Загадка Скалистого плато

Глава третья

В середине июля в Пригорске устанавливаются погожие дни. После дождливых мая и июня над городом раскидывается глубокое небо, веселое солнце посылает на землю благодатное тепло, щедро и пышно распускаются цветы.

Темнеет поздно, и предночное время заполнено каким-то особым серебристым отсветом дальних снегов, лежащих на могучих плечах гигантских вершин.

Утром домой из Риги позвонил Борис: прилетит завтра.

Вот хорошо! Сегодня — запись передачи с ее участием, завтра — выход в эфир. Посмотрят телевизионный журнал «Природа и мы» вместе.

Строгий усатый вахтер в вестибюле студии телевидения придирчиво оглядел ее, крякнул, расправив усы, спросил:

— К кому идете, дамочка?

— К режиссеру Феоктистову.

— Второй этаж, третья комната справа по коридору.

Режиссер сидел за столом перед ворохом бумаг и что-то искал в этой рукотворной горе. Он мельком бросил взгляд на Дроздову, продолжая ворошить бумаги. Но вдруг, как от толчка, поднял голову, с нескрываемым восхищением окинул взглядом стройную фигурку вошедшей женщины и неожиданно тонким голосом спросил:

— Вы ко мне?

— Если вы режиссер Феоктистов… Я Дроздова, вы меня вызвали по телефону.

— Да, да, вызвал. Только не я разговаривал с вами, а мой ассистент. — Феоктистов вышел из-за стола, протянул руку:

— Харитон Иванович. Можно — Тоша. Меня все так называют.

— Елена Владимировна Дроздова, — Елена невольно поморщилась, — режиссер явно находился в творческом экстазе: так пожал руку, что пальцы заныли.

— Извините, никак не могу соизмерить степень пожатия руки с моей, увы, физической силой. Присаживайтесь. Представьте, я ищу ваш текст. Редактор передачи заболел. Куда он дел ваше выступление? — Феоктистов принялся снова за ворох бумаг.

— Не надо искать, у меня есть экземпляр, — пожалела его Дроздова, — возьмите. — Она вытащила из сумки несколько страниц с машинописным текстом.

Феоктистов мельком взглянул на строчки, что-то пробормотал про себя и выбежал из комнаты. Появился он минут через пять.

— Отдал на машинку. Надо три экземпляра: один вам, два мне. Значит, будете рассказывать о Скалистом плато? Надеюсь, в текст заглядывать не собираетесь?

— Надейтесь.

— Спасибо. Вы же тоже телезритель, вам ведь не нравится смотреть на человека, который, выступая по телевидению, читает по бумажке.

— Смотря что читать. Например, письмо…

— Ах, да, да, письмо, — рассеянно проговорил Феоктистов, — это верно: смотря что читать. — Режиссер не спускал глаз с Дроздовой. Ей стало даже неприятно от его долгого, липкого взгляда. Она передернула плечами, отвернулась. Феоктистов, выбрасывая вперед толстые ноги, обтянутые вытертыми джинсами, заходил по кабинету. Дроздову это мельтешение начало угнетать. Она с улыбкой спросила:

— В режиссера помещен вечный двигатель?

Феоктистов резко остановился перед нею, наклонил лобастую голову и жалобно проговорил:

— Вам приходится почти все рабочее время проводить за столом? То-то… Разрядка необходима. — Харитон Иванович посмотрел на часы. — Пора. Начнем репетицию. Я займу свое место, — Феоктистов сел, — а вы нам расскажите о Скалистом плато. Представьте, что вы уже в эфире.

Дроздова, слегка запинаясь, повторила текст выступления, выученный наизусть.

Феоктистов слушал, закрыв глаза, кивая, акцентируя логические точки. Когда Дроздова закончила, он сказал:

— Заучено и сухо. Не верю. Информация для телевизионных новостей — и та бывает сочнее. Забудьте о тексте, говорите своими словами, убедите меня, что Скалистое плато — интереснейшее место на земле, интереснее, чем Бермудский треугольник, Камчатка, остров Ява и мавзолей Тадж-махал. Понятно? Вложите душу в свой рассказ. Но не сейчас. Поберегите себя для репетиции в студии и для записи. Пока все! — Феоктистов уткнулся в бумаги…

Когда ведущий передачи предоставил ей слово, Дроздова внутренне была готова к выступлению, но вот на нее покатилось чудовище, именуемое камерой, она стушевалась и невольно; улыбнулась, скрывая свою растерянность. И тут же по внутренней связи услышала:

— Молодец! Улыбка — люкс! Начинайте!

Дроздова рассказала спокойно, может, чуть медленнее, чем она обычно говорит.

После просмотра Феоктистов «со значением» заглянул в ее глаза и заговорщически произнес свистящим шепотом:

— Если с вами поработать как следует, — из вас получится хороший теледиктор. Не желаете?

— Желаю, — кокетливо ответила Дроздова, — но я уже стара для подобной роли. Да и муж у меня ревнив слишком. Он не позволит, чтобы меня ежевечерне рассматривали десятки тысяч людей.

— А жаль, — сокрушенно ответил Феоктистов, — вы достаточно телетабельны.

— Ну и словечко!

— Профессиональное, Елена Владимировна. А вообще… вообще, сюжет о Скалистом плато — самый лучший в нашем журнале, поздравляю.

— Спасибо.

Дроздова спустилась по крутой лестнице в город, пошла на рынок. Здесь она купила фрукты, зелень. На проспекте в специализированном магазине приобрела бутылку «Псоу». Завтра во время передачи они устроят дома пир!

У гостиницы она увидела Васина и Орлова, подошла к ним.

Игорь Иванович, облаченный в мундир, выглядел необычно строгим. На левой стороне его груди играли в лучах солнца орденские планки. Орлов, опершись на трость, поклонился Дроздовой и вместо приветствия пропел: «И думать не додумался, что встречу я тебя…»

— Вы тоже любите эту песню?

— Почему — тоже?

— А вы у Игоря Ивановича спросите. Простите, не смогла прийти на чествование: записывалась на телевидении. Передача завтра.

Васин молчал, покусывая губы. Глаза его, опушенные длинными ресницами (совсем как у девушки, — часто сравнивала Дроздова), смотрели мимо Елены, Дроздова коснулась его плеча:

— Игорь Иванович, ну, миленький, не обижайтесь, не смогла прийти.

Васин вздохнул, сосредоточенно рассматривая свои ногти. Дроздова, чувствуя вину перед ним (сколько раз он напоминал ей о чествовании), смущенно переминалась с ноги на ногу.

Орлов отошел в сторону.

— Я, пожалуй, пойду, — проговорила Дроздова, перебрасывая сумку из руки в руку.

— Ноша не очень тяжела? — наконец Васин разомкнул губы. — Вы ею играете, как пушинкой.

— Своя — не тянет, — Дроздова, приглядевшись к Игорю. Ивановичу, заметила, что он бледнее обычного, под глазами легли темные круги. В бороде поблескивают отдельные сединки. Видно, устал человек.

— Завтра покажут передачу. Мне сказали, что получилось неплохо. Приходите к нам, — вырвалось у Лены, — посмотрим вместе.

— К кому это — к нам? — резко повернулся к ней Васин.

— К Туриевым. Я решила перед отъездом в Москву пожить у них. Вернее, мама Бориса Семеновича попросила помочь ей по хозяйству, она приболела.

Игорь Иванович, прищурившись, внимательно посмотрел на нее, словно видел впервые.

— Вы столь поспешно покинули гостиницу, даже мне не сказали. Представьте мое удивление, спрашиваю у дежурной по этажу, куда вы запропастились, а она отвечает: «Дроздова номер свой сдала». — Васин вытащил из кармана мятую пачку, губами достал сигарету, прикурил, щелкнув изящной зажигалкой.

Дроздова сказала:

— А мне больше нравится, когда вы достаете сигарету из портсигара — элегантно у вас получается.

— Хотел похвастаться перед вами в ресторане, — небрежно ответил Васин, глубоко затягиваясь.

— И забыли продемонстрировать свою элегантность передо мной, — Дроздова поставила сумку на асфальт, — портсигар красивый. Золотой?

— Позолоченный, но сделан хорошо, со вкусом. Может, вам помочь? — Игорь Иванович потянулся за сумкой, взял ее.

— Вы уже помогаете. Тут рядышком, в Хлебном переулке.

— Знаю, — мрачно проговорил Васин и окликнул Орлова.

Солнце зашло за Главный хребет. Небо на западе багровое, тревожное, нависло одним краем над городом. Все порозовело — дома, деревья, столбы. Свечами горели минареты старой мечети. Орлов с нескрываемым восторгом смотрел на все окружающее и восхищенно приговаривал:

— Какая красотища! Завидую вам — все это вы можете видеть ежедневно и совершенно бесплатно! Братики, вы же живете в музее под открытым небом! Посмотрите, посмотрите, даже вода в реке красная. — Орлов подошел к парапету моста, облокотился о него. Васин и Дроздова стали рядом.

— Не будем задерживать Елену Владимировну, — потянул Орлова за руку Васин, — ей, видимо, уже давно надо быть… дома.

Дроздова укоризненно посмотрела на него, поджала губы.

— Не то сказал? Извините. — Васин дурашливо поклонился. Елене Владимировне стало неприятно от этого жеста немолодого уже человека. Она выхватила из его руки сумку со словами:

— Не надо паясничать, Игорь Иванович! В конце концов мне не двадцать, даже не двадцать пять лет, и я вольна устраивать свою жизнь так, как считаю нужным.

— Именно — «устраивать».

— Не ловите меня на слове!

— Братики! — взмолился Орлов. — Давайте не будем ссориться. Вообще-то, Елена Владимировна, вы многое потеряли, не придя на чествование. Весь зал встал, когда Игорю Ивановичу военком республики вручил орден Красного Знамени и зачитал при этом телеграмму от бывшего командира дивизии, ныне генерал-полковника Сибирцева. Телеграмма у меня. Прочитать?

Дроздова кивнула.

Тот, отставив ногу вперед, вытянул руку с узкой полоской бумаги и отчеканил:

«Поздравляю нашего героя гордость нашу с высокой наградой Жду в гости Генерал Сибирцев».

Орлов сложил телеграмму вчетверо, отдал ее Васину:

— Помести в рамку, повесь на самом видном месте в вашем геологическом отделе — пусть все видят, какой ты герой.

— Скажешь тоже, — смутился Васин, — сейчас для меня гораздо важнее то, что Елена Владимировна обиделась. Верните сумку, — Игорь Иванович протянул руку, — и забудем эту ссору. Договорились? Нам ведь работать и работать вместе. Надеюсь, теперь препятствий относительно Скалистого плато не будет.

— В будущем году начнем, — согласилась Дроздова, — а вы, — оживилась она, — посвятите в наши планы генерала Сибирцева. Его слово многое может для нас значить.

Васин широко улыбнулся (наконец-то!) и, меняя тембр голоса, пробасил:

— На протекцию надеетесь? Не очень-то хорошо, матушка!

Орлов воскликнул:

— Ну и артист! Точь-в-точь скопировал генерала! Его интонации! Помнишь его хорошо?

— Еще бы! Высокий, густобровый, слегка припадает на левую ногу — ранен был в гражданскую, курит трубку.

— Уже не курит — бросил. Когда поедем к нему в гости?

— Во время моего отпуска. — Васин обратился к Дроздовой: — Думаю махнуть в столицу.

— А я еду в Москву дня через три.

Они остановились у дома Туриевых. Уже стемнело, но фонари еще не зажглись. В комнате Евгении Дорофеевны горел слабый зеленоватый свет: наверное, сидит у камина, читает.

— Прекрасный дом. Построен в стиле ампир. Наверное, до революции принадлежал богатому человеку.

Орлов погладил стену.

— Почти все дома в Пригорске построены из кирпича, а этот возведен из ракушечника, цоколь — из туфа. Н-да, красивый домик.

— Зайдете? Кофе сварю.

— Нам некогда, — возразил Васин. — Мы решили написать совместную статью в республиканскую газету. Так что вернемся в гостиницу работать.

— А завтра придете? Я буду ждать. Передачу вместе посмотрим, музыку послушаем, у Бориса Семеновича неплохая фонотека, есть Бах, Гендель, Гайдн. Музыку последнего вы особенно любите, Игорь Иванович. Помните, говорили мне об этом?

— Спасибо, обязательно придем, — сказал Орлов, — только пообещайте мне больше не ссориться. Ей-богу, вы оба так мне симпатичны.

— Как не ссориться? — Васин «сделал» сердитое лицо. — Столько работаем вместе, Елена Владимировна не обращала на меня внимания… Появился молодой следователь по особо важным делам — и все: сердце непреклонной геологини отдано ему. Обидно. — Игорь Иванович со вздохом отдал сумку Елене Владимировне. Приходится согласиться с тем, что пути любви действительно неисповедимы…

Дроздова слушала Васина и чувствовала какое-то беспокойство. Оно нарастало в ней, вызывая желание скорее войти в дом. Почему возникло это чувство? Почему? Васин что-то продолжал говорить, но она слышит лишь голос. Ага! Вот в чем дело, вот почему теснит ей дыхание: в голосе Васина — злость. Необычайная для него ярость. Она клокочет, выплескиваясь вместе с ничего не значащими словами.

Что вызвало эту злость? Ревность? Смешно. Васин никогда не докучал ей, не пытался открыться в своих чувствах. Правда» она всегда видела его внимание.

Елену дома ждал ужин: заботливо укрытый чистой салфеткой пирог с сыром, горячий чай. До ночных курантов сидели они с Евгенией Дорофеевной у камина, говорили.

— Когда желание матери совпадают со стремлениями ее будущей невестки, большое счастье. Ты люби Бориса. Я знаю одно, совершенно уверена: мой сын — честный человек. А это — главное в жизни. Быть всегда и во всем честным. И еще одно качество я ценю в Борисе — доброту. Доброта — черта характера сильных людей. Не просто физически крепких, а сильных духом, готовностью помочь другим. Скупой человек не может быть храбрым. Жадность затмевает в нем все. — Евгения Дорофеевна ушла к себе.

Дроздова вынесла раскладушку на балкон, легла здесь.

Сколько Васину лет? Сорок шесть? Выглядит он моложе. А для чего ей его возраст? Никогда раньше об этом не задумывалась. Специалист он замечательный. Сильный человек. На штольне «Бачита» сейчас самая напряженная пора: вот-вот выйдут к большой руде. И все это благодаря Васину, его смелому прогнозу, его решительности, когда он отстаивает свое мнение. И вообще Игорь Иванович, работая здесь сравнительно недавно, многое успел сделать для геологоразведочной партии. Взять хотя бы новейшее оборудование — станки, пульты управления, передвижные химлаборатории. У Васина много друзей в геологическом мире, и они не отказывают ему, если надо помочь. Без друзей трудно работать. Разве это секрет, что через главснаб почти невозможно заполучить необходимое именно сейчас? Взять, к примеру, буровые коронки, не простые, алмазные. Кто их беречься раздобыть для партии? Опять же Васин. Послезавтра поедет в Свердловск. С помощью этих коронок можно будет буровые работы на Скалистом плато завершить в три раза быстрее… Сейчас вошли в зону измененных пород в штольне. Она, Дроздова, уходит в отпуск. Васина не будет дней десять. Кто же из геологов станет свидетелем подсечения рудной жилы? Кого Таирош направит в штольню на время отсутствия Васина? Ревазова? Слишком молод. Хадарцеву? Она нацелена на науку, собирает материал для диссертации по другому участку, ее «Бачита» не интересует. Видимо, контролировать работы будет сам Таиров. Ничего, иногда и начальнику партии надо поработать в поле. Вообще-то геолог, пропустивший два-три полевых сезона, теряет хватку, возможность анализировать и принимать решение. Таково ее твердое мнение. Геология — штука капризная. Она любит постоянство. Васин отличается таким постоянством. Двадцать один год прошел, как завершилась война, более двадцати лет, как работает Игорь Иванович в геологии. А вообще-то жаль его: одинокий человек, ни родных, ни близких. Одно счастье — работа, одна его привязанность — боевые друзья, которых становится с каждым годом все меньше и меньше.

В прошлом году, в годовщину Победы, Васин выступал на вечере в рабочем клубе Рудничного. Рассказал о том, как воевал, как попал в плен, как бежал из неволи с двумя товарищами. Он говорил о том, что в каждом ветеране до гробовой доски будет жить война, напоминать о себе незаживающими ранами, жестокостью, изнурительной работой. Как он еще может столь самоотверженно работать, увлекаться романтикой поисков, целеустремленно и плодотворно решать задачи, которые перед геологами экспедиции ставит руководство?

А ведь задачи бывают разные.

Сейчас, когда невозможно уповать на обнаружение месторождений полезных ископаемых на поверхности земли, особенно в таких обжитых районах, как Кавказ, необходимо обладать большими знаниями, чтобы умело сопоставлять диагностические признаки наличия той или иной залежи. Эти признаки проявляются вторичными изменениями пород, особенностями структурного построения региона поисков и разведки.

В наши дни открытие месторождения — плод коллективного труда.

Среди геологов редко встретишь человека, живущего по принципам разумного эгоизма, когда для достижения цели все средства хороши. И песня, что рождается в походе или у костра, чаще плод коллективного творчества, когда каждый вписывает в мелодию свою ноту, вставляет свое слово…

…Вспоминается случай со скважиной номер пять. Эту скважину решением руководства треста начали бурить на заведомо бесперспективном участке — в районе, сложенном сланцами. Нужны были погонные метры, нужен был план по метражу. Нужны объемы, а каким образом они добыты, это дело десятое. Надо отрапортовать. Васин восстал против такого метода «выполнения» плана. Его уговаривали, урезонивали, в конце концов намекнули, что ему, недавно пришедшему сюда на работу, нечего нос совать, куда не следует. Игорь Иванович написал письмо начальнику управления. Скважину номер пять закрыли. Однако Васину пришлось потом испытывать такое давление со стороны управляющего, что другой не выдержал бы, ушел, но Игорь Иванович не сдался, не сдается и сейчас…

…Ровно гудят двигатели, слегка заложило уши — самолет набрал высоту. Борис включил подсвет, раскрыл рукопись Клунникова: в запасе много времени, можно почитать в дороге. Название ее: «Моя дорога». Читается сравнительно легко.

«…Иногда кажется, что для меня война и не заканчивалась вовсе. Порой охватывает та же тревога, что перед боем, ноет сердце. Когда тебе двадцать лет, и ты рискуешь ежеминутно, — да что там! — ежесекундно, тогда думаешь только об одном: уничтожить того, кто стремится убить тебя. Сейчас — совсем другое: все чаще и чаще в думах и снах ко мне приходит мать. Старенькая, худенькая мама с выплаканными глазами. Она многое вынесла на своих далеко не могучих плечах, оставшись с тремя детьми на руках после смерти мужа. Я разговариваю с нею во сне, но она не отвечает, и только глаза ее, печальные глаза, зовут меня не поддаваться никаким трудностям. Я часто получал от нее письма. Весь сорок четвертый и часть сорок пятого года, пока не попал в плен. Получал от нее письма и не знал, что в декабре сорок четвертого ее уже не стало. Это открылось, когда я вернулся домой. Оказалось, больная мать отдала сестренке десять писем и сказала: «Если умру, все равно посылай их Кеше, пусть спокойно воюет». С тех пор, как я узнал о святой хитрости мамы, в сердце моем не стихает боль. Безмерная любовь матери хранила меня и после ее смерти. Не будь моей веры в мать, в Родину свою — не выжил бы я в плену, куда попал после одного очень тяжелого боя. На дворе стоял март, сырость, снег с дождем, а нас ведут по разбитой дороге в неведомое. Потом — товарный вагон. Хрип, крики, смерть. Стоим вплотную друг к другу. Если сосед умер, ему падать некуда. Так и стоит вместе с живыми. Сколько дней полз наш поезд смерти — оказать не могу. Выгрузили нас где-то в горах. Ущелье широкое, по дну железная дорога проложена, маленькая станция стоит, а над нею на склоне горы — строения. Погнали в лагерь. То и дело слышны выстрелы: добивают тех, кто потерял силы, упал на каменистую дорогу. Я нашел в себе силы выдержать. Будь родная земля — упал бы, чтобы перед смертью запах Отчизны почувствовать, а здесь — не упаду! — вот такую мысль внушал я себе. И честное слово, это силы придало. Не буду описывать, как нас мучали гады. Об этом во многих книжках писано-переписано. Хочу рассказать о двух своих дружках, с которыми из плена убежал.

Сперва подружился я с Виктором. Высокий, крепкий на вид парень, артиллерист. У него на спине, на лагерной тужурке, как и у меня, белой краской намалеван был крут: русский, особо опасен.

Виктор иной раз раздобывал кусочек колбасы или хлеба. В лагере много национальностей было: французы, югославы, итальянцы, чехи…

Вот у них-то мой товарищ и выменивал съестное на различные поделки. А руки у Виктора были золотые. Смастерил он однажды из прутиков ветряную мельницу, так наш надсмотрщик ее за буханку выменял!

Второй мой дружок — Ян Луцас. Он из Риги был, скитался по лагерям с конца сорок четвертого. Ян часто говорил:

— Я заговоренный, меня смерть не берет!

А худой был — жуть… Кожа да кости. Виктор и Ян иной раз спорили, даже ссорились, но не надолго. Однажды я случайно услышал, как они о побеге из плена разговаривали: Ян сказал:

— Наши совсем близко, надо попробовать.

Виктор ответил:

— Удобный момент выждать необходимо, Кешу в известность поставить.

А через два дня Виктор во время работы руку себе поранил, так его за саботажника посчитали, избили, по лицу тесаком полоснули. Так у него шрам и остался.

Инициатива по подготовке побега целиком легла на плечи Луцаса. Он владел немецким языком, иногда разговаривал с нашим блоковым Гансом.

Тот по сравнению с другими более или менее человеком считался: если и бил пленных, то не особенно больно, больше для виду, что ли…

Пятнадцатого апреля сорок пятого года Ганс повел нас троих к месту работы. Виктор шел впереди, Ян — за ним, я — третьим. Ганс остановился возле штабеля бревен, которые подлежали обработке, нетерпеливо похлестывая по ноге хлыстом.

Виктор смиренно склонил голову, слушая задание, а Ян Луцас ударом свалил Ганса на землю, выхватил из кобуры пистолет, стукнул немца по голове. Ганс дернулся и застыл. Мы побежали по-над штабелями к лесу. Двадцатого апреля вышли к линии фронта.

Где найти такие слова, чтобы описать нашу радость, когда мы очутились в расположении своих войск!

Проверку каждый из нас прошел в отдельности.

После войны пытался найти Виктора, но ничего не получилось: пропал мой кореш по плену. Но в этом ничего удивительного нет, может, он и не был вовсе Виктором, кличку носил, в плену и такое бывает…

С Яном списались быстро, пригласил он меня в Ригу, и приехал я сюда со своей сестренкой Дашей. Даша здесь и замуж вышла, и мужа потеряла.

За последнее время Ян стал пить, а выпьет — бранится, до мата доходит, какого-то немца, фамилию плел — Рейке, что ли, склоняет по всем нотам. Я ему однажды сделал замечание, мол, не годится столько пить, так он рыкнул:

— Молчи! Не будь меня, — сгнили бы вы вместе с Виктором в лагере!

Так сказал, что у меня сердце заныло и ноет до сих пор.

А в начале этого года решили мы вместе съездить в Азербайджан, но Ян сошел с поезда в городе Д. — и пропал. Нет от него весточки. Сделал туда запрос, ответили: такой не проживает. А сердце чует, что тяжко ему сейчас. Неужели не нужна моя помощь? Разве не в наших правилах: сам погибай, а товарища выручай?»…

Ну что ж? Воспоминания как воспоминания — таких сейчас много. Мемуарная горячка наступила: пишут все — и генералы, и солдаты. А что дают записки Клунникова ему, Борису? Что можно из них почерпнуть? То, что они с Луцасом и каким-то Виктором были в плену и бежали? Что тут удивительного? Разве мало бежали из плена? Настораживает только одно обстоятельство: вывели из строя Ганса, блокового, ушли в лес, пять дней пробирались к своим — и ни разу Клунников не говорит, что за ними была погоня. Не может быть такого! Не может быть! Значит… Ничего не значит. Всякое бывало на войне. Но предполагать можно. Что, если нашим троим помогли бежать… Сами немцы?! Н-да, додумался, дальше некуда. А для чего? Еще и троим? Их подготовили? Да нет, по описанию Клунникова, ни в коем случае. Одного из них? Будем объяснять так: двое — свидетели храбрости и находчивости третьего. Кто вывел из строя Ганса, а может, и убил? Луцас. Кто готовил побег? Тоже он. Следовательно, Луцас должен был выглядеть в глазах других в самом выгодном свете. А Виктор? Кто он? Где он?

Самолет приземлился в Минеральных Водах точно по расписанию. Еще четыре часа пути в автобусе — и Туриев в кабинете Вермишева.

Прокурор молча обнял его, показал рукой на кресло: садись. Борис с наслаждением закурил — всю дорогу так и не пришлось подымить, положил перед Вермишевым рукопись Клунникова и портсигар. Прокурор открыл, извлек бумагу, просмотрев, пожал плечами: новая загадка.

Вермишев побарабанил пальцами по краю стола, пробасил:

— Кое-что добыл для следствия. — Он достал из ящика стола квадратик плотной бумаги. — На примусе Луцаса обнаружен жирненький отпечаток большого пальца… Чей пальчик нам заполучить? Думай, следователь, думай, добывай факты… Из аэропорта сразу ко мне приехал?

— Ну да, — удивился Борис, — а куда еще?

— Домой, например… Позвони.

Трубку взяла Евгения Дорофеевна, она ничуть не удивилась тому, что сын уже в Пригорске, только сказала:

— Лена пошла оформлять отпуск. Если найдешь время, встреть ее у треста.

— Не могу, мама, работы очень много.

— Не забудь, сегодня передача, Лена выступает, надо бы тебе дома быть. Гости придут: Васин и его друг — журналист.

— Буду к передаче, успею.

Помолчали, Вермишеву всегда нравилось общество Туриева. Неторопливый в суждениях, какой-то основательный, Борис напоминал ему себя в далекой молодости. Нравилось ему и то, что Туриев всегда имел свою точку зрения на то или иное обстоятельство и довольно часто начисто разрушал версии, построенные Вермишевым.

— Ну-с, — проговорил Дмитрий Лукич, — исследуем эту штуку, — он покрутил в руках портсигар, — знатная вещь. Портсигары модны были до войны. Владелец такого, — Вермишев, положив портсигар на раскрытую ладонь, залюбовался им, — внушал особое уважение. Это как сейчас среди молодежи: ходишь в джинсах, таскаешь с собой транзистор фирмы «Сони» или еще там какой — поклонение среди сверстников обеспечено. Для каждого конкретного времени — свои ценности.

— Золото — всегда ценность.

— Но монограмма — латинскими буквами.

— Ну и что? Рига.

Дмитрий Лукич включил радио. Звучало «Болеро» Равеля. Вермишев поморщился, нажал кнопку…

— Одна и та же мелодия — на четверть часа, хоть и красивая, но утомляет. Мы кое-что без тебя тоже сделали… Исправили твою оплошность.

—?

— Не делай удивленных глаз, Борис Семенович. В нашей работе надо все проверять и перепроверять, если даже до тебя ту или иную операцию провел, работник органов. Мы еще раз осмотрели промоину, в которой были вещи Луцаса и вот что нашли! — Дмитрий Лукич победоносно улыбнулся и положил перед Борисом жестяной коробок, — в таких обычно продается зубной порошок, — видимо, тот, кто прятал вещи, решил, что в этой коробочке — средство для чистки зубов. Ан нет! — Вермишев раскрыл коробок. В нем лежал сувенирный томик стихов Тараса Шевченко форматом чуть больше спичечной коробки. Дмитрий Лукич полистал его толстыми пальцами. — Все страницы томика девственно чисты, за исключением шестнадцатой, шестьдесят четвертой и сто двадцать восьмой. Обратил внимание? Все цифры — кратны шестнадцати, раздели, что получается? Один, четыре, восемь. Простейший шифр. Но — к чему? Это предстоит выяснить. Если есть шифр, — есть и область его приложения. Пойди к себе, подумай, Борис.

— Хорошо.

Говорят: работа — второй дом. И хотя Борис в своем кабинете бывал достаточно редко, — он любил эту комнату. Торцевая, она летом хранила прохладу, а зимой бодрила холодком. Ему нравился старый диван с уже лоснящимися спинками, кресло далеко не первой молодости, приземистый рабочий стол — рижский, полированный. Он в своем кабинете чувствовал себя спокойно, думалось здесь легко. Борис, по обыкновению, включил верхний свет.