Забытое убийство

13

В Малайзии было без четверти восемь утра. Роберт остановил джип и сам замер в нем, не снимая рук с руля. Уже несколько дней у него не проходило ощущение, что не все в порядке.

Например, джип. Он стал запаздывать, отвечая на команды: набирал скорость чуть позже того, как нажимаешь на газ, и тормозил только через секунду после того, как педаль тормоза буквально вдавливаешь в пол. Вчера Роберт предложил своей жене, двадцатилетней китаянке Мин, сесть за руль — он заезжал за ней в гостиницу, где она работала старшей горничной. Мин просияла, но тут же приняла сверхсерьезный вид. Важно помахав кому-то, едва различимому за стеклом вестибюля, она со стремительной элегантностью развернулась перед отелем. Машина слушалась ее великолепно.

Но сегодня джип уже дважды не смог толком затормозить и только что остановился буквально в сантиметре перед новенькой «Хондой» у внезапно красного светофора. Джип принадлежал туристическому агентству и был застрахован, но Роберту пришлось бы платить немало денег, если бы «Хонда» помялась. Агентство было, по правде говоря, небогатым, и страховое возмещение на случай столкновения предусматривалось ничтожное.

Во-вторых, мобильный телефон. Он приносил голоса не тех и соединялся не с теми. Вчера утром Роберт позвонил приятелю Ахмаду в Куала-Лумпур, но попал сначала в какую-то гостиницу «Одинокая сосна», потом в торговую контору и лишь на третий раз, раздраженный, выяснил, что Ахмад только что ушел по делам. И так творилось уже несколько дней! Ему тоже звонили какие-то люди, которым был нужен вовсе не он, а фирма, торгующая мебелью, супермаркет «Магнет» или неизвестный Роберту американец Билл, профессор из Калифорнии. Друзья, которые пробивались иногда сквозь многочисленные лишние звонки, обиженно говорили, что больше не будут ему докучать. Не то чтобы у них вдруг возникли важные вопросы к Роберту. Но сказать: «Здравствуй! Как дела?» — и обменяться маленькими новостями входило в ежедневный ритм города Кучинга. Без такого обмена что-то в ритме разлаживалось и настораживало.

Особенно странным был один звонок, который повторялся трижды. Незнакомый голос холодно спрашивал:

— Это ты?

Роберт не успевал ничего сказать, как голос сам себе мгновенно и так же холодно отвечал:

— Это ты, — и в трубке раздавались гудки.

Мимо проехало такси и трижды просигналило. Хаким, его школьный приятель, интересовался, не нужна ли помощь. Роберт приветственно помахал в ответ, показывая, что все отлично.

Но на самом деле пора было что-то предпринимать. Он закрыл глаза и стал вслушиваться в безмолвный джип, мысленно взывая к его хозяину. Он умел говорить с хозяевами различных мест, и это было важным его талантом, который высоко ценился в племени даяков.

В любом месте — в доме, в лесу, в поле, — даже в таких подвижных местах, как автомобиль или самолет, есть свой хозяин. Попав в новое место, необходимо разыскать этого хозяина, извиниться за вторжение и предложить свою дружбу. Если все сделать сердечно и с уважением, то, как правило, хозяин ее принимает. Хотя бывают, конечно, исключения. Это значит, что место, которое вы выбрали, на самом деле для вас не предназначено.

Через некоторое время Роберт почувствовал присутствие хозяина джипа на заднем сиденье. Он не раскрывал глаз, но ощущал его: существо примерно сантиметров в семьдесят высотой, а от глаз исходит резкий свет, как будто от автомобильных фар. Роберт мысленно извинился за беспокойство и спросил, в чем дело. Хозяин начал его успокаивать и объяснил, что сам точно не знает. Он просто выполняет просьбу — чью, неизвестно, но, во всяком случае, просьбу тех, кто имеет право просить. Роберт в чем-то провинился перед другими существами, и его, наверно, накажут. Но более определенно Роберту будет рассказано об этом позже. С джипом теперь все будет в порядке, хозяин ценит доброе отношение Роберта к машине.

Роберт включил двигатель и медленно, проверяя все педали и рычаги, поехал в агентство.

Директор сразу же послал его в гостиницу «Благородный человек», где уже ждали туристы, европейцы: он и она. Роберт даже не успел заехать домой за оставленным в спешке (а может быть, и от обиды за бестолковые звонки) мобильным телефоном. Туристы долго и немного капризно обсуждали с Робертом однодневный тур: им хотелось сначала осмотреть Кучинг, а потом побывать в джунглях. Он с ангельским терпением пытался объяснить им, что за один день это невозможно. Он представлял себе, кто такие ангелы, он был католик пополам с язычником. Почти все представители его племени делили язычество с какой-либо могучей официальной религией: прежде всего мусульманством, а также христианством и буддизмом. Малайзия славится веротерпимостью.

Но туристы настаивали, у них был только один день, завтра они уезжали. Роберт предупредил их, что в таком случае Кучинг они должны осмотреть за два часа, и начал перечислять основные музеи и храмы. Пусть выбирают. Они остановились на храмах: христианском (он тут же порекомендовал свой, католический, самый большой в городе собор Девы Марии), китайском, — в смысле, конфуцианском — и двух буддистских. И, конечно, мечети. Потом они поедут с ним в Национальный парк Бако. Там Роберт пообещал показать им джунгли и носатых обезьян.

Он все время улыбался, сердцем желая, чтобы им было хорошо и удобно. Агентство платило ему двадцать процентов с каждого тура. Это было немного, но Роберт дорожил работой. Пока он не накопит достаточно денег, они с Мин не смогут завести ребенка, симпатичного маленького мальчугана. Впрочем, он согласен с Мин, что девочка — тоже замечательно. Тогда мальчик будет вторым. Надо встать на ноги, укрепиться, а потом — кто знает! — может быть, его дети будут учиться в университете. План был простой: для начала накопить деньги на машину с кондиционером (у него самого была старая «Тойота» с продранными сиденьями) и заняться туристическим бизнесом, не нанимаясь в агентство.

Роберт ненадолго замолчал, как будто размышляя, и назвал максимальную цену. Туристы не торговались. В машине их капризность улетучилась, и они показались Роберту совсем неплохими людьми. Женщина была русская, ее звали Анна. Мужчину звали Петер, он был немец и по-английски говорил неважно.

Анна расспрашивала Роберта обо всем: о заповеднике Бако, Кучинге, домах за окном, давно ли он работает гидом, женат ли и где учился. Роберт живо и весело отвечал, упоминая друзей, дедушек и бабушек.

Он пытался понять, что их больше всего интересует, чтобы потом останавливаться на этом подробнее. Ему нравилось рассказывать, и его английский был довольно неплох, если не касаться орфографии. Проблема была в том, что он окончил только школу и на некоторые вопросы ответов просто не знал. В таких случаях он умел легко сворачивать на темы, о которых шла речь раньше, и развивать их, увлекая за собой собеседников. Он чувствовал, что станет отличным экскурсоводом, особенно если поучится на курсах.

Джип изумительно слушался его, он увеличил скорость, насколько это было возможно в Кучинге, и скоро они въехали на холм, на котором стоял огромный собор. Это была похожая на пирамиду конструкция из стекла и металла. Петер, добродушный, хотя немного печальный толстяк, прихрамывая, пошел к дверям, а восхищенная Анна тут же принялась снимать видеокамерой окрестности.

Роберт остался с ней, показывая необычное здание вдалеке, похожее на башню, — новую мэрию, но вдруг извинился и со всех ног побежал к храму. Стараясь быть деликатным, он остановил Петера за миг до совершения греха: вместо главного входа тот свернул к боковой, отделанной полудрагоценными камнями белой двери. Ступени перед дверью были облицованы нежным мрамором с острова Ланкави. Эта дверь была специально прорезана в толстом стекле два года назад, когда остров Борнео посетил старенький архиепископ Полинезии и Океании, и предназначалась теперь только для него, для его последующих визитов. Ни один верующий, ни настоятель собора, ни тем более чужак не имели права не только входить здесь, но даже ступать на беломраморные ступени, ведущие к ней.

Петер, закоренелый скептик, а по рождению лютеранин, рассеянно пожал плечами и поплелся за Робертом к главному входу. Они вошли, и Петер принялся рассматривать витражи, которые его несколько отвлекли от критических размышлений о чрезмерных условностях католицизма. Роберт же, нахохлившись и склонив голову, присел в одном из бесконечных рядов скамеек. Он мысленно повинился в грехах, которые совершил со времени прошлого посещения — а прошло не меньше двух месяцев, — и замер, на миг устрашившись душой. Почему-то в голове возникла мысль, что уже давно он не был у дедушки в деревенском доме на сваях, не ходил на охоту в джунгли, не навещал старое капище. Его потянуло пойти туда прямо сегодня. После этого в пустынном храме с бесконечно высоким и острым потолком ему стало уютнее. Он посидел еще немного, благодарно перекрестился, преклонил одно колено и вышел на улицу к Анне, которая все еще не могла оторваться от панорамы.

В национальный парк Бако нужно было ехать на лодке. На море Петер повеселел, достал из рюкзака фляжку с бренди и дал каждому хлебнуть, в том числе старику лодочнику. Роберт фотографировал их в оранжевых жилетах, и Анна тихо смеялась.

Старик лодочник наклонился к Роберту и сказал, что к вечеру будет ливень. Роберт утром посмотрел по телевизору прогноз погоды, не обещавший никакого дождя, и пустился горячо возражать. Старик улыбался и качал головой. Дождь все-таки будет, юноша, хотя ты этого не хочешь.

В национальном парке они почти сразу свернули с берега на деревянную тропу в джунгли. Почва была влажная, их окружал так называемый дождевой лес, который не просыхал никогда, подпитываясь мощными потоками воды с небес. Непонятные высокие деревья, голые снизу, окружили их, а под деревьями гряда за грядой шел кустарник. Анна достала крем от москитов, которые на Борнео вполне могут преподнести вам малярию. Плавно и быстро нанеся крем, она помогла Петеру и протянула тюбик Роберту. Тот был тронут. В благодарность он спрыгнул с дощатой тропы и сорвал с куста несколько темных ягод.

— Если их съесть, вас не будут кусать москиты, — протянул он ладонь Анне. — Только они немного горькие.

По две ягоды туристы все-таки одолели. Петеру, собственно, было уже все равно, укусят его москиты или нет: от жары и влажности рубашка его промокла, он с трудом дышал. Роберт заметил сострадающий взгляд, который бросила Анна на Петера, и потянул у того с плеча рюкзак.

Метров через двести Роберт заметил в кустах гнездо не жалящих пчел. Он внимательно осмотрел почву, отмечая отсутствие пауков и змей, и разрешил спутникам сойти с тропы тоже. Они были в восторге от того, что увидели. Сами насекомые были не из приятных: белотелые, толстые, эти существа обиженно жужжали и облепляли руки, когда Роберт выламывал на память кусок желтого, почти коричневого воска в густом меду. Но сделать ничего не могли: жал у них просто не было. Анна обрадовалась и закричала:

— Это не пчелы! Я читала про них! Это медоносные мухи!

Роберт и Петер засмеялись, глядя на нее. Роберт решил, что покажет им, кроме смешных обезьян-носачей, самого маленького в мире оленя — канчиля. Для этого они пойдут в совершенно особое место, о котором не знает почти никто.

Он с поклоном передал Анне кусок воска с твердым медом, наросшим сбоку. Та стала рассматривать его на свет и вдруг вскрикнула. Мужчины подошли и увидели, что в полупрозрачной желтой глубине окаменевшего меда скрывается огромная оса, которую не заметил Роберт. Он пустился успокаивать ее:

— Она мертвая! Она ядовитая, но мертвая. Пчелы об этом позаботились. У них нет другого способа справиться с ней: только утопить в меду... Простите, леди!

Анна, поколебавшись, решила все-таки оставить на память так странно, почти электрическим ударом поразившую ее осу. Замурованная навеки в янтарной толще, та вызывала легкий озноб, словно экспонат из Кунсткамеры.

Примерно через полкилометра Роберт остановил спутников и строго предупредил их, что теперь они будут двигаться небольшими переходами по десять — пятнадцать метров. Вперед пойдет Роберт, а они будут ждать на месте, пока он не помашет, что можно идти.

Он шагнул с мощенной деревом тропы на живую и опасную землю и двинулся вверх по склону. Через десять метров обернулся и помахал Анне с Петером, чтобы они подходили. Прошло полчаса. Мужчина и женщина без его помощи уже с трудом нашли бы дорогу назад.

В очередной раз Роберт ушел вперед, высматривая пауков и змей в траве и прислушиваясь. В стороне он заметил свежий помет оленя. И вдруг впереди, в полутьме деревьев и кустов, раздались странные шорохи. Он не смог определить сразу, что это: на легкие движения носачей звуки были не похожи. Скорее так шел бы спокойный, сытый хищник: никого не боясь и ни от кого не таясь.

А еще через миг Роберт, понял что это такое там, в полутьме. Тоска наполнила его сердце, и он догадался, кто с ним сейчас будет говорить. Позади на расстоянии пятнадцати метров замерли Анна и Петер, напрасно ожидая сигнала.

А впереди, вдали, замерцал полупрозрачный, огромный, светящийся глаз. Он висел в воздухе и концентрировал свой тяжелый, медленно двигающийся взгляд на Роберте. Тот почувствовал, что ему стало трудно шевелиться.

— Это ты? — спросил глаз у Роберта голосом, идущим ниоткуда.

И, не дожидаясь, соберется ли тот с силами что-нибудь сказать, сам себе холодно ответил:

— Это ты.

— Но... что я сделал? — Роберт не спросил, он словно сам превратился в вопрос и с усилием взглянул прямо в огненный зрачок, задавая его.

В наказание он был пронзен страхом и болью и чуть не застонал.

— У тебя слишком подвижен, слишком глуп, неосторожен и опасен язык! Несколько лет назад ты рассказал древнюю тайну племени морских даяков чужому человеку. Ты помнишь об этом?

Дух джунглей, очевидно, имел в виду того русского с огромной бутылкой «Блэк Лэйбл». Душа даяка, даже если он смеется или взволнован, всегда должна быть спокойна и осторожна, а Роберт в тот вечер размяк, растаял, захваченный врасплох огненным напитком. Роберт чувствовал свою вину, потому что не помнил, что рассказывал тогда.

— Ты сделал это. Он понял тебя по-своему. Он начал убивать — убивать не в поединке, а холодно, из-за угла. Ты виноват, потому что теперь ты тоже убиваешь вместе с ним. Ты преступник. Ты понимаешь это?

— Да.

— Ты будешь наказан.

Тяжесть в груди стала расти. Роберт с трудом выговорил:

— Эти люди... Помоги им вернуться. Они заблудятся.

— Сейчас ты не умрешь, молодой даяк. Ты должен исправить ошибку. И тогда продолжим разговор.

Глаз начал меркнуть, но перед тем как совсем исчезнуть, он еще раз мягко вспыхнул, освободив Роберта от тяжести в груди и превратив ее в крошечную болевую точку в сердце, которая, как точно знал Роберт, будет мучить его до тех пор, пока ошибка не будет исправлена.

Он обернулся. Анна и Петер смотрели на него во все глаза. Ужаса и удивления на их лицах не было — значит, они ничего не заметили. Как и должно было быть, этот дух приходил только к нему и разговаривал только с ним. Роберт приложил палец к губам, и они в знак понимания приложили пальцы к губам тоже. Тогда он махнул рукой, и они подошли.

— Мне показалось, что впереди прошла стая носачей, — тихо попытался объяснить он.

— Мне тоже послышались какие-то шорохи, — прошептала в ответ Анна. — И ветки шевелились.

Петер ничего не слышал. Но он не сводил с Анны влюбленных глаз и кивнул в знак согласия.

Они пошли в мангровые заросли, Петер провалился по колено в какой-то ручей, но знаменитые носатые обезьяны так и не захотели показаться в этот день. Быстро начало темнеть. Чудовищная туча быстро, как южная ночь, потекла по небу, и Роберт мягко, но настойчиво стал торопить их назад, к морю. Лодочник оказался прав: приближался ливень.

Они почти бежали, но в полукилометре от моря дождь накрыл их. У Анны и Петера были зонтики, у Роберта — накидка, но пользоваться всем этим не было смысла. Они вымокли за три секунды.

Ветер дул с моря, откуда неслась долгая туча, зачерняющая теперь остатки синего неба у них за спиной. Когда они вышли из джунглей, движение к морю замедлилось, потому что ветер не пускал их вперед. Было время отлива, и на мелководье вода должна была отступить очень далеко. Она и собиралась это сделать, однако ветер пригнал ее обратно. Тем не менее, как он ни был силен, слой воды оказался слишком тонок для того, чтобы лодка могла подойти к ним близко. Перед ними расстилалось огромное поле воды до крошечной лодки, которая ждала их сейчас, казалось, у самого горизонта.

Они вошли в воду, как были, в джинсах и кроссовках, и побрели сначала по щиколотку, а затем и по колено в воде, наклоняясь против ветра. Вода, заметила Анна, стала желтовато-серой и ерошилась, словно от пуль. Ливень перешел в отчетливый дождь, упорно обстреливающий частыми и крупными каплями морское пространство. На миг Анне почудилось, что она где-то уже видела это, и у нее перед глазами тут же встала картина Сурикова «Покорение Сибири Ермаком», на которой вода точно такого же цвета кипела от пуль и стрел. Голова ее тут же заболела, и она взмолилась, чтобы это воспоминание, которое было совсем из другой жизни, оставило ее. Хватит, хватит, хватит! Она же решила. Больше никакой живописи! Ну пожалуйста! Никакой Сибири! Никаких завоеваний!

Стало совсем темно, но старик лодочник предусмотрительно зажег фонарь вдали. Они шли на желтый огонек, и вконец виноватый Роберт внес в лодку на руках сначала Анну, а потом Петера. Но туристы и не думали его винить. Казалось, они были в особенном восторге именно оттого, что вымокли и выдержали почти настоящий шквал.

Роберт спросил у лодочника, сколько еще ждать, но тот сказал, что ветер вот-вот стихнет и уже можно ехать. Старик уже заводил мотор.

На пути обратно в лодке была снова пущена по кругу и наконец опустошена фляжка с бренди. Туча уплыла, а может быть, вылилась, и вокруг быстро светлело. В джипе Анна и Петер продолжали радоваться приключению, и Роберт успокоился насчет них. Он ощущал болевую точку в сердце, как маленькую живую рану, но тоже улыбался вместе со всеми. В гостинице, несмотря на то что они не видели расхваленных во всех путеводителях носачей, туристы расплатились с Робертом сполна, дав еще десять долларов сверх установленного. Они пригласили его перекусить в гостиничном ресторане, и он с удовольствием согласился. Его шорты и рубашка уже подсохли.

Пока Анна и Петер переодевались, Роберт сидел в холле и решал для себя вопрос: говорить Мин о сегодняшней встрече с духом джунглей и о том, что он должен исправить ошибку, или не говорить? Это нужно было понять до того, как он увидит Мин, то есть прямо сейчас. Но вопроса этого он так и не решил.

Петер ушел с хозяйкой ресторана, которая хотела показать, что у нее есть в погребке из рейнских вин. Анна, сидящая за столиком напротив Роберта, некоторое время молчала, глядя поверх его головы куда-то вдаль. Наконец она спросила, приходилось ли ему видеть духов джунглей. Роберт посмотрел на нее с изумлением, не понимая, как она догадалась. А почему она об этом спрашивает? Анна сказала, его поведение в джунглях было несколько странным: он словно разговаривал с кем-то, хотя слов она не слышала. Он признался, что это правда, что у него была встреча с духом, причем не совсем приятная. Ранка в сердце стала болеть сильнее, и он понял, что об этом рассказывать больше не нужно.

Анна помедлила, но продолжения не последовало. Тогда она поинтересовалась, не хотел бы он побывать в России. Это был тоже удивительно правильный вопрос. Он ответил, что обязательно туда поедет, и, возможно, очень скоро. Она со вздохом сказала, что живет в Германии и уже несколько лет не была в своем родном Санкт-Петербурге.

— Не понимаю, Роберт, почему мне это пришло в голову, — сказала она, постукивая по столу куском каменного меда с осой и смотря куда-то поверх собеседника. — Но я хочу вам сказать, что желаю вам успеха. Вы что-то задумали: все у вас получится отлично!

К ним приближался сияющий Петер, за которым семенила хозяйка, неся корзинку с бутылкой рислинга из-под славного города Вюрцбурга. Сюрприз, о котором Анна догадывалась, потому что в его подготовлении участвовала, был в том, что на этикетке после слов «производитель вина» красовалась фамилия самого Петера. Она медленно приблизила желтый обломок сот к зеленой бутылке и увидела синеватую тень.

14

Санкт-Петербург, 11 декабря 199... года

Глубокоуважаемая Анна Михайловна!

Довольно трудно было Вас разыскать. Тем более что исходных данных у меня было не так много. Я знал, что вы искусствовед, известный специалист по русской живописи, читал Вашу монографию. Как человеку, профессионально занимающемуся психологией, мне показалось любопытным сопоставление, которое Вы проводите между Врубелем и Ван Гогом. Особенно интересным (хотя и небесспорным) считаю Ваше утверждение о том, что жизнь обоих художников не могла сложиться иначе, что в их характерах были некие роковые особенности (у каждого, разумеется, своя, личная), от которых они не сумели (хотя, в принципе, могли) отказаться, потому что это видоизменило бы их картины неизвестно в какую сторону... То есть гибель их была неминуема.

Германия — страна большая! Поэтому искал я Вас долго. Кроме того, среди искусствоведов Вас почему-то там не оказалось. Каким-то совершенно случайным чудом я узнал, что вы переквалифицировались в менеджеры и успешно торгуете сухими немецкими винами! Это фантастика! Как Вам это удалось? Переход гуманитария в сферы бизнеса казался мне невозможным, другое дело — физики и математики. Ваш талант по-российски неисчерпаем.

Простите, что осмеливаюсь побеспокоить Вас в Вашем далеком и, надеюсь, достаточно благополучном существовании. Но мне необходимо поговорить с Вами — ведь речь идет о человеческой жизни. Возможно, Вы припомните Винсента Григорьевича Константинова, друга Вашей юности? С ним произошла серьезная драма, и я отчасти оказался тому виной.

Позвольте представиться: Михаил Валерьянович, психиатр, лечил Винсента Григорьевича в течение примерно двух месяцев. У него была бессонница, бич любого тонкого и чувствительного человека. Но в данном случае бессонница скрывала нечто худшее — истинная ее причина состояла в редком и быстро развивающемся психическом заболевании. Целый ряд признаков указывал на то, что несколько лет назад он совершил какой-то неконтролируемый поступок, о котором его чувствительное сознание постаралось забыть, чтобы не саморазрушиться. Некоторые данные психологического обследования дали возможность предположить, что это было чуть ли не убийство, которое Винсент Григорьевич в страхе помешательства бессознательно, но наглухо запер в своей памяти. Идея лечения состояла в том, чтобы он постарался вспомнить, что именно и как совершил, пережить это сердцем и через раскаяние и боль вернуться в человеческий мир.

Дальнейшее развитие событий показало, что я, возможно, допустил неточность в диагнозе. В главном я был прав, но я не учел того, что это могло быть не убийство, а самоубийство! В свое оправдание скажу, что было бы невероятно предполагать это с первого дня нашего знакомства: вполне живой, хотя и очень больной Винсент Григорьевич был передо мной, страдал, боролся. Но есть разные виды самоубийства... Один из них состоит в варварском отказе от какой-то части личности, сочтенной самим человеком по каким-то причинам ненужной. А между тем с ней-то, может быть, был связан главный смысл его существования!

Нечто подобное, очевидно, и произошло когда-то с Винсентом Григорьевичем. Мне кажется, когда-то он совершил насилие над собой, отломав и выбросив значительную часть самого себя — то ли с целью жестоко наказать себя за что-то, то ли не видя возможности реализовать эту свою сторону в жизни. Но хуже всего то, что в момент, когда он это обнаружил, то есть вспомнил тот миг и те обстоятельства, когда им был осуществлен психологический суицид, реакция его оказалась совершенно неправильной! Он получил мощнейший шок, но вместо того чтобы пережить его и вернуться к себе самому в настоящее, почему-то психологически закаменел. Возможно, он перепутал воображение с действительностью. Он словно бы навсегда остался в том временном отрезке, в котором и случилось искалечившее его несчастье! Словно бы что-то встало на его пути, не дав вернуться в сегодняшний день!

Винсент Григорьевич погружен в состояние, которое представляет собой нечто среднее между комой и летаргическим сном. Вместо страдания и очищения — своего рода катарсиса, на который я надеялся, — наступила полная беспомощность, неспособность узнавать людей и самостоятельно передвигаться. Тут еще случился какой-то подлый, загадочный выстрел в окно. Кто решился стрелять в человека, не сделавшего никому зла? Мой приятель Косовский, известный в Петербурге хирург, утверждает, что пуля, вошедшая в спину и им удаленная, перебила некий существенный нерв, починить который он не берется. Но я не теряю надежды! Были случаи, когда другие нервы начинали действовать взамен перебитых. Теперь Винсент Григорьевич лежит в отдельной палате одной из городских больниц под моим наблюдением, и я, несмотря на длительное отсутствие какого-либо прогресса, продолжаю верить в благополучный исход.

Возможно, мне следовало бы избрать иную стратегию лечения. Есть трагическая ирония в том, что, пытаясь избавить Винсента Григорьевича от бессонницы, я вверг его в пучину бесконечного сна! Должен сказать, что последние годы неудачи преследуют меня. Из почти тысячи излеченных больных около трех десятков случаев закончились драматически. И все это падает на последние несколько лет. Вообще-то наш брат лекарь должен спокойно и даже с профессиональным интересом относиться к такого рода неудачам. Нужно исследовать их, извлекать уроки, создавать нечто вроде Кунсткамеры. Но признаюсь: после этой нелепой и страшной истории с пациентом, который стал мне симпатичен, я близок к тому, чтобы вообще оставить психотерапию. Меня останавливает лишь то, что порою мне кажется: наш мир все глубже погружается в пучину безумия. Даже мои слабые попытки противостоять этому могут считаться небесполезными.

Из отрывочных упоминаний о Вас я понял, что Вы сыграли в жизни Винсента Григорьевича важную роль. Изредка в своем смутном забытьи Винсент Григорьевич произносит одно-единственное слово, и это слово — Ваше имя. Поэтому я хочу обратиться к Вам с просьбой: Анна Михайловна, не были бы Вы так любезны и добры ненадолго приехать в Санкт-Петербург? Медицине известны случаи, когда состояния, подобные тому, что испытывает Винсент Григорьевич, были обратимыми. Это бывало нечасто, но мы не имеем право упустить ни малейшего шанса! Я допускаю, что ощущение Вашего присутствия может благотворно повлиять на его самочувствие. Вероятность выздоровления существует!

Пожалуйста, поищите такую возможность. Буду ждать Вашего ответа. Желаю Вам всего наилучшего!

Ваш Михаил Валерьянович

Майнц, 20 января 199... г.

Уважаемый Михаил Валерьянович!

Действительно, найти меня теперь непросто, поскольку я старательно порвала все ниточки, связывавшие меня с моей страной. В ней произошло со мной несколько несчастий, и я не хотела, чтобы хоть что-то о них мне напоминало. После того как добрый Винсент Григорьевич, с которым я была дружна, женился и замкнулся в себе, я потеряла мужа. А потом моя сводная сестра попала под машину. В один дождливый петербургский день я почувствовала: что-то навсегда замерло во мне. Это что-то перестало ясно и тепло воспринимать картины и рождать во мне отклик. И оно больше не хочет оживать. Я поняла, что если собираюсь жить дальше, то жизнь свою мне придется решительно менять. Книга, о которой Вы упоминаете, была написана довольно давно, она просто вышла поздно. Поэтому может создаться впечатление, что я сейчас живу этими проблемами.

На самом деле сегодня меня волнует другое. Я воспитываю приемную дочь, которая часто болеет; у меня отнимает много времени мой небольшой, но постоянно требующий энергии и внимания бизнес. К сожалению, в ближайшее время я не смогу приехать в Россию. Совсем недавно закончился мой коротенький отпуск.

Меня глубоко взволновало Ваше письмо, поверьте! Уже два года я не плакала, а тут просто не могу остановиться. Бедный Винсент! Как дико это все! Я все надеялась, что он счастлив каким-то маленьким счастьем... То, что Вы написали о его внутренней жизни, очень похоже на правду. Но Вам не кажется, что Ваши методы лечения слишком жестоки?

Все же я постараюсь приехать когда-нибудь. Может быть, через несколько месяцев. Хотя, честно говоря, сомневаюсь, что мой приезд мог бы способствовать выздоровлению Винсента Григорьевича. Я стала другой — вряд ли он меня узнает, тем более в своем теперешнем положении. Но я сама хотела бы посмотреть на него.

Всего Вам самого доброго!

Ваша А.М.

15

Было довольно поздно. Или рано. На улице ночь, в квартире полумрак. На полу самой большой комнаты тяжело и недвижно лежал доктор. Итальянские желтые полуботинки тупо смотрели в потолок.

Тяжесть эта была, похоже, мертвая, да и небольшая темная лужица возле тела, в которой уже почти не угадывался изначальный красный цвет, подтверждала то же самое. Горел слабый торшер, и при его свете (разумеется, янтарно-желтом) по комнате расхаживал серьезный Петр Петрович.

С некоторых пор его начали болезненно беспокоить проблемы собственной безопасности. Это было странно, потому что в своей работе он был по-прежнему безупречен и не допускал никаких ошибок. Пули летели точно (не считая непонятного случая с Винсентом Григорьевичем), явной слежки не было, соответствующие органы безмолвствовали. Однако дважды он ощущал в толпе чей-то внимательный взгляд своей бесконечно чувствительной спиной.

Петра Петровича не преследовали. Но было весьма неуютно. Где еще встретишь такой комфорт и покой, как не в толпе? Ты никому конкретно не нужен и в то же время всеми защищен, как капелька в ручейке! И вот теперь эти нацеленные на него неуловимые глаза...

Кроме того, были три загадочных телефонных звонка на ту бесценную петербургскую квартиру, где он мог проживать совершенно без опаски. Он поднимал трубку, но на свое «алло» не получал никакого ответа. Через некоторое время трубку опускали, и в этом было явное издевательство, которое всемогущему Петру Петровичу казалось особенно несносным. Определитель номера ничем не мог помочь, поскольку звонили из автоматов.

Тщательный анализ недавнего прошлого (а более раннее прошлое было совсем безошибочным) натолкнул его на мысль о том, что ко всему этому мог иметь отношение доктор. Тот звонил Петру Петровичу, потом встречался с ним насчет того, чтобы проконсультировать бедного Винсента Григорьевича. Можно было заметить, что доктор стал теперь весьма крупным специалистом, — убийца даже теперь внутренне поежился, вспомнив его взгляд.

— Как ваша... работа? — был первый вопрос Михаила Валерьяновича. — Впрочем, вижу, что трудились достаточно интенсивно. Бессонница не беспокоит? Жаль, жаль, — шутил он дальше. — Кого-кого, а вас особенно хотел бы я заполучить в пациенты. Интереснейшая история болезни получилась бы! Хоть монографию издавай.

Видно было, что овладел доктор техникой тончайшего, причем мимоходного гипноза, — метнул в Петра Петровича пару острых взглядов, похожих прямо-таки на отравленные стрелы пенанов трубочников с острова Борнео. И перестало ладиться что-то у Петра Петровича! Вот и в Винсента Григорьевича выстрелил не совсем удачно, чужие глаза начали его буравить в толпе, пошли хулиганские телефонные звонки.

Пришлось доктора убирать... Давно не работал так много Петр Петрович, но не устал совсем! Раззадорился только. Тем более что и с доктором теперь покончено, и на то ли брошенных, то ли почудившихся взглядах, а также лукавых звонках (не сам ли психотерапевт делал их?) можно ставить спокойную точку.

Петр Петрович представил доктора в роли своего безраздельного раба в следующей жизни, и легкая насмешливая улыбка появилась у него. Доктор, вероятно, и поклониться как следует не умеет... Придется учить! Завести хорошую, кусачую плеточку. Что же, будет у него своя психологическая служба в тех новых краях! Там уж психогигиена обеспечена! А ведь и там, наверно, предстоит ему та же работа. На миг ему стало все же неприятно от такой перспективы, потому что за второй жизнью убийцы предстояла Петру Петровичу в таком случае третья, за третьей — четвертая и так далее... А когда же, простите, начнется жизнь-отдых, жизнь-курорт? Но он пока еще находился внутри самого первого звена бесконечной, как он надеялся, цепи и поэтому легко остановил себя, отговариваясь тем, что все-таки знать будущее доподлинно никому не дано. К тому же со своим психогигиенистом оно и будет словно в санатории... Усмешка опять вернулась к нему.

Он рассеянно осматривал наиболее вероятные места для каких-либо ценностей. Более для порядка, не за этим сюда пришел. Найденную пачечку долларов, вздохнув над бедностью российской медицины, все же положил себе в карман. Картин доктор не собирал, бриллиантов тоже не наблюдалось.

Тем не менее Петр Петрович механически выдвигал и выдвигал ящики секретера и наконец открыл дверцу бара. Там, за бутылкой «Мартеля», на старинном серебряном блюде с пышными завитками лежали интересные вещи. Какие-то золотистые камушки — надо полагать, янтарь.

Петр Петрович не любил янтаря, да и добыча по нынешним временам была дешевая, простецкая. Но что-то притягивало его в этих крупных, почти правильных, со спичечный коробок, кусочках.

Некий свет словно бы исходил из них. Было их около трех десятков, и каждый из них великолепно сиял, хотя находился в темной нише, куда не достигал свет торшера.

Доктор, о симпатиях которого к желтому цвету было давно известно всем, был, конечно, господином странным! Вечерами, отпив глоточек-другой «Мартеля» из толстенькой рюмки, Михаил Валерьянович, по-видимому, подолгу выстаивал здесь и неторопливо любовался своими сокровищами. Брал их по одному с серебряного блюда, рассматривал со всех сторон — вот, кстати, и лупа тут сбоку положена.

Представив себе доктора, с увлечением перебирающего этот янтарь, Петр Петрович и сам потянулся в нишу за кусочком янтаря. Звякнув задетыми рюмками, он вытянул один наружу и посмотрел сквозь него на торшер.

Янтарь вспыхнул и уколол его не только лучом света, но и в пальцы ударил электрическим разрядом. От неожиданности Петр Петрович резко дернул рукой, чтобы отбросить камушек на место, и уронил все-таки на полке бара рюмку. Устанавливая ее вертикально, он бормотал:

— Не зря его называли электретом... Бьет током не хуже неисправного утюга!

Он начал говорить вслух, потому что хотел заглушить неприятные собственные мысли и наблюдения. Дело в том, что показалось Петру Петровичу, что в тот миг, когда проходил электрический свет сквозь камень, он заметил в нем крошечное, увязшее когда-то в жидкой прозрачной смоле существо. Но не муху или комарика! Больше всего это существо походило на маленькую человеческую фигурку, причем как будто бы даже хорошо знакомую!

Зрение у Петра Петровича, как вы догадываетесь, было отличное, профессиональное. Великолепно натренированное оптическими прицелами разных марок. Но кого напоминала ему фигурка, он узнавать не стал — то есть специально воздержался. И уж тем более не собирался он брать лупу и рассматривать эту фигурку с удовольствием и детально, как это делал хозяин коллекции! Потому что фигурка та неприятно шевельнулась.

Только один взгляд он бросил было на прощанье на диковинное серебряное блюдо, перед тем как наглухо закрыть дверку. Однако оторваться от увиденного уже не смог. Мало того что знакомый кусок янтаря опять вспыхнул, послав в лицо Петру Петровичу болезненно острый луч. Все остальные куски один за другим вдруг засияли неведомым золотистым светом и тоже выпустили навстречу Петру Петровичу три десятка тонких, ярких, пронзительных лучей, сводя их в пучок и словно высверливая ему глаза.

Он еще услышал слабый щелчок замка входной двери и почувствовал, что он теперь в квартире не один. Но отвернуться от янтарного света не сумел.

16

Майор таможенной службы Юрасов проводил выборочную проверку вверенного ему подразделения. Он то мысленно, то вслух проклинал нового председателя таможенного комитета, сторонника решительной компьютеризации их работы, безумной по количеству дел и весьма тонкой по выполняемым задачам. Никто не спорит: просвечивать ручную кладь X-лучами гораздо проще и веселее, чем вытряхивать исподнее из рюкзаков и чемоданчиков. За день столько и такого насмотришься, что затошнит под вечер. Но то, что предлагалось теперь, не лезло ни в какие ворота.

Теперь то, что просвечивалось на всех восьми аппаратах, записывалось на жесткий диск компьютера и впоследствии поступало на вечное хранение в архив. То же, что проверялось за последнюю неделю, то есть было еще тепленьким, можно было вызвать и прокрутить на экране немедленно. Каждый таможенник мало того что наблюдал пассажиров и их поклажу, теперь он сам был, так сказать, под наблюдением. Легко можно было проверить, насколько внимательно он контролировал все, что проплывало за день перед его служебным взором: от саквояжей до косметичек. Но и Юрасову было нелегко: лишняя головная боль — в конце рабочего дня заниматься еще и выборочным досмотром досматривающих.

Сегодня он выбрал для проверки таможенника Володю, сержанта Нестерова, в целом серьезного малого, но иногда любившего помечтать. Юрасов вяло смотрел на экран, по которому нескончаемо плыли бутылки виски, водки, реже коньяку, книги, банки, тюбики и флакончики с парфюмерией, конфеты, портативные компьютеры, тряпки, колбасы и детские мягкие игрушки. День был скучный, ничего интересного из страны не вывозилось. Иногда встречались не очень понятные предметы, которые не вызывали, впрочем, особого беспокойства, поскольку по некоторым, известным старому таможенному волку Юрасову признакам они не могли быть включены в разряд опасных вещей.

Вдруг он ощутил какое-то беспокойство, источником которого был проезжавший по экрану предмет странной формы. Предмет тем временем исчез, и Юрасов из-за беспокойства, становящегося неотвязным, перемотал запись назад. Когда предмет оказался в центре экрана, он остановил прогон, чтобы хорошенько рассмотреть его. Вот когда он оценил компьютеризацию неблагодарного таможенного труда! В компьютере теперь появилась программа, которая позволяла увеличить этот предмет и покрутить его на экране, словно разглядывая с разных сторон. Чем больше Юрасов крутил его, тем холоднее становилось его спине, он отводил глаза вправо, влево, мотал головой, отгоняя догадку.

То, что он видел, было удивительно похоже на человеческий череп. Однако поскольку в его практике такое встречалось впервые, то он остерегался сделать окончательный вывод. Однажды кости динозавра вывезти пытались, было дело, но чтобы такое!

Он вызвал Нестерова, который явился веселый, потому что через полчаса кончалась смена.

— Улыбаешься, Володя? — тихо и зло спросил он. — А что это на экране, не скажешь?

Он давно уже придал прискорбному предмету первоначальный вид и ждал теперь непредвзятой реакции.

Было видно, что сержант Нестеров тоже ощутил холодок, поползший по спине.

— Разрешите?

Он прошелся пальцами по клавиатуре, так же, как Юрасов, увеличивая и вращая загадочную и пугающую вещь.

— Похоже на череп, — глухо пробормотал он.

— Я тебе так скажу: не «похоже на», а «похоже, что». Череп и есть. По структуре это кость (я с ними сталкивался), а по форме — несомненный череп. Как же это произошло, что сержант Нестеров, без пяти минут отличник таможенной службы, такую вещь пропустил? Чей хоть это был саквояж?

— Сам не знаю, как случилось, — вздыхал Нестеров. — Ни в список взрывчатых, ни в список особо ценных вещей рассматриваемый предмет не входит. К наркотикам эту штуку тоже не отнесешь. Поэтому, видимо, расслабился, отвлекся...

— Отвлекся... — Юрасова понесло. — Из России черт-те что вывозят все кому не лень! Оголили Родину! Экономика хромает! Утечка мозгов! А ты способствуешь?

— Виноват, товарищ майор, — формально по уставу, но совсем не уставным, а человеческим и жалобным тоном каялся Нестеров. — Кроме того, в данном случае мозги, наверно, остались все-таки по нашу сторону границы. Понимаете, этот парень меня с толку сбил — я его вспомнил сейчас. Вроде бы он малаец! Если не ошибаюсь, конечно... У него на щеках были два белых пятна намалеваны, ну я и засмотрелся. Это было здорово! «Вы чего, гражданин?» — спрашиваю его и себе на щеки показываю. «Я охотник, — говорит. — А у нас охотники всегда так разукрашены». Из-за этого я и экран соответственно не проконтролировал. Да вы не волнуйтесь так, господин майор! Может, он этот череп в антикварном купил. Или с собой привозил как предмет культа — кто этих ребят разберет?

Юрасов махнул рукой. Этого дела действительно уже было не поправить. Доказательств никаких. А вдруг это не череп? И с чего бы это малайцу охотиться в нашей стране за чьей-то головой? Во всяком случае, совесть майора чиста. Бриллиантов, золота, оружия и наркотиков не обнаружено. Хотя, конечно, позор — головы родного государства по чужим странам беспошлинно разбазаривать!