затем болезнь и смерть ребенка, неожиданное возвращение мужа и его дальнейшее странное поведение, которое только теперь предстало перед Варей в надлежащем свете. Переживая мысленно последние два года, молодая женщина вынуждена была признаться себе, что ей давно уже следовало обратить серьезное внимание на отчуждение мужа, на его сомнительные знакомства. Тогда ей, может быть, удалось бы вернуть его себе, пока не стало поздно, и, во всяком случае, удалось бы гораздо раньше разоблачить его предательство и прекратить вред, который он наносил делу партии. А она, удрученная сначала смертью ребенка, затем углубившаяся в учение, ограничивалась слабыми упреками, небольшими слезами и, наконец, махнула рукой на поведение мужа, надеясь, что со временем перемена места и обстановки вернут его к ней.
Все эти соображения привели ее к выводу, что она до известной степени также виновата в том вреде, которое предательство мужа нанесло делу и членам партии. И это сознание заставило Варю наметить свое дальнейшее поведение в этом деле, чтобы хоть отчасти искупить свою небрежность. Устранение ее мужа кем-либо из членов партии не могло пройти незамеченным в глухом сибирском городе, где всякое новое лицо обращает на себя внимание; при отсутствии способов быстрого бегства из Красноярска исполнитель приговора рисковал своей жизнью, а свободой во всяком случае. Поэтому Варя пришла к убеждению, что она должна устроить так, чтобы не было дальнейших жертв для партии, чтобы предатель исчез каким-нибудь таким способом, который не обратил бы на себя внимания. План такого исчезновения уже наметился в ее голове, но ее участие в приведении плана в исполнение было неизбежно; это участие было для нее, конечно, невыносимо тяжело, но она решилась на него без колебаний, и это решение успокоило ее совесть.
Поэтому она спала крепко и проснулась поздно, встала спокойная, но с тяжелым чувством, словно в ее душе что-то окаменело и лежало там в глубине — тяжелое-тяжелое.
«Это пройдет, — подумала она, — когда я исполню свой печальный долг, мне станет легче». Она занялась окончательными приготовлениями к отъезду, и, когда в назначенный час Рыжов заехал за ней, он нашел ее совершенно готовой к путешествию, сосредоточенно-спокойной, молчаливой и грустной.
Таковой же она оставалась в течение двадцати дней пути — сначала по железной дороге до Нижнего, на пароходе до Перми, опять по железной дороге до Тюмени, на пароходе до Томска и, наконец, на лошадях до Красноярска.
Варя то читала, то лежала на диване каюты, то смотрела в окно на проплывавшие мимо нее леса и нивы, цветные обрывы берегов Волги, песчаные яры Камы, кудрявые сопки и синие дали Урала, пустынные берега Оби. Только в Томске она немного оживилась и во время переезда на лошадях в перекладной обсудила со своим спутником во всех деталях задуманный ею план. В Томске она получила письмо от мужа, который сообщал ей адрес нанятой им квартиры в Красноярске; мать он застал в живых, но она лежала без движения, разбитая параличом.
Наконец ободранная перекладная, везшая Варю и Рыжова, подкатила к подъезду домика на знакомой улице родного города; но не радостно забилось сердце Вари при виде этого домика, который мог бы быть уютным семейным гнездом, если бы жизнь сложилась иначе. Сердце ее забилось от волнения перед предстоящей неприятной встречей с мужем — изменником и предателем. К счастью, мужа не было дома; время было около полудня, и он, очевидно, был на службе. Варя нарочно не телеграфировала о времени своего приезда, чтобы ее не ждали и не встречали.
На звонок двери открыла незнакомая женщина. Ямщик втащил вещи. Варя простилась со своим спутником, который поехал в гостиницу, где должен был ждать вестей.
Часа через два вернулся домой Ваньковский, к встрече с которым Варя успела подготовиться. Она разыграла с грехом пополам радость свидания после разлуки, с внутренним содроганием приняла поцелуй. Она сейчас же достала из саквояжа записную книжку и пакет с красной печатью и отдала их мужу, чтобы отвлечь его внимание от себя. Увидев пакет, Ваньковский слегка побледнел и встревожился; он не думал, что его жена нашла интерес в изучении записной книжки, которая при беглом просмотре не представляла ничего загадочного, как он полагал, забыв о рубрике «получений от Жанны». Но пакет выдал бы его с головой, если бы Варя его вскрыла.
Поэтому Ваньковский торопливо, опустив глаза, спросил, как и от кого Варя получила пакет, и только после тщательного осмотра печати, убедившись, что она цела, успокоился. Он сейчас же ушел к себе в кабинет, где оставался некоторое время, очевидно читая полученную бумагу.
Во время обеда Варя больше молчала, а говорил ее муж, передавая свои дорожные приключения и городские новости. Между прочим он рассказал, что экскурсии на столбы сделались еще популярнее среди красноярцев и что даже приказчики, ремесленники и рабочие делаются ярыми столбистами.
Варя быстро воспользовалась этим оборотом разговора и сказала:
— Тоня, завтра воскресенье, отправимся на столбы… Мне бы очень хотелось начать нашу красноярскую жизнь с посещения этих мест, с которыми у нас связано столько воспоминаний!
Ваньковскому это предложение совершенно не улыбалось, и он стал отговаривать Варю, ссылаясь на ее дорожную усталость и на отсутствие подходящих костюмов, веревок, сапог и на необходимость быть в понедельник рано на службе. Но молодая женщина стояла на своем, парировала его возражения и обещала все устроить и приготовить, чтобы можно было выйти рано утром.
Пока муж отдыхал после обеда, она обошла нескольких старых знакомых, раздобыла веревку, плащи, котелок, зубья, подговорила несколько человек гимназистов и студентов также идти на столбы. Потом она успела сходить в гостиницу, где имела недолгий разговор с Рыжовым в его номере.
Вернувшись домой, она заявила мужу, что все устроено и что на рассвете нужно отправляться, а потому сегодня лечь спать пораньше.
— Я устала от тряски в перекладной и от беготни, — прибавила она.
Ваньковскому не особенно хотелось лечь и встать с петухами, но его жена не желала слушать возражений, и ему пришлось уступить ей.
«В первый и последний раз, — сказал он про себя. — В будущем мы покончим со столбами, столбистами и тому подобной ерундой. Пора уже остепениться».
К чаю пришли два сослуживца мужа, чему Варя была очень рада. Она напоила гостей чаем, а затем, когда они затеяли с Ваньковским длинный спор об уголовном деле, волновавшем в это время красноярцев, Варя незаметно ускользнула из столовой в спальню, быстро разделась и улеглась в кровать. Сердце ее билось до того громко, что она слышала его удары, несмотря на разговор в соседней комнате; Варя сжимала рукою грудь и старалась успокоиться и уснуть. Но мысль, удастся ли ей уклониться от объятий изменника, или придется ради успеха задуманного дела принести и эту жертву, не давала ей покоя. Ее нервы за этот день взвинтились до последней степени, и пришлось прибегнуть к сильной дозе валерианы, чтобы не разразиться слезами и истерикой. Закусив зубами платок и спрятав голову под одеяло, она долго лежала и наконец уснула.
Ее разбудили шаги мужа, вошедшего в комнату; он зажег свечу на ночном столике, тихо окликнул жену, она не отозвалась и не открыла глаз. Ваньковский не спеша разделся, лег, но свечу долго не тушил в надежде, что жена проснется от света и придет к нему. Но Варя лежала с закрытыми глазами и старалась дышать ровно и спокойно, что было не совсем легко, так как сердце колотилось от страха.
Наконец муж потерял надежду и со вздохом задул свечу. Варя успокоилась и скоро опять заснула, но спала тревожно, часто ворочаясь, просыпаясь и вслушиваясь в легкое похрапывание мужа. Как только сквозь щели ставен забрезжил рассвет, Варя проснулась окончательно, вскочила с постели и начала будить мужа. Это удалось не сразу; пришлось тормошить его, стаскивать одеяло, но Ваньковский только ворчал и посылал к черту все столбы и всех столбистов.
Наконец Варя придумала решительное средство — она спрыснула мужа водой. Это помогло, он очнулся, но рассердился и схватил Варю, бывшую еще в одной рубашке и не успевшую увернуться; в своем стремлении непременно поднять мужа, она позабыла о возможной опасности. А теперь было поздно — сильные руки привлекли ее на кровать.
Варя боролась, умоляла, говорила, что уже поздно, пора уходить, просила отложить до столбов, но получила ответ, что на столбах неудобно этим заниматься, мы уже не юнцы, как прежде.
— Если ты не уступишь сейчас, я на столбы совсем не пойду, — прибавил он.
Молодой женщине пришлось покориться.
«Это возмездие за ту роль, которую я на себя взяла! — подумала она, подчиняясь неизбежному с внутренним содроганием. — Но зато это в последний, последний раз…» — шептали ее дрожащие губы, уклоняясь от поцелуев.
Это непредвиденное происшествие задержало супругов, и, пока они оделись, снарядились и вышли из дома, солнце поднялось уже довольно высоко — шестой час был на исходе. Поэтому Варя предложила нанять извозчика до устья речки Лалетиной, куда можно было проехать на колесах. Ваньковский с радостью согласился.
Вскоре попался извозчик, и они поехали к перевозу, миновали Енисей и покатили по зеленым лугам правого берега. Утро было теплое и ясное, как четыре года назад, когда они так же шли на столбы. Но какая разница между тогда и теперь, думала Варя, сидя рядом с мужем, который слегка обхватил ее стан. Тогда она не шла, а порхала рядом с желанным женихом, летела навстречу молодой любви, все пело и звенело радостно в ее душе. Теперь она сидела, словно окаменевшая, возле того же человека, но как он был ненавистен, противен и чужд ей! А воспоминание о недавних ласках этого человека бросало Варю в дрожь, и она скрипела зубами.
Но взятую на себя роль нужно было довести до конца, чего бы это ни стоило, и Варя терпела прикосновение руки предателя и отвечала на его вопросы.
Тогда они шли пешком лугами, жаворонки взвивались из-под ног и летели вверх, трепеща крылышками и приветствуя небо и солнце своими трелями. Теперь они ехали по пыльной дороге, извозчик курил махорку и обдавал их вонючим дымом, а на ухабах колесо пролетки со стороны более тяжелого мужа, задевало за крыло, издавая неприятный, режущий визг.
Наконец, супруги доехали до Лалетиной, отпустили извозчика, навьючили на себя вещи и пошли по знакомой тропе, пройденной ими столько раз. Но Ваньковский шел равнодушно, позевывая, делая замечания о погоде, о предстоящих на суде делах. Для Вари же каждый шаг был пыткой, она шла точно на Голгофу, вспоминая минувшее и сопоставляя с настоящим и предстоящим еще впереди, не раз она останавливалась и отчаивалась в своих силах, боялась, что не сможет довести дело до конца, что муж заметит ее ненормальное состояние и поведет ее назад, в город.
Но вот впереди на той же тропе она услышала веселый говор, молодой смех, перекликиванье. Это шла компания столбистов, которых она подбила накануне. Собрав последние силы, Варя поспешила догнать молодежь и взяла под руку одну из девушек. Оказалось, что Ваньковский помнит кое-кого из компании; он начал расспрашивать о гимназических делах, учителях, разговор сделался общим, и Варя была избавлена от ужасного tet-a-tet с мужем и от опасности выдать себя ему.
На половине пути компания догнала одинокого человека — также, очевидно, столбиста, судя по костюму и снаряжению. Он шел медленно, большими шагами и как будто поджидал кого-то, останавливаясь по временам и оглядываясь. Когда молодая компания догнала его и он узнал Варю, он поклонился и сказал:
— Господа, я слышу, что у вас весело, а мне одному скучно. Позвольте присоединиться одинокому путнику, который, проезжая через Красноярск, захотел осмотреть ваши знаменитые столбы. Я еду в Читу на службу, моя фамилия Горбунов.
Молодежь не протестовала, назвала свои имена, все перезнакомились и пошли дальше. Новый попутчик старался держаться ближе к Варе; он вскоре заметил, что молодая женщина то краснеет, то бледнеет, часто закусывает губу и крепко опирается на руку девушки, в паре с которой идет.
Наконец пошел более крутой подъем к столбам по склону долины. Близился полдень, солнце сильно пекло, в воздухе сгущалась влага, извлеченная им из сырой травы лужаек, из болот и ручьев; становилось трудно дышать, и обильная испарина покрывала тело; из высокой травы, потревоженные столбистами, поднимались тучи комаров и жадно набрасывались на открытые части лица и тела; слепни и оводы мелькали в воздухе, стараясь прильнуть к людской коже и напиться свежей крови. Путники примолкли, отмахивались от докучливых насекомых, отирали струйки пота, вытекавшие из-под волос на лицо.
Новый столбист заметил, что Варя еле держится на ногах. Он быстро подошел к ней, взял ее под руку и повел, почти понес вверх. Когда они немного отстали от остальных, Варя благодарно взглянула в печальные глаза Рыжова и промолвила:
— Я все-таки слабая женщина и боюсь, что не доведу своей роли до конца…
— Мужайтесь, — шепнул он в ответ, — конец недалеко. Я буду все время вблизи вас.
Но вот сосны расступились, и столбисты вышли на поляну к балагану. Куда девалась усталость молодежи! Живо одни побежали за водой, другие развели костер, третьи развернули одеяла и разложили провизию. Пока несколько чайников закипали над огнем, все закусили, немного выпили, начались шутки, послышался смех. Варя постепенно оправилась, Рыжов заставил ее выпить водки, она повеселела и приняла участие в беседе.
После обеда часть компании улеглась в тени поспать или хоть поваляться. Ваньковский быстро захрапел, но Варя забывалась только на короткие мгновения. Рыжов сидел вблизи нее и молча, сосредоточенно курил сигару.
Когда свалил жар, снова началось чаепитие с обсуждением плана дальнейших действий. Молодежь собиралась лезть на второй, самый трудный столб, но Варя отказалась идти туда; ее муж этому очень обрадовался и сказал:
— Мы, старики, полезем на первый столб для начала.
— Тогда позвольте и мне, такому же старику, присоединиться к вам, — заявил Рыжов.
Ваньковские с удовольствием разрешили это. Молодежь с песнями потянулась через лес ко второму столбу, и, когда они скрылись из вида, Варя поднялась и предложила идти и своим спутникам. Оставив багаж в шалаше и захватив только веревку и свеженарубленные колышки, они отправились в другую сторону, обогнули подножие первого столба и начали подниматься. Ваньковский шел впереди, вспоминая дорогу, выступы и трещины, отмечая изменения их, сделанные временем и ногами столбистов. За ним шла Варя, а позади Рыжов.
Быстро они достигли верхнего уступа, с которого приходилось уже карабкаться по стене, пользуясь колышками. Во избежание несчастия нужно было лезть по одному, ожидая, пока передний не доберется до вершины. Ваньковский полез первый, чуть не сорвался в одном месте и крикнул Варе сердито:
— Я говорил тебе, что я отяжелел для столбов. Как хочешь, а на второй я не полезу!
Когда он исчез на вершине и спустил оттуда веревку, чтобы облегчить своим спутникам задачу, Рыжов сказал Варе:
— Вы оставайтесь здесь. Я полезу вперед и объяснюсь с ним один на один наверху. Позову вас, если понадобится.
Он ухватился за веревку и полез — сначала не особенно умело, но потом освоился — и также скрылся за выступом вершины. Варя, следившая за его восхождением с трепещущим сердцем и широко раскрытыми глазами, затем почти упала на камень и закрыла лицо руками. Сердце ее замирало, в ушах звенело, голова, казалось, готова была расколоться на части, и несчастная женщина сжимала руками виски.
Резкий, короткий звук выстрела, отдавшийся тройным эхом от соседних столбов, заставил ее вскочить на ноги; вся трепещущая, бледная, она смотрела наверх. Над выступом скалы показался Рыжов и медленно начал спускаться. Варе казалось, что он по временам не двигается с места и висит, уцепившись за скалу.
Наконец он очутился возле нее и опустился на камень, тяжело дыша. Одна рука его была окровавлена, и кровь стекала крупными каплями на розовый гранит и собиралась во впадине в виде маленького кораллового озерка.
— Он поранил вас! — прошептала Варя с тревогой.
— Нет, я разодрал себе руку о скалу, — ответил Рыжов. И, немного помолчав и отдышавшись, тихо прибавил: — Объяснение было довольно бурное. Он сначала отрицал все, затем, подавленный уликами, сознался и даже начал издеваться над партией. Тогда я прочел ему приговор. Он побледнел как смерть, закричал «помогите!», быстро выхватил револьвер и выстрелил в меня, но промахнулся — пуля пролетела над моей головой… Я нагнулся, схватил его неожиданным движением за ноги и сбросил с вершины… на ту сторону… в бездну…
— Боже мой, боже мой! — прошептала Варя, закрывая глаза рукой. Она просидела несколько минут в таком положении и тихо плакала. Страшное возбуждение последних дней наконец разрешилось слезами. Рыжов вынул платок и перевязал свою руку.
— Пора созывать молодежь на помощь, — сказал он, окончив перевязку и убедившись, что плечи Вари перестали вздрагивать и она немного успокоилась.
Рыжов вынул револьвер и сделал несколько выстрелов в воздух. Затем оба медленно полезли вниз, оставив веревку висеть на скале. Варя часто останавливалась и опиралась на Рыжова; она молчала, но слезы продолжали струиться из ее глаз.
Достигнув подножия столба, Рыжов отвел Варю в балаган, а сам обогнул столб с другой стороны, чтобы найти место, куда упал Ваньковский. С этой стороны столб поднимался высокой, почти отвесной стеной, окаймленной у подножия россыпью гранитных глыб; в промежутках между более мелкими глыбами, наваленными друг на друга кучами, кое-где поднимались крупные глыбы, словно большие могильные памятники. Камни были покрыты лишаями; кое-где росли молодые деревья. Здесь, на северной стороне, всегда было сыро и пахло плесенью.
Ваньковский лежал грудью на гранитной глыбе, ногами в промежутке между двумя другими. Он упал, очевидно, головой вниз, а затем скатился по откосу глыбы; череп с лицевой стороны был раздроблен, кровь залила все лицо и окрасила окружающий гранит.
Убедившись, что Ваньковский не дышит, Рыжов вынул из его крепко сжатой руки револьвер и выпустил из него оставшиеся пули; а затем вернулся к балагану, заметив место, где лежал труп.
Варя, сидевшая возле балагана, подняла на подошедшего Рыжова вопрошающий взор; спросить его она не решилась.
— Он убился сразу при падении, — сказал Рыжов, догадавшись. — Я вынул из его руки револьвер и стрелял, чтобы молодежь спуталась в счете выстрелов.
Прошел еще почти целый час в ожидании возвращения ушедших на второй столб. За это время Рыжов отыскал топорик среди вещей столбистов в балагане, вырубил две длинные и крепкие березовые жерди и привязал к ним одно из одеял.
Наконец гурьбой привалили молодые люди, спрашивая впопыхах, что случилось. Выстрелы застали их уже почти на вершине столба, и хотя они поспешили вернуться, но спуск занял немало времени.
— Господа, случилось большое несчастие, — сказал Рыжов, когда все собрались к балагану. — Мы втроем забрались на первый столб — сначала господин Ваньковский, потом я, наконец барыня. Она только что успела подняться на край площадки, когда ее супруг, стоявший на другой стороне у самого обрыва, вероятно желая помочь ей, резко повернулся, поскользнулся на гладкой плите и свалился вниз…
Послышались возгласы ужаса и вопросы:
— Ну, где же он, жив еще? Нужно бежать за помощью, привести доктора!
— В помощи господин Ваньковский уже не нуждается, — продолжал Рыжов. — Он сразу убился насмерть на каменной россыпи у подножия столба. Помогите поднять тело и принести сюда.
Вся компания ушла с носилками, кроме Вари, которая осталась в балагане, так как во время рассказа Рыжова упала в обморок; одна из девушек тоже осталась и приводила ее в чувство. Когда Варя пришла в себя, эта девушка побежала с двумя чайниками за водой.
Вскоре вернулась и печальная процессия с носилками, которые опустили на землю позади балагана. Затем стали обсуждать — нести ли тело в город или пригласить полицию на место происшествия; большинство высказалось за первое предложение, так как это было проще и скорее.
— В таком случае нужно составить акт теперь же, пока мы не забыли всех подробностей, — заявил Рыжов.
У него нашелся лист бумаги и карандаш; один из гимназистов взялся писать; изложили все происшествие, начиная со встречи всех трех отрядов столбистов на тропе и кончая поднятием мертвого тела. Варя подтвердила рассказ Рыжова об их подъеме на столб и прибавила, что она, занятая взлезанием на площадку, не видела, как поскользнулся и упал ее муж, и подняла голову, когда Рыжов что-то закричал и подскочил к ней, бледный от испуга. Убедившись, что упавший не зацепился за дерево или выступ скалы, а полетел вниз, они поторопились спуститься, давая выстрелы, чтобы созвать остальных на помощь. Когда они подошли к месту падения, их спутник уже не дышал.
Пока судили, рядили и писали, солнце уже спустилось за лес. Поэтому решили отложить перенос тела в город до утра, так как нести неудобные носилки ночью по лесной тропе было бы слишком трудно.
Поужинали без длинных разговоров — присутствие мертвеца связывало всем языки. Затем сейчас же легли спать, чтобы выйти завтра на рассвете и сделать трудный путь с ношей до наступления жары.
Ночь прошла спокойно. Когда между стволами сосен только что показались признаки приближающегося рассвета, все быстро поднялись, наскоро позавтракали и тронулись в путь. Впереди шли все девушки и Варя. Позади шли мужчины; их было восемь человек, так что устроили две смены; четверо несли носилки с мертвецом и менялись каждую четверть часа.
Так как мужчины с длинными носилками подвигались медленно по извилистой тропе среди леса и теряли время на смену, то женщины ушли вперед, чтобы нанять в первой попутной деревне телегу и выехать с ней навстречу печальной процессии. Благодаря этому вся компания уже к полудню успела добраться до города.
В тот же день кончилась тягостная процедура полицейского дознания о происшествии с освидетельствованием и вскрытием тела, после которого Рыжов немедленно уехал из Красноярска. С Варей он простился крепким рукопожатием и безмолвным взглядом, так как при этом были посторонние.
На следующий день состоялись торжественные похороны, на которые собралась масса горожан.
Варя мужественно перенесла тяжелые часы, когда она была центром всеобщего внимания и участия. Сейчас же после похорон она уехала в Енисейскую тайгу к отцу на прииск. Из вещей мужа она ничего не взяла, а обстановку квартиры поручила своим знакомым продать и деньги отдать матери Ваньковского. Последней были отосланы и все бумаги, найденные после снятия печатей с письменного стола. Но в этом столе Рыжов и Варя, приехавшие в город ранее прибытия тела, успели сделать быструю ревизию еще до появления полиции.
Гибель молодого столбиста на несколько лет ослабила рвение горожан, и на вершины более трудных столбов в эти годы редко кто взбирался. Но постепенно впечатление от происшествия изгладилось, очевидцы его кончили гимназию и разъехались из Красноярска. Мало-помалу опасный спорт возобновился.
А после того, как по Сибири прошла железная дорога и Красноярск оживился и начал расти, значительно увеличилось и количество столбистов. На берегу Енисея, ниже устья Лалетиной, построили дачи, туда начал ходить пароходик из города, экскурсия на столбы сделалась менее длинной и трудной. Вместо балагана у столбов возникла кем-то выстроенная изба, дававшая приют во время ненастья.
В революционные дни 1905 года на столбах кто-то вывесил огромные красные флаги, которые видны были из города и страшно раздражали администрацию. Был организован целый отряд жандармов, снявших с большими затруднениями красные флаги и сжегших избушку, чтобы уничтожить приют столбистов. Но при всем желании они не могли стереть с отвесной неприступной стены надпись «Да здравствует свобода», которую какой-то смельчак ухитрился написать крупными буквами.
Уничтожение избушки, впрочем, ничему не помогло. Вместо нее возник опять балаган, и паломничество к столбам по-прежнему представляет любимое занятие красноярской молодежи. И уже немногие помнят о происшествии на столбах, которое рассказано нами.
Критик отметит, конечно, что повесть не лишена литературных слабостей. Но, согласитесь, прочитав, ее долго не забудешь. Странное, тревожное впечатление производит она.
Как вы знаете, в 1908 году Владимир Афанасьевич проводил со студентами практику в районе Красноярских Столбов.
«На отвесном обрыве одного из самых больших столбов, — вспоминает Обручев, — мы различили еще полустертую надпись красной краской «Долой самод(ержавие)», которую в дни революции 1905 года ухитрились написать какие-то смелые туристы. По рассказам красноярцев, тогда же на вершине одного из столбов был водружен большой красный флаг, и полиция вынуждена была выслать целый отряд для снятия его и уничтожения этой и других революционных надписей на Столбах, что, очевидно, удалось не вполне. Жандармы в сапогах со шпорами не смогли лазить по столбам так успешно, как молодые туристы, получившие даже прозвище «столбистов».
Эти вот впечатления и легли первоначально в основу повести.
Но пришедшая уже литературная известность его не прельщала, он служил науке.
В 1929 году Обручев был избран академиком, переехал в Ленинград, где тогда работал Президиум академии. Литературная деятельность сразу отошла на далекий задний план. Владимир Афанасьевич возглавил только что созданный Геологический институт, в 1930 году стал председателем Комиссии по изучению вечной мерзлоты, с 1931 года — членом ученого совета Географического общества.
Обручевы поселились в Гатчине, купили дачу с садом. Жена хлопотала по хозяйству, завели даже кур, корову.
В семейном кругу отметили сорок пятую годовщину свадьбы. Много прожито, много пережито вместе.
30 января 1933 года Владимира Афанасьевича неожиданно вызвали с совещания:
— Ваша жена…
Елизавета Исаакиевна скоропостижно скончалась.