За Тридевять Земель

V От Ситхи до Калифорнии. Прерванный молебен. Воспоминания о Кускове. Экскурсия по Россу. Прибытие испанцев

Остров Баранова и крепость Росс разделяют четырнадцать сот миль, которые можно пройти в неделю, а можно — и в целую вечность...

Снявшись с якоря на Западном рейде, зафрахтованное Российско-Американской компанией судно покидало Ситхинский залив. Благополучно миновали опасные воды с мелкими каменистыми гребнями, прошли остров Святого Лазаря и при свежем попутном ветре вступили в открытое море, до того распростясь по ненадобности с лоцманом-креолом. Римма оглянулся назад, но берега уже не увидел; лишь легкое облако дыма поднималось от невидимой курящейся вершины горы Эджкомб. Норовистый попутный ветер, наполняя множество поднятых до последнего дюйма парусов, позволял бригу давать ровный ход в четыре-пять узлов. «Изабелла» стремительно неслась вперед к берегам Русской Калифорнии.

Судно направлялось в Сан-Франциско за хлебом и сухарями. По пути оно должно было зайти на Ферлонские камни и доставить оттуда в крепость Росс партию добытчиков-алеутов. Ходили упорные слухи о дикой резне, учиненной на этих российских островах бостонцами; о неурожае пшеницы во всей Северной Калифорнии, и потому, стало быть, возвышенная цена могла угрожать оскудением жизненного продовольствия всей Русской Америки.

...На Великий океан сошла ночь. Облокотившись о поручни, наблюдает со шканцев за бурливым ходом брига вахтенный кондуктор. Поодаль, у штурвала, обдаваемый всеми ветрами и перескакивающими через гакаборт солеными океанскими брызгами, недвижно застыл рулевой. Тусклые оранжевые отсветы ходовых фонарей, чередуясь с теневыми полосами, перебегают по волглому настилу квартдека, по стоячему и бегучему такелажу бизани. На гроте на бронзовых цепях покачивается тяжелая спермацетовая лампа. Йорту не спится. Щелкнул крышкой серебряного хронометра; решил проверить, все ли ладно на борту. Поднялся шкипер с привинченного к полу табурета... С шумом разбиваются о борт пенистые волны, поскрипывает просмоленная обшивка, свищет в упругих снастях неистовый Борей. Грузно протопали за перегородкой тяжелые морские сапоги: кого-то ждала в сей унылый предутренний час тягостная собачья вахта. А судно стремительно неслось вперед и вперед на встречу с Солнечной Калифорнией...

Легкий ветерок игриво ласкал серебристую поверхность Великого океана. Ярило впервые за все время плавания удостоил своим взглядом «Изабеллу». На верхней палубе мореходы похожим на луковицу мылом-корнем стирали белье в соленой морской воде. Слева по борту открылась береговая полоса. Спустя некоторое время побережье было видно как на ладони. «Изабелла» проплывала роскошные пляжи с обширными дюнами, девственные леса и высокие утесы с дымящимися подле индейских вигвамов кострами, цепи зубчатых гор. На открытых местах то и дело попадались лежбища сивучей и морских зайцев-лахтаков, в лагунах — одетые в мелкопятнистую шкурку собакоголовые ларги. В послеобеденной истоме, напитавшись кальмарами и светящимися анчоусами, нежились на волнах морские котики. Вокруг брига резвились веселые дельфины-гринды; проплывали стада «морских дьяволов» — серых китов, ежегодно мигрирующие вдоль калифорнийского побережья. Благополучно-умеренный свежий норд-вест способствовал хорошему ходу «Изабеллы» в протяжение всех последующих дней. И все бы хорошо, кабы не возникшие по курсу скопища бурых водорослей, простирающиеся на тысячи километров в округе и цепляющиеся за проходящие суда. Сущее проклятье моряков!

Еще ранее, при выходе из залива Святой Троицы, когда океанская волна поменяла свой цвет с сине-зеленого на грязновато-коричневый, Йорт Йорт, нехорошо выругавшись, приказал взять мористее миль на пятнадцать. Слева по борту на траверзе в сопровождении небольшой шхуны с косыми гафельными парусами показалась первая партия байдарок алеутов-китобоев.

Нелегок и опасен китобойный промысел. Нередки были случаи, когда могучие животные разносили в щепы шлюпки и таранили океанские суда. Но все же киты — это и «живые горы» съедобного мяса, и жир, и ворвань, и целебный спермацет, и драгоценная ароматическая амбра, и ус, употребляющийся на изготовление охотничье-рыболовных снастей и дамских корсажей; даже ребра и челюсти животных шли в дело при постройке примитивных жилищ. Промысел китов составлял особую статью в продовольствии Русской Калифорнии. Тем более, что алеуты не употребляли в пищу говядины. Офицер русского флота Ал. Макаров пишет: «У алеутов тот день почитается праздничным, когда они найдут где-нибудь кита, выкинутого морскими волнами на берег. Первые нашедшие этот клад, не говоря о том никому, запасаются сначала на будущее время и наедаются до упаду; потом объявляют о своей находке землякам, и те, как косатки, нападают на мертвого великана и оставляют от него одни только кости». Ни один народ не мог заменить алеута в искусстве промысла морского зверя. Россияне промышляли сивучей, котиков, нерп, лахтаков, каланов на всем протяжении калифорнийского побережья, включая Ферлоны, и, естественно, в этом занятии главными их помощниками и добытчиками были прежде всего алеуты. Несколько неказистый на вид «алеут, когда сидит в своей однолючной байдарке и, разумеется, в своем национальном костюме,— замечает епископ Иннокентий,— совсем другой человек, чем на земле; в то время кажется, что он создан для байдарки, или байдарка изобретена для того, чтобы показать его с самой лучшей стороны».

Утром немного распогодилось, посветлело, хотя поднимавшаяся со стороны калифорнийских берегов сероватая туманная дымка продолжала заволакивать солнце и скрывала от мореходов Матерую Землю. Из-под форштевня, подобно перепелкам, вылетали стаи испуганных морских летучих рыб. Палуба «Инфанты» была буквально усеяна незадачливыми летунами, оглушенными ударами о такелаж. Чаще всего падали они с наветренной стороны борта, под напором восходящих здесь воздушных вихрей. Летучие рыбы, отваренные в соленой морской воде или изжаренные на медвежьем сале, были чрезвычайно вкусны; жаль, что и костлявы они были также до необыкновенности...

Но вот пришел долгожданный день. Мореходы наши, стоя на шкафуте, восхищенно вглядывались в очертания приветливого берега. Покрытые зеленью пологие холмы и долины, а за ними — чаговые леса, дальние оснеженные хребты гор; российская крепость на одиноком, вдававшемся в море в виде полуострова крутом утесе, над которой рядом с крестом православной церкви реял флаг Российско-Американской компании. Легкие суденышки промышленных и алеутов одно за другим врезались в песчаную отмель. Партовые люди выходили на берег, выволакивали лодки, доставали из них снасти, укладывая все тут же на мокром, смешанном с галькой песке. Слышались команды, отдаваемые начальственными голосами передовщиков и байдарщиков. Возвращение зверобоев с опасных морских промыслов во все времена было зрелищем захватывающим.

Когда пробило три склянки, бриг «Инфанта Изабелла» вновь поднял паруса. Горестное предстояло ему плавание...

В Свято-Троицкой церкви шла служба. «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай же с разбойником, и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом, всея исполняли неописан-н-ны-ный...» Диакон Никострат, протянув свое «...н-ны-ный...», принялся усердно кадить на алтарь.

Стоявший поодаль Трофим Лопотов был занят своими мыслями и никак не мог сосредоточиться на службе. В меру богомолен был приставник, без фанатизма, кликуш не терпел, но службу любил и, когда позволяло время, выстаивал ее всю, от шестопсалмия до сугубой ектений. А тут... «Так воно как дело повернулось... Гишпанцы, значит, на рухлядишку нашу позарились... суденышко «Инфанту» расплоша в полон забрали, болесть им в душу. Для чего токмо, добро прознать бы, голландцу тому отятому, Йорту, в Монтерее потребно было быть? Иль зазря намолвка пришла, не смуток ли то...» — озабоченно рассуждал про себя Трофим. Словно в полусне отстоял он проскомидию. Началась литургия оглашенных, а у него из ума никак не шла та намолвка...

В то самое время, когда диакон Никострат в благоговении к величию таинства, коего он будет служителем и в кое «сами ангелы желают проникнуть», просил Епимаха: «Помолись о мне и помяни мя, Владыко святый», а тот отвечал молитвенным благожеланием: «Да исправит Господь стопы твоя... Да помянет тя Господь Бог во царствии своем, всегда, ныне, и присно, и во веки веков», со стороны моря прогремел пушечный выстрел. В воды Русской Калифорнии вошел 46-пушечный фрегат «Камергер Резанов».

Покинув в срочном порядке храм божий, Лопотов первым делом пошел в дом правителя (сам правитель находился в Ново-Архангельске), где рядом с сенями и прямо над пороховым погребом помещались в одном из чуланов его скромные холостяцкие апартаменты. Примостившись в углу своей комнатухи, Трофим принялся спешно натягивать громадных размеров торбасы. Последние вполне соответствовали росту приставника. Скоро вышел он из дома и направился к крутояру, где уже толпились алеуты и каюры, то и дело указывая на поблескивающий в недальнем расстоянии багряный корпус фрегата. Завидев приближающееся начальство, партовые тут же возвратились к оставленным делам — всем было хорошо известно, что Лопотов не любит праздных людей.

Корабль тем временем был приведен к ветру и теперь спокойно покачивался на легкой волне. Скрипнули боканцы, поползли вниз фалини. Раздавшийся следом всплеск свидетельствовал, что шлюпка спущена на воду. Капитан Ружев-ский вместе с офицерами спустился по штормтрапу вниз, где их уже ожидали матросы. Легкие весла ударили по воде, и шлюпка, слегка покачиваясь на волнах, устремилась к берегу. Лопотов собственноручно помог выйти капитану и принайтовить шлюпку к причальному столбу возле берегового флагштока со стягом Российско-Американской компании. Прибывшие мореходы прошли между обитыми тесом алеутскими домиками к южному входу крепости, защищенному двумя карронадами большого калибра. Под прицельным огнем их в случае надобности находились и расположенные вне крепости магазины, мастерские, основная ферма, включавшая скотный двор, ветряная мельница и баня.

...Никострат свалил у каменки еще одну вязанку сухих поленьев и подался было обратно к выходу.

— Будя,— остановил его Ермей Ветка.— А то ихнему высокоблагородию пекло дивно за стужу помстится.

Как гостей да с дороги-то банькой не попотчевать! Приставник велел Никострату самому проследить, чтобы сделано все было в наилучшем виде: и банька пожарче истоплена, и вода со Светлого озерца, что дух дает свободный, доставлена, да чтобы варенных в кипучем котле щелоков было вдосталь, да трав, да соцветий душистых. В квасе с мятой (и для распарки веников, и для поддавания на каменку, и для внутреннего потребления) также нехватку не было. К случаю подоспел Ермей Ветка, недавно прибывший с Ситхи,— известный мастак по части бань. Он и порадел...

Лежа под образами, приставник и капитан вели негромкую беседу про тутошнее нелегкое житье-бытье. Епимах же больше внимал разговору, нежели поддерживал его. Речь шла о пшенице в зерне, покупаемой здесь преимущественно у монахов по три гишпанских пиастра за фанегу, весом около четырех пудов. Выходило, стало быть, около рубля серебром за пуд — цена чрезвычайно выгодная. Говорили и об открывающемся для россиян выгодном приобретении крупного рогатого скота. За быка, к примеру, платили три-четыре пиастра; причем большая часть стоимости шла за его поимку. (Два конных гишпанца получали за нее до трех пиастров, смотря по отдаленности, где находилось одичавшее стадо; главный же доход хозяина при этом составляла кожа, которая им всегда выговаривалась.) Поведал Трофим своему собеседнику и о готовности к отправке в Ситху до 750 пудов пшеницы и ячменя, а также солонины, овощей, соли...

— Однако теперь гишпанские власти всячески препятствуют произвождению комерцы с монахами, опасаясь завладения нами территории далее порта Румянцева, к югу... С дикими ж расторжек почти не имеем, разве что подсобят нам в работах, не по плакатной цене, а за кошт, да за корольки...— вздохнул Лопотов.

Ружевский глубоко задумался.

— Да тут еще, ваше высокоблагородие, такая намолвка идет... верно ли — нет, а токма донесли мне намедни, что фрахтованное наше суденышко, «Инфанту Изабеллу», со всею командою и мягкой рухлядишкою гишпанцы в Монтере умыкнули.

— То есть как в Монтерее? — Капитан приподнялся со своего ложа.— Вы что, и там торги ведете?

— Да вроде бы нет. Мне в случае то неведомо. Сам сомневаюсь: почто пересельника Йорта туда поляковать понесло...

— Так доподлинно надо про то узнать.

— И я тако думаю и ужо спроворил кое-кого туда. Теперь маненько пождать надо, да токма опасливо: худые вести — оне завсегда опережают...

Капитан Ружевский, человек в годах, выдержанный и с опытом, надо сказать, немалым, четко уяснил для себя правило: конфликтовать — со своими ли, с чужими — без крайней на то необходимости дело пустое и немалый ущерб наносящее. Поэтому и не возникало у него никогда размолвок с правителями Русской Америки, навроде тех, что имели в свое время место у Лазарева с Барановым и у Коцебу с Кусковым.

Понимал он, что и с испанцами не через одни орудийные жерла диалоги вести надобно.

— А теперь, ваше высокоблагородие,— прервал Лопотов думы капитана,— подневольтесь, водочки извольте выкушать. И от праведников про то указано: «Год не пей, а опосля баньки уворуй, да выпей!»

— ...Вот и добро, стало быть,— улыбнулся приставник, когда Епимах, принявший свою «горькую долю» последним, звучно хрустнул огуречном.— Ну а теперь, по возрождении плоти и духа, не угодно ли чайку откушать...

Из бани возвращались распаренными и умиротворенными, с расстегнутыми рубахами и в полном забвении всяческих земных передряг. Доброе это дело — посидеть после баньки возле ведерного самовара да попить чайку с медом да клюквой. Посидеть с узорно вышитым рушником на шее. Посидеть... да так, чтобы потом рубаху было «хоть выжимай». Потрескивают угольки в пузатом, начищенном до солнечного блеска самоваре, а на столе: хлебушко горячий, да сало стылое с чесночком, меды, варенья разные да коврижки с пряниками печатными.

Пригожая златокосая россиянка, исполнявшая роль хозяйки-экономки, испросила у честной компании дозволения удалиться; дело в том, что она обучала детей поселенцев и индейцев грамоте, и теперь как раз наступило время занятий. При всем желании не нашли бы мы в колонии человека, исполнявшего лишь одну должность. Так, каждый промышленный в Россе являлся одновременно и воином, и сельским работником. Причем для занятий этих характерна была та же дисциплина, с какой стоят обычно на часах или учатся ружью. Одному из российских мореходов — путешественников того времени принадлежит весьма меткое замечание: «...русский человек везде одинаков: где ни изберет место, на Полярном ли круге, в благословенных ли долинах Калифорнии или на Ферлон-ских Камнях — везде ставит свою национальную избу, баню, заводится хозяйкой; но на службу в колонии Российские поступали люди, видевшие свет не с полатей, притом содержатся на полувоенной ноге, и потому место, огороженное глухим забором, называют редутом, избу — казармой, волоковое окно — бойницею, отдельную стряпню — кухнею и даже хозяйку зовут иначе».

Сотрапезники были уже абсолютно сыты, когда сверх всевозможных изысканных кушаний доставили к столу необыкновенных размеров краба, в две трети пуда весу да с четырехаршинным размахом клешней. Наконец зазвучали песни: «Я по сенюшкам гуляла», «В темном лесе», а после и «В осемьсот третьем году, на Кадьяке острову...», сложенная промышленными «на возврат Баранова из Ситхи».

И чем больше пели и говорили, тем все чаще обращали они свой взор на висевший тут же портрет основателя Росса в темно-зеленого сукна однобортном коммерции советника мундире со стоячим воротником и обшитыми галуном эполетами при шпаге и с золотой медалью Александра I Благословенного на короткой Владимирской ленте. Подымая меды и сыта, не раз поминули они добрым словом славного Ивана Александровича...

«Недоставало Баранову людей для усердного содействия,— писал Хлебников.— Один только помощник его, Кусков, имел лучшие других сведения и образованность; но прочие были люди самые обыкновенные, взятые из среды работных; многие ж без правил чести и доброй нравственности. Некоторые чиновники, управлявшие судами, и вовсе были личные его враги...»

Род Кусковых, предков основателя Колонии и крепости Росс (добавим — и художника настоящей книги),— род ушкуйников, завоевывавших для России Поморский Север, упоминался в хрониках времен царствования великого князя Московского и всея Руси Ивана III Васильевича. Сам Иван Александрович родился в 1765 году в городе Тотьме Архангельской, ныне Вологодской, губернии. Двадцати двух лет от роду отправился он в Сибирь, как тогда говаривали, «счастья добывать», где спустя два года случай свел его с Барановым. 20 мая 1790 года заключили они в Иркутске договор, по которому обязывался быть Кусков «в услужении при коммерческой должности» в Америке. Уже в июне следующего года, после длительного и многотрудного путешествия, прибыл Кусков вместе с Барановым на Кадьяк. В 1798 году Кусков становится начальником Константиновского редута на острове Нучек в Чугацком заливе; летом 1801 года на бриге «Екатерина» вместе с 470 алеутскими байдарками направляется к Ситхе, где партия его упромыслила 400 бобров... В октябре 1808 года на судне «Мирт-Кадьяк» Кусков впервые плавает к берегам Калифорнии...

Строго исполнял Иван Александрович должность свою, хотя обязанностей имел превеликое множество. Во-первых, «охранять заведения Компании, вступать в связи с народами соседственными, управлять покоренными, разбирать всякие претензии между промышленными и островитянами». Во-вторых, «делать открытия для новых занятий и торговли». В-третьих, «пещись о заготовлении разных жизненных припасов для русских и алеут, также о земледелии и разведении огородных овощей и умножении домашнего скота и птиц». В-четвертых, «распоряжаться отправкою партий на промысла зверей морских и земных, хранением имущества Компании и отправлением в Россию промысловой мягкой рухляди в оборот за доставляемый через Охотск и Санкт-Петербург груз, потребный для кораблестроения и содержания укреплений, производства промышленности, торговли и содержания промышленных платьем, обувью, пищею и прочим».

В 1805 году за усердную службу получает Кусков из рук Резанова золотую медаль для ношения на шее, а в следующем — чин коммерции советника, при личном послании государственного канцлера Российской империи Н. П. Румянцева. Впоследствии вице-адмирал В. М. Головнин писал, характеризуя основателя Росса: «Кусков умеет пользоваться добрым свойством климата и плодородием земли, он такой человек, которому подобного едва ли Компания имеет другого в службе, и если бы во всех ее селениях управляли такие же Кусковы, тогда бы доходы ее знатно увеличились и она избежала бы многих нареканий, ныне директорами ее без причины претерпеваемых».

В конце 1821 года, сдав правление Россом «вольному мореходу» Карлу фон Шмидту, И. А. Кусков навечно оставил Русскую Калифорнию, а два года спустя скоропостижно скончался в Тотьме на пятьдесят восьмом году жизни. Похоронили Ивана Александровича в местном Спасо-Суморином монастыре, против алтаря Преображенского собора...

Чтут потомки память славного землепроходца и морехода. Имя его присвоено одной из улиц и скверу Тотьмы. Бороздит просторы Великого океана судно «Мореход Кусков». В 1976 году, к 200-летию Соединенных Штатов Америки, выпущена была памятная позолоченная медаль, на аверсе которой выбит портрет И. А. Кускова, а на реверсе — вид крепости Росс.

По лавкам, установленным вдоль стен, сидели мужики и бабы, с которых богомазу Римме предстояло писать лики святых, праведников да божьих угодников. Еще в Ново-Архангельске, а до того и на Валааме открылись у послушника живописные способности, потому было определено ему владыкой Мелитоном быть при Епимахе в Россе и споспешествовать украшению новой церкви Христовой. Прислоненные к одной из стен горницы, стояли разных размеров выдержанные чажные доски с ковчежками. На иные из них было уже нанесено глянцевое левкасное покрытие. В углу отрок, примерно одних с послушником лет, усердно растирал на яйце киноварь и охру...

Под утро выпала роса; слезились крупными алмазными каплями иголки клоповых деревьев, поблескивали под ласковыми солнечными лучами листки дубов таноака, дикого каштана, земляничного дерева мадроно... Поистине, калифорнийская земля есть тот благословенный край, на который излиты природой все дары ее!

Морские офицеры в сопровождении помощника-приставника Колонии и крепости, иеромонаха и еще нескольких лиц отправились обозревать нивы, пажити да учиненные во времена разных правителей окрестные заведения Росса. Таков обычай. Новоприбывшим показали и поварни промышленных, и лечебницу, и кирпичный заводец, и верфь корабельную... сводили на огороды, где по сезону разводились самые различные культуры: от американского картофеля и мозгового гороха до зеленоголовой свеклы, репы и хрена.

В Россе все старались вести разумно: вовремя удаляли вредные для почвы стоячие воды, сеяли морковь на открытых и сухих местах, а лук — в сильно удобренную землю, редьку разводили на землях, унавоженных,в прошлый год, дабы не ветвились корни. Пшеницу жали серпами, обрезая для облегчения молотьбы одни только колосья, которые отвозились потом на ток в больших фурах, называвшихся здесь почему-то «каретами». При первоначальном заведении, по недостатку опытных землепашцев, Кусков делал лишь небольшие посевы. Но прошло время, и в окрестностях Росса не осталось ни одного клочка из девяноста девяти десятин свободной и способной к производству земли. На открытом воздухе вызревали тыквы-кальвасы сорта «турецкая чалма» и змееобразные дыни-мелоны. Арбузы, выращиваемые колонистами, почитались едва ли не самыми крупными во всем мире, хотя по вкусу были похуже европейских. Разводили здесь и шампиньоны, до двух с половиною фунтов гриб. В садах Росса шелестели листвой фруктовые деревья, доставленные из Сан-Франциско и Монтерея на шхуне «Чириков» капитаном Бенземаном и на бриге «Булдаков» правителем Ново-Архангельской конторы Кирилом Хлебниковым,— яблони, персики, груши, вишни, абрикосы, айва... всего не перечесть. Набирали силу привезенные капитаном Гагемейстером из далекой Лимы лозы синего винограда: спелые гроздья обещали доброе винцо...

— Урожай пшеницы был бы много богаче,— сетовал гостям Лопотов,— кабы туман ее не губил; да чапаты — черные птахи здешние — не клевали. Гоферов, что корешки грызут, тако же здесь тьма-тьмущая. Он! ишь побег... на-вроде суслика нашего. Да, супротив миссий землица наша похуже будет. Монахи, те ни в жисть не скажут, сколь собрали, а скажут, дак беспременно соврут: коль торгует зерно, тако жалуется на нужду, а не торгует, тако залишко возвеличивает урожай. Знамо, из хвастовства одного...

Не было у обитателей Росса недостатка и в домашней скотине. В свое время Кусков разжился лошадьми, месками и крупным рогатым скотом от испанских миссионеров-францисканцев. Потом привез на «Ильмене» коз, овец, свиней, а также много дворовой птицы. Ко времени же, нами описываемому, одного только рогатого скота насчитывалось до трех тысяч голов.

Лопотов вместе с гостями обошел кузню, столярную и слесарную мастерские, смотрел кирпичный заводец, бочарню, где бондари-купоры творили пузатые бочки и прямостенные кадки чажного дерева для соления мяса. Не оставили своим вниманием и недавно отстроенное заведение — суконный завод, где работницы, преимущественно из индианок, пряли овечью шерсть и выделывали из нее разные ткани и одеяла. Дымились чаны кожевенной мануфактуры — дубилась юфть на подошвы, которая сверх домашнего употребления отправлялась еще и на Ситху... Завернули к молотильному току, прозывавшемуся здесь «цырком», посмотрели, как за загородкой по разбросанным на деревянном настиле снопам прыгают, выбивая копытами зерно из спелых колосьев, несколько подгоняемых индейцами лошадей. Краснокожие то и дело пощелкивали бичами, по-козлиному подпрыгивали в загородке вместе с лошадьми, покрикивая при этом в такт: «Евва! Камья! Евва! Камья!..»

Экскурсия подходила уже к концу, когда серьезный разговор о хозяйственных нуждах и успехах Колонии перешел на побасенки, охоты касающиеся. Право слово, нет на свете более благодатной области для досужей беседы! Тотчас каждый воскресил в своей памяти превеликое множество всевозможных историй: были иль небылицы — не суть дело...

Из рассказа Лопотова гости узнали, с какими превеликими трудностями удалось-таки Хлебникову убедить монтерейского губернатора разрешить русским промысел дичины во владениях Испанской Калифорнии и добывание соли из озер близ залива Сан-Кентин, и то при условии уплаты пошлины и якорного сбора. Тогда с поверхности озерной собрали россияне десять тысяч пудов столь необходимого Русской Америке продукта, который «воды боится, а из воды родится». Приятная беседа завершилась рассказом Ермея Ветки об истинном и презабавном происшествии, приключившемся в свое время с Михаилом Кюхельбекером, лейтенантом со шлюпа «Аполлон».

— Надо вам, господа, заметить, что в окрестностях Росса исстари водилось пропасть всякой дичины: утки, дикие индюки, перепела, рябчики, куропатки, а что до белых гусей, то их на озерах, почитай, не мене было, нежели самой воды, так что казались они прямо-таки густыми рощами белыми. Да вы и сами можете убедиться, коль охота будет, сколь приятности и отдохновения приносит тутошняя охота. Обратно, и на корабль приварок добрый. Так вот, значит, Михайло Карлович дивно дичи набил, а еще и немалых размеров горного козла упромыслил. Был с ним денщик его, шпынь забродный... А токмо видим мы, значит, позорище: идет наш Михайло Карлович, а на нем, господи прости, дичины пуда на три, а то и на все четыре навалено. А позади со скорбной рожей постнючей провор-денщик хромает, на костыль, что сам барин ему выломал, опирается. Музыку б ему на ходуны. Повредился, мол, оступимшись. Так барина своего и заставил весь скарб стреляный волочь. А токма фершал ничего у его алтырщика обнаружить не сумел. Да добрый барин Михайло Карлович то за истину не принял. «Верно, ступил как неловко,— говорит,— так и вытянул себе жилу». И сказать смешно, да и утаить грешно,— закончил свою побасенку Ермей...

...У ворот крепости прошла смена караула: приятно было видеть тот порядок и размеренность жизни, что имели место в Россе еще со времен Кускова. На стенах крепости перекликались дозорные. Морские офицеры направились к казарме, откуда теперь доносилась протяжная песня:

В казарме было сухо, светло. Прибывшие с дальних промыслов промышленные и алеуты, дожидаясь вечерни, занимались кто чем: приводили в порядок амуницию, играли в ерошки и бабки. У подножия крепости, где раздавались стенания неустанного прибоя, мореходы готовились к отплытию: стирали белье, жгли уголь, возили на фрегат пресную воду. За время пребывания в Россе немного разгладились у них морщины, ранехонько являющиеся от ветров и соленых брызг, от привычки щуриться, вглядываясь в бесконечную морскую даль...

Между тем Лопотов продолжал показывать капитану Ружевскому тщательно упакованные и уже готовые к погрузке разные продовольственные товары. Самый придирчивый осмотр мог бы подтвердить, что все здесь сделано самым наилучшим образом. Для команды фрегата надлежало также взять двух быков, с дюжину баранов, подлюжины свиней, разной птицы, множество зелени и свежих овощей...

...Почаевничать, увы, не дали. Только уселись было за стол, как вошел индеец с маленькими острыми глазками и длинными волосами, завязанными сзади в тугой пучок; вся одежда его представляла собой лишь набедренную повязку, состоящую из лоскутов тонкой кожи.

— Апихойбо (то есть «великий начальник»),— почтительно обратился краснокожий к приставнику,— скоро здесь будут йори. Они уже минули гору Маяк-мат. С ними падре Мариано. Хойбо Гем-ле-ле, тойон великого племени помо, велел предупредить тебя. Я кончил.

Несмотря на спокойный облик посланца, было видно, что он только что слез с коня и проскакал, наверное, немалое расстояние, дабы известить россиян о приближении испанцев. (Последние имели немало прозвищ, данных им исконными обитателями Нового Света. Ачупино — так называли первых переселенцев Америки; даго и йори — непереводимые презрительные клички; рестреадорес — грабители прерий; тамариндос, или «желтые мундиры»,— уничижительные прозвища испанских солдат...)

— Самовар на стол, а бес за гостями,— проворчал Ветка.

— Ты про што это, Ермей? — поднял брови Лопотов.

— Вот я и говорю: про волка речь, а он навстречь...

А как разговор по ту пору шел о постройке для францисканских миссий плоскодонных суденышек, то оказалось, что Ветка был своего рода провидцем...

Вскоре коричневая ряса с капюшоном, подпоясанная белой витой веревкой, показалась во главе процессии во внутреннем дворе крепости. Падре Мариано де Эррера, настоятель миссии Сан-Ингасио, в сопровождении небольшого эскорта прибыл именно с тем, чтобы договориться по этому вопросу. А заодно и выпросил у Лопотова на время нашего послушника-богомаза, поработать во славу торжества христианского единения в его миссии. Принимая во внимание положение, которое занимал падре в Испанской Калифорнии, приставник не почел возможным отказать ему в сей незначительной услуге. К тому же России-ские колонии в то время имели до шести тысяч рублей годового дохода от заказов монахов на постройку баркасов, коих испанцы сами строить не умели, да и, по лености, видно, не хотели.

Предоставим высоким договаривающимся сторонам уточнять детали предстоящей «комерцы». Автор же просит читателя последовать за ним и пройти еще один небольшой экскурс, уже в смысле исторических фактов, относящихся до основания и упрочения Колонии и крепости Росс, почерпнутых им из документов, свидетельств современников и литературных источников того времени.

Форт Росс

«Главное правление Российско-Американской компании в предпринимаемом заселении Нового Альбиона испрашивает высочайшей защиты Вашего Императорского Величества, ибо, основав Колонию Росс, порт Бодега-Румянцева и прочие заведения, сама не в состоянии удержать оные равно как от гишпанцев, так и от промышляющих незаконно в окрестных водах бостонских шкиперов, и потому просит произвесть оное от казны...» Граф Карл-Роберт, или, как он сам величал себя, Карл Васильевич Нессельроде, докладывавший императору дела Русской Америки, до конца дней своих так и не научился правильно говорить по-русски. Протестант, рожденный от отца-немца, русского посланника в Лиссабоне, и матери — португальской еврейки, младенцем записанный мичманом в Российский флот, он до конца дней своих питал неприязнь ко всему русскому. Исключая, пожалуй, одно лишь крепостное право, которое полагал «одинаково благодетельным» и для помещиков, и для крестьян. Сторонник архиреакционного Священного союза и почитатель Меттерниха, «австрийский министр русских иностранных дел» не обманул тем не менее ожиданий Наполеона I Бонапарта, заметившего как-то за обедом в Тюильри: «Этот маленький господин когда-нибудь станет большим человеком». Не имея, по существу, влияния на императора Александра I, он тем не менее стал влиятельной особой. Причиной тому было его постоянное во всем согласие с не терпевшим возражений самодержцем, а также относительное безразличие к иностранным делам всесильного временщика Аракчеева.

Чопорный сухощавый карлик поправил очки и скривил рот в подобострастной улыбке, ожидая, когда государь дозволит ему продолжить всеподданнейший доклад. Теперь, согнувшись в полупоклоне, заслоненный наполовину широким императорским столом, наполовину — раскрытой сафьяновой папкой с бумагами, он казался еще ниже. Александр небрежно кивнул, и Нессельроде возвратился к прошению, подписанному первенствующим директором РАК Михайло Матвеевичем Булдаковым: «...Калифорния изобилует премножеством хлеба и, не имея оному отпуска, каждого дно оставляет в гнилости более 300 тысяч пудов... Калифорния преизбыточествует в рогатом домашнем скоте и лошадях, кои водятся без призрения в лесах... В бытность камергера Резанова в Новой Калифорнии убито было нарочно несколько сот рогатого скота для того, чтобы купленный им у гишпанцев хлеб положить в кожи оных, а мясо брошено. Калифорния имеет величайший недостаток в полотнах всякого рода и железе. Вместо сего последнего употребляют там для укрепления домовых строений кожаные ремни, поддерживающие даже потолки и все прочее, висящее в большой тягости.

Россия же не только сего металла, но и полотен имеет в преизбытке и может, без оскудения себя, снабдевать оными другие страны. По поводу сих предметов господин камергер Резанов имел сношение с пребывающим в Монтерее калифорнийским губернатором доном де Аррильяга, который и сам утверждал, что они не могут обойтись без торговли с россиянами, яко ближайшими своими соседями в Америке, но сия торговля тамошнему краю запрещена... Теперь остается сие дело за тем токмо, чтоб иметь сношение с мадридским двором...»

Здесь граф не преминул заметить, что на первое представление от мадридского двора не последовало никакого ответа. На что император, во избежание возможных осложнений с гишпанской короной, повелел: «Отказывая в настоящем случае производить от казны на Альбионе поселение, предоставить Главному правлению РАК на волю учредить оное от себя, обнадеживая во всяком случае Монаршим Своим заступлением...» «Высочайшее соизволение», датированное 1 декабря 1809 года, было доведено до сведения директоров РАК государственным канцлером графом Н. П. Румянцевым. Это обстоятельство дало повод Испании заявить протест относительно «учиненного заселения Российского». Весной 1817 года консул-посол короля Фердинанда VII в России Сеа де Бермудес вручил в Санкт-Петербурге графу Нессельроде ноту, в которой объявлялось, что «русские, из коммерческих видов водворившись на не принадлежащей им земле, забыли всякое чувство справедливости и уважения к дружественной им державе». Потому выдвигалось требование «об уничтожении той оседлости и удалении россиян с берегов Нового Альбиона, принадлежащих Гишпанской короне, по первооткрытию Америки Колумбом». Со своей стороны Компания вполне резонно отвергла несостоятельные претензии испанцев на земли и берега, не помеченные ни на одной из существовавших тогда карт и не принадлежащие ни одной из европейских наций...

Из «Записок» Д. И. Завалишина:

«Капитальная ошибка наша в деле Колонии Росс, как и во многих других делах, состояла в том, что мы искали согласия и позволения других, между тем как другие нации постоянно делали, никого не спрашиваясь, даже то, чего не имели никакого права делать. Через такой образ действия мы всегда служили в наших собственных делах орудием к выгоде только иностранцев. Известно, что один факт открытия страны, без учреждения в ней приличного заселения, никогда не признавался правом на владение, и что занимающие страну даже и право занятия обыкновенно искали еще подкрепить договорами с туземцами. Это принятое обычаем правило и было причиной, что ни англичане, ни американцы Соединенных Штатов не признавали никогда права Гишпании на владение Американским берегом к Северу от занятого ею залива Святого Франциска. В 1790 году англичане заставили гишпанцев даже уничтожить селение в заливе Нутка и заплатить за убытки, причиненные захватом в тех водах английского корабля... До какой степени сами гишпанцы и потом мексиканцы сознавали нетвердость своих притязаний, лучше всего свидетельствовалось тем, что с их стороны постоянно все ограничивалось просто-напросто расчетом на наше собственное сомнение в своем праве. Доказательств достаточно... Очевидно, что если бы в то время была хоть малейшая поддержка со стороны Министерства иностранных дел, то никакие притязания не могли бы и возникнуть».

Российско-Американская компания настоятельно призывала правительство Александра I, а затем и Николая I убедить испанцев в выгодах, «какие могут последовать от размена товаров и запасов» и от соседства русских в Калифорнии. Это мнение целиком и полностью разделял российский посол в Мадриде Д. П. Татищев, ратовавший за сохранение Колонии Росс. «Будет целесообразнее,— писал он Нессельроде,— начать обсуждение вопроса об установлении торговых отношений, чтобы тем самым закрепить приобретение, которое здесь имеет место. Право владения будет таким образом санкционировано». Однако революция 1820 года в Испании прервала затянувшиеся переговоры, оставив открытым вопрос: быть или не быть российскому заселению на берегах Нового Альбиона?

Менее чем в сорока верстах от залива Малый Бодега-Румянцева, под 38°33' северной широты и 123° 15' западной от Гринвича долготы, соорудили поселенцы крепость, назвали ее Росс и, закопав в землю плиту, удостоверявшую ее — той земли — принадлежность, подняли свой флаг. На высоком каменистом берегу, откуда открывался величественный вид на тихоокеанские просторы, у самого края Американского материка стоял этот страж Земли Российской. Позади крепости, на расстоянии не более трех верст, поднимались пологие скаты гор, покрытые зарослями дубовых, лавровых и хвойных деревьев. Поначалу замыслено было построить крепость южнее, на реке Шабакай, переименованной россиянами в Славянку. И. А. Кусков даже «предпринимал плавание вверх по ней верст на семьдесят»: река была камениста и мелководна, особенно в своем устье, и удобного для поселения места найти не удалось. Купленная у индейцев племени помо земля, так же как и расположенное неподалеку селение краснокожих, называлась Мад-же-ны. Леса здесь было предостаточно, неподалеку протекала пресноводная речушка, можно было строиться. Туземные вожди с охотой уступили русским облюбованную ими землицу. Кусков доносил в Ново-Архангельск: «А еще встретили они нас отменно, кланялись за подарки. Многим из них, кои обходились ласковее и оказывали услуги, розданы были сверх подарков бисер, корольки, платья, некоторые железные безделушки и серебряные медали для ношения на шее с надписью: «Союзные России», чем они были весьма довольны. А губернатор был попервоначалу расстроен и дивился нашему прибытию. Однако места тут есть добрые, селиться и крепостцу с батарейкой ставить можно, и люди кругом есть - индейцы бодегинские и прочие народы особого разговора, коих мы прозвали дальновскими, далече живут от моря. Индейцы сии весьма черны видом и нелюбопытны, волосы жесткие, завязанные травинкой, ходят голые, а девки ихние прикрывают стыдные места шкурами коз. Лица и груди до пояса изукрашены татуировкой, наибольше синего цвета. Живут в бараборах из жердей и коры, а летом куст посредине вырубят, сверху свяжут лыком, вроде шатра выходит. Оружия нашего нету, больше пики да стрелы, хотя воюют свирепо и дикие при сем песни поют. По окончании выгрузки шхуны почнем рубить палисад и строения. Лесу тут и камня хватит. Зверопромышленники и бабы довольны теплыми местами, только скучают и с непривычки охают. В окияне во время шторма пропал Федька Коняшин, а боле никого не убыло, хотя мучились многие и от страху ругали Компанию. А так ничего, не жалуются...»

Итак, в 1811 году коммерции советник Иван Александрович Кусков склонил почтеннейших тойонов к уступке за известную товарами натурную плату «той части земли, какая понадобится для заселения». По основании заселения индейцы постоянно бывали в крепости Росс, добровольно помогая промышленным и алеутам в разных работах и при выгрузке байдар. В отличие от испанцев поселенцы Росса без опаски ходили на охотничий промысел по окрестным лесам, нередко оставаясь на ночлег в гостеприимных индейских типи. Через эти взаимные контакты скоро завелись и родственные связи с природными тамошними жителями. Молодые индианки приходили жить в алеутские бараборы, а, случалось, обвенчавшись по православному обряду с русским, и в самую крепость. Тойоны изъявляли пожелание Кускову, которого называли не иначе как апихойбо — «великий начальник», видеть россиян на берегах Нового Альбиона «в гораздо большем числе, дабы тем увереннее быть в их покровительстве и защите от враждебных соседей». В 1817 году капитан-лейтенант Леонтий Андреянович Гагемейстер прибыл в порт Бодега-Румянцева на корабле «Кутузов» для производства описи Калифорнийских берегов. Признав необходимым «несколько распространить местность», занятую под российское поселение, он пригласил в крепость Росс тойонов племен, обитавших вокруг залива. Вожди — хойбо Вале-лие-лье, Чу-чу-оан, Амат-тин и Гем-ле-ле согласились уступить испрашиваемые дополнительно земли. Посему в соответствующем документе, составленном заинтересованными сторонами, выражалась признательность индейцам от имена Российско-Американской компании за расположение к русским, а также за «земли на крепость, устроения и заведения, которые на местах, принадлежащих Чу-чу-оану». Со своей стороны, старейшина вождей выразил надгжду, что при случае русская крепость окажет защиту индейцам, буде гишпанцы вознамерятся «сделать на его народ нападение».

К. Т. Хлебников, сообщая о дружественных связях русских с калифорнийскими туземцами, писал: «В бытность потом в порте Румянцева шлюпа «Камчатка» индейцы подтвердили начальнику онаго, известному флота капитану Головнину, свою независимость от гишпанцев, свою ненависть к ним и желание, чтобы русские селились и жили в их соседстве. Один из старейшин их, Вале-лие-лье, упросил г-на Головнина дать ему российский флаг, дабы он мог его употреблять, как свидетельство дружбы и преданности к русским, как своей, так и управляемого им народа». Получив в сем удовлетворение, тойон оставил на шлюпе подарки, «состоящие из разных нарядов, стрел и домашних приборов...».

Долог и труден был путь русских землепроходцев, стремившихся поначалу завязать торговые отношения с испанцами, потом — основать в Калифорнии колонию для снабжения северных своих промысловых поселений. Новый Альбион полагался «естественным пределом Земли Росской» еще Г. И. Шелиховым, наставлявшим в 1786 году своих сподвижников: учреждать артельные поселения для «прославления Российского государства по изъясненной земле Америке и Калифорнии до 40-го градуса». С 1803 года А. А. Баранов начал обследование, или, как тогда говорили, обыскание, Новой Калифорнии, посылая туда под прикрытием зафрахтованных бостонских судов промысловые партии алеутов. На протяжении всего калифорнийского побережья и на прилегающих островах обнаружены были громадные скопления морского зверя. В 1806 году, как уже известно читателю, Калифорнию посетил Н. П. Резанов. Вернувшись на Ситху, он рекомендовал Баранову «приобресть во владение России одно из свободных мест для развития там хлебопашества и скотоводства».

Для «обозрения в подробности означенных берегов» и подыскания подходящего для заселения места осенью 1808 года главным правителем снаряжены были две шхуны: «Николай» под командой штурмана Булыгина и «Кадьяк» со штурманом Петровым. Начальником экспедиции был советник Иван Кусков. Приказчик Тимофей Тараканов возглавлял партию промысловиков-алеутов. Судам надлежало соединиться в порту Гавр-де-Грей и оттуда уже совместно продолжить свой путь к берегам Нового Альбиона. Однако «Николай» потерпел крушение. Шхуне «Кадьяк» по причине неистовых ветров также не довелось посетить означенный порт. В конце ноября «Кадьяк» был в Тринидаде, но пригодного к обмену морского зверя у местного населения не оказалось. Спустя месяц судно бросило якорь в заливе Малый Бодега, где русские и алеуты сами принялись за промысел. В августе 1809 года «Кадьяк», оставив в солнечной Калифорнии пятерых сбежавших зверобоев, поднял паруса и повернул назад. Судя по всему, ненадежность бывших в распоряжении начальника экспедиции людей заставила его отложить до лучших времен намерение основать здесь колонию.

По возвращении из экспедиции И. А. Кусков доносил Главному правлению РАК, что на никем из европейцев не занятых «берегах новоальбионских, в соседстве испанского порта Святого Франциска, при заливе Бодега, нашли изрядную гавань, прекрасное местоположение земли, способныя к возделыванию, изобилие в рыбе, птицах, а наипаче в скитающемся одичалом рогатом скоте: быках и коровах, овцах, козах и оленях, а притом и климате весьма теплом...».

Неудачей окончился повторный вояж Кускова, отправившегося в 1810 году к берегам Калифорнии на корабле «Юнона», под командованием опытного моряка капитана Бенземана. У островов Королевы Шарлотты на промысловую партию напали воинственные колоши под прикрытием пушек судна пирата Геля. Кусков, потеряв убитыми восьмерых алеутов, вынужден был вернуться от острова Дундас в Ново-Архангельск. Примечательно, что вышеназванные напасти не помешали ему заложить на Дундасе доску с российским орлом, а по пути упромыслить 1400 бобров.

В январе следующего года Кусков и Бенземан на шхуне «Чириков» снова вышли в океан и спустя месяц благополучно прибыли в залив Бодега. Не найдя здесь достаточно зверя, на байдарах отправились в залив Сан-Франциско, где застали две свои промысловые партии под начальством Тараканова и Лосева. За три месяца немало упромыслили они здесь бобров и кошлаков. Все это время испанцы внимательно следили за русскими, но потом решили избавиться от своих «гостей», для чего выставили у всех пресных источников воды на берегу караулы, вынудив тем самым промышленных покинуть бухту. Зайдя по пути на Ферлонские Камни и запасшись там сивучьим мясом, «Чириков» вернулся на Ситху. На сей раз начальник экспедиции доложил Баранову, что безлесные окрестности залива Бодега-Румянцева вряд ли смогут подойти для будущего поселения...

В ноябре 1811 года на той же шхуне с погруженными на нее 40 байдарками Кусков в четвертый раз отправился к берегам Нового Альбиона... Пока новопоселенцы валили лес для будущих построек, Кусков успел отвезти упромышленные шкуры на Ситху. В марте следующего года он возвратился в Калифорнию с 40 россиянами и 80 алеутами, доставив все необходимое, включая оружие, материалы и инструменты, для первоначального жития. 15 марта 1812 года заложено было самое южное в Америке российское поселение. 22 марта начались строительные работы... И вот скоро уже у самого края берегового обрыва на плоском пригорке, поднимавшемся над уровнем океана на ПО футов и простиравшемся в округе на добрую квадратную милю, выросли крепостные бастионы.

Снизу, с берега, имевшего в этом месте едва приметный изгиб, вели к ним 166 ступеней. Постройки, сложенные из бревен чаги, обнесли прочным тыном в две сажени вышиной, поверх которого накинули еще и рогатки — первый правитель Русской Калифорнии прежде всего думал о безопасности своего поселения. В двух углах крепости сооружены были рубленые башни с амбразурами. Для защиты поселения Кусков тогда же привез тринадцать пушек. «Наличие сих пушек, в совокупности с естественною укрепленностью местности, аккуратною сменою часовых и никогда не прекращавшимся их обучением, придавали сему форту облик более военной крепости, нежели походили на поселение для пушной охоты и торговли; крепость была бы недоступна как для индейцев, так и для калифорнийских испанцев, ежели б таковые были против нее посланы»,— писал американский исследователь Г. Бэнкрофт. У подножия крепости в бухточке, поименованной Малым Бодега, заложили корабельную верфь. Ко дню тезоименитства Александра I, приходившегося на 30 августа, необходимые для первопроживания постройки были окончены. В тот же день «последовало, при пушечной и ружейной пальбе, открытие крепости, которая, по вынутому жребию, положенному перед иконой Спасителя, названа была Россом».

Несколько ранее крепости был основан порт в заливе Бодега-Румянцева, а при нем: сарай для байдар и кузня. Позже, в 1833 году, между сим портом и крепостью Росс устроены были ранни: Хлебникова, Костромитинова и Черных. В пятнадцати милях к западу от мыса Дрейка, на знаменитых своими сивучьими лежбищами Ферлонских Камнях, зверобои-алеуты промышляли морского зверя...

...Меж тем строительство крепости продолжалось. Все основные заведения были окончены к зиме 1814 года: дом правителя в семь комнат, казармы для промышленных, в восточном углу — будка с колоколом, магазины «для складки товаров», поварни, литейная и мастерская медника. Там же находился колодец, что особо отметил в своих «Записках» В. М. Головнин: «К чести основателя сего заведения коммерции советника Кускова надобно упомянуть, что в крепости есть колодезь, хотя она стоит подле реки. Это весьма нужная мера воинской предосторожности...» К 1825 году была отстроена часовня. Вне крепостных стен разместились прочие многочисленные постройки: мастерские, кладовые, скотный двор, две ветряные мельницы, кузня, кожевенный и молочный заводы, кухня для печения хлебов, свинарник, конюшня, птичники, загон для баранов, сараи для байдар, непременная русская баня и кладбище к северо-востоку от будки с колоколом. Несмотря на близость открытого берега, хорошего рейда отыскать не удалось: грунт хотя и был подходящий, но глубина зело велика. По свидетельству самого Кускова, в ста саженях от берега «нет менее глубины, как 25 сажен; место сие совершенно открыто, и в случае крепкого ветра с моря или большой зыби удалиться от берега-не было бы средств». Поэтому, дабы не подвергать суда опасности, от идеи построить гавань пришлось отказаться. На склонах расположились дощатые жилища алеутов, сооруженные из той же чаги. Окрест заведено было до пятидесяти огородов и отдельно — пажити для посевов пшеницы. В центре крепости и на берегу залива Румянцева правитель Росса велел установить стоячие шесты для флагов Российско-Американской компании.

Ко времени посещения Калифорнии в 1824 году фрегатом «Крейсер» и шлюпом «Ладога» под общей командой М. П. Лазарева, в будущем — знаменитого адмирала, население Колонии Росс состояло уже из 50 русских, 170 креолов и алеутов и до 200 индейцев, «получавших за свои труды пищу и платье».

Памятуя об указаниях главного правителя Русской Америки, много внимания уделял Иван Александрович исследованиям окрестностей Росса. «Замечать также не безнужно,— писал ему в одной из своих многочисленных инструкций A. А. Баранов,— в перешейке от Малой Бодеги, в долинах и лугах, не водятся ли те полезные инсекты, приносящие мед и воск, служащие к благоденствию водворяющихся общежительством человеков, то есть пчелы. Глина также нужна будет на многие при обзаведении потребы, то и оную отыскивать разъезжающим людям приказывать, как и отличных колеров каменья, руды, пески и земли доставлять к себе, на настоящие и будущие опыты». Не случайно, как вспоминает B. М. Головнин, он получил «все нужные сведения касательно здешней стороны» именно от И. А. Кускова. Шла ли речь о климате: «господствующих ветрах, температуре, атмосферных осадках, облачности и сильной грозовой деятельности в определенные периоды года...», или о природе: «обилии травостоев в речных долинах, наличии прекрасного строевого леса...», или об этнографии: «о местном индейском населении, его нравах и обычаях...». Россияне обыскали впадающую в океан к северу от залива Мендосино реку Ил-Угорь, а также две другие немалые реки Сакраменто и Сан-Хоакин, впадающие в бухту Сан-Пабло. Установили, что близ истоков Славянки находится большое озеро Светлое, но «Русская река берет начало не там, а в горах к северо-западу от него» и связи с озером не имеет — «из озера же течет один из притоков Сакраменто». Иван Александрович лично принимал участие в обследовании залива Тринидад — Святой Троицы. Тогда же россияне посетили западные склоны Каскадных гор, где обнаружили исполинские пирамидальные секвойи. В верховьях Сакраменто открыли они двуглавую гору высотой 4370 метров, которой дали название Счастье. Многие озера и реки, леса и горы обысканы были во время правления Кускова. Обнаружен действующий вулкан, открыты залежи полезных ископаемых... Исследования продолжались и после того, как И. А. Кускова сменил на посту правителя Колонии Росс «вольный мореход» Карл фон Шмцдт.

Передовые умы российские, современники Баранова и Кускова, по достоинству оценили столь важные для отечества приобретения, каковыми являлись Колония и крепость Росс. За неимением места и времени приведем лишь два из многочисленных по сему предмету высказываний.

Из «Записок» К. Т. Хлебникова о выгодах и об улучшении заселения Росс:

«...если Компания принуждена будет уничтожить колонию Росс и если за тем, по политическим обстоятельствам, с одной стороны, переменятся взаимные отношения с Калифорниею и с теми нациями, коих флаги посещают наши колонии, а с другой — самая свобода плавания вокруг света прервется, то колонии наши неминуемо останутся при единственном способе продовольствия через Охотск, или, что все почти равно, вовсе без продовольствия. И так ясно, что благосостояние колоний и самой Компании требует, чтобы не уничтожить колонии Росс, но, напротив, принять меры к усилению ее до той степени, в которой сельское хозяйство оной могло бы совершенно обеспечить продовольствие всех других колоний. Но для сего необходимо, чтобы Компания имела совершенную уверенность в прочном обладании сею колониею».

«Говорю, как должно говорить Россиянину, желающему пользы и славы своему Государю и Отечеству,— писал по тому же случаю В. М. Головнин.— Русские первыми из просвещенных народов подробно изведали здешний край и основали в нем свои промыслы, а потому, кажется, нет никакого сомнения, чтобы Россия, наравне с прочими державами, имеющими в их зависимости подобные области или колонии, не могла располагать ими сообразно со своими постановлениями, основанными на благе и выгодах ее подданных».

VII Индейцы Нового Альбиона. Пресидия Сан-Франциско. Пленение Йорт Йортаю Инсургенты. Отплытие «Камергера Резанова».

Верхняя, или Северная, Калифорния, она же Новый Альбион...

Южной границей названных земель условно почитается широта порта Сан-Диего (32°49/ с. ш.). К северу от этих пределов находились колонии двух великих держав — Испании и России, которые, впрочем, не слишком (разве что для престижа) заботились о своих столь отдаленных владениях. Несмотря на неоднократные заявления губернатора в Сан-Карлосе-де-Монте-рее о непризнании прав русских на открытые ими земли, ибо-де «к северу Новая Испанская Калифорния простирается до конца Америки», понятия о таковом подданные испанской короны вовсе тогда не имели.

Испанские пресидии и францисканские миссии располагались на землях, где (считая с юга на север) от мыса Кармедо и мыса Пинос до Золотых Ворот и (с запада на восток) от побережья Великого океана до Туларской долины проживали индейские племена прибрежных костаньо. Далее к востоку, в бассейне Рио-Сан-Хоакин, обитали йоктусы; а еще далее, до Рио-Американо,— мивоки. Мивоки обитали также и севернее, вдоль горных хребтов Сьерра-Невады, за Рио-дель-Сакраменто, вплоть до залива Бодега-Румянцева. В районе ранч Черных и Костромитинова обитали индейцы-ваппо, земли же под ранчо Хлебникова и крепость Росс уступили россиянам индейцы-помо. К востоку от Русской Калифорнии, за Прибрежными Каскадными хребтами и в долине Сакраменто кочевали винтуны; далее, до озера Тахо и двуглавого вулкана Лассен-Пик,— индейцы племени майду.

Самые первые изображения калифорнийских индейцев можно встретить на европейских гравюрах конца XVI — начала XVII века. Индейцы Калифорнии, что называется, среднего сложения, малорослы и спокойны на вид; «телом черноваты, лицо имеют немного плоское, волосы у них прямы, весьма черны и жестки, зубы ровные, белые, многие носят бороды, но другие еще в молодости выдергивают их посредством двух раковин, и такие кажутся от природы не имевшие волос на бороде». Прически их весьма незатейливы — обыкновенно волосы, свободно ниспадающие на плечи, прикрыты украшенными раковинами, плетеными шляпами или париками из орлиных, совиных и вороньих перьев; винтуны иногда скрепляли волосы массой из глины... деревянный нож в волосах означал убитого врага; в знак траура волосы состригались. Татуировка калифорнийских женщин, наносимая на лицо острыми рыбьими костями или колючками кактусов со втиранием в наколы сажи или пороха, служила отличительным «племенным знаком». Вообще здешние индианки довольно хорошо сложены и, говорят, до нынешнего времени «сохранили отчасти тип испанских крестьянок». Мужчины украшали причудливыми изображениями лишь тело и руки. С незапамятных времен изготавливались краснокожими так называемые вампумы — бусы из морских или пресноводных раковин, которые и теперь еще находят в калифорнийских могильниках. До настоящего времени остается необъяснимым: каким образом умудрялись древнейшие индейцы просверливать отверстия в мельчайших бусинах при помощи металла (а это точно установлено наукой), не зная... металла?! ...

Знойным майским днем, обойдя стороной миссию Санта-Крус, а также сторонясь по пути двух других монашеских обителей — Санта-Клара и Сан-Матео, к пресидии Святого Франциска из Ассизи приближался всадник. На вид ему было лет сорок или чуть меньше. Потрепанная одежда седока не позволяла сделать какое-либо определенное заключение о роде его занятий. Не особо понукая своего меска — не первой молодости и потому, несомненно, повидавшую жизнь животину, путник был погружен в свои одному лишь ему известные мысли. Время от времени он произносил слова, которые, казалось, не имели между собой ничего общего: «Тристис эст анима мэа», «Нихиль суб соле нови», «Овэм люпо коммиттэрэ», «Фидэ, сэд куи, видэ», «Примум агэрэ» (Печальна душа моя. Ничто не ново под солнцем. Доверить овцу волку. Доверяй, но смотри кому. Прежде всего действовать)... Каждая из такого рода сентенций заканчивалась неизменным поминанием Диавола. Очнулся же всадник от своего сумрачного состояния лишь после того, как из находящегося в недальнем расстоянии конского корраля послышался многоголосый рев «иа, иа, иа...», возвещавший, что наступил «час осла», то бишь полдень. Дело в том, что калифорнийские ослы, пожалуй, как никакие иные земные существа, обладают необыкновенно развитым чувством времени. Известны случаи, когда свыше ста ослов без какого-либо предварительного сигнала прекращали работу ровно в полдень, зычными голосами извещая о наступлении «обеденного перерыва». После этого никакая сила уже не могла заставить их сдвинуться с места. Хотя под нашим седоком была полукровка (помесь осла с кобылицею), животное, послушное зову предков, дернулось так, что едва не опрокинуло своего хозяина. Тут только увидел всадник по правую от себя сторону воды Залива, а впереди — убогие строения Фриско.

Пресидия Сан-Франциско представляла собой обнесенное крепостной стеной небольшое, шестьсот на шестьсот футов, поселение по типу обыкновенных торговых колониальных факторий в Новом Свете. Внутри ограждения помещались жилища поселенцев, казармы, костел, дом коменданта с бельведером, конюшни и подсобные помещения. Все строения пресидии сооружались из местного необожженного кирпича и ко времени, нами описываемому, представляли собой довольно безобразную груду полуразрушенных сараев. Пресидию окружала крепостная стена — шестнадцать футов в высоту, обнесенная кругом семифутовым рвом; по углам и подле единственных ворот стояли шесть позеленевших от времени медных орудий небольшого калибра. Эти фортификационные укрепления, включая батарею при входе в Залив, могли служить разве что для защиты от набегов краснокожих. Вне ограды находились несколько ранч и мыз, где содержался скот и хранились различные припасы: пшеница, кожи, шерсть...

Поначалу Римма с интересом наблюдал за поселенцами пресидии, развлекавшими себя петушиным боем: на корточках вперемежку сидели испанцы, метисы, индейцы-вакеры, шумно подзадоривая распаленных петелов. Вокруг прыгала, визжала и хлопала в ладоши голопузая орава ребятишек-нинос; поодаль смиренно стояли две девочки-мучачиты в скромных платьицах — природная чинность, присущая этому полу во все времена, не позволяла им подойти ближе. Однако скоро послушнику наскучило это зрелище, и он обратил свой рассеянный взгляд в другую сторону двора — туда, где стояла впряженная в неуклюжую, тяжеловесную фуру четверка волов. Именно на этой малопочтенной колымаге и предстояло ему совершить свой дальнейший путь. Тут взгляд его привлекли два солдата, входившие в ворота пресидии. Возможно, они и минули бы его внимания, кабы не было промеж них Лешека Мавра, тащившего за собой на поводу сивого меска. Римма тотчас узнал своего спутника и сотоварища в долгих пустынных странствиях по Аляске, а потому тут же стремительно вскочил на ноги и, путаясь в рясе, кинулся навстречу поляку. Но не тут-то было.

— Ты куда?! Не положено!

Кривоногий испанец с немыслимыми мустачос, закрывавшими ему едва не половину лица, и обнаженным палашом в руке грубо отстранил Римму, одновременно подтолкнув вперед, предлагая не задерживаться, замешкавшегося Лешека. Поляк попытался было что-то объяснить ему, но тот только мотнул головой, указывая на дом коменданта. Благодаря Лешеку и Епимаху послушник довольно скоро усвоил латынь, но по-испански не знал. Однако и без того было ясно, что его друга почитают тут за злоумышленника.

С высоких ступенек крыльца дома коменданта спустился падре Мариано де Эррера. Солдаты почтительно посторонились, пропуская монаха. Тот на мгновение задержался, бросил взгляд на странного пришельца, но, разумно порешив, что есть дела и поважнее, направился к оседланной для него лошади. Знай он тогда, что Лешек Мавр имеет самое непосредственное отношение к теме только что происшедшего малоприятного разговора между комендантом доном Гаспаром и русскими начальниками, он, возможно бы, и остался. Впрочем, нет. Падре не принадлежал к породе искателей никчемных приключений. Во всяком случае, теперь осложнение отношений с россиянами никак не входило в его намерения. Тем более что уж кто-кто, а он-то знал истинное положение вещей, с учетом сорока шести пушек могучего фрегата, способных в достаточно короткое время сровнять с землей не слишком удаленное от берега испанское поселение.

Разговор, состоявшийся в доме коменданта, касался захвата испанскими властями фрахтованного Российско-Американской компанией судна «Инфанта Изабелла». Обе стороны так ни к чему и не пришли. Россияне, имевшие уже достаточные сведения из верных источников, просили коменданта объяснить причину задержки в Монтерее судна с командой и мягкой рухлядью. Дон Гаспар Эль-Оро-и-Крус, со своей стороны, то разводил руками, повторяя неизменное «но сабе» (Не знаю), то с важным видом принимался свертывать и развертывать полученную им на днях официальную бумагу со следами золотой пудры на неразборчивой подписи: то ли вице-роя, то ли кого из новоявленных инсургентских правителей. Согласно оному документу президенту провинции, равно как и прочим власть имущим чинам на местах, предписывалось задерживать любые иностранные суда, появляющиеся в территориальных водах Испанской Калифорнии, заключать под стражу нарушителей границ, а также конфисковывать товары, орудия и продукты промыслов, ежели таковые будут в наличии.

— Волк волку хвоста не отдавит,— будто про себя ворчал Ермей Ветка, бросая косые взгляды то на коменданта, то на рыжебородого шкипера Йорта.— Ишь, глядят лисом, а пахнет волком. Да, пес их подери, кабы не суденышко наше...

Появление Лешека Мавра внесло определенную ясность, хотя некоторые моменты упомянутого инцидента по-прежнему скрывал мрак. Как обнаружилось впоследствии, принадлежащая Компании мягкая рухлядь исчезла неведомо куда. Освобожденный спустя некоторое время Йорт Йорт всю вину относил к испанцам, однако «но сабе» противной стороны показалось россиянам на сей. раз значительно более искренним, а потому и более предпочтительным, нежели показания рыжебородого шкипера, так и не смогшего вразумительно изъяснить, чего потребно было ему возле мыса Пинос... Лешек Мавр повествовал россиянам и испанскому коменданту о пленении судна и команды, о тщетных попытках францисканцев смутить в латинство (То есть совратить в римско-католическую веру) алеутов, о пристрастном допросе, учиненном шкиперу Йорту монтерейским президентом...

В это же самое время, примостившись на ступеньках лестницы дома коменданта, кривоногий аника-воин, отирая с мустачос густые бордовые «слезы», живописал своим собратьям о доблестном захвате им вражеского лазутчика. На опрокинутом вверх дном бочонке сверкали в солнечных лучах стопки монет. Солдаты играли в кости, пили вино, слушали враки и незлобиво смеялись...

...Стороннему наблюдателю, окажись он тем чудесным майским вечером на берегу залива Святого Франциска, трудно было бы догадаться о каких-либо разладах между россиянами и испанцами. Звуки военного оркестра с фрегата «Камергер Резанов» огласили окрестности медью своих труб. Рауты устраивались обыкновенно в доме правителя. В качестве радушной хозяйки здесь поочередно выступали либо жена коменданта, либо его племянница — Ана-Тереса дель Рока-Верде.

Теперь все окна в доме были освещены. Лучи яркого света веером расходились в разные стороны, озаряя дворовые постройки и крепостную стену. Светила луна. В черных как смоль роскошных волосах, ниспадавших на девичьи плечи, светились живые светлячки. И дамы, и кавалеры мирно попыхивали пахитосками, свернутыми из кожуры кукурузных початков. Кто постарше, вооружившись регалием, уселся за ломберным столиком. Здесь не было пьянства, а потому не водилось и ссор. Где-то вдали протявкали койоты. Со стороны залива Святого Франциска послышалась песня: «Торжествует вся наша Россия...»

— Это, верно, ваши поют? — обратился губернатор к сосредоточенно сдававшему карты капитану Ружевскому.

Тот согласно наклонил голову.

В небольшой буфетной Лешек Мавр помогал Ане-Тересе убирать посуду. Время от времени молодая сеньора бросала в сторону смуглолицего одноглазого поляка настороженно-вопрошающие взгляды, словно предчувствуя... ожидая чего-то и потому как бы приглашая его к разговору, на что Лешек отвечал лишь предупредительными улыбками. Но один раз, как ей показалось, слегка пожал плечами, сопроводив действо сие легким кивком головы в сторону растворенных дверей, возле которых то и дело появлялся кто-то из гостей или хозяев...

Через несколько дней, перед обычной полуденной сиестой, небольшое общество собралось на крытой чапарралем и увитой виноградными лозами галерее. Ножки кресел утопали в вязком глинистом полу. Покуривали доставленные с фрегата регалии. Лешек Мавр с улыбкой листал старинный астрономический учебник, автор коего популярно излагал систему Коперника: «Говоря о системе мира, нельзя не предостеречь верующих насчет одного еретического мнения, к несчастью, повсеместно принятого...» Далее следовало подробнейшее изложение гелиоцентрической системы. Комендант пресидии, не выпуская изо рта регалии, следил за нитью разговора, одновременно мастеря при этом птичью клетку. Испанскому идальго не должно было заниматься иными ремеслами, кроме как войной, изготовлением клеток и зубочисток.

— Буэно (Хорошо)...— блаженно протянул падре Томас, потягиваясь и щурясь, словно кот.

Погода и впрямь была превосходная. Разговор интересен. Пренеприятнейшую историю, связанную с захватом «Инфанты Изабеллы», дружно предали забвению. Теперь беседа велась на более значительную тему. «Вселенский Орден Восстановления...».

Политическая ситуация в Испанской Калифорнии давно уже носила чрезвычайно запутанный характер, а посему определиться должным образом в этой, если так можно выразиться, хронической неразберихе представлялось делом весьма и весьма сложным...

«Калифорния,— писал Завалишин,— не принадлежала к тем владениям Испании, которые она считала важными в политическом отношении или которыми бы дорожила для выгод. Сначала иезуиты, а потом францисканские монахи были здесь главными действующими лицами. Как некогда в Парагвае, так и в Калифорнии действовали испанцы единственно для вящей славы Божией. Подданные короны мало заботились о благосостоянии страны, поставленной природою в самые благоприятные условия». Исключительно для целей миссионерства предназначалась поначалу и военная сила, когда проповедь христианства не давала положительных результатов. Да и не могла она иметь другого назначения, «как по своей общей незначительности, так и по раскиданности на огромном пространстве». Впрочем, по открытии иезуитами золотых и серебряных залежей, по обзаведению хозяйством и плантациями, приносившими определенный доход, и, допреж всего, от торговли с Русской Америкой положение несколько изменилось. Миссионерство отошло на второй план, и жатва на ниве Господней уступила место жатве иной...

Почти до середины 20-х годов XIX столетия Калифорния была провинцией вице-королевства Новая Испания. Поначалу и Верхняя и Нижняя Калифорния были под единым управлением, позднее власть разделилась: южную часть ее со столицею в Лорето и с четырьмя пресидиями возглавил один губернатор, а Новый Альбион с одной пресидией и столицей в Сан-Карлос-де-Монтерее — другой. В 1821 году испанский вице-рой подписал акт об отделении колонии от метрополии. Началась так называемая эра пронунсиаменто. Тогда же объявлен был новый республиканский император Августин де Итурибде. В 1824 году он был казнен инсургентами. С тех пор президенты и императоры сменяли друг друга с головокружительной быстротой, что несло народу, а более всего индейцам неисчислимые бедствия и лишения. В 1836 году вспыхнул мятеж сержанта I Кастро, объявившего себя генералом и правителем независимой Калифорнии. Он захватил Сан-Франциско и Монтерей, сослал губернатора Гунтереса вместе с правительственными чиновниками и их семьями «за тропик Рака — на мыс Святого Луки...».

Увы, для Русской Калифорнии все эти события были далеко не безразличны. Угрозы со стороны мексиканцев, проникновение в земли Нового Альбиона американцев заставили правление РАК задуматься над предложением двадцатилетнего мичмана российского флота Д. И. Завалишина: через Орден Восстановления «найти такую формулу соглашения, которая могла бы прочным образом соединить выгоды России с выгодами и желаниями населения, как испанского, так и индейского... и через это образовать с самого начала прочную силу». Будущий декабрист хорошо понимал безысходное положение калифорнийских испанцев — бывших подданных короны, а также и те выгоды, которые могла бы извлечь Россия из такого положения. Следовало не мешкая «начать осуществление плана Баранова, по крайней мере относительно расширения Колонии Росс, без которого она не только не приносила пользы Компании, но была ей только в тягость, потому что без этого расширения она не могла сделаться колонией земледельческой, что существенно и было нужно».

Однако далее раздумий дело не пошло, попытки же Завалишина самостоятельно осуществить свой проект присоединения Нового Альбиона к России, при посредничестве губернатора дона Хосе де Аргуэльо, ни к чему не привели. Завалишин более никогда в Калифорнию не вернулся. А покровительствовавший ему в свое время адмирал Николай Семенович Мордвинов получил внушение от графа Аракчеева: «Как осмелился мятежный мичман действовать так, не будучи на то уполномочен правительством!» Уже позднее, в Сибири, познав бездну невзгод и лишений, заново пережив и во многом оценив по-новому прошлое, понял несостоявшийся великий магистр главный свой просчет: не должно было глядеть на краснокожих друзей своих как на сугубо пассивную силу... Потому и завещал он Лешеку Мавру, допрежь всего, встречу с калифорнийским Робин Гудом — тойоном мивоков Помпонио, по прозванию Серая Пума...

Российские матросы, собравшиеся на берегу, слушали совершаемый Епимахом напутственный молебен. Стоявший рядом с иеромонахом корабельный батюшка усердно размахивал кадилом. Потом все уселись в шлюпки...

Фрегат «Камергер Резанов» покинул порт Святого Франциска и взял курс к берегам Русской Америки. Не без сожаления оставляли мореходы Калифорнию, одарившую их радушным приемом, отдыхом, изобилием различных благ и удовольствий. В зрительные трубы долго еще можно было видеть все знакомое им население, собравшееся на южном мысу, дабы проводить корабль сколько можно далее. На другой день плавания половина команды заболела, объевшись фруктами, жареными поросятами и «прочим соблазнительным добром...».

Это было время, когда суда флага российского беспрепятственно бороздили воды Великого Восточного океана, фактически господствуя над всей северной его частью. В то время, как суда других стран — будь то купеческие или военные — лишь изредка осмеливались показываться вблизи берегов Аляски и Калифорнии.

Долго еще стоял дон Гаспар Эль-Оро-и-Крус, глядя вслед удалявшемуся фрегату. О чем он думал? Быть может, о былом величии испанской короны или же о своем далеком предке, чья пластинчатая наручь красовалась на фамильном гербе... И виделся коменданту бесстрашный и жестокий идальго по прозванию Железная Рука, ведший своих закованных в латы воинов в глубь Неведомой Земли...

Открытие Калифорнии

...А караван шел все дальше и дальше на Запад, постепенно углубляясь в девственные североамериканские леса. Идальго по прозвищу Железная Рука, опытный конкистадор, прихватил с собой на развод тринадцать свиней. К следующей после начала похода весне их было уже более сотни голов. С громким хрюканьем плелись они в арьергарде колонны, охраняемые краснокожими невольниками. Недосмотревших за скотиной туземцев бросали на растерзание свирепым псам и аллигаторам. Голод, от которого гибли другие энтрады, не угрожал Идальго. Поросячье стадо перебиралось через флоридские болота, переправлялось через полноводную Миссисипи, подвергаясь ежечасной опасности нападения аллигаторов, которыми так и кишели окрестности. Сопровождавший экспедицию монах повествует: «Эти отвратительные животные появлялись в превеликом множестве, их страшный рев походил на раскаты грома, а могучие хвосты длиною в пять-шесть футов бешено били по воде. Но наши краснокожие с силой втыкали заостренные шесты в раскрытые пасти чудовищ и, перевернув животных на спину, начинали колотить их палицами, одновременно посылая стрелы в незащищенное брюхо. Мясо аллигатора — нежное и белое, как телятина, и почти такое же на вкус...» Грозный хриплый рев, доносившийся время от времени из тростниковых зарослей, свидетельствовал о том, что у мерзких тварей начался «сезон любви».

Караван проходил заросшие диковинной широколистной зеленью кипарисовые топи Флориды. С высоты голубоватых древесных крон серым ковром спускались колышущиеся гирлянды луизианского бородатого мха, прозванного почему-то еще и испанским. На песчаных и каменистых береговых взлобьях оливковой окраски водяные щитомордники пожирали лягушек и сирен-саламандр. У самого берега, возле стены высоких трав, резвились выдры; копошился в тине маленький рыжеватый енот-полоскун. На мелководье розовые фламинго разгребали изогнутыми клювами ил, разыскивая себе пропитание. Изредка на пут конкистадоров попадались благостные дубовые и пальмовые рощи, покрытые водяными лилиями озерца, полные пресноводных моллюсков, полосатых водяных ужей, окуней и панцирных щук — древнейших обитателей североамериканских водоемов. На одном из островков несколько старых самцов-аллигаторов, пофыркивая, неторопливо лакомились черепахами и крабами. Высматривала себе добычу хищная скопа.

Истомленные нелегкой дорогой люди с трудом передвигали ноги. Однако главные невзгоды ждали их впереди. Знакомство с ними состоялось, едва лишь путники вступили в безжизненные, как показалось поначалу, непролазные заросли коварных мангровых деревьев. Постепенно сменявшиеся пояса красных, черных, а затем и белых мангров уносили к праотцам бессмертные души бледнолицых и их поросячий провиант; исчезали невесть куда и краснокожие невольники. Заплутавшие в девственных чащобах конкистадоры гибли в неравной схватке с мириадами изголодавшихся комаров и мух. Невыносимые, поистине адские мучения продолжались до тех пор, пока остатки отряда не вышли к берегу какой-то безвестной большой реки. Здесь выстроили они себе невеликие суденышки, съели чудом сохранившихся свиней и лошадей, кое-как пошили из шкур животных круглые мехи и, наполнив их пресной водой, пустились в неведомое плавание.

«Наконец,— продолжает свой рассказ монах-миссионер,— наш доблестный Идальго, имея в своей лодке самых выносливых гребцов, бросил нас на произвол судьбы, посоветовав на прощание: «Каждый должен делать то, что он считает необходимым для спасения собственной жизни». С тем и удалился он в своей лодке. Больше мы его не видели. Потом, в поисках опунций, превосходно утолявших голод и жажду, мы кочевали с индейскими племенами, невероятно страдая от укусов москитов, ибо нет на свете мучений, которые могли бы с этим сравниться. Видели мы коров с горбом на спине; на голове у них торчат маленькие рожки, как у марокканских, а покрыты они длинной шерстью, наподобие ворсистого ковра. Одни рыжевато-коричневые, другие — черные. На мой вкус, их мясо нежнее и жирнее, чем у наших коров (Имеются в виду американские бизоны).. Потом некоторые из нас стали людоедами...»

Мы не имеем возможности глубже заглянуть в историю завоевания и колонизации Нового Света, а потому лишь вкратце остановимся на основных вехах открытия и заселения Новой Гельвеции — Верхней, Северной, или Новой, Калифорнии.

В 1513 году кастилец Фрай Луис Понсе де Леон, губернатор Пуэрто-Рико, отправляется на поиски легендарного острова Бимини, где «бьют источники вечной молодости». Открыта Флорида. С борта своей каравеллы Идальго восторженно приветствовал «прекрасную страну цветов»: «Линда Флорида!»

В 1517 году Грихальва открывает Мексику. В следующем, 1518 году Эрнандо Кортес, божьей милостью конкистадор «пор куатро ладос» (Конкистадор «всех четырех сторон света»), находясь во главе шестисот тяжеловооруженных воинов, покоряет великую империю Монтесумы, а в 1526 году открывает и исследует полуостров, названный им Калифорнией. Рассказывают, что, когда, возвратясь в Испанию, он, нищий и оборванный, протискивался сквозь толпу, чтобы добраться до короля, Карл V спросил: «Что это за человек?» — «Это тот человек,— ответил Кортес,— который дал вашему величеству больше провинций, чем ваши отцы оставили вам городов». В 1519 году Алонсо де Пинеда исследует побережье Мексиканского залива от Флориды до устья Рио-Гранде. В 1522 году конкистадоры проходят до тихоокеанского побережья Калифорнийского залива, где основывают порт Сакатулу. Следом Нуньо де Гусман, продвигаясь из Мексики на север, завоевывает провинцию Халиско и Синалоа. В 1536 году, после почти девятилетнего скитания с индейскими племенами, к берегам Калифорнийского залива выбирается последний уцелевший участник экспедиции охотника за золотом Панфило де Нарваэса, знаменитый Альваро Нуньес Кавеса де Вака — первый европеец, пересекший Северную Америку от океана до океана — от Флориды до Калифорнии. Кавеса де Вака («Коровья Голова»), бурей выброшенный с товарищами по несчастью на полуостров Веласко, поведал Старому Свету о неведомых землях и невиданных животных: мохнатом бизоне и ядовитом чешуйчатом ящере; о злоключениях, выпавших на долю «новых робинзонов»: голоде, когда принуждены они были питаться одними кореньями и пауками, страданиях от смертельных недугов и ран, многотрудной жизни в неволе...

В 1539 году мореплаватель Франсиско де Ульоа, плавая в Калифорнийском заливе, увидел на горизонте с северной стороны «многочисленные вершины, подножия которых не смог разглядеть из-за земной кривизны». Это были горы Сьерра-Невады. В том же году на поиски Городов Сиболы ушел из Соноры монах Маркос де Ниса. Проводником экспедиции был мавр Эстебанико из Аса-мора, бывший спутник Кавеса де Бака. Спустя два года, возвратившись из Аризоны, францисканец поведал, что видел один из городов, куда согласно средневековой легенде бежали от «правоверных» завоевателей воинства аллахова семь христианских епископов из Опорты. На холме, откуда было видно поселение, Маркос соорудил каменный крест и объявил простиравшееся перед ним. «Новое Королевство Святого Франциска» собственностью кастильско-арагонской короны. В 1540 году завоевывать Сиболу отправился Франсиско Васкес де Коронадо с 250 всадниками и 70 пехотинцами, не считая сотен индейцев и провиантского стада. После упорного сопротивления туземцев Сибола пала. Однако здесь не оказалось сказочных богатств... За два года путешествий де Коронадо побывал в Канзасе, Оклахоме, Нью-Мексико, Аризоне и, отыскав проход между хребтами Скалистых гор — Сангре-де-Кристо и Сакраменто,— добрался до Калифорнии, где неподалеку от побережья, в пятнадцати лигах от устья какой-то реки, обнаружил надпись: «Здесь был Аларкон. Письма под деревом». Но и у здешних индейских племен не оказалось вожделенного металла, а вождь их носил на шее медную бляху, которой чрезвычайно гордился.

Первым истинным исследователем Калифорнии, в достоверности открытий которого не сомневается ни один историк, был португалец на испанской и мексиканской службе капитан Хуан Родригес Кабрильо. Он вышел в море в июне 1542 года на двух маленьких парусниках, имея на борту лишь тех, кто добровольно пожелал принять участие в рискованном плавании, а также переводчиков-индейцев, священника и восьмимесячный запас продовольствия. О личности самого Кабрильо известно мало. Он дрался под знаменами испанского короля и на суше, и на море, был конкистадором в Мексике, недурно владел арбалетом и имел в глазах начальников репутацию человека славного и весьма сведущего в морском деле. В конце сентября 1542 года мореплаватель достиг бухты Сан-Диего и, будучи человеком благочестивым, назвал новую гавань Сан-Мигель. Далее он направился к заливу Сант а-Каталина, а затем вошел в бухту Сан-Педро, «берега которой, судя по многочисленным дымам бивачных костров, были густо заселены индейцами», поэтому он назвал ее Заливом Дымов. В пути испанцы встретили одетых в звериные шкуры краснокожих, в гладких черных волосах которых, как заметил Кабрильо, было множество кинжалов из кремня, кости и дерева. Поднявшись до 45° северной широты, мореплаватели вторично проскочили залив Сан-Франциско, так и не заметив его, но зато открыли залив Монтерей. В январе 1543 года Кабрильо погиб в результате несчастного случая. На его место заступил кормчий Бартоломе Феррело, который вновь повернул на север. Немного не дойдя до Колумбии, он благополучно вернулся в Мексику. В своем калифорнийском дневнике Феррело отмечал: «Земля эта очень высока. Горы словно достают до небес, а море бьет о горы. Когда плывешь близ берега, кажется, что они вот-вот обрушатся на корабль. Они покрыты снегом до самых вершин». С того самого времени и вплоть до 1578 года эти места никем из европейцев не посещались.

Но вот у калифорнийских берегов появилась «Золотая лань» великого корсара английской королевы Елисаветы, тридцатитрехлетнего сэра Френсиса Дрейка, открывшего, по выражению вице-короля Перу, путь в океан «всем еретикам — гугенотам, кальвинистам, лютеранам и прочим разбойникам». Ограбив у берегов Перу испанский галион и захватив 14 сундуков монет, 80 фунтов золота и 26 тонн серебра, Дрейк отправился на север в поисках загадочного пролива Аниан. Поднявшись до 48° северной широты, корсары, по словам спутника Дрейка — Френсиса Флетчера, «не нашли никаких следов желанного прохода на восток, берег неизменно отклонялся к северо-западу, как будто шел на соединение с Азиатским материком. Нигде не видели мы следов пролива, и мы сделали не предположение, а вывод, что такого пролива и не существует. Тогда решено было спуститься в более теплые широты, и десять градусов, пройденные нами, перенесли нас в прекрасную страну с мягким климатом. Местность, лежавшая в глубине страны, на наш взгляд, весьма сильно отличается от побережья. Славная страна, плодородная почва, таящая в себе премногие блага для человека». Англичане встретились здесь с мирными индейцами, носившими оленьи шкуры и юбки из тростника, растрепанного, как пакля. Туземцы не без удивления рассматривали странных пришельцев, прибывших на «орле с белыми крыльями», и подносили им красивые перья и листья табака. Самому Дрейку индейцы подарили священный головной убор из крыльев кондора и ожерелье из раковин, тем самым возведя его в ранг великого вождя — апихойбо. В дружелюбии индейцев суеверные дети Туманного Альбиона поначалу усмотрели происки лукавого. Потому корабельный пресвитер вместе с командой, к немалому удовольствию краснокожих, коленопреклоненно сотворил очистительное молебствие. Удостоверившись, что Диавол здесь ни при чем, Дрейк взял знаки власти и от имени королевы Елисаветы великодушно принял новооткрытое владение под покровительство ее величества, назвав страну белых скал Новым Альбионом. Затем он зачитал рекримьенто и водрузил на берегу столб с шестипенсовой монетой и пластинкой, на которой было означено имя королевы. С тем он и отбыл.

Появление Дрейка в водах Великого океана не на шутку обеспокоило испанцев, и в 1584 году у берегов Калифорнии появляется корабль Франсиско де Гали, морского офицера, по свидетельству вице-короля Мексики, архиепископа Педро де Майя, в «делах, касающихся космографии и навигационного искусства, достойного поспорить с самыми выдающимися умами Испании». Однако это мало что дало. В 1587 году в тихоокеанских водах объявился еще один английский корсар, Томас Кавендиш, разграбивший галион «Санта-Анна» с золотом и шелком. Только после этого испанцы наконец-таки утвердились в мысли создать в Калифорнии постоянные прибежища для своих судов. В том же году капитан из Макао Педро де Унамуно, отправленный на поиски очередных мифических островов, прошел вдоль побережья Калифорнии до 39° северной широты, побывал в заливе Монтерей «с несметным количеством всевозможной рыбы и берегами, поросшими деревьями, какие годятся на корабельные мачты, и тропами, ведущими в глубь страны». Спустя несколько лет капитан манильского галиона «Сан-Агустин» Себастьян Родригес Серменьо увидел калифорнийский берег примерно под 41°, посетил бухту Дрейка и едва не погиб во время кораблекрушения, выбросившего его корабль на берег. В 1602 году на поиска мифического Аниана отправился Себастьян Вискайно. Он добрался до бухты Сан-Диего, где росли «высокие дубы и другие деревья вперемежку с каким-то кустарником, наподобие розмарина», потом — до «лучшей гавани, которой невозможно и пожелать»,— Монтерея и, наконец, до мыса Мендосино.

Испанцы продолжали пробиваться к Верхней Калифорнии и посуху. В 1565 году они достигли Монтерея. Начиная со второй четверти XVII столетия в эти края мало-помалу стали проникать миссионеры-иезуиты. Однако все это не привело к колонизации Верхней Калифорнии, которая началась лишь после походов Гальвеса, Портолы, Ансы и других...

Тем временем российские мореходы Витус Беринг и Алексей Чириков достигли никем не занятых берегов Нового Света и продвинулись, по некоторым сведениям, до 46° северной широты. На всем северо-западном побережье Америки создавались торгово-промышленные базы русских. В 1758 году в Амстердаме вышел третий том «Русской истории» Г. Ф. Миллера, в котором имелся раздел: «Путешествия и открытия, сделанные русскими вдоль берегов Полярного моря, на Восточном океане, в Японии и Америке». Все это не могло не вселить тревогу в душу испанского короля Карлоса III, получавшего донесения и из самого Санкт-Петебурга от своих послов Альмадовара, Ласи и Эррерии. Испанские колонисты и миссионеры начали лихорадочно заселять территорию Верхней Калифорнии.

В 1769 году губернатор Калифорнии Гаспар де Портола направил для колонизации калифорнийского побережья «с помощью миссии» пять экспедиций, которые должны были соединиться в Сан-Диего. Передовой отряд, в котором находился уроженец средиземноморского острова Мальорки миссионер-францисканец Хуан Креспи, возглавил капитан мексиканских королевских сил Эрнандо Ривера. Вместе с отрядом самого Портолы шел знаменитый впоследствии калифорнийский миссионер Хуниперо Серра. «Путешествие оказалось не столь опасным, сколько изнурительным,— рассказывает Дж. Бейклесс, автор книги «Америка глазами первооткрывателей».— Идти было нелегко. Хотя троп было много, двигаться по ним удавалось в лучшем случае лишь спешившись: здесь еще никогда не проходила ни одна лошадь. Испанцы убили нескольких антилоп и медведей. Они слышали рычание горных львов. Их пугали землетрясения. Их шокировал вид нескольких индейцев — «совершенно голых»,— хотя в этом вовсе нельзя усмотреть никаких признаков недружелюбия». Наконец 21 октября отряды Портолы с суши (!) открыли залив Сан-Франциско, остававшийся не замеченным на протяжении двухсот лет. Редчайший случай в истории географических открытий. «Его голубые воды плескались среди холмов, окаймляющих далекие бухты». По словам Хуана Батисты де Ансы, участвовавшего в этом походе и впоследствии первым проложившего сухопутную дорогу в Верхнюю Калифорнию, «местность, окружающая сей огромный бассейн, являла собою, если смотреть с моря, великолепную картину. На юге виднелась Сьерра-де-Санта-Лусия с ее широкими подножиями, которые постепенно снижались к берегу моря. Горные хребты, увенчанные соснами и поросшие сочными травами, великолепным амфитеатром охватывали бухту. Красоту пейзажа подчеркивали заполненные свежей зеленью многочисленные каньоны. Во всех направлениях пересекали они страну, восхитительно оживляя ландшафт и приятно радуя взор». Но лишь спустя шесть лет прошел проливом Золотые Ворота первый корабль — «Сан-Карлос». Дважды прозевав Монтерейскую бухту и съев по дороге собственных мулов, отряд Портолы в январе 1770 года благополучно прибыл в Сан-Диего. Однако спустя четыре месяца Портола вернулся в Калифорнию, разыскал Монтерей, построил здесь крепость и приготовился защищать ее, как он выразился, «от жестокости русских, которые намереваются посягнуть на наши владения». В 1771—1772 годах участник походов Портолы и будущий губернатор обеих Калифорний, каталонец Педро Фахес прошел от Монтерея до долин Сакраменто и Сан-Хоакин.

Монахи учреждали миссии, колонисты возводили пресидии и укрепляли форты. Испанские мореходы Артела, Хуан Франсиско де ла Бодега-и-Куадра и другие устремились на север. Первое плавание из Сан-Бласа совершили в 1774 году Хуан Хосе Перес Эрнандес и Эстеван Хосе Мартинес. На фрегате «Сантьяго» они поднялись до широт островов Королевы Шарлотты. Лишь в 1775 году Куадра смог бросить якорь в Ситхинском заливе. Через три года испанцы снарядили очередную экспедицию из Сан-Бласа, дабы «проведать все, что можно, о русских поселениях». Тот же Мартинес на фрегате «Принцесса» и Гонсало Лопес де Аро на пакетботе «Сан-Карлос» наведались в 1788 году на Кадьяк, в залив Святой Троицы и на Уналашку. Испанцы до смерти боялись, что Григорий Шелихов в конце концов «придет на своих кораблях под 38° северной широты и поднимет российский флаг у самых ворот Калифорнии».

VIII Деяния апостолов Франциска из Ассизи. В миссии Сан-Игнасио. Помпонио. Застенок святой инквизиции. Побег.

Католические источники свидетельствуют, что ко времени, нами описываемому, на территории Нового Альбиона имелось более двух десятков различных францисканских миссий: Сан-Рафаэль, Санта-Роса, Сан-Пабло, Сан-Антонио, Сан-Лоренцо, Сан-Хосе, Санта-Клара, Сан-Матео... а также целый ряд других, названных преимущественно во имя прочих католических святых — Гавриила, Фердинанда, Бонавентуры, Инессы... Именно монахи-францисканцы, не в пример светским властям, являлись тогда истинными владетельными правителями Калифорнии. И дело здесь заключалось не только, да и не столько в том, что количество миссий во много раз превосходило число пресидий. Значительно важнее было другое: по уму, деятельности и практической сметке малоообразованные и пассивные идальго не шли ни в какое сравнение с монахами. Последние не только занимались земледелием, скотоводством и различными кустарными промыслами, но изучали местные языки, составляли словари индейских наречий, совершали географические и геологические изыскания.

Каждая миссия управлялась обычно двумя монахами: старший из них являлся настоятелем и осуществлял, если можно так выразиться, общее руководство; в обязанности же его викарного помощника вменялось практическое заведование хозяйством. Как католические священники, все здешние миссионеры состояли в подчинении апостолического префекта или епископа Соноры, однако, как монахи-францисканцы, они были непосредственно подвластны лишь президенту своего ордена в Испанской Калифорнии. Для поддержания порядка и охраны от «диких» при каждой миссии состояло непременное воинство в образе одного унтер-офицера и четырех рядовых. Помимо этого, существовали еще и небольшие отряды так называемых вакеров. Название сие происходит от испанского слова «вака», то есть корова. Дело в том, что поначалу за вакерами закреплена была охрана пасущихся стад. Однако со временем из их среды выделились особо доверенные испанцам лица. Таковыми становились преимущественно те, кто был рожден в неволе и хорошо знал язык своих хозяев. Они занимались уже не столько пастушеством, сколько исполняли роль надсмотрщиков и соглядатаев, превратившись, собственно говоря, в полицию миссий и пресидий. Вакеры же являлись и исполнителями приговоров властей, за что были отчаянно ненавидимы своими соплеменниками. Впрочем, преданность их испанцам заключала в себе подчас лишь искусный расчет. Так, при восстании в миссии Санта-Крус миссионеры были выданы вакерами и преданы мучительной смерти.

Следует отметить, что подобная измена вряд ли заслуживает удивления, ибо суровый произвол монахов подавал, прямо скажем, немало поводов к восстанию. Практически все калифорнийские племена, известные европейцам со времени конкисты, отличались миролюбивым и кротким характером. Они были мало похожи на тех охотников за скальпами, описанием которых пестрят знаменитые романы Джемса Фенимора Купера и Томаса Майн Рида. Однако же и их удалось миссионерам озлобить, доведя до ожесточения зверским своим обращением. Следом за Санта-Крус священный огонь уничтожил миссию Сан-Рафаэль, дважды горела пресидия Сан-Франциско...

Непритязательно убранный костел до половины был заполнен сидевшими на длинных строганых скамьях краснокожими обитателями миссии Сан-Игнасио. Звучание старых, дребезжащих клавикордов, подаренных монахам-францисканцам еще камергером Резановым, неприятно резало слух. На приделе — невысокой продолговатой надставке алтарного престола — обращали на себя внимание золотые священные предметы римско-католического культа. Еще большее их количество было сокрыто от глаза стороннего наблюдателя в ризни-це-закристии. Такому обилию драгоценных сакральных сосудов, дароносиц, ковчежцев, крестов и прочей церковной утвари, сотворенной из благородного металла, позавидовал бы, пожалуй, не один фарный костел Старого Света. Что там ни говори, а слухи об иезуитских золотых копях принимали здесь довольно осязаемые очертания. И в самом деле, не вывозили же святые отцы золото обратно из старой, надежной Европы в сомнительную, неспокойную Америку!

Стоявший в глубине костела Римма, прислонясь к деревянной колонне, слушал нестройное пение смешанного хора. Грузный, одутловатый монах читал макаризмы, подпеваемые коленопреклоненными молящимися. Падре Мариано де Эррера опустился перед престолом на одно колено, затем легко поднялся и прошел дальше, продолжая священнодействие. Совершив по ходу службы подобную операцию несколько раз, он взял украшенную драгоценными каменьями книгу святого Евангелия и, поцеловав ее, произнес: «Евангельскими изречениями да изгладятся наши согрешения...» Пропев Символ Веры и сняв покров с чаши, патер вознес хлеб на дискосе, молвя: «Прими, Святый Отче, Всемогущий Вечный Боже, сию непорочную жертву, которую я, недостойный раб Твой, при-ношу Тебе... за бесчисленные грехи, оскорбления и нерадения мои, и за всех здесь присутствующих...» Не дожидаясь завершающего службу «Итэ, мисса эст...» («Идите, месса окончена...» — слова, которыми обычно заканчивается служба в костеле), Римма выскользнул из храма божия.

Подле караульной несколько индейцев играли в палочки «на корысть». Игра эта была широко распространена среди всех почти калифорнийских племен, обитавших к северу от залива Святого Франциска и населявших долину реки Сакраменто с ее многочисленными притоками, а также окрестные леса и горы. Послушник остановился посмотреть на немудреную забаву, которая заключалась в том, что один из игроков, стоя на коленях, беспрестанно, с кривляниями и прибаутками, дабы отвлечь внимание соперника, вертел в руках пучок небольших палочек. Когда же, по его расчету, другой игрок притуплял бдительность, он мгновенно прятал несколько палочек в траву, а руки с остальными закидывал за спину. Весь фокус заключался в том, что соперник должен был отгадать, где и сколько палочек находится. Игру прервали громогласные возгласы и нетерпеливый стук в крепостные ворота. Краснокожие стражи побросали палочки и схватились за оружие. Из караульной, позевывая, вышел высокорослый офицер-испанец с перешибленным носом. Несмотря на зной, на нем был мягкий белый плащ из шкуры калифорнийского благородного оленя.

Скоро ворота распахнулись, пропуская очередную партию невольников. Здесь были отловленные для работных дел вольные индейцы, а также несколько захваченных вместе с ними повстанческих вождей. Последние все были закованы в железо. Впереди выступал стройный мивок с правильными, почти европейскими, без каких-либо монголоидных признаков чертами лица. Несмотря на тяжелые ножные кандалы, он передвигался удивительно легко, словно крадучись, по-кошачьи. Верно, именно поэтому и получил он от своих единоплеменников прозвище Серая Пума. Одним лукавым прищуром глаз приветствовал он послушника, уловив по-детски открытый и сочувственный взгляд. Римма не-вольно ответил тем же: невесть почему смущенная улыбка тронула его губы. «Помпонио!..» — услышал он позади себя таинственный шепот. Краснокожие стражи с суеверным трепетом смотрели вослед тому, одно имя которого наводило ужас на всех обывателей Испанской Калифорний.

Благодаря предательству вакеров Серая Пума уже не единожды оказывался в руках испанцев, однако всякий раз он неизменно ускользал от своих тюремщиков, выпутываясь при этом, казалось бы, из самых безнадежных ситуаций: находясь в наглухо замурованном подземелье, в подвешенном к суку аркане с петлей на конце, в высохшей до хруста под палящими солнечными лучами бы-чьей коже, туго перевязанной ремнями... Как удавалось ему это, никто ответить не мог. Стоустая молва гласила, будто наделен он был ведовскими знаниями и поддерживал непосредственную связь с потусторонними сверхъестественными силами.

Так или иначе, но теперь Помпонио вместе с другими повстанцами помести-ли в «каменном мешке», примыкавшем к восточной стене основного монастырского здания миссии Сан-Игнасио. Единственное решетчатое оконце, расположенное в полутора саженях от пола, скупо освещало волглый с покрытыми плесенью, осклизлыми стенами склеп. Раньше в этом каземате, равно как и в примыкавшем к нему застенке (оборудованном теперь по образу и подобию помещений средневековых инквизиционных трибуналов, со всеми соответствующими атрибутами), предполагалось устроить корректориум — камеры для провинившихся монахов. Но так как монахов было немного, а «достойных наказания по нерадивости» индейцев-невольников, напротив, всегда хватало, помещение так и закрепилось за ними. Тех же, кто пытался бунтовать, тут же, на небольшом треугольном дворике, одна стена которого примыкала к застенку, другая была крепостной, а третья граничила с монастырским кладбищем, обертывали в мокрые бычьи шкуры и бросали на солнцепек: шкуры стягивались, ежились и причиняли несчастным неимоверные страдания. Нередки были случаи, когда подобная процедура оканчивалась смертью.

Счастливый случай позволил Римме отыскать к решетчатому оконцу ход, прорытый беспокойным поросячьим племенем со стороны кладбища. А потому в самом скором времени узники стали получать хотя и ничтожную, но все же добавку к своему скудному рациону...

По чрезвычайному случаю — не каждый день ловят Помпонио, да еще вкупе с другими главарями бунтовщиков,— в миссию в сопровождении целого ряда духовных и официальных светских лиц прибыл сам президент Ордена, падре Бартоломе. Глава францисканцев в отличие от падре Мариано де Эрреры (готового, по его же собственному признанию, сжечь на костре любого, если то понадобится для спасения души) был решителен, но благоразумен, исполнен верою, но без фанатизма. Мариано де Эррера настаивал на немедленной казни индейских тойонов. Соглашаясь в принципе с настоятелем Сан-Игнасио, падре Бартоломе находился в то же время в немалом сомнении: не вызовет ли это нового, еще более мощного выступления индейцев? Живой Помпонио, несомненно, опасен, но не будет ли он еще более опасен мертвым? Слава богу, подобных прецедентов в истории хоть отбавляй. С другой стороны, быть может, удастся кого-нибудь из захваченных тойонов переманить на свою сторону.

«Нет,— решил про себя отец-президент,— вздернуть их мы всегда успеем. Из монастырских темниц не выходит никто. Пресвятая Дева Мария, наша святая заступница и охранительница, тому надежной порукою. Ведь до сих пор Помпонио попадал только в руки светских властей... Надо поговорить с падре Хесусом, он хоть немощен и слаб, но разум, благодарение Господу, пока не покинул его. Он из сынов лойоловых, а последние, как известно, являются несравненными доками по части различного рода нечистых дел. Не присоветует ли чего?..» Падре Бартоломе совсем утвердился в своем намерении и велел до начала «бенедикайте», перед поздней трапезой, позвать Хесуса.

Отзвонили к последнему «ангелу».

— Сервус! (Ваш слуга!) — приветствовал собравшихся введенный под руку служкою слепой иезуит — последний в Калифорнии уцелевший представитель некогда могущественнейшего, но теперь упраздненного папой Климентом XIV «на веки вечные» Общества Иисуса... В продолжение совещания падре Мариано де Эррера угостил собратьев порядочным обедом, состоявшим из множества блюд, приготовленных в чисто испанском духе. Отцы-францисканцы в коричневых рясах с откинутыми назад капюшонами восседали за длинным массивным столом. Черное иезуитское одеяние преподобного старца Хесуса резко выделялось среди них. Монашеские мантии, как и положено, были запахнуты по-женски, справа налево. Белели под бритыми подбородками накрахмаленные колоратки. С мрачных, потемневших от древности стен взирали морды медведей, горных козлов, благородных калифорнийских оленей. Все они являлись наглядным свидетельством того, что святые отцы вовсе не чурались и охотничьих упражнений. Позади председательствующего падре Бартоломе раскинул свои клешни гигантских размеров кадьякский королевский краб. В тяжелых шандалах горели витые сальные свечи, капли желтоватого воска с шипением падали на строганое дерево. На столе стояли бутылки французской водки, рома, несколько кувшинов вина бланко с водой. Широкие миски до краев были наполнены запеченными крендельками и сбрызнутыми лимонным соком каракатицами, зеленым салатом и блинчиками с переперченной до горечи начинкой. Суп из спаржи и бычьих хвостов по-калифорнийски, крокеты из дичи, знатные куски зайчатины и оленины, плавающие в дымящейся похлебке, шутливо называемой местными монахами «аквариумом»... Словом, чего здесь только не было! Венчали трапезу роскошный торт «Королева Изабелла» и грог с яичными желтками.

Падре Хесус, несмотря на свой весьма преклонный возраст, лакомился наравне с другими, запивая кушанья изрядными дозами напитков. Однако он во- . все не пьянел, оставаясь, как и прежде, немногословным и рассудительным в разговоре.

По окончании трапезы, произнеся традиционное благодарение Всевышнему, монахи перешли в кабинет настоятеля, дабы передохнуть, покурить, выпить на десерт чашку шоколаду, а кто пожелает, и темного эля местного изготовления. Некоторое время святые отцы блаженно молчали, прихлебывая живительную влагу и пуская клубы сигарного дыма. Изредка слышался негромкий треск лопавшегося пузырька с серной кислотой, потом — короткая вспышка: кто-то из монахов окунал в разбитую нарочно склянку трубочку из бумаги, на конец которой была нанесена смесь хлористого калия с сахаром — прообраз спичек (недавнее изобретение, доставленное из Англии тайно прибывшими в Калифорнию иезуитами). Табак в Испанской Калифорнии употребляем был повсеместно: курили все, от мала до велика, включая детей и прекрасную половину рода человеческого.

Первым нарушил молчание викарий из миссии де-ла-Солидад, самой южной францисканской обители Нового Альбиона:

— От вашего доброго винца, препочтеннейший отец-настоятель, у меня в ушах уже давно звонят к обедне...— Костлявое тело монаха, подобно маятнику, равномерно раскачивалось из стороны в сторону, однако же с наполовину не допитой, прозрачной чашей в поднятой на уровень захмелевших глаз руке расставаться он, как видно, намерения не имел.

Между тем задумчивые патеры кончили курить и уселись за карты. Падре Мариано достал заветную альтенбургскую колоду XV века, где вместо королей и дам были изображены фигуры охотников и рыбаков. Но игра не шла. Азарта не было и в помине. Все думали о происшедшем.

— А вы что скажете, отец Хесус? — неожиданно обратился к старцу падре Бартоломе.

— О чем вы? — поинтересовался иезуит.

— Да обо всем...— Президент в раздражении открыл карты и бросил их на стол «рубашкой» вниз.— О том хотя бы, что делать нам с этим проклятым Помпонио?

— А... вы об этом?

— Да, и об этом тоже...

— С ним вы теперь уже ничего не сделаете...

— Почему так?

— Да потому, что он только что сбежал,— спокойно проговорил Хесус, проглатывая оливку вместе с косточкой.

Поначалу все будто окаменели. Потом набросились на старца, понося его, ни в чем не повинного, самыми последними словами. Христианское смирение изменило святым отцам. Лишь один долговязый викарий из де-ла-Соли-дад не принимал участия в общем содоме, преспокойно похрапывая в своем углу.

...Разумеется, премудрые пастыри и не собирались проводить погоню за беглецами: и днем-то их мудрено изловить, а уж ночью-то...

О послушнике, которого благодарные индейские тойоны прихватили с собой, в тот час никому и в голову не пришло вспоминать...

Лил дождь. Сумрачным для преподобных отцов-францисканцев оказался сей день как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. Столь же сумрачным был он и ровно два века назад, когда...

Миссионеры

В одном из углов наскоро сооруженной хибары, подле распятия и резных фигурок святых, желтоватым пламенем горели высушенные корюшки. Пододвинув поближе плошку с укрепленной в ней рыбкой-свечой, Брессани принялся сочинять донесение в Рим. Аккуратно придерживая рукой кусок пергамента, иезуит старательно вывел: «Его Высокопреподобию, Генеральному Настоятелю Общества Иисуса, достославному Отцу Муцио Вите лески...

Поначалу краснокожие язычники встретили нас довольно приветливо, помогли воздвигнуть хижину... Однако люди этой страны не получили от своих предков никакого знания о Боге. Их поселения — это твердыня Диавола, крепости и замки демонов. Вы не можете представить, что за утешение видеть, как Диавол вооружается против нас, пользуясь своими рабами для нападения и стараясь погубить по ненависти к Иисусу Христу...

Мужчины здесь столь же голы, как Ваша рука. Девицы и молодые женщины совне довольно прилично покрыты, но их разговоры между собой грязны как клоака. Воровство у них почитается за доблесть. Обжорство и любовь к наслаждениям сильнее прочих пороков: они предаются самому постыдному образу жизни, еще прежде чем достигают возраста, достаточного для понимания позора того, что делают. Но хуже всех здешний знахарь. Сначала он притворился нашим другом и даже взялся учить местному языку. Когда же приступили мы к божественным наставлениям, то язычники при каждом нашем слове разражались глумливым хохотом. Потом уже мы узнали, что этот плут учил нас одним непотребным и богохульным словам...»

Следует отметить, что практически ни одно путешествие в Новый Свет того времени не обходилось без католических монахов. Завоевателей-конкистадоров постоянно эскортировали духовные отцы, отпускающие грехи пропорционально весу кастельяно, попадавших в их карманы. Поистине величайшего удивления заслуживает тот факт, что Колумб отважился отправиться в свое первое плавание без единого из этих «подвижников» на борту. Случай, прямо скажем, беспрецедентный!

Спустя немного времени святые отцы порешили, что опыта «работы» на новом континенте им не занимать. К тому же выступление генерала иезуитов Госвина Никкеля прямо призывало развернуть миссионерскую деятельность вне зависимости от королей и государств. Достопочтенный генерал, сославшись на известное высказывание пророка Исайи, прямо заявил, что «христианство рассматривает весь мир как свой дом, светские же государства тормозят своим существованием борьбу религии за свое окончательное торжество».

Новый Свет оказался достаточно обширным. Путей-дорог, проложенных в лесных чащобах, скалистых отрогах Кордильер, выжженных палящим солнцем прериях и по руслам бесчисленных рек, хватало на всех. История открытий вступила в свой новый этап — конкиста эспиритуал. Изобретателем этой духовной охоты по праву считают знаменитого доминиканца Бартоломе де Лас-Касаса, автора «Краткого сообщения о разорении Индий». Все дело в том, что ему удалось-таки убедить папу Павла III поставить на Римском соборе 1538 года «существеннейший» вопрос: «Можно ли считать индейцев людьми?» Дилемма разрешилась для краснокожих положительно. Церковный собор, собравшийся в Лиме, пошел еще дальше и после продолжительных дискуссий торжественно постановил: «Считать индейцев обладателями бессмертной души».

Не исключено, что наиболее убедительным аргументом для соборных отцов послужило неустанное общение европейцев с прекрасной половиной туземных обитателей Нового Света, со всеми вытекающими из этогр общения последствиями. Так или иначе, но с названного времени индейцы были духовно уравнены с завоевателями. Отныне зарезавшему краснокожего конкистадору надлежало замолить свой грех, и здесь предусматривались уже не только духовные, но и материальные расходы. Приходилось призадуматься.

Соборные вердикты как нельзя более ободрили католических миссионеров. Францисканцы и доминиканцы, картезианцы и бернардинцы, августинцы и кармелиты, салезианцы и бенедиктинцы энергично взялись за дело, стремясь как можно скорее возвратить заблудшие души в лоно Христово.

Иезуиты появились в Новом Свете в середине шестнадцатого столетия. Много потрудились они, прежде чем добились успеха в своем предприятии. Сыны Лойолы учли ошибки предшественников, открытое насилие заменили хитростью, поиски готовых богатств — кропотливым их накоплением. Осознали они и тот факт, что невозможно объяснить дикарям сущность христианского учения без знания их языка.

В Новой Франции (Канада) до иезуитов некоторое время миссионерствовали вытесненные ими впоследствии францисканцы-реколлекты. Избрав исходным пунктом своей деятельности Квебек, где чуть позже, в конце XVII века, появилась резиденция католического епископа, иезуиты устремились внутрь континента. В первой четверти XVII столетия они проникли в область Великих озер. В 1633 году иезуит Лежон отправился в челноке к верховью реки Св. Лаврентия. В 1634 году три монаха объявились у племени гуронов. В том же году на поиски Западного моря направился иезуит Жан Николе. Жан Бребеф в 1640 году открыл озеро Эри. Годом позже миссионерствовал среди индейцев племени сиу Исаак Жог, пока не попал в районе Со-Сент-Мари в плен к воинственным ирокезам. Подобная же судьба постигла в 1644 году и знакомого нам отца Брессани. Разница заключалась лишь в том, что он оказался пленником гуронов. К середине XVII столетия иезуиты открыли Ниагару. Однако именно к этому времени миссии-редукции святых отцов пришли в совершенный упадок. В 1646 году, заблудившись в лесу, замерз «последний иезуит», престарелый миссионер Ноэ...

Постепенно отцы-иезуиты отошли на Запад и Юг. Там они были более удачливы, утвердившись в Рио-Гранде-дель-Норте, Мексике, Новой Гранаде (Колумбия), Перу, Мараньяне (Бразилия), Парагвае, Тукумане (Аргентина)... дойдя до самого Магелланова пролива. Сыны Лойолы были поистине вездесущи. «Можно сказать,— писал известный в прошлом ученый-историк Г. Бёмер,— что в беспредельной испанской колониальной империи не было почти ни одного сколько-нибудь значительного индейского племени, среди которого иезуиты не испробовали бы конкиста де алмас, охоты за душами, и, по крайней мере, в течение некоторого времени не проповедовали бы Евангелие». Особенно успешно потрудились они «во славу Господню» начиная с конца XVI столетия среди племен, обитавших в бассейнах рек Соноры и Синалоа, где основали 40 редукций. Следом появились шестнадцать миссий у индейцев-рыболовов Нижней Калифорнии. Несколько позже иезуиты добрались до лесного народа, наяритов...

Первые миссии Новой Гельвеции также были основаны иезуитами. Проникнув в Верхнюю Калифорнию, Общество Иисуса возлелеяло мысль основать независимую от метрополии колонию, подобную теократической империи, что была у них в Парагвае. Для подобных устремлений у отцов имелись более чем серьезные основания. Они были осведомлены, что Верхняя Калифорния богата благородными металлами. Еще в первой половине XVI века некий монах Маркос де Ниса предпринял путешествие к Северной Калифорнии и, возвратясь, доносил мексиканскому вице-рою Антонио де Мендоса, что «страны те весьма богаты золотом». Миссионерствовавший в Калифорнии (1701—1706) падре Николо также сообщал, что страна та «обладает несметными богатствами благородных металлов». В горах Сьерра-Невады в глубокой тайне разрабатывали иезуиты золотые и серебряные прииски. Сотни закованных рабов-индейцев умирали здесь от непосильного труда. Наместники короны настороженно следили за действами Общества Иисуса в Новой Гельвеции. Наконец, весной 1767 года получили они из Мадрида пакет с большой королевской печатью и строжайшим предписанием председателя Кастильского совета графа Аранды: «Не вскрывать его под страхом смертной казни до 25 июня». Когда же настал срок и пакет был вскрыт, в нем обнаружили прагматику, повелевавшую незамедлительно взять под стражу всех отцов-иезуитов, «даже больных и умирающих», и, объявив о роспуске «на веки вечные» их ордена, «первым же кораблем отправить в порт Санта-Мария, близ Кадиса, а оттуда — в папские владения в Италии». Всего из Нового Света было тогда выслано 2260 иезуитов.

Ко времени изгнания иезуитов из испанских колоний под их контролем находилась едва ли не половина всех католических миссий. Нелишне будет заметить, что только за последние тридцать лет иезуитского владычества индейское население контролируемых Обществом Иисуса территорий сократилось в семь раз! Под влиянием святых отцов, несмотря на обычно враждебное отношение к ним епископов Новой Испании, находились вице-короли в Мехико и Лиме. В качестве примера достаточно привести хотя бы иезуита-креола Антонио Нуньеса, являвшегося духовником трех мексиканских наместников и советником главного инквизитора Калифорнии. Это обстоятельство иезуиты, с присущей им ловкостью и непритязательностью в выборе средств, неизменно и небезуспешно употребляли в борьбе с представителями конкурирующих монашеских сообществ и правящими католинескими епископами. Примечательна в этом смысле история дона Хуана де Палафокса, архиепископа Мехиканского, епископа Ангелополисского и Озинского, имевшего несчастье не угодить святым отцам, уличив их в лихоимстве. Заручившись поддержкой вице-короля, иезуиты организовали процессию по улицам Мехико: впереди выступала «паршивая лошадь, к хвосту которой были привязаны митра и посох архиепископа». В распеваемых псалмах Палафокс объявлялся еретиком, и «от его имени трубили народу благословения в бычачий рог». Прелат вынужден был бежать в горы и оттуда просить защиты у короля и папы. «Я бежал в горы,— писал он папе Иннокентию X,— искать в обществе змей и скорпионов безопасности, которой не имел среди непримиримого ко мне Общества Иисуса. Двадцать дней прожил я, подвергаясь величайшим опасностям и такой нужде, что часто не имел иной пищи, кроме слез моих...»

Таковы вкратце факты, предшествовавшие изгнанию Общества Иисуса из испанских владений в Новом Свете. Однако следует со всей определенностью отметить, что иезуиты никогда не оставляли надежд обрести себя вновь в тех краях, постоянно исподволь интригуя среди европейских дворов.

По изгнании иезуитов из испанских владений их трудами воспользовались францисканцы. Они продолжали основывать все новые поселения. В 1769 году брат Жюниперо установил на берегу Монтерейской бухты крест, утверждавший здесь владычество кастильско-арагонской короны, и основал миссии Сан-Диего и Сан-Бонавентура. В 1776 году основаны миссии Сан-Франциско и Долорес... Монахи-францисканцы стали одними из главных действующих лиц в Калифорнии тех времен.

Понятно, что каждый из многочисленных католических орденов, утвердившись в Новом Свете, желал извлечь для себя максимум пользы. По той причине, строго блюдя свои владения, весьма завистливо относились они к успехам других духовных, возводивших руками краснокожих рабов-туземцев благолепные храмы, роскошные резиденции начальствующих и прелатов, неприступные замки-монастыри... Монахи не брезговали ничем, начиная с подкупов и кончая убийствами.

Завоевав Мексику, Эрнан Кортес испросил у короля Карла «для лучшего закрепления сего владения» монашествующих взамен прелатов и белого духовенства, которые, по его словам, «не упускают следовать тем обычаям, которым мы по грехам нашим предаемся: расточают церковные имущества на устройство пиров, ведут распутную жизнь и оставляют майораты сыновьям и родственникам». Однако монахи очень скоро превзошли тех священников и прелатов в смысле лихоимства, непотребства, распутства, а вдобавок еще и невежества.

Уже первый епископ Мехико Хуан де Сумаррага слезно молил Карла V не присылать клириков «без предварительного обследования безупречности их поведения и грамотности». Ибо, писал он, «я принужден видеть служителей Бога, развращающих тех, кого они призваны обратить ко Христу: одни корыстные до невозможности, другие хуже, нежели сводники публичных домов. В особенности пусть Ваше Величество следит, чтобы в нашу страну, не допускались ни расстриги, ни вообще монахи... Это самый худший народ, к которому вполне приложимо мнение блаженного Августина, выразившегося однажды, что он не знает ничего лучшего, чем хороший монах, и ничего худшего, чем дурной монах. По той самой причине я высылаю из Мехико третьего провизора Хуана Реболко, который задолго до моего приезда сюда содержал игорные притоны в этом городе и в других местах, где ему казалось удобным; совершал и другие проступки и, по моему мнению, неисправим. Затем высылаю Франциско де Алегриаса, легкомысленного развратного монаха, по происхождению мавра: он держал при себе четырех красивых девушек-индианок, переодетых мальчиками, коих я сам видел в его доме... затем Иоргаса вместе с братом, монахов не лучших, нежели сей. Перина, который проиграл две тысячи церковных денег. Считаю также нужным вышвырнуть из Мексики бакалавра Барреду, который, оставшись моим заместителем, пока я отправился в горы уничтожать идоловские капища, вместе с другим викарием поспешили в общество продажных женщин, с которыми его видели индио... И да будет ведомо Вашему Величеству, что во всем нашем капитуле нет священника, который бы знал порядок богослужения в кафедральных церквах, что чинит немалые неудобства».

«Старый Свет овладел Новым в силу чудовищной аксиомы, что сила выше права,— писал французский историк конца прошлого столетия Альфред Де-берль.— Говорят, что завоеватели думали внести американским народам цивилизацию посредством религии. Предлог был найден хороший; говорили, что они убивают их ради служения Богу и вере и предают индейцев неумолимой и кровавой инквизиции только из-за священного ужаса, внушаемого идолопоклонством. Из прославленных бандитов хотели бы создать нечто вроде апостолов и видеть в них только ревнителей христианства, веровавших, что похвально и достойно нападать на всякого язычника и убивать его; но нет большей лжи, чем эта! Совершенно верно, что перед сражением они выслушивали мессу и шли резать в сопровождении священников, но это была с их стороны мера предосторожности в виде сохранения установленных отношений с Небом. Разрушение было быстро, как грабеж, жестоко, как преступление, и тем бессмысленнее и неумолимее, что тут мрачный фанатизм монахов соединялся с животной алчностью рейтара. Они,— эти бандиты старой Европы, по большей части отъявленные негодяи и мошенники,— они хотели спасти все эти чистые души, которые не почитали еще истинного Бога в лице папы Александра VI...» По свидетельству епископа Чиапаского (Мексика), только в его время было истреблено более пятнадцати миллионов индейцев! Драма, развернувшаяся здесь, в которой жестокость победителей соперничала с героизмом побежденных, достойна целой эпопеи. В трагических сценах дикого средневековья самыми мрачными фигурами выступают именно католические монахи. Это они освящают мечи безжалостных конкистадоров, уничтожают материальную культуру, указывая на ее несоответствие Евангелию, и крестят, крестят, крестят... Потоки святой воды смешиваются с потоками крови и, обратясь в вожделенный металл, реками текут в карманы светских и духовных завоевателей. «Почему не сочетать религию и выгоду, если одно не мешает другому»,— цинично заявляют они. Взамен же неофиты получали лишь пороки, которые оказались впоследствии не менее губительными для них, нежели мечи и костры завоевателей.

«Кровь мучеников — это семя христианства!» — провозглашал в своей «Апологетике» Тертулиан. Действительно, на заре своего возникновения христианство имело своих мучеников, но впоследствии оно само обрекло на муки такое количество людей, что голоса несчастных первых праведников потонули в воплях замученных именем Христа.

IX В ночном лесу. Краснокожая Артемида "И смех, и грех..." Большая охота Эстансия Алларта Беркса. Чик-о.

Солнце окончательно скрылось за вершинами темного, сумрачного бора. Нарушив сонную тишину окрестных гор и лесов, отрывисто затявкали койоты. Девственную североамериканскую природу окутала ночная мгла. Воцарившаяся на небе луна освещала дальние утесы. Взгляд ее едва достигал одинокого костра с кружащимися над ним метляками. Огонь то затихал, то вдруг поднимался снопом искр, почти касаясь серебристо-зеленых ветвей земляничного дерева; угомонившись, он снова начинал играть озорными бликами на лицах собравшихся вокруг костра людей. Сучья дуба и калифорнийского лавра чуть слышно потрескивали в тишине. На вертеле пристроен был добрый кусок оленины. Время от времени кто-нибудь из сидевших неторопливо поднимался и поворачивал в жару покрывавшееся аппетитной корочкой сочное мясо. Промышленные закусывали, пили из фляги ром, изредка обмениваясь короткими фразами. Скоро от жаркого не осталось и следа, разве что кости, да и те побросали в костер.

Сквозь черное покрывало ночи все чаще стали проступать зловещие огоньки. Хищные обитатели чащобы покидали свои логовища, готовясь под покровом воцарившегося мрака справлять свои кровавые тризны. Лесной народ жил по своим неписаным законам, и для трапезы каждый был волен выбирать удобное для себя время. Ни один звук не пропадал в этой глуши, даже, напротив, казался еще более громким среди ночного безмолвия. Любопытно и вместе с тем страшно разгадывать неведомые лесные шумы. Ночью же — в особенности. До слуха россиян то и дело доносились всевозможные урчания, мяукания, шипения. А порою тишину пронзал прямо-таки дьявольский смех...

Добавив в угасающий костер обломков пней, толстых коряг и корневищ, дабы горел он подоле и помедленнее, усталые путники стали было совсем уже собираться на ночлег, как вдруг в зарослях, со стороны дальних скалистых кряжей, послышался сильный шум и треск ломающихся сучьев. Промышленные схватились за оружие, Ермей Ветка поспешно подбросил в огонь хворосту. По всему чувствовалось, что приближался зверь большой и опасный. К северу от залива Бодега-Румянцева и в окрестностях Росса водилось множество крупных животных, иные из них, особенно медведи, достигали порой гигантских размеров и нередко, случалось, нападали на людей. Шум нарастал... Вскоре у края елани и в самом деле показался мохнач с желто-бурой мордой и белым пятном на груди. Ослепленный ярким пламенем костра, великан в нерешительности остановился. Мгновение... и несколько пуль, вероятно, решили бы его участь, когда бы не протяжный, раздирающий душу крик, неожиданно раздавшийся из дремучей чащобы...

В отблесках колеблющегося пламени перед промышленными стояла юная лесная нимфа. Смуглое лицо ее, обрамленное свободно ниспадавшими на плечи, черными как смоль и прямыми как стрелы волосами, было прелестно. Лоб индианки перехватывал узорчатый ремень, поддерживающий на спине ее полный желудей и лесных орехов плетеный короб. На шее на снизке из медвежьих когтей висело мачете. Более на девушке не было ни лоскутка. Чем-то первозданным веяло от сурового, но вместе с тем необыкновенно милого ее облика. Некоторое время дикарка молчала, не трогаясь с места. Ни стыда, ни робости не было заметно во взгляде ее огромных, немигающих, слегка раскосых глаз. Лешек Мавр снял с себя пестрый шейный платок и протянул его диковинной гостье. Та сделала шаг вперед, таинственно улыбнулась и, схватив подарок, стремительно исчезла в густых зарослях, где незадолго до этого скрылся спасенный ею «лесной архимандрит».

...Всякий, даже самый удивительный случай в конечном итоге непременно имеет свое объяснение. Было оно и у настоящего происшествия. Секрет заключался в том, что многие калифорнийские племена почитали медведей священными животными. Согласно их простодушным верованиям медведь есть воплотившееся человеческое существо, которое сбрасывает в своей берлоге звериную шкуру и обретает людской облик. Именно поэтому поедание медведя признается многими индейцами равносильным каннибализму. К слову сказать, шкурой, снятой со случайно или вынужденно убитого животного, могли пользоваться исключительно одни лишь шаманы, да и то только для изготовления головной повязки или обертки своей колдовской курительной трубки.

Кряхтя и покашливая, вернулись промышленные к оставленному на время костру. Сонливость их как рукой сняло. Расположившись вокруг огня поудобнее, долго делились они впечатлением по поводу происшествия. Надо ли говорить, что у каждого было свое мнение по поводу случившегося. Дружба краснокожей Артемиды с косматым великаном никого не оставила равнодушным. Вдоволь пофантазировав на сей счет, промышленные заметили наконец отсутствие одного из своих товарищей.

— А куда ж это Лешек запропастился?..— первым потревожился Ветка.

— И то дивно... мудреных прибауток его латынских давно не слыхивали! — поддержал Никострат.

— Матерь Божия, да он к земле прирос... Глядь!

И вправду, не менее четверти часа минуло со времени исчезновения загадочной красавицы и лесного богатыря, а одноглазый поляк, как стоял с вытянутой рукой, предлагая прелестной смуглянке немудреный, теперь уже исчезнувший свой гостинец, так и продолжал стоять, будто вкопанный.

— Аль залиховал, сердешный?! — нарочито сочувственно пробасил неслышно подкравшийся к нему Ермей.— Можа, ты таперича на усе время засох? Зазноба-то твоя, чать, в берлоге с косматым приятелем седьмой ужо сон видит! Да, слезовое твое дело. И смех, и грех...— оборотился он к остальным.

У костра громко расхохотались.

— Поди ж ты! И впрямь осетила мужика, бисовка оттятая. Да он никак и впрямь из ума выступил...— залился Никострат, утирая слезы, не то от попавшего в глаза дыма, не то от смеха.

— Осетила...— вымолвил наконец, по-диковинному улыбаясь, будто только очнувшийся Лешек Мавр.

Ближе к утру погода испортилась. Сначала путников разбудил противный мелкий дождик, потом вроде бы распогодилось, кое-где просветлело, однако ненадолго. Небо снова стало хмуриться, посерело, затянулось брюхатыми тучами. Где-то неподалеку заворчал гром. Потемневшие тучи, надвигаясь с севера, заполонили весь небосклон. Метнулись раскаленные стрелы молний. Ветер, прошелестев листвой, затаился, но, как оказалось, только лишь затем, чтобы спустя непродолжительное время с новой силой яростно обрушиться на все сущее. Откуда-то издали донеслись неясные крики: «Ру-ру-ру! Хгоу! Хгоу!..» Наконец зеленую крону деревьев пробили первые крупные капли дождя. Прошла минута-другая, и небо разразилось страшенным ливнем, так что с надеждами засветло добраться до ранчо Черных, как предполагалось поначалу, или хотя бы до порта Румянцева следовало распроститься. Надлежало в самом спешном порядке искать себе убежище от разверзшихся хлябей небесных. К тому времени путники подобрались к самой лесной окраине, где и обнаружили, слава богу, небольшое укрытие. За плотной пеленой дождя в двух шагах ничего не было видно. Прошел день, а ливень все не утихал. Огня развести было негде, да и не из чего. Наступила ночь: промозглая, сырая, тоскливая. Закусили всухомятку, чем господь одарил, и принялись ожидать рассвета...

Упования на доброе утро сбылись: непогодь кончилась. По едва заметной, загроможденной буреломом тропе путники обогнули заросшее камышом и осокой озерцо. Путь их то и дело пересекали где едва заметные, а где и явственно видимые звериные тропы. Под девственной сенью столетних дубов, величественных сосен и сказочных лавров селилось множество удивительных животных: глазастые и проворные кошачьи хорьки, пятнистые кролики, колючехвостые дикобразы, кенгуровые крысы и серые древесные лисицы.

Случалось, спускались с гор, покидая свои каменные гнезда, усатые пищухи. Проходили здесь и стада вилорогих антилоп, коим «рога помогают дышать». В превеликом множестве встречались калифорнийские олени и одичавшие лошади. Иногда вблизи окрестных селений появлялись горные львы — пумы. Эти рыкающие гигантские кошки не причиняли, впрочем, большого беспокойства благодаря присущей им осторожности и миролюбивому нраву. Единственно опасным для человека животным считался в этих краях серый медведь, которого нередко можно было встретить сидящим на большом развесистом дубе, лакомящимся спелыми желудями.

Где-то совсем рядом вновь раздались знакомые крики: «Хгоу! Хгоу!.. Ру-ру-ру!..»

— Что за дьявольщина...— пробормотал себе под нос Никострат,— может, и впрямь Нечистая Сила бродит по сим затаенным местам?

По этому поводу путники не преминули обменяться мнениями. Впрочем, прийти к сколь-нибудь однозначному выводу им все равно так и не удалось.

— Ведомо мне, что индейцы называют сего шайтана саскватчем и оставляют для него у своих типи ишкаты с молоком,— поделился своими познаниями поляк.

— А, хошь саскватч, хошь леший... И Господь с ним, с этим лешим, коли не плутает нас,— заключил разговор рассудительный Ермей.

Солнце давно уже своротило с полден, когда с низины, пролегшей на пути россиян, послышался хриплоголосый собачий лай. Не успели промышленные миновать кустарники, разделяющие их от обширной поляны, как увидели громадного выжлока. Свирепый пес гнался за улепетывающим от него индейцем. Лицо несчастного было перекошено от ужаса. Спустя мгновение раздался режущий воздух свист, и краснокожий, словно подкошенный, грохнулся оземь. Животное с рычанием взгромоздилось над своей жертвой, однако расправляться с ней как будто не собиралось. Промышленные оглянулись. У края поляны показалась живописная группа десятка в полтора конных тамариндос в окружении вакеров, один из которых сматывал ужище своего болла. Испанцы были в широкополых шляпах и украшенных громадными шпорами высоких сапогах. Поблескивали серебряные наборы на уздечках. Сливаясь воедино со своими лошадьми, всадники производили впечатление мифических кентавров.

— Иж, тати окаянные. Ужо и сюда принесла нелегкая энту анафему, бодец им в бок...— с ненавистью проговорил Никострат и сочно, по-российски выругался.

Вскоре на поляне показалось новое лицо. Падре Мариано де Эррера лично участвовал в большой охоте, как называли в то время облавы миссионеров на индейцев. Монах восседал на великолепном игреневом жеребце. Коричневая сутана его свисала ниже стремян. Поперек окованного серебром седла лежал зачехленный мушкет. Подозрительно оглядев россиян и не обнаружив среди них Риммы, патер молча отвернулся и, звякнув шпорами, поскакал вместе со своей свитой прочь. Исчезновение послушника-богомаза его крайне тревожило. На то были свои веские причины...

Скоро кавалькада окончательно скрылась из виду в проеме лесной просеки, которая прорублена была, по всей видимости, самой природой. Следом за испанцами потянулась длинная вереница перевязанных арканами индейцев. По бокам каравана бежали здоровенные выжлоки.

Дальнейший путь россиян пролегал по безлесной местности. Кудрявая мескитовая трава чередовалась на открытых, обожженных солнцем участках с многочисленными разнопородными кактусами. Из последних индейцы умели готовить различные блюда и сласти, наиболее же крупные употребляли при постройке своих хижин — типи. К вечеру, когда зажглись бледным светом первые звезды и спустилась на землю тихая прохлада, глазам наших путников предстали наконец жилые постройки.

К юго-западу от того места, где Рио-Американо сливается с Рио-дель-Сакраменто, всего в получасе езды по равнине, находилась эстансия Алларта Беркса. О прошлом, равно как и о наружности голландца-колониста, мало что можно сказать. Был он средних лет и среднего достатка, безлик и глух, во всяком случае, представлялся таковым всем без исключения окружающим. Его жена, двадцатидвухлетняя племянница коменданта пресидии Сан-Игнасио, была сосватана ему вместе с прижитым ребенком неутомимым падре Мариано де Эррерой. Тот же падре порадел голландцу и насчет места для устройства заселения.

Хозяин поместья пожелал гостям буэнас ночес (Доброй ночи) и, проводив их на покой, некоторое время постоял возле дома, вдыхая потянувшую с гор свежую ночную прохладу. Затем проверил засовы на двойных дубовых воротах эстансии, опасаясь не столько индейцев, сколько рыскающих по ночам беспокойных койотов, задравших не одну овцу, прежде чем поместье было обнесено тыном. Воцарившаяся вокруг тишина лишь изредка нарушалась глухими ударами копыт стреноженных коней. Матово светилась тихая речушка. Голландец поправил на себе тканый узорчатый сарап, свернул из кожуры кукурузных початков пахитоску и неспешно закурил, соображая что-то свое...

Пробудившись рано поутру, Лешек Мавр не сразу понял, где он находится. Судя по всему, кругом еще спали. Подле небольшого оконца, столь малого и высоко поднятого, что его свободно можно было принять за слуховое, стоял резной, обитый красным плюшем диван. По стенам висела медная и плетеная хозяйственная утварь; на колченогом табурете стояла полная воды тыквенная чаша. Поляк вторично обвел взглядом неказистое помещение и... Он несколько раз потер ладонью единственное свое око и даже ущипнул себя за локоть — уж не видение ли... У подножия лежака, на цирелах, свернувшись калачиком, тихо спала юная индианка. Лешек сразу распознал в ней ту самую ночную гостью, что спасла давеча лесного великана.

Осторожно, на цыпочках, более всего на свете опасаясь, что видение может вот так просто исчезнуть, подошел он к спящей девушке и нежно погладил ее черные как смоль волосы. Пальцы его неожиданно ощутили лесную прохладу. Девушка открыла глаза и улыбнулась Лешеку ясным взором, будто и не спала вовсе. А может, и впрямь не спала... «Чик-о...» — одними губами прошептала она свое имя. «Чик-о...» — повторил очарованный поляк. «Славная Чик-о, милая Чик-о, любимая Чик-о...» Спустя мгновение губы их соприкоснулись, руки индианки обвили его шею. В воспаленном мозгу Лешека стремительно пронеслось невесть где и когда услышанное им: «В теле и сердце, охваченных любовью, нет места греху...»

Но оставим на время наших любовников — им теперь не до нас. С дозволения читателя, автор в последний раз использует свое право, чтобы обратиться к событиям историческим, правда, на сей раз не столь давним, но без сомнения имеющим существенное значение для дальнейшего нашего повествования.

Наследники конкистадоров

Семью выстрелами приветствовал испанцев российский фрегат, од-нако положенного ответа не последовало. Мало того, взору моряков предстала странная картина: берег словно готовился к отражению неприятеля. На батареях суетились канониры. От крепости отделилось несколько верховых, порознь галопом поскакавших к укреплениям: то ли с приказами, то ли отстав от основных сил... Как потом выяснилось, весь гарнизон можно было по пальцам пересчитать с мачт пришедшего судна. Он состоял всего-навсего из двух-трех десятков оборванных, давно уже не получавших от правительства никакого содержания солдат. О подобных же «маневрах» испанцев, долженствующих убедить новоприбывших в несокрушимой мощи королевского форта, капитану Лазареву и другим офицерам фрегата было известно от капитана Головкина, посетившего Сан-Франциско на шлюпе «Камчатка» пять лет тому назад.

Смущало другое — над крепостью развевалось неведомое для мореходов зелено-бело-красное полотнище. Посредине его изображен был сидящий на кактусе одноглавый орел, терзающий змею. Россияне впервые видели флаг Мексиканской республики. Однако крепость по-прежнему молчала, и капитан послал на шлюпке мичмана Завалишина узнать, что за причина такого неуважения к российскому флагу. Ответ смущенного коменданта дона Аргуэльо был донельзя прост: разумеется, он охотно отсалютует, но при условии... ежели с «Крейсера» ему будет доставлено необходимое число зарядов, ибо у него таковых не имеется вовсе... После недолгих переговоров российским кругосветным мореходам дозволено было наконец высадиться на берег для ремонта корабельных снастей и приборов, приведения в порядок амуниции и заготовки топлива, провианта и прочих необходимых предметов.

По объявлении Мексикою независимости Калифорния сделалась не подчиненной Испании, однако администрация осталась прежней: вся перемена свелась к тому, что бывший губернатор дон Аргуэльо был переименован в президенты провинции. По-настоящему же происшедшие изменения коснулись разве что монахов. Для них перемены были действительно чувствительны, ибо с прекращением зависимости от Испании прекратилось и пособие оттуда. На свой же кошт приходилось теперь содержать и охранявших миссии солдат, также переставших получать жалованье из Испании. Характеризуя тогдашнее положение благородных идальго, Дмитрий Завалишин писал: «Это было не войско, в благородном смысле этого слова... Глядя на их рыцарские доспехи из толстой кожи, украшенные гербом Испании (и это уже после отпадения от нее!), их можно было скорее принять за Дон-Кихотов, людей не на своем месте и не своего времени, продолжавших жить в воображаемой сфере...» Все это понудило монахов более основательно заняться земледелием как главным источником дохода. Религиозные упражнения индейцев были потому несколько ослаблены.

До отторжения Калифорнии от Испании жалованье, обмундирование, вооружение и прочее снаряжение местных гарнизонов обходилось короне ежегодно в десятки, а то и сотни тысяч пиастров. Что касается доходов метрополии от сих земель, то они, по образному замечанию того же Завалишина, «кажется, только и состояли в одних мольбах, кои миссионеры и окрещенные индейцы по три раза на день воссылают к Богу о здравии и благоденствии Его Католического Величества, за что, однако ж, он должен платить пиастрами». Политические перевороты, а затем — установление республиканского правления, принятие конституции, «предусматривавшей ликвидацию некоторых средневековых институтов», фактически лишили миссионеров не только финансовой поддержки метрополии, но напрочь исключили какое бы то ни было влияние их на ход управления провинцией. Миссии, то и дело подвергавшиеся расхищениям и разграблениям, быстро приходили в упадок. Наконец, мексиканское правительство и вовсе изгнало монахов, секуляризовав в Калифорнии двадцать одну миссию.

В прокламации Главного правления РАК от 15 марта 1810 года, переданной в начале 1812 года испанскому губернатору Новой Калифорнии Хосе Хоакину де Аррильяга через доверенного Компании Бйкадарова, в частности, говорилось: «Благородным и высокопочтеннейшим соседям гишпанцам, живущим в Калифорнии, кому сие видеть случится, здравия, благополучия и всех от Бога благ желает Главное правление Российско-Американской компании... Приказали мы нашему, на острове Ситхе пребывающему, главному правителю, господину коммерции советнику и кавалеру Александру Баранову послать к вам одно судно с частию товаров и поручили ему, через кого он рассудит из своих подчиненных, предложить Вам, благородные и высокопочтеннейшие соседи, наше сердечное желание впредь доставлять к Вам все для Вашей страны потребное из тех вещей, коими мы можем служить, и что Вы сами назначить изволите и посланному от г-на Баранова скажете, а взаимно от Вас получать хлеб, скотинное сало, живого скота и прочее, что у Вас есть в избытке. Мы желали бы послать к Вам и другой корабль прямо отселе, то есть из Санкт-Петербурга, кругом света, но не можем сего исполнить из опасения неприятелей. Мы надеемся, что Вы не отвергните предложения сего, сделанного как от соседей Ваших, как от друзей и как от людей, управляющих торговою Российско-Американской компаниею, состоящею под особым Высочайшим покровительством нашего обожаемого Государя Императора Александра I. Затем поручаем себя Вашей благосклонности и молим Бога, да сохранит страну Вашу и всех Вас во святой своей милости, к услугам Вашим готовы: Первенствующий директор и кавалер Михаил Булдаков, директор — коммерции советник Венедикт Крамер».

Главный правитель Русской Америки наказал поверенному Бакадарову употребить в этом деле «всевозможные старания довести через миссионеров предложение Компании о взаимной торговле до сведения мехиканского вице-роя». Потому, выполняя распоряжение директоров РАК, Баранов распорядился погрузить на судно разных «более употребляемых калифорнийцами» товаров для обмена их на необходимые северным российским поселениям продовольственные продукты. Однако, хотя эти товары и были благополучно реализованы, прокламация все же успеха не имела, торговых сношений с испанцами не открыла. Монтерейский губернатор отвечал, что «хотя все жители Сан-Франциско и прочих окрестных мест рады иметь торговые сношения с русскими колониями, но без согласия своего правительства не смеют нарушать наложенкого на них запрещения, почему и просят Компанию, через российского министра иностранных дел, исходатайствовать разрешение испанского двора на ввоз в Калифорнию товаров из Ситхи». Корона, как уже было упомянуто, строжайшим образом запрещала испанским колониальным властям вступать в какие бы то ни было сношения с иностранцами, хотя запрет этот то и дело нарушался. И было из-за чего. С одной стороны, метрополия не снабжала свои колонии необходимыми вещами и припасами, солдатам и офицерам по многу лет не платили жалованья, как и чем они живут, ни в Мадриде, ни в Мехико решительным образом никого не интересовало. С другой стороны, торговля с русскими, как нельзя кстати явившимися из «туманной отдаленности Севера», сулила немалые выгоды, не говоря уже о том, что испанцы могли получать из Ситхи все им потребное, не тратя практически ни пиастра и платя за все продуктами, производимыми на месте. Но запрет есть запрет — открыто его старались все же не нарушать.

С октября 1812 года началась длительная и бесплодная переписка между требовавшими немедленной ликвидации русского заселения испанскими местными властями и правителем Колонии Росс И. А. Кусковым. Следует, впрочем, заметить, что переписка эта носила преимущественно односторонний характер, ибо Кусков ссылался на незнание испанского языка, которое якобы «мешало ему понять суть требований вице-роя». Он предлагал последнему адресоваться по всем подобным вопросам прямо в Санкт-Петербург, мотивируя это тем, что «цель высшего правительства, по приказу которого это заселение создано, ему неизвестна». Его же неукоснительная обязанность состоит в том, чтобы «Росс сохранять и в случае наступательных действий — обороняться».

Месяца через полтора после официального открытия крепости в Росс прискакал некий офицер по имени Мураги с семью солдатами. Испросив дозволения войти, испанцы дотошно осмотрели крепостные бастионы и прочие заведения. Мураги поинтересовался, с какой целью поселились здесь россияне. Кусков показал бумагу Главного правления РАК и как мог объяснил, что заселение учреждено «в видах обеспечения колоний в продовольственном отношении». Постарался он растолковать и о выгодах торговых сношений, чем Мураги был совершенно удовлетворен. Уезжая, он обещал «употребить все усилия для получения разрешения губернатора» на торговлю, попутно заметив, что «все калифорнийцы будут весьма рады возможности приобретения некоторых товаров, ибо чрезвычайно нуждаются во многих вещах». В январе следующего, 1813 года Мураги вновь появился в крепости Росс, уже вместе с братом коменданта пресидии Сан-Франциско де Аргуэльо. Посланцы объявили, что монтерейский губернатор дозволил производить взаимную расторжку, с тем, однако ж, условием, чтобы «до получения формального на нее разрешения российские корабли не входили в порт, а товары перевозились на гребных судах». При сем посещении испанцы были весьма любезны. В дар Кускову от коменданта пресидии доставили они трех лошадей да голов двадцать рогатого скота.

Стороны быстро пришли к соглашению о предметах взаимных поставок и ценах на них. Русские обязывались доставлять фламандские и кантонские полотна, ревендук, сукно, ситец, тик и китайку, миткаль бенгальскую, платки и чулки бумажные, сапоги юфтовые сибирские, нитки английские, сахар-леденец, кофе бразильский и табак виргинский, пилы, топоры, иглы, котлы чугунные и посуду оловянную. По заказу губернатора корабелы порта Бодега-Румянцева построили морской баркас и несколько плоскодонных судов для плавания по рекам. Впоследствии у русских покупались даже оружие и боеприпасы, а в мастерских Росса постоянно лежали присланные из миссий и пресидий на починку ружейные замки, инструменты и другие металлические изделия. В портняжной и сапожной мастерских работали российские умельцы форменное обмундирование для воинов доблестной, но уже слегка обношенной армии их католических величеств. Взамен того испанцы должны были расплачиваться продуктами, к слову сказать, добываемыми каторжным трудом краснокожих рабов. Пшеницей, ячменем, салом, фриголью, солониной, солью... а то и звонкой монетой.

Первая же расторжка произведена была на 1400 пиастров. В продолжение всего 1813 года торговля Русской Америки с испанскими колониями велась непрерывно к взаимной выгоде обеих сторон. Сам правитель, Иван Александрович Кусков, неоднократно посещал испанские пресидии и миссии, где встречали его с королевскими почестями. Чиновные испанцы делали ответные визиты. Большая часть расторжек производилась с участием монахов-францисканцев, и до того времени мало обращавших внимание на грозные предписания короны. Помимо всего перечисленного, миссии получали с Аляски колокола для католических храмов. Монахи, зачастившие в Росс, привозили своим любезным соседям лошадей, рогатый скот, дворовую птицу, семена. «Святая Римская церковь, хвала Господу, независима здесь от властей светских и вольна в своих деяниях...» — любил повторять при всяком случае падре Пейерас Мариано, глава ордена францисканцев в Калифорнии.

Однако ж подобное положение не могло продолжаться до бесконечности. Мехиканский вице-рой Кале я был крайне раздосадован и уязвлен самоуправством своих подчиненных. В конце 1813 года он направил монтерейскому губернатору бумагу нижеследующего содержания: «Комендант Новой Галиции, дон Жозе де ла Круза, в своем донесении, мая 26 числа, переслал мне официальную ведомость губернатора Сант-Блазского, который получил известие Ваше, посланное губернатору Нижней Калифорнии, в котором Вы упоминаете о русских, заселившихся недалеко от порта Бодеги с 13-ю пушками, также и причину, которая Вас принудила им ни в чем не противиться, именно: дружеский ныне союз между Гишпанской и Российской державами. Если сии известия истинны, то прошу я Вас дать мне все обстоятельныя уведомления о их неприятных деяниях. Вы должны вникать, сколь возможно более, в их цель и намерения и смотреть на движение всех наций, заселяющихся в сих местах».

Дон Хоакин де Аррильяга препроводил сию бумагу Кускову при собственноручном послании: «Любезный друг! Вы уже имеете многократные примеры моего почтения к Вам и сами видели, что с самого времени Вашего прибытия в сие место я Вам ни в чем не препятствовал. Но то, что я теперь делаю, есть следствие повеления моего начальника, о котором я Вам и вручаю копию: оно приложено мне от нашего вице-роя. Итак, прошу я Вас покорнейше дать мне обстоятельные сведения о причине Вашего заселения в сем месте, по приказу кого и с какими намерениями пришли Вы сюда? Я буду Вам весьма благодарен, когда увозможите меня ублаготворить вице-роя в столь важном деле. Сии причины принудили меня отправить к Вам офицера с приказанием вручить Вам сие письмо. Желаю Вам всякого благополучия и за счастье почту всегда быть полезным Вам».

Правитель Колонии Росс, поставленный в затруднительное положение, решил самолично отправиться в Монтерей для объяснений с губернатором Верхней Калифорнии. Однако неожиданная кончина дона Аррильяги (1814) не только помешала исполнению этого замысла, но и нарушила столь удачно складывавшиеся отношения Русской Америки с испанскими колониями, произведя «много перемен в действиях калифорнийских властей в отношении к русским». Как свидетельствуют очевидцы, в том числе и сам Иван Александрович Кусков, в течение первых трех лет существования Колонии Росс взаимоотношения с соседствующими испанскими властями «могли назваться вполне благоприятными», а взаимные расторжки приняли такие размеры, что уже в самом начале 1815 года правитель Росса послал на судне «Святая Мария» более двадцати тысяч испанских пиастров, вырученных им от той торговли. И это не считая продовольствия: одной только пшеницы, к примеру, было выменено за тот срок до десяти тысяч пудов, из коих восемь тысяч отправлено на Ситху.

Новая прокламация Главного правления РАК к «благородным и высокопочтеннейшим господам гишпанцам, живущим в Калифорнии» с призывом «иметь с россиянами торговые связи, тем паче что они взаимно полезны», лишь усугубила и без того натянутые отношения. Неподалеку от пресидии Санта-Барбара двумя крейсировавшими в тех водах испанскими военными кораблями было захвачено и отведено в порт Сан-Педро зафрахтованное бостонское судно, прибывшее из Ново-Архангельска с годичным запасом для Колонии Росс... В июле месяце 1815 года правитель Кусков получил от временно исполнявшего губернаторскую должность в Монтерее Хосе Аргуэльо нижеследующее послание: «Сеньор, дон Иван Александрович Кусков, почтенный друг. Комендант крепости Святого Франциска в последних числах июня доставил мне некоторые бумаги на российском и гишпанском языках. Цель их и содержание относятся к обитателям здешних провинций. А разве господа директоры Российско-Американской компании не знают, что жители здешних провинций, состоя под военным и политическим управлением, зависят от вице-роя Мексики? Для чего же они без надписи делают отношения к начальникам здешних провинций? Ради этого никто теперь без Высокого позволения согласиться на такую коммерцию не может, ибо мы должны сохранять наши Королевския и Высочайшия повеления. В этом разумении я не могу отвечать Вам, а уведомляю только, что Ваши бумаги имею отправить в оригиналах к моему высокопочтенному начальнику, его превосходительству, сеньору вице-рою в Новую Гишпанию, на благорассмотрение и разрешение его». Одновременно напоминалось о необходимости уничтожения крепости Росс.

В ответном послании к губернатору от имени РАК и главного правителя Русской Америки содержались уверения, что «сделанная Компаниею маленькая оседлость около бухты Тринидад имеет истинною целью своею не другое что, как только одни обоюдные виды польз России и Гишпании... Будте уверены, благородные и почтенные соседи, что Российско-Американская торговая компания, имея дарованные ей от Всемилостивейшего Государя Императора правила и руководствуясь оными в духе его и вообще в духе нашего правительства и законов их, не склонна причинить Вам не только ни малейшего вреда, неже подать подозрение к оному, исключая клеветы сторонних наций, которые дерзнули уже посевать в Вас подозрение из зависти...». В настоящем случае речь шла о постоянных подстрекательствах со стороны иностранных корабельщиков, распускавших среди испанских чиновников слухи, что «россиян цель — выгнать гишпанцев из Калифорнии». Некоторые из тех подстрекателей уверяли, будто «знают наверное, что русские решились овладеть портом Святого Франциска» и что якобы «сам Кусков уже подъезжал тайком несколько раз под крепость, чтобы высмотреть удобный пункт к нападению». Все это явствовало из донесений правителя Росса в Санкт-Петербург.

В начале 1817 года главный правитель Баранов направил в Монтерей шхуну «Чириков» под командой лейтенанта флота Подушкина, поручив ему потребовать от нового губернатора полковника Пабло Винсенте де Сола «непременного освобождения служащих Компании и сверх того постараться согласить губернатора на производство общего промысла в заливе Святого Франциска, с платою за приобретение Компанией доставшихся на долю испанцев мехов от 15 до 20 пиастров за морского бобра и по три пиастра за кошлака». Губернатор принял посланника Баранова весьма благосклонно, разрешил произвести расторжку, но освободил лишь пятнадцать человек пленных, ссылаясь на невозможность теперь же доставить остальных «по разослании в более отдаленные места», что обещал, впрочем, уладить в самом скором времени.

Следующий этап переговоров о торговле и возвращении пленных алеутов относится к тому периоду, когда на должность главного правителя Русской Америки заступил известный мореплаватель капитан-лейтенант Леонтий Андреянович Гагемейстер. Поводом для начавшихся переговоров послужил оставшийся за испанцами долг. Де Сола, уже ни словом не упоминающий о незаконности заселения Росса, распорядился немедленно возвратить всех алеутов. Одновременно он изъявил пожелание купить для войск, состоящих под его началом и не получавших ничего, помимо продовольствия, в течение семи лет, «разных товаров и припасов» на 25—30 тысяч пиастров «с платою за них векселями на главного комиссара в городе Гвадалахаре». Понимая дурное финансовое состояние испанских колоний и сомнительную верность уплаты, Гагемейстер почел за благо уклониться от подобного предложения по причине того, что РАК «не имеет ни одного человека в Гвадалахаре, который бы мог получать деньги». Потому расторжки, как и прежде, продолжали производиться россиянами преимущественно с настоятелями францисканских миссий.

«Гишпанцы, не имея средств вытеснить силою пришельцев с земли, которую почитают своею, прибегли к другому, медленному, но верному способу: они начали окружать Росс новыми миссиями, которые, стесняя заселение сие со всех сторон, отнимут у него возможность распространяться и заставят, наконец, покинуть заведение, которое, развлекая силы колоний, в теперешнем его виде не может им никогда принести значительной пользы; да и при большем распространении может доставлять такие только статьи, которые и без того торговлею безубыточно приобретать можно»,— писал капитан-лейтенант флота Российского граф Ф. П. Литке. В 1818 году, во исполнение коварно задуманного плана, выстроена была «ничтожная миссия» Сан-Рафаэль, расположенная на расстоянии двенадцати лье южнее бухты Бодега-Румянцева. В следующем году заложили миссию Сан-Пабло, за ней — Сан-Лоренцо и Сан-Игнасио. В августе 1823 года францисканцы Алюрос и Фортуни основали миссию Сан-Франциско Солано в расстоянии тринадцати лье к северу от Сан-Рафаэля. Затем были заведены миссии Сономи и Санта-Роза в расстоянии шести лье от земель Колонии Росс. Однако на большее ни у миссионеров, ни у губернатора не хватило ни людей, ни средств.

За всем изложенным ни планам Н. П. Резанова, ни проектам Д. И. Завали-шина не суждено было осуществиться. Тем более что медлительная тогдашняя дипломатия не поспевала за калифорнийскими событиями, начиная от отделения Мексики от Испании 28 сентября 1821 года и кончая провозглашением ее республикой в 1824 году. По мнению барона Ф. П. Врангеля, «препятствия были бы устранены, если б наше правительство вступило в прямые сношения и переговоры с правительством Мексики. Переговоры эти были тем необходимее, что требования об оставлении Росса не прекращались». Немедля по отделении Мексики от Испании прибыл в крепость Росс в сопровождении многочисленной свиты дон Августин Фернанд де Винцент — посланец полковника А. Итурибде, провозглашенного тогда императором Мексики Августином I. Поинтересовавшись, есть ли у правителя бумаги от гишпанского и российского дворов на право занятия сих земель под селение и «не получив удовлетворительных объяснений по этому предмету, он потребовал, чтоб селение Росс было снято в продолжение шести месяцев, грозя в противном случае прибегнуть к мерам принуждения». Главное правление Российско-Американской компании, в который уже раз, вошло с представлением к графу Нессельроде о возобновлении переговоров с Фердинандом VII, на что был получен исчерпывающий ответ: «Его Величество изволили признать бесполезным заводить об оном ныне прения с Гишпанским правительством, поелику власть Его, при настоящих смутных обстоятельствах в Американских Его владениях, не простирает на оные своего действия». Что до мексиканского правительства, то «мы ни в какие сношения с ним не вступаем и, следовательно, не можем обратиться к Нему и по делам, относящимся до прав Наших над селением Росс и над землею, оным занимаемой».

Из «Записок» Д. И. Завалишина:

«Подчинение Калифорнии России принесло бы собою значительные выгоды... Всем разумеющим дело известны были причины, по которым ключ ко владычеству над Великим океаном надобно было искать не на азиатском берегу, а на западном берегу Северной Америки. Только на этом берегу, даже далеко к Северу, можно было найти никогда не замерзающие гавани, допускающие во всякое время свободный вход и выход. Что касается до Гишпании, то единственное средство, как они сами видели, состояло в том, чтобы соединиться с Россией. Все, что разумно могли желать они, было бы им обеспечено. Монахам были предоставлены доказательства веротерпимости России, имевшей у себя несколько миллионов католиков, военным являлась возможность зачисления на службу, постоянное пребывание судов увеличило бы средства жителей и дало бы поощрение хозяйству, сделав его более выгодным и так далее. К чести гишпанцев надобно сказать, что все условия, или точнее сказать, покамест еще желания, какие выражали в разговорах со мною влиятельнейшие из них, были как нельзя более удобоисполнительны и разумны. Такими признали их в свое время Н. С. Мордвинов и тогдашние директора Российско-Американской компании. Разумеется, если бы правительство согласилось на присоединение всей Калифорнии, то, по возвращении моем в Калифорнию или по прибытии другого какого-нибудь уполномоченного лица, должен быть заключен письменный договор, подобно договору, который гишпанский губернатор самостоятельно заключил с Хлебниковым...»

X Кесадилья, олья подрида и не слишком глухой муж. Каноник миссии Сан-Рафаэль. У подножия белых гор. "Приют Сатаны". Тойоны в Форте Росс.

В комнате, где ночевал Ветка, не было ничего любопытного. Только на одной из стен висела конская сбруя: уздечки, стремена, чепраки, шпоры, седла, подковы самых различных форм. Кабы покопаться, так, верно, нашлась бы и знаменитая римская солеа — самая старая, дошедшая до нас защита для лошадиных копыт в виде «железного башмака», крепившегося ремнями. Зевая и потягиваясь, Ермей, сам того не замечая, очутился на веранде, где на ступеньках сидела какая-то толстая метиска с пахитоской в зубах. На промышленного она не обратила ровным счетом никакого внимания. Во дворе возле риги, увешанной по стенам стручковым красным перцем, два оборванных индейца резали тонкими ломтями и вешали на жердочки для сушки слегка подсоленное мясо. Другие работники, затеплив очаги, принялись готовить завтрак: для себя, хозяев и званых-незваных их гостей. Пожилой испанец прилаживал разрубленные, обильно сдобренные острым перцем и чесноком куски кролика на решетке, устроенной прямо на углях. Печи в Испанской Калифорнии не в заведении, и потому пища будь то мясо или тонкие кукурузные лепешки, поджаренные на чугунной доске, готовилась обычно под открытым небом.

Ана-Тереса позвонила в позолоченный колокольчик, приглашая здешних обитателей и постояльцев к столу. На закуску подали традиционную кесадилью — твердые, как подошва, выпечки из зеленого сыра. Следом за ней на старинных серебряных блюдах грубой мексиканской работы пришло две смены горячего. По примеру хозяйки гости потянулись со своими ложками на середину стола. От знаменитой испанской ольи подриды — тушеных овощей, приправленных мясом, салом и безмерным количеством острого стручкового перца, у промышленных после первых же ложек были совершенно ободраны рты. В себя пришли только благодаря ледяной воде с добавлением вина, которой испанцы по обыкновению запивали каждое блюдо.

Откушав, сотрапезники отправились под блаженную сень деревьев. Расположившись на зеленом бархатном ложе, с ленивым удовольствием внимали они доносящимся со стороны риги мелодичным аккордам. Испанец без гитары — не испанец. Никто не заметил, как хозяйка и одноглазый поляк отделились от общества...

Под развесистым мескитовым деревом, на границе окружавшего эстансию сада и большого огорода, располагалась экзотическая беседка. Крышей ее, сплошь увитой лозами дикого винограда, служил навес из панциря невероятных размеров черепахи; пол представлял собой срез пня мамонтового дерева — секвойи. В саду росли персики, вишня, миндаль; по краям единственной аллеи сажен в сорок-пятьдесят стройными рядами стояли лавры и кипарисы. В огороде наемные индейцы-винтуны собирали какие-то земляные плоды и укладывали их в запряженный волами скрипучий возок на аршинных колесах.

...Некоторое время прошло в молчании. Лешек Мавр сомневался, с чего начать свое повествование о горькой участи великого магистра Вселенского Ордена Восстановления. Ана-Тереса, задрапированная в кружевную накидку, не поднимала глаз от рукоделия; безымянный пальчик правой руки прелестной донны украшал изящный позолоченный наперсток, доставленный из Швабии сэром Симпсоном Джорджем — тем самым английским баронетом, от которого в свое время донья Кончита Консепсьон узнала подробности трагической гибели в далеких заснеженных сибирских землях своего суженого. (Впрочем, на сей счет имеются и иные суждения.) Легкий ветерок доносил благоуханный аромат амбры. Собравшись с духом, Лешек расстегнул кожаный карман фальдрикеры и протянул хозяйке черепаховый гребень, инкрустированный по краям мелкими полудрагоценными камешками. Ана-Тереса чуть слышно вскрикнула и заслонила вмиг воспламенившееся лицо блондовым рукавом. В ее памяти тотчас воскрес невысокий, коренастый человек в мундире офицера российского флота с короткой шпагой, треугольной испанской шляпой на голове и красным шарфом на шее. Она вспомнила ту ночь, когда подарила своему возлюбленному этот старинный гребень и шелковую подушечку для коленопреклонения с собственноручно вышитым на ней пламенеющим Сердцем Иисусовым. Откуда было знать прелестной испанке, что в самом скором времени последняя окажется в руках шефа жандармов, начальника III отделения графа Бенкендорфа и будет приобщена вместе с прочими вещественными доказательствами к материалам по делу декабристов... В едва уловимом движении прекрасных губ поляк прочел имя великого магистра Вселенского Ордена Восстановления.

...Казалось, целую вечность продолжался этот разговор. Когда же, поднявшись наконец, обменялись они церемонным «аста ла виста» (До встречи), Ана-Тереса негромко сказала:

— Наверное, вам интересно будет узнать, что недавно у меня гостил старый знакомый дона Деметрио,— тень грустной улыбки прошла по лицу донны.— Мы с ним долго говорили об отважном русском офицере, так близко к сердцу принимавшем судьбы индейцев... Да! — словно припомнив что-то, добавила она.— Апихойбо приходил не один. С ним был молоденький русский монашек...

— Римма?

— Да...— проговорила она неуверенно.— Вроде бы так называл его Помпонио.

— Помпонио! Знаменитый и неуловимый вождь мивоков?

Ана-Тереса согласно кивнула головой.

— Час от часу не легче. Куда же они делись?

— А вам это очень нужно знать?

— Да, разумеется. Римма — мой друг, и я не могу не беспокоиться за него. Ана-Тереса задумалась. Лицо ее сделалось чрезвычайно серьезным.

— Хорошо, я верю вам. Учтите, проговорившись, вы рискуете погубить многих... Путь не ближний, но я приготовлю вам завтра лошадей и проводника. Вернее, проводницу,— улыбнувшись, добавила она.

Выходя из беседки, Лешек едва не споткнулся об Алларта Беркса, неприметным образом устроившегося на ее ступенях и покуривавшего неизменную свою пахитоску. Он, казалось, самым сосредоточенным образом наблюдал за работавшими на огороде винтунами. Поляк обратился назад, но Ана-Тереса, улыбнувшись, знаком дала понять, что муж ее глуп и глух, а потому не следует обращать внимание на его присутствие.

Под копытами лошадей, несущих наших героев вперед, навстречу новым приключениям, расстилался бесконечный ковер кудрявой мескитовой травы. То и дело встречались на пути белоцветные чапарралевые заросли и, обожествленные ацтеками, гигантские кактусы. Среди удивительнейших историй, коими Лешек Мавр беспрестанно потчевал своих спутников, было повествование и о том, как в свое время король Монтесума I приносил в жертву этим колючим представителям флоры юных девушек, окропляя их кровью корни волшебных растений. Кстати сказать, волшебными они именовались отнюдь не случайно, ибо не раз спасали блуждающих по пустынным, безводным просторам путников от смертельной жажды.

Уже далеко за полдень, когда позади остался добрый десяток миль, повстречали путники небольшой отряд испанцев, сопровождавший монаха, восседающего на ослепительно белом меске. Темно-коричневая сутана монаха была перепоясана толстой пеньковой веревкой, на боку висело мачете без ножен, продетое в железное кольцо. Святой отец был худым и необычайно длинным. Ноги монаха, обутые в грубые сандалии, едва не доставали земли. Никострат припомнил его. То был каноник из миссии Сан-Рафаэль, ближайшей к Сан-Игнасио. «Чего бы это ему надо было забираться в этакую глухомань?» — подумал промышленный и поделился своими мыслями со спутниками. Однако сообщение его вопреки ожиданиям не произвело ровно никакого впечатления.

— Нам-то что за дело? Путешествует себе его преподобие, и господь с ним,— пожал плечами Ветка.

Впрочем, Лешеку путешествующий монах почему-то сразу не понравился, хотя и не мог он толком разъяснить даже самому себе почему. Смутное, нехорошее предчувствие чего-то дурного заползло ему в душу, и он никак не мог от него отделаться...

По всему было видно, что испанцы направляются на эстансию Алларта Беркса и поспешают добраться туда раньше наступления сумерек.

Переночевав у платановой рощицы с запыленной листвой, путники закусили по примеру индейцев несколькими ремнями высушенного на солнце мяса и поджаренной кукурузной мукой, предварительно замешенной на воде. Провиант, полученный на дорогу в эстансии, решено было сохранить до другой оказии. Дальнейший путь пролегал среди зарослей диких розовых кустов и благоухающих розмаринов; потом на смену им пришли маки. Когда же приблизились к горной гряде, природа как-то разом вся пожухла, порыжела, стала унылой и однообразной. От одуряющей жары воздух сделался мутноватым. Монотонные порывы ветра несли красноватую пыль по всему равнинному пространству, которое только мог охватить глаз человеческий. Ни зверя, ни птицы, ни жужжащих метляков... Разве что одинокие ящерицы, перевернувшиеся на спину и остужающие столь незатейливым способом свои обожженные о раскаленную землю конечности, да некоторые членистоногие паукообразные, напоминающие по внешнему виду скорпионов.

У закаменелой от зноя дороги, подле сколоченного из двух кипарисовых досок простого католического креста (то ли могила безвестного путника, то ли придорожный знак — не поймешь), экспедиция разделилась. Ермей Ветка и Лешек Мавр в сопровождении Чик-о, которую дала промышленным в провожатые Ана-Тереса (в случае встречи с индейцами, по словам донны, риск будет минимальным), направились к подножию видневшихся вдали Белых Гор. Остальным же, ведомым старовояжным заказчиком Никостратом, предстоял путь на северо-запад до ранчо Черных. Потом, продвигаясь на север, вдоль береговой линии Великого Восточного океана, минуя ранчо Костромитинова и переправившись через Славянку, они должны были выйти к ранчо Хлебникова. А там уже рукой подать, меньше двадцати верст, до Росса.

...У самого подножия гор, где недвижно, словно часовые, стояли гигантские секвойи с обломанными луковичными верхушками и вековые сосны, ветра не было. Природа снова позеленела. Зато почти все время, пока путники приближались к поднимавшейся в гору конной тропе, стоял, полностью затопляя собой равнинное плоскогорье, белесоватый густой туман.

Про ущелье Белой Сьерры ходила дурная молва. Лишь изредка появлялись здесь солдаты в поисках беглых индейцев; по возвращении же испанцы частенько недосчитывались своих товарищей...

«Ана-Тереса была права, предупреждая о возможности неожиданных встреч, при которых свободно можно угодить под стрелу атлатля», — одновременно подумали Лешек и Ветка, когда копыта их лошаков, ведомых в поводу, прогромыхали по мосту из туго натянутых бычьих кож, перекинутых через глубокую пропасть. Краснокожие воины в набедренных повязках из козьей кожи с суровыми каменными лицами препроводили их до резиденции Помпонио...

Вообще-то мятежные индейцы весьма благосклонно относились к россиянам, которые одаривали их детей, а при случае заступались и перед монахами-францисканцами. Часто симпатичные и приветливые язычники оказывали промышленным добровольную помощь, как в путешествиях, так и в работах на ранчо или в самом Россе. Краснокожие, подарившие Дмитрию Завалишину «пояс вождя», говорили ему, что в случае распространения территории русской колонии, хотя бы и к северу, они целым племенем переселились бы туда.

Хозяин и гости молча сидели на домотканых шерстяных одеялах, дожидаясь, когда принесут пристойные такому случаю яства: хмельной ягодный напиток толоачо и дурманящие лепешки из мякоти кактуса — пейотль. На плечи Помпонио, несмотря на довольно теплое время, была накинута шкура пумы мехом внутрь, на ногах — мокасины из оленьей кожи — обувь легкая и исключительно удобная при скитании по узким горным тропам или обманчивым лесным дебрям. Рядом лежало опахало из совиного хвоста — непременный атрибут апихойбо. Пожилая индианка, прикрытая одним травяным жгутом, обернутым несколько раз вокруг бедер, поставила пищу и пошла прочь из типи. Помпонио знаком указал гостям, что можно приступать к трапезе. Чик-о сидела на корточках поодаль. Теперь на ней была красивая, украшенная иглами дикобраза короткая юбочка из шкуры серны с узорчатым пояском и бахромой.

— ...Ружья и еще раз ружья — вот все, что нам нужно,— повторял Помпонио, перебирая, словно четки, белую снизку вампума.— Но где их взять? У нас одни ножи и атлатли. С ними много не навоюешь. А нам нужны ружья, свинец и порох. Где их взять? Разве что у рыжего Йорта. Но ему нужно золото!

— Разве шкипер торгует оружием? — спросил Ветка. Тойон только плечами пожал.

— Бостонец будет торговать чем угодно и с кем угодно, хоть собственной душой с самим дьяволом, если у того будет достаточно золота. Он ненавидит нас, это правда. И не устает при случае повторять: «Эль мехор индио, эс эль индио муэрто» (Самый хороший индеец — это мертвый индеец). Но за золото...

— Откуда у него может быть столько оружия?

— А вы загляните в трюмы его «Изабеллы», в крюйт-камеры и бомбовые погреба. Я как-то полюбопытствовал...— Возведя глаза к закопченной конусообразной верхушке типи, Помпонио многозначительно присвистнул.

— До нашего «Приюта Сатаны», как называют наш лагерь йори, им не добраться,— добавил он немного погодя.— Но от этого не легче нашим братьям в неволе...

— А если золото будет?..— впервые подал голос Лешек Мавр.

— О! Тогда мы победим тамариндос! И выгоним их с земель наших предков вместе с проклятыми монахами! Кровью своей заплатят за свои злодеяния и подлые предатели — вакеры! — гневно воскликнул он. Но тут же погасил свою вспышку.— Золота, увы, нет...

Чик-о переводила. Римма слушал молча, мало что понимая, но кое о чем все же догадываясь...

Приглашенные Трофимом Лопотовым, помощником правителя и приставником Российской колонии, тойоны дружественных калифорнийских племен сидели в просторной горнице, где на широком, покрытом узорной скатертью столе заранее расставлены были ставцы и скудельники со всевозможными угощениями.

Хорошо зная индейский обычай никогда не начинать разговор с того предмета, который тебя собственно интересует, Лопотов повел речь окольным путем. В конце концов пришел он к тому, что россияне-де имеют в мыслях основать некое заведение, для которого потребны будут руды разные...

— Прослышан я, что в старое время миссионеры отыскивали где-то оные, имели в горах свои разработки. Небезлюбопытно было бы взглянуть на те места...

— Апихойбо хочет идти по пути черных балахонов? — после довольно длительного размышления спросил тойон Гем-ле-ле.

Припомнив, что именно так называли индейцы отцов-иезуитов, первыми из европейцев обыскавших эти земли, приставник согласно кивнул.

Тойоны снова надолго замолчали, будто мысленно советуясь друг с другом. Наконец Гем-ле-ле, обращаясь к молодому тойону с более светлым, нежели у всех прочих индейских вождей, цветом кожи, видимо кабокло, промолвил:

— Я сказал. Теперь, может быть, скажет брат мой Бледный Желудь... Тойоны Вале-лие-лье и Аамат-тин согласно закивали, одобряя столь мудрое решение своего старейшины.

Чу-чу-оан, слегка помедлив, словно припоминая что-то, повел свой рассказ. Начал он издалека, с малопонятного предания о вражде Духов Гор и Духов Подземелий. Долго говорил тойон-кабокло, повествуя своим причудливым гортанным голосом про таинственные города Сиболлы, скальные башни и золотые замки, бесследно исчезнувшие великие цивилизации хохокам, каньон Мертвецов — дель Муэрто, руины, говорящие человеческими голосами, пещеры Мумий и долины, где обитает могучий дух ветра Йапонча. Много еще о чем поведал молодой вождь. Разум индейца, как известно, редко прибегает к обобщениям; необходимо большое скопление фактов и весьма частое их повторение, прежде чем осознает он их во всем значении. Неожиданно прервав свою речь, Чу-чу-оан обратился к Лопотову:

— Если апихойбо говорит о рудниках, оставленных черными балахонами, то показать дорогу туда может разве что один Гамбузино. Мой народ не знается с Духами Подземелий. Но там,— индеец с сомнением покачал головой,— нет больше золота. Однажды черные балахоны заставили апичуйбо снова показать им туда тайную дорогу. И они пошли. Гамбузино вернулся. Черные балахоны — нет. Впрочем...

— Смотри, апихойбо,— заметил на прощание Гем-ле-ле, укутывая свой тяжелый калюмет из кости Мамонтова бивня,— не опоздай: Гамбузино стар, и скоро... может статься, даже очень скоро путь его проляжет в Неведомое, где Злые Силы вечно воют в темном дремучем лесу, в Страну Теней, где он сделается апичуйбо Вечной Обители Мертвых...

В то самое время, когда индейские тойоны откланивались в крепости Росс, длинноногий монах доносил настоятелю миссии Сан-Игнасио подробности последних событий на эстансии, которыми снабдил его преданный и добропамятный колонист Алларт Беркс. Падре Мариано де Эррере оставалось уповать лишь на время да удачливый случай. В том, что таковой не замедлит воспоследовать, он ничуть не сомневался...