Забавные стишки

Лошади выглядят бодрыми,

Попоны – цветными кафтанами,

Наездница движет бедрами

И звуками гортанными.

Стянуты бедра намеренно,

Далекая линия губ ала.

Лорнирует Мэри мерина

В меридиане купола.

Любитель перца и сирени,

Любезный даже с эфиопками.

Поверил: три угла – прозренье,

И марсиан контузит пробками.

Он в трели наряжает стрелы

И в мантии – смешные мании.

Сократ иль юнга загорелый

Из неоткрытой Океании?

И памятуя, что гонимый

Легко минует преисподнюю,

Плакатно-титульное имя

Чертит, задора преисполненный.

Когда ж, уединившись с Богом,

Искусству гениев не сватает,

Он просит вкрадчиво и строго

Известности, а также святости.

Оставив скучный Петроград,

Бегу, – конечно не в Антверпен,

Ведь я не жду иных наград,

Когда не скажет милый взгляд:

«Источник нежности исчерпан».

Пусть я – чужой колоколам,

– Кузнецкому не нужен мосту,

Но может быть я нужен вам,

Но сердце рвется пополам

Так убедительно и просто!

В купе томясь не час, не два,

Усну пустой и посторонний,

Как вдруг услышу я: «Москва»,

И растеряю все слова,

Лишь вас увижу на перроне.

О, голубые панталоны

Со столькими оборками!

Уста кокотки удивленной,

Казавшиеся горькими!

Вонзилась роза, нежно жаля

Уступчивость уступчивой,

И кружева не помешали

Настойчивости влюбчивой.

Дразнили голым, голубея,

Неслись, играя, к раю мы…

Небес небывших Ниобея,

Вы мной воспоминаемы.

Не птицей вольной я лечу,

Но, брошенный, я камнем падаю,

И мы вдвоем, лицом к лицу,

Вневременные мчимся в Падую, –

Иль, может быть, в иной Аид,

Географами не отмеченный,

Где сложат груз слепых обид

Все неудачные, увечные.

Несусь с тобой, с тобой вдвоем,

Огнем двойным сжигаем разом я,

И вижу на челе твоем

Улыбку скорбную со спазмою.

Ты молишь, чтоб господь хранил

Мое безумье каждодневное,

И для меня ты просишь сил,

А для себя прическу Евину.

От скуки смертной спасено

Все опрокинутое на землю.

Один кто стал бы пить вино

И доверять хмельным фантазиям?

Суровы, как Страстная пятница.

Благие чувства в душу прибыли.

От них не спрятаться, не спятиться.

Ни удовольствия, ни прибыли.

Без экзегетики евангелий

И лжепифагорейской ветоши

Премудрость, оплотившись в ангеле,

Разбила душу мне на две души.

Вот эта – брошена соблазнами,

В ней клики с клироса и клирики;

А той подай роман с Фоблазами

И весь комплект блудливой лирики.

Сия раздвоенная неженка

Томится, как за чтеньем Зиммеля,

Не замечая, что невежливо

Ее давно в сторонку вымели.

Мы все в одну стучимся дверь,

Один сильней, другой слабей.

О милый друг, поверь, поверь:

Без веры смерть грозит тебе.

Никто не знает наперед,

Проснется ль завтра снова он,

Но каждый день и каждый год

Над нами тот же небосклон.

Скрывают те же облака

Святилище от наших глаз.

О милый друг, спеши, пока

Еще не бьет последний час…

Суров сей век и тягостен без меры

Век не последних битв и не бесплодных ран

Мы бродим в городах, покинутых без веры

А в пустоте небес кружит аэроплан.

Обречены незнанью и неволе,

В чаду названий мы забыли имена

И странно ли, что солнце не восходит боле

В такие времена!

Но дни прейдут, закону следуя земному

И может быть, поэт в непонятых стихах

Расскажет по-иному

О веке, ставшем притчею в веках.

Да, много язв на нас, но всех других чернее

Та, что скрывает свет из века в век.

Мы все равны, уже рождаясь с нею

И сам себе целитель каждый человек.

Плывет, плывет, не видя края,

Раскрепощенная душа

И тонет, радостно сгорая.

О, юность вечная вторая!

О, голубое солнце рая,

Тебя вдыхаю, не дыша!

Блаженный миг, какое лето

Весеннее цветет в груди!

Как руки благостно воздеты!

Но, спутник верный, где ты? где ты?

Лишь отступающего света

Сиянье вижу впереди.

Как жалкий прах, как скорбный тлен

Все отпадет, все распадется,

И человек, презревши плен,

В обитель отчую вернется.

Но в мире слез и душных стен,

Который злом запечатлен,

Здесь смертью сей возврат зовется.

Так мы подчас зовем тоской

Слепую горечь отщепенства –

Неясный образ жизни той

Неповторимого блаженства.

Так образ чистый совершенства,

Представший страннице земной –

Душе, поэт зовет мечтой.

Вот бремя – память для меня!

Хочу, забыв о памяти,

Молчать, когда средь бела дня

Припоминать вы станете.

И пусть нелепая кровать,

Пусть стул один лишь в комнате,

Но чтоб никто не смел сказать:

«Ну потрудитесь, вспомните».

Я вспомню все, припомню сам,

Но не теперь, а вечером.

Не здесь, не здесь, а только там,

За кажущимся глетчером.

Не говорите, что с годами

Вы лишь усталость обрели.

Дитя рожденной вновь земли,

Не вспоминайте об Адаме!

Когда-то милые черты

Не стали ль мне еще милее?

К чему ж, о прошлом сожалея,

Страшишься будущего ты?

Душе неопытной земной

Тяжка и призрачность утраты,

Но разве менее богаты

Мы, приобщась любви иной!

Пока с улыбкою живой

Моим ответствуешь лобзаньям,

Пока дневным дышу дыханьем,

Как некогда, теперь я – твой.

Не говори, что обрела

С годами ты одну усталость:

Любовь, такая ль это малость

Чтоб ею ты пренебрегла?

Он подошел ко мне учтиво

С лицом, серьезным ненамеренно,

С улыбкой тонкой на губах.

Сказавши: «будьте терпеливы,

Не всем дано судить уверенно

О чуждых разуму вещах,

Но на земле, как в небесах.

Душа не может быть потеряна».

Сквозь приотворенные ставни

Весна дышала ароматами,

Виднелся звездный небосклон.

В раздумий следил наставник

За неподвижными вожатыми…

«Познайте, друг мой, – молвил он, –

Как прост любви благой закон,

Единый, сущий в каждом атоме».

Как прогоняемый сквозь строй

Метафизических фрагментов

И посвященный Заратустрой

Непонятый, но дельный ментор!

Всечеловеческая боль

Пронизывает тонкий скепсис,

А дух, блуждающий в неволе

Волит любить, незримо теплясь.

Байрейт и Альпы и Пиррон

И вечный круг миров за ними,

Но всех обиженных не тронет

Он, возвращающийся мимо.

– Закат Европ! Европ закат!..

Все радио разносит зычно.

Да, Ницше знал пути возврата,

– Последний эллин и язычник!

Релятивизм пустых шеренг

В победоносных прусских касках.

Сумбурный предзакатный Шпенглер,

Распоряжающийся наспех.

Вовеки не святой Руси-ль

Неподражаемо смиренье?

Не там ли первое усилье

Для дела братства – воскрешенья?

Не надо слугам Феба крыл

Вожди-политики виновней

С тех пор, как Федоров открыл Ц

ель христианства, долг сыновний!

Подъяв росистые глаза,

Она не видит ни аза.

Плечами, бедная, поводит,

Срамясь при всем честном народе.

Но полно: он соборно спит,

Так бледен цвет ее ланит.

Да, этот цвет чрезмерно матов.

Не он – эмблема наркоматов.

Он усыпил бы даже рысь,

А может быть, уводит ввысь…

«Бесстыдница, к чему уловка!» –

Кричит осипшая золовка.

И, желчно бровь перекосив,

С упругих плеч сдирает лиф.

Уже грозит знакомство с плеткой

Нагому телу дамы кроткой,

Но комендант как раз поспел:

«Позвольте, плод еще не спел.

Плоды ничьи, а все ничейки –

Мои с согласия ячейки».

И, молвив, в рощу поволок

Красотку, словно узелок.

Изнемогая, без протеста

Попала вдруг она в невесты.

Так в изоляционный пункт

Попали все, кто поднял бунт.