Забвению не подлежит

ОТ ЗАПАДНОЙ ДВИНЫ — ЗА ВОЛГУ

Дружинин и Петров. Второй эшелон. Особое поручение. Странный приказ. Казис Тринкунас. Второй день рождения. У тихой Осуги. Ну, наконец-то! 10 дней наступления.

1 сентября к нам прибыл назначенный на должность начальника Особого отдела дивизии капитан госбезопасности Сергей Павлович Дружинин. Человек в летах, чекист с 1920 года. Ему довелось работать под руководством Вячеслава Рудольфовича Менжинского, одного из близких соратников Феликса Эдмундовича Дзержинского, а затем Дружинин много лет служил на Кавказе, овладел грузинским языком. С первых же дней знакомства с ним бросилось в глаза, что он человек вспыльчивый, с подчиненными временами бывает весьма резок, нередко срывается в разговоре на крик. Видимо? решили мы, работать с ним будет нелегко.

Есть теперь у нас также и новый заместитель начальника отдела — лейтенант госбезопасности Виктор Анатольевич Петров. Это симпатичный и милый человек. Отличился в советско-финляндской войне 1939–1940 годов и был удостоен медали «За отвагу». Полная противоположность Дружинину — спокойный, говорит не торопясь, тихо. Если что-нибудь не ясно — повторит еще и еще. Петрову поручено курировать работу следователя отдела, и я этому очень обрадовался! С ним мы найдем общий язык, сработаемся!

Петров приехал не один — вместе с ним в распоряжение отдела прибыл взвод пограничников. Все они уже обстрелянные бойцы. Задача взвода — охранять отдел, нести патрульную службу, конвоировать задержанных, участвовать в операциях против перебрасываемых в наш тыл шпионов и диверсантов, а также выполнять и другие поручения руководства отдела.

Командовал взводом лейтенант Петр Коляда — молодой, красивый, чернобровый украинец, веселый, дружелюбный. Бойцы под его началом не раз участвовали в боях и доверяли своему командиру.

— С ним не пропадешь! — это сказал о Коляде старшина взвода Филипп Архипович Семиволос, у которого самый богатый послужной список боевых действий. Он служил в Литве в составе 14-й пограничной заставы и между городами Кибартай и Кудиркос-Науместис один из первых встретил пулеметным огнем вторгшихся в нашу страну гитлеровцев.

В помощники себе я взял рядового Якова Храмцова — грамотный, очень толковый парень. А почерк у него — просто каллиграфический! Познакомился я и с двумя друзьями — украинцем Хмарой и азербайджанцем Атаевым.

И еще во взводе есть неразлучные друзья — красноармеец Дзюба со своей овчаркой по кличке Рекс. Она понимает хозяина с полуслова, по одному, почти незаметному движению руки.

— Рекс, вправо! — И овчарка послушно переходит с левой стороны по правую руку собаковода.

Весь состав нашего отдела и взвода охраны представлял собой настоящий интернационал — представители разных национальностей делали все для Победы!

Комендантом отдела стал дядя Леня, добродушный младший лейтенант Алексей Васильевич Левинский, депутат Харьковского городского Совета. На должность старшего оперуполномоченного прибыл младший лейтенант госбезопасности Василий Филиппович Шевченко.

Вскоре Дружинин и Петров провели первое оперативное совещание. Они поставили задачи всем работникам отдела и каждому в отдельности.

Петров излагал обязанности следователя отдела, подчеркнул, что он должен постоянно обучать оперативный состав правильному оформлению следственных документов: протоколов задержания, обыска, допроса свидетелей, очной ставки…

Дружинин закончил совещание словами:

— Вы не новички! Оперативную работу знаете! Идет война — никаких поблажек от меня не ждите! Вопросов нет? Совещание окончено. Все по местам!

Следователю отдела и основной группе личного состава взвода охраны приказано находиться во втором эшелоне — вместе с тылами дивизии.

Оказалось, что наши тыловые подразделения почти не пострадали во время окружения. Им, правда, немного досталось от внезапно нагрянувших в поселок совхоза «Жигалово» немецких танков, потеряли несколько автомашин, кое-какое имущество, но все успели до прихода основных сил противника отступить к Торопцу. Так что вражеские клещи их не захватили.

Наша полевая почтовая станция № 609 завалена письмами. Три штатных работника ППС не могут с ними справиться. Многие воины приходят сюда и копаются в связках писем, ищут долгожданные весточки от родных. Я тоже урвал немного времени и просматриваю пачку за другой…

Нашел письмо А. Судьину. Пишет мать. Заныло тяжело сердце от одной мысли, что придется ей сообщать о смерти сына — моего боевого товарища. Никогда еще не приходилось такое писать. С чего начать? Как утешить?..

Когда уже оставалось просмотреть всего несколько связок писем, нашел адресованную мне открытку из Москвы. Какая радость! Близкие успели эвакуироваться. Отец и брат Александр — в Казани, мать — в городе Котелънич Кировской области.

Но где же моя невеста Лия? Удалось ли ей вырваться?..

Своей радостью поделился с заместителем командира дивизии по тылу батальонным комиссаром Юозасом Кончюнасом. Вспомнили Вильнюс, наше первое знакомство осенью 1940 года. На партийном собрании работников Особого отдела НКВД 179-й стрелковой дивизии он присутствовал в качестве представителя политотдела 29-го стрелкового территориального корпуса. Невысокий, худощавый, немного сутуловатый, приятные черты лица и живые, улыбающиеся глаза. Когда Кончюнасу предоставили слово, он предельно точно, причем очень наглядно охарактеризовал задачи чекистов в начальной стадии строительства социализма в Советской Литве. Вскоре мы кое-что узнали и о его прошлом. Пастушок, сынишка малоземельного крестьянина из деревни Вельбишкес Утенского уезда, он еще до первой мировой войны оказался у родственников в Петербурге, где некоторое время лечился — его пырнул бык и сильно повредил ногу. После начала войны остался в столице, поступил на фабрику, стал рабочим. Февральская, а затем Октябрьская революции застали Кончюнаса на срочной службе в армии. Классовое чутье подсказало ему правильный путь, и он решительно встал на сторону большевиков, воевал на фронтах гражданской войны и навсегда связал свою судьбу с партией Ленина.

Уже после войны Ю. Кончюнас рассказал мне о том, как, вернувшись в Литву 27 лет спустя, он посетил родной дом в деревне Вельбишкес. Там все давно считали, что его нет в живых. Сестра не узнала брата, но полуслепая старушка мать вся подалась навстречу нежданному гостю — офицеру Красной Армии и вдруг сквозь слезы прошептала: «Юозялис!..»

Долгие годы Ю. Кончюнас работал военным комиссаром Укмергского района Литовской ССР. Ушел он от нас в 1960 году в 65 лет.

Во второй эшелон вести с передовой приходили с некоторым опозданием. Мы знали, что там идут тяжелые бои. Гитлеровцам удалось форсировать Западную Двину около деревни Ивашково, но закрепиться на захваченном плацдарме врагу не дали. 5 сентября наши части решительно контратаковали врага и отбросили немцев с большими потерями на западный берег реки.

8 сентября всех потрясло известие о гибели командира дивизии полковника Николая Григорьевича Гвоздева. На следующий день узнали подробности этого трагического события. После того как на нашем участке фронта стихли бои и наступило относительное затишье, командир дивизии направился на передовую проверить надежность нашей обороны. Когда подошли к переднему краю, сопровождавший Гвоздева командир предложил более безопасный маршрут через лес — идти пришлось бы немного дальше, но в обход обстреливаемой снайперами противника лощины. Но командир дивизии махнул рукой и зашагал напрямик к окопам. Как только он вышел из лесочка — раздался выстрел, и… полковник Гвоздев замертво упал. Командир дивизии, конечно, не имел права так рисковать.

В первой половине сентября пришло особо секретное задание. Дело в том, что мне и нескольким работникам особых отделов других дивизий было поручено оказать помощь партийным и советским работникам, а также сотрудникам территориальных органов государственной безопасности Андреапольского района в создании совершенно секретных партизанских баз для использования их на случай захвата гитлеровцами этой местности. В течение трех недель вместе с будущими командирами партизанских отрядов бродили по густым зарослям и болотам Андреапольских лесов, по тропам, которые были известны лишь местным товарищам. По фамилиям никто друг друга не называл — как в подполье: известны только партийные клички. Я для своих спутников — товарищ Максютов. Мать хотела меня назвать Максютой, записали по деду Евсеем, а в семье пристало имя Сюта.

Наша задача — подобрать надежных партизанских связных, обучить их правилам конспирации, договориться о паролях, тайниках для передачи корреспонденции. Вдали от районного центра, от крупных сел в надежных чащобах люди, готовившиеся к партизанской борьбе, рыли землянки, строили блиндажи, складские помещения, в которые скрытно доставляли боеприпасы, запасы продовольствия, обмундирование. Так как к этой работе нельзя было привлекать посторонних людей, всем участникам данной операции пришлось быть и землекопами, и грузчиками, и носильщиками. Намаялись изрядно!

В конце сентября в основном завершили работу, и я смог вернуться, к исполнению своих прямых обязанностей. Трогательным было прощание с новыми друзьями, о которых я узнал только то, что это всей душой преданные делу партии люди.

Фронт у Западной Двины в это время стабилизировался, и части дивизии вели лишь бои местного значения.

7 октября в штаб дивизии поступил приказ: оставить позиции по Западной Двине и отходить. Новый рубеж обороны намечен аж за Волгой, в ее верховье. Странный, непонятный приказ, думал я. Как это без боя, без единого выстрела уступить врагу солидную территорию — нам предстояло отойти на 80–90 километров.

Марш совершали только ночью, тщательно маскируя колонны. Автомашины шли с закрытыми фарами, и лишь узкая щелка пропускала луч синего света, еле освещавшего коротенький отрезок дороги.

В темноте увидели зарево: пылало Саблаго — железнодорожная станция. Ее подожгла вражеская авиация. Со станции Саблаго пути уходят на северо-восток через города Пёна и Осташков на Бологое, а другой путь почти прямо на восток через Селижарово и Кувшиново в древний русский город Торжок.

Подъезжаем к Волге. Где-то поблизости, немного севернее — ее истоки, поэтому здесь она не очень широка. На сооруженных саперами плотах переправляемся на восточный берег.

Полки дивизии занимают рубеж на восточном берегу Волги, к югу от села Ельцы. Кое-где находим уже подготовленные к обороне окопы, отрытые в полный профиль, добротные блиндажи в 3–4 наката, позиции для артиллерии и другие инженерные сооружения — благородный труд местного гражданского населения.

Мне было приказано обосноваться в большом селе Орешки Луковниковского района Калининской области.

Вместе с оперативными уполномоченными объездили окрестные деревни: Ильигоры, Шураевка, Гришкино… Задача все та же — привлечь местных жителей для оказания практической помощи военным чекистам в борьбе со шпионами и диверсантами.

Позднее нам стала известна причина поспешного отхода за Волгу. В начале октября гитлеровские войска с юго-запада прорвались в сторону Ржева, обошли левый фланг обороны 22-й армии, и над всей нашей группировкой нависла реальная угроза окружения.

Наше командование своевременно разгадало замысел противника и умелым маневром отвело наши войска за Волгу.

Так что ничего странного в этом приказе не было — мы просто были плохо осведомлены о ситуации, сложившейся на фронте.

В эти дни я получил открытку от Казиса Тринкунаса — школьного товарища моего брата Александра. Из письма брата он узнал мой адрес и написал несколько слов. Как я понял по его намеку — воевал он где-то рядом.

Это было единственное письмо, полученное мною от К. Тринкунаса. В ответ несколько раз ему писал, но больше вестей от него так и не дождался. Лишь после войны узнал, что он служил в разведотделе соседней 29-й армии Калининского фронта и воевал в то время южнее 22-й армии.

Вечером 22 апреля 1942 года руководимая майором К. Тринкунасом группа «Мститель» из шести советских разведчиков поднялась на четырехмоторном бомбардировщике с прифронтового аэродрома, и воздушный корабль взял курс на запад, в Литву. В полночь разведчики на парашютах приземлились в Укмергском уезде, и на следующий день радиоцентр партизанского штаба вблизи Москвы принял первую радиограмму Казиса. Однако вскоре связь прервалась, и долгое время о группе ничего не было известно. Ее считали без вести пропавшей. После освобождения Литвы из обнаруженных немецких архивных документов выяснилось, что в июне того же года фашистам через предателя удалось установить местонахождение Казиса и его товарищей в Каунасе. Гитлеровцы окружили дом. Завязался бой, который длился два часа. Силы были неравные. Из обгоревшего дома извлекли труп Стасиса Кятурки — участника группы Казиса. На следующий день гестаповцы обнаружили Казиса без сознания в канализационном колодце: «…голова опущена на грудь. Волосы и брови обгорели. Левая рука обмотана лоскутами белья, пропитанными кровью. В правой зажат пистолет. Обойма пустая. Сражался до последнего патрона…»[2]

Мне довелось видеть фотографии Казиса, сделанные в гитлеровских застенках. Эти ужасающие фотодокументы свидетельствуют о том, какие страшные пытки ему пришлось перенести. Казис выстоял — фашисты убили патриота, так ничего у него и не узнав.

Казис Тринкунас был большим другом нашей семьи. Он и брат Александр вместе учились в Каунасском политехникуме, оба состояли членами подпольной комсомольской ячейки и, как руководители забастовки учащихся, были исключены из этого учебного заведения. В 1934 году оба вступили в ряды Компартии Литвы. В 1940–1941 годах после восстановления Советской власти в Литве Тринкунас работал в органах государственной безопасности Литовской ССР, его фотографию теперь можно увидеть на мемориальном стенде чекистов, героически погибших в борьбе за свободу и независимость нашей Родины.

Но тогда, в селе Орешки, мне все это было неведомо. Открытка Казиса воскресила в памяти лишь события недавнего прошлого, на ходу спрятав ее в карман гимнастерки, я отправился по срочному вызову на передовую. Закончив дела, на следующий день, примерно часов в двенадцать, на попутной грузовой машине поехал обратно в Орешки. Вместе со мной следовали два бойца из взвода охраны, которые конвоировали арестованного. Ночью этот тип пытался пробраться через линию фронта, но был задержан. При обыске в его одежде обнаружили зашитые поддельные документы. На первом же допросе он полностью признался и подробно рассказал о задании, полученной от немецкой военной разведки. Его напарник был, очевидно, убит при попытке перейти линию фронта. Мне приказали доставить арестованного в Особый отдел армии.

Кроме нас в грузовике ехало четверо бойцов из отдельного батальона связи, а в кабине — командир из этой части.

Проехали деревню Липки. Уже недалеко и село Орешки. Впереди на дороге увидели группу красноармейцев. Я еще подумал, что это боевое охранение тыловых частей дивизии. Но вдруг «красноармейцы» открыли огонь. Это вражеская засада! Машина на полном ходу проскочила вперед, но, немного отъехав, свернула в канаву и остановилась. Все тут же выпрыгнули из кузова и побежали в сторону ближайшего леса. Лишь я один немного замешкался — доставал лежавшую в кузове под шинелью полевую сумку со служебными документами. Наконец спрыгнул с машины, держа в левой руке сумку, а уже рядом, на расстоянии нескольких шагов, — гитлеровец в красноармейской форме. Он, видимо, не ожидал моего появления и, испугавшись, взмахнул винтовкой вверх и выстрелил. Эта секундная растерянность позволила мне перепрыгнуть через придорожную канаву и скрыться в кустах. Обернувшись на миг, увидел бегущих за нами и стреляющих на ходу фашистов. В то же время заметил, что впереди от группы наших бойцов кто-то отделился и повернул вправо, мне наперерез. «Лазутчик», — мелькнула мысль, и я, выхватив из кобуры наган, закричал:

— Вперед, застрелю!

Я не ошибся, это был действительно задержанный. Моя угроза на него подействовала, и он побежал вперед. Благополучно достигли лесочка. Стрельба преследующих стала более прицельной — пули засвистели над головой, срезали ветки почти рядом. Видимо, гитлеровцы начали стрелять не на ходу, а с колена или лежа. Внезапно лесок и кустарники кончились, и мы выбежали к небольшой речке. Я приказал арестованному лезть в воду и идти к другому берегу. Речка Малая Коша — приток Волги — неширока, но довольно глубока. Холодная осенняя вода достигала до груди. Как только выбрались на противоположный берег, где-то впереди застрекотал пулемет, а с холма к нам побежал человек. Я сразу узнал Анатолия Андреевича Рукавишникова — оперуполномоченного Особого отдела дивизии по обслуживанию 505-го отдельного инженерно-минометного батальона. Радостно бросились в объятия друг к другу. С возвышенности он наблюдал в бинокль, как фашисты пытались меня захватить или пристрелить. Когда мы перебрались через речку, наши пулеметчики открыли отсекающий огонь по моим преследователям и спасли меня.

— А это что у тебя? — спросил Рукавишников, показывая на кобуру. Сбоку на одной петле болтались какие-то клочья — все то, что осталось от кожаной кобуры. К тому же я только сейчас заметил, что у ручки нагана, который все еще держал в руке, отбита правая щечка. Несколько дней спустя артиллерийский мастер, ремонтируя наган, объяснил мне, что, когда он находился в кобуре, в рукоятку угодила немецкая разрывная пуля…

Рукавишников выделил двух красноармейцев для охраны арестованного и, когда его увели, ознакомил меня с обстановкой: немцы на рассвете просочились в наши тылы, обошли лесом деревню Веретье и выбили из села Орешки наши тыловые подразделения, которые не ожидали появления врага. Много бойцов погибло, еще больше было ранено. 505-й отдельный инженерно-минометный батальон быстро окопался севернее Орешек и пресек дальнейшее продвижение противника в сторону деревни Гришкино.

На вершине холма встретил другого своего боевого друга — каунасца Михаила Гольдаса, оперуполномоченного нашего отдела по обслуживанию 137-го отдельного противотанкового дивизиона.

Рукавишников привел нас в свою теплую уютную землянку, мне принесли сухое белье, обмундирование, в которое я тут же облачился. Рукавишников из фляги налил водку в солдатскую кружку и протянул ее мне. Как убежденный абстинент, я пытался возразить:

— Ты ведь знаешь, я непьющий…

— Пей, черт побери, это теперь для тебя не водка, а лекарство от воспаления легких! Пей, говорю!

Тем временем Гольдас начал мне рассказывать о злоключениях этого дня. Утром, по пути в Орешки, он встретил нескольких красноармейцев, которые его предупредили, что в село ворвались гитлеровцы. Гольдас немедленно сообщил об этом начпроду дивизии В. Смирнову, а тот, в свою очередь, — заместителю командира дивизии по тылу Ю. Кончюнасу, который в это время спокойно пил чай в соседней деревне Гришкино. Не поверив сообщению Гольдаса, он вспылил, выбежал из дома и закричал:

— Где этот паникер? Как же могут быть в Орешках немцы? Ведь там пекут хлеб для всей дивизии!

Но вскоре Кончюнасу пришлось убедиться, что это, к сожалению, не слухи, а горькая правда, и он немедленно энергично приступил к организации обороны подразделениями тыла.

Гольдас мне что-то еще рассказывал, но я уже ничего не слышал. Непривычное «лекарство» возымело действие, и, вытянувшись на нарах, я заснул мертвым сном.

Все это произошло 25 октября, этот день с той поры я всю жизнь считаю вторым днем своего рождения…

Позже неоднократно приходилось слышать и читать о том, что и на других фронтах противник посылал в бой своих солдат, переодетых в красноармейскую форму. Факты существования такой практики нарушения международного права признали в послевоенные годы и сами гитлеровцы — высокопоставленные армейские чины третьего рейха.

На рассвете прибыл конвой Особого отдела армии, которому я передал арестованного вместе с его делом. Через два часа, согласно полученному приказанию, направился с группой красноармейцев в город Кувшиново — центр Каменского района Калининской области. Шли лесными и полевыми дорогами. Расстояние до города свыше 50 километров, а его необходимо было преодолеть за один день, причем в сильную осеннюю распутицу и под непрерывным холодным дождем. На место пришли поздней ночью, смертельно усталые. Остановились в районном отделе НКВД, дежурный разрешил нам заночевать в пустой комнате на голом полу.

Утром пошел побродить по улочкам Кувшиново. Через город протекает тихая речушка Осуга. Главная достопримечательность Кувшиново — огромный бумажный комбинат. Здесь теперь проходит прифронтовая полоса, враг наседает, и поэтому основная часть оборудования предприятия уже эвакуирована на восток.

Вскоре получаю приказ перебраться в деревню Тарасково, примерно в 10 километрах к западу от Кувшиново. Здесь расположились наши тылы и резервы. Через деревню также протекает красавица Осуга. Окрестности лесистые, много, болот. Все петляем вокруг да около истоков Волги. Удастся ли увидеть место, где берет она начало?

Пешком обхожу окрестные селения. Я уже знаком с деревнями Сорокино, Лысово, Красные Углы, Высоково, Раменье. Повсюду чувствуешь гостеприимство, доброту, сердечность простых русских людей, их готовность во всем помогать Красной Армии.

В последних числах октября для организации патрулирования в прифронтовой полосе в Тарасково прибыл заместитель начальника отдела В. Петров. Он тщательно проинструктировал группу бойцов взвода охраны, которым было приказано наглухо закрыть все дороги к северу и западу от Кувшиново, проверять появляющихся в тылу дивизии неизвестных лиц и задерживать всех подозрительных. Руководителем группы назначил Ф. Семиволоса.

Петров ознакомил нас с очень важной инструкцией Центра — о выявленных особых приметах в поддельных документах, изготовленных гитлеровской разведкой и вручаемых шпионам. В подлинных красноармейских книжках на одной из страничек допущена корректорская ошибка — там, где должна была быть точка, поставлена запятая. В немецкой «продукции» — то бишь в фальшивой красноармейской книжке — в этом месте отпечатано все правильно — точка! По ней, по этой самой точке, и следует распознавать подложный документ, а вместе с тем и гитлеровских лазутчиков. Аналогичные приметы имелись и в других документах, которыми снабжалась вражеская агентура. Этот способ разоблачения шпионов работники органов военной контрразведки использовали до конца войны.

Петров привез мне из разведотдела дивизии целую кипу немецких писем, обнаруженных у убитых вражеских солдат.

— Разберись, пожалуйста, со всей этой макулатурой. Если обнаружишь что-либо ценное для нашей работы или войсковой разведки — сообщишь.

Большинство писем было отправлено из Германии и носило сугубо семейный характер. Лишь в нескольких письмах содержались призывы из пропагандистского арсенала Геббельса. В юношеские годы я одно время увлекался филателией, и мне бросилась в глаза одна гашеная почтовая марка на конверте: обычная, красноватого оттенка серийная марка почтового ведомства Германии достоинством 8 пфеннигов с изображением Гитлера и надписью «Дойчес райх». Однако в верхней части черной краской допечатка: «Остланд». На почтовом штемпеле видно, что место отправления письма — Кауэн. Все ясно! Значит, уже не существует Литвы! Есть колония гитлеровского рейха Остланд, то есть Восточный край, а мой родной город уже не литовский Каунас, а немецкий Кауэн!

В территорию Остланда оккупанты кроме Литвы включили также Латвию, Эстонию и часть Белоруссии. В составе Остланда Литва была превращена в так называемый генеральный округ, безраздельная власть в котором принадлежала рьяному исполнителю гитлеровской политики колонизации Литвы А. фон Рентельну, разместившемуся в Каунасе.

Несколько дней спустя я вместе со своим помощником Я. Храмцовым возвращался из Кувшиново. Уже подошли к крайним избам деревни Тарасково, когда услышали характерный для немецких «юнкерсов» гул. Спустя несколько минут появились и сами бомбардировщики — они вынырнули из-за облаков и стали пикировать на деревню. Мы тут же прыгнули в воронку у дороги. Укрытие не очень надежное, но все-таки лучше, чем лежать на голом поле.

Раздались первые взрывы. Черный столб дыма встал над деревней, а потом и второй, и третий. Вдруг сквозь страшный вой и грохот послышались пулеметные очереди. Строй вражеских стервятников распался. Вскоре увидели и тех, кто стрелял по немецким самолетам, — три краснозвездные «Чайки» преследовали фашистов. Один немецкий самолет, оставляя за собой черный шлейф дыма, упал и взорвался где-то по ту сторону деревни. Остальные пустились наутек, беспорядочно сбрасывая бомбы. Одна разорвалась близко от нашего укрытия. Осколок с визгом влетел в яму и вонзился в землю. Выкопал его, но тут же отбросил прочь — горячее железо обожгло пальцы.

Когда воздушный бой закончился, поспешили в деревню. Дом, в котором мы жили и работали, превращен в груду развалин. Соседний дом горел. Однако никто из бойцов и местных жителей не пострадал — спасли своевременно вырытые щели, в которых все успели укрыться.

А обстановка на нашем участке фронта сложная. Войска противника предприняли наступление, и части дивизии вынуждены были отойти за реку Большая Коша. У деревни Брилёво продвижение врага удалось остановить. Бои шли ожесточенные, некоторые населенные пункты переходили из рук в руки. Лютуя, безо всякой на то военной необходимости гитлеровцы сожгли Заречье. Эта красивая деревня стояла на небольшом холме, утопая в зелени. Теперь, кроме голых, обугленных очагов, печально чернеющих среди дымящихся развалин, от нее ничего не осталось.

Не стихали бои и в годовщину Великого Октября.

Был объявлен приказ, подписанный начальником Особого отдела 22-й армии Петром Калиновичем Прищепой. По случаю знаменательной даты группа сотрудников особых отделов была награждена ценными подарками. Мне вручили именные карманные часы. Приказ заканчивался словами: «Приказываю всем работникам еще больше повысить нашу чекистскую бдительность, еще сильней наносить удары по врагам нашей Родины!»

5 декабря началось контрнаступление советских войск под Москвой. Начало ему положила Калининская наступательная операция нашего фронта.

Мы восторженно радовались успехам войск 29-й и 31-й армий, у всех приподнятое настроение. Только непонятно, почему на нашем участке фронта без перемен. Прошла целая неделя с начала наступления под Москвой, а у нас все бои местного значения…

Рано утром 17 декабря обычно спокойный, скуповатый на эмоции Яша Храмцов ворвался ко мне с криком:

— Ур-р-р-а-а-а! Вчера освободили Калинин!

Еще одна замечательная победа, опять на нашей улице праздник!

Однако на войне радости часто сопутствует горе и печаль. Не успели мы вдоволь наговориться и обсудить хорошие вести с фронта, как узнали о постигшем нашего начальника несчастье — в бою геройски погиб его единственный сын, лейтенант, командир подразделения. Извещение, которое бойцы называли непривычным для — меня словом «похоронка», Дружинин получил вчера к вечеру.

В этот день ко мне привели на допрос немецкого летчика, самолет которого несколько дней тому назад сбили в нашем тылу. Лейтенант немецких люфтваффе спасся, выпрыгнув с парашютом. Он скрывался в лесу, дожидаясь прихода своих. Но недалеко от деревни Раменье его заметили местные жители, которые оперативно дали нам об этом знать. Прибывшие красноармейцы задержали летчика.

Пытаюсь вызвать на разговор пленного, выяснить, из какой он части, какое имел задание от своего командования. В ответ — упорное молчание. Повторяю вопрос — опять ни слова. Внезапно он напыщенно встает по стойке «смирно» с вытянутыми по швам руками и торжественным тоном заявляет:

— Я — немецкий офицер. Я ничего вам не скажу!

Затем, немного выждав, высокомерно добавляет, что, когда немецкая армия возьмет Москву и победит Россию, если мы хорошо с ним будем обращаться, он сохранит нам жизнь.

Ни больше ни меньше!

Под усиленным конвоем отправили пленного в штаб армии.

24 декабря ударная группировка Калининского фронта в составе 39-й, 29-й и части сил 22-й армий перешла в наступление из района южнее Торжка в направлении Ржева. В ходе боев 2–7 января в ряде мест соединения нашей армии вышли на рубеж Волги.

В эти дни в нашем отделе сменился начальник. С. Дружинина перевели в другое соединение, а отдел возглавил старший лейтенант госбезопасности Иван Сергеевич Щербаков.

Новый, 1942-й год мы еще встретили на старом месте — в деревне Тарасково. Вечером собрал у себя свободных от наряда бойцов взвода охраны, чтобы прослушать по радио новогоднее послание Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина. На всю жизнь запомнились его слова:

«Наши силы в борьбе с врагом растут. Мы уверены в победе. Мы знаем, что ни один советский человек не успокоится до тех пор, пока хотя бы один гитлеровец будет топтать священную советскую землю, пока гитлеризм не будет выжжен каленым железом».

Войска Калининского фронта 9 января 1942 года начали Сычевско-Вяземскую наступательную операцию. Наша 22-я армия перешла в наступление из района Селижарово 15 января и начала глубокий охват с северо-запада оленинской группировки гитлеровцев. Погнали фашистов по заснеженным полям и лесам. К январю всюду намело огромные сугробы. Морозы стояли суровые — 25–35 градусов!

В один из дней наступления в отдел поступили сведения о том, что в Селижарово в немецкой комендатуре содержатся советские патриоты, подвергающиеся жестоким пыткам. Мне приказали с группой бойцов взвода охраны вместе с передовыми частями как можно скорее прийти на выручку узникам. Наступая в боевых порядках подразделений приданного нашей дивизии 653-го стрелкового полка, ворвались в Селижарово. Полк форсировал Волгу и пошел дальше, а мы бросились к комендатуре. Опоздали! Во дворе обгоревшего здания бывшей комендатуры обнаружили пять полуобнаженных изувеченных трупов. Гитлеровские злодеи замучили трех женщин и двух советских летчиков — выкололи глаза, отрезали уши, груди, выжгли на телах свастики.

Никаких документов при погибших не оказалось… Весь день разыскивал вероятных свидетелей, которые могли что-либо сообщить по поводу этого чудовищного преступления оккупантов. Безрезультатно — никто из немногочисленных местных жителей не смог опознать погибших женщин и тем более летчиков. Прибывший врач из санчасти дивизии сделал заключение, что эти люди были умерщвлены более суток назад.

Мы стояли в скорбном молчании вокруг жертв фашистов, а в сердцах закипала та святая лютая ненависть к врагу, без которой солдату невозможно воевать…

В Селижарово я получил распоряжение И. С. Щербакова перебраться вместе с отделом в деревню Бредки. Путь наш лежал через деревню Дубовцы Кировского района Калининской области. В низине текла небольшая речушка Ворчала. Все вокруг сожжено, и лишь один добротный дом стоял нетронутый среди гнетущего хаоса печных труб и мертвого безмолвия. Такая картина сначала вызвала у нас недоумение — как же этот дом уцелел? Однако вскоре все выяснилось: этот дом, оказывается, принадлежал изменнику Родины А. Голубеву. Бывший царский урядник и до революции верный холуй местного помещика встретил 6 ноября 1941 года ворвавшихся в деревню гитлеровцев хлебом-солью, низкими поклонами в пояс, угощал их медом, самогоном и салом. Он стал верным пособником оккупантов, и они не сожгли его дом, ничего у него не забрали из хозяйства.

Колхозники сообщили мне, что по доносу Голубева гитлеровцы обнаружили и расстреляли прятавшегося в сарае раненого красноармейца. Предателю бежать с немцами не удалось — попался! Прокурор дивизии дал санкцию на арест. 20 января я составил по делу Голубева обвинительное заключение, прокурор его утвердил и дело направил в военный трибунал. Преступник понес заслуженную кару…

А мы опять в дороге. Снова с восхищением любуемся Волгой, но теперь уже закованной в лед, серебряной лентой ускользающей вдаль среди заснеженных лесов.

Заночевали в деревне Копылы, которую гитлеровцы, панически убегая, не успели сравнять с землей. Утром, проснувшись, выбежали голые по пояс во двор, умылись ледяной водой из колодца, растерли тело снегом — и стремглав в натопленную избу.

Тем временем хозяйка, у которой мы остановились, приготовила завтрак и позвала к столу:

— Отведайте свининки, родненькие. Для вас, освободителей наших, приберегла. Только вчера закололи!

Едим, хвалим хозяюшку и удивляемся ее находчивости. Сумела же спрятать от немцев свинью!

Во время завтрака открылась дверь и в комнату вошел работник штаба дивизии капитан Ш. Гайнутдинов.

Мы пригласили составить нам компанию.

— Прекрасная конина. Видимо, от молодого жеребца.

— Вы ошибаетесь, товарищ капитан! Это свинина, — возразил ему Храмцов. — Может, вам ее кушать нельзя?

Капитан засмеялся:

— Я все ем. Но меня, татарина, на конинке не проведешь. Наш брат конину от любого мяса отличит!

Хозяйка этого разговора не слышала — она в это время вышла во двор, и мы начали допытываться у ее десятилетнего сынишки Алеши, откуда, мол, мясо.

Мальчик охотно рассказал:

— Наши пушки как начали стрелять, как начали стрелять, так все фашисты разбежались и оставили убитую лошадь. Тогда вся деревня ее на куски разрубила. Кто ногу взял, кто что. Маманя тоже кусок принесла.

Все расхохотались и продолжали завтракать как ни в чем не бывало.

Мы прекрасно поняли, почему хозяйка нас обманула. Она, безусловно, знала, что, если кто-то из нас откажется кушать конину, угостить его будет нечем — фашисты все отобрали. А оставить без завтрака своего освободителя она не могла. Поэтому, прощаясь, мы ее горячо поблагодарили за угощение.

Под вечер двинулись дальше. Мне приказано обосноваться в деревне Бредки.

— Большая деревня, пятьдесят дворов. Там и будешь работать, — сказал начальник отдела и пожелал счастливого пути.

Ночью на санях по льду переправились на западный берег Волги. Завернули в деревню Бобры. До Бредков еще около двух километров. Закутавшись в теплые крестьянские тулупы, помчались по заснеженной лесной дороге. Ехали долго. Наконец у опушки леса сквозь редкие сосенки показался черный силуэт церкви, а дальше увидели мерцающий в окне избы свет керосиновой лампы. Вошли. Люди спят на полу, укрывшись разным тряпьем, немецкими шинелями. Старушка хлопочет по дому.

Спрашиваю:

— Здесь Бредки?

— Нет, здесь Оковцы.

— А где же Бредки?

— Проехали! Были Бредки и нет Бредков! Там теперь голая поляна в лесу, да и только! Сожгли ироды!

Решили дальше не ехать и заночевать здесь же.

Оковцы до войны были большой деревней, здесь размещался сельсовет. Сохранились же сейчас церковь, пять домов, несколько хозяйственных построек. На улице громоздились подбитые немецкие танки, искореженные грузовые и легковые автомашины, пушки, повозки с различными пожитками. Гитлеровцы здесь основательно испытали силу нашего удара.

Не стало Оковцев… Остались лишь одни трубы. Храмцов невесело пошутил: «Симфония печных труб…» Закопченные, почерневшие, стояли они рядами, будто поднялись из-под земли, взывая к мести. Смотрели мы на разрушенные большие русские печи и думали о том, что еще недавно своим теплом они согревали человеческое жилье…

Отступая под напором Красной Армии, современные варвары предавали огню села и деревни, города и поселки. Гитлер приказал применять тактику «выжженной земли». Полыхал весь горизонт. Куда только ни глянешь — на запад, юг, на север, — всюду зарево пожарищ, огонь, дым, пепел. Специальные команды поджигателей, состоявшие чаще всего из эсэсовцев — этих так называемых истинных «представителей высшей расы», безжалостно подносили факелы к крышам домов. Полураздетые люди выбегали из горевших построек, укрывались в лесах, а когда возвращались к своим превращенным в пепелище очагам, убеждались, что все нажитое ими и их предками с ужасающей методичностью было уничтожено, разграблено. В Оковцах мы увидели, как одетая в тряпье старушка копошилась, что-то искала на пепелище своего дома. Другая ломом долбила землю на огороде, выкапывая оставшиеся после уборки урожая мелкие картофелины… Лишенные крова жители сожженных сел отогревали кострами промерзшую землю и рыли землянки. Огонь добывали первобытным способом — выбивая его кремнем…

О наличии приказа Гитлера — отступая, все сжигать дотла — я впервые услышал на допросе захваченного эсэсовца из команды поджигателей. Он все время неустанно повторял:

— Фюрер приказал все уничтожать огнем.

Сначала предположил, что эсэсовец выдумывает, пытается таким образом избежать ответственности — я, мол, только исполнял приказ! Однако вскоре показания пленного подтвердились, а после войны во время Нюрнбергского процесса над главными фашистскими военными преступниками это обстоятельство было установлено документально. Подписанный Гитлером приказ от 3 января 1942 года гласил: «Если… данный пункт должен быть нами оставлен, необходимо все сжигать дотла, печи взрывать…»[3] Еще раньше, 20 декабря 1941 года, начальник генерального штаба сухопутных войск немецкой армии генерал-полковник Ф. Гальдер в своем дневнике записал следующий приказ Гитлера: «У пленных и местных жителей безоговорочно отбирать зимнюю одежду. Оставляемые селения сжигать»[4].

24 января мы выехали в деревню Большие Клочки, где гитлеровцы расстреляли 26 пленных красноармейцев. В центре деревни лежала груда обнаженных окровавленных тел, брошенных поспешно бежавшими извергами. Документов никаких.

Предстояла трудная работа. Надо было установить, кто эти безымянные жертвы фашистских палачей…

В эти дни местные жители много рассказывали нам о секретаре Пёновского райкома комсомола, отважной партизанке Лизе Чайкиной, о ее боевых подвигах в тылу врага. Фашисты повсюду ее разыскивали, но не смогли напасть на след. Только с помощью предателя гитлеровцы ее схватили, подвергли страшным пыткам и, ничего от нее не добившись, расстреляли 23 ноября 1941 года.

Встретиться бы с этим предателем!..

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 марта 1942 года Елизавете Ивановне Чайкиной посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Вот уже 10 дней части нашей дивизии с боями иду; вперед, на запад, по земле, политой кровью советских людей.

Неожиданно для нас оперуполномоченных отдела М. Гольдаса и С. Валайтиса отозвали из дивизии в распоряжение Особого отдела армии. Вскоре стало известно, что где-то в тылу формируется литовская дивизия, куда, они, видимо, и будут направлены. Туда же уехали комиссар нашей дивизии полковой комиссар Йонас Мацияускас и политработник батальонный комиссар Бронисловас Мажейка, а также батальонный комиссар Юозас Кончюнас.

Обо мне еще речь пока не идет, и я занимаюсь своими обычными делами. Но не только делами: наизусть выучил напечатанное в «Правде» стихотворение К. Симонова «Жди меня». Оно понравилось многим моим боевым друзьям. Особенно близка и понятна каждому фронтовику третья строфа…

Многие переписывают это стихотворение и отправляют его близким. Однако во взводе охраны служит много жителей оккупированной фашистами украинской и белорусской земли, которые не знают, по какому адресу да и кому посылать письма…

1 февраля на КП дивизии меня вызвал начальник отдела:

— Нам на днях придется расстаться. Из армии звонили, что есть приказ откомандировать тебя в НКВД СССР.

Скорее всего, направят в литовскую дивизию, — сообщил мне И. С. Щербаков без особого энтузиазма.

3 февраля в деревне Большие Ясновицы я тепло простился с боевыми товарищами Щербаковым, Петровым, Шевченко, красноармейцами и сержантами взвода пограничников, которые за короткое время стали для меня родными, и выехал в штаб 22-й армии…

179-я стрелковая дивизия, продолжая наступление, вступила в те дни на территорию Смоленской области и готовилась к штурму города Белый. Штаб дивизии уже переместился в Нелидово, откуда удобней было руководить частями.

О том, как развивались события, я узнал лишь много лет спустя, когда довелось встретиться со своим бывшим начальником Иваном Сергеевичем Щербаковым. До поздней ночи в его уютной московской квартире мы предавались воспоминаниям. С горечью я узнал, что, хотя под городом Белый дивизия действовала активно, освободить тогда город так и не удалось.

Впоследствии 179-я стрелковая дивизия отличилась во многих боях и прошла славный боевой путь вплоть до Дня Победы.

Мне было приятно узнать, что И. С. Щербаков после войны продолжительное время преподавал в высшей школе, был удостоен почетного звания заслуженного чекиста, а после ухода на пенсию продолжал заниматься активной общественной деятельностью.