За темными лесами. Старые сказки на новый лад

Дорога иголок

[31]

Никс Северн закрывает глаза и делает глубокий вдох, набрав полную грудь свежего, только что изготовленного воздуха, наполняющего Танк-контейнер Четыре. Вот она, ирония судьбы в действии: эта роскошь порождена катастрофой. Несомненно, более двух тысячелетий никто на Земле не дышал воздухом хотя бы вполовину меньшей чистоты. Римляне, греки, древние китайцы – все они положили начало копчению неба, а за два века после Индустриальной революции оно превратилось в целую науку – в науку равнодушия. В искусство халатности и отрицания. И теперь даже скрупулезно созданная искусственная атмосфера Марса не так чиста, как каждый вдох того воздуха, которым дышит Никс. Азот, кислород – четыре пальца N₂ и пятый O₂ – и так далее, и так далее, примеси и тому подобное, и все это превращает каждый вдох, каждый подъем ее груди, в настоящий праздник. Какой радостный день для легочного эпителия, омываемого этой первозданной смесью! Никс закрывает глаза, пытается думать, но этот воздух кружит голову. Нет, не пьянит, но, определенно, голову кружит. Как легко задремать, уснуть, прислонившись спиной к стволу диксонии антарктической, укрывшись от каплющей сверху мороси под зонтиком ажурных листьев древовидного папоротника и прочих растений, проросших, распустившихся за последние семнадцать часов и заполнивших танк-контейнер доверху. Уснуть, и стать настоящим новым Рипом ван Винклем, а «Дрозд», дрейфующий сам по себе, будет удаляться от лунно-марсианской рельсовой нитки все дальше и дальше. И эту сказочную нарколепсию можно сделать еще приятнее: несколько капсул фенотиазина из левого набедренного кармана красного комбинезона – и больше ей не проснуться никогда. А вскоре лес сомкнется над ней, и она послужит ему пропитанием. Грибы, насекомые, улитки и планктон, бактерии и крохотные позвоночные – все они соберутся на званый обед в честь ее сна, а затем и смерти.

Одна мысль о том, чтобы встать на ноги, переполняет все тело свинцовой усталостью.

«Нет, – напоминает себе Никс (вернее, та часть ее разума, что еще не смирилась с поражением). – Это из-за другой мысли. Из-за мысли о пяти танк-контейнерах, оставшихся до мостика. И тех пяти, что остались позади. О том, что я прошла всего полпути, и еще полпути впереди».

Что-то мягкое, почти ничего не весящее, приземляется ей на щеку. Вздрогнув, Никс открывает глаза и судорожно отряхивает щеку. Мягкое, невесомое нечто падает на комок мха у ног и смотрит вверх золотыми глазами. Тельце в ярко-желтых и темно-синих, почти черных пятнах ярко, как костюм арлекина.

«Лягушка».

Ей доводилось видеть изображения лягушек в сетевых архивах и в учебных файлах, но какое изображение может сравниться с контактом с живым, дышащим существом? Оно коснулось ее щеки и теперь сидит, смотрит на нее! Будь Ома на связи, Никс обязательно запросила бы более точную идентификацию.

«Но, конечно, будь Ома на связи, меня бы здесь не было».

Никс утирает залитые дождем глаза. Капли воды приятно холодят кожу, а на губах, на языке они – просто-таки нектар. Как же легко романтизировать рай, зная только ад да (иногда, если повезет) чистилище! Как не расчувствоваться, когда мысли в голове, вскруженной чистым воздухом, тают, будто воск? Никс изумленно моргает, глядя на всевозможные оттенки зелени вокруг, щурится от искусственного солнечного света, пробивающегося сквозь листву и ветви.

Небо мигает, на миг темнеет, и вновь начинает сиять во все свои шесть сотен ватт. Похоже, резервные топливные элементы сдают быстрее, чем положено. В голове мелькают возможные объяснения: утечка катализатора, смятый катод или анод, ослабление ионного обмена из-за разрыва мембраны… А может, она просто потеряла счет времени? Никс сверяется с консолью в сетчатке левого глаза. Но, может, и консоль дала дуба, и доверять ее показаниям не стоит? Никс протирает глаз: иногда это помогает. Показания остаются теми же. В остатке – сорок восемь процентов от максимума.

«Значит, счет времени я не теряла. Поезд действительно слишком быстро жжет резервы. Почему – уже дело десятое».

Важно одно: выходит, времени, чтобы добраться до Омы и устранить сбой, у Никс меньше, чем она думала.

Никс Северн встает, и это словно занимает целую вечность. Прислонившись к шершавой коре древовидного папоротника, она щурится, пытаясь разглядеть прямую линию мостков, ведущих к контейнерам левого борта и палубам за ними. Но заросли, густеющие едва ли не на глазах, так замедляют движение, что вскоре Никс понимает: дело безнадежное. Придется воспользоваться тесными техническими ходами, протянутыми высоко над головой. Проклятье, отчего она не вспомнила о них сразу? Но лучше поздно, чем никогда, мать его… Ведь они ведут прямо к главной шахте электронного мозга! А прогулка ползком сквозь тесные технические ходы поможет сосредоточиться, отвлечься от райских соблазнов, сотворенных грандиозным сбоем систем терраформинга. Только бы добраться до передней части этого отсека. Там – трап наверх, и, как ни тесны технические ходы, пробираться по ним куда легче. Так она выиграет во времени вдвое, а то и больше. Снова смахнув с лица капли дождя, Никс карабкается через расползшиеся по земле корни баньяна. Ступив на скользкую, заросшую тропку, она опускает на глаза лицевое забрало костюма и затягивает силиконовый капюшон. Стекло испарит и дождевые капли, и конденсат внутри. На лес Никс старается не обращать внимания. Уж лучше подумать о том, как она прибудет на место, выждет карантин и после всех штатных процедур отправится на Землю – там, в трущобах Финикса у границ космоверфей, ждет семья. Ждет дочь… С этими мыслями Никс и продолжает путь.

«Носильщики[33] летают в одиночку».

Никс закрывает старинную книгу сказок, найденную в лавке древностей на файрстоунском ночном рынке, и кладет ее на столик у кровати дочери. Ветхие страницы побурели от времени. Одно небрежное прикосновение – и стершийся уголок страницы остается в пальцах. Порой даже предельная осторожность не помогает. Но Майя слышала сказку, прочитанную прямо с книжных страниц, всего два раза в жизни. Впервые – когда ей было два. А во второй раз – уже в шесть. От взлета до посадки срок немал, и если ты не только мать, но и носильщик на побегушках, создается впечатление, будто твой ребенок растет какими-то скачками: вот все идет своим чередом, и вдруг – раз… будто кадр сменился. Именно так все и выглядело, несмотря даже на ежемесячные сеансы видеосвязи. Минута здесь, пятнадцать – там; трехнедельный отпуск на Земле; драгоценные переговоры с орбиты; взгляды и голоса, текущие сквозь пустоту тонкой струйкой длиной от 22,29 до 3,03 световых минут.

– Зачем она заговорила с волком? – спрашивает Майя. – Почему просто не прошла мимо?

Никс поднимает взгляд на Шайло, стоящую в дверном проеме. В прихожей за ее спиной горит свет. Улыбнувшись ее темному силуэту, Никс снова смотрит на дочь. Волосы девочки тонки, бесцветны, как кукурузные рыльца. Хрупка, родилась до срока, да вдобавок больной – полуслепой, полуувечной. Глаза – зеленовато-молочного цвета, точно нефрит…

– Да, – поддерживает ее Шайло. – Зачем бы это?

– Думаю, этот волк был волком очень обаятельным, – отвечает Никс, ероша волосы Майи.

«Носильщики летают в одиночку. Отправлять в полет более одного живого, теплого тела, да еще со всем, что ему нужно для поддержания жизни? Зачем так транжирить бюджет? Когда всего-то и требуется – иметь кого-нибудь под рукой на случай катастрофического отказа всей системы? Вот потому-то носильщики и летают в одиночку».

– А вот я ни за что не стала бы заводить разговор с волком. Если бы они, конечно, еще существовали, – заявляет Майя.

– Рада слышать. Теперь я на этот счет спокойна, – отвечает Никс, глядя на пряди волос Майи, оставшиеся в пальцах.

– Если бы волки еще существовали, – повторяет дочь.

– Конечно, – соглашается Никс. – Это само собой.

Губы ее шевелятся. Опустив взгляд к страницам старой-старой книги, она читает:

– Здравствуй, Красная Шапочка, – сказал волк.

– Спасибо тебе на добром слове, волк.

– Куда это ты так рано выбралась, Красная Шапочка?

– К бабушке.

Веки Никс Северн вздрагивают, губы шевелятся. Капсула «милого дома» тихонько шипит, гудит, манипулируя гиппокампальными и кортикальными тета-ритмами, вороша долговременную и кратковременную память, превращая мечты в ощущения, куда более реальные, чем сны или дежавю. Ни одно судно не покидает доков без хотя бы одного «милого дома» на борту, дабы сохранить психическую стабильность носильщика в рейсе.

– А теперь детям пора спать, – говорит Никс Майе, но девочка мотает головой:

– Хочу послушать еще раз.

– Вот козявка! Да ты уже знаешь ее наизусть! И сама можешь рассказать, от первого до последнего слова.

– Она хочет послушать, как ты читаешь, – сказала Шайло. – Кстати, и я бы тоже не возражала.

Никс притворно хмурится.

– Двое на одного? Так нечестно!

И все же она бережно листает страницы, возвращаясь к началу сказки, и начинает снова.

«Милый дом» связывает средний мозг с полушариями большого, направляет нейромедиаторы к рецепторам, управляет электрохимической активностью, регулирует уровень кортизола…

– Жила-была маленькая девочка, скромная и добрая, послушная и работящая…

Шайло целует ее в лоб.

– Любовь моя, черт меня побери, если я понимаю, как ты с этим справляешься. Совершенно одна, полагаясь только на эти иллюзии…

– Они помогают оставаться в своем уме. Тут уж – либо освой этот трюк, либо быстро сгоришь.

«Лучший друг носильщика! Лучше самой реальности! Попробуй “милый дом” – может, и домой не захочешь!»

Да. Торговые кооперативы очень на это рассчитывают.

– Чем нянчиться с этими поездами, может, лучше найдешь другую работу? – прошептала Шайло. – Профессия есть, навыки есть. Устроишься на верфи. Сборка или обкатка… Чем плохо?

– Не хочу снова заводить этот разговор.

– Никси, но с твоим-то опытом… Ты глазом моргнуть не успеешь, как станешь бригадиром.

– И буду получать хорошо, если четверть того, что сейчас. И при этом вкалывать день и ночь.

– Но мы бы были с тобой каждый день, вот я к чему. А еще… ты не представляешь, как мне за тебя страшно. Летишь в пустоте, и никого вокруг, кроме этих иллюзий да бездушной электроники… А если что не так?

«Поторопись, отправляйся в путь пораньше, пока не сделалось жарко, иди чинно, смирно, да смотри – не беги, не то еще, пожалуй, упадешь».

– Все эти несчастные случаи…

– Шайло, новости сильно преувеличены. Половины того, о чем ты слышала, вообще никогда не происходило. И ты это прекрасно знаешь. В который раз я тебе об этом твержу?

– А вдруг уйдешь в эти иллюзии и больше не вернешься?

– Вероятность психоза или остановки сердца астрономически мала.

Шайло перекатывается на бок, отворачивается от Никс. Та вздыхает и закрывает глаза. Завтра в шесть – подготовка к старту, назначенному на следующую неделю. Вовсе ни к чему целый день спать на ходу из-за споров с Шайло.

«…да смотри – не беги, не то еще, пожалуй, упадешь».

Вопль этой треклятой тревожной сирены – сущее убийство. Инъекция адреналина выдергивает Никс обратно на борт «Дрозда», в настоящее, так резко и бесцеремонно, что она ахает и взвизгивает не хуже сирен тревоги. Но ее глаза приучены даже к такой резкой смене обстановки, и Никс начинает изучать результаты диагностики и данные о повреждениях, еще не успев полностью прийти в себя.

Да, на этот раз скверно. И надо бы хуже, да некуда.

Ома молчит.

«Здравствуй, Красная Шапочка…»

Конечно, это неправда, будто в мире совсем не осталось волков. Строго говоря, они существуют. Просто, насколько известно зоологам, на воле волки вымерли. То есть, были объявлены вымершими по всему земному шару сорок с лишним лет назад – все тридцать девять (или около того) подвидов. Однако Майя жутко боится волков. Настоящая фобия, невзирая на факт, что «Красная Шапочка» – ее любимая сказка на ночь. Хотя, может, из-за боязни волков и любимая… Когда она вбила себе в голову, будто у нее под кроватью живет волк, и отказывалась спать в темноте, мы с Шайло заверили ее, что волков больше не существует. Подозреваю, она прекрасно знает, что мы врем. Похоже, просто подстраивается, подыгрывает нашему вранью. Она ведь умна, любознательна и имеет доступ к каждому биту информации, хранящейся в Сети, включая сюда, думаю, и все, что когда-либо было написано о волках.

Я видела волков. Самых настоящих, живых.

Осталась еще горстка – в неволе. И мне довелось видеть пару, в молодости, лет в двадцать с небольшим. Мать еще была жива, и мы с ней ездили в чикагский биопарк. Провели там, в дендрарии, почти целый день, гуляли по тщательно ухоженным, обсаженным деревьями тропкам. Тут и там набредали на одного-двух зверей, видели даже пару небольших стад – несколько видов антилоп, оленей и так далее, – запертых в невидимые загоны при помощи имплантированных в позвоночник шок-чипов. А к концу дня в одном из тупичков, расположенных в той части биопарка, где были воссозданы осинники и краснолесья, когда-то тянувшиеся к западу вдоль реки Йеллоустон (помню благодаря установленному на пути плакату), столкнулись и с волками. Там был филин, орел, кролики, чучело бизона, а в самом конце тупичка – пара волков. Не чистокровных, конечно – гибридных. Разбавленных, так сказать, генами немецкой овчарки, или лайки, или еще какими.

Там, под образчиками осины, сосны и ели, стояла скамейка, и мы с матерью ненадолго присели поглядеть на волков. Я знала: работники парка заботятся об этих драгоценных экземплярах со всем возможным старанием, и все же волки были как-то тощеваты. «Худосочны», как выразилась мать. Мне это слово показалось странным. Никогда прежде его не слышала. Возможно, оно было популярным, когда мать была молода.

– По-моему, совсем как обычные собаки, – сказала она.

Но на самом деле это было не так. Несмотря на то, что эти животные никогда в жизни не покидали клеток того или иного сорта, в них явственно чувствовалось что-то дикое. Не смогу объяснить, о чем речь, но так оно и было. А уж это животное, звериное отчаяние в их янтарных глазах… А как они беспокойно расхаживали по своему загону – даже смотреть утомительно! От этого зрелища нервы напряглись до предела, но мать, похоже, ничего не замечала. Отметив, что волки, на ее взгляд, почти не отличаются от обычных собак, она моргнула, включая софт-визор, и, судя по движениям глаз, завела разговор с кем-то в офисе. Я же смотрела на волков. А волки – на меня.

В их янтарных глазах чудилась ненависть.

Чудилось, будто, глядя на меня, они инстинктивно понимают, чувствуют, какова роль моих собратьев в уничтожении их рода.

«Мы жили здесь задолго до вас», – без слов, без единого звука говорили они.

Нет, в их глазах полыхало не только отчаяние. Их взгляды были исполнены злобы, презрения и безнадежной жажды мести, хоть волки и знали, что этому не бывать.

«Десять миллионов лет до твоего появления на свет мы пировали на костях твоих праматерей».

И в этот миг я ощутила страх. Я испугалась, как всякий мелкий, беззащитный лесной зверек, укрывшийся в тени, замерший без движения в надежде остаться незаметным для этих янтарных глаз, не угодить в эти ненасытные клыкастые пасти. Помнится, мне подумалось, отвечает ли им мой взгляд. Я знала: он молит о милосердии. Но в глазах волков не было ни намека на жалость.

«Вы не в силах спастись даже от самих себя, – говорили янтарные огоньки. – Себя и просите о милосердии».

И мне пришла в голову новая мысль: уж не может ли мать передать страх дочери по наследству?

Никс Северн добирается до трапа, ведущего к техническим ходам, но лишь затем, чтоб обнаружить, что он опутан толстыми ползучими стеблями, а болты, крепящие его к переборке, наполовину вырваны из гнезд. Остановившись среди филодендронов и папоротника-орляка высотой по пояс, она меряет взглядом сломанный трап. Может, все же попробовать взобраться наверх? Но Никс тут же отбрасывает эту мысль: ее тяжесть наверняка только довершит то, что начато растениями, и травмы, полученные при падении, могут не позволить добраться до Омы вовремя. А то и вообще.

Выругавшись, Никс наматывает на руку пучок стеблей, дергает изо всех сил. Трап зловеще скрипит, скрежещет и отходит от переборки еще на несколько сантиметров. Никс отпускает стебли и поворачивается к круглому люку, ведущему в Третий и следующие отсеки «Дрозда», заполоненные зеленью. Сводка, полученная в момент пробуждения в «милом доме», как ни была коротка, не оставляла сомнений в случившемся: все системы терраформинга одновременно включились, а их предохранительные блоки отказали один за другим, будто падающие костяшки домино. Волна сбоев прокатилась по всему поезду, от носа до кормы. Очередное бревно под ногами прогнило насквозь, обросло грибами и мхом так, будто лежит здесь не семнадцать часов, а несколько лет. Еще несколько шагов, и вот она – кнопочная панель замка, но руки трясутся так, что набрать верный код удается только с третьей попытки. Четвертая ошибка означала бы блокировку замка. Диафрагма жужжит, щелкает, раздвигается в стороны, расцветает посреди переборки, точно ржавый стальной ирис. Шипит пар. Никс шепотом благодарит бога (в которого на самом деле не верит) за то, что электроника, обеспечивающая доступ к прямым соединительным коридорам, еще цела.

Никс шагает через комингс, и люк немедля закрывается за ее спиной. Значит, датчики обнаружения тоже пока в порядке. В коридоре – ни следа растительной или животной жизни. Помедлив несколько секунд, Никс делает шаг, другой, третий, четвертый, пятый, подходит к следующей кнопочной панели и набирает следующий код доступа. Вход в Танк-контейнер Три повинуется, и Никс вновь поглощает лес.

Пожалуй, в «тройке» положение еще хуже, чем в «четверке». Руки в красных перчатках раздирают завесу из ползучих стеблей и тонких прутьев, затем приходится сражаться с новой преградой в виде толстых корней баньяна, и только после этого Никс снова может хоть как-то двигаться вперед. Но вскоре путь ей преграждает еще одно препятствие – на сей раз в облике небольшого, метров пяти в ширину, пруда от переборки до переборки. Бурая стоячая вода темна, да вдобавок наполовину затянута мелкой ряской – поди пойми, какая там глубина! Лесная почва намного выше уровня палубы контейнера, значит, пруд может оказаться так глубок, что его придется пересекать вплавь. А Никс Северн никогда в жизни не умела плавать.

Пот льет градом. Согласно данным, выведенным на консоль, средняя температура воздуха поднялась до 30,55ºC, и Никс откидывает капюшон на спину. Дождя в «тройке» пока что нет, лоб и глаза заливает только собственный пот. Опустившись на колени, она опускает руку в пруд и взмахом ладони гонит мелкую рябь к дальнему берегу.

За спиной трещит ветка и слышится женский голос. Но Никс не встает и даже не оглядывается назад. Шок резкого пробуждения от сна в «милом доме», затем – физическое напряжение и страх, плюс возможное воздействие ядовитой пыльцы и спор, витающих в воздухе… Да. Галлюцинации. Как и следовало ожидать.

– Вода широка, и мне нет переправы, – нежно поет голос за спиной. – И крыльев нет, чтобы летать[34].

– Это ведь не ты, Ома, верно?

– Нет, дорогая, – отвечает голос. От нежности в нем не осталось и следа, теперь он звучит почти грубо. – Это не Ома. На нас надвигается ночь, и твоя бабушка спит.

«Никого разумного, кроме меня и Омы, на борту нет, и это значит, что я галлюцинирую».

– Здравствуй, Красная Шапочка, – говорит голос.

Сердце отчаянно бьется в груди, но Никс невольно смеется.

– Иди в задницу, – отвечает она собственному подсознанию, поднимается и вытирает мокрые пальцы о штанину.

– Куда это ты так рано выбралась, Красная Шапочка?

– Неужели мне в голову не приходит ничего лучшего? – спрашивает Никс, и на сей раз оборачивается: рано ли, поздно – взглянуть назад все равно придется.

Оказывается, сзади кто-то стоит. Кто-то, или что-то… Какое из слов лучше использовать – это обсуждается. «Скорее всего, – думает Никс, – это мои несбыточные мечты о том, чтобы кто-то был рядом. Не более того. Все, кто здесь мог бы говорить или наступить на сухую ветку, существуют только в моем сознании. Мой ужас породил чудовище».

– Я тебя знаю, – шепчет Никс.

Существо, стоящее между ней и люком, ведущим обратно в «четверку», смотрит на нее нежными карими глазами Шайло, и, хотя сходство на этом и заканчивается, в нем чувствуется что-то странное, щемяще знакомое.

– Вот как? – спрашивает оно. Оно… или она? – Да, пожалуй, так и есть. Пожалуй, ты и вправду знаешь меня очень и очень давно. Так куда это ты так рано выбралась, Красная Шапочка?

– Я никогда в жизни тебя не видела.

– Разве? Но разве не ты однажды в детстве углядела меня за окном своей спальни? Не ты ли частенько замечала меня прячущимся в переулках? Не ты ли навещала меня в биопарке в тот день? Не я ли живу под кроватью твоей дочки и в твоих собственных снах?

Вот теперь Никс всерьез тянется к левому набедренному карману за антипсихотиком. Всего один шаг назад – и нога погружается в теплую стоячую воду по самую щиколотку. Всплеск кажется необычайно громким – гораздо громче атональной симфонии жужжащих над ухом стрекоз. Безумно хочется отвести взгляд, отвернуться от этого «некто» или «нечто», существующего лишь в ее воображении, от мерзкой твари, в которой куда больше собачьего, чем человеческого, созданной в нелегальной, подпольной генно-инженерной лаборатории там, на Земле. На заказ, для богатенького коллекционера, для частного зверинца мутантов-уродов… Стоп. Стоп. Так могло бы быть, будь эта тварь настоящей. Каковой она не является. Не является.

Никс пытается открыть майларовый пакет аптечки, но он выскальзывает из пальцев и исчезает в густой траве. Тварь облизывается, далеко высунув из пасти крапчатый черно-синий язык, поблескивая глазами Шайло из-подо лба.

– А по какой тропинке ты пойдешь? С камнями, или с колючками? – спрашивает она.

– Прошу прощения? – хрипит в ответ Никс.

В горле пересохло, рот будто набит ватой. «Зачем я ответила? Зачем я вообще говорю с ним?»

Тварь скалит зубы.

– Не строй из себя дуру, Никс.

«Знает мое имя… Да, но только потому, что его знаю я!»

– Какой же ты выберешь путь? Путь иголок, или путь булавок?

– Я не могу добраться до технических ходов, – говорит Никс. Собственный голос звучит в ушах, точно издалека. – Пробовала, но трап сломан.

– Значит, ты на Дороге Иголок, – отвечает тварь, изогнув черные губы в жуткой пародии на улыбку и обнажив множество (о, как их много!) острых желтых клыков. – Ты меня удивляешь, Пти Шапрон Руж[35]. А мне так редко доводится удивляться…

«Довольно. Корабль гибнет на глазах, и этого довольно. Я ни хрена тут не вижу. И не стану растрачивать время на разговоры с собственным ид».

Никс Северн отворачивается – слишком поспешно, слишком неосторожно, и едва не падает ничком в пруд. Ее уже не тревожит, насколько он может оказаться глубок и что может скрываться в темной воде цвета крепкого чая. Она устремляется вперед, с каждым шагом поднимая в воздух фонтаны брызг. В лучах искусственного солнца брызги сверкают, искрятся, как драгоценные камни. Ноги уходят в топкий ил, и вскоре вода достигает груди. «Но утонуть – и то лучше, – думает Никс. – Утонуть – и то много лучше».

Скоро неделя, как Никс торчит на пересадочной станции у кратера Шеклтона, и пройдет еще неделя, прежде чем шаттл переправит ее на транспортный «Дрозд», ждущий на стартовой орбите. Свет в кафетерии, как и повсюду на этой станции, чересчур ярок, но, по крайней мере, кормят неплохо. Среди технарей и кооперативных чиновников, можно сказать, никогда по-настоящему не застревавших на Шеклтоне, распространен миф, будто еда здесь практически несъедобна. А если честно, она куда лучше многого из того, на чем Никс росла с малолетства. Слушая сидящего рядом коллегу – как и она, няньку при космических поездах, – она ковыряет синими пластиковыми палочками для еды в миске удона со стручковым горохом и тофу.

– По мне, так лучше прямые рейсы, – говорит Маршалл Чаудри, жуя лапшу. – Но «терры» вовсе не так уж страшны, как кое-кто из наших болтает. Словом, тут нечего за свой анус зря переживать.

– А мне все равно, – отвечает Никс. – Груз есть груз, ходка есть ходка.

Маршалл ставит миску на стойку и кладет палочки рядом.

– Верно, – говорит он. – Ни слова против не скажу. Ни звука. Просто сам прямые предпочитаю. Меньше суеты с погрузкой-разгрузкой и прочей ерундой, больше времени на отдых…

Никс пожимает плечами, прожевывает стручок гороха, проглатывает зеленую кашицу и говорит:

– А я так скажу: фишки есть фишки, как бы я их ни заработала. Радоваться надо, что работа есть.

– Кстати о работе… – начинает Маршалл, но тут же умолкает.

– Чаудри, с чего моя личная жизнь вдруг стала твоей заботой?

– Да это я так, сестренка, по-товарищески.

– Ну что ж, раз уж тебе интересно, Шайло все еще зудит насчет перехода на верфи. – Никс ставит миску перед собой и опускает взгляд к остаткам бульона на дне. – Как будто еще до брака и до рождения Майи не знала, что я вожу грузы и нигде, кроме внеземелья, работать не желаю.

– Я через то же самое жену потерял, – говорит Маршалл, будто для Никс это новость. – Она и предупредила напоследок, и все такое, но хрен там. Хрен им всем. Она же знать не знала, что такое пространство. Знать не знала, о чем просит, каково это для носильщика – оставить космос. Что у тебя в крови, того уже не вытравишь.

Левую половину лица Маршалла пересекает жуткий шрам – память об аварии трехлетней давности. Выброс хладагента, в результате – обморожение. Глядя на него, Никс старается не задерживать взгляда на шраме, но это, как всегда, нелегко. Только чудом глаза не лишился. Треснули бы защитные очки – ходить бы ему одноглазым.

– Может, и со мной то же самое, – говорит она. – Не знаю. Не могу сказать. Конечно, в полете я скучаю по ним. Временами просто чертовски скучаю.

– Но это не заставляет тебя бросить летать и наняться на верфи.

– Эх… Иногда я жалею, что не заставляет.

– Ходить-то девочка будет? – спрашивает он.

– Об этом я стараюсь не думать. Особенно перед полетом. Как бог даст.

Маршалл снова берется за палочки и вылавливает из миски кусочек тофу.

– В один прекрасный день, в не таком уж далеком будущем, заменят нас кооперативы роботами, – вздыхает он, забрасывая белый кубик в рот. – Не многим ли мы жертвуем, если скоро профессии нашей конец?

– Профсоюзные страшилки…

Никс пренебрежительно машет рукой, хотя понимает, что он, вероятнее всего, прав. Слишком уж многих издержек можно избежать, наконец-то полностью избавившись от людей на борту. «Странно, что этого до сих пор не случилось», – думает она.

– Так я к чему: может, стоит подумать о том, как обойтись без особых потерь?

– Ты сам только что объяснял, что выбора у нас нет: что в крови, того не вытравишь, другой жизни мы не знаем и не хотим… Ты уж, брат, определись: либо одно, либо другое.

– Будешь доедать? – спрашивает он, кивнув на ее миску.

Никс качает головой и придвигает миску к нему. Мысли о Майе и Шайло напрочь отбили аппетит.

– Ладно. Как бы там ни было, ты не волнуйся: «терры» – они не страшнее любых других грузов.

– Я и не волнуюсь. В первый раз мне, что ли?

– Верно, сестренка, но я не к тому.

Маршалл подносит белую – такую же беспощадно-белую, как и стойка, и сиденья, и потолки, и стены, и свет – миску к губам и шумно втягивает в себя остатки бульона. Покончив с этим, он утирает губы рукавом и продолжает:

– Может, нам, носильщикам, лучше оставаться холостыми? И не было бы всей этой тоски от старта до посадки…

Никс хмурит брови и тычет в его сторону палочкой.

– Думаешь, возвращаться из одиночного рейса, зная, что тебя никто не ждет, легче?

– Есть в жизни и другие радости, – замечает он.

– Неудивительно, что от такого козла бесчувственного жена ушла.

Маршалл потирает виски и меняет тему разговора. При всех своих недостатках он прекрасно чувствует, куда лучше не соваться.

– А вот с «Касэй» ты раньше не сталкивалась, верно?

– Да, верно.

– Ничего, уж ты-то справишься – да и не раз уже справлялась – с игрушками похуже касэевских.

– Я слышала, отзывы неплохи, – говорит Никс, но голова ее занята совсем другим, и сейчас она от души надеется, что Маршаллу вскоре надоест болтовня, и она сможет вернуться к себе, закинуться парочкой розовых и уснуть часов на шесть-семь.

– На северном конце бульвара Каттаринетта – в Красном Квадрате – есть бордель. Пожалуй, что лучший на всем этом камешке. Я чисто случайно знаком с владелицей.

Нет, Никс вовсе не ангел и вовсе не выше того, чтобы искать утешения у шлюх в разлуке с Шайло. Ведь месяцы копятся, копятся… Месяцы в рейсах, в бесконечном ожидании на орбите Фобоса, недели среди красной пыли и изнуренных тяжким трудом колонистов…

– Зовут ее Падди, – продолжает Маршалл. – Просто скажи ей, что ты старинная подруга Маршалла Мейсона Чаудри, и она позаботится, чтобы тебя обслужили как надо. И не эти полуголодные крестьянские девчонки. Товар будет высшего сорта.

– Очень любезно с твоей стороны. – Никс встает. – Непременно воспользуюсь.

– Пустяки, – небрежно отмахивается Маршалл. – И, слышь, еще раз повторю: груза не бойся. Что «терры», что алюминий, что фарма – все едино.

– Черт возьми, не впервой мне «терры» возить. Сколько раз повторять?

Однако про себя Никс думает: «Если “терры” ничем не отличаются от всего остального, откуда берется семипроцентная надбавка за риск?» Нет, она никогда не спросит об этом вслух, но как тут не задашь этот вопрос самой себе?

– Кстати. Твоя Ома – она…

– Увидимся, брат, – перебивает его Никс и быстро, пока он не успел сказать еще слово, а то и десяток, идет к выходу.

Порой она готова поспорить на любые деньги: одиночество здорово подтачивает душевное здоровье мужчин. Слишком уж часто случается с ними такое дерьмо.

Свет в коридоре, ведущем к жилому модулю, не так ярок, как в кафетерии. Что ж, и на том спасибо…

Перемазанная в грязи, взмокшая от пота, искусанная и изжаленная насекомыми, едва дыша, Никс Северн, наконец, добралась до дна глубокой шахты, ведущей к центральному вычислительному блоку Омы. Ноздри и легкие жжет от сотен миллионов гаметофитов, рассеянных в воздухе, который пришлось вдыхать на трудном пути через заросшие танк-контейнеры, ноги подгибаются, руки обвисли, как плети, желудок скрутило узлом… Бзу[36] следовал за ней на всем этом мучительном пути, не отставая ни на шаг. Однако Никс поняла, что это бзу, только на полпути через второй контейнер. Разумные вирусы встречаются крайне редко, и вероятность создания бзу в результате отказа Омы (или наоборот) близка к нулю, пренебрежимо мала для любого транспортного судна. Однако результат налицо. «Галлюцинация» – вовсе не галлюцинация.

Час назад Никс наконец-то собралась с духом настолько, чтоб просканировать эту тварь, и обнаружила те самые явные признаки, ту самую последовательность байт, что характерна для стелс-вирусов.

– А вот еще на добрую четверть часа пути дальше в лесу, под тремя старыми дубами; там и стоит ее дом, кругом его еще изгородь из орешника, – заговорил бзу, когда сканирование завершилось. – Красная Шапочка! Ты только глянь! Посмотри-ка на эти славные цветочки, что растут кругом – оглянись! Ты, пожалуй, и птичек-то не слышишь, как они распевают? Идешь, словно в школу, никуда не оборачиваясь; а в лесу-то, поди-ка, как весело!

Да, Ома знает психологический профиль Никс, а значит, и бзу прекрасно знает, чем она дышит…

Никс снова поднимает лицевое забрало и откидывает капюшон – все это послужило защитой от небольшой утечки гелия у верхней кромки шахты – и пытается сосредоточиться, чтобы понять, что стряслось. Мертвая, темная Ома безмолвствует. Голоэкран отключен; придется положиться на память и ручное управление – тумблеры, клавиши, горизонтальные и вертикальные ползунки, поворотные ручки, наборные диски, рубильники… и все это – без помощи Омы. Да, ее обучали, тренировали и для таких случаев, но диагностика и устранение неполадок в системах искусственного интеллекта никогда не были ее сильной стороной.

Бзу присаживается рядом, следит крадеными глазами Шайло за каждым движением Никс.

– Кто там? – спрашивает он.

– Я больше не играю в эти игры, – бормочет Никс, склонившись над пультом и начиная процедуру жесткого перезапуска системы. – С меня хватит. Еще пятнадцать минут, и ты будешь стерт. Насколько я понимаю, это злонамеренный саботаж.

– Кто там и с чем пришел? – снова спросил бзу.

Никс дергает один из рубильников. Ничего.

– Толкни дверь посильнее, – советует бзу. – Она подперта ведерком с водой.

Выбор варианта загрузки! Вот дура – от усталости и страха путается в последовательности действий… Никс щелкает еще одним тумблером. Уж это должно оживить Ому, когда почти все остальное не помогает…

Система не отвечает. Похоже, начинают сбываться самые худшие опасения. Полномасштабный сбой? Авария из тех, для устранения которых требуются специалисты трех профессий, что означает сухой док, что, в свою очередь, означает, что она – в полной и окончательной заднице? Самой Никс не вернуть «Дрозда» на рельсы ни за что на свете. Такое отклонение от курса – гарантированная медленная смерть от удушья, переохлаждения или голода.

Не глядя на бзу, Никс продолжает разговор, а между тем достает из ремнабора ИДА – изолирующего дыхательного аппарата, который она (мало ли, что?) не решилась бросить, до сих пор висевшего за спиной мертвым грузом – тонкую отвертку.

Быть может, игра еще не окончена… Сделав глубокий вдох, она насаживает на рукоять биту диаметром 2,4 мм и смотрит на панель. Чтоб разговаривать с бзу, смотреть на него ни к чему.

– Ладно, – говорит она. – Допустим, ты – создание безобидное, снабженное алгоритмом отката.

– Надави на щеколду, – откликнулся бзу, – я слишком слаба и не могу вставать с постели.

– Хорошо, бабушка. Как я долго шла, чтоб навестить тебя.

Никс тут же представляет себе, как читает Майе вслух, сосредоточенное внимание в глазах дочери, Шайло, стоящую в дверях…

– Закрой получше дверь, мой ягненочек. Корзинку поставь на стол, а сама снимай платье да приляг рядом, отдохни чуток.

«Закрой дверь. Закрой дверь и отдохни чуток. Авария головки, частичная порча диска, режим защиты от сбоев как реакция на инородную сущность. Добровольная кома».

Кивнув, Никс выдвигает один из блоков памяти, вытаскивает из него желтую плату и заменяет ее другой, снятой с полки с запчастями. Мозг Омы отзывается негромким, еле слышным гудением.

– Это код, – поясняет Никс сама себе.

«И если я не перепутаю порядок вопросов, если бзу ничего не заподозрит и не натворит гадостей…»

Со лба скатывается капля пота. В правом глазу жутко щиплет, но Никс не обращает на это внимания.

– А теперь, бабушка, послушай меня, пожалуйста.

– Слушаю тебя, дитя мое, во все уши слушаю.

– Бабушка, какие же у тебя длинные уши!

– Это чтобы лучше слышать тебя, дитя мое.

– Правильно… конечно…

Никс выдвигает второй блок – блок приема-передачи – и выдергивает из гнезд две обгорелые платы. Выходит, она не могла говорить с Фобосом. Выходит, она была глуха и нема все это время, чтоб их всех… Центральный вычислительный блок Омы гудит громче, вспыхивает, пробуждаясь к жизни, шестиугольник органических светодиодов в основании голоэкрана. Загрузка пошла…

«Один есть».

– Бабушка, какие у тебя большие глаза!

– Это чтобы получше видеть тебя, Роткаппхен[37].

«Правильно. Хрен тебе, волк. В задницу и тебя, и твои треклятые дороги камней и иголок».

Никс отдает команду на сброс данных из памяти всех оптических следящих систем и всей прочей периферии. Наградой ей служит глухой стук, сменяющийся нестройным перезвоном перезагрузки.

– А уж какие у меня большие зубы, – говорит Никс, поворачиваясь к бзу. По мере пробуждения Омы вирус начинает бледнеть, меркнуть, покрывается рябью помех. – Это чтобы съесть тебя!

– Вот где ты мне попался, старый греховодник! – успевает выговорить вирус сквозь треск помех. – Давно уж я до тебя добираюсь!

Выходит, бзу был призывом на помощь, посланным Омой в последние наносекунды до сбоя?