Заезд на выживание

Глава 1

— Привет, Перри? Как дела?

— Прекрасно, спасибо, — ответил я и махнул рукой. Вообще-то звали меня не Перри, а Джеффри, но я уже давно оставил надежду, что жокеи станут называть меня именно так. Раз человек является адвокатом, тем более — барристером, и фамилия его Мейсон, чего еще можно ожидать?.[1] Это все равно что быть солдатом по фамилии Уайт, сослуживцы к этой фамилии будут неизбежно прибавлять прозвище Чоки.[2]

Втайне я был доволен, что все эти профессионалы своего дела, с которыми я встречался лишь время от времени, называют меня именно так, по-свойски. Сами они постоянно работали вместе, дни напролет, принимали участие во многих скачках по всей стране, я же участвовал лишь в дюжине или около того за год, и почти всегда — на собственной лошади. К наезднику-любителю, так официально определялся мой статус, отношение было терпимое ровно до тех пор, пока он знал свое место. А мое место в раздевалке находилось рядом со входом, было самым холодным, одежду и полотенца постоянно топтали жокеи, которых вызывали на паддок.

В более старых раздевалках имелись небольшие дровяные печурки, они располагались обычно в уголке и обеспечивали комфорт, когда на улице было сыро и холодно. И будь трижды проклят тот молодой любитель, который посмеет занять место у этой печурки, пусть даже и явился он на ипподром раньше всех. Такую привилегию надо было заслужить, и доставалась она обычно жокеям-профи.

— Есть какие любопытные делишки, Перри? — донесся чей-то голос из дальнего конца раздевалки.

Я поднял голову. Стив Митчелл принадлежал к элите спорта, на протяжении последних нескольких сезонов постоянно вел спор за звание чемпиона в стипль-чезе с еще двумя такими же крутыми парнями. В настоящий момент чемпионом являлся он, выиграв за предыдущий год больше скачек, чем кто-либо еще.

— Да все как обычно, — ответил я. — Киднеппинг, изнасилование и убийство.

— Не представляю, как ты со всем этим справляешься, — заметил Стив, натягивая через голову белый свитер с высоким воротником.

— Работа… она и есть работа, — сказал я. — Во всяком случае, уж куда безопасней твоей. Да, наверное. Но ведь от тебя зависит жизнь другого человека. — Теперь он натягивал бриджи.

— Убийц у нас больше не вешают, сам знаешь, — сказал я. Что очень прискорбно, особенно если учесть, какие среди них попадаются выродки.

— Да, — кивнул Стив. — Но ведь если ты облажаешься, то и нормальный человек может угодить за решетку на много лет.

— В подавляющем большинстве случаев за решетку попадают именно те, кто того заслуживает, — возразил ему я. — Как бы я там ни старался

— Тогда, выходит, ты у нас неудачник? — заметил он и принялся застегивать бело-голубую жокейскую куртку с капюшоном.

— Ха! — усмехнулся я. — Когда выигрываю дело, честь мне и хвала. А если проигрываю, всегда можно сказать, что правосудие восторжествовало.

— У меня все иначе, — смеясь, заметил Стив и взмахнул руками. — Когда выигрываю, забираю всю славу и честь себе, а когда проигрываю, говорю, что лошадь подвела.

— Или тренер виноват, — подсказал кто-то.

Все дружно расхохотались. Такая вот пустая болтовня в раздевалке служила своего рода противоядием, лекарством от страха. Ведь пять-шесть раз на дню эти ребята ставили свои жизни на кон, скакали на лошади весом до полутонны со скоростью тридцать миль в час, перескакивали через препятствия высотой пять футов, и при этом без всяких там ремней и подушек безопасности, почти без всякой страховки.

— Пока сам ее не остановишь. — В голосе слышался ярко выраженный шотландский акцент.

Смех тотчас стих. Скот Барлоу, как бы это поаккуратней выразиться, был не самым популярным завсегдатаем жокейской раздевалки. Если б этот комментарий последовал от кого-то другого, он вызвал бы новый обмен шутками и колкостями, но от Скота Барлоу мог исходить только негатив.

Как и Стив Митчелл, Барлоу был одним из троицы сильнейших и периодически выигрывал то одно, то другое соревнование. Но причина, по которой он не пользовался популярностью у коллег, заключалась вовсе не в том, что ему сопутствовал успех. А в том, что у него была дурная репутация. Заслуженно или нет, но жокеи считали, что именно он доносит начальству на своих товарищей, если кто-то из них нарушал правила. Как предупредил меня однажды Рено Клеменс, третий из «большой» тройки, «Барлоу — стукач и гнида, так что при нем лучше держать язык за зубами. И не показывать ему квитки по ставкам».

Профессиональным жокеям не разрешается делать ставки на своих лошадей. Это прописано отдельным пунктом среди прочих условий и правил в их лицензиях. Но кое-кто, разумеется, иногда нарушал этот пункт, и мне дали понять, что Барлоу не брезгует шарить по карманам своих товарищей жокеев в поисках незаконных корешков от платежных чеков по ставкам, чтоб потом передать их распорядителю скачек. Занимался он этим или нет, не знаю, во всяком случае, за руку его еще ни разу не ловили. И не было никаких доказательств, чтоб передать дело в суд, хотя все верили в подлость Барлоу твердо и безоговорочно.

Сколь ни покажется странным, но мне, жокею-любителю, разрешалось делать ставки, чем я регулярно и занимался, но ставил при этом всегда только на свою лошадь. Таким уж был оптимистом.

Находились мы в раздевалке ипподрома Сэндо-ун-Парк, в Суррее, где я должен был принять участие в пятом забеге. Для наездников-любителей предназначалась трехмильная дистанция с препятствиями. Это было для меня настоящим испытанием, участвовать в больших субботних скачках. Надолго любителей редко выпадало такое счастье, особенно по уик-эндам, и мне приходилось загодя ограничивать себя в еде, поскольку я неумолимо набирал вес, что вполне естественно для мужчины, которому скоро стукнет тридцать шесть, ростом пять футов и десять с половиной дюймов. Я из кожи лез вон, чтоб согнать эти лишние фунты, и на протяжении долгих зимних месяцев голодал, чтобы весной можно было посоревноваться с жокеями-любителями. Эти скачки специально были придуманы для таких, как я, и принимающие в них участие наездники имели больший вес, нежели обычно профессионалы. Нет, конечно, я уже не надеялся достичь прежних десяти стоунов.[3] Одиннадцать и семь десятых стоуна — вот идеальный вес, к которому я стремился, причем тут учитывался не только вес самого тела, но и одежды, специальных ботинок и седла.

Жокеев вызвали на третий забег, главное событие дня, и, как обычно, они не бросились к дверям сломя голову. Жокеи — народ суеверный, большинство старается выходить из раздевалки в самом хвосте — чтобы не отпугнуть удачу. Другим же было просто неохота торчать лишнее время на парадном круге, беседовать с владельцем или тренером лошади, на которой они собираются скакать. И вот они тянут время, топчутся на одном месте, заново протирают уже и без того зеркально-чистые очки — до тех пор, пока не брякнет колокольчик, призывающий в седла, и распорядители не попытаются буквально вытолкнуть их наружу.

Я схватил свои вещи, валяющиеся на полу, чтоб не затоптали, прижал к груди и держал до тех пор, пока не удалился последний из этой шайки копуш, затем накинул твидовый пиджак поверх шелковой ветровки и направился в комнату взвешивания смотреть забег по телевизору.

Мимо финишного столба промелькнули сине— белые полоски — Стив Митчелл опережал соперников примерно на голову, финишировали все очень кучно. Итак, Стив Митчелл теперь обходил ближайших соперников, Барлоу и Клеменса, на одно очко.

Я вернулся в раздевалку, это святилище жокеев, и начал мысленно готовиться к пятому забегу. И обнаружил, что нужда в такой подготовке велика — мысли просто необходимо было привести в порядок, правильно настроиться. Если этого не сделать, меня ждет полный провал, и я проиграю, не успев толком даже начать. А поскольку оставшиеся мне соревнования можно было по пальцам пересчитать, не хотелось напоследок опозориться.

Я уселся на скамью, что тянулась вдоль всего помещения, и снова начал проигрывать в голове весь маршрут и свои действия, от того момента, как приближусь к первому препятствию, и до того, как подойду к последнему, если, конечно, повезет. И, разумеется, я представлял, что выигрываю этот забег, что все мои опасения, предвкушения и ожидания превратятся в радость победы. А почему нет, вполне вероятно. Ведь мы с моим мерином начинали этот сезон фаворитами. Ведь ему удалось-таки выиграть на фестивале в Челтенхеме в марте, причем весьма убедительно.

Стив Митчелл вальсирующим шагом влетел в раздевалку, и улыбка на его лице была шире восьмиполосной автомагистрали.

— Ну, что ты на это скажешь, Перри? — воскликнул он, похлопав меня по спине, чем вывел из транса. — Здорово, черт подери! Просто супер! Как я сделал этого ублюдка Барлоу! Видел бы ты его морду! Чуть не лопнул от злости! — Он громко расхохотался. — Так ему и надо!

— За что? — с невинным видом осведомился я.

Секунду Стив стоял неподвижно и смотрел на меня подозрительно.

— Да за то, что он гад и ублюдок, вот и все, — ответил он и отвернулся к вешалке.

— А он на самом деле такой?.. — спросил я. Стив обернулся ко мне:

— Какой?

— Ублюдок.

Повисла неловкая пауза.

— Чудак ты все же, Перри, — раздраженно заметил Стив. — Какая разница, черт побери, на самом или нет?

Я уже пожалел, что затеял этот разговор. Барристерам порой трудно обзаводиться друзьями, такая уж у них участь.

— В любом случае ты молодец, Стив, — сказал я. Но момент прошел. Стив просто отмахнулся и снова повернулся ко мне спиной.

— Жокеи! — Распорядитель скачек заглянул в раздевалку и призвал группу из девятнадцати любителей на парадный круг.

Сердце у меня екнуло, потом зачастило. Так со мной бывало всегда. Адреналин побежал по жилам, и я вскочил и бросился к выходу. Нет, я вовсе не был суеверен и не собирался выходить из раздевалки последним. Я хотел насладиться каждой секундой этого действа. Казалось, ноги мои вовсе не касаются земли.

Я обожал это ощущение. Именно поэтому так любил участвовать в скачках. Нет, конечно, это увлечение куда опаснее, чем нюхать кокаин, и уж определенно дороже, но я уже не мог обходиться без этого, я «подсел». Все мысли о неудачных падениях, смертельной опасности, сломанных костях и синяках тут же улетучились под натиском пьянящего возбуждения и предвкушения. Такое чувство возникало всякий раз и поражало новизной. Точно я никогда не участвовал в скачках прежде. И я часто говорил себе, что окончательно расстанусь с седлом только тогда, когда эти эмоции перестанут захлестывать меня при вызове на круг.

И вот я прошел туда вполне твердой походкой и стоял теперь на коротко подстриженной травке рядом со своим тренером, Полом Ньюингтоном.

Первую свою лошадь я приобрел пятнадцать лет назад, тогда Пол имел репутацию «хоть и молодого, но весьма перспективного тренера». Теперь же о нем отзывались как о человеке, так и не использовавшем весь свой потенциал. Он был родом из Йоркшира, но годам к тридцати переехал на юг, где должен был заменить одного из «грандов» скачек, пожилого тренера, вынужденного отойти от дел по болезни. Уже не молодой и не перспективный, он опасался вылететь вовсе и цеплялся за работу из последних сил. Его уроки стоили дешевле, чем у других тренеров, но мне нравился этот человек, и впечатление от тренировок с ним оставалось самое положительное. За несколько лет он научил меня тонкостям и премудростям стипль-чеза на гунтерах, что позволило мне благополучно преодолеть несколько сот миль и тысячи препятствий. Пусть эта выступления в большинстве своем не были столь зрелищны, как того хотелось, зато они отличались завидной стабильностью. А сам я почти всегда оставался в каком-то шаге от победы.

— Думаю, ты легко справишься с этой оравой, — заметил Пол, указывая рукой на группу жокеев-любителей и лошадей на круге. — А этот, глядите-ка, прямо из штанов норовит выпрыгнуть. Все равно не поможет. Мне не нравились предсказания с победным оттенком. Даже представляя сторону защиты в суде, я почти всегда был пессимистично настроен относительно шансов своего клиента. Ведь тем неожиданнее и радостнее становится победа. А в случае проигрыша разочарование меньше.

— Надеюсь, что так, — ответил я. А напряжение все нарастало. И вот пронзительно брякнул колокольчик, призывая жокеев в седла.

Пол помог мне взобраться на мою гордость и радость. Сэндмен был одной из лучших лошадок, которыми я когда-либо владел. Пол купил для меня этого мерина-восьмилетку с весьма запутанным происхождением и скромными результатами в скачках с барьерами. Но уверял, что Сэндмен еще себя покажет. И оказался прав. Вместе с ним мы выиграли восемь скачек, еще пять Сэндмен выиграл без меня, с другим жокеем, в том числе и последние мартовские соревнования в Челтенхеме.

То было наше первое с ним выступление после летних каникул. Первого января моему любимцу должно было исполниться тринадцать, а потому закат его карьеры был близок. Мы с Полом планировали принять участие еще в двух скачках перед следующим фестивалем в Челтенхеме, где надеялись повторить успех.

Со стипль-чезом меня впервые познакомил дядя Билл. Он доводился младшим братом моей маме, и ему тогда было двадцать с небольшим, а сам я был двенадцатилетним мальчишкой. Биллу разрешили забрать меня на день, при условии, чтоб он «не спускал с ребенка глаз». Я тогда гостил у дедушки с бабушкой — папа с мамой отправились отдыхать в Южную Америку.

И вот я радостно забрался на переднее сиденье любимого автомобиля дяди Билла — «Эм-Джи Миджет»[4] с откидным верхом, и мы покатили в сторону южного побережья, планируя провести долгий день в Уортинге, в Западном Суссексе. Втайне от меня и своих строгих родителей дядя Билл вовсе не собирался весь день таскать малолетнего племянника по каменистым пляжам Уортинга или гулять с ним по элегантному пирсу в викторианском стиле, где меня ждали приличествующие возрасту увеселения. Вместо этого мы проехали еще пятнадцать миль к западу до ипподрома Фонтвелл-парк, где и зародилась у меня настоящая страсть к скачкам с препятствиями.

Почти на каждом ипподроме Британии зрители могут стоять в непосредственной близи от изгороди — ни с чем не сравнимое ощущение, когда мимо тебя проносятся на огромной скорости животные весом до полутонны, и отделяет тебя от них искусно сплетенная и плотная изгородь из березовых прутьев; когда ты отчетливо слышишь стук копыт по дерну, чувствуешь, как дрожит земля, и ощущаешь себя непосредственным участником скачек. Но в Фонтвелле ипподром имеет очертания восьмерки, и между прыжками, которые происходят вблизи точки пересечения двух гигантских нолей, из которых она состоит, ты можешь перебегать по кругу раз шесть за время трехмильной гонки, чтоб разглядеть все как можно лучше.

И вот дядя Билл и я на протяжении почти всего дня только и занимались тем, что перебегали по траве от изгороди к изгороди. К концу этого дня я уже твердо знал, что непременно хочу стать одним из тех храбрых парней в разноцветных шелковых ветровках, которые бесстрашно пришпоривают своих лошадей, заставляют их взлетать в прыжке на скорости тридцать миль в час, надеясь на крепкие ноги породистого скакуна и свою удачу.

Я был настолько очарован увиденным, что на протяжении недель не мог думать ни о чем другом и умолял дядю снова взять меня с собой на ипподром, как только отделаюсь от таких нудных занятий, как хождение в школу и зубрежка уроков.

И вот я напросился на местный конезавод и вскоре научился если не объезжать лошадей, то довольно сносно держаться в седле и на большой скорости брать препятствия. Напрасно мой тренер учил меня держать спину прямо, опустив пятки. Однако я научился привставать в стременах и нагибаться к холке лошади — эти движения я подсмотрел у профессиональных жокеев.

Ко времени, когда мне исполнилось семнадцать и я смог водить машину, я уже разъезжал по окрестностям, не боясь заблудиться. Сказать по правде, географию я учил не по карте, а по расположению ипподромов. Возможно, я бы и испытал затруднения по пути в Бирмингем, Манчестер или Лидс, но зато безошибочно мог определить кратчайший маршрут от Челтенхема до Бангор-он-Ди или от Маркет-Рейзен до Эйнтри.

Сколь ни прискорбно, но к тому времени я уже осознал, что зарабатывать на жизнь скачками не получится. Несмотря на все усилия и страдания, стоические отказы от обедов в школе, я был высоким и уже в юном возрасте весил слишком много, чтоб стать профессиональным жокеем. К тому же я проявлял ярко выраженные способности к гуманитарным наукам, и отец планировал для меня карьеру адвоката. Это он решил, что я должен окончить тот же колледж при Лондонском университете, что и он свое время, а затем поступить в Юридический колледж в Гилдфорде. Ну а затем меня ждала та же адвокатская контора на заштатной улице города, в которой сам отец проработал тридцать лет. Как и он, я должен был проводить жизнь, оформляя передачу собственности из рук продавца в руки покупателя, составляя завещания и посмертные распоряжения, разрубая узы неудавшихся браков на юго-западной окраине Лондона. При одной мысли о том, какая скучная жизнь меня ждет, я приходил в ужас.

Мне исполнился двадцать один год, вскоре я должен был получить степень бакалавра юридических наук, и тут моя дорогая матушка проиграла долгое сражение против лейкемии. Смерть ее не стала для меня неожиданностью, мама прожила куда дольше, чем предполагали мы и врачи, но, возможно, впервые это событие заставило меня всерьез задуматься о хрупкости и бренности человеческой жизни. Она умерла в день своего рождения, ей исполнялось сорок девять. И не было никакого торта со свечами, никто не пел «С днем рожденья тебя». Лишь слезы и отчаяние. Целое море слез.

Этот печальный опыт позволил мне по-новому взглянуть на свое будущее. Вселил решимость заниматься тем, чего я действительно хотел, а вовсе не тем, чего ждали от меня другие. Жизнь, думал я, слишком коротка, чтоб растрачивать ее понапрасну.

Однако степень я все же получил и по зрелом размышлении пришел к выводу: было бы ошибкой бросить все на ранней стадии. Вместе с тем не было никакого желания становиться стряпчим, как отец. И вот я написал в Юридический колледж прошение с просьбой не переводить меня на факультет судебной практики — следующая ступень в карьере юриста. А затем, к ужасу и гневу отца, поехал в Лэмбурн, где нанялся в бесплатные помощники к тренеру, чтоб тот помог мне стать жокеем-любителем.

— Но на что ты собираешься жить? — с отчаянием в голосе вопрошал отец.

— На деньги, которые оставила мне в наследство мама, — отвечал я.

— Но… — тут он на секунду запнулся. — Эти деньги предназначались для погашения задолженности за дом.

— В ее завещании об этом нет ни слова, — довольно бестактно заявил я.

В ответ на это отец разразился длинной и гневной тирадой, смысл которой сводился к тому, что нынешняя молодежь напрочь лишена чувства ответственности. Такие разговоры шли в доме часто, я уже научился не обращать на них внимания.

И вот в июне я окончил колледж, а уже в июле отправился в Лэмбурн, где использовал оставленные мамой деньги не только на проживание, но и на приобретение мерина-семилетки, с которым планировал выступать на скачках. Сделал я это, руководствуясь вполне здравым предположением: вряд ли мне позволят скакать на чьих-то других лошадях.

Отцу об этом я, разумеется, ничего не сказал.

Весь август я, что называется, набирал форму. Каждое утро приходил на конюшню, забирал свою лошадку, пускал ее галопом по окрестным холмам над деревней, а днем пробегал тот же маршрут сам. Й вот где-то к середине сентября мы уже могли рассчитывать на участие в скачках.

Волею случая — или то была рука судьбы — первое мое выступление в настоящих скачках состоялось в Фонтвелле, в начале октября того же года. Я так волновался, что детали события прошли для меня как в тумане, — казалось, все происходит одновременно, сливается в сплошное мутное пятно. Я настолько разнервничался, что едва не забыл пройти взвешивание. Потом прохлопал сигнал к старту и сразу же сильно отстал от остальных, пришлось проскакать целый круг, чтоб догнать других участников, и я так вымотался к концу, что ни на какую победу рассчитывать уже не мог. Мы стали одиннадцатыми из тринадцати, причем одного из наездников я обошел только потому, что он упал прямо передо мной. Так что дебют никак нельзя было назвать удачным. Но тренер, похоже, был доволен.

— По крайней мере, не свалился, и то слава богу, — заметил он уже в машине по пути домой.

Я принял это как комплимент.

В тот же год мы с моей лошадкой участвовали еще в пяти соревнованиях и с каждым разом все лучше и лучше проходили дистанцию. И на последнем сгипль-чезе в Таусестере, за неделю до Рождества, пришли вторыми.

К марту следующего года я перескакивал через препятствия в общей сложности девять раз, пришлось испытать и первое падение, в Стратфорде. При этом больше пострадало мое эго, нежели тело. Мы с лошадкой шли первыми, оставалось перемахнуть всего через одну изгородь, и от осознания того, что выигрываю, я так сильно завелся, что послал своего скакуна в прыжок раньше времени, когда сам он решил еще прибавить скорости. В результате он задел корпусом верхнюю часть изгороди, мы оба рухнули на землю и уже оттуда завистливо следили за тем, как пролетают над препятствием остальные скакуны, стремясь к финишу.

Но, несмотря на этот неприятный инцидент и тот факт, что мне еще ни разу не удалось стать победителем, я по-прежнему обожал скачки и томился от скуки в перерывах между ними. В то же время мне явно не хватало интеллектуальной деятельности, хотелось чем-то занять голову, и временами я с тоской вспоминал студенческие годы. К тому же деньги, оставленные мамой, таяли просто с катастрофической быстротой. Пришло время распрощаться со своими фантазиями и начать зарабатывать на жизнь. Но чем, как? Быть стряпчим страшно не хотелось, с другой стороны, чем еще заняться человеку с дипломом юриста?..

Не все адвокаты являются стряпчими, вспомнил я слова одного из университетских преподавателей, их я услышал чуть ли не на первой неделе занятий. Есть еще и барристеры.

Для человека, собирающегося стать практикующим юристом в маленькой адвокатской конторе, мир барристеров казался загадочным и недоступным. Полученный диплом свидетельствовал о том, что я являюсь специалистом в таких областях, как юридическое оформление собственности, торговых и рабочих сделок и договоров, а также в делах семейных. Выходило, что с самого начала я не мыслил себя адвокатом-защитником в судах, не разбирался в криминальном праве и юриспруденции.

И вот я отправился в районную библиотеку в Хангерфорде и принялся изучать различия между барристерами и стряпчими. И вскоре узнал, что барристер — этот тот, кто встает в зале суда и вступает в непримиримые споры с оппонентами, в то время как стряпчий выполняет бумажную работу и находится в тени, где-то на заднем плане. Барристеры 27 громкими голосами обменивались мнением с другими барристерами в зале судебных заседаний, метали громы и молнии, а спряпчие составляли контракты и завещания в одиночестве, в тихих и душных своих кабинетах.

И тут вдруг меня вдохновила и взволновала столь блистательная перспектива — стать барристером, и я подал документы на поступление в Юридический колледж на факультет судебной практики.

С тех пор прошло четырнадцать лет, и я вполне освоился и утвердился в мире париков из конского волоса, шелковых мантий и протокола судебных заседаний. Но мечту стать лучшим из лучших в мире жокеев-любителей тоже не оставлял.

— Жокеи! На старт! — Голос распорядителя вернул меня к реальности. Нет, это никуда не годится, предаваться воспоминаниям в столь ответственный момент, подумал я. Надо сосредоточиться! Собраться!

И вот все девятнадцать жокеев-любителей на своих скакунах выстроились неровной линией, раздался хлопок, шлагбаум опустился, взлетел флажок, и мы рванулись вперед. Поначалу всегда трудно сказать, кто поведет гонку. Держались мы кучно, все вместе перешли с шага на рысь, а затем — и в галоп, по мере того как лошади набирали скорость.

Трехмильная дистанция в Сэндоуне тянется по дорожке вдоль одной стороны ипподрома, сразу после поворота от стартовой линии. Так что лошадям приходится совершить два почти полных круга и при этом преодолеть в общей сложности двадцать два препятствия. Первое, появляющееся вскоре после старта, выглядело совсем плевым. На чем и попадались многие наездники, не только любители, но и профессионалы. Точка приземления здесь отстояла от толчковой точки на значительном расстоянии, отчего многие лошади после прыжка утыкались носами в землю. Однако в начале гонки скорость небольшая, и это давало шанс самым неопытным жокеям на худших в мире лошадях. Они успевали вовремя натянуть поводья, отчего их скакуны послушно задирали головы. И вот все девятнадцать участников благополучно преодолели эту изгородь с «подвохом», затем, набирая скорость, повернули вправо и вышли на самую знаменитую в стипль-чезе комбинацию из семи препятствии. Две изгороди с канавой между ними стояли довольно тесно, затем надо было перескочить через водное препятствие. А уже после него шли печально знаменитые «шпалы» — три изгороди подряд, стоявшие очень тесно, тесней, чем где бы то ни было на британских ипподромах. Почему-то считалось, что если хорошо взять первое препятствие, то и дальше все пойдет как по маслу. А если облажаешься на первом, то жокею и лошади вряд ли удастся добраться до финиша в целости и сохранности.

Три мили — дистанция приличная, особенно по ноябрьской грязи, в конце дождливой осени, и никто из нас не спешил слишком рано прибавлять скорость. И вот все девятнадцать участников, приподнявшись в стременах, держась плотной группой, свернули на первую длинную кривую, где в конце нас поджидало препятствие с канавой и где мы впервые увидели толпы зрителей на трибунах.

Когда я еще только начал участвовать в скачках, меня больше всего поразила изоляция, в которой находятся участники. Да, у касс могут толпиться тысячи и тысячи азартных игроков, стремящихся сделать ставки, потом они валят на трибуны, где стараются перекричать друг друга, выкликая клички и номера, но для наездников эти трибуны с тем же успехом могут быть абсолютно безлюдны. Они слышат лишь топот лошадиных копыт по дерну, тот самый звук, так возбудивший меня еще мальчишкой на первых в жизни скачках в Фонтвелл-парке, и кажется, что этот звук заменяет все чувства. А для зрителя звук этот, то приближается, то удаляется вместе с лошадьми. Есть и другие звуки — хлопанье поводьев или хлыста, клацанье подков, крики жокеев, шорох копыт или шкуры, задевших березовые прутья изгороди, когда животное перелетает над ней на высоте нескольких дюймов. Все это вместе превращает скачки в довольно шумное мероприятие, и разобрать восклицания и слова в этом гаме сложно. Сюда не проникнет ни одобрительный возглас, ни комментарий или замечание по делу. Довольно часто пришедшие к финишу жокеи понятия не имеют о триумфах и провалах своих соперников. Если что-то произошло у них за спиной, они не знают, что именно — ну, допустим, что упал общепризнанный фаворит или же вырвавшаяся из-под контроля лошадь устроила настоящую свалку среда плотно идущих участников. В отличие от «Формулы-1», здесь нет радиосвязи или огромных электронных табло с информацией.

Скорость заметно увеличилась, когда мы отвернули от трибун и начался пологий спуск. Скачка приобретала все более напряженный характер.

Мы с Сэндменом шли по внутренней, более короткой стороне дорожки, едва не задевая ограждение, — впереди на два корпуса или около того двигалось лидирующее трио. И тут вдруг лошадь, идущая прямо передо мной, начала выдыхаться. И я испугался, что мне придется замедлить бег, поскольку деваться было просто некуда — внешнюю сторону дорожки занимали другие скакуны.

— Подвинься ты, черт, дай проскочить! — крикнул я впереди идущему жокею, нисколько, впрочем, не надеясь, что он уступит дорогу. И тут, к моему изумлению, он слегка отодвинулся от ограждения, давая мне возможность продвинуться вперед.

— Спасибо! — крикнул я, обходя его справа. Поравнялся и увидел раскрасневшееся юное лицо, расширенные глаза и гримасу досады. Вот разница, подумал я, между тем, каким я был и каким стал. Сейчас я бы ни за что не стал пропускать соперника, хоть проси и кричи он весь день. Скачки существуют для того, чтоб побеждать, а тот, кто слишком вежлив с противником, побеждает редко. Нет, и теперь я ни за что не стану совать палки в колеса сопернику, подрезать его или что-то там еще, хотя сам не раз становился жертвой подобных уловок. В раздевалке, до начала скачек и после них, жокеи могут быть милейшими парнями, но во время соревнований превращаться в злобных и безжалостных выродков. Такова уж их работа.

Две лошади выбыли на следующем препятствии, одна свалила изгородь. Случилось это при приземлении, животные упали на колени, жокеи полетели головами вперед и распростерлись на траве. Один из них оказался тем самым молодым человеком, который меня пропустил. Повезло, подумал я. Слава богу, что он не свалился прямо передо мной. Нередки случаи, когда участника «сшибает» другая падающая лошадь — малоприятное происшествие, и поражение тогда неминуемо.

Оставшиеся семнадцать наездников начали растягиваться в более длинную и рваную линию. И вот мы совершили второй, последний поворот. Сэндмен шел хорошо, я пришпорил его перед первой из семи изгородей. Он легко перелетел через березовые прутья, на чем мы выиграли примерно корпус. Впереди оставались две лошади.

— Давай, мальчик! — крикнул я, подбадривая коня.

Темп возрос, краем уха я услышал, что у кого-то из идущих позади проблемы.

— Подбери копыта, тварь! — крикнул один из жокеев, когда его лошадь врезалась задними ногами в воду.

— Скажи своей поганой скотине, чтоб прыгала нормально! — прокричал другой, когда мы уже почти преодолели первые из коварных «шпал».

И вот мы вошли в финальный длинный поворот, и только у четверых из нас остались реальные шансы на победу. Я по-прежнему шел по внутренней стороне дорожки, совсем близко от белого ограждения из пластика, остальные пытались обойти меня по внешней стороне. Пришпорить, послать вперед, еще пришпорить — руки и ноги у меня работали безостановочно и в унисон, и мы приближались к препятствию с прудом. Сэндмен был впереди, еще один длинный прыжок — и все останутся позади.

— Вперед, мальчик! — снова подстегнул я его, на этот раз почти шепотом. — Давай, давай!

Мы с ним устали, но и другие тоже. Три мили с препятствиями — нешуточное испытание, тут кто угодно выдохнется. Вопрос только в том, кто устал больше. И тут меня охватил испуг — я неимоверно устал. Ноги почти не двигались, я уже не мог как следует пришпоривать Сэндмена, я настолько ослаб, что дать хорошего бодрящего шлепка кнутом не получалось.

Однако мы все еще возглавляли гонку — примерно на голову. И вот второе препятствие. Сэндмен взвился в воздух, перемахнул его, но задел брюхом изгородь и приземлился сразу на все четыре ноги. Мать его!.. Две другие лошади пролетели мимо, отчего создалось впечатление, будто мы с Сэндменом пятимся назад. И я подумал: все потеряно. Но у Сэндмена были на этот счет свои соображения, и он устремился вдогонку. У последнего препятствия мы поравнялись с лидерами и брали его вместе, втроем, корпус в корпус.

Несмотря на то, что три лошади приземлились одновременно, двум другим все же удалось вырваться вперед, и они устремились к финишному столбу. И их наездники были полны решимости победить. Я же настолько изнемог, что почти не предпринимал никаких усилий. И вот мы с Сэндменом финишировали третьими, в чем было куда больше моей вины, нежели Сэндмена. Очевидно одно — слишком много времени я просиживал в судах. И три мили по грязи, по этим «восьмеркам» Сэндоуна оказались мне не по зубам. От радостного предвкушения в начале скачек осталось лишь чувство неимоверной усталости.

Я завел Сэндмена в загон, где его должны были расседлать, и едва не плюхнулся прямо на траву. Ноги не держали, казалось, были сделаны из желе.

— Ты в порядке? — озабоченно спросил Пол.

— В полном, — ответил я и попытался расстегнуть подпругу. — Просто выдохся маленько.

— Надо было потренировать тебя в галопе, — заметил Пол. — Что толку от хорошей лошади, если наездник сидит в седле как мешок с картошкой. — То было грубое, но вполне справедливое сравнение. Пол немало вложил в Сэндмена, и они выигрывали не раз. Потом он вежливо попросил меня посторониться, расстегнул пряжки, сам снял седло и передал его мне.

— Извини, — пробормотал я. Хорошо хоть я платил ему вполне приличную тренерскую зарплату.

Затем я поплелся на взвешивание, после чего отправился в раздевалку. Тяжело плюхнулся на скамью и подумал: может, пора завязывать? Нет, серьезно, пора прекратить это безумие и баловство под названием скачки, иначе дело кончится серьезной травмой. До сих пор мне просто очень везло, за все четырнадцать лет отделался всего лишь несколькими шишками, синяками да сломанной ключицей. И если, допустим, продолжить еще хотя бы год, я могу набрать лучшую форму, чем теперь, или же получить тяжелую травму. Я устало привалился к выкрашенной кремовой краской стене и закрыл глаза.

Очнулся я, только когда служащие начали собирать грязные тряпки в большие плетеные корзины. Очнулся и понял: вот и кончились последние в сезоне скачки, я сижу в раздевалке один-одинешенек и до сих пор даже не переоделся.

Я медленно поднялся со скамьи, стащил с себя жокейское обмундирование, взял полотенце и пошел в душ.

Скот Барлоу полусидел-полулежал на кафельном полу, привалившись к стене, сверху на ноги хлестала вода из душа. Из правой ноздри ползла струйка крови, веки опухшие, глаза закрыты.

— Что с тобой? — Я склонился над ним, тронул за плечо.

Он приоткрыл глаза и взглянул на меня, и не было в его взгляде никакой теплоты.

— Отвали, — пробормотал он. Очаровательно, подумал я.

— Просто хочу помочь, вот и все.

— Чертовы любители, — проворчал он. — Все время мешаются под ногами.

Я оставил без комментариев эту его ремарку и стал мыть голову.

— Ты меня слышишь? — прокричал он с присущей ему шотландской напористостью. — Я сказал, что такие, как вы, всю жизнь нам мешают.

Я хотел было напомнить Скоту, что я ему не конкурент, что всегда принимал участие в скачках только для любителей, а ему скакать с нами все равно бы не разрешили. Но потом подумал, что это лишь напрасная трата времени, к тому же он явно не в настроении, чтоб вступать с ним в споры. И, продолжая не обращать на Скота никакого внимания, закончил принимать душ и растерся полотенцем. Теплая вода и растирание вернули силы ноющим мышцам. Барлоу меж тем продолжал талдычить свое. Кровь из носа идти у него перестала, последние ее капли смыло водой.

Я вернулся в раздевалку, оделся и стал собирать вещи. Профессиональным жокеям помогают мальчики-конюхи. Вечером после каждой скачки собирают их шмотки, одежду стирают и сушат, ботинки чистят, седла протирают намыленной губкой, чтоб к следующему выступлению все блестело. Я же, выезжающий на старт раз в две недели, а иногда и гораздо реже, должен был заботиться о себе сам, услуги конюхов мне не полагались. Я побросал грязные и влажные тряпки в сумку, чтоб забрать их домой и положить в стиральную машину, которая стояла у меня на кухне.

И уже собрался идти, как вдруг заметил — Скота Барлоу в раздевалке по-прежнему нет. Все остальные уже давным-давно разошлись, и тогда я снова заглянул в душевую. Он сидел на полу в той же позе.

— Может, помощь нужна? — осведомился я. И подумал, что, должно быть, он сегодня днем здорово упал, повредив лицо.

— Отвали, — снова произнес он. — В твоей помощи не нуждаюсь. Ты такой же гад, как и он.

— Кто? — спросил я.

— Да твой гребаный дружок, — ответил Барлоу.

— Какой еще дружок?

— Стив Митчелл, будь он трижды проклят, кто ж еще, — проворчал он в ответ. — А кто еще, по-твоему, мог это сделать? — И он осторожно поднес руку к лицу.

— Что? — изумился я. — Так это Стив Митчелл тебя отделал? Но за что?

— А ты сам его спроси, — сказал он. — Причем уже не впервой.

— Ты должен рассказать об этом другим ребятам, — заметил я. Хоть и прекрасно понимал, что он не может этого сделать. Не с его репутацией.

— Не притворяйся идиотом, — буркнул он. — А теперь вали домой, чертов любителишка! И держи пасть на замке! — Он отвернулся от меня и вытер рукой лицо.

Я не знал, что и делать. Следует ли сообщить об этом организаторам скачек, которые остались в комнате для взвешивания? А то еще уйдут и запрут его здесь чего доброго. А может, вызвать ему «Скорую»? Или же стоит пойти в полицию и заявить о нападении?

В результате я не сделал ровным счетом ничего. Просто забрал свои вещи и отправился домой.

Глава 2

В понедельник утром я вошел в контору и услышал, как в секретарской кто-то громко сказал:

— Ни за что, мать вашу, не поверю! Подобная лексика — редкость в адвокатских конторах, еще реже такие выражения можно было услышать от сэра Джеймса Хорли, королевского адвоката и главы нашей фирмы, а стало быть — моего непосредственного начальника. Сэр Джеймс стоял перед столами секретарей и читал какую-то бумагу.

— И во что же это вы не верите? — спросил я, решив в последний момент не повторять непристойное словцо.

— Да вот в это, — ответил он и взмахнул бумагой.

Я подошел, взял ее. Распечатка e-mail. И озаглавлено сообщение было так: «ДЕЛО ПРОТИВ ДЖУЛИАНА ТРЕНТА РАЗВАЛИВАЕТСЯ НА ГЛАЗАХ».

Да уж, действительно, вашу мать!.. Я и сам глазам своим не верил.

— Это ведь ты защищал его на первом процессе, — сказал сэр Джеймс. И прозвучала фраза как утверждение, а не вопрос.

— Да, — ответил я. Я очень хорошо помнил все подробности. — Дело простое, как апельсин. Виновен вне всякого сомнения. Как он добился пересмотра по кассационной жалобе… ума не приложу.

— А все этот чертов адвокатишка, — пробурчал сэр Джеймс. — И вот теперь этот тип соскочит, полностью. — Он взял бумагу у меня из рук и перечитал короткий отрывок: — «Дело прекращено за отсутствием улик», так здесь сказано.

Нет, скорее за отсутствием свидетелей, подумал я. Побоялись дать показания, сочли, что и их изобьют тоже.

И у меня возник интерес к этой кассации и решению суда в пользу Джулиана Трента — несмотря на то что сам я больше не являлся его защитником. «Чертов адвокатишка», как назвал его сэр Джеймс, оказался одним из государственных обвинителей, эта команда была специально создана с целью обхаживания членов жюри присяжных на предмет вынесения обвинительного вердикта. Уже трое членов жюри присяжных обращались в полицию и докладывали об этих происках, и все трое впоследствии давали показания на слушаниях по кассации. Причем каждого из них обрабатывал в отдельности один и тот же юрист. Почему он это делал — было выше моего понимания, поскольку все улики в деле были стопроцентные. Но у кассационного суда не было иного выбора, как назначить пересмотр дела.

Этот эпизод стоил адвокату его работы, репутации и, как следствие, занижения оценки профессиональной квалификации. В коридорах судебно-исполнительной власти произошел небольшой скандал. Хорошо хоть у судей процесса по пересмотру дела хватило ума оставить молодого Джулиана за решеткой вплоть до начала новых слушаний.

Похоже, что теперь он выйдет на свободу, и срок заключения, а также все, что происходило на процессе, вскоре позабудется.

Я помнил, что он сказал мне напоследок в камере под залом заседаний в Олд-Бейли в прошлом марте. Не слишком приятное воспоминание. Есть такой обычай: представитель стороны защиты навещает своего клиента уже после вынесения приговора, вне зависимости от того, выиграл он дело или проиграл. Но визит оказался не совсем обычным.

— Я с тобой еще рассчитаюсь, придурок бесхребетный! — злобно воскликнул Трент, как только я вошел в камеру.

Очевидно, решил я, он считает, что обвинительный приговор — целиком моя вина, поскольку во время слушаний я не угрожал свидетелям насилием. А Трент ждал от меня именно этого.

— Так что берегись, — угрожающе добавил он. — Наступит день, очень скоро, и я подкрадусь к тебе, ты и не заметишь.

У меня даже мурашки пробежали по спине — столько злобы и убежденности было в этом голосе. И я инстинктивно огляделся, чтобы лишний раз убедиться, что он находится за решеткой. Когда зачитывали обвинительный приговор, я радовался тому обстоятельству, что этот тип находится под охраной. И мне хотелось, чтоб так было и дальше. На протяжении нескольких лет практики мне не раз угрожали другие, куда более грубые и простоватые клиенты. Но было в Джулиане Тренте нечто пугающее, причем не на шутку.

— С вами все в порядке? — спросил сэр Джеймс. Он смотрел на меня, слегка склонив голову набок.

— Все отлично, — хрипловатым голосом ответил я. Потом откашлялся. — Нет, правда, все отлично, спасибо, сэр Джеймс.

— Вы так выглядите… точно привидение увидели, — сказал он.

Может, и увидел. Может, я сам скоро стану призраком? После того, как Джулиан Трент придет мстить?

Я отрицательно покачал головой.

— Просто вспомнил кое-какие детали тех, первых слушаний.

— Вся эта история дурно пахнет, если хотите знать мое мнение, — многозначительно произнес он.

— Похоже, вы хорошо знакомы с этим делом, и результат для вас важен. — На моей памяти сэр Джеймс никогда прежде не употреблял крепких выражений. — Вот уж не думал, что кто-то из наших тут встрял.

— Никто и не встревал.

Королевский адвокат сэр Джеймс Хорли, в силу занимаемого им положения, знал обо всем, что происходит в этих стенах. Знал о каждом деле, в котором участвовали «подведомственные» ему барристеры, как со стороны обвинения, так и защиты. И в равной степени был абсолютно несведущ или почти ничего не знал о делах, в которых не принимала участия его «команда». По крайней мере, старался производить именно такое впечатление.

— Так откуда такой интерес к этому делу? — спросил я.

— А что, мне нужны какие-то особые причины? — обиженно заметил он.

— Да нет, — ответил я. — Причины не нужны. Но вопрос остается: с чего это вдруг такой интерес?

— Нечего меня допрашивать! — недовольно проворчал он.

У сэра Джеймса сложилась вполне определенная репутация среди барристеров низшего звена — он при каждом удобном случае подчеркивал свое превосходство в статусе. Но должность главы адвокатской конторы не так уж и значительна, как может показаться на первый взгляд. Это скорее почетный титул, который чаще всего присваивается самому старшему по возрасту члену, тому, кто долее остальных пробыл в королевских адвокатах. Примерно сорок пять или около того барристеров нанимались на эту службу сами. И главной целью создания таких вот объединений было просто облегчить жизнь и организацию труда, пользоваться всеми необходимыми услугами, секретарями, офисами, библиотекой, конференц-залами и прочим. Каждый из нас должен был сам искать себе клиентов, хотя секретари играли тут немаловажную роль, всегда могли подобрать подходящего клиента барристеру с опытом ведения определенных дел. И уж само собой разумеется, что наш начальник и глава никогда не делился работой с младшими по званию. Сэр Джеймс, насколько мне известно, вообще никогда ничем и ни с кем не делился, а все прибирал к рукам.

— Ладно, неважно, — сказал я, давая понять, что дискуссия на эту тему закончена. Он бы сказал мне, если бы захотел. Или имел бы право. И мои расспросы все равно ни к чему не приведут. В этом плане сэр Джеймс напоминал самого бесполезного свидетеля в суде, у которого есть собственные понятия о том, какими свидетельствами стоит делиться во время слушаний, а какими нет. И вопросы, задаваемые сторонами защиты или обвинения, тут значения не имели. И чтоб как-то сломать эту стену, нужен человек равного упрямства и силы характера — вот почему сэр Джеймс Хорли считался одним из самых выдающихся адвокатов в стране.

— Я консультировал судью по этому делу, — вдруг заявил он. Значит, все же решил расколоться. Теперь выпендривается, решил я.

— Вон оно что… — небрежным тоном протянул я. Что ж, я и сам могу сыграть с ним в эту игру.

Отвернулся от него и взял несколько писем из ящичка с пометкой «Мистер Дж. Мейсон». Вдоль одной из стен помещения тянулся целый ряд таких ящиков размером не больше двенадцати квадратных дюймов. Шесть горизонтальных рядов из десяти ящичков, открытых в передней своей части, и к каждому подвешен на медном крючке ярлычок с аккуратно отпечатанным на нем именем владельца. Никакого алфавитного порядка тут не существовало, запросто можно было найти в своем ящике чью-то чужую почту, поскольку расположены они были по старшинству, и ящик сэра Джеймса находился в верхнем правом углу рядом с дверью. Почта нареченных званием королевского адвоката должна располагаться на уровне глаз, ниже шли юниоры, хотя некоторых из них назвать так можно было с натяжкой. Кое-кто из барристеров прослужил здесь дольше, чем юристы, недавно принятые в королевские адвокаты, да и по возрасту годился им в отцы. Новички юниоры, поступившие совсем недавно и проходившие обучение, должны были чуть ли не на пол ложиться, чтоб получить доступ к своим ячейкам. Думаю, все это служило одной цели: лишний раз напомнить юниорам, чтоб знали свое место. И, несомненно, когда кто-то из них поднимался до высокого звания королевского адвоката, сразу начинал думать, что система устроена идеально. Стать королевским адвокатом — это предполагало особый статус, означало принадлежность к разряду лучших в своей профессии. Каждый барристер мечтал стать королевским адвокатом, но везло процентам десяти или около того.

— В деле имела место проблема устрашения или запугивания, — сказал сэр Джеймс у меня за спиной. Для него разговор не был закончен.

Меня это не удивило. Ведь Джулиан Трент действительно угрожал мне. Я достал из своей ячейки пачку писем и бумаг и обернулся.

— Мы с судьей вместе учились в колледже, — продолжил меж тем он. — Знакомы вот уже лет сорок. — Он мечтательно посмотрел в потолок, точно вспоминая молодые годы. — Как бы там ни было, — взгляд снова переместился на меня, — проблема с новым процессом заключается в том, что теперь свидетели обвинения вообще отказываются давать показания. Или говорят нечто совсем обратное тому, что говорили прежде. Очевидно, что им угрожали.

Устрашение в системе судопроизводства являлось весьма распространенным и серьезным препятствием к свершению правосудия. И все мы сталкивались с этим чуть ли не ежедневно.

Настала пауза. Я стоял и терпеливо ждал, когда сэр Джеймс соизволит продолжить, а сам он, по-видимому, решал, стоит или нет. И вот, решив положительно, он проговорил:

— Вот у судьи и возникло желание посоветоваться. На тему того, стоит ли зачитывать на процессе первоначальные показания этих свидетелей, данные в полиции сразу же после происшествия. И имеют ли они право не вызывать в зал суда тех свидетелей обвинения.

Я знал, что на протяжении вот уже многих лет сэр Джеймс является рикордером,[5] а это означало, что он председательствовал в коронном суде до тридцати дней в году. То был первый шаг к превращению в полноправного и постоянного судью коронного суда, и большинство практикующих королевских адвокатов выступали в роли рикордеров. И действующие судьи довольно часто просили у них совета, и наоборот.

— Ну и что же вы ему посоветовали? — спросил я.

— Не ему, а ей, — поправил меня сэр Джеймс. — Дороти Макджи. Я сказал, что подобного рода свидетельства допустимы при том условии, если сам свидетель будет вызван в зал заседаний, пусть даже он и отказался от прежних своих показаний. Загвоздка в том, что, похоже, все свидетели в этом деле сменили пластинку, в том числе и жертва подсудимого, и его семья. Теперь они утверждают, что самого преступления не было, что все ранения пострадавший получил после падения с лестницы. Они что, действительно считают нас полными идиотами? — Он заводился все больше. — И я посоветовал ей быть принципиальной, довести дело до конца. Сказал, что для свершения правосудия просто недопустимо, чтоб запугивание свидетелей вошло в норму. И еще высказал уверенность, что присяжные это поймут и вынесут обвинительный вердикт.

— Но Трент и членов жюри мог запугать, — сказал я. И подумал: уж не он ли запугал и трех адвокатов, которые подали на пересмотр дела?

— Боюсь, мы этого никогда не узнаем, — заметил сэр Джеймс. — Здесь в заметке говорится, что дело развалилось, так что его могли и не передавать на предварительное рассмотрение жюри. Полагаю, что в отсутствие свидетелей преступления, особенно тех, кто категорически отрицает, что оно вообще имело место, прокурорская служба — а может, тут и Дороти оплошала — вообще сдалась, с самого начала. Стыд и позор! — С этим восклицанием он резко развернулся на каблуках и вышел из комнаты, давая понять, что аудиенция закончена.

— Доброе утро, мистер Мейсон. — Я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Слова эти произнес старший секретарь. Во время моего разговора с сэром Джеймсом он сидел тихо и неподвижно за своим столом, и я просто не заметил его за мониторами компьютеров.

— Доброе утро, Артур, — ответил я и обошел стол, чтобы видеть его.

Совсем маленький человечек, но только по росту, а не как личность. По моим прикидкам, было ему где-то за шестьдесят, поскольку он часто говорил, что проработал у нас в конторе более сорока лет. Он уже был старшим секретарем, когда я появился здесь двенадцать лет тому назад, и с тех пор совсем не изменился, по крайней мере внутренне. Да и внешне, пожалуй, тоже, если не считать, что в густых и кудрявых черных волосах появилась седина.

— Немного опоздали сегодня, сэр? — Он задал вопрос, но по интонации это было скорее утверждение. Констатация факта.

Я взглянул на настенные часы. Половина двенадцатого. Да, действительно, припозднился. Не самый лучший вариант начала рабочей недели.

— Был занят, — сказал я ему. Ага, как же, занят. В постели, спал как убитый.

— Вводите суд в заблуждение? — с упреком спросил он, но на губах играла улыбка. Вводить в заблуждение суд считалось среди барристеров тягчайшим преступлением.

Старший секретарь должен был работать на членов конторы, но у нас почему-то никто не решался напомнить об этом Артуру. Сам он, судя по всему, считал, что наоборот. Если кто-то из юниоров или новичков совершал неблаговидный проступок или промах, именно старший секретарь, а не сэр Джеймс указывал ему на это. И это при том, что каждый из членов конторы отчислял из своей заработной платы средства на услуги и содержание секретариата, этих наших надсмотрщиков и компаньонов. Ходили слухи, что в некоторых особо преуспевающих адвокатских конторах, где работали только высокооплачиваемые юристы, заработок старшего секретаря был выше, чем у тех, кому он служил. Формально Артур приходился мне подчиненным, но, подобно каждому юниору, мечтающему надеть шелковую мантию королевского адвоката, я не решался вступать с ним в споры.

— Извините, Артур, — сказал я. И, как мог, изобразил раскаяние. — Есть что-нибудь для меня?

— Все было в почтовом ящике, — ответил он и кивком указал на бумаги у меня в руке. К счастью для меня, как раз в этот момент на столе у него зазвонил телефон, и я, как мышка, проскользнул в коридор и направился к себе.» Все же странно, продолжал размышлять я, почему в присутствии Артура я всегда чувствую себя нашкодившим школяром? Может, потому, что тот чисто инстинктивно догадывался, что нахожусь я не там, где положено в тот или иной отрезок времени. К примеру, на скачках, где я получал куда больше удовольствия, чем сидя здесь, в конторе. И это он тоже знал.

Очевидно, нервозность моя происходила из чувства вины. Не раз в самом начале службы здесь мне приходилось сидеть и выслушивать Артура, все его замечания и предупреждения о своем недостойном поведении, что принижало меня в глазах старших коллег. И несмотря на то, что нанимались мы на работу добровольно, положение наше напрямую зависело от того, как гладко крутятся колесики и винтики конторы, где ни за что не стали бы и дальше держать «пассажира», чьи доходы были ниже номинала. Мне еще сильно повезло. Несмотря на частые отлучки на скачки, заказы и деньги я получал хорошие, и никто из коллег не посмел бы упрекнуть меня за несоответствие своей весовой категории.

Я сидел за столом и смотрел в окно на сады Грейз-Инн, этот оазис тишины и покоя в гигантском бурлящем мегаполисе под названием Лондон. Летом в тени огромных платанов находили приют сотни офисных клерков, вышедших в обеденный перерыв съесть свой сандвич. Теперь же все деревья стояли без листвы и жалобно тянули к небу свои одинокие голые ветви.

Что вполне соответствовало моему настроению. Если наша система правосудия не в силах засадить за решетку таких опасных типов, как Джулиан Трент, по той причине, что ему удалось запугать людей, знающих правду, все мы в опасности.

В двадцатые годы в Чикаго у полиции тоже никак не получалось посадить в тюрьму Аль Капоне. Не находилось свидетелей его многочисленных преступлений, убийств и грабежей, которые осмелились бы дать показания против него в суде. Если б это случилось, смертный приговор был бы обеспечен. И Капоне настолько обнаглел, что открыто появлялся на людях, делал заявления для прессы и стал даже своего рода знаменитостью в городе — настолько был уверен, что никто не посмеет дать против него показаний. Но его все же удалось засадить за решетку. Суду была предъявлена неопровержимая улика — гроссбух, где все цифры и надписи были сделаны его почерком. Улика доказывала, что у мафиози имеются огромные незаконные доходы, а нашли этот гроссбух в ящике стола во время рутинного полицейского рейда на склад, где хранилось незаконное спиртное. Согласно законам США, со всех доходов полагалось платить федеральный налог в казну, и вот Аль Капоне был признан виновным, но не в убийствах и грабежах, а в неуплате налогов. Вторым именем Капоне было Габриэль, но уж определенно он был далеко не ангелом. В день вынесения приговора состав присяжных изменили кардинально, и все отчаянные попытки подкупить или запугать хоть кого-то из членов жюри провалились. Впрочем, все равно Аль Капоне признали виновным лишь по пяти из двадцати двух предъявленных ему пунктов обвинения. Но и этого оказалось достаточно. Храбрый судья отклонил представление об обжаловании приговора и приговорил главного врага американского народа к одиннадцати годам заключения. Правосудие восторжествовало над угрозами.

Как сказал сэр Джеймс Хорли, это просто стыд и позор, что того же самого не было сделано в деле Трента.

Я откинулся на спинку стула и зевнул. Что бы там ни думал себе Артур, но опоздал я совсем по другой причине. Не потому что разленился, нет. До пяти утра сидел и читал материалы по делу, которое сейчас вел, причем выступал в нем на стороне обвинения. Сегодня, в понедельник, слушаний не было, а потому я мог хоть целый день проваляться в постели, если б мне не надо было заглянуть в библиотеку.

В качестве ответчиков фигурировали два брата, они обвинялись в преступном сговоре. Такие преступления всегда труднодоказуемы. Разве мечту или помыслы об ограблении банка можно признать преступным сговором? Только после того, как ограбление состоялось. Братьев обвиняли в намерении обмануть страховую компанию путем нахождения лазеек и неувязок в составленном ею договоре. Их вызвали в суд, где оба под присягой показали, что они всего лишь навсего решили, что такой ход возможен, а потом собрались указать компании на эти неувязки, с тем чтоб укрепить ее безопасность. Братья в голос твердили, что вовсе не намеревались воплотить свои преступные замыслы в жизнь и получить незаконные выплаты.

И в это можно было бы поверить, если б не одно обстоятельство. Оказывается, братья уже дважды были судимы за мошенничество и подозревались it еще в нескольких подобных преступлениях. Вот почему я так засиделся за чтением материалов, вот почему мне нужно было зайти в нашу библиотеку, посмотреть подробные записи тех двух заседаний, чтоб уже затем решить, можно ли использовать эти факты в суде. Британское правосудие зиждется на системе прецедентов, и мне надо было знать, имелись ли такие случаи раньше. Если да, если подобное случалось и прежде, то я мог использовать материалы в суде. Если ничего подобного в прошлом не наблюдалось, тогда следовало обратиться с запросом в палату лордов, которая вынесла бы решение. И уже только после этого решение принимал судья, но прежде сторона обвинения должна была представить веские аргументы. В данном случае я выступал в качестве обвинителя, и мне нужно было подобрать аналогичные по обстоятельствам судебные материалы из прошлого, которые укрепили бы мою позицию. И я смог бы доказать присяжным, что раз братья осуждались за аналогичные преступления прежде, то и модель их поведения осталась прежней, а это служило доказательством их вины.

Заметьте, работа барристера на деле выглядит куда менее впечатляюще, чем показывают в кино или телесериалах. И вот весь остаток дня я провел, уткнувшись носом в толстые, переплетенные в кожу тома судебных записей, а после этого еще торчал перед компьютером и вел поиск в Интернете. Здесь поиск мой не занял много времени. До 2004 года свидетельства и улики по предшествующим приговорам исключались из рассмотрения полностью, за редкими случаями, связанными с особыми обстоятельствами.

Тот факт, что некто совершал прежде преступление или не совершал, сам по себе еще не являлся доказательством того, что ответчик мог совершить аналогичное преступление снова. Во многих случаях, и это вполне справедливо, прежние неблаговидные поступки не должны влиять на мнение присяжных, а они, в свою очередь, непременно вынести обвинительный вердикт. Каждое дело должно опираться на новые, относящиеся только к нему факты, а не на инциденты прошлого. Даже самые суровые судьи зачастую придерживаются мнения, что нельзя позволять прежним обвинительным вердиктам влиять на решение жюри, иначе разбирательство будет носить несправедливый характер, а это, в свою очередь, явится условием для пересмотра дела в пользу ответчика. Нет ничего хуже для самолюбия барристера, как добиться обвинительного приговора в суде лишь затем, чтоб после защита имела основания подать на пересмотр. Все эти долгие ночи просиживания за бумагами, пропущенные свидания, вечеринки, развлечения, все эти неимоверные усилия — и ради чего?

Нет, денежный фактор тоже играл свою роль, но здесь для меня, как и в скачках, победа была куда важнее денег.

К половине восьмого я изрядно подустал от перебирания всех этих бумаг, зато мне удалось составить хоть и короткий, но вполне убедительный список прецедентов в пользу своих аргументаций. Я собрал все необходимое, сложил в коробку до утра и вышел на улицу, в темноту.

Я жил в Барнсе, к югу от Темзы, в западной части Лондона, где нам с женой Анжелой удалось купить полдома начала Эдвардианской эпохи на Рейн-ло-авеню с видом на лужайки Барнса. То был типичный для своего времени дом с низким первым этажом с высокими окнами, там полагалось жить прислуге, которая занималась бы стиркой, готовкой и обслуживанием семьи, проживающей наверху. Но строение модернизировали и превратили в две отдельные квартиры. Мы с Анжелой занимали половину, два верхних этажа, откуда, из окон спален, были видны верхушки деревьев. Соседи под нами занимали низкий первый этаж дома с просторными комнатами и отведенными для бывшей прислуги помещениями.

Мы с Анжелой любили свой дом. Ведь он был первым нашим совместным обиталищем, и мы вложили немало сил и средств, чтоб обустроить и украсить его и подготовиться к рождению нашего первенца, сына, который должен был появиться на свет через полгода после переезда. Было это семь лет назад.

Как обычно, я шел домой через лужайку, от станции Барнс. Уже давно стемнело, и дорогу мне освещали лишь тонкие лучи света отдаленных уличных фонарей, просачивающиеся через голые ветви деревьев. Правда, я знал здесь каждый камешек, каждую выбоину. И вот, пройдя примерно половину пути, я вдруг вспомнил о Джулиане Тренте и его бейсбольной бите. Наверное, не слишком удачная идея топать от станции пешком через лужайки в почти полной темноте. Впрочем, я всегда чувствовал себя уязвимым на улицах со скудным освещением. Я остановился и прислушался, не идет ли кто следом, несколько раз оборачивался проверить, однако дотопал до дверей дома без всяких приключений.

В окнах горел свет, правда, только в нижней части дома, что вполне естественно. Два верхних этажа были погружены во тьму, ведь я перед уходом на работу выключил свет.

Я распахнул дверь и стал подниматься по лестнице в полной темноте.

Анжелы дома не было, и я это знал. Анжела умерла.

Интересно, подумалось мне, привыкну ли я когда-нибудь возвращаться в пустой дом. Наверное, мне уже давно следовало бы переехать, но те первые несколько месяцев были счастливейшими в моей жизни, и, наверное, мне просто не хотелось прощаться с этими воспоминаниями. Воспоминания — это единственное, что у меня осталось.

Анжела умерла внезапно, от массивной легочной эмболии, за четыре недели до того, как на свет должен был появиться наш ребенок. Тем страшным утром в понедельник она поцеловала меня на прощанье перед уходом на работу и была, как всегда, бодра и весела. То был первый день ее декретного отпуска, и она расхаживала по дому в халате и тапочках. Она очень хотела иметь ребенка, и вот теперь исполнение мечты было совсем близко. Днем я несколько раз пытался дозвониться ей, но безуспешно, но почему-то ничего плохого не заподозрил, до тех пор, пока не подошел к дому и не увидел, что он погружен во тьму. Анжела всегда ненавидела темноту и обязательно оставила бы свет в доме, даже если б вышла куда-то.

Я нашел ее на полу в гостиной, она лежала, свернувшись калачиком, словно спала. Но была страшно холодной, видно, умерла несколько часов назад и уже успела окоченеть. И наш сынишка тоже умер в ней.

Никаких тревожных симптомов в ее состоянии не наблюдалось. Регулярные проверки в клинике не выявляли ни повышенного давления, ни признаков эклампсии. Она была здорова и рассталась с жизнью за несколько минут. Страшная трагедия, говорили доктора, но, увы, вполне обычный случай скоропостижной смерти во время беременности. Они также сказали мне, что смерть наступила быстро, и она совсем не мучилась. Бедняжка даже не успела понять, что происходит. Просто потеряла сознание — и все. Тот факт, что она не страдала, не почувствовала, что уходит в небытие, почему-то всегда считался утешительным.

И еще все были очень добры ко мне. Друзья все организовали, обо всем позаботились, приехал отец пожить со мной, чтоб я не чувствовал себя одиноким. И даже судья отложил рассмотрение дела, где я представлял сторону обвинения, слушания должны были продолжиться после похорон Анжелы. Помню, что жил я тогда словно во сне. Время остановилось. Кругом суетились друзья и близкие, я же сидел одиноко и неподвижно, целиком уйдя в свое горе. И так проходили часы и дни.

Однако постепенно, через несколько месяцев, жизнь стала налаживаться. Я вернулся к работе, отец — к себе домой. Друзья приходили уже не так часто, как прежде, и перестали разговаривать со мной сочувственно-приглушенным тоном. Меня постоянно приглашали куда-то, и кругом уже начали поговаривать: «Он еще молод, все у него впереди. Найдет себе кого-нибудь».

Но с тех пор прошло вот уже семь лет, а я никого так и не нашел. Да и не хотел, потому что до сих пор любил Анжелу. Нет, конечно, было бы полным безумием и глупостью с моей стороны думать, что она вернется, восстанет из мертвых или что-то в этом роде. Я просто не был готов искать ей замену. Пока нет. Возможно, никогда не захочу.

Я включил свет в кухне, заглянул в холодильник, найти что-нибудь поесть. Я был голоден, остался днем без обеда и решил, что семга с соусом будет в самый раз. После смерти Анжелы я научился вполне сносно готовить. По крайней мере, для себя.

И вот я уселся перед телевизором, где показывали новости, и только собрался поесть, как зазвонил телефон. Вот так всегда, подумал я, эта чертова штука начинает трезвонить в самый неподходящий момент. Я нехотя отставил в сторону поднос, перегнулся через столик, снял трубку:

— Алло?

— Перри? — спросил чей-то голос.

— Да, — несколько растерянно ответил я. Ведь на самом деле никакой я не Перри. Джеффри.

— Слава богу, я тебя застал, — сказал голос. — Это Стив Митчелл.

И я тут же вспомнил наш довольно странный разговор в раздевалке ипподрома Сэндоун два дня тому назад.

— Как ты раздобыл мой номер? — спросил я.

— О, — откликнулся он, — взял у Пола Ньюингтона. Послушай, Перри, — нервно продолжил он, — у меня тут неприятности, очень нужна твоя помощь.

— Что за неприятности? — спросил я.

— Ну, вообще-то, далее не неприятности, большое несчастье. Что называется, влип, — ответил он. — Этот ублюдок Скот Барлоу помер, а чертова полиция арестовала меня по подозрению в убийстве. Будто это я его пришил.

Глава 3

— Ну а ты?.. — спросил я.

— Что я?

— Ты убил Скота Барлоу?

— Нет, — ответил он. — Черт возьми, конечно, нет!

— Полиция тебя допрашивала? — спросил я его.

— Пока нет, — ответил он уже более спокойным тоном. — Но думаю, скоро начнут. Я попросил разрешения позвонить своему адвокату. Ну и позвонил тебе.

— Разве я твой адвокат?

— Послушай, Перри, — тут он снова занервничал, — ты вообще единственный адвокат, которого я знаю. — В голосе уже отчетливо слышалось отчаяние.

— Тебе нужен солиситор,[6] а не барристер, — заметил я.

— Солиситор, барристер, какая разница? Ты ведь адвокат, черт побери, или нет? Так поможешь?

— Прежде всего успокойся, — сказал я. — Где именно ты сейчас находишься?

— В Ньюбери, — ответил Стив. — Полицейский участок в Ньюбери.

— И сколько ты уже там?

— Минут десять или около того. Они ввалились ко мне в дом и забрали. Примерно час назад.

Я взглянул на часы. Десять минут одиннадцатого. Кого из знакомых мне солиситоров в Ньюбери можно побеспокоить в этот час? Да никого.

— Послушай, Стив, — начал я. — На данном этапе я не могу помочь, поскольку тебе нужен именно солиситор, а не барристер. Посмотрю, что тут можно сделать и где его раздобыть. Причем в Ньюбери. Так что это. займет несколько часов, как минимум.

— О господи! — Он уже почти плакал. — Так ты не сможешь приехать?

— Нет, — ответил я. — Это все равно что среди ночи вызывать профессора нейрохирурга вырвать разболевшийся зуб. Куда как лучше и логичней обратиться к дантисту. — Вряд ли стоило приводить эту аналогию, тут же подумал я. Не так много из известных мне солиситоров обрадовались бы, если б их сравнили с зубодерами. Да и не всякий барристер был бы рад сравнению с нейрохирургом.

— Так когда приедет этот твой чертов солиситор? — уже более спокойным тоном произнес он.

— Как только я все организую.

— В полиции сказали, что, если я хочу, они могут пригласить дежурного солиситора, кем бы он там ни был, — проворчал Стив.

— Можно, конечно, — сказал я. — Но не за бесплатно, и на твоем месте я не стал бы этого делать.

— Почему? — спросил он.

— В это время суток на такую просьбу откликнется разве что очень молодой и неопытный солиситор. Или тот, кто долго сидит без работы, — объяснил я. — Обвинение тебе выдвинуто более чем серьезное, так что на твоем месте я бы дождался более опытного специалиста.

На том конце линии повисла долгая пауза.

— Ладно, подожду, — ответил наконец Стив.

— Вот и прекрасно, — сказал я. — Постараюсь найти нужного человека как можно скорей.

— Спасибо.

И вот еще что, Стив, — сказал я. — Послушай меня внимательно. Ты не обязан отвечать на их вопросы до прибытия адвоката. Вообще ни на какие. Понял?

— Да, — ответил он и громко зевнул.

— Ты когда сегодня утром встал? — спросил я.

— Как обычно, — ответил он. — Без десяти шесть. Выехать надо было в семь.

— Тогда скажи полицейским, что устал и тебе надо поспать. Скажи, что на ногах вот уже часов семнадцать и что тебе необходимо передохнуть перед допросом. — Совсем не обязательно, что они пойдут Стиву навстречу, но попробовать стоило.

— Ладно, — ответил он.

— А когда прибудет солиситор, следуй его советам. Во всем.

— Хорошо, — равнодушно бросил он в ответ. — Так и сделаю.

Неужели, подумал я, Стив виновен и говорит, как человек, смирившийся со своей судьбой?

Я позвонил знакомому солиситору из Оксфорда и спросил, сможет ли он.

— Извини, друг, — ответил он с сильным австралийским акцентом. Он оказался слишком занят — обучал какого-то сногсшибательного и юного своего ученика радостям соития с мужниной пожилого возраста. По опыту я знал, что не стоит спрашивать, является ли этот сногсшибательный ученик или студент существом мужского или женского пола. Впрочем, он все-таки пошел навстречу, продиктовал мне название фирмы в Ньюбери, которую мог рекомендовать, а также мобильный телефон одного из их партнеров.

Да, конечно, он подъедет, обещал мне партнер, когда я позвонил ему. Стив Митчелл в этих краях знаменитость, а представлять знаменитого клиента, подозреваемого в убийстве, — просто мечта каждого местного солиситора. Уже не говоря о том, что тут и подзаработать можно неплохо.

И вот я вернулся к уже остывшей семге и снова вспомнил ту субботу в Сэндоуне. Перебрал в уме высказывания, звучавшие в раздевалке, тщательно проанализировал детали странной и неожиданной встречи со Скотом Барлоу в душевой.

Представлять своих друзей и даже членов семьи — практика для барристеров не столь уж и редкая. Поговаривали, будто королевские адвокаты, имеющие широкий круг друзей, чуть ли не всю свою жизнь тратят на то, чтоб отстаивать их интересы в делах по гражданским и уголовным искам. Лично я всегда старался этого избегать. Дружба для меня слишком важное, слишком значительное понятие, чтоб портить ее узнаванием темных тайн, страстей и секретов. Правда, только правда, и ничего, кроме правды, — явление редкое даже среди самых близких приятелей. А настоящий друг охотней станет отвечать на вопросы совершенно незнакомого человека, а вовсе не на мои. И победа в суде может закончиться разочарованием в дружбе или же снижением ее «градуса», ведь могут всплыть самые неприглядные интимные детали и подробности. Ну а поражение в процессе на все сто процентов гарантирует, что ты потерял своего друга навеки.

Так что мне пришлось изобрести веский предлог, чтоб не оказаться в подобной ситуации. И на все просьбы я отвечаю, что такой-то и такой-то из адвокатов гораздо более опытен в подобных делах. Или же что сам я сейчас страшно занят, а такой-то или такой-то в данный момент свободен и может посвятить больше времени подготовке к процессу. При этом я всегда обещаю, что буду пристально следить за ходом этого самого процесса, всегда помогу советом, — и иногда так и делаю.

Правда, на сей раз изобретать предлог для отказа мне не пришлось. Я не мог выступать в роли солиситора Стива Митчелла просто потому, что был посвящен в некоторые обстоятельства этого дела и на суд меня бы скорей вызвали бы свидетелем со стороны обвинения, а не защиты. Впрочем, подумал я затем, никаких других свидетелей моей перепалки с Барлоу в душевой не было. И вот теперь Скот Барлоу мертв. Кому, подумал я, следует передать эту информацию? И когда?

Убийство одного из лучших жокеев, Скота Барлоу, стало сенсацией номер один в утренней телевизионной программе новостей. Репортер, стоя перед его домом, утверждал, будто Барлоу нашли лежащим в луже крови на кухне, с воткнутыми в грудь вилами — два зубца, длина рукоятки пять футов. Репортер также заметил, что некто задержан полицией по подозрению в убийстве и помогает расследованию, отвечая на все вопросы. Он, правда, не сказал, что это Стив Митчелл. Но и не утверждал, что это не он.

Едва я начал намазывать маслом тост, как зазвонил мобильник.

— Алло? — ответил я.

— Это Джеффри Мейсон? — тихо, почти шепотом, спросил незнакомый мужской голос.

— Да, — сказал я.

— Сделай, что тебе скажут, — по-прежнему тихо, но отчетливо произнес голос.

— Что вы сказали? — удивленно спросил я.

— Сделай, что тебе скажут, — повторил голос в той же манере.

— Кто это? — воскликнул я. Но звонивший уже отключился.

Я вопросительно смотрел на мобильник, зажатый в ладони, точно он мог мне что-то объяснить.

Сделай, что тебе скажут, велел незнакомый мужчина. Однако не пояснил, что именно надо делать. И это не ошибка, он звонил именно мне, потому что предварительно назвал мое имя. Странно, подумал я.

Просмотрел список последних входящих звонков, но, как и следовало ожидать, номер таинственного незнакомца не определился.

И тут зажатый в руке мобильник зазвонил снова, и я вздрогнул и уронил его на кухонный стол. Тотчас схватил, нажал кнопку.

— Алло? — подозрительно произнес я.

— Джеффри Мейсон? — снова мужской голос, только на этот раз другой.

— Да, — осторожно ответил я. — Кто говорит?

— Брюс Лайджен, — ответил голос.

— О-о, — с облегчением протянул я. Брюс Лайджен, так звали солиситора из Ньюбери, которому я звонил накануне вечером.

— Вы в порядке? — спросил он.

— Да, все нормально, — ответил я. — Просто поначалу принял вас за другого человека.

— Ваш друг, похоже, серьезно влип, — сказал он. — Копы убеждены, что это его рук дело. Это стало ясно по их вопросам. Мы сидим тут с шести утра. С одним коротким перерывом, когда детективы пошли посовещаться.

— Улики имеются? — спросил я.

— Пока что немного. Насколько я понял, жертву закололи какой-то вилкой.

— Да. По телевизору об этом сообщали, — сказал я.

— Вот как? — удивился Брюс. — И похоже, что эта вилка, или вилы, принадлежит мистеру Митчеллу.

— О, — произнес я.

— Да, и это еще не все, — сказал он. — Что же касается непосредственно мистера Барлоу, то на эти вилы были нанизаны корешки от платежных чеков по ставкам, и все они тоже принадлежат мистеру Митчеллу. На них имеется его фамилия.

— О, — повторил я.

— И, — продолжил солиситор, — вчера днем на мобильник Барлоу поступило текстовое сообщение от Митчелла, где говорилось… далее цитирую: «Приду и разберусь с тобой по полной, подлый маленький ублюдок».

— И как же объясняет это Митчелл? — спросил я. — Что говорит?

— Ничего, — ответил Брюс. — Я посоветовал ему пока что молчать. Ну и он просто сидит здесь, весь такой бледный. Похоже, не на шутку напуган.

— Ну а лично вам он что-нибудь говорил, приватно? — спросил я.

— Бормотал что-то на тему того, что его подставили, — ответил Брюс. По его тону стало ясно, что сам он ни на грош в это не верит. — Хотите, чтоб я и дальше оставался с ним?

— Не мне решать, — сказал я. — Стив Митчелл ваш клиент, а не мой. Так что спросите его.

— Спрашивал. И он попросил позвонить вам и делать то, что вы скажете.

Вот черт, подумал я. Мне никак нельзя встревать в это дело. Во-первых, я слишком много знал о нем с самого начала, что могло привести к предрешенным выводам — еще одна веская причина не вмешиваться. Во-вторых, пострадала бы репутация: как-то не к лицу барристеру слишком часто проигрывать в суде, а тут пахло именно проигрышем.

— Знаете, вам лучше остаться, — сказал я. — И напомните мистеру Митчеллу, что защищаете его именно вы, а не я и принимать решения я не вправе. Обвинение ему уже предъявили?

— Нет, — ответил он. — Сказали, что собираются продолжить допрос. И еще знаю, они сейчас обыскивают его дом. Прямо так ему и заявили. Полагаю, что после этого у них могут появиться новые вопросы.

Согласно британским законам, полиция могла допрашивать подозреваемого только до предъявления ему обвинения.

— Когда истекает срок? — спросил я. Полиции, опять же согласно закону, отводилось ровно тридцать шесть часов с момента привода Стива в участок до предъявления ему обвинения. По истечении этого срока они должны были или запросить у судьи разрешения продлить срок содержания под стражей, или же отпустить Стива.

— Согласно протоколу, арестовали его вчера в восемь пятьдесят три вечера, в участок был доставлен в девять пятьдесят семь, — ответил он. — Запроса на продление содержания под стражей, насколько мне известно, не было. И вряд ли будет. Да и ответы Стива их, похоже, уже мало интересуют. Так что, судя по всему, с предъявлением обвинения медлить не станут.

— Сможете побыть с ним до этого? — спросил я.

— Только в том случае, если обвинение будет предъявлено до шести, — ответил он. — Сегодня у моей жены день рождения, я обещал пойти с ней в ресторан, и для меня это событие важней всей юридической системы на свете. — В голосе его слышался смех. Что ж, вполне понятно. В спортивной жизни Стив Митчелл мог быть знаменитостью, но для Брюса Лайджена он всего лишь очередной клиент. — Да вы не беспокойтесь. Если не смогу остаться, вызову кого-то другого из нашей фирмы.

— Хорошо, — сказал я. — И, пожалуйста, прошу, держите меня в курсе, хоть официально я его и не представляю. — Мне, как и любому другому простому смертному, было интересно, чем обернется это дело об убийстве, особенно если учесть, что я был знаком с жертвой.

— Непременно. Если смогу, конечно. И клиент будет не против.

Разумеется, он был прав. Конфиденциальность и все такое прочее.

Новость об аресте Стива Митчелла занимала первую полосу дневного выпуска «Ивнинг стэн-дард». Я купил газету в киоске, прячась от дождя, когда вышел из здания Королевского суда в Блэк-фрайерс, по пути в местное кафе, где собирался позавтракать. «ЖОКЕЙ НОМЕР ОДИН ЗАДЕРЖАН ЗА УБИЙСТВО», — возвещал крупный заголовок, под которым размещался снимок улыбающегося Скота Барлоу. В самой статье почти не было ничего такого, что бы я не знал, правда, автор ее выдвигал предположение, что убийство стало местью Барлоу, доносившему начальству о незаконной деятельности Митчелла, связанной со ставками.

Я включил мобильник. Там было только одно голосовое сообщение, но не от Брюса Лайджена. Мужской голос, еле слышный, но отчетливый шепот. «Помни, — угрожающе произнес он, — делай в точности то, что тебе говорят».

Я сидел за столиком у окна, ел сандвич с сыром и пикулями и силился понять, что же это, черт возьми, означает. Никто ничего не приказывал мне делать, так как тогда понимать? Я бы вообще плюнул на это, счел за недоразумение, подумал, что человек просто ошибся номером, если б утром таинственный незнакомец не удостоверился, что я Джеффри Мейсон. Кем я и являлся. Если только не существует на свете еще один человек с тем же именем и тем же номером телефона.

А потом я решил махнуть рукой на эту проблему и целиком сконцентрироваться на текущих делах. Судья на утреннем заседании не слишком помог, его, похоже, не убедили мои аргументы принять во внимание тот факт, что братья, обвиняемые в преступном сговоре, уже два раза были осуждены за мошенничество. А следовательно, позиции обвинения сильно пошатнулись, если не стали просто безнадежными. Ведь братья сознались. И вроде бы даже раскаялись. И мне лишь оставалось убедить присяжных, что они могли довести свой преступный замысел до конца.

Я позвонил Брюсу Лайджену.

— Есть новости? — спросил я его.

— Нет, — устало ответил Брюс. — Очевидно, ждут результатов судебно-медицинской экспертизы. Вроде бы забрали на анализ его одежду и обувь. Ну, и в машине тоже смотрят.

— Как он сам? — спросил я.

— Сыт по горло всем этим, — сказал Брюс. — Твердит, что сегодня ему нужно быть на скачках в Хантингдоне. Спрашивает, когда отпустят домой. Думаю, до конца не понимает, во что вляпался.

— Так вы считаете, ему точно предъявят обвинение? — спросил я.

— О да, вне всякого сомнения. За последние часа четыре его никто не допрашивал. Они уверены: убил именно он. Один из полицейских прямо так ему и сказал, а потом спросил, может, он хочет сделать чистосердечное признание, чем облегчит свою участь.

— Ну а он что?

— Сказал им, что они заблуждаются, что-то в этом роде.

Я улыбнулся. Я прекрасно представлял, что на самом деле сказал им Стив. Да он вообще ни с кем не говорил, не употребив несколько крепких выражений.

— Ради вашего блага очень рассчитываю на то, что они предъявят ему обвинение до шести, — заметил я, вспомнив о дне рождения жены и намеченном походе в ресторан. — Тогда с утра вы, возможно, сопроводите его в суд?

— Возможно? Смеетесь, что ли? — воскликнул он. — Знаете, не каждый день я получаю дело, которое назавтра утром попадает во все газетные заголовки. Даже жена говорит: если надо, сиди там хоть всю ночь. Глаз с него не спускай, чтоб не нашел себе другого солиситора. Прямо так и сказала.

Может, для Брюса это было больше, чем просто работа. Но если он вообразил, что защита популярного, даже прославленного клиента принесет ему уважение, то сильно заблуждался на этот счет. Два года тому назад я потерпел полный провал, защищая в суде всеми любимую пожилую актрису, снимавшуюся в комедийных телесериалах. Ее обвиняли в краже из магазина с последующим нападением на тамошнего охранника. Она действительно совершила оба эти преступления, но в прессе ославили не ее, а меня, писали, что я не справился, не смог добиться оправдания телезвезды. Всем было известно, что королевский адвокат Джордж Кармен перед лицом неопровержимых улик добился оправдания Кена Додда, обвинявшегося в уклонении от уплаты налогов. Но никто уже не помнил имени адвоката, который не смог спасти от тюрьмы Лестера Пиггота по такому же обвинению. В жизни все как на скачках. Победа — это главное. Прийти к финишу вторым — полный провал и несчастье, даже если лошадь твоя отстала всего на полголовы.

Днем все складывалось ненамного удачнее, чем утром. Судья по-прежнему мне мешал, постоянно перебивал, когда я устроил перекрестный допрос одному из свидетелей защиты. В напористом стиле Перри Мейсона я пытался поймать его на лжи, но всякий раз, когда цель, казалось, была совсем близка, судья останавливал меня и спрашивал, какое отношение это имеет к делу. И имеет ли вообще. Это давало возможность защитнику прийти в себя, перестроиться. Он нагло улыбался, глядя на меня, и продолжал лгать жюри присяжных. И по выражению их лиц я видел: они верят этому негодяю. Словом, все складывалось самым печальным образом.

Я уже почти смирился с тем, что мне предстоит проиграть очередной процесс, как вдруг старший из братьев бездумно заявил в ответ на один из моих вопросов, что не следует верить тому, что только что говорил свидетель обвинения. Поскольку этот самый свидетель — известный лжец и уголовник, отсидевший срок. Вот такие моменты и могут повернуть весь ход процесса. Поскольку ответчик усомнился в порядочности выступавшего против него свидетеля, мы, то есть сторона обвинения, были просто обязаны теперь усомниться в порядочности самого ответчика, и все его прежние «подвиги» можно было представить суду присяжных. Ура-а-а!..

Несчастный барристер ответчика был совершенно сражен и сидел, обхватив голову руками. До сих пор он весьма удачно, не без активной поддержки судьи, отбивался от всех моих попыток передать эту информацию на рассмотрение присяжных. А теперь его клиент, сам того не понимая, пробил огромную брешь в защите ниже ватерлинии. И судно неминуемо должно было пойти ко дну.

И вот сразу после четырех судья объявил, что рассмотрение дела переносится на другой день, причем позиции мои значительно укрепились. Возможно, в конце концов, мне все же удастся выиграть это дело.

Я поймал такси и поехал в контору с коробкой бумаг и ноутбуком. День в Лондоне выдался сырой и унылый, типично ноябрьская погода, и ко времени, когда я расплатился с таксистом у ворот перед зданием на Теоболд-роуд, уже окончательно стемнело.

Джулиан Трент поджидал меня между двумя рядами припаркованных на стоянке машин. Хотя накануне вечером я проявил некоторую осторожность, пересекая лужайку по пути к дому, серьезных опасений, что кто-то может на меня напасть, не было. Я махнул рукой на угрозы Трента после суда, счел их дурацкой бравадой, злобной реакцией на проигранный процесс. Да и к чему теперь мстить, если его все равно отпустили? И тем не менее вот он здесь, стоит, сжимая в руке неизменную свою бейсбольную биту, так и источая угрозу и опасность.

Я заметил Трента не сразу, только после того, как прошел мимо его укрытия. Слишком был озабочен тем, как бы спасти от дождя коробку с бумагами и 67 ноутбук. Периферическим зрением заметил какое-то движение справа, обернулся и увидел его лицо за секунду до того, как он ударил меня. Трент улыбался.

Бейсбольная бита ударила меня сзади по ногам, примерно на уровне колен. Нога подогнулись, и я распростерся на мокром асфальте, выронил коробку, и все бумаги полетели в грязь. Удар был внезапный и сильный, от неожиданности весь дух вышел вон. А потому я не сразу вскочил на нога, чтобы занять оборонительную позицию, так и остался лежать лицом вниз. Странно, но боли я почему-то не чувствовал. Ноги онемели и, казалось, вовсе не принадлежали телу. Я оперся руками об асфальт и перекатился на спину. Если мерзавец нанесет теперь удар по голове, я хоть по крайней мере увижу это.

Он стоял прямо надо мной, размахивая битой из стороны в сторону. Вокруг не было видно ни души, но, если б кто и появился, его, похоже, это волновало мало. Он явно упивался собой.

— Привет, мистер умник, адвокатишка хренов, — произнес он, ухмыляясь. — Не так уж мы и сильны, какими хотим казаться, верно?

Я не ответил, но не из чувства противоречия, просто не знал, что сказать.

Он приподнял биту, размахнулся, чтобы нанести новый удар, и тут я понял — сейчас мне наступит конец. Я обхватил голову руками, чтоб хоть как-то защититься, зажмурился и ждал. Неужели мне суждено умереть вот так — с разбитой, превращенной в кровавое месиво головой? И еще я подумал, что, наверное, где-то там меня ждет Анжела. Так что, может, не так уж это и плохо умереть…

Бита опустилась, послышался удар и тошнотворный треск. Но не на мою голову, не на руки и ноги. Трент изо всей силы нанес удар по беззащитному ноутбуку. И он разлетелся на несколько частей, которые с шорохом и звоном раскатились по асфальту. Я открыл глаза и посмотрел на него.

— В следующий раз, — сказал он, — размозжу тебе башку, понял?

В следующий раз! Господи, я от души надеялся, что этого раза не будет.

Затем он шагнул вперед и наступил мне на гениталии, правой ногой и всем своим весом, и мое мужское достоинство оказалось зажатым между подошвой его ботинка и асфальтом. И на этот раз была боль — страшная, пронзительная, невыносимая. Я громко застонал и откатился в сторону, он убрал ногу.

— И еще в следующий раз, — продолжил он, — яйца твои паршивые оторву, понял?

Я лежал молча, смотрел на него.

— Понял меня, мать твою? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.

Я ответил еле заметным кивком.

— Вот и славненько, — протянул он. — Теперь ты у нас будешь хорошим послушным адвокатишкой.

И тут вдруг он резко развернулся и зашагал прочь, оставив меня лежать в луже на асфальте, свернувшись калачиком, страдая от невыносимой пульсирующей боли между ног. Неужели это могло случиться в самом центре Лондона, всего в нескольких ярдах от входа в здание, где трудились сотни высокооплачиваемых и респектабельных моих коллег? Нет, такого рода вещи случаются обычно лишь с моими клиентами, не со мной!..

Я дрожал всем телом и не понимал отчего. То ли от страха, а может, от шока или холода. И тут вдруг из глаз хлынули слезы, чего со мной не бывало вот уже семь лет, со дня смерти Анжелы. Я плакал. И никак не мог остановиться. Возможно, просто от облегчения, от осознания того, что остался жив, хотя был уверен, что умру. То была естественная реакция на пережитое, следует признаться, что никогда прежде я еще так не пугался.

Прошло всего лишь несколько минут с того момента, как я вышел из такси, но за этот короткий отрезок времени жизнь моя изменилась кардинально, и вместо порядка в нее вселились хаос и страх. Как легко, оказывается, отнять у человека чувство уверенности. Особенно у того, кто привык выступать в суде. Как легко кастрировать присущие ему властность и гордость. И еще ужаснее, что я так быстро смирился с самим фактом этой кастрации.

По роду своей деятельности мне почти ежедневно приходилось сталкиваться с проявлениями страха и унижения. Каким самоуверенным и самодовольным я, очевидно, казался потенциальному свидетелю, который боялся давать показания в суде. «Мы вас не оставим, — уверял я его. — Мы защитим вас от ваших обидчиков, от всех нападок, — обещал я. — Просто это ваш долг сказать всю правду». Только теперь я представлял, что, должно быть, чувствовали эти несчастные люди. Мне следовало послать Джулиана Трента к черту, а на деле я чуть ли не ботинки ему лизал — да и лизал бы, если бы он приказал! — пресмыкался перед этой тварью и люто ненавидел себя за это.

Постепенно боль в паху стала стихать, и на смену ей пришла другая боль — тупая, ноющая, в коленях, в том месте, где он нанес первый удар битой. И Дрожь во всем теле тоже постепенно стихла, и мне Удалось встать на колени. Что, впрочем, не сильно помогло, зато теперь я мог обозревать хоть какое-то пространство. Компьютер разбит вдребезги, его уже не починить, а все мои так тщательно собранные и сложенные в определенном порядке судебные бумаги разлетелись по асфальту, продолжали мокнуть под дождем. Некоторые из них валялись под припаркованными машинами, часть занесло ветром на голые ветви деревьев. Парик и мантия, которые тоже лежали в коробке, мокли в большой луже. Но мне было все равно. Собрав все силы и волю, я все же умудрился встать на ноги и пройти несколько ярдов до входа в здание. Вокруг по-прежнему ни души.

Я привалился спиной к вывеске у входа, где были выведены имена и фамилии всех наших барристеров, и тупо смотрел на синюю входную дверь. Никак не мог вспомнить код запирающего устройства. Я проработал здесь почти тринадцать лет, за все это время код ни разу не менялся, и вот теперь вспомнить его не удавалось. Тогда я надавргл на кнопку звонка, с облегчением услышал из домофона дружелюбный голос Артура.

— Кто там? — спросил он.

— Джеффри, — хрипло ответил я. — Джеффри Мейсон. Вы не могли бы выйти и помочь?

— Мистер Мейсон? — удивленно спросил Артур. — Но что случилось? Вы в порядке?

— Нет, — ответил я.

Дверь тотчас распахнулась, и Артур, мой добрый самаритянин, наконец-то пришел мне на помощь. Втащил меня в холл, а затем — в нашу комнату. Выдвинул из-за стола стул, и я, испытывая огромное чувство благодарности, опустился на него, стараясь двигаться как можно осторожнее, чтобы не усугублять проблем.

Да, должно быть, я представлял собой весьма жалкое зрелище. Промок до нитки, брюки от костюма в мелкую полоску разорваны на коленях, там, где я приземлился на асфальт. Белая накрахмаленная рубашка превратилась в грязную тряпку, липла к груди, с волос капала дождевая вода. Просто удивительно, до чего быстро можно промокнуть, лежа на асфальте под дождем.

— Боже милостивый, — протянул Артур. — Что с вами произошло?

Я никак не ожидал от Артура такого выражения, как «боже милостивый», не того сорта он был человек, но он провел всю свою жизнь, работая в непосредственной близости от барристеров, которые вели себя так, словно существовали в восемнадцатом или девятнадцатом веке, и это должно было на нем сказаться.

— На меня напали, — сказал я.

— Где?

— На улице, недалеко от входа, — ответил я. — Вещи остались на дороге.

Артур развернулся и выбежал из комнаты.

— Осторожней, — бросил я ему вслед, хотя и не думал, что Джулиан Трент все еще там. Это ведь меня он преследовал, а не моего секретаря.

Артур вернулся с мантией в одной руке и париком в другой, с обоих этих предметов капало на светло-зеленый ковер. Ему также удалось собрать несколько промокших бумаг, которые он держал под мышкой, другие, очевидно, просто унесло ветром.

— Там ваш компьютер? — Он кивком указал на дверь.

— То, что от него осталось.

— Занятно, — пробормотал он. — Обычно грабители забирают вещи, а не портят их. Что еще пропало?

— Да вроде бы ничего больше, — ответил я и похлопал по обвисшим карманам пиджака. Мобильник и портмоне были на месте.

— Я вызываю полицию, — сказал Артур. Подошел к столу, снял телефонную трубку.

— Может, и «Скорую» тоже вызвать?

— Нет, не надо, — ответил я. — А вот переодеться бы не мешало.

Артур поговорил с копами, они обещали выслать наряд как можно скорей, хотя подождать все равно придется.

И вот мы стали ждать, и я сбросил промокшую одежду и переоделся в теплый спортивный костюм, который Артур нашел в комнате одного из моих коллег. А затем я начал разбирать бумаги, разложил промокшие листы по всей комнате на просушку. Перепечатать их не было возможности, поскольку все файлы находились в компьютере.

Я с самого начала подозревал, что вызывать и ждать полицию — напрасная трата времени. Так оно и вышло. Два констебля в униформе прибыли лишь через сорок минут после звонка. И приняли от меня заявление, пока я сидел в секретарской, а Артур суетился и порхал вокруг меня.

— Вы разглядели нападавшего? — спросил один из них.

— Не сразу, — ответил я. — Он ударил сзади, бейсбольной битой.

— С чего вы взяли, что это была бейсбольная бита? — спросил он.

— Позже рассмотрел, — сказал я. — Полагаю, что именно ею он меня и ударил.

— Куда именно ударил?

— По ногам, сзади.

Они настояли, чтоб я показал. Смущенный, я приспустил спортивные штаны, и показал им две наливающиеся синевой красные отметины на бедрах, чуть выше колен. Глаза у Артура едва не вылезли из орбит.

— Странное место для нанесения удара, — заметил один из констеблей.

— Это чтоб с ног сбить, — пояснил я.

— Да, похоже на то, — согласился он. — Просто большинство грабителей норовят ударить по голове. Вы лицо его разглядели?

— Не очень хорошо, — ответил я. — Ведь было уже темно. — Почему бы мне не сказать им, что напал на меня Джулиан Трент? Что я делаю?.. Разве не на моей стороне закон и справедливость? Ну же, скажи им, твердил внутренний голос. Скажи всю правду.

— Вы бы узнали его, увидев снова? — спросил констебль.

— Сомневаюсь, — услышал я свой голос. В следующий раз размозжу тебе башку, сказал Трент. В следующий раз яйца твои паршивые оторву. У меня не было ни малейшего желания дожидаться следующего раза. — Знаете, все было как в тумане, — пробормотал я. — Смотрел только на биту, и все.

— А вы уверены, что это был мужчина?

— Думаю, да, — ответил я.

— Черный или белый?

— Не могу сказать. — Жалкое я все же существо. Я снова возненавидел себя всеми фибрами души.

Они спросили, не хочу ли я съездить в больницу, где врачи осмотрели бы все повреждения и оказали бы квалифицированную помощь, но я отказался. При падении в стипль-чезе мне перепадало и больше, синяки были просто огромные. И, несмотря на это, я поднимался и скакал дальше. Только на этот раз все было по-другому. Падение на скачках — это несчастный случай, такие случаи по закону жанра просто неизбежны. Полученные повре-

74 ждения никак нельзя считать преднамеренными или нанесенными другим человеком.

Судя по всему, полицейские сочли меня свидетелем ненадежным, даже просто никаким. По самому их виду и манере держаться было ясно: и они тоже считают все это напрасной тратой времени. Еще одно нападение с нанесением телесных повреждений останется нераскрытым, пополнит длинный список нераскрытых уличных преступлений против личности в огромном городе.

— Хорошо хоть у вас ничего не украли, — заметил один из них, давая понять, что беседа закончена. И захлопнул блокнот. — Можете позвонить в участок позже, они присвоят вашему делу номер. Он вам понадобится для того, чтоб вам могли оплатить страховку за испорченный компьютер.

— Вот как? Спасибо. С какого вы участка?

— Мы с Чаринг-Кросс, — ответил один из констеблей.

— Хорошо, — кивнул я. — Непременно позвоню. С этим они и уехали, наверняка расспрашивать другую жертву с другой улицы.

— А вы не слишком им помогли, — с укоризной заметил Артур. — Вы совершенно уверены, что не разглядели того человека?

— Сказал бы им, если б разглядел, — довольно резко ответил я. Но было видно, он мне не поверил. Слишком хорошо знает меня Артур, подумал я. И снова возненавидел себя за то, что обманул его. Но мне определенно не хотелось «следующего раза», и я был страшно напуган, очень сильно напуган этим столкновением с молодым мистером Джулианом Трентом. На этот раз еще обошлось — я жив, да и ранения не слишком тяжелые. Могло быть значительно хуже.

Я сидел за своим столом и пытался собраться с мыслями, обрести хоть какую-то уверенность. «Будь хорошим послушным адвокатишкой», — сказал Трент. Что же это означает? Будь я по-настоящему хорошим адвокатом, то непременно рассказал бы полиции, кто на меня напал и где его искать. И тогда его бы арестовали, упекли за решетку. Но надолго ли? Да и вообще, вряд ли его приговорят к тюремному заключению только за то, что он ударил меня по ногам и разбил мой ноутбук. Кости не сломаны, никаких порезов нет, сотрясения мозга или повреждения внутренних органов тоже не наблюдается. Всего-то пара дырок в брюках и намокший в луже парик. Ему грозил штраф, самое большее — несколько дней общественных работ, этим и ограничилось бы. Ну а потом он бы мог нанести мне еще один визит. Нет уж, спасибо. Интересно, имеет ли он отношение к тому странному звонку, когда мужской голос шепотом советовал: «Делай, что тебе говорят»? Вряд ли. К чему тогда было нападать на меня?.. Что-то странное происходит, это ясно. Но что именно?..

Артур постучал в открытую дверь, потом вошел, затворил ее за собой.

— Мистер Мейсон… — начал он.

— Да, Артур?

— Можно с вами поговорить?

— Ну, конечно, Артур, — ответил я, хотя говорить с кем бы то ни было, в том числе и с ним, мне сейчас совсем не хотелось. Впрочем, останавливать его было уже поздно.

— Знаете, это совсем на вас не похоже, ну, как вы держали себя с полицией, — сказал он и вытянулся во весь свой рост, стоя перед моим столом, заваленным бумагами. — Нет, правда, совсем не в вашем характере. — Он сделал паузу. Я промолчал. — Ведь вы самый блестящий, самый умный из юниоров, который когда-либо у нас работал. И вы никогда ничего не упускаете из виду, ничегошеньки. Вы меня понимаете?

Я был польщен этими его комментариями. И пытался сообразить, что же ответить, но тут он продолжил:

— У вас неприятности, верно?

— Да нет, конечно же, нет, — ответил я. — О каких таких неприятностях вы говорите?

— Да любых, — сказал он. — Может, тут замешана женщина?

Неужели он вообразил, что на меня напал ревнивый муж?

— Нет, Артур. Никаких неприятностей. Честно.

— Вы всегда можете обратиться ко мне за помощью и советом. Я всегда присматриваю за своими барристерами.

— Спасибо, Артур. Непременно обращусь к вам, если возникнут какие неприятности. — Я посмотрел ему прямо в глаза и подумал: интересно, он догадался, что я лгу?

Артур кивнул, развернулся на каблуках и направился к двери. Отворил ее, обернулся.

— Ах да, — произнес он. — Чуть не забыл. Это пришло вам сегодня днем. — И он протянул мне стандартный белый конверт, где посередине было напечатано мое имя, а в левом верхнем углу красовалась сделанная от руки надпись: «Вручить лично».

— Спасибо, — сказал я и взял конверт. — Кто его доставил, случайно не заметили?

— Нет, — ответил он. — Сунули в почтовый ящик на входной двери.

Он выждал еще немного, но, поскольку конверта я так и не распечатал, вернулся к двери и вышел.

Несколько секунд я сидел неподвижно и смотрел на конверт. И пытался убедить себя, что это наверняка какая-нибудь записка от коллеги из другой адвокатской конторы, где речь идет о судебном деле. И, разумеется, это было не так.

В конверте находились два вложения. Сложенный пополам листок бумаги и фотография. Еще одно предупреждение, и тут я уже окончательно убедился, что все эти странные телефонные звонки и нападение на меня Джулиана Трента связаны между собой.

В центре страницы была надпись, сделанная крупными печатными буквами:

А на снимке был мой семидесятивосьмилетний отец, он стоял у дверей своего домика в Нортхэмп-тоншире.

Глава 4

Дом англичанина — его крепость, так, во всяком случае, гласит пословица. И вот я засел в своей крепости, подняв мосты надо рвами и размышляя над тем, что же происходит.

В этот день я отказался от обычного своего маршрута — заглянуть по пути к остановке автобуса на Хай-Холборн в паб под названием «Грейз». Затем на автобусе под номером 521 я бы доехал до Ватерлоо, затем пересел бы в битком набитую электричку, вышел бы в Барнсе, после чего меня ждала пешая прогулка до дома. Нет, вместо этого я заказал такси, машина подъехала к дверям конторы, где я в нее и уселся, а затем прибыл целый и невредимый на Рейнло-авеню, к своему дому, своему замку.

И вот теперь сидел на барном табурете у кухонного разделочного стола и снова перечитывая четыре строки на белом листке бумаги. «ВОЗЬМИ ДЕЛО СТИВА МИТЧЕЛЛА — И ПРОИГРАЙ ЕГО». Из того, что я слышал от Брюса Лайджена, проиграть это дело не составляло особого труда. На то указывали все свидетельства и улики. Но почему кому-то так хотелось, чтоб дело было проиграно? Неужели Стив был прав, когда говорил, что его подставили?..

«ДЕЛАЙ, ЧТО ТЕБЕ ГОВОРЯТ». Означает ли это, что я должен взять дело и проиграть его, или же подразумеваются какие-то другие вещи, которые я должен сделать? И каким образом связано все это с нападением Джулиана Трента? «В следующий раз размозжу тебе башку, — сказал он. — В следующий раз оторву твои паршивые яйца». Возможно, это избиение вовсе не было продиктовано тем, что я проиграл дело самого Трента в марте. Может, все это как-то связано с делом Стива Митчелла, суд над которым должен состояться в будущем?

Но почему?

Как-то раз был у меня клиент, довольно неприятный тип, который однажды заметил мне следующее: лучше оправдания в суде за преступление может быть только одно — если за это самое преступление осудят кого-то другого. Только в этом случае, пояснил он, полиция не станет дальше копать.

«Неужели вам ничуть не жаль того беднягу, который будет отбывать срок вместо вас?» — спросил я его тогда.

«Глупости! — огрызнулся он. — Просто смешно! Да мне плевать на всех остальных, вместе взятых!»

Нет, такого понятия, как честь и элементарная порядочность, между ворами просто не существует.

Неужели примерно то же самое происходит и теперь? Засадить Стива Митчелла за убийство Скота Барлоу — и вот вам, пожалуйста, преступление раскрыто, а настоящий убийца на свободе и в шоколаде.

Я позвонил отцу.

— Слушаю? — в присущей ему сухой и официальной манере ответил он. Я так и видел — в этот момент он сидит перед телевизором в своем бунгало, смотрит вечерние новости.

— Привет, пап, — сказал я.

— А, Джеффри, — протянул он. — Ну, как дела у вас в Большом Дыме?[7]

— Спасибо, хорошо. Как ты? — То был ритуал, обмен стандартными фразами. Мы говорили по телефону примерно раз в неделю и всякий раз обменивались подобного рода любезностями. Грустно, но теперь нам было почти нечего сказать друг другу. Мы жили в разных мирах. Мы никогда не были особенно близки, а после смерти мамы отец переехал из своего родного Суррея в деревню под названием Кингс-Саттон, что неподалеку от Бэнбери. Лично мне этот выбор казался довольно странным, но, возможно, он, в отличие от меня, просто избегал воспоминаний.

— Да все то же самое, — ответил он.

— Пап, — начал я. — Понимаю, это странный вопрос, но во что ты сегодня одет?

— В одежду, — усмехнулся он. — Ту же, что и всегда. А что?

— Какую именно одежду? — спросил я.

— Зачем это тебе? — подозрительно спросил он. Оба мы знали: я склонен критиковать его сильно устаревший гардероб, а он терпеть не мог критики в свой адрес.

— Ну, просто надо знать, очень. Ну, пожалуйста! — Коричневые твидовые брюки, зеленый пуловер, под ним желтая рубашка, — ответил он.

— А в пуловере небось дырки, да?

— Не твоего ума дело, — огрызнулся он.

— Ну, скажи, есть дырка на левом локте? — не унимался я.

— Совсем маленькая, — проворчал он в ответ. — Самая подходящая одежда для дома. К чему ты вообще клонишь, а?

— Да ничего такого, просто спросил, — небрежным тоном ответил я. — Забудь. Проехали.

— Странный ты все же мальчик, — заметил он. Он часто это говорил. Я тоже считал его странным, но предпочитал держать свое мнение при себе.

— Ладно, позвоню в воскресенье, — сказал я. Я часто звонил ему по воскресеньям.

— Идет, пока, — сказал он и повесил трубку. Отец никогда не любил говорить по телефону, считал это пустопорожним занятием и норовил закончить разговор как можно скорей. Сегодня он был еще более кратким, чем всегда.

Я сидел и смотрел на снимок, зажатый в руке. Ту самую фотографию, которую прислали вместе с запиской. На нем отец стоял у двери в бунгало, и на нем были коричневые твидовые брюки, желтая рубашка и зеленый пуловер, на левом локте которого была отчетливо видна небольшая дырочка — сквозь нее просвечивала желтая рубашка, светлое пятнышко, контраст вполне заметный на более темном фоне. Снимок могли сделать прямо сегодня. Несмотря на нежелание пополнить свой гардероб обновками, 81 отца никогда нельзя было упрекнуть в неопрятности. Грязную одежду он не носил и каждое утро надевал свежую отглаженную рубашку, полученную из местной прачечной. Хотя, возможно, у него не одна желтая рубашка, хотя лично я в этом сомневался.

Но как им, кем бы они там ни были, удалось так быстро сфотографировать отца? Ведь Джулиана Трента отпустили из кутузки только в пятницу, а Скот Барлоу был убит вчера. И снова возникал вопрос — связаны между собой эти факты или нет?..

Брюс Лайджен так до сих пор и не звонил. И я не знал, было предъявлено Стиву Митчеллу обвинение в убийстве или нет. А следовало бы знать, раз уж мне столь настойчиво советовали проиграть его дело в суде.

И тут, словно по подсказке, зазвонил телефон.

— Алло? — ответил я, сняв трубку.

— Джеффри? — голос на этот раз вполне знакомый.

— Брюс! — ответил я. — Ну, какие новости?

— Еду ужинать с женой, — сказал он. — Обвинение в убийстве Стиву Митчеллу предъявлено ровно в шесть вечера. А завтра в десять утра он должен быть в суде.

— В каком суде?

— В местном, в Ньюбери, — ответил Брюс. — И против него наверняка возбудят уголовное дело. И никакой провинциальный суд не отпустит подозреваемого в убийстве под залог. Я, конечно, подам прошение, но шансов практически никаких. Особенно с учетом того, каким жестоким способом было совершено убийство. Ужас…

— Да, — ответил я. — Согласен. Но никогда не знаешь наверняка, вдруг повезет. — Согласно английскому законодательству, все обвиняемые имеют право подать прошение об освобождении под залог. И причина отказать им в этом должна быть очень веская. В данном случае причиной для отказа могла служить особая жестокость, с которой было совершено убийство. Человек, способный на такое, опасен для общества. Он мог снова совершить нечто подобное. Или же, учитывая серьезность обвинения, просто податься в бега. Так или иначе, но я был готов побиться об заклад, поставить на кон всю свою зарплату за год, что завтра судья решит оставить Стива Митчелла под арестом.

— Мистер Митчелл настаивает, чтоб его защищали именно вы, — сказал Брюс Лайджен.

Вот ирония судьбы, подумал я. Неужели и Стив хочет, чтоб я проиграл?

— Я всего лишь юниор, — ответил я. — Положение Стива Митчелла обязывает привлечь королевского адвоката.

— А он твердит, что хочет только вас. Верит, что только вы можете его вытащить, — заметил Брюс.

Если б даже я и хотел возглавить сторону зашиты, ведущий процесс судья наверняка станет задавать каверзные вопросы на тему того, как именно я собираюсь усилить эту сторону, особенно на переднем фронте. И дело кончится тем, что он в завуалированной форме потребует привлечь королевского адвоката.

Лучшее, на что я мог рассчитывать, — так только быть назначенным помощником королевского адвоката по этому делу. Только в этом случае на меня взвалят большую часть черновой работы. А вот добиться освобождения из-под стражи шансов почти никаких. К тому же именно на меня взвалят всю вину, если нашего клиента признают виновным. Такова печальная участь юниора.

О чем я вообще думаю?.. Мне никак нельзя участвовать в этом деле. Закон не позволит.

Делай, что тебе говорят. В следующий раз размозжу тебе башку. Оторву твои паршивые яйца. Иначе кое-кто сильно пострадает.

О, черт! Что же делать?

— Вы меня слушаете? — раздался в трубке голос Брюса.

— Простите, — пробормотал я. — Просто задумался на секунду.

— Я свяжусь с вашим секретарем, как только делу присвоят номер, — сказал он.

— Прекрасно, — ответил я. Нет, это сумасшествие какое-то! — Послушайте, Брюс, — продолжил я, — не могли бы вы позвонить завтра и рассказать, как все прошло. И куда после суда отправят Митчелла. Хочу подъехать и поговорить с ним.

— Хорошо, — медленно произнес он. — Думаю, все будет в порядке. — По тону Брюса я понял, такой расклад совсем его не устраивает.

Тот еще фрукт, подумал я. Кто, как не я, дал ему клиента с именем, а теперь он вцепился в него обеими руками и не желает ни с кем делиться.

— Послушайте, Брюс, — начал я. — Поймите меня правильно, я вовсе не собираюсь отнимать у вас клиента, которого, кстати, сам же и нашел. Но мне необходимо поговорить со Стивом Митчеллом, и, возможно, не раз. Если он согласится, а у меня нет ни малейшего желания его переубеждать, вы будете защищать его и на процессе тоже. И прошу я вас только об одном: предварительно проконсультироваться у нас в конторе, вне зависимости от того, кто будет вести дело, вы или я. Мне кажется, так будет честно?

— О да, разумеется, — ответил он. Тут же поджал хвост. Может, он вдруг решил, что Стив Митчелл является моим другом и что, если я вмешаюсь, ответчик тут же пошлет мистера Брюса Лайджена самого куда подальше. Это я нужен Брюсу, а не наоборот.

— Вот и славно, — заметил я. — Так я жду вашего звонка.

— Конечно, — ответил он. — Позвоню сразу же после предварительных слушаний.

— Договорились, — сказал я. — А теперь поезжайте и наслаждайтесь ужином. И передайте мои поздравления жене.

— Обязательно, — ответил он. — Непременно передам.

Наутро ровно в десять в суде Ныобери начались предварительные слушания и, как и следовало ожидать, меру пресечения Стиву Митчеллу не изменили. В дневных новостях сообщили, что он был немногословен, назвал лишь свое имя и адрес. Никаких жалоб не подавал, ни о чем не просил. В конце ведущий заявил, что Митчелл останется в тюрьме Буллинтдон неподалеку от Байсестера и что через семь дней он должен предстать перед королевским судом Оксфорда.

Я смотрел телевизор в конференц-зале нашей конторы. Процесс о преступном заговоре с целью мошенничества, где я выступал на стороне обвинения, закончился неожиданно быстро, едва успев начаться в десять тридцать. Смирившись с неизбежным, братья признали себя виновными в надежде получить меньший срок. Судья, немного растерявшись, поблагодарил и распустил жюри присяжных, а затем объявил перерыв в судебном заседании. Нам предстояло собраться снова в пятницу, в десять утра, для вынесения приговора.

Я остался доволен. Любая победа приятна, особенно та, где ответчики резко меняют свои показания под давлением фактов, собранных стороной обвинения. Сам я далеко не был уверен, что мне бы удалось убедить в виновности братьев жюри присяжных. За меня все сделали обвиняемые. Поверив, что шансов оправдаться нет, они прыгнули прежде, чем их подтолкнули. Но больше всего радовал меня тот факт, что теперь у меня образовались две свободные недели, которые я рассчитывал провести в королевском суде Блэкфрайерс. А такая удача выпадает довольно редко. Обычно дела наслаиваются одно на другое, не давая никакой передышки. Прямо как в конце семестра в колледже.

Когда я вернулся в контору после суда, Артура нигде видно не было. Но потом, возвращаясь из конференц-зала к себе, я увидел его в секретарской.

— Артур, — сказал я, — тут может позвонить некий мистер Брюс Лайджен. Солиситор из Ныобери. Он защищает Стива Митчелла.

— Жокея? — спросил Артур.

— Да, именно его, — ответил я. — Хочет, чтоб я был его советником.

— Уверен, мы найдем ему королевского адвоката, — сказал Артур. Он не хотел меня обидеть, просто смотрел на вещи реалистично.

— Я так и сказал мистеру Лайджену. Артур кивнул и что-то записал в блокнот.

— Готов ответить на его звонок.

— Спасибо, — сказал я и прошел к себе в кабинет.

И уже оттуда позвонил Брюсу Лайджену. Он оставил мне текстовое сообщение после слушаний, но я хотел от него большего.

— Брюс, — сказал я, когда он ответил, — мне необходимо побывать на месте преступления. Сможете договориться с полицией? — Адвокаты ответчиков имели полное право осмотреть место преступления, но только предварительно уведомив полицию. И после того, как там были собраны все вещественные доказательства.

— Со мной или без меня? — спросил он.

— Как хотите, — ответил я. — Но только желательно поскорей.

— Это означает, что вы будете его защищать, так? — спросил он.

— Нет, не так, — сказал я. — Пока нет. Просто это поможет мне кое в чем разобраться.

— Но доступ имеют только его официальные представители, — возразил Брюс.

Я это знал.

— Если ничего не говорить полиции, они никогда не узнают.

— Ладно, — нерешительно протянул он. Было ясно: Брюс в смятении. Причем не он один.

— И еще, можете организовать мне встречу с Митчеллом в Буллингдоне?

— Но вы же не… — Он осекся. — Думаю, это возможно, — выдавил он.

— Хорошо, — весело сказал я. — Завтра было бы в самый раз.

— Ладно, — повторил он. — Тогда я вам сообщу. Мне явно повезло с этим Брюсом. Он так рвался защищать знаменитого клиента, что был рад закрыть глаза на целый ряд нарушений, пусть совсем и незначительных на первый взгляд. Сам же я решил пока не говорить Артуру, что происходит. Он бы наверняка проявил меньшую гибкость.

И вот назавтра в полдень я встретился со Стивом Митчеллом в Буллингдонской тюрьме и нашел его в крайне возбужденном состоянии. Машины у меня в ту пору не было, я считал расходы на нее неоправданными, особенно с учетом всех этих ужасных пробок и все возрастающей платы за парковку в Лондоне. И вот мне пришлось расстаться чуть ли не с половиной своих сбережений, чтобы в офисе «Герц», что на Фуллхем-Пэлис-роуд, взять автомобиль напрокат. На этот раз они выдали мне «Форд Мондео» бронзового цвета, который быстро, как птица, домчал меня до Оксфордшира, лихо преодолев миль пятьдесят или около того.

— Господи, Перри, — пробормотал Стив, входя в тюремную комнату, предназначенную для свиданий адвокатов со своими клиентами. — Забери меня из этого проклятого места.

— Попытаюсь, — ответил я. Как-то не хотелось сразу разрушать его надежды.

Он нервно прошелся по комнате.

— Не делал я этого, черт побери! — воскликнул он. — Богом тебе клянусь!

— Ты лучше присядь, — мягко посоветовал я. И он перестал метаться по комнате и нехотя опустился на серый металлический стул у такого же серого стола, а я уселся на стул напротив. Эти чисто функциональные предметы мебели были надежно привинчены болтами к голому и серому бетонному полу. Площадь помещения составляла около восьми квадратных футов, стены выкрашены тошнотворно-кремовой краской. Единственным источником света служила большая энергосберегающая флуоресцентная лампа над головой, заключенная в железную сетку-абажур. Размещалась она в центре потолка. Абсолютно никаких расходов на уют и комфорт.

— Я этого не делал, — повторил он. — Я уже говорил тебе, меня подставили!

И я ему верил. В прошлом бывали у меня клиенты, которые клялись и божились, что ни в чем не повинны, что их подставили, оклеветали, и опыт научил меня не верить большинству из них. Один из клиентов как-то поклялся даже жизнью матери, что и не думал поджигать свой дом ради получения страховых выплат. А позже эта самая мамаша созналась в том, что они сделали это вместе, по обоюдному согласию. И когда она давала показания в суде против сына, тот на весь зал прокричал, что убьет ее. Так он ценил жизнь своей мамочки.

Но в случае со Стивом у меня были основания верить ему.

— Кто тебя подставил? — спросил я.

— Понятия не имею! — ответил он. — Ты должен выяснить.

— Кто такой Джулиан Трент? — спокойно спросил его я.

— Кто?

— Джулиан Трент.

— Не знаю такого. Никогда не слышал.

Ни тени сомнения в голосе, ни малейшего намека, что он лжет. Задавая людям вопросы, я почему-то верил в то, что способен отличить правду от лжи. Нет, конечно, и я не безупречен. Часто верил людям, которые мне лгали, а иногда вдруг оказывалось, что те, которые, как мне казалось, лгали, на самом деле говорили правду. Тут два варианта. Или же Стив абсолютно честен со мной, или же он один из самых искусных лжецов, которых мне доводилось видеть.

— Кто он? — спросил Стив.

— Да, в общем-то, никто, невелика птица, — ответил я. Пришел мой черед врать. — Просто стало интересно, знаешь ты его или нет.

— А я должен знать?

— Совсем не обязательно. — И я решил сменить тему. — Почему полиция считает, что именно ты убил Скота Барлоу?

— Просто считает, и все. — И он беспомощно развел руками.

— Но ведь у них должны быть доказательства, улики, — заметил я.

— Получилось, что мои чертовы вилы проткнули этого маленького ублюдка. — Наверное, подумал я, полиции не слишком понравилось, что Стив называет Барлоу «маленьким ублюдком». — На кой хрен мне убивать этого урода своими же вилами? Что я, дурак, что ли? А если б даже и убил, то забрал бы эти чертовы вилы домой.

— Что еще у них есть? — спросил я.

— Ну, еще говорили, будто пятна его крови и его волосы нашли у меня в машине. И еще его кровь на моих ботинках. Чушь это все, ерунда собачья! Сроду в его дом не заходил!

— А где ты был, когда его убили? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Они ведь не сказали, когда именно он помер. Но спрашивали, что я делал в понедельник между часом дня и шестью вечера. Ну и я сказал, что участвовал в скачках в Лад-лоу. А на самом деле нет. Скачки отменили, потому что все скаковые дорожки на хрен затопило.

Вот уж действительно тупость, подумал я. Ложь в полиции не приветствуется. К тому же проверить, был он там или нет, не составляло труда.

— Тогда где же ты был? — спросил я.

Ему явно не хотелось отвечать на этот вопрос, но я терпеливо ждал.

— Дома, — выдавил он наконец.

— У себя дома? — решил уточнить я.

— Ага, — ответил он. — Сидел дома, весь день книжку читал.

А вот теперь он лжет. Точно. И мне это не понравилось.

— Плохи дела, — заметил я. — Вот если б с тобой был кто-то, мог подтвердить… Тогда у тебя было бы алиби.

Он молчал.

— Тебе известно, что означает слово «алиби»? — спросил я. Он отрицательно помотал головой. — Латинское слово. И означает оно «где-то еще». Твердое алиби есть доказательство невиновности. — Я решил немного разрядить обстановку. — Даже ты, Стив, не можешь находиться сразу в двух местах. Так ты уверен, что весь день пробыл в одиночестве?

— Ну, ясное дело! — обиженно воскликнул он. — Ты что же, хочешь сказать, я вру? — Он вскочил и уставился на меня.

— Да нет, конечно, — ответил я. Но он лгал. Это точно. — Просто хочу убедиться, что ты все правильно помнишь.

Мне хотелось, чтобы он сел напротив. Но Стив снова принялся метаться по комнате, точно разъяренный тигр в клетке.

— Я скажу тебе, что помню, — сказал мне в спину. — Помню одно: что никогда не был в доме Скота Барлоу. Ни в понедельник. Ни когда-либо еще. Я даже не знаю, где живет этот ублюдок!

— Ну а как же текстовое сообщение? — спросил я. — То, где говорится, что ты придешь и разберешься с ним?

— Да не посылал я никаких чертовых сообщений! — воскликнул он. — И уж тем более — ему!

Определенно в полиции уже имеются распечатки его телефонных переговоров.

Он резко развернулся и уселся напротив.

— Что, плохи мои дела, да? — спросил он.

— Плохи, Стив. — Какое-то время мы сидели молча. — Кому была выгодна смерть Скота Барлоу? — спросил его я.

— Рено Клеменсу, кому ж еще! Небось сидит и ржет, живот надорвал от радости. Потому как Барлоу мертв, меня упекли за решетку, стало быть, соперники ему больше не помеха.

Вряд ли, подумал я, Клеменс решился бы на столь жестокое и дерзкое убийство — и все ради того, чтоб избавиться от главных соперников в скачках. Но разве не было случая, когда по той же самой причине один из спортсменов, конькобежец, пытался сломать ногу своему сопернику?..

— Я этого не делал, ты знаешь, — он поднял на меня глаза. — И еще не могу сказать, что сильно сожалею о его смерти.

— Что за кошка между вами пробежала? — спросил я. — Почему ты его так ненавидел? — Я решил, что не стоит расспрашивать его о том инциденте в душевой в Сэндоуне. Не сейчас. Будет куда как лучше, если пока никто не будет знать о том, в каком состоянии нашел я там Скота Барлоу и что он мне сказал.

— Да, ненавидел. За то, что он подлый маленький ублюдок.

— И в чем же заключалась его подлость? — спросил я.

— Да просто подлый, и все!

— Послушай, Стив, — начал я, — если хочешь, чтоб я действительно тебе помог, расскажи все. Так в чем заключалась его подлость?

— Он доносил стюартам, если кто из нас делал что-то не так.

— А ты откуда знаешь? — спросил я. — Он и на тебя тоже доносил?

— Кому? Стюартам?

— Да, именно им, — продолжал я гнуть свою линию.

— Нет, на меня нет, — протянул он. — Но все равно был маленьким подлым ублюдком!

— Но почему? — закричал я, теряя уже всякое терпение.

Он снова поднялся из-за стола, отвернулся, избегая смотреть мне в глаза.

— Да потому, — хриплым шепотом выпалил он, — этот гад сказал моей чертовой жене, что у меня любовница.

Ах, вон оно что, подумал я. Да, это повод для ненависти. Стив же, не оборачиваясь, продолжил:

— И она уехала и забрала с собой ребятишек.

— Ага…

— А откуда Барлоу узнал, что у тебя любовница? — спросил я.

— Да она ему сестра, — просто ответил он.

— Полиция об этом знает?

— Надеюсь, что нет, черт побери, — ответил он и резко развернулся лицом ко мне. — Получается, что мотив у меня был, верно?

— И когда же все это началось? — спросил я.

— Давно. Несколько лет назад.

— И у тебя до сих пор роман с сестрой Барлоу?

— Да нет, погуляли и разбежались, — ответил он. — Давно все кончилось, но Натали, моя жена, так и не вернулась. Уехала, а потом выскочила замуж за какого-то чертова австралийца, и вот теперь они жи— 93 вут в Сиднее. С моими ребятишками. И как, спрашивается, я могу с ними видеться, если они на другом конце света? Во всем виноват этот ублюдок Барлоу!

Я подумал, что жюри присяжных вряд ли согласится с этим его утверждением.

— Ну а почему на вилах оказались корешки от чеков по ставкам? — спросил я.

— Я тут ни при чем, — ответил Стив.

— Но на них твое имя, — заметил я.

— Да, и было бы очень глупо оставлять их на этих чертовых вилах, если б это я убил ими Барлоу. Я ведь еще не окончательно рехнулся. Ясное дело, что подстава. Неужели не видно?

В полиции наверняка сочли Стива полным идиотом, если все их доводы в пользу его виновности строились на этих уликах. Впрочем, подумал я, возможно, у них есть и какие-то другие улики, о которых мы пока что не знаем. Узнаем лишь при ознакомлении с делом, перед началом слушаний, а пока что можно только догадки строить. Как бы там ни было, но материалы дела следует просмотреть перед судом очень тщательно.

— А кстати, это были именно твои чеки? — спросил я. Оба мы знали, что жокеи не имеют права делать ставки на лошадей, это условие было обговорено отдельным пунктом в лицензии.

— Может, и мои, — ответил он. — И если да, то моего имени на них быть никак не должно. Я не такой дурак! — Он рассмеялся. — Впрочем, сейчас это меньше всего меня волнует.

— Это правда, что Барлоу шарил в карманах других жокеев, искал чеки? — спросил я.

— Ну, не знаю, — протянул он. — Сомневаюсь. Наверное, сам и распустил эти слухи. — Он, усмехаясь, смотрел на меня. — Да чего я только не наговорил, лишь бы нагадить этому уроду.

Получалось, что Стив Митчелл, а вовсе не Скот Барлоу был на самом деле подлым маленьким ублюдком.

— Надеюсь, его убили не из-за этих слухов, — сказал я.

Стив снова поднял на меня глаза.

— Черт, ну и влип, мать его! — пробормотал он.

Глава 5

Во вторник вечером я поехал повидаться со своим тренером, Полом Ньюингтоном.

А Стива Митчелла оставил в тюрьме Буллинг-дон в крайне угнетенном состоянии духа.

— Когда сможешь вытащить меня отсюда? — спросил он, пожимая мне руку.

— Не знаю, Стив, правда, не знаю, — ответил я. — Вряд ли тебя отпустят под залог, ведь ты обвиняешься в убийстве.

— Но я этого не делал! — наверное, уже в сотый раз произнес он.

— А вот в полиции считают иначе, — сказал я. — И, боюсь, в суде поверят скорее им, нежели тебе.

— Но ты хоть попытаешься? — с надеждой спросил он.

Лично я считал эти попытки напрасной тратой времени.

— Заставлю Брюса Лайджена подать еще одно прошение, — сказал я.

— Нет, лучше уж ты сам этим займись, — потребовал Стив.

Я-то знал: это не самая лучшая идея для барристера — появляться на слушаниях по рассмотрению прошения о выходе под залог. Подобное появление всегда производит впечатление чрезмерного усердия, что само по себе подозрительно. При этом в глазах суда ответчик выглядит еще более виновным. Порой одного этого факта бывало достаточно, чтоб отказать в удовлетворении прошения. А уж когда речь идет о жестоком убийстве… Скорее у курицы зубы вырастут, чем Митчелла отпустят под залог.

— Не думаю, что здесь есть хоть какая-то разница, — пробормотал я в ответ.

— Так когда же я выйду отсюда? — В голосе Стива звучало отчаяние.

— Послушай, Стив, — осторожно начал я, — думаю, тебе надо набраться терпения и подготовиться к долгому пребыванию здесь. Судебное заседание назначат не раньше чем через полгода, так что просидеть придется еще как минимум год.

— Целый год! — воскликнул он и побледнел. — О господи! Да я тут с ума сойду!

— Постараюсь вытащить тебя как можно скорей, но не хочу слишком обнадеживать.

Я смотрел на Стива — тот стоял, сгорбившись, опустив голову, и от этого казался еще меньше ростом. Может, он и был самонадеянным и эгоистичным типом, раздражавшим любого, кто с ним сталкивался, но в то же время он, вне всякого сомнения, был одним из лучших в своей нелегкой и выматывающей все силы профессии. Он был безобидной жертвой неведомых мне обстоятельств и уж никак не убийцей — в последнем я был совершенно уверен. И не заслуживал, чтоб его держали в этом кошмарном месте.

Мне даже показалось — Стив вот-вот расплачется. Возможно, впервые за все время он осознал, в какую попал переделку, и радоваться тут определенно было нечему.

Мне страшно не хотелось оставлять Стива в таком состоянии. За годы работы мне приходилось оставлять своих клиентов в тюрьме, и спектр их эмоций отличался невероятным разнообразием — от бешеной ярости до полного равнодушия. Видеть это было нелегко, но впервые за все время я разделял гнев своего клиента. Так, погоди минутку, сказал я себе, он ведь никакой не твой клиент и быть им не может.

Я всегда радовался, когда удавалось вырваться с работы и приехать к Полу Ньюингтону. Он совсем не похож на тех людей, с которыми мне приходится общаться ежедневно. Начать с того, что я, кажется, ни разу не видел его в галстуке и почти никогда — в пиджаке. Дома он обычно носил синие джинсы с протертыми коленями и обмахрившимися внизу брючинами. А сегодня по случаю моего приезда вырядился в черный свитер с надписью «Motorhead», выведенной зигзагообразными, похожими на молнии, буквами. На мой взгляд, не самый лучший выбор, когда принимаешь владельца одной из лошадей.

Но именно поэтому, наверное, он мне и нравился. Пол говорил: лошадям плевать, в чем он к ним выходит, пусть даже в домашнем халате и тапочках. Так к чему выряжаться перед владельцами? И я проявил такт и не стал напоминать ему, что не лошади платят ему за содержание, питание и тренировки. Кстати, то была одна из причин, по которой ему так и не удалось добиться больших достижений. Богатые владельцы любят, когда ими восхищаются, когда тренеры проявляют к ним особое почтение. А богатые владельцы всегда покупают лучших лошадей.

И вот Пол постепенно растерял своих богатых владельцев, они разбежались к другим тренерам, более почтительным и сговорчивым. Сам я дважды подавлял такое желание, уж очень мне нравилась непринужденная атмосфера его хозяйства. Полная противоположность столь хорошо знакомой мне, строгой и формальной обстановке в залах суда.

Мы с Полом обошли денники, кругом суетились конюхи: вычищали навоз, раздавали лошадям корм, наливали свежую воду. Сэндмен выглядел просто чудесно — золотисто-коричневая шкура отливала блеском, никаких признаков усталости или травм от последних субботних скачек в Сэндоуне.

Я подошел, похлопал его по шее.

— Хороший мальчик, — тихо произнес я. — Кто тут у нас хороший мальчик, а?

Он шумно выдохнул через крупные ноздри, затем повернул голову, посмотреть, нет ли для него чего-нибудь вкусненького. Я никогда не приходил в конюшню, не набив предварительно карманы яблоками, и сегодняшний день не был исключением. И вот Сэндмен благодарно принял угощение, а затем стал шумно жевать, роняя слюну и огрызки яблока на подстилку. Я еще раз потрепал его по холке, отчего он тут же поднял морду, а затем опустил, словно соглашаясь со мной. И мы с Полом отошли.

— Увидимся утром, мальчик мой, — сказал я напоследок, уже выйдя в проход. Меня часто занимал один вопрос: осознают ли братья наши меньшие всю глубину человеческой привязанности к ним?..

Как всегда, Лаура, жена Пола, приготовила нам ужин. И вот мы уселись на кухне за белый сосновый стол и начали с аппетитом поглощать ее знаменитые макароны с сыром и луком. Вскоре разговор неизбежно перешел к самой животрепещущей теме в мире скачек.

— Как думаешь, это он убил? — спросил Пол.

— Кто? Стив Митчелл?

— Угу, — пробормотал он, запихивая в рот очередную порцию пасты.

— Ну, во всяком случае, улики говорят именно об этом, — ответил я.

— Куда только катится наш мир? — философски заметил он. — Знаешь, когда я еще только учился держаться в седле, такое понятие, как дружба, не было пустым звуком.

Пол до сих пор носит розовые очки, ударяясь в воспоминания о добрых старых временах, подумал я. Соперничество между жокеями существовало всегда и порой принимало самые жестокие формы. И, кажется, еще в девятнадцатом веке, во времена великого Фреда Арчера, заставить соперника опоздать на поезд и пропустить тем самым скачки было весьма распространенной практикой, не менее действенной, чем просто обогнать его на пути к финишу.

— Ну а сам-то ты как думаешь? Он это или нет? — спросил я Пола.

— Откуда мне знать, — проворчал он. — Тебе виднее, ты его адвокат.

— Только полный идиот мог оставить все эти улики, — сказал я. — Орудие убийства принадлежало ему и осталось в теле жертвы. В тот самый день Стив отправил Барлоу текстовое сообщение, где говорилось, что он приедет и разберется с ним.

— А мне казалось, Стив Митчелл куда как умней, — качая головой, заметил Пол. Он уже вынес приговор обвиняемому, не дождавшись вызова свидетелей зашиты.

— Лично я не уверен, — сказал я. — В деле много вопросов, которые пока что остаются без ответа.

— Но если не он, тогда кто? — спросил Пол. — Все знают, что Митчелл терпеть не мог Барлоу. Эти двое всегда ненавидели друг друга.

— Рено Клеменс мог таким образом устранить главных соперников, — заметил я. — Ему прямая выгода.

— Да будет тебе! — воскликнул Пол. — Может, Рено и чертовски хороший жокей, но уж никак не убийца. Да у него просто ума на это не хватит!

— У него могли быть помощники, которым ума не занимать, — возразил я.

Пол лишь отмахнулся и наполнил вином бокалы.

— Случайно не знаешь человека по имени Джулиан Трент? — спросил я его, воспользовавшись паузой.

— Нет, — ответил Пол. Лаура тоже покачала головой. — Он что, жокей?

— Нет, — сказал я. — Ладно, неважно. Просто к слову пришлось.

— Кто он такой? — спросил Пол.

— Да один из бывших моих клиентов. Пару раз его имя всплывало в связи с Барлоу, вот я и спросил, может, ты его знаешь. А так — неважно…

Минуту-другую мы молчали, целиком сосредоточившись на еде.

— А тебе известно, почему Барлоу и Митчелл так ненавидели друг друга? — спросил я.

— Вроде бы тут замешана сестра Барлоу, — неуверенно произнес Пол. — Вроде бы у Митчелла был с ней романчик или что-то вроде.

— Стыд и позор! — неожиданно встряла Лаура.

— Почему? — спросил я ее.

— А ты что, ничего не знаешь? — И, заметив недоумение в моем взгляде, Лаура продолжила: — Да она покончила с собой, в июне!

— Как? — воскликнул я, удивленный тем, что Стив Митчелл не удосужился упомянуть об этом.

— На вечеринке, — ответила Лаура. — Видно, пребывала в депрессии и ввела себе огромную дозу обезболивающего.

— Но где она его раздобыла, это обезболивающее? — спросил я.

— Да она была ветеринаром, — пояснил Пол. — Специализировалась как раз на лошадях.

— Где?

— В Лэмбурне, — ответил Пол. — Работала там в ветеринарной клинике, большинство местных тренеров к ней обращались. Была, что называется, членом команды.

— Да ты должен помнить, — заметила Лаура. — По телевизору и в газетах подняли такой шум, только об этом и писали.

— В первой половине июня меня здесь не было, — сказал я. — Так что пропустил. — Я выезжал на Гибралтар к своему клиенту, обвиненному в отмывании денег. Длинная рука английских законов дотянулась и туда. — И на чьей же вечеринке это случилось?

— У Саймона Дейси, — ответил Пол. Я снова удивился.

— Он тренер, — пояснил Пол. — Специализируется на гладких скачках. Переехал в Лэмбурн из Миддлхема, что в Венслидейле, лет пять тому назад. — Наверное, поэтому я о нем не слышал. — Закатил прием в честь победы в Дерби. Ну, знаешь, с участием Перешейка.

Ну, конечно же, я слышал о Перешейке! Самая дорогая скаковая лошадь в мире. Приз «Лошадь года» среди двухлеток; в этом сезоне, в мае, завоевал главный приз «Две тысячи гиней» в Ньюмаркете. В июне выиграл Дерби в Эпсоме, в прошлом месяце — Кубок производителей в Санта-Ане в Калифорнии.

— Должно быть, гости повеселились на славу, — не слишком удачно пошутил я.

— Да ничего подобного! — на полном серьезе возразила Лаура. — Мы были на той вечеринке. Знакомы с Саймоном еще по Йоркширу. А Пол работал у него помощником, когда еще только начинал. Вечеринку он закатил грандиозную. В саду накрыты огромные столы, живая музыка и все такое. И было очень весело. По крайней мере, до тех пор, пока не нашли Милли Барлоу.

— Где ее нашли? — спросил я.

— В доме, — ответил Пол. — Наверху, в одной из спален.

— Кто нашел?

— Понятия не имею, — ответил Пол. — Прибыла полиция, и в девять праздник закончился. А начался днем. Воскресный ленч и все такое.

— И что же сделала полиция? — спросил я.

— Да ничего особенного. Переписали имена гостей, а потом всех отпустили домой. Большинство из нас в дом вообще не заходили. Искали свидетелей, которые видели Милли последними, но мы даже не знали, как она выглядит. И поспешили убраться оттуда как можно скорей.

— Так они были уверены, что это самоубийство? — спросил я.

— Ну, так все думали.

— И отчего же она пребывала в депрессии?

— С чего это ты вдруг так заинтересовался? — спросил Пол.

— Подозрителен по натуре, — усмехнулся я. — Одна насильственная смерть в семье — это несчастье. А две за пять месяцев могут быть чем-то большим, нежели просто совпадением.

— Bay! — протянула Лаура, в глазах ее сверкало любопытство. — Так ты что же, хочешь сказать, что Милли тоже убили?

— Нет, конечно, — ответил я. — Просто любопытно знать, точно ли было установлено, что она покончила с собой. И почему.

— Не знаю, — сказала она. — Не знаю даже, проводилось ли дознание.

Я никогда не слышал и не читал об этом деле, но знал, что судебная система коронеров,[8] как и другие аналогичные наши системы, временами работает медленно, без огонька. Расследование таких дел может тянуться несколько месяцев, даже лет. И я решил, что надо бы пошарить в Интернете.

— Ну и как моя лошадка? — спросил я, решив сменить тему.

— Толстая и медлительная, — со смехом заметил Пол. — Словом, вся в хозяина.

И я поднял тост за нашу медлительность и толщину и добавил к своему весу еще несколько унций, выпив красного вина и с аппетитом съев вторую порцию пасты.

Я просто обожаю скакать на лошади холодным бодрящим утром, когда изо рта идет пар, а землю покрывает белый иней, поблескивает в ярких лучах солнца. Жаль, что эта пятница выдалась совсем другой. Дождь как зарядил с ночи, так и не унимался, крупные капли звучно стучали по шлему, падая с высоты.

Мы с Сэндменом шли под шестым номером в конюшнях Пола, насчитывающих десять лошадей. Мы продвигались через деревеньку под названием Грейт-Мильтон к тренировочному загону, что располагался за ее пределами, и металлические подковы цокали по выложенным гравием дорожкам. И лошади, и всадники промокли, едва успев выехать с территории конюшен, светать начало ровно в семь тридцать, и теперь вода медленно сбегала холодными струйками прямо за воротник моей так называемой водонепроницаемой ветровки. Но мне было плевать, и Сэндмену — тоже. Я чувствовал под собой его ходящие буграми мышцы. Он точно знал, для чего его вывели из стойла в дождь и холод, знал, куда мы направляемся. И оба мы испытывали радостное предвкушение, зная, что скоро полетим галопом под этим дождем.

Ветер рвал куртку, холодные капли жгли лицо, но ничто не могло стереть улыбки с лица, когда мы с Сэндменом пустились наконец галопом со скоростью около тридцати миль в час. Причем я с трудом сдерживал Сэндмена, так и рвавшегося прибавить ходу. Он полностью восстановился после изнурительных скачек в прошлую субботу, и ему, как и мне, не терпелось выйти на дорожку ипподрома.

Сам Пол тоже был в седле и смотрел, как мы летим навстречу ему. Я пытался следовать его инструкциям. Равномерный галоп в три четверти, сказал он, держаться бок о бок с другими лошадьми. Он не велел мне стремиться к финишу, просил не переутомлять лошадь. Я старался следовать всем этим его требованиям, но чувствовал, что Сэндмен подо мной так и рвется вперед, хочет, как всегда, опередить других скакунов. Я еще крепче натянул поводья, стараясь сдержать его. Несмотря на панибратские манеры Пола в отношениях с владельцами, он все равно оставался великим тренером скаковых лошадей, и последние крайне редко подводили его во время соревнований из-за недостатка или переизбытка тренировок. А потому я никогда не подвергал сомнению его рекомендации.

Я еще сильней натянул поводья и пустил Сэндмена рысью. И по-прежнему улыбался во весь рот. Что за замечательный способ выбить всю эту судебную пыль и паутину из души и головы. Я гонял Сэндмена круг за кругом, пока он остывал, другие лошади тоже перестали галопировать. А затем все мы выехали на дорогу, сбегающую с холма, и направились обратно в деревню, к конюшням Пола.

Оксфордшир понемногу оживал, движение становилось все более интенсивным. Мимо нас с нетерпеливыми гудками проносились автомобили, стремясь влиться в настоящую реку машин на автомагистрали под номером 40, что вела к Лондону. И я подумал: господи, до чего же мне повезло, что хотя бы временами я могу сбегать от этой сумасшедшей, бурлящей и изнуряющей городской жизни. Нет, определенно, такие вылазки надо делать чаще. Жить здесь, в сельской Англии, — это счастье. Казалось, меня отделяют от бейсбольных бит и разбитых вдребезги компьютеров миллионы миль. Возможно, подумал я, мне следует окончательно поселиться здесь, и все будет хорошо.

Но эти сладкие мои мечты длились недолго, вплоть до того момента, как все мы дружной кавалькадой въехали во двор перед конюшнями Пола. Я едва спешиться успел, как из дверей дома выбежала Лаура.

— Тебе звонил некий мистер Лайджен, буквально пять минут назад, — сказала она, а я повел Сэндмена в денник. Лаура шла за нами. — Он просил передать, чтобы ты срочно позвонил ему, как только вернешься.

— Спасибо, — сказал я. А про себя подумал: интересно, откуда это Лайджен узнал, где я нахожусь? Взглянул на часы. Без десяти девять.

Я снял с Сэндмена уздечку и седло, выложил их на сухой коврик.

— Ты уж извини, старина, — сказал я ему. — Вернусь и закончу с тобой. Подожди чуток.

Закрыл дверь и прошел в дом, к Лауре на кухню, оставляя на чистом плиточном полу мокрые следы.

— Брюс, — начал я, как только он ответил, — откуда вы узнали, где я?

— Ваш секретарь сказал, что сегодня вас в суде не будет и что вы сами предупредили его, что и в контору не придете. Ну а потом он сказал, что вы, наверное, отправились навестить свою лошадку. — Я прямо так и слышал при этом голос Артура. — Ну а потом было совсем просто. Посмотрел на сайте «Рейсинг пост», кто ваш тренер, и нашел адрес и телефон.

Если уж Брюс Лайджен так легко меня нашел, то для молодого Джулиана Трента это вообще не составит труда. Или для того, кто стоит за этим поганцем Трентом и нашептывает в телефон угрозы. Мне следует быть осторожнее.

— И часто вы посещаете этот сайт? — спросил я Лайджена.

— Да все время, — радостно ответил он. — Обожаю скачки.

— Только не говорите мне, что когда-нибудь ставили на Скота Барлоу или Стива Митчелла и проигрывали или выигрывали, — заметил я. — Знать этого не желаю. — Другим тоже ни к чему это знать.

— Чтоб мне провалиться! — воскликнул он. — Даже не подумал об этом.

— Так в чем, собственно, дело? — спросил я. — Чем могу помочь?

— На самом деле это я могу помочь, — ответил он. — Удалось договориться об осмотре места происшествия.

— Отлично, — сказал я. — Когда?

— Сегодня, — ответил Брюс. — В полиции сказали, что мы можем подъехать туда к двум. Но вот только без их сопровождения никак нельзя.

Что ж, это нормально, подумал я. Удивительно, что ему вообще удалось так быстро договориться.

— Прекрасно, — заметил я. — Где это?

— В Грейт-Щеффорд, — ответил он. — Маленькая деревенька между Лэмбурном и Ньюбери. На доме вывеска «Коттедж «Жимолость». — Да, не слишком сочетается с кровавым убийством, которое там произошло, подумал я. — Там и встретимся, в два, да?

— А паб в этой деревеньке имеется? — спросил я.

— Ну, наверное, — сказал Брюс. — Да, точно. Есть один, на главной улице.

— Так, может, встретимся в пабе в час? — предложил я. — Заодно и перекусим?

— Ага. — Он призадумался. — Что ж, прекрасно, договорись. Только захватите телефон на всякий случай.

— Ладно, — ответил я. — Тогда до встречи?

— А как вы меня узнаете? — спросил он.

— У вас под мышкой будет свернутая в трубочку распечатка с сайта «Рейсинг пост», — пошутил я. И он тоже рассмеялся.

Заезд на выживание

Но «Рейсинг пост» не понадобился. Когда ровно в час дня я вошел в паб под названием «Лебедь», у барной стойки оказалось всего три человека, причем двое явно были парой, сидели, сблизив головы и держась за руки, точно любовники, назначившие тайное свидание вдали от дома.

А третьим был мужчина лет под пятьдесят, в светло-сером костюме, белой рубашке и галстуке в синюю полоску. Он поднял голову, бегло взглянул на меня, затем взгляд его переместился мне за плечо, точно он рассчитывал увидеть кого-то еще.

— Брюс? — спросил я, подойдя поближе.

— Да? — вопросительно бросил он, глянул мне в лицо, затем — снова на дверь.

— Я Джеффри. Джеффри Мейсон.

— О, — протянул он и нехотя оторвал взгляд от двери. — Просто ожидал увидеть… кого-то постарше.

Я привык к подобной реакции. В январе мне исполнится тридцать шесть, но выгляжу я, видимо, значительно моложе. Кстати, это не всегда помогает на процессах, ведь очень многие судьи склонны ассоциировать возраст не только с опытом, но и потенциалом. Видимо, Брюс ожидал, что я буду одет примерно как он, в костюм с галстуком, а я явился на встречу в джинсах и коричневой твидовой куртке, накинутой поверх клетчатой рубашки с расстегнутыми верхними пуговками. Наверное, вырядился я так с целью доказать самому себе, что не могу представлять интересы Стива Митчелла, поэтому и решил не надевать строгий темный костюм, когда снимал с себя промокшую насквозь после скачек спортивную одежду в доме у Пола.

— Старше и мудрее? — спросил я, чем привел Брюса в еще большее замешательство.

Он рассмеялся. Каким-то нервным тихим смешком. Да и он, надо сказать, мало походил на человека, которого я ожидал увидеть. Он-то, по иронии судьбы, оказался старше, чем я представлял, разговаривая с ним по телефону. И выглядел менее уверенно, чем мне хотелось бы.

— Что будете пить? — осведомился я.

— Спасибо, ничего больше. — И он указал на початую пинтовую кружку пива на стойке. — Я угощаю.

— Тогда диетическую колу, будьте добры, — сказал я.

И вот мы с ним заказали еду и отнесли тарелки и напитки на столик в углу, где могли говорить спокойно и бармен нас не подслушал бы.

— Виделись с Митчеллом вчера? — спросил Брюс.

— Да, — ответил я.

— И что он рассказал? — с интересом и даже некоторым волнением спросил Брюс.

— Немного, — ответил я. — Говорит, что его подставили.

— Это я уже знаю. Вы ему верите? — спросил Брюс.

Я не ответил.

— А вам известно, что у Скота Барлоу была сестра? — спросил я.

— Нет. А она какое имеет отношение?..

— Вроде бы покончила с собой в июне, — ответил я. Он недоуменно уставился на меня. — Во время вечеринки в Лэмбурне.

— Ах, вон оно что. Случайно не та девушка-ветеринар?

— Она самая, — ответил я. — Милли Барлоу.

— Вот это номер… — пробормотал он. — В газетах много об этом писали.

— Что именно? — спросил я.

— Думаю, по большей части всякие слухи и сплетни. Предположения, что, как и почему, — сказал он. — И еще говорилось, будто всех знаменитостей, что посетили этот прием, задержала полиция.

— Что за предположения?

— Наркотики, — ответил он. — Наверняка нюхали кокаин, там его было море. Ну, как всегда, когда собираются знаменитости. И поначалу думали, что девица умерла от передозировки. Но затем выяснилось, что она отравилась обезболивающим, тем, что используют для лошадей. И сделала себе инъекцию сама.

— Так это точно или просто ваши догадки? — спросил я.

— Все так говорят, — ответил он. — И еще вроде бы она оставила записку.

— Странно, что она выбрала именно это место, — заметил я.

— Самоубийцы вообще склонны к неординарным поступкам, — сказал он. — Был такой случай. Один мужчина, тоже вроде бы из этих краев, въехал на машине на рельсы и ждал, когда на него налетит поезд. Этот придурок убил шесть человек, в том числе и себя, а раненых были сотни. Куда как проще и порядочней запереться в гараже и оставить мотор включенным.

— Да, но испортить вечеринку, это как-то… — Я не закончил фразы.

— Возможно, тем самым она хотела насолить хозяину этой самой вечеринки, своего рода месть. Как-то был у меня клиент, его бывшая покончила с собой прямо перед залом регистрации браков, где он женился на другой.

— Каким способом? — спросил я.

— Отошла и бросилась под грузовик. Вот так. У бедняги водителя не было возможности затормозить.

— Очевидно, на гостей свадьбы это произвело неизгладимое впечатление, — заметил я.

— А лично мне кажется, мой клиент был просто в восторге, — усмехаясь, сказал он. — Она позволила ему сэкономить целое состояние на алиментах. — Тут уже оба мы рассмеялись.

Этот Брюс начинал нравиться мне, а его уверенность возрастала с каждой минутой.

— Скажите, что мы будем искать в доме Барлоу? — спросил он, решив сменить тему.

— Сам еще пока толком не знаю, — ответил я. — Беря новое дело, всегда стараюсь посетить место преступления. Очень помогает, особенно когда в суде начинается перекрестный допрос. Ну и еще это помогает понять личность жертвы.

— Так вы хотите сказать, что беретесь за это дело? — спросил он.

— На время, — с улыбкой ответил я. Вот только непонятно, чью сторону я представляю: защиты или обвинения?

Закончив с ленчем, мы сели в машину Брюса и проехали несколько сот ярдов до Черч-стрит, а свой «Форд Мондео» я оставил на стоянке перед пабом. Коттедж «Жимолость» оказался старинным и красивым каменным домом, отстоявшим от дороги и затерявшимся среди высоких деревьев конского каштана. Ветви их были оголены, неубранная опавшая листва толстым слоем устилала дорожки. Никакой жимолостью, в честь которой коттедж получил свое название, тут и не пахло, но, возможно, просто не сезон.

Со всех сторон коттедж обступили большие роскошные дома с огромными садами, их почти не было видно за высокими живыми изгородями из 111 вечнозеленых растений или плотными каменными стенами. Мало шансов, подумал я, что кто-то из соседей заметил, что творилось в тот день у Барлоу.

Перед современным и совершенно безобразным гаражом из серых бетонных блоков, который без особых церемоний и вне всякого соответствия окружению пристроили к дому, были уже припаркованы две машины. Едва мы подъехали и затормозили, как дверца одной из них распахнулась и навстречу нам вышел молодой человек.

— Мистер Лайджен? — осведомился он, подходя поближе.

— Это я, — ответил Брюс и протянул руку.

— Детектив-констебль Хиллер, — представился молодой человек и ответил на рукопожатие.

— А это Джеффри Мейсон, — сказал Брюс и пропустил меня вперед. — Барристер.

Детектив Хиллер оглядел меня с головы до пят и, видимо, тоже подумал, что одет я несоответственно должности и событию. Что, впрочем, не помешало нам обменяться рукопожатием.

— Боюсь, что времени у вас маловато, — заметил детектив. — Могу дать не больше получаса. К тому же мы тут не одни.

— А кто еще? — спросил я.

— Родители Барлоу, — ответил он. — Приехали поездом из Глазго. Они уже там. — И он кивком указал на дом.

Только этого не хватало, с досадой подумал я. Визит будет носить весьма эмоциональный характер. Так оно и вышло.

Уже в холле детектив-констебль Хиллер представил нас мистеру и миссис Барлоу.

— Они адвокаты, ведут это дело, — сказал он. И мистер Барлоу взглянул на нас с отвращением, судя по всему, он недолюбливал адвокатов. — Они представляют интересы мистера Митчелла, — добавил детектив. Совершенно лишнее, подумал я.

И тут выражение лица мистера Барлоу изменилось: он смотрел уже не просто с отвращением. В глазах его сверкала нескрываемая ненависть, точно это мы с Брюсом убили его сына.

— Чтоб вы все в аду сгорели, — злобно и громко произнес он. Говорил он с ярко выраженным шотландским акцентом, и слово «сгорели» прозвучало в его устах, как нечто похожее на «згорррели». Брюс, судя по всему, растерялся, не ожидал такого выпада.

— Мы всего лишь выполняем свою работу, — сказал он.

— Но зачем? — спросил мистер Барлоу. — К чему это понадобилось помогать такому человеку? Он послан самим дьяволом!

— Успокойся, дорогой. — Миссис Барлоу положила руку на плечо мужу. — Помнишь, что сказал доктор? Тебе вредно волноваться.

Барлоу немного расслабился. Это был крупный высокий мужчина с тяжелой челюстью и кустисты-

ми бровями. Плохо сидящий темный костюм, рубашка без галстука. Миссис Барлоу, в противовес ему, оказалась хрупкой женщиной, на добрых восемь дюймов ниже мужа, прическа состояла из круто завитых седых куделек. И наряд ее не очень-то соответствовал случаю — платье в веселенький яркий цветочек было велико размера на два и болталось на ней как на вешалке.)

— Эй, женщина… — раздраженно проворчал он и скинул руку жены с плеча. — Все равно он исча— |j дие зла, этот Митчелл.

— Вообще-то его еще не признали виновным, — заметил я. То была ошибка. Барлоу снова завелся, его врач вряд ли поблагодарил бы меня.

— Вот что я тебе скажу! — взревел мистер Барлоу и ткнул в меня указательным пальцем. — Этот человек виновен и за все ответит перед богом! Он не только Хеймиша убил, но обоих наших детишек, вот!

— Кто такой Хеймиш? — спросил я. И снова допустил ошибку.

— Хеймиш, — яростно взревел мистер Барлоу, — это мой сын!

Брюс Лайджен схватил меня за руку и быстро прошептал на ухо:

— Настоящее имя Скота Барлоу — Хеймиш.

Я почувствовал себя полным идиотом. Мне ли было не знать?.. На скачках Барлоу всегда называли Скотом,[9] но то было лишь прозвище, продиктованное происхождением.

— Но что вы имели в виду, говоря, что Митчелл убил обоих ваших детей? — спросил я после небольшой паузы.

— Он убил нашу Милли, — тихо и нервно вставила миссис Барлоу.

— А я думал, она сама свела счеты с жизнью, — по возможности мягко заметил я.

— Да, но все равно это его вина! — сказал Барлоу.

— Это почему? — не унимался я.

— Он блудил с нашей дочерью, — ответил мистер Барлоу, снова повысив голос.

Странный оборот речи, подумал я. И уж определенно, если речь заходит о блуде, принимают в нем участие как минимум двое. Как в танго.

— И все-таки почему вы считаете его ответственным за ее смерть? — спросил я.

— Да потому, — нежным голоском произнесла миссис Барлоу, — что он бросил ее. Променял на другую, в тот самый день, когда она умерла.

И тут я снова подумал: почему Стив Митчелл умолчал и об этом важном обстоятельстве? Мало того, если Барлоу говорят правду, выходит, он солгал мне, причем не один раз. А мне не нравилось, когда мои клиенты мне лгут. Ох, как не нравилось!

Глава 6

Пока мы с Брюсом осматривали дом покойного, мистер и миссис Барлоу все время вертелись рядом. Куда бы мы ни пошли, они неотступно следовали за нами. И наблюдали. Какой бы предмет я ни взял, чтоб рассмотреть, они забирали у меня и клали на прежнее место.

Команда криминалистов из полиции, которая до нас осматривала дом, посыпала все гладкие поверхности мелким серебристым порошком, специальным порошком в надежде обнаружить отпечатки пальцев Стива Митчелла. И в свое время, при ознакомлении с материалами дела, нам предстояло узнать, преуспели ли они в этом.

Согласно сообщениям по ТВ, Скот, он же Хеймиш, был обнаружен лежащим на кухне в луже собственной крови, с торчащими из груди вилами. Если тут и была лужа крови, то, наверное, ее смыли, причем очень тщательно. И на полу, и на дверцах буфета виднелись многочисленные желтые ярлычки с какими-то цифрами. По опыту я знал: так помечают те места, куда попали брызги крови. В отличие от американских криминальных сериалов здесь не было на полу белых линий, проведенных мелом и показывающих, где именно и как лежало тело.

На кухонном столе я увидел сломанную серебряную рамку от фото, разбитое стекло держалось на месте благодаря паспарту из плотной серебристой фольги. А вот фотографии в рамке не было, и задняя картонная часть вырвана. Рамку, как и все остальное здесь, покрывал тонкий слой серебристого порошка.

— Интересно, что тут было, — заметил я Брюсу, показывая рамку.

— Снимок нашей Милли, — сказала стоявшая в дверях миссис Барлоу.

— Он теперь у вас? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Видно, он его забрал. По тону, каким она произнесла это «он», было

ясно: женщина имеет в виду Стива Митчелла. Но зачем ему понадобилось забирать снимок? Возможно, полиция нашла фотографию в доме Митчелла, хотя даже самые глупые убийцы не стали бы забирать с собой такую улику с места преступления. С другой стороны, известны случаи, когда маньяки хранили их дома в качестве сувенира или трофея.

— Это был портрет? — спросил я миссис Барлоу.

— Нет, — ответила она. — Ее сняли на работе, в ветеринарной больнице. Рядом с лошадью. И снимок этот все время был у нее, пока Хеймиш не… — Она так и не закончила. Слезы полились из глаз.

— Мне страшно жаль, миссис Барлоу, — сказал я. Мне довелось испытать потерю самого близкого человека, и я понимал ее чувства. Страшную смесь отчаяния и неизбывного горя.

— Спасибо, — пробормотала она. Достала из рукава платья белый платочек, принялась вытирать слезы. Должно быть, немало слез пролила эта женщина, оплакивая своих умерших детей.

— Очевидно, то была очень важная и дорогая сердцу фотография, раз ее поместили в серебряную рамку, — заметил я. — Вы случайно не помните, с какой лошадью сфотографировалась Милли? — И я вопросительно взглянул на миссис Барлоу.

— Боюсь, что нет, — ответила она. — Мы почти не встречались с детьми, с тех пор как они переехали в Англию. — Она произнесла это так, точно Англия находилась на другом конце света от Глазго. — Но помню, что видела этот снимок у нее в комнате, уже после того, как она умерла. И тогда Хеймиш сказал, что хочет забрать его. Ну, чтоб смотреть и вспоминать сестру.

— А где она жила? — спросил я.

— Что? Когда не жила с тем человеком? — неожиданно в голосе ее прорезался гнев. Впрочем, она быстро взяла себя в руки. — У нее была квартира при ветклинике. Она делила ее с другим врачом.

— Вы знаете, с кем?

— Простите, но имени ее не припомню, — ответила она.

— Но вы уверены, что то была женщина-ветеринар?

— О, да, наверное, — сказала она. — По крайней мере, я всегда думала, что соседкой ее была женщина. Она ни за что не стала бы селиться с мужчиной. Кто угодно, только не моя Милли. — Однако ее Милли делила постель со Стивом Митчеллом.

Детектив-констебль Хиллер слышал большую часть нашего с миссис Барлоу разговора, но, судя по всему, интересовал он его мало. Полицейский то и дело поглядывал на наручные часы.

— Ну, вы посмотрели все, что хотели? — спросил он. — Мне пора ехать, и я должен запереть дом.

Брюс повел чету Барлоу в холл, к выходу, я же быстро поднялся наверх и заглянул в спальни и ванные комнаты. И ничего любопытного или неожиданного там не обнаружил. Ни малейших признаков долговременного присутствия женщины в доме, никаких там тампонов в шкафчиках, никаких трусиков в сушилке. В целом тут вообще было не на что смотреть. Хеймиш Барлоу был опрятным мужниной с целым гардеробом очень неплохой дизайнерской одежды. А в двух шкафчиках на лестничной площадке хранились памятные для него вещицы, связанные со скачками, — стопки программок, подборки «Рейсинг пост», а также многочисленные книги и журналы о лошадях. Но никаких скелетов в этих шкафах мне обнаружить не удалось. И никаких снимков, в рамочках и без, тут тоже не наблюдалось. Словом, ничего такого, что показалось бы мне необычным или ненормальным.

Детектив выпроводил нас из дома, затем запер входную дверь на висячий замок и попросил покинуть территорию. Мне хотелось бы задержаться здесь еще ненадолго, осмотреть сад и гараж. Может, в следующий раз. О господи, подумал я. В следующий раз.

На лбу проступили холодные капельки пота, и я резко развернулся посмотреть, не крадется ли за мной Джулиан Трент. И тут же почувствовал себя полным идиотом. Разумеется, нет. Конечно, нет. Успокойся, приказал я себе, и сердце забилось ровнее.

— У вас есть номер, по которому мог бы позвонить и связаться с вами мой солиситор? — спросил я Барлоу, когда они уже садились в машину.

Мистер Барлоу, который последнее время вел себя довольно спокойно, резко обернулся и спросил:

— К чему это ему связываться с нами, а?

— Ну, могут возникнуть какие-то дополнительные вопросы, — ответил я.

— Нет ни малейшего желания отвечать на ваши вопросы, — проворчал он.

— Послушайте, я понимаю, вы не хотите мне помогать. Но я не меньше вашего заинтересован в том, чтоб найти человека, убившего вашего сына.

— Его убил Митчелл, — громко заявил Барлоу.

— Откуда такая уверенность?

— Да потому, что Хеймиш как-то сам сказал, что Митчелл рано или поздно убьет его, как убил сестру. Так оно и вышло. Надеюсь, он сгниет в аду.

Что я мог ответить на это?.. Я стоял и смотрел вслед отъезжающей машине. Ничего, есть другие способы узнать их телефон, если понадобится.

— По-моему, этот мистер Барлоу слишком склонен насылать проклятия и грозить адом, — заметил Брюс, выезжая на дорогу.

— Что ж, типичный добрый шотландский пресвитерианин, — сказал я.

— На мой взгляд, слишком уж строгий, — ответил Брюс. — Не хотел бы встретиться с ним где-нибудь в узком темном переулке.

— Это все только разговоры, — возразил я. — Он слишком боится гнева божьего, чтоб нарушать закон. Божий закон. Десять заповедей и все такое прочее. Все пресвитериане просто помешаны на Библии.

— Это не мое, — заметил Брюс.

— И не мое тоже. Хотя следует признать: английское законодательство многим обязано принципам основных заповедей. Особенно той, где говорится о ложном доносе на ближнего своего.[10] — Любопытно, подумал я, кто лжесвидетельствует против Стива Митчелла?

Брюс высадил меня возле паба «Лебедь», где я 119 пересел в свою машину. Извинился и пояснил, что ему срочно надо ехать на встречу с каким-то другим клиентом. Раз уж я все равно здесь, решил я, можно освежить воспоминания, поездить по Лэмбурну и его окрестностям, а заодно еще раз взглянуть на дом Стива Митчелла, хотя бы снаружи.

Прошло вот уже пятнадцать лет с тех пор, как я уехал из Лэмбурна, и за это время бывал здесь раза два, не больше. Тут мало что изменилось, если не считать выросших на окраинах новых домов да нескольких магазинов, которые почему-то сменили названия. А все остальное по-прежнему. Проезжая по улочкам, я вновь ощутил волнение, почувствовал себя юношей двадцати одного года от роду, стремившимся начать новую, полную приключений жизнь, воплотить самые дерзкие свои мечты.

Машину я оставил на противоположной стороне дороги, а сам вышел у дома своего первого тренера, на которого некогда работал бесплатно, лишь бы быть поближе к лошадям. Николас Осборн все еще занимался своим делом, и на миг я испытал сильное искушение подъехать к самому двору. Но не стал этого делать. По причинам, мне самому до конца непонятным, отношения наши полностью разладились после моего отъезда. Именно по этой причине я в один прекрасный день решил забрать у Осборна свою лошадь и передать ее Полу Ныоингтону. Отчего, понятное дело, Ник еще больше на меня обиделся. Так что заходить к нему я не стал, а двинулся вместо этого на поиски дома Стива Митчелла.

Он жил на самом краю деревни в модерновом и совершенно чудовищном сооружении из красного кирпича. За домом располагались выгул и примерно с полдюжины стойл, небольшой амбар, где хранились корма, а также сарайчик с инвентарем. Не слишком просторно, чтоб устроить здесь полноценную тренировочную базу, но площадь можно было бы и расширить — за счет просторного травянистого поля, что начиналось прямо за изгородью. И я решил, что Стив приобрел эти владенья с целью заняться тренировочной деятельностью — после того, как перестанет выступать.

Тихое безлюдное место. Я побродил по пустому двору, заглянул в каждое из шести стойл. В двух из них обнаружились следы недавнего пребывания лошадей — на бетонном полу коричневые брикеты торфа, в углу» в желобке вода. Два других превратили в склады — в одном хранилась садовая деревянная мебель, видимо, ее сложили сюда на зиму; в другом я обнаружил старую газонокосилку, старый бойлер от центрального отопления, а также кучу больших картонных коробок — последние, по всей видимости, так и остались нераспакованными со дня последнего переезда лошадей.

Два стойла оказались вообще пусты, как, впрочем, и сарайчик для инвентаря, в нем я не увидел ничего, кроме пары лошадиных попон, свернутых и валявшихся в углу. В амбаре обнаружилось два небольших стога сена и несколько пакетов с кормом для лошадей, а также несколько тюков коричневой подстилки — один из них распакован и частично использован. В дальнем конце амбара я увидел прислоненные к стене двузубые вилы с длинными рукоятками. В точности такими же вилами, подумал я, был заколот Скот Барлоу тем несчастным днем, в понедельник.

Попасть в дом было далеко не так просто, как в сараи и стойла, а потому я просто обошел его вокруг, заглядывая в каждое из многочисленных окон на первом этаже. Уже начало темнеть, когда я нако нец завершил обход, но, видимо, или что-то пропустил, или просто там не было абсолютно ничего, заслуживающего моего внимания. Уже почти в полной темноте включились крохотные лампочки на датчиках охранных устройств, отслеживающих движение, и я поспешил выйти на улицу, направился к своему взятому напрокат «Форду» и отъехал.

Взглянул на часы в приборной панели. Уже без нескольких минут пять. Пятница, пять часов вечера. Начало уик-энда. Странно, подумал я, но после смерти Анжелы я возненавидел праздники и уик-энды. Иногда ездил на скачки, реже сам участвовал в них, но в целом чувствовал себя в выходные страшно одиноко.

И вот я вернулся в центр Лэмбурна и уже оттуда направился к ветеринарной больнице, что находилась на Верхней Лэмбурн-роуд. Подошел к окошку в регистратуре и объяснил девушке, что разыскиваю соседку, которая делила съемную квартиру с Милли Барлоу.

— Простите, — сказала девушка неестественно тоненьким голоском. — Но я здесь новенькая. Надо спросить кого-нибудь из врачей.

— Ясно, — кивнул я и оглядел пустой вестибюль. — А где они?

— У нас тут срочный случай, — пропищала она в ответ. — И все они в операционной.

— И долго еще там пробудут?

— О, простите, не знаю, — пискнула она. — Они уже давно там. Но вы можете посидеть, подождать. — Я снова огляделся — ни стульев, ни кресел видно не было. — О, — спохватилась она, поняв свою оплошность. — Если хотите, можете пройти в приемную. Вот туда.

— И она указала на деревянную дверь в дальнем конце вестибюля.

— Спасибо, — сказал я. — Если увидите кого из ветеринаров, передайте, что я здесь. Пожалуйста.

— Да, конечно, обязательно, — сказала она. — Сразу же, как только.

У меня не было уверенности, что она вспомнит и выполнит мою просьбу.

Я прошел в приемную. Обстановка в точности как у дантиста. Вдоль стен выстроилось около дюжины кресел с розовой виниловой обивкой и бледно-желтыми деревянными ножками и подлокотниками, между ними размещались журнальные столики. Еще одна дверь в дальнем конце помещения, возле нее металлический стеллаж с газетами и журналами, пол покрыт жиденьким синим ковром. Больше функциональности, нежели удобств и уюта.

В одном из кресел по правую руку от меня сидел мужчина. Он поднял голову, как только я вошел. Мы приветливо кивнули друг другу, после чего он снова уткнулся носом в газету. На столике возле него уже высилась целая стопка, валялись газеты и на полу. Я уселся напротив и стал просматривать газетку «Провинциальные новости», которую кто-то оставил на сиденье кресла.

Прошло минут десять или около того. Я вернулся в регистратуру, где писклявая девушка заверила, что операция продолжается, но закончится скоро. Откуда ей знать, подумал я, как долго врачи еще будут оперировать. Однако поблагодарил и вернулся в приемную.

Просмотрев в газете все объявления о продаже недвижимости, я принялся читать колонку книжного обозрения, как вдруг дверь в дальнем конце распахнулась. Из нее вышла женщина в зеленом халате и брюках, заправленных в коротенькие зеленые бахилы. Врачиха, сразу же сообразил я, только что из операционной. Но она вышла не ко мне. Мужчина поднялся из кресла.

— Ну как? — встревожено спросил он.

— Все хорошо, — ответила женщина. — Думаю, нам удастся сохранить плечевую мышечную массу в прежнем объеме. После соответствующего лечения на нем это почти не отразится.

Мужчина с облегчением выдохнул.

— Мистер Рэдклифф будет рад это слышать. — Стало быть, не он один переживает за исход операции, подумал я. Я должна вернуться и закончить, — сказала ветеринар. — Эту ночь придется подержать его здесь, а утром посмотрим. В зависимости от состояния.

— Прекрасно, — сказал мужчина. — Спасибо вам. Тогда я позвоню, часов в девять.

— Договорились, — кивнула она. Мужчина присел на корточки и принялся подбирать разбросанные по полу газеты. Женщина-врач вопросительно взглянула на меня. — Вы ждете приема?

— Нет, не совсем, — ответил я. — Просто хотел поговорить с кем-то, кто знал одного из ваших врачей.

— Кого именно? — спросила она.

— Милли Барлоу, — ответил я.

И тут меня удивила реакция мужчины.

— Подлая маленькая сучка, — прошептал он тихо, но достаточно отчетливо.

— Простите? — удивился я.

— Я сказал, подлая маленькая сучка. — Он поднялся и смотрел прямо на меня. — Такой уж она была, ничего не поделаешь.

— Прошу прощения, — обратилась ко мне женщина-врач. — Мне пора в операционную, надо еще наложить швы на раны лошади. Если готовы подождать, поговорим, когда я закончу.

— Я подожду, — ответил я, и она скрылась за дверьми.

Мужчина почти закончил с газетами.

— Почему вы считаете, что она была подлой маленькой сучкой? — спросил я его.

— А вам зачем?

— Извините, — сказал я. — Позвольте представиться. Джеффри Мейсон, барристер.

— Я вас знаю, — кивнул он. — Пол Ньюингтон тренирует вашу лошадь.

— Верно, — сказал я. — Теперь у вас преимущество, поскольку вашего имени я не знаю.

— Саймон Дейси. — И он протянул мне руку. Что ж, подумал я. Нет ничего удивительного, что он считает Милли Барлоу подлой сучкой. Ведь это она испортила ему вечеринку, покончив с собой в одной из спален его дома.

— У вас проблемы? — спросил я и кивком указал на дверь операционной.

— Да, один из годовалых жеребцов вырвался, — ответил он. — Побежал и врезался в припаркованную машину. С хорошими лошадьми вечно что-то случается.

— Но он поправится?

— Искренне надеюсь на это, — сказал он. — Он обошелся почти в полмиллиона на торгах в прошлом месяце.

— Но он, должно быть, застрахован? — спросил я.

— Был, но только на период транспортировки и еще тридцать дней, — ответил Дейси. — Представляете? Прямо как назло. Страховка закончилась в прошлый понедельник.

— А мне казалось, что всех скаковых лошадей страхуют, разве не так? — Моя была застрахована.

— Мистер Рэдклифф, владелец, говорит, что взносы очень высоки. В конюшнях у нас около дюжины лошадей, ну и он считает, что лучше уж купить еще одного жеребца на сэкономленные деньги. Думает, что это беспроигрышное вложение.

Мои взносы по страховке за Сэндмена тоже были весьма высоки, составляли больше десяти процентов от стоимости. Но его кастрировали еще совсем молоденьким, а потому интереса для производителей он не представлял. Когда речь заходит о потенциальном производителе да еще с прекрасной родословной, страховые выплаты просто огромны. И даже несмотря на это, риск всегда существует.

— Так вы вообще никого не страхуете? — спросил я.

— Обычно нет. Но я знаю, он застраховал Перешейка от бесплодия и травм, которые могут к нему привести.

Ах, вон оно что, подумал я. Оказывается, это мистер Рэдклифф владелец Перешейка. Стало быть, денежки у него водятся, и немалые.

— И все же объясните мне, почему вы назвали Милли Барлоу маленькой подлой сучкой, — сказал я, возвращаясь к теме, которая интересовала меня куда больше.

— Она испортила мне праздник, — ответил он.

— Все же это как-то странно, — не унимался я. — Бедняжка так страдала, что покончила с собой. И уж вряд ли она нарочно испортила вам вечеринку.

— И тем не менее испортила! — упрямо возразил он. — Почему бы ей было не пойти куда-то еще и сотворить это там? Ведь праздник в честь победы на Дерби был самым счастливым днем моей жизни, а она его изгадила. Вам бы самому понравилось? Среди гостей были члены королевской семьи. Как, по-вашему, есть у меня шанс увидеть их снова, а?.. Так я вам скажу. Нет, никакого! Эти чертовы полицейские спрашивали у кронпринца, есть ли у него виза. Представляете?

Я живо представил эту картину.

— А вы знаете, почему она свела счеты с жизнью? — спросил я.

— Понятия не имею, — пожал он плечами. — Да я вообще едва ее знал.

— Вы знали, что у нее был роман со Стивом Митчеллом? — спросил я.

— Господи, конечно. Все знали. Весь Лэмбурн только об этом и судачил. Послушайте, вообще-то мне пора. Проверить, как подготовили к вечеру денники и все такое.

— Ясно, — кивнул я. — Спасибо. Могу я позвонить вам, если возникнут еще какие вопросы?

— С какой стати?

— Я представляю интересы Стива Митчелла, — ответил я и протянул ему свою карточку.

— Вон оно как! — Он взглянул на меня, улыбулся. — Да, непростая вам предстоит работенка.

— Но почему все решили, что именно он сделал это? — спросил я.

— Да потому, что все в Лэмбурне слышали, и не раз, как эти двое собачатся друг с другом. Стоят на улице и орут, и ругаются на чем свет стоит. И еще ходили слухи, что один из них рано или поздно подрежет другого при взятии препятствия. — «Подрезать» на языке жокеев означало оттеснить или оттолкнуть противника в момент взятия препятствия, что в мире скачек считалось худшим из преступлений. Хотя сами изгороди делали сегодня из гибкого пластика, падение при этом считалось наиболее опасным, и травмы можно было получить самые серьезные.

— Но всем эти двое были до лампочки, — продолжил он. — Наверное, потому, что Барлоу был довольно подлым типом. А Митчелл — очень уж заносчивым.

— И вы всерьез считаете его убийцей? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Дейси. — Надо сказать, я немало удивился, узнав, что его арестовали. Но в гневе люди способны на самые неожиданные поступки. Теряют над собой контроль.

Он сам не понимал, насколько прав. Как-то раз мне пришлось выступать на стороне обвинения в деле о психопате, чья семья клялась и божилась, что этот парень и комара не способен прихлопнуть. Что не помешало ему, пребывая в ярости, буквально разодрать на мелкие кусочки свою жену, причем не просто голыми руками, а с применением картофелечистки.

— Так я могу позвонить вам, если понадобится спросить о чем-то еще?

— Ну, звоните, — нехотя протянул он. — Хотя не думаю, что знаю нечто такое, чего не знают другие. Да и с этими двумя дела не имел. Мы занимаемся только гладкими скачками.

— Иногда для защиты важна самая мелкая и незначительная на вид деталь, — заметил я.

— А вы считаете его невиновным? — спросил он.

— Это не столь важно, — ответил я. — Моя работа состоит в том, чтобы бросить тень сомнения на выводы, сделанные стороной обвинения. Я не должен доказывать его невиновность, моя задача — вселить сомнения в умы присяжных в его виновности.

— Но если вы сами считаете его виновным, — заметил он, — тогда оказываете обществу плохую услугу. Что, если из-за вас оправдают и отпустят убийцу?

— Это забота стороны обвинения подать дело так, чтоб присяжные ни на миг не усомнились в его виновности. Не моя.

Он покачал головой.

— Довольно чудная система.

— Согласен, — кивнул я. — Что не мешает ей успешно работать на протяжении вот уже многих столетий.

Система правосудия уходит своими корнями во времена Древнего Рима, когда в пользу виновности или невиновности обвиняемого высказывались голосованием члены огромного жюри. Право быть судимыми жюри присяжных стало законом в Англии еще в тринадцатом веке, хотя нечто похожее временами наблюдалось и раньше. Согласно английскому законодательству, право быть судимым жюри присяжных распространялось на всех обвиняемых, кроме тех, кто совершил самые мелкие и незначительные преступления. Позже это было закреплено и в Конституции Соединенных Штатов. А вот во всех остальных странах, и даже в части европейских, эта практика отсутствовала. К примеру, в современной Германии жюри присяжных не существует. Там или один, или несколько судей решают, виновен или невиновен подсудимый.

— Мне действительно пора, — сказал Саймон Дейси, собрав последние свои вещи.

— Понимаю, — сказал я. — Приятно было познакомиться. Желаю вашему подопечному поскорее выздороветь.

— Спасибо.

Обмениваться рукопожатием мы не стали, руки у него были заняты газетами. Просто кивнули друг 129 ДРУГУ, как тогда, когда я только появился в приемной, затем я распахнул перед ним дверь, и он ушел.

А я снова уселся в розовое кресло. Часы на стене показывали 6.15.

Что я делаю?.. Скольким людям уже успел наговорить, что являюсь барристером, представляющим сторону защиты в деле Стива Митчелла, а ведь прекрасно понимаю, что не могу взять на себя эту роль. Не имею права. Да, я могу проходить по делу свидетелем, и не более того. Причем больше об этом никто не знает. Никто не знал, кроме Скота Барлоу, о нашей с ним встрече и разговоре в раздевалке на ипподроме. Или все же кто-то знал? Может, Барлоу успел кому-то сказать о «чертовом любителе», с которым поцапался в раздевалке? Впрочем, я в этом сильно сомневался. Так что же все-таки делать?..

Опыт подсказывал: надо пойти в полицию и заявить об этом инциденте. Ну, если не в полицию, то в прокуратуру точно. А инстинкт барристера подсказывал совсем другое: бежать от этого дела как черт от ладана и не оглядываться, иначе превратишься в соляной столб, как жена Лота. Может, мне следует отдать это все в руки правосудия и ни в коем случае не вмешиваться?..

Но что в данном случае есть правосудие? И еще мне кто-то настойчиво советовал взять это дело, а затем с треском проиграть. Что есть правосудие? Если я отстранюсь, возможно, кого-то другого начнут запугивать, уговорят поспособствовать тому, чтоб Стива Митчелла осудили? Разве сам факт, что некто столь упорно стремится выставить его убийцей, не доказывает, что Стив не убивал Барлоу? Если так, то разве я имею право отказаться от его дела? Но даже если мне удастся доказать его невиновность, что маловероятно, что будет со мной? «В следующий раз размозжу тебе башку, — сказал Трент. — В следующий раз оторву твои поганые яйца». Если я устранюсь, и на моем месте окажется другой адвокат, и Митчелла осудят, будет ли Трент или тот, кто стоит за ним, продолжать преследовать меня? При мысли об этой перспективе на лбу выступил холодный пот, а пальцы задрожали.

— Анжела, милая, — шепотом произнес я в пустой приемной. — Подскажи, что же делать?

Она не ответила. И снова меня охватила жгучая тоска по ней. Мне так недоставало ее любви и мудрости. Она всегда чисто инстинктивно знала, что правильно, а что — нет. И мы с ней обсуждали все, порой спорили до полного изнеможения. Она училась на психолога, и все семейные разговоры, даже на самые заурядные и приземленные темы, порой превращались в глубокий и всесторонний анализ. Помню, как-то раз я спросил ее, поедем ли мы на Рождество к моему отцу или к ее родителям. И вот через несколько часов мы докопались до самых глубинных и потаенных чувств, которые каждый из нас испытывал к своим родителям, а также к родителям друг друга. И дело кончилось тем, что на праздники мы остались дома и еще долго подсмеивались над собой. Как же мне не хватало ее звонкого заразительного смеха!

Глаза мои наполнились слезами, сдержать которые я был не в силах.

И как раз в этот неловкий момент в приемную вошла женщина в зеленом одеянии и бахилах. Я быстро отер слезы кулаком, надеясь, что она ничего не заметила.

— Так чем же могу вам помочь? — устало спросила она.

— Тяжелый выдался день? — сочувственно спросил я ее.

— Да уж, — улыбнулась она. — Но, думаю, мы спасли деньги мистера Рэдклиффа, потраченные на жеребенка.

— Сложный случай?

— Жизни ничто не угрожало, — ответила она. — Но если б не наше вмешательство, он бы уже никогда не смог выступать на скачках. Пришлось сшить несколько разорванных сухожилий, а также закрпить мышечную ткань. Он еще совсем молоденький. Поправится, будет как новенький. Вот глупыш. Налетел на машину, зацепился плечом за боковое зеркало, стал вырываться… и вот результат.

— Да, — кивнул я. — Саймон Дейси мне говорил.

Она удивленно приподняла бровь.

— А вы, собственно, кто? — спросила она.

— Джеффри Мейсон, — ответил я. Достал из кармана еще одну карточку, протянул ей.

— Ничего не продаете? — подозрительно спросила она, мельком взглянув на карточку.

— Нет, — усмехнулся я. — Пришел за информацией.

— Какой информацией?

— Видите ли, я барристер, представляю интересы Стива Митчелла.

— Наглый паршивец и задавака.

— Вот как? — удивился я. — Почему?

— Считает, что наделен невероятной привлекательностью, — пояснила она. — Что все женщины при виде его только об одном и мечтают, как бы залучить его в койку.

— И это происходит?

Она взглянула на меня, улыбнулась.

— Не хотелось бы мне оказаться на скамье свидетелей и отвечать на ваши вопросы.

— Постараюсь этого не допустить, — улыбнулся я в ответ. — Для этого, по крайней мере, мне надо знать ваше имя.

— Элеонор Кларк, — ответила она и протянула руку. Мы обменялись рукопожатием. — Вы вроде бы говорили, что хотели спросить о Милли Барлоу.

— Да. Вы ее знали?

— Конечно, знала, — ответила Элеонор. — Мы жили в одном доме вместе с еще тремя сотрудницами больницы.

— Доме? — удивился я.

— Ну, да. На задворках больничного комплекса есть специальный дом для медперсонала. Я там живу, и Милли тоже жила, пока не…

— Пока не покончила с собой?

— Да, — ответила Элеонор и отвернулась. — Именно до тех пор, пока не покончила с собой. Но нельзя сказать, чтоб она ночевала там каждый день.

— Потому что жила со Стивом Митчеллом? — Эта моя фраза прозвучала как вопрос.

— Да, — нехотя ответила она.

— А может, и еще с кем-то?

— Уж больно вы шустры, как я посмотрю, — протянула она. — Впрочем, что уж теперь скрывать. Наша Милли готова была переспать с любым, кто вежливо попросит.

— Любым мужчиной, вы хотите сказать, — заметил я.

— Нет, — сказала она. — Милли была не столь разборчива. Ну а вообще… девушка была довольно славная. И нам всем ее не хватает…

— Почему, как вы думаете, она покончила с собой? — спросил я.

— Не знаю. — Элеонор пожала плечами. — Многие после говорили, что у нее была депрессия,

но мне так не казалось. Она всегда выглядела такой… счастливой. Постоянно строила разные планы. Очень хотела быстро разбогатеть.

— Она торговала собой? — спросил я.

— Нет, — решительно ответила она. — Не думаю. То есть я, наверное, немного преувеличила. С кем лопало она, конечно, не спала. У нее имелись предпочтения. И время от времени она все же отказывала мужчинам, особенно женатым. Не такая уж и плохая была девушка.

— Но она жила со Стивом Митчеллом или нет? — спросил я.

— Не совсем так, — ответила Элеонор. — Она жила здесь, в нашем доме, а ночи… ночи проводила с Митчеллом. С ним чаще, чем с кем-либо еще. Но сказать, что эти двое жили вместе, нет, это не так.

Интересно, подумал я, обрадовалась бы, услышав это, миссис Барлоу. И насколько строго она воспитывала дочку. Возможно, избавившись от опеки отца, та пустилась во все тяжкие, пыталась наверстать упущенное, испытать все радости и удовольствия жизни.

— А где она раздобыла обезболивающее? — спросил я.

— Вообще-то тут у нас хватает всяких медикаментов. И все же странно… — Она не закончила фразы.

— Что странно?

— В отчете токсиколога после вскрытия сказано, что она отравилась тиопенталом.

Я вопросительно взглянул на нее.

— И что с того?

— Видите ли, у нас в клинике тиопентал не применяется. Мы используем кетамин в смеси или с ксилазином, или же с детомидином. — Я вопросительно приподнял бровь. — Это все седативные средства, — пояснила она, но я все равно не понимал. — Оба типа смеси заставляют впадать в бессознательное состояние, но тиопентал — это усыпляющее на основе барбитуратов, а кетамин — это соль гидрохлорида.

— А вам не кажется странным, что она использовала средство, не применяющееся в вашей клинике? — спросил я.

— Ну, вообще-то, — начала Элеонор, — ветеринар может получить любой медикамент от любого поставщика. А уж обезболивающими у нас пользуются очень широко.

— В таком случае это означает, что она свела счеты с жизнью вовсе не спонтанно, — заметил я. — Раз уж ей пришлось специально заказывать этот медикамент, вместо того чтоб взять любой, аналогичного действия, у себя в клинике.

— Может, он у нее уже давно был, — сказала Элеонор. — Вот у меня в сумочке множество разных мелочей, и далеко не все они из больницы. Обезболивающие на основе барбитуратов используются довольно часто. А уж тиопентал — практически каждый день. Им усыпляют собак и кошек.

— А откуда сама больница получает медикаменты? — спросил я.

— Есть специальная ветеринарная аптека в Ридинге, — ответила она. — Поставки осуществляются почти каждый день.

— Милли, должно быть, заказала препарат отдельно от общего списка, — заметил я.

— Нет, — быстро ответила Элеонор. — В полиции проверяли все ее записи и заказы и ничего такого не обнаружили.

— Странно, — пробормотал я.

— Даже при всем желании ей было не так-то просто поживиться медикаментами из больницы, — сказала Элеонор. — У нас очень строгая система контроля. Заказ на любые обезболивающие средства должен быть подписан двумя ветеринарами из больницы… Послушайте, мне пора. Как правило, мы работаем до шести, и сторож ждет, когда можно будет запереть.

— А где жеребенок, которого вы оперировали? — спросил я.

— В конюшнях на заднем дворе. Останется там до утра. К нему подсоединены датчики, в кабинете дежурного врача есть монитор, по которому он следит за состоянием. Ну а все остальные отделения закрыты, за исключением неотложки.

— Но мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов о Милли, — набравшись смелости, сказал я.

— Дайте хоть переодеться сначала, — сказала Элеонор. — Мне не мешало бы выпить. Угощаете?

— А как насчет поужинать? — спросил я.

— Не слишком ли торопите события, мистер… — она посмотрела на мою карточку, — Джеффри Мейсон?

— Нет. Простите, — пробормотал я. — Я вовсе не это имел в виду.

— О, благодарю! — саркастргчески заметила она. — Только подумала, что меня приглашают на свидание, а он, видите ли, говорит, что ничего такого не имел в виду. — Она рассмеялась. — И так всю жизнь!

В «Квинс Арме», что в Ист-Гарстоне, деревне в нескольких милях от больницы, мы поехали каждый на своей машине.

— Не стоит заезжать в паб в Лэмбурне, — заметила перед этим Элеонор. — Слишком много любопытных ушей и глаз. Сплетен потом не оберешься.

Я приехал раньше Элеонор. Устроился на табурете у бара. Заказал себе диетическую колу. Сидел и думал, какие вопросы следует задать. И почему сам я считаю, что смерть Милли Барлоу как-то связана с убийством ее брата.

Просто мне никогда не нравились совпадения, хотя, как говорится, к делу их не пришьешь. В конце концов, совпадения случаются. К примеру, те, что связаны с убийствами президентов Авраама Линкольна и Джона Ф. Кеннеди. У Линкольна был секретарь по фамилии Кеннеди, а у Кеннеди — секретарь по фамилии Линкольн, и обоих сменил на посту после смерти вице-президент Джонсон. И все равно — я страшно не любил эти самые совпадения.

И вот Элеонор Кларк вошла в бар, и я не сразу узнал ее, не только из-за приглушенного освещения. Она сняла зеленую униформу и бахилы, и теперь на ней были эффектный белый свитер-водолазка в тонкую черную полоску и синие джинсы. И еще не сразу узнал я ее, наверное, по той причине, что светлые волосы не были связаны в конский хвост, а свободными золотистыми волнами спадали на плечи. Я еще подумал: зря она отказалась от конского хвоста, он открывал прекрасно очерченный овал лица с высокими скулами, да и веселые искорки в больших синих глазах почему-то погасли.

И я тут же устыдился этих своих мыслей. С того дня, как я встретил и тут же влюбился в Анжелу, женские лица, да и вообще женщины меня не интересовали, и уж тем более ни разу я не отмечал какие-то там красивые скулы или потрясающие синие глаза.

— Вот вы где, — заметила Элеонор и уселась на табурет рядом.

— Что будете пить? — осведомился я.

— Джин-тоник, пожалуйста.

Я заказал, и мы молча сидели и наблюдали за тем, как бармен наливает тоник в бокал с джином.

— Прекрасно, — сказала она, отпив большой глоток. — День выдался такой длинный.

— Заказать еще?

— Нет, я за рулем, — ответила она. — Этого достаточно.

— Можем пообедать, — предложил я.

— А я думала, вы это просто так тогда сказали. — Она смотрела на меня сияющими синими глазами. Они улыбались.

— Почему же, — ответил я. — Просто я не имел в виду… — Никак не удавалось подобрать нужных слов. — Ну, вы меня поняли. Что-то еще.

— К примеру? — со всей серьезностью спросила она, но в глазах по-прежнему танцевали смешинки.

— Вы в прошлой жизни, наверное, были барристером? — спросил я. — Чувствую, точно под перекрестный допрос попал на суде.

— Отвечайте на вопрос, — строго произнесла она, не сводя с меня взгляда.

— Просто не хотел, чтоб вы подумали, будто я что-то такое вам предлагаю…

— А вы предлагали? — спросила она.

— Нет. Конечно, нет.

— Спасибо. Разве я так уж непривлекательна?

— Что вы! Я вовсе не это имел в виду.

— Не надоело ходить вокруг да около, а, мистер барристер? — спросила она. — Так что вы имели в виду?

— А мне казалось, это я буду задавать вам вопросы, — протянул я. — А не наоборот.

— Ладно, — сказала она. — Я готова. Спрашивайте.

— Итак, — начал я. — Вопрос первый: вы согласны со мной отобедать?

— Да, — без колебаний ответила она.

— Хорошо.

— Вы женаты? — неожиданно спросила она.

— А что?

— Просто интересно знать. Я молчал.

— Так женаты или нет?

— Зачем вам это знать? — спросил я.

— Хочу понять, как себя вести, — ответила она.

— Но я ведь не делаю вам предложение. Какое это имеет значение?

— А вдруг передумаете, — усмехнулась она. — А я не смогу отреагировать правильно, если не буду знать. Так вы женаты или нет?

— А вы сами-то замужем? — парировал я.

— Только за своей работой, — ответила она. Повисла пауза. — Ну так что?..

— Был женат, — тихо ответил я.

— Разведены?

— Овдовел.

— О… — смущенно протянула она. — Простите. Не надо было спрашивать.

— Это было давно, — сказал я. На самом деле казалось, все произошло только вчера.

Она сидела молча, словно ждала, что я продолжу. Но я не стал.

— До сих пор еще больно? — спросила она. Я кивнул.

— Простите, — снова сказала она. И искорки в ее глазах погасли.

Какое-то время мы сидели молча.

— Что вы хотели знать о Милли? — спросила она.

— Пойдемте-ка лучше поедим.

Мы выбрали столик в баре, не в ресторане. Без скатерти, все очень просто, но меню то же самое.

Себе я заказал бифштекс из филейной части, Элеонор остановила выбор на жареном морском леще.

— Бокал вина? — предложил я.

— Вы же знаете, я за рулем.

— Можете оставить машину здесь, — сказал я. — Уверен, в баре не будут возражать, если машина переночует на их стоянке. Я довезу вас до больницы, а машину можете забрать завтра.

— Ну а вы? — спросила она. — Вы что пьете?

— Диетическую колу. Но могу позволить себе бокальчик красного вина, — ответил я. — Путь предстоит долгий. Сегодня надо вернуться в Лондон. — Я взял машину напрокат только на два дня.

— А вы не можете остаться и выехать завтра, с утра? — спросила она.

— Это предложение? — шутливо осведомился я. Элеонор покраснела.

— Я вовсе не это имела в виду.

Жаль, подумал я — и снова сам себе удивился.

Я всегда мог позвонить в фирму «Герц», договориться продлить срок аренды еще на день, но почему-то казалось, что тем самым я предаю Анжелу. Провести ночь вне дома, и уж тем более по причине затянувшегося обеда с красивой женщиной — нет, это никуда не годится. Глупо, подумал я, однако это не изменило решения.

— Вы хорошо знали Милли? — спросил я, решив резко сменить тему и избавить нас обоих от ощущения неловкости.

— Довольно хорошо, — ответила она. — Мы проработали вместе три года, жили в одном доме большую часть времени.

— Знаете, почему она решила покончить с собой? — спросил я.

— Понятия не имею. Лично мне Милли всегда казалась такой счастливой и жизнерадостной молодой женщиной.

— Может, у нее с деньгами были проблемы?

— Нет, — без колебаний ответила Элеонор. — Она производила впечатление вполне обеспеченной девушки. Примерно год тому назад купила новенькую красную «Мазду» спортивного типа, у нее всегда было много красивой одежды. Думаю, отец посылал ей деньги, хотя зарплата у нас в больнице вполне приличная.

Мне вспомнилась встреча с четой Барлоу в плохо сидящей дешевой одежде. Не того сорта они люди, чтоб регулярно высылать дочери деньги на модные шмотки.

— Может, она была беременна? — спросил я. Довольно дикое предположение.

— Ну, это вряд ли, — ответила Элеонор. — Она постоянно похвалялась тем, что носит с собой целый запас пилюль на тот случай, если забудет принять с утра дома. К тому же, не забывайте, по части медицины она была подкована.

— Но среди медиков самый высокий процент самоубийств, нежели в любой другой профессии, — заметил я.

— Правда? — удивилась она.

— Да, — кивнул я. — Как раз в прошлом году пришлось изучать эту статистику, вел дело врача, 141 обвиняемого в пособничестве самоубийце.

— Наверное, все дело в том, что врачи знают, как лучше покончить с собой, — предположила она.

— Быстро и безболезненно, — кивнул я.

— Да, именно. Просто, как усыпить старого пса, — сказала она. — К тому же у врачей есть доступ ко всем необходимым медикаментам.

— Милли ладила с братом? — спросил я.

— Думаю, да, отношения у них были, в общем-то, хорошие. Хотя, наверное, он был не в восторге от ее репутации.

— Репутации?

— Ну, поскольку она считалась самой доступной девушкой в округе.

— Да, — покачал я головой. — Это определенно не та репутация, которой можно гордиться. Особенно в Лэмбурне. Так сколько примерно любовников у нее было?

— Ну, по меньшей мере, с полдюжины одновременно, — ответила она. — И надо отметить, она никогда особенно этого не скрывала. Жокеи ей нравились особенно.

— Рено Клеменс был одним из них? — спросил я.

— Возможно, — ответила Элеонор. — Хоть списка я и не вела, но он часто возле нее крутился. Однажды я видела их вместе в пабе.

— А в ее комнате случайно его не видели?

— Знаете, у нас существует неписаное правило, — сказала она. — Прочные отношения — дело одно, но случайных, разовых партнеров водить в дом не полагается. И Милли, разумеется, часто нарушала это правило. Единственный повод, из-за которого мы ссорились. Впрочем, я ни разу не видела, чтоб Рено оставался у нее на ночь.

— А Стив Митчелл? — спросил я. — Он оставался?

— Нет, никогда, — ответила она. — Милли предпочитала бывать у него. Часто рассказывала, какая замечательная у него ванна. — И она неодобрительно нахмурилась.

— Почему вам не нравится Митчелл? — спросил я.

— А что, разве это так заметно?

— Да, — кивнул я.

— Когда десять лет назад я приехала в Лэмбурн, он был начинающим жокеем. И мы какое-то время встречались. И мне казалось, что намерения у него серьезные. Но на деле оказалось не так. Он все это время путался еще с какой-то девицей с конюшен, а когда эта дурочка забеременела, бросил меня и женился на ней. — Помолчав немного, Элеонор добавила: — Чем, думаю, сделал мне большое одолжение.

— Как долго продлился их брак?

— Лет шесть. Около того. У них родилось двое детей, Стив становился знаменитостью в мире скачек. Они вместе построили Кремль.

— Кремль? — удивился я.

— Ну, так все у нас называют это уродство из красного кирпича, которое он возвел на своем участке. Когда у Натали, его бывшей, наконец-то открылись глаза, она забрала детишек и уехала. И Стив тотчас заявился ко мне и хотел продолжить отношения, словно ни в чем не бывало. И я, конечно, послала его куда подальше, и это ему очень не понравилось. Он не привык, чтоб ему отказывали. Думаю, он снова переметнулся к Милли, просто чтоб насолить мне.

Так, значит, отношения у Стива с Милли Барлоу не были, как он уверял, всего лишь мимолетным увлечением, но продолжались достаточно долго, до тех пор, пока жена не узнала и не бросила его. Миссис и мистер Барлоу оказались правы, Митчелл мне лгал.

— А Стив ничего не имел против других ее партнеров? — спросил я.

— Против? Шутите, что ли? Если верить Милли, у Стива бывало до трех подружек одновременно.

— Считаете, она говорила правду? — спросил я.

— Тут вот какое дело. Милли была хорошим ветеринаром, очень хорошим, но была склонна к преувеличениям.

— Помните снимок в серебряной рамке, где она снята рядом с лошадью?

Она кивнула:

— Конечно. Милли им очень дорожила.

— Почему? — спросил я.

— Там ее сняли с новорожденным жеребенком, — ответила она.

— Ну и что тут такого особенного?

— Это был первый жеребенок, которого она приняла, сразу по приезде в Лэмбурн, — ответила Элеонор. — Роды начались внезапно, среди ночи. Она как раз была на дежурстве. Но справилась прекрасно. Сама я тогда была в отъезде.

Я ощутил разочарование. Рассчитывал услышать что-то более интересное.

— А почему вы спросили об этом снимке?

— Потому что кто-то забрал его из дома Скота Барлоу, — ответил я.

— Что? Когда его убили?

— Этого я не знаю. Но снимка там нет.

— Может, из-за серебряной рамочки? — предположила она.

— Нет. Забрали только снимок, а рамочка осталась. Только поэтому я и узнал о пропаже фото.

— Ну, что я могу сказать о снимке… На нем Милли, рядом жеребенок, лежит в соломе, а на заднем плане кобыла и конюх.

— А вы случайно не знаете, что за конюшенный? — спросил я. — И кто мог забрать снимок?

— Понятия не имею, — ответила Элеонор. — А вот жеребенка, конечно, знаю. Поэтому Милли так и дорожила этим снимком.

— Продолжайте, — попросил я, когда она умолкла.

— Перешеек, — сказала Элеонор.

По этой ли причине пригласили Милли на вечеринку к Саймону Дейси? Или то было просто совпадением? Не слишком ли много совпадений?