Забытый Полдень

Последнее испытание

Вначале он показался похожим на других практикантов, каких немало побывало в конструкторском бюро Гребнёва. Он был так же розовощёк, и голубые его глаза взирали на мир с тем же оттенком лёгкого снисхождения. Как и они, он очень уверенно судил обо всём на свете — об искусственном перемещении планет путём сооружения на них особых мощных двигателей, о пробуривании скважин до центра Земли и тому подобных вещах, которые, на его взгляд, не были осуществлены до сих пор просто потому, что некому было взяться по-настоящему за дело.

Он весьма критически оглядел оборудование бюро — с полсотни чертёжных роботов, походивших на фантастических длинношеих птиц с тонкими блестящими клювами, и безапелляционно объявил:

— В сущности, ужаснейший анахронизм.

Гребнёв и сам знал, что чертёжные роботы — не последнее слово техники. Станки, читающие чертежи и казавшиеся ещё недавно чудом техники, ныне выходят из употребления. Гораздо проще дать станку все исходные данные, а он уже сам сообразит, что и как надо изготовить.

Но чертежи бывают нужны в некоторых случаях самому Гребнёву. В конце концов он человек, а не машина. Он не может представить себе будущую конструкцию, глядя на крошечную катушку с паутинной нитью. Иногда он должен заглянуть в чертёж, а другой раз и собрать сложный узел на модели.

Но как объяснить это человеку, который знает, кажется, решительно обо всём и всё понаслышке?

— Попробуйте спроектировать скрепки для сборки узлов станции, — сказал Гребнёв просто.

Задание он выбрал самое лёгкое.

На другой день Гребнёв не успел ещё позавтракать, когда его вызвал по блок-универсалу инженер Мищенко с Экспериментального завода.

— Слушайте, — сказал Мищенко, его похожие на кустики крыжовника брови ушли далеко на лоб. — Скажите, сделайте одолжение, чего ради вы заказали сто сорок две тысячи женских головок из пластилита? Вы знаете, я привык ко всяким вашим затеям, но на украшения могли бы пустить и другой материал в конце концов.

Гребнёв, в свою очередь, захлопал глазами. Он ничего не понимал.

— Ваш помощник прислал заказ, — Мищенко показал похожую на облатку катушку. — Я передал его станку. И он начал выдавать вот такие штуки.

Гребнёв увидел на экране блок-универсала абрис девичьего лица с прямым тонким носом и круглым, чуть выдающимся подбородком — почти в натуральную величину. Профиль был отштампован из пластилита толщиной в палец.

— Сколько вы их нашлёпали? — спросил Гребнёв.

— Штук пятьсот…

— Остановите станок. А мне пришлите одну.

Когда Гребнёв пришёл в бюро, женская головка из прочнейшего и лёгкого пластилита лежала у него на столе.

— Откуда эта прелестная вещица? — удивился практикант. — И потом… — он удивился ещё больше, — она мне знакома!

Гребнёв минуты две молча разглядывал юношу.

— Послушайте, — сказал он наконец. — И слушайте меня внимательно: если вам ещё раз взбредёт в голову рисовать ваших знакомых на чертежах, постарайтесь делать это по крайней мере на полях! Эта машина, — Гребнёв кивнул на робота, стоявшего в углу и изготовлявшего на основе чертежей программы для станков, — не разбирает, что относится к делу, а что нарисовано просто так, для удовольствия. Она запрограммировала всё без исключения, а станок, которому передали заказ, стал делать то, что ему приказали. Я думал, вы знаете принцип устройства автоматов!

Практикант ужасно смутился.

— Ну ладно, вы по крайней мере доказали, что чертежи действительно не всегда удобны, — смягчился Гребнёв. — В конце концов все мы были молоды. — И он дал практиканту новое задание. Тот взялся за него с пылом и выполнил безукоризненно.

Практикант сказал, что его можно звать просто Костя. Итак, он любил рисовать. Другой его чертой, обнаружившейся тоже с первого дня, была нелюбовь, или, точнее сказать, антипатия, к чертёжным роботам. Проявлялась она в самых разных формах. На третий или четвёртый день, придя утром в бюро, Гребнёв обнаружил, к своему удивлению, что один из роботов работает как одержимый. Он хорошо помнил, что все машины выключил накануне перед уходом. У робота был такой вид, словно он и огорчён и изумлён одновременно. Перед ним стоял на подставке небольшой ящик, соединённый с машиной гибким рукавом.

Походило на то, как если бы чертёжная машина всунула хобот в кормушку. Впрочем, это и на самом деле была кормушка, как моментально сообразил Гребнёв. Конечно же, сюда практикант сложил подготовленные для робота задания — листки из блокнота. И тот работал всю ночь напролёт, изготовляя чертёж за чертежом. Целая кипа их лежала в корзинке сбоку. Листы бумаги уже не умещались в ней и падали на пол. Гребнёв подобрал с пола чертежи и стал ожидать, что произойдёт дальше.

Практикант появился очень скоро с самым весёлым видом.

— Работает? — кинул он взгляд на робота. — Ну и пусть работает.

И он приступил к своим делам.

— Это что, эксперимент? — поинтересовался Гребнёв.

— Просто он лучше всех изготовляет фасонные профили. Я и решил: пусть уж над ними работает более квалифицированный чертёжник. Что касается остальных… Я бы половину просто выкинул на свалку. Тут есть настоящие тупицы: никакого воображения! Перечерчивают, высунув языки, то, что им задано. Какие-то заскорузлые чиновники.

— Гм, — неопределённо произнёс Гребнёв. Некоторых из этих «чиновников» сконструировал он сам когда-то. Тогда, десять или восемь лет назад, они не представлялись ему тупицами. Может быть, стареет он, Гребнёв?

А Костя стал передвигать роботов, устанавливая наиболее способных так, чтобы они были под рукой, «тупиц» же загоняя в самые дальние углы. Роботы, старательные чертёжные роботы, с которыми была связана часть жизни Гребнёва, честные работяги, изведшие не одно ведро туши по его заданиям, выглядели сейчас какими-то беззащитными. Те, до которых ещё не добрался практикант, стояли с виноватым видом и словно втянули головы в плечи. А жертвы его неуёмного стремления всё перестроить по-своему уныло торчали как неприкаянные в новых местах. Привычный уют бюро был нарушен.

Костя поднял руку даже на тех роботов, которым «даровал» право на существование. Он предложил полдюжины из них подключить к программной машине, которая переводила язык чертежей на язык, понятный станкам.

— Мы выключим их чертёжное устройство, — убеждал он. — Результаты своих вычислений они будут передавать не рейсфедеру, а по проводам прямо сюда, — он похлопал по станине программной машины. Кажется, это была единственная машина, которая ему нравилась. — Тоже, конечно, не первый класс. Но поскольку завод даёт не серийную продукцию, а работает по одиночным заказам, с этой кустарщиной придётся смириться.

Гребнёв не стал спорить. В бюро было две программные машины. Одну из них он согласился пожертвовать для Кости. Когда агрегат был смонтирован, практикант уговорил Гребнёва разрешить ему самостоятельно спроектировать целый узел — обзорную башню. И он с азартом взялся за дело: скоро катушка с записью лежала на столе Гребнёва.

Но Гребнёв не мог проверить работу практиканта, глядя на паутинную нить с невидимыми формулами, поэтому он попросил Мищенко изготовить детали в уменьшенном виде — для контрольной сборки. На другой день два ящика деталей поступили в бюро.

Известно, что родители пристрастны к своим детям, но Костя не скрывал отвращения, глядя на безобразное сооружение, которое выросло на столе перед ним. Башня походила на кривой гриб, у которого сползла шляпка. В разных местах от гриба отходили какие-то нелепые наросты.

— Что это? — в ужасе воскликнул он. — Разве я этого хотел? Эти безобразные линии! И она ещё нагнулась, словно собирается боднуть кого-то…

— Вы забыли дать роботам одно важное условие — форму будущего сооружения. Конструктор обязан знать, что должен делать сам, а что можно поручить машине.

Гребнёв разъяснил юноше, что роботы, находящиеся в его бюро, лишены чувства красоты. Им дали условия — машины нашли наиболее рациональное решение. Им сообщили, что на Венере господствующие ветры в широтном направлении, — они нагнули башню навстречу ветру. Им объяснили, что желательно иметь улучшенный обзор к югу. Они не нашли ничего лучшего, как приделать к башне этот безобразный нарост. Законы сопротивления материалов соблюдены. Упрекать роботов не за что.

— Значит, вся затея впустую? — Костя кивнул на агрегат.

— Почему же? Ведь есть случай; когда форма не играет существенной роли. Вот такую работу мы и будем отдавать ему. И чертежи действительно не всегда нужны, — добавил Гребнёв. — Надо только заказать настоящую машину. Вместо этого вавилонского столпотворения.

Агрегат, слепленный Костей, и на самом деле выглядел технически нелепо: чертёжные роботы, собравшись в тесную кучку, толпились вокруг машины-переводчика, протягивая к ней металлические руки. Всё вместе напоминало заговорщиков из старинного романа.

— Можно даже научить машину и законам формы, — заметил Гребнёв. — Геометрии, золотым сечениям…

— А что же делать сейчас? — спросил Костя.

— Взять рейсфедер, — усмехнулся Гребнёв, и тушь.

И Костя покорно склонился над бумагой, рисуя «старомодные загогулины» и «никому ненужные линии», над которыми так издевался.

Но, видимо, машины решили в отместку поиздеваться над Костей.

Когда Гребнёв через час подошёл к своему помощнику, тот сидел с выражением крайнего отчаяния на лице, а стол перед ним был завален набросками башни — один красивее другого.

— Что ж, — заметил Гребнёв, взяв в руки один из рисунков, — очень мило! Знаете, вы — художник. И вам нет смысла уступать право на выдумку машине. Другое дело я. Я умею только чертить.

— Но посмотрите, что делают с моими рисунками машины! — простонал Костя. Он ткнул рукой на чертежи, сфабрикованные роботами. Гребнёв взглянул и невольно улыбнулся: рядом с рисунками Кости лежали аккуратно вычерченные карикатуры на них. Линии теряли плавную форму, башни превращались в уродцев, по сравнению с которыми первый «гриб» выглядел просто красавцем. — А когда я настаиваю на своих линиях, — продолжал жаловаться Костя, — они вычерчивают такие сложные конструкции, что вся работа теряет смысл. Посмотрите, сколько дополнительных креплений добавили они к этой модели. А ведь хороша? — Костя вытащил рисунок, похожий на увеличенное яйцо, поставленное вертикально.

— У вас, — сказал Гребнёв, — рука художника работает отдельно от мысли конструктора. Дайте-ка я… — Он сел за Костин стол, минут пять подумал и быстро набросал силуэт башни.

— Ну как?

— Ничего… — Костя критически оглядел набросок. — Вы знаете, мне даже нравится. Но как отнесутся к этому чертёжные роботы?

— А вы отдайте им!

Машина, к явному удивлению Кости, вычертила нечто очень близкое к рисунку Гребнёва. Тот ещё подумал, кое-что изменил и опять отдал машине. Теперь работа Гребнёва и машины совпала.

— Я никогда не буду конструктором, — огорчился Костя. — Удивительно, как вы скоро справились с делом!

Гребнёв рассмеялся.

— Я пользовался вашими готовыми рисунками. Иначе я провозился бы неделю. Знаете, мне иногда кажется, что мы с вами вдвоём составляем одного идеального конструктора. Так что не отчаивайтесь вы, половинка!

Вскоре Гребнёв сделал ещё одно открытие: его новый практикант собирался написать большую настоящую картину. Он хотел изобразить молодёжь Великой Эпохи, неповторимого периода в истории человечества, когда закладывались первые камни коммунизма.

— Понимаете: всё должно быть просто. Героические люди — это люди, которые просто делают великое дело.

Костя добавил, что ему недостаёт одного важного условия. Однако не художественного мастерства, как думал Гребнёв, — по-видимому, Костя в своих способностях не сомневался, — а, как выяснилось, совсем другого.

— Участия в каком-нибудь большом деле, — сказал Костя.

«Удивительно это стремление молодёжи к великим делам, — подумал Гребнёв. — Кто же, спрашивается, будет заниматься делами повседневными, которых ещё немало на нашей планете?»

— Ну, великого дела я вам обещать не могу, — сказал он. — Но станция для Венеры, вся, с потрохами, должна стоять на полигоне ровно через два с половиной месяца. Какой-никакой, пусть прозаический, но всё-таки труд!

Костя разочарованно махнул рукой.

Постепенно бюро изменяло свой облик. Пяток новых, изящных и быстродействующих машин, работающих без чертежей, заменил штук сорок роботов, корпевших над листами ватмана. В помещении стало свободнее.

На долю Гребнёва и Кости осталась теперь почти чисто творческая деятельность. Работа стала более напряжённой: отпали паузы, передышки, невольные секунды отдыха, когда мозг занят машинальным ходом мысли или привычными умозаключениями. Зато проектирование быстро продвинулось вперёд. Они работали только по три-четыре часа по утрам, на свежую голову — и всё же станция была готова за два недели до срока.

Последние дни, как заметил Гребнёв, практикант был поглощён ещё чем-то, кроме работы в бюро. Иногда он в полном самозабвении чертил, именно чертил совершенно фантастические конструкции, которые при проверке их машинами оказывались никуда не годными. Тогда Костя отбрасывал чертежи в сторону, морщился и накидывался на текущую работу, как бы стараясь наверстать упущенное время.

Иногда он, отложив в сторону чертежи, рисовал что-то, а потом вздыхал и снова принимался за работу. Чаще всего на рисунках была девушка, уже знакомая Гребнёву, та самая, что вызвала в своё время такое возмущение у Мищенко. Гребнёву показалось, что в лице её по сравнению с первым профилем из, пластилита происходят какие-то изменения.

Взгляд стал как будто серьёзнее. На некоторых рисунках девушка словно впервые задумалась над чем-то. Гребнёв, естественно, ни о чём не спрашивал Костю: мало ли какие вопросы волнуют современных юношей и девушек.

Однажды Костя пришёл весёлый, брызжущий бодростью, как ионный душ. Он шутил и смеялся целый день и наработал такую уйму дел, что удивил даже Гребнёва, видавшего виды, и не совершил ни одного самомалейшего промаха. Всё, что выходило из его рук, машины принимали с полным одобрением, словно и им нравилось иметь дело с таким весёлым конструктором. С таким подъёмом практикант проработал три дня. Потом он ходил увядший и растерянный, упавший духом и работал механически. Прошло несколько дней, и он пришёл тихий, серьёзный, словно повзрослевший. Работал не менее производительно, чем в дни подъёма, но молча, с каким-то внутренним упорством, точно, стиснув зубы. И опять всё, что он делал, было безукоризненным с чисто профессиональной стороны.

«Кажется, из малого, будет толк», — подумал Гребнёв.

Краны, двигавшиеся по ровному бетонированному полю, держали в своих руках странные предметы, похожие то на перевёрнутые зонтики, то на ежей, иглы которых покрыты блестящей обмоткой.

Из толстой трубы, соединённой со сверкающим резервуаром на краю полигона, расходились веером трубы потоньше.

«Автошпаргалка» — так в просторечии именовался этот умный механизм — ячеистый шар, напоминающий увеличенный глаз пчелы, с рожками антенн, на высокой подставке, — следила за тем, чтобы всё делалось как надо. Прибор отдавал распоряжения кранам с магнитами и автоматическим вентилям и выслушивал их короткие рапорты.

Люди — их было всего трое: Гребнёв, Мищенко и Костя — ждали, когда будет закончена черновая подготовительная работа: Гребнёв и Мищенко спокойно, Костя с нетерпением.

Наконец автомат доложил: «Всё готово».

Мищенко поднёс к губам микрофон.

— Приготовиться, — скомандовал он.

И хотя Мищенко отлично знал, с чего должно начаться, «автошпаргалка» тут же прокомментировала:

«Выдувается центральный блок».

Из отростка трубы в середине поля стала выдуваться капля размером с двухэтажный дом. Сначала она была круглой, как футбольный мяч. Через несколько минут, расширившись, осела и походила теперь на исполинскую тыкву. Краны подошли к ней со всех сторон, нацелились своими зонтиками и ежами, затем начали отступать. Масса, выдутая в огромный полупрозрачный пузырь, потянулась за ними. Словно растягиваемая невидимыми руками, она разлезалась во все стороны, не касаясь кранов.

Наконец пузырь приобрёл очертания низкого здания округлой формы с куполообразной крышей и несколькими отростками по бокам. Дом-пузырь висел в воздухе. Механические ножницы отрезали его от трубы, та уползла на своих коротких ножках, и здание легло на землю.

— Ну, что же, идёт как надо, — сказал Мищенко. — Пустим всё разом?

Гребнёв кивнул. Мищенко отдал распоряжение.

И тут Костя увидел необычную картину. В разных концах поля из отверстий труб стали выдуваться пузыри, они росли, словно грибы дождевики при ускоренной киносъёмке. Одни походили формой на огурец, другие своими очертаниями напоминали звезду с тупыми лучами, третьи — просто отрезок толстой колбасы. Из трубы рядом с первым выдутым зданием полез вверх полупрозрачный конус, он всё вытягивался и вытягивался, наливался в боках, пока не превратился в башню — точное подобие рисунка, сделанного когда-то Костей и исправленного Гребнёвым.

— На Венере придётся выдувать их по очереди, — сказал Мищенко. — Кранов не хватит на такую феерию.

— А магнитные поля?

— Перенастройка занимает от одного до двух часов. Излучатели отправим универсальные.

Костя слушал и всё понимал. Пластилит, свежеизготовленный, с добавками, сообщающими ему магнитность, принимал форму в соответствии с рисунком силовых линий, который создавали магнитные излучатели, укреплённые на кранах. Но это рассудочное представление заслонялось картиной волшебного сотворения из ничего целого научного городка в течение каких-нибудь тридцати минут. Хотя он и знал, что в подготовку этого, мига вложены многие месяцы упорного труда, создаваемый мир не делался от этого менее прекрасным.

На ровных шашках бетона, голубея под прозрачным небом, раскинулось около десятка зданий жемчужного цвета, плавной обтекаемой формы. Почти прозрачные стены и куполообразные крыши делали ненужными окна. Рассеянный свет Венеры беспрепятственно проникнет внутрь и создаст ровное освещение в залах и лабораториях.

— Подумать только, — не мог удержаться Костя. — Из двух резервуаров вылез целый городок, как дух из бутылки.

— В этом-то и вся соль проекта, — заметил Мищенко. Он посмотрел на Костю. — Вы разве не знали?

Костя знал. Но он просто не представлял себе, как это будет происходить в жизни. Гребнёв прав. Человек должен видеть свои создания собственными глазами.

Такие здания в «сложенном» виде — попросту говоря полужидкий пластилит — легко забрасывать на Венеру. Полдюжины кранов с заранее запрограммированной последовательностью автоматических действий выдуют их в точности такими, какими они стоят сейчас на полигоне. Гребнёв неплохо придумал.

Однако для полной и окончательной проверки ещё предстояло установить внутренние перегородки и межэтажные перекрытия, начинить здания эскалаторами, самозакрывающимися дверями и всем прочим и соединить их друг с другом. Вместе они должны образовать водонепроницаемую «черепаху», которая ляжет на болотистый грунт Венеры.

К делу приступили автосборщики. Членистоногие, похожие на пауков, они хватали своими металлическими руками с подъезжавших тележек стандартные детали, заготовленные на Экспериментальном заводе под наблюдением Мищенко, и устанавливали их на место. Одни части приклеивались прямо наглухо и намертво, другие присоединялись временно с помощью скрепок. После изучения городка на полигоне, составляющие его здания будут испытываться на прочность порознь. Поэтому пока их тоже соединили друг с другом скрепками, спроектированными Костей в первый день его работы в конструкторском бюро Гребнёва. Последними поставили на место тамбуры.

Костя посмотрел на часы. Прошло восемь часов с начала работ, а станция, сколотая скрепками, как новое платье на булавках, почти полностью готова. Конечно, на Венере всё пойдёт гораздо медленнее: придётся разгружать ракеты, приводить пластилит в рабочее состояние и выдувать здания последовательно одно за другим. Но всё же…

Здания с ровно раздутыми боками заняли почти всё поле. Через сутки пластилит окончательно затвердеет, и его можно испытывать. Впрочем, он сохранит известную гибкость и упругость — в этом, помимо сверхпрочности, особая его сила.

Интересно, какой проект утвердят? Плановое бюро отобрало три лучшие идеи из полсотни предложенных и решило изготовить в натуре три станции, чтобы всесторонне их испытать. Как всегда в тех случаях, когда ставился эксперимент и речь шла о благополучии и жизненных потребностях людей, Плановое бюро не скупилось на затраты.

После всех испытаний одна конструкция будет принята для воссоздания на Венере, а две остальные, займут место в Музее Неосуществлённых Проектов. Они будут изучаться там молодыми инженерами и архитекторами, экскурсантами и туристами…

Гребнёв, глядя на станцию, тоже думал о том, какая судьба уготовлена его детищу. Он разбирал плюсы и минусы каждого из столь не похожих друг на друга вариантов. Вариант № 2 гениально прост. Взят куб, геометрически абсолютно строгий, — вот и вся станция. Преимущества: всё компактно, собранно, недалеко одно от другого. Связь между этажами — лифтами, в коридорах — бегущие дорожки: найти любого человека можно через минуту. И ещё одно удобство: куб просто делится на стандартные по размерам секции. Значит, можно использовать для заброски на Венеру одинаковые же серийные грузовые ракеты.

Вариант № 3, прозванный «Свайной постройкой», — огромное кольцо, как бы висящее в воздухе. Оно опирается на бесчисленное множество свай, которые предстоит вогнать в грунт Венеры. Достоинства «Свайной постройки»: станция, её рабочие и жилые помещения надёжно изолированы от заболоченной почвы планеты. Кольцевая форма и широкие коридоры позволяют осуществить бесконечное движение дорожек разной скорости. Можно мчаться быстро в дальний конец кольца по средней экспрессной дорожке, а можно передвигаться медленно по боковым. Пешая ходьба в коридорах совершенно исключалась.

Отличие станции, сконструированной Гребнёвым, заключалось в том, что все её помещения имели форму и размеры, наиболее благоприятные для целей, для которых они предназначались. Форма сооружений здесь не диктовала условий для внутренней планировки, как это было в других проектах. Недостатком следовало признать разбросанность станции. Гребнёв полагал, что небоскрёбы на Венере не нужны, и спроектировал здания невысокими, кроме обзорной башни.

Костя, по-видимому, не сомневался, что отобран будет именно их проект. Но Гребнёв в этом вовсе не был уверен. Сейчас он вдруг начал обнаруживать в своём проекте всё новые и новые недостатки.

Завтра! Завтра начнётся испытание…

Как всё произошло? Гребнёв, конечно, знал, так же как и Мищенко, что в шестидесяти километрах от полигона проходит ураган. В этом не было ничего неожиданного и опасного. Ураган шёл в точности по маршруту, который заранее, выводила на карте синоптическая машина. Временами казалось, будто не машина следила за ураганом и вычерчивала его путь, а он шёл покорно по линии, начертанной машиной, — так, словно в парном танце, совпадали до мелочей их шаги. А потом что-то произошло! Маловероятно, чтобы ошиблась машина. Скорее всего в игру вступили факторы, которых машина не знала и не могла учесть, — произошёл тот случай, один на миллион, когда природа словно напоминает, что человек ещё не всемогущ.

Поскольку ось движения урагана проходила вдалеке от полигона, Гребнёв без всяких раздумий вошёл внутрь только что собранной станции. Он знал, как точна современная синоптика, построенная на твёрдых математических расчётах, и вовсе выкинул из головы этот ураган. Не думаем же мы, как бы не попасть под поезд, находясь в нескольких километрах от железной дороги.

Мищенко и Костя остались снаружи. Сквозь прозрачные стены переходных коридоров Гребнёв видел, как они спокойно о чём-то разговаривали. Потом, когда Гребнёв удалился метров на сто, он увидел, что они засуетились и стали размахивать руками. Пластилитовые стены станции не пропускали радиоволн, поэтому блок-универсал Гребнёва не принимал сигналов от Мищенко и Кости. А расстояние было слишком большим, чтобы можно было разобрать значение жестов.

Но ощущение тревоги дошло до Гребнёва. Ему оставалось одно из двух: проникнуть в обзорную башню и подключиться к антенне, напаянной на её корпус, чтобы узнать, в чём дело, или же поскорее выбраться наружу. Он не успел сделать ни того, ни другого.

Крайнее здание вдруг запрыгало на месте. Станцию не закрепили наглухо, так как считали, что в этом нет необходимости. Её просто привязали к кольцам, ввёрнутым в бетон площадки.

Потом начали лопаться швартовы в разных местах. Взглянув туда, где были Костя и Мищенко, Гребнёв не увидел их. По земле катились клубы пыли, стволы деревьев, какие-то извивающиеся в воздухе листы. На миг Гребнёву показалось, что он различает знакомую фигурку практиканта. Костя, если это был он, упал, сбитый ветром, тут же встал, снова упал и покатился как лист, сорванный с дерева. Затем всё вокруг поглотила такая мгла, что Гребнёв стал протирать глаза, точно в них попала пыль. Сильный толчок подбросил его, он упал на спину. В следующий момент конструктор почувствовал, что поднимается в воздух.

Однажды на пляже Гребнёв видел, как сильным порывом ветра унесло рубашку: она летела, болтая рукавами. Сейчас соединительный коридор, в котором он очутился, напоминал гигантский рукав, он сгибался во время полёта. Ощущение было такое неприятное, что Гребнёв поспешил перейти в более надёжный, менее колышущийся отсек. Хватаясь за какие-то кольца, вклеенные в стены (сейчас Гребнёв не мог даже припомнить, для чего они должны были служить), он стал пробираться к двери. Опустив глаза вниз, он различил сквозь прозрачный пол мутные клубы, вспухающие пузырями, — казалось, он заглянул в гигантский кипящий котёл.

За дверью прямо вверх поднималась лестница. Гребнёв стал на нижнюю ступеньку, но она не сдвинулась с места. Ну да, ведь эскалаторы ещё не работали. Он стал подниматься, хватаясь за поручни.

С верхней площадки лестницы открывался вход в круглый зал. Его прозрачные стены под действием урагана гнулись, то вминаясь, то выпрямляясь, временами по ним пробегала дрожь. В тот момент, когда Гребнёв вступил в пустой зал, сооружение сильно накренилось, Гребнёв успел схватиться за стойку для оборудования у стены, иначе он полетел бы к противоположному концу зала.

По ту сторону стен, в пыльной мгле, проносились полупрозрачные здания округлых форм с крышами-куполами, напоминая гигантскую связку воздушных шаров, пущенных по ветру. Какой-то рукав мотался как исступлённый, и Гребнёв до боли ощутил напряжение, которое испытывали скрепки: когда-нибудь начнут же они вываливаться!

Заметив, наконец, какую-то дверь, он шмыгнул в неё и очутился во внутреннем коридоре. Здесь стены не просвечивали и обстановка казалась безопаснее. Возникавшие крены напоминали качку корабля в бурю — ощущение вполне земное.

Он решил осуществить то, что собирался сделать перед тем, как налетел ураган, — проникнуть в обзорную башню. Там он, возможно, сумеет подключиться к наружной антенне.

В беспорядочных рывках, которыми обрушивался ураган на детище Гребнёва, видимо, была какая-то закономерность. Преимущественно бортовая качка сменилась на килевую, то есть направленную вдоль коридора. Держаться на ногах стало почти невозможно. Гребнёв решил, что лучше всего передвигаться по способу далёких предков человека. Но он никак не мог сообразить, что это за отсек, в котором он сейчас очутился. Он открывал все оказывающиеся на пути двери: за ними были пустые помещения. Подползти к последней, дальней двери, замыкавшей коридор, удалось не сразу. Раза два Гребнёва сильными толчками отбрасывало назад с такой лёгкостью, с какой ребёнок, балуясь, сбивает букашку с травинки. Зато третий толчок подбросил его прямо к двери, он едва не стукнулся об неё головой. Он открыл дверь, протянул руки, нащупывая пол, и в ужасе отпрянул назад.

Руки ничего не встретили. За дверью зияла пустота, провал, колодец, тёмный, казавшийся бездонным. Дрожь и внезапная слабость охватили Гребнёва, когда он сообразил, что следующий толчок сбросит его в пустую шахту подъёмника. Тело его ослабло, но следующий толчок, который не замедлил произойти, отшвырнул его от двери, словно мешок с песком.

Горлиц откачнулся на спинку стола. На лице его отразилось смятение.

— Она разорвалась… — произнёс он сдавленно.

Ян быстро подвинулся к экрану. По нему проносились бледные полосы, клубы и завитки, словно космическая туманность в стадии образования. Вверху мельтешила тёмная тень, округлая, похожая на рыбу в мутной воде. Другая тень протянулась чуть не через весь экран внизу. Она извивалась, словно пиявка в аквариуме.

— Вы думаете: конец? — спросил он.

— Скорее всего начало конца… Главное — мы ничего не можем предпринять. Ураган треплет и треплет свою добычу, не выпуская из зубов, как бульдог. Расстреливать его надо было раньше…

Оба одновременно подумали о главном.

— Знать бы, жив ли Гребнёв?

— И где находится? В какой из двух половин.

— Ещё бы лучше — в каком отсеке, — сказал Горлиц. — Без этого мы не можем даже применить ракеты!

Они приникли к экрану. «Пиявка» внизу сжималась или поворачивалась: она стала короче. Серые клубы временами закрывали её совсем.

— Да, в этот котёл вихрелёты едва ли проникнут!

— Шестнадцать уже разбились! А наводил их лучший из наших пилотов. Пытались взять на буксир то, что можно, и то, что находится ещё в воздухе. Смотрите!

«Пиявка» вдруг вытянулась, от неё оторвался кусок и исчез за кромкой экрана.

— Она рассыпается… — произнёс Ян хрипло. Казалось, его душат. Он рванул ворот.

— Гребнёв!.. — крикнул Горлиц, словно тот мог слышать.

Отброшенный от колодца-ловушки, Гребнёв полежал с минуту, не больше, потом пополз назад, из тупика. Он выбрался снова в круглый зал и скользнул в соседний выход. Длинный узкий коридор. Тут было гораздо светлее, а боковые толчки легче парировать, протянув руки в стороны.

Зато сюда выходило множество дверей… О эти двери, стандартные двери, не распахивающиеся, не занимающие лишнего места, убирающиеся вверх или в стороны с быстротой, с которой срабатывает затвор фотоаппарата, блестящая выдумка Гребнёва! Сейчас они превратились для него в настоящий кошмар. Каждую дверь он открывал, словно тащил билет в лотерее: что там?

Вдруг Гребнёву показалось, что во внешнем мире словно бы посветлело. Значит, станция или, во всяком случае, та её часть, где он находится, выходит из зоны урагана? Что теперь будет удерживать её от падения? С одной стороны, спасенье, а с другой…

…Гребнёв бежит по коридорам, похожим на корабельные, с множеством выходящих в них дверей, инстинктом и чутьём находя направление. Всё-таки он проектировал это сооружение, хотя и не видел своими глазами всех чертежей. Он находился, по его расчётам, уже где-то поблизости от башни, когда здание, внутри которого он находился, не то чихнуло, не то икнуло. Гребнёву показалось, что им выстрелили. Он врезался плечом в какой-то угол и, ошеломлённый, упал. Губы его раскрылись, он издал короткий стон.

Тотчас же у самого уха раздался ответный стон. Он подумал, что у него начались галлюцинации. Стон повторился. Затем всё стихло. Гребнёв успел только сообразить, что звук слышится из-за стены совсем рядом.

Где же дверь? Он прошёл её. Гребнёв кое-как встал на ноги и сделал шага три назад. Дверь. За ней комната, в комнате… Костя!

Гребнёв стоит как оглушённый громом. На минуту ему показалось, что он сходит с ума. Но Костя живой, хотя нельзя сказать, что невредимый, лежит, подогнув левую ногу и протянув руку с распростёртыми пальцами. Он в обмороке.

Гребнёв бросился к юноше. Глаза Кости на миг ожили, он пытался пошевелиться и мучительно застонал.

«Нога», — догадался Гребнёв. Нога лежала как-то неестественно.

Мысли быстро сменяют одна другую в сознании Гребнёва. Оставить Костю здесь? Его будет валять по полу при каждом толчке. Отказаться от намерения проникнуть в башню? Это может означать гибель для обоих. Надо дать о себе знать. Тогда их легче будет спасти.

Гребнёв размышляет всего несколько секунд. Затем наклоняется над распростёртым на полу телом, берёт его на руки. В коридоре относительно спокойно, и Гребнёв стремится использовать передышку. Он бежит, мелко перебирая ногами и стараясь держать Костю так, чтобы больная или, возможно, сломанная нога не болталась.

Костя тяжёл. Гребнёву кажется, что вес его с каждым шагом увеличивается. Гребнёв содрогнулся от мысли, что у него не хватит сил дотащить раненого товарища. Он решительно ринулся в очередную дверь и тотчас же остановился. Они очутились в обзорной башне.

Высоко вверх уходил купол, похожий на сильно вытянутое яйцо с острым концом. Поперёк «яйца» проходил балкончик, на котором они и находились.

Теперь Костю можно было, наконец, положить на пол. На миг глаза его открылись, в них промелькнуло удивление и ещё что-то, губы усиленно зашевелились, но он тут же снова впал в забытьё.

Теперь следовало найти конец антенны, впаянной в корпус башни. Как раз вдоль балкона располагались вводы кабеля. Гребнёв бросился к ближайшей розетке и подключил свой блок-универсал.

Руки его тряслись. Вдруг блок откажет! Едва была нажата кнопка «приём», как послышался тревожный голос:

— Гребнёв!.. Вы слышите? Гребнёв! Вы слышите?

— Слышу, — ответил Гребнёв, и он так много, видимо, вложил в это короткое слово, что голос сразу замолк.

— Гребнёв! — через секунду закричал вызывавший. — Где вы находитесь? В башне? Или где-нибудь образовалось отверстие, и вы им воспользовались?

— В башне! На уровне третьего этажа. На балконе.

— Уфф!.. — радиоволны донесли радостный вздох оттуда, из внешнего мира. Вероятно, говоривший утирал лоб.

— Считайте, что вам повезло. Мищенко подобрали едва живого. Ваш практикант, этот юноша, пропал! Его видели с Мищенко за минуту до того, как всё началось, — собеседник Гребнёва говорил торопливо, спеша сообщить всё, что считал нужным сказать.

— Он здесь, — произнёс Гребнёв ослабевшим вдруг голосом. — Со мной.

Он навалился на стену башни — и не потому, что крен был силён: Гребнёв почувствовал, что не может стоять на ногах. Всё стало вращаться вокруг. Гребнёв закрыл глаза. Но вращение продолжалось.

— Держись! — крикнули ему. Видимо, там, откуда с ним разговаривали, почувствовали, что он падает в обморок, хотя Гребнёв забыл включить экран, — следовательно, его не могли видеть. — Мы выхватим вас, как только чуть стихнет. Вихрелёты не могут войти в зону.

— Скрепки… — сказал или подумал Гребнёв. Толчок отбросил его, шнур выскочил из розетки, голос из внешнего мира оборвался.

— Башня отрывается… — Горлиц тронул рукоятку, и Ян увидел то, что первым заметил его товарищ. Нижняя половина станции давно исчезла с экрана. Сейчас перед глазами обоих проплывала, как диковинная рыба в аквариуме, верхняя часть. В неё входили центральное здание, башня и какие-то ответвления, напоминающие шлейф. Миг — и она повернулась к ним головой-башней, похожей на вертикально поставленное яйцо. Горлиц прибавил увеличение, и башня, сильно вытянутая, теперь напоминала палец, она заняла весь экран. Палец качался. В том месте, где башня соединялась с остальной конструкцией, зияло отверстие. Оно росло, словно невидимая сила разрывала перчатку.

— Как раз, когда Гребнёв откликнулся! — Горлиц был вне себя.

— Подводным лодкам — внимание! — скомандовал Ян в микрофон. — Он падает.

«Палец» на экране оторвался совсем и, описывая спираль, быстро двигался к нижней кромке.

— Ведите вниз, — сказал Ян.

На экране всё поползло вверх. Стало темнее, прибавилось пыли. Потом в клубах тумана показались кипящие волны. Белая пена просвечивала даже в полумраке.

— Всё, что мы можем сделать, — сказал Ян, как бы оправдываясь, — подлодки идут с ураганом, они держатся его оси. Включите воду!

Горлиц протянул руку. Экран на мгновение погас и тут же вспыхнул. Вихри, клубы — всё исчезло. Теперь это и правда был аквариум. Гигантский аквариум, именуемый океаном. Спокойная глубина, равнодушная ко всем волнениям там, на поверхности. Ровный зеленоватый фон, слабо светящийся. Но вот выдвинулось что-то длинное и остроносое. Вдали показалась такая же, только уменьшенная и не столь ясная тень. Ещё дальше, в глубине, угадывалась третья.

— Сколько их? — спросил Ян.

— Двенадцать.

Горлиц сманипулировал рукояткой, и на экране вдруг возникло много туманных теней. Как стая рыб, медленная и молчаливая.

— Идут строем!

— Не похоже, чтобы сверху что-нибудь падало.

— Пластилит не тонет.

— Может быть, они удержатся на нём?

— А для этого плавучесть пластилита недостаточна. Если бы башня не оторвалась у основания, конечно, она плыла бы как пузырь. Но сейчас её заливает водой. Хорошо, если люди сумеют выбраться… Вот что-то или кто-то!

Горлиц прибавил резкости. Предмет походил на длинную соринку. Он не делал никаких самостоятельных движений. Выше появилась ещё соринка. Она медленно опускалась в вертикальном положении. В стае «рыб» произошло изменение: там, видимо, заметили странные предметы. Две тени метнулись к соринкам и поглотили их, словно склевали.

— Мы подобрали их, — раздался громкий голос через минуту. — Но оба в отчаянном положении.

— Выходите из зоны урагана, — распорядился Ян, — и немедленно всплывайте. Воздушную помощь высылаем.

Горлиц передавал координаты вихрелётам.

— Ну вот, — сказал спокойно руководитель местной Службы здоровья, — вам разрешается первое свидание.

Сидевший в кресле увидел перед собой полверанды, часть балюстрады и дерево, усыпанное яркими розовыми цветами. Сбоку за пределами видимости слышался шум прибоя. Он хотел повернуть туда голову, но кресло, словно понимая, что это ему трудно, само повернулось в ту сторону и подкатилось на своих бесшумных колёсах к самому краю, обращённому к морю. Волны шли и шли из-за горизонта и накатывались, шурша галькой: брызги долетали до каменного пола.

— А диета? — спросил Гребнёв и не узнал своего голоса. Он был забинтован так, что из-под белой марли выглядывали одни глаза. — Я имею в виду диету впечатлений. Можно мне, наконец, узнать, что делается на белом свете? — закончил он уже почти твёрдым голосом.

— Постепенно, — улыбнулся врач. Его улыбка относилась к тону голоса Гребнёва. Он неслышно удалился.

Минут пять Гребнёв пробыл наедине с морем. Потом ему почудилось, что позади кто-то есть. Он не успел ничего подумать, как рядом с его креслом очутилось второе. В нём сидел укрытый пледом, с вытянутой неподвижной ногой Костя. На лице его Гребнёв различил множество небольших пятен — следов синяков и кровоподтёков. Но голубые глаза Кости сияли, и Гребнёву показалось, что и розовость, хотя и ослабленная, вернулась снова к его щекам.

— Я давно просился к вам, — сообщил Костя.

После этого оба вдруг замолкли. Слишком много они могли сказать друг другу. Говорить не имело смысла.

Гребнёв вспомнил, что служба здоровья разрешила им лишь несколько минут разговора.

— Как нога? — спросил Гребнёв.

— Будет работать, — отмахнулся Костя. — Через полгода.

Он сказал это с таким видом, словно какое-то более важное событие заслонило другие заботы.

Гребнёв, наконец, догадался:

— А как ваша… знакомая? Та девушка?

Костя ничуть не сконфузился; наоборот, он весь расцвёл.

— По-моему, получилось, — сказал он. Он протянул руку к карману сбоку кресла, достал прямоугольный кусок картона и протянул Гребнёву.

Гребнёв взял прямоугольник в руки. С картона на него смотрел человек, в котором смутно проглядывали какие-то черты Кости. Тоже юноша, но чуть повзрослее, в смятой рубашке с засученными рукавами, он стоял, чуть наклонившись, и протягивал Гребнёву сильные и довольно грязные руки. В них сверкал, именно сверкал, кусок мыла, скользкий, давший уже несколько пузырей, блещущих на солнце. Девушка с кувшином в руке, облупленным в одном месте и помятым в другом, оживлённо что-то рассказывала, глядя в лицо юноше. Её лицо было повёрнуто в профиль, и Гребнёв узнал её. Струя воды лилась в руки и мимо рук юноши, разлетаясь светлыми брызгами. Поодаль стояла палатка, а прямо от ног юноши и девушки тянулась до горизонта и, чувствовалось, дальше за горизонт ровная свежая просека с неубранными ещё кое-где, спиленными под корень деревьями. И больше ничего. Только толстые вмятины от трактора, следы на земле, в один из них налилась вода и отражала голубое небо с облаками.

Костя смотрел вопросительно.

— Ну как? — тревожно спросил он.

От сияния его не осталось и следа. Он стал неуверенным, сомневающимся, готовым упасть духом, как в те дни, что предшествовали окончанию работы над проектом станции. Гребнёв готов был выругать себя. Ну как же он не догадался — ведь его практикант в ту пору мучился над своей картиной, страдал от неудач, а он-то думал… Впрочем, Гребнёв решил не спешить с выводами. В конце концов, может быть, он был всё-таки прав.

Он рассматривал картину. Прибой шумел у их ног.

— А почему вы бросились внутрь станции? — спросил вдруг Гребнёв. — Что вас заставило сделать это?

Щёки Кости порозовели и приобрели обычный свой цвет.

— Скрепки… — сказал он смущённо. С минуту он боролся с чем-то, но потом прямо взглянул в глаза Гребнёву. — Скрепки, те, что пошли на башню, были из пластилита «300», как вы сказали. Ну я заменил его потом на марку «600». Марка «300» слишком жёсткая. Вы понимаете, — мучился Костя, он говорил торопливо, — мы привыкли, что то, чем мы скрепляем, должно быть твёрже скрепляемого. Например, булавки, которыми мы скалываем бумаги. Вы назвали марку «300», даже не задумываясь. Но я потом подумал, раз скрепки останутся навсегда в теле станции, даже после того, как проклеят все швы, значит они должны быть такими же, как и весь материал, а не посторонними включениями. И я заменил марку пластилита. А когда начался этот ураган, я прежде всего подумал о башне. Туда пошли скрепки старой марки. Мне стало ясно, что они вырвутся из гнёзд или начнут ломаться раньше других. Вы были неподалёку от башни и, конечно, должны были попытаться проникнуть туда. И я бросился наперехват… Я не сказал вам раньше об этих скрепках, — Костя умоляюще посмотрел на Гребнёва, — потому что не придавал этому большого значения… Если б не ураган…

— Гм… — Гребнёв выглядел несколько озадаченным. — Так вот почему башня так легко оторвалась…

Он перевёл взгляд с Кости на картину, которую продолжал держать в руках. Но сейчас он смотрел только на юношу. Ему бросилось в глаза то, чего он не замечал раньше. В беззаботном лице юноши чувствовалась какая-то суровинка, словно тот пережил что-то серьёзное и настоящее. Ещё бы! Можно считать чудом, что они выпутались живыми из этой истории. Действительно, нога, что заживёт через полгода, — сущий пустяк. Костя совершенно прав. То, что досталось на их долю там, в вышине, в отсеках рассыпающегося здания, заставляет всё бледнеть.

Гребнёв снова взглянул на Костю.

— Ну как? — спросил тот.

Да, ведь он не ответил на вопрос.

— Видите ли, — сказал Гребнёв, — я думаю, не ошибусь, если скажу, что вы самый толковый из моих практикантов. Теперь я уже спокойно могу сказать вам, что вы прежде всего художник, а потом конструктор.

— А эскиз?

— Вещь хорошая, но… — Гребнёв пальцем освободил от повязки рот, чтобы удобнее излагать замечания. Но тут снова появился представитель службы здоровья.

— Уже? — спохватился Костя. — Ну, до завтра…

— Сегодняшняя порция впечатлений исчерпана? — осведомился Гребнёв.

— Завтра, — сообщил врач, — будут рассматриваться проекты научной станции для Венеры. Вам разрешено присутствовать, заочно разумеется.

— Ураган уже вынес свой приговор, — спокойно сказал Гребнёв. — Посмотрим, что скажут теперь люди.

«В конце концов, — подумал он про себя, — я не могу заставлять подвергаться опасности, которую чудом перенёс сам, людей, которые будут работать на Венере. В этом отношении урагану надо сказать спасибо: он разыгрался вовремя!»

— Ураган оказался как нельзя кстати, — сказал Коробов. Гребнёв видел на экране высокую спокойную фигуру начальника научной станции на Венере, крупные черты лица, доброжелательный взгляд голубых глаз с лёгкой усмешкой в глубине зрачка. — Ураган создал условия, близкие к тем, что случаются на Венере, если не считать, что там такие штуки в несколько раз сильнее. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Потери только материальные, но они оправдали себя: ураган осуществил эксперимент, который без него трудно было бы воспроизвести. Если рассматривать его именно в этом плане, то трудно придумать лучший вариант урагана, который бы годился для этой цели.

Коробов обвёл аудиторию внимательным взглядом и продолжал:

— Во-первых, ураган напал внезапно. Так, вероятно, и будет на Венере, где нет синоптической службы. Он нацелился на все станции, стоявшие на полигонах, словно это были кегли, а он — шаром, пущенным опытным игроком. И он сшиб все кегли… — Коробов усмехнулся. — И вот теперь мы должны проанализировать этот тройной удар. Первой подверглась нападению урагана «Свайная постройка». Она сразу обнаружила своё слабое место. Кольцо плохо держало само себя, оно было составлено из множества секций, и эти секции напоминали толпу, собравшуюся в кружок и нетвёрдо держащуюся за руки. От дуновения ветра толпа рассыпалась и разбежалась. — Коробов сделал паузу. Гребнёв представил себе, как сминал и разбрасывал ураган кольцо, висящее в воздухе. Этот поддув снизу и оказался в данном случае ахиллесовой пятой. — «Куб», — продолжал Коробов, — более монолитен. Авторы проекта соорудили жёсткую замкнутую конструкцию, напоминающую знаменитый спичечный коробок. Его, как известно, трудно раздавить и совсем невозможно разрушить ветром. Но… — Коробов акцентировал каждое слово, словно сформулировал приговор, — напор ветра был так силён, что опрокинул куб, как спичечный коробок. Конечно, вы можете сказать, что куб не был закреплён, — если сделать это, опрокинуть его будет не так-то просто. Но ураганы на Венере, повторяю, гораздо сильнее, а поверхность, подставленная им кубом, слишком велика — я имею в виду грани куба, которые обращены, как нарочно, во все четыре стороны, — откуда ни налети ураган, он встретит плоскую стену. Остаётся последний вариант…

Гребнёв невольно отодвинулся к спинке кресла. До этого он сидел, подав корпус вперёд.

— Этот вариант, — услышал он, — может быть, покажется кое-кому странным, но мне лично нравится больше всех. Конечно, «Лабиринт» оказался очень лёгким, эта лёгкость, собственно, и спасла его от полного разрушения. Если бы его не подняло в воздух, а он был прикреплён твёрдо к земле, его разметало бы в клочья. Но это потому, что все части станций не были склеены в одно целое, а держались на скрепках. Соедини вы всё в единый панцирь — вы сможете завязать пластилит в узел, но не разорвёте его. Именно гибкость пластилита составляет его особую силу. Однако в данном случае гибкость была кое-где излишней. Некоторые узлы, мне кажется, следует сделать более жёсткими. В частности, нужно поработать над башней. Я бы, например, не хотел во время работы находиться в башне, которая чересчур сильно гнётся, хотя и не ломается. Удачным следует считать и то, что все здания, кроме обзорной башни, невысоки и имеют плавные очертания. Сдуть такую станцию, поставленную на прочные якоря-шпунтины, загнанные в тело планеты, будет невозможно. Вот моё мнение…

Гребнёв сидел неподвижно. Слева, со стороны невидимого моря, доносился шум прибоя. С другой стороны, с экрана, неслись голоса — там тоже разыгрывался небольшой шторм. Гребнёв не глядел ни направо, ни налево. Он совершал сейчас заново путешествие по станции. Вот здесь он стукнулся головой о стойку. «Стойка слишком слабая, — думает он, — надо её усилить». А в круглом зале, где стены вминались от бешеного ветра, потребуются дополнительные крепления. Он шёл и шёл, и новые мысли приходили ему в голову.

Чей-то голос настойчиво звучал с экрана. Там о чём-то ещё спорили. А Гребнёв уже снова работал…

Не в назидание потомству, не в Музее Неосуществлённых Проектов будет выставлена его станция для разбора её достоинств и недостатков будущими инженерами и архитекторами; она полетит на Венеру.

Гребнёв обернулся к морю, чтобы отыскать на вечереющем небе, над горизонтом, переливающуюся голубым пламенем далёкую звёздочку…