Загадка Рафаэля

ГЛАВА 3

Аргайл распахнул дверь дома на виа Кондотти, неторопливо миновал швейцара, по-свойски помахав ему рукой, и быстро взбежал по ступенькам. В принципе он должен был показать швейцару удостоверение, подтверждающее его право посещать римский клуб иностранной прессы, но итальянские швейцары не особенно придирчивы к таким мелочам.

Аргайл направился в бар — неуютное помещение, отделанное металлом и пластиком под дерево, — сел и заказал аперитив. Потом осмотрелся и отыскал взглядом нужного ему человека в соседнем зале. Тот одиноко сидел за столиком, поглощая поздний ленч. Перед ним стоял полный бокал виски. Аргайл подошел и сел рядом.

— О, Джонатан. — Беккет хлопнул приятеля по плечу и энергично потряс ему руку.

Они познакомились около года назад, когда Аргайл жил в Риме, и успели близко сдружиться. Их знакомство состоялось на небольшой вечеринке для дипломатов на виа Джулиа. Оба чувствовали себя неудобно и большую часть вечера налегали на спиртное, пренебрегая обществом остальных гостей. По окончании вечера они решили продолжить знакомство в соседнем баре, где выпили еще. Это окончательно укрепило дружбу.

Как ни странно, у них не было ничего общего. Спокойный и замкнутый Аргайл был типичным представителем своего народа. Беккет же являлся полной его противоположностью — сумасшедший трудоголик, который постоянно трясся — от выпивки, недосыпания и вечных переживаний по поводу очередной статьи, очередного чека и от мысли, любит ли его хоть кто-нибудь. В отличие от Аргайла Беккет был вспыльчив и не считал нужным сдерживать свои внезапные вспышки, отчего многие коллеги остерегались его компании.

— Каким ветром тебя занесло в Рим?

— Прилетел с дикими гусями, — улыбнулся Аргайл. — На самом деле меня только что выпустили из тюрьмы.

Беккет издал смешок.

— Не иронизируй, пожалуйста, — попросил Аргайл, видя, что журналист уже готов разразиться градом шуток на эту тему. — Я еще недостаточно пришел в себя, чтобы отнестись к своему заключению с юмором. Скажи, тебе нужна пикантная история?

— О том, что папа — католик? Конечно, нужна. Только у меня нет денег, чтобы заплатить за нее.

— Мне не нужны деньги. Я просто хочу увидеть ее напечатанной.

Аргайл вкратце изложил свою историю, упомянув и о ночи, проведенной в камере.

— Это моя находка, понимаешь? А Бирнес украл ее у меня. Можешь написать так, чтобы все это поняли? Иначе Бирнес присвоит себе не только деньги, но и славу первооткрывателя.

— А что? Статья может получиться интересной, — высказал свое мнение Беккет, осушив еще один бокал виски, и тут же придвинул к себе большую порцию граппы. — Но главное в ней — Рафаэль, а не твои неурядицы. Только такой профи, как я, сможет представить ее соответствующе. Великое открытие, великий художник и так далее. Потом немного о тебе и о неприглядной роли Бирнеса. Легко. Надеюсь, ты не обидишься, если я сначала уточню некоторые моменты? Мне придется сделать несколько звонков, хорошо? Как чувствуешь себя? Что-то не похоже, чтобы ты наслаждался пребыванием в Вечном городе.

— Какие уж тут наслаждения… Единственным светлым пятном был ужин с девушкой из полиции…

— Ужас…

— Напротив. Она очень красивая. Необыкновенно красивая, точно тебе говорю. К сожалению, это не имеет значения — завтра я уезжаю в Лондон.

Через несколько недель Беккет прислал оправдательное письмо и в доказательство приложил оригинал статьи. Там все было так, как он и обещал: сначала Беккет написал о возможном существовании неизвестной ранее картины Рафаэля со ссылкой на «музейные источники», потом обрисовал фигуру Бирнеса, не забыв добавить, что люди такого ранга не покупают случайных картин; далее следовали комментарии искусствоведов и хроника наиболее громких открытий последних лет, после чего шел подробный отчет о том, как Аргайл пришел к своему открытию, а Бирнес увел у него картину. Молодой неопытный студент стал жертвой махинаций ловкого дельца. Конечно, это не было сказано открытым текстом, но отчетливо читалось между строк. Хорошая получилась статья.

К сожалению, даже слишком. Беккет отправил ее редактору одной нью-йоркской газеты, тот пришел от нее в восторг и напечатал на первой полосе, с левой стороны, отдельной колонкой, вместо того чтобы дать ее в разделе искусства, как рассчитывал Беккет. Но это было горячее время года. Страна жила в ожидании саммита, в политических кругах грянул скандал, связанный с коррупцией и взятками, разгорался очередной вооруженный конфликт в Ливии. И редактору захотелось поместить этот жизнеутверждающий материал именно на первой странице, но из-за нехватки места статью пришлось укоротить, выбросив из нее последние семь абзацев. Те самые, в которых речь шла об Аргайле.

В остальном статья была великолепной и получила большой отклик в прессе. В последующие месяцы горькие предсказания Аргайла сбылись. История о грандиозной афере двухсотлетней давности захватила воображение публики. Цветное приложение «Нью-Йорк таймс» и приложение по искусству «Обсервер» регулярно печатали длинные отчеты об исследовательской работе ученых, венцом которой стало такое замечательное открытие. При этом имя Аргайла не упоминалось ни разу. Подготовительная кампания Бирнеса шла полным ходом.

Аргайл с каким-то мазохистским удовольствием собирал все вырезки из газет на эту тему. Десятки историков и искусствоведов паслись теперь на ниве, которую он до недавних пор считал исключительно своей. В результате тщательных поисков им удалось обнаружить множество фрагментов, дополняющих общую картину, лишь в общих чертах обрисованную Аргайлом. В одной статье приводилось письмо шурина графа ди Парма, из которого явствовало, что граф умер от сердечного приступа, обнаружив подделку, и семья постаралась замять происшествие, не желая обнародовать факт нелегальной продажи картины: «Успокойся, дорогая сестра, ты ни в чем не виновата. Он пострадал из-за своего ужасного характера и неосмотрительного поступка. Все это должно остаться между нами, иначе семье не избежать позора. Многие наши знакомые могут отвернуться от нас…» Эта публикация возмутила Аргайла. Он тоже видел это письмо, но не придал ему особого значения.

Хуже всего было то, что теперь он не мог напечатать даже небольшой статьи в «Берлингтон мэгэзин», как собирался — все, абсолютно все факты были уже опубликованы как минимум по одному разу. Аргайл начал избегать общества друзей и снова взялся за диссертацию «Жизнь и время Карло Мантини, 1675—1729 гг.». Конечно, без прежнего вдохновения: теперь она была не более оригинальна, чем сюжет о Ромео и Джульетте, но он уже проделал слишком много работы, чтобы оставить свой труд незаконченным.

Аргайл не ошибся в предположениях насчет Бирнеса. При всей своей нарочитой скромности тот не упустил случая превратить процесс реставрации картины в настоящее шоу. Он пригласил лучших музейных реставраторов, чтобы снять с бесценного творения Рафаэля слой Мантини и защитный слой лака. Все телевизионные каналы подробно освещали ход реставрационных работ. Зрителям показывали суперсовременную лабораторию, в которой команда профессионалов в белых халатах колдовала над пробирками в поисках нужных составов. Затем пошли репортажи о том, как специалисты кропотливо восстанавливают шедевр мастера.

Общественность уже знала, что под изображением Мантини обнаружен портрет Елизаветы ди Лагуна — любовницы молодого маркиза ди Парма и, по слухам, первой красавицы своего времени. И если волшебная кисть Рафаэля могла сделать прекрасной как Венера даже не очень привлекательную женщину, то каким должен быть портрет такой совершенной модели, как Елизавета ди Лагуна? Искусствоведы высказывали смелые догадки, широко обсуждая тему во всех изданиях, от «Лондон стэндард» до «Балтимор сан». Некоторые даже полагали, что новый шедевр сбросит с пьедестала лучшей картины в мире саму «Мону Лизу» великого Леонардо.

Тем временем начали подтягиваться потенциальные покупатели. Первыми заявили о своем интересе представители Лувра. Вскоре стало известно, что в торгах готовы принять участие два крупных нью-йоркских банка и три пенсионных фонда из Токио. Явно стараясь отпугнуть возможных конкурентов, музей Гетти в Малибу-Бич намекнул, что не посчитается ни с какими расходами — лишь бы получить картину в собственность. И множество более мелких миллионеров и миллиардеров начали подбивать дебет с кредитом, прикидывая, с какой прибылью можно будет перепродать картину через несколько лет и сумеют ли они в принципе позволить себе такую покупку. Многие решили, что сумеют.

Когда шедевр наконец предъявили публике, действо было срежиссировано до мельчайших деталей. Торжество состоялось в огромном зале заседаний отеля «Савой» на Стрэнде. Картина стояла на возвышении, покрытая белой тканью. Первым номером в программе шла пресс-конференция, на которую пригласили газетчиков, тележурналистов, музейных и научных сотрудников со всех концов света. Главный куратор Лувра сидел между представителем «Ассошиэйтед пресс» и крупнейшим японским коллекционером Ягамото, специалист по западному искусству из Дрезденской галереи теснился между вспотевшим репортером одного из лондонских таблоидов и своим соперником из очень богатого музея на Среднем Западе в Америке.

Сначала присутствующих угостили шампанским — шикарный жест Бирнеса, после чего им пришлось выслушать в его исполнении порядком уже набившую оскомину историю картины: сначала трогательный рассказ о том, как долгие годы она висела над алтарем в заброшенной римской церкви, скрытая под другим изображением, и затем — драматический: о самой грандиозной афере всех времен и народов. Бирнес знал свое дело, хотя внешне не соответствовал общепринятому представлению о знаменитом коллекционере. Сторонний наблюдатель никогда бы не догадался, что этот невысокий застенчивый человек в очках в роговой оправе и с лысой, нервно подрагивающей головой — известный ценитель искусства и ловкий делец.

«Впрочем, он также не похож и на макиавеллевского злодея, каким его представил мне Аргайл», — думала Флавия, пристально разглядывая его со своего места в пятнадцатом ряду. Она пришла сюда в основном из любопытства; пресс-конференция совпала с одним из ее визитов в Лондон для неформального общения с коллегами из аналогичного управления лондонской полиции.

Узнав, что следить за порядком на презентации картины будут ее коллеги, Флавия попросила их раздобыть ей приглашение. Бирнес не смог отказать полиции, благодаря чему сейчас Флавия сидела и слушала заключительную часть его выступления. Затем он передал слово профессору, специалисту по эпохе Возрождения Джулиану Хендерсону, и тот зачитал доклад, суть которого сводилась к тому, что картина, без сомнения, принадлежит кисти Рафаэля и воплощает в себе гуманистический идеал женской красоты.

Журналистская братия, не привыкшая к столь пространным лекциям, затаив скуку, вежливо слушала; фотографы делали свое дело. В заключение Хендерсон провел сравнительный анализ нового портрета с другими портретами Рафаэля и обнародовал еще одно связанное с ним открытие: оказалось, что Елизавета ди Лагуна послужила также моделью для портрета Сапфо на фреске «Парнас» в Ватикане. Данная находка, добавил лектор, на десятилетия обеспечит работой историков, специализирующихся на периоде Высокого Возрождения в Италии.

Под легкие смешки и прохладные аплодисменты профессор вернулся на свое место, а Бирнес направился к картине.

Флавию уже начал утомлять этот затянувшийся спектакль, и она подумала, что еще одной речи просто не выдержит. Но Бирнес, видя, что терпение публики уже на пределе, театральным жестом сорвал покров с картины, и зал в едином порыве ахнул. Сотни глаз и камер сошлись в одной точке.

Через несколько месяцев, благодаря широкому освещению в прессе, не было человека, который не знал бы, как выглядит самый знаменитый в мире портрет. Но сейчас люди, сидевшие в зале, чувствовали себя первооткрывателями. На портрете была изображена женщина редкой, необыкновенной красоты. Флавия с пятнадцатого ряда не могла разглядеть ее как следует, но видела, что это поясной портрет. Женщина слегка наклонила голову вправо, ее светлые волосы были собраны сзади легким узлом, прикрывая левое ухо. Левой рукой она притронулась к ожерелью на шее. Тесно облегающее фигуру платье помпезного красного цвета резко выделялось на традиционном фоне. Модель — худощавая, без малейшего намека на полноту, отличающую большинство мадонн Рафаэля, — сидела в комнате. Слева за спиной у нее располагалось окно, в котором виднелись поросшие лесом холмы, справа стоял стол, за ним свисала портьера. Фигура сидящей женщины излучала удивительное спокойствие с легким оттенком чувственности, который почти всегда присутствует в моделях Рафаэля.

Но более всего Флавию поразила реакция публики. Никто не восхищался плавными мазками, мастерской передачей полутонов, великолепной организацией пространства. Все молча, влюбленными глазами созерцали картину — довольно странное поведение для перекупщиков. Флавия тоже заразилась общим восторгом. Картина, как и вся ее история, была необыкновенно романтична. Образ прекрасной женщины, созданный почти полтысячелетия назад и затем утерянный на целых триста лет, не мог не захватить воображение. Флавия даже почувствовала, что прощает Бирнеса.

Энтузиазм, с которым была встречена «Елизавета», продлился до самого аукциона, устроенного месяц спустя в главном зале торгового дома «Кристи». Это событие также превзошло все ожидания.

Аукционисты знали свое дело. Они отпечатали роскошные цветные каталоги, установили связь с аукционами в Швейцарии, Нью-Йорке и Токио и организовали прямую трансляцию на восемь стран, придав событию статус величайшей важности. Как и большинство хороших продавцов, аукционисты обладали чувством стиля. В программках было скромно указано: «Масляные картины и рисунки старых мастеров шестнадцатого и семнадцатого веков». «Елизавета» шла в списке лотов под двадцать восьмым номером. Единственным отличием ее от других лотов было отсутствие стартовой цены.

На аукцион съехались покупатели самого высокого ранга. Лондонские аукционы сильно разнятся по стилю, происхождению и назначению. Есть дешевые, расположенные, например, в районе Марилебона [2], клиентуру которых составляют небритые парни, собирающиеся там поболтать, съесть пару сандвичей и заодно прикупить средненькую картину за несколько сотен фунтов.

И есть аукционы высшего класса, занимающие роскошные особняки в районе Сент-Джеймсского дворца, где большую медную дверь открывает швейцар в дорогой униформе, служащие разговаривают с заметным оттенком превосходства, а клиентуру составляют люди, для которых приобретение картины стоимостью в несколько сотен тысяч фунтов — рядовая покупка. Правда, здесь тоже в основном действуют перекупщики, но это уже аристократы в своей профессии — у них есть собственные галереи на Бонд-стрит, Пятой авеню или на Рю де Риволи. Это люди, которые могут безбедно жить, продавая несколько картин в год. Как правило, у них есть собственные фирмы — не компании и ни в коем случае не магазины, — образовавшиеся еще в прошлом веке. Конечно, от этого они не стали честнее и в случае необходимости способны без колебаний преступить закон, но обставляют они свои махинации интеллигентнее и обходительнее, чем прочие их коллеги, и в более дорогих и красивых декорациях.

Они отлично знают этикет и неукоснительно соблюдают его. Из трехсот человек, присутствовавших в зале, едва ли набралась бы дюжина, позволившая себе прийти без смокинга. Женщины, их было не более четверти от общего числа покупателей, пришли в длинных бальных платьях и мехах, с которыми они расстались, лишь когда жара от осветительных приборов стала совсем уж невыносимой. В воздухе витали, смешиваясь, сотни изысканных ароматов.

Начались торги. Аукционист, не торопясь, двигался вниз по списку и по мере того, как он приближался к двадцать восьмому лоту, напряжение в зале нарастало. Великолепная картина Карло Маратти ушла за триста тысяч долларов — цена на четырех языках мгновенно выскочила на табло, переведенная одновременно в доллары, швейцарские франки и японские йены, но никто не обратил на нее ни малейшего внимания. Изумительный Франческо Империали, проданный по рекордной цене, тоже не вызвал никакого интереса. Двадцать седьмой лот, очень хороший набросок Джакопо Пальма, заслуживавший гораздо большего внимания, был продан за смехотворную цену.

И наконец очередь дошла до лота под номером двадцать восемь. Аукционист, лет шестидесяти, много повидавший на своем веку, знал, что лучший способ привлечь внимание и разжечь страсти — это выразить полное безразличие. Проявление энтузиазма и попытка заинтересовать аудиторию приводят к прямо противоположному эффекту. В таких случаях нужна просто констатация факта. Пока он объявлял лот, два молодых человека в коричневых мантиях внесли картину и установили ее на подставке для всеобщего обозрения. Она стояла там, купаясь в сполохах света, как написал потом один романтичный репортер, словно богиня, явившая свой образ для поклонения.

— Лот номер двадцать восемь. Рафаэль. Портрет Елизаветы ди Лагуна, дата создания — примерно тысяча пятьсот пятый год. Масло на холсте, шестьдесят восемь сантиметров на сто тридцать восемь. Наверняка большинство из вас знает историю этой картины, поэтому я не стану повторяться и мы начнем торг… с двадцати миллионов фунтов. Ваши предложения, господа?

Непомерная стартовая цена повергла зал в безмолвное оцепенение, но именно этого и добивались организаторы аукциона. Всего несколько лет назад окончательная цена, выраженная такой суммой, стала бы сенсацией. И случалось такое всего четыре раза. Но сейчас незаметно, без особого шевеления в зале, сумма поднялась до тридцати миллионов, потом до тридцати пяти, до сорока. Когда сумма дошла до сорока двух миллионов, часть покупателей начала связываться по телефону со своими клиентами в других странах. На пятидесяти трех миллионах некоторые из них отключили телефоны и скрестили руки на груди, показывая, что выходят из игры. На пятидесяти семи миллионах торг продолжили только два человека — плотный мужчина в третьем ряду, который раньше работал на музей Гетти, и невысокий человек, с каждым выкриком ударявший себя по колену. Он и вышел победителем в этом поединке.

После того, как он предложил шестьдесят три миллиона фунтов, полный человек в пурпурном галстуке несколько секунд колебался и затем отрицательно покачал головой. Три секунды царило полное молчание.

— Продана. За шестьдесят три миллиона фунтов. Она ваша, сэр.

Зал взорвался аплодисментами, напряжение внезапно вылилось во всеобщее облегчение и эйфорию. Это был не просто рекорд, это был потрясающий рекорд. Единственной занозой, сверлившей мозг профессионалов, был невысказанный вопрос, кто купил картину. В мире искусства все знают всех и знают, кто на кого работает. Но имени человека, купившего картину, не знал никто. Он исчез через боковую дверь прежде, чем кто-либо успел задать ему этот вопрос.