Загадки истории России

Арест в Ливорно

«Угодно было Вашему императорскому величеству повелеть доставить называемую принцессу Елизавету, которая находилась в Рагузах; я со всеподданническою рабскою моею должностью, чтоб повеление Вашего величества исполнить, употребляя все возможные мои силы и старания, и счастливым себя почитаю, что мог я оную злодейку захватить со всею ее свитою на корабли, которая теперь со всеми ними содержится на кораблях…»

Это — цитата из письма графа Алексея Орлова, командующего морскими силами России в Средиземном море, императрице Екатерине II. Письмо написано в 20-х числах февраля 1775 года; в нем граф рассказывает российской самодержице о том, как, выполняя ее поручение, выследил и захватил загадочную женщину, называвшую себя дочерью императрицы Елизаветы и претендующую на российский престол. В историю она вошла под именем «княжны Таракановой».

Эта глава могла бы заключать наши очерки, поскольку в ней подводится итог пятилетней удивительной истории «княжны», завершившейся ее арестом в итальянском городе Ливорно, но, по некоторому размышлению, автор поставил ее в начало повествования — чтобы сразу ввести читателей в курс дела и придать необходимую динамичность последующему рассказу, — говорит писатель Б. Воробьев. Вот его рассказ.

Итак, Ливорно, 21 февраля 1775 года.

С утра жители этого небольшого города, отложив все дела, собрались на набережной. При одном только взгляде на толпу, зная характер и привычки итальянцев, можно было догадаться, что их собрало здесь ожидание какого-то красочного зрелища, чего-то наподобие карнавала, шум и веселость которого так любимы итальянцами.

Проницательный наблюдатель оказался бы прав: зрелище действительно готовилось. И хотя никакого карнавала не предвиделось, спектакль обещал быть не менее эффектным — ведь, по слухам, в этот день русскую эскадру, стоявшую на рейде в Ливорно, должны были посетить великая русская княжна и ее сопровождающий, командующий морскими силами России в Средиземном море граф Алексей Орлов-Чесменский. Приезд столь высоких гостей не мог не сопровождаться торжествами, и толпы людей, заполнивших набережную, с нетерпением ожидали прибытия принцессы и графа.

Наконец они появились и были встречены приветственными криками, под которые принцесса, бережно поддерживаемая Орловым, пересела из кареты в шлюпку, доставившую ее к борту линейного корабля «Исидор», на котором держал свой флаг командир эскадры контр-адмирал Самуил Грейг. С него спустили кресло, и через минуту принцесса оказалась на палубе. Над рейдом разносилась музыка корабельных оркестров, а матросы, стоя на реях, украшенных флагами расцвечивания, кричали «ура!».

Встреченная Самуилом Грейгом, принцесса, под руку с графом Орловым, обошла корабль, приветствуя выстроившихся в шеренги офицеров и матросов. После этого избранное общество направилось в адмиральскую каюту, где уже был накрыт роскошный стол. Последовали многочисленные тосты, кубки едва успевали наполнять. Затем все снова вышли на палубу, поскольку начались маневры кораблей. Они дефилировали по рейду, пушки палили, и великая княжна была в совершеннейшем восторге от увиденного. Полностью захваченная зрелищем, она потеряла ощущение времени и очнулась лишь после того, как почувствовала какое-то движение у себя за спиной. Великая княжна оглянулась и увидела гвардейский караул во главе с капитаном. Ни графа Орлова, ни адмирала Грейга, которые только что стояли рядом, нигде не было.

— Что сие означает? — спросила великая княжна.

Начальник караула выступил вперед:

— По именному повелению ее императорского величества вы арестованы!

— Немедленно позовите графа Орлова! — приказала великая княжна.

— Граф, как заговорщик, арестован по приказанию адмирала, — последовал ответ.

Это был заведомый обман, но женщина, называвшая себя великой русской княжной, не знала, что стала его жертвой, и, потрясенная, лишилась чувств. Ее отнесли в каюту и заперли там вместе с камердинером и служанкой.

Особа, чей арест мы только что описали, была одной из знаменитейших самозванок всех времен и народов (во всяком случае, так до сих пор считает большинство исследователей. — Б.В.) и носила множество имен: дочь гетмана Разумовского, принцесса Волдомир, внучка шаха Надира, персидская княжна Али-Эмете, Азовская принцесса, фрау Шолль, г-жа Франк, мадам де Тремуйль, княжна Радзивилл, графиня Пинненберг, пани Зелинская, «последняя из дома Романовых княжна Елизавета»! И хотя она НИКОГДА не называла себя княжной Таракановой, именно это имя навсегда пристало к ней и прославило ее в истории.

Выдавая себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Разумовского, она так ловко распускала слухи о себе, что общественное мнение тех лет было уверено: княжна Тараканова — действительно царское дитя. Об этом говорили и писали и ее современники, и писатели позднего времени, а известный русский художник, академик живописи К.Д. Флавицкий, создал знаменитую картину, изображающую смерть Таракановой в Петропавловской крепости. На картине запечатлена молодая женщина, камеру которой заполняет врывающаяся через окна и двери вода. В ней плавают крысы, и женщина с ужасом смотрит на них, бессильная вырваться из темницы.

Так, согласно распространенной легенде, погибла претендентка на русский престол. Случилось это якобы в 1777 году во время сильнейшего наводнения в Петербурге, когда княжну забыли (по другой версии — не захотели) вывести из камеры.

Но это, повторяем, легенда. Самозванка (в официальных бумагах она проходит как «всклепавшая на себя имя») действительно содержалась в Петропавловской крепости, но не утонула во время наводнения, а умерла за два года до этого от чахотки.

Документы о самозванке (ее письма, переписка о ней между графом Алексеем Орловым и Екатериной II, розыскное дело, которое вел фельдмаршал А.М. Голицын) позволяют достаточно подробно проследить ее путь и изумиться его извивам и той пошлине нескончаемой череде превращений, через которые прошла женщина, в конце концов назвавшая себя принцессой Елизаветой Всероссийской. Попробуем же пройти по ее следам, но сначала ненадолго вернемся в Ливорно.

Там слухи о захвате «княжны Таракановой» (отныне будем брать это имя в кавычки) вызвали бурные протесты населения. Самозванка была красивой женщиной, и уже одно это привлекло на ее сторону эмоциональных итальянцев. Некоторые люди из окружения графа Орлова советовали ему поостеречься и принять необходимые меры к собственной защите, но человек, не испугавшийся в свое время совершить государственный переворот, отмахнулся от предупреждений, как от надоедливых мух. Он имел в своем распоряжении пять линейных кораблей и один фрегат, артиллерия которых насчитывала семьсот стволов. Их огнем командующий флотом мог снести Ливорно с лица земли, тем более что Екатерина II давала ему в этом отношении полную свободу действий. В нужном месте мы приведем письмо императрицы, подтверждающее наши слова.

Хотя самозванка была захвачена, русская эскадра еще четыре дня простояла в Ливорно — разбирали бумаги «княжны» и грузили на корабли имущество Орлова-Чесменского, коего за семь лет пребывания графа в Средиземном море накопилось предостаточно. Здесь были и картины, и статуи, и драгоценная мебель, так что только в ночь на 26 февраля корабли вышли в открытое море. В середине марта миновали Гибралтар, а еще через две недели на горизонте показались туманные берега Англии. В Лондоне пополнили запасы продовольствия и воды и намеревались некоторое время отдохнуть, но слухи о пленнице, содержащейся на «Исидоре», дошли до лондонских жителей, и те целыми толпами повалили на набережную и буквально осаждали корабль Грейга в надежде хоть одним глазом взглянуть на русскую принцессу. Это заставило адмирала спешно покинуть английскую столицу, и 22 мая эскадра пришла в Кронштадт.

Следуя инструкции, полученной от Орлова и предписывающей передать самозванку лишь по именному повелению императрицы, Грейг стал дожидаться порученцев Екатерины II. Наконец рескрипт был получен. Он гласил:

«Господин контр-адмирал Грейг, с благополучным вашим прибытием в наши порты, о чем я сего числа уведомилась, поздравляю, и весьма вестию сею обрадовалась. Что же касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы г-ну фельдмаршалу князю Голицыну в С.-Петербург и он сих вояжиров у вас с рук снимет. Впрочем, будьте уверены, что службы ваши до всегдашней моей памяти и не оставлю вам дать знаки моего к вам доброделательства.

Екатерина Мая 16 числа 1775 г.

Из села Коломенского, в семи верстах от Москвы».

Здесь необходимо внести точность в даты. Как мы сказали, эскадра Грейга прибыла в Кронштадт 22 мая; письмо же императрицы написано почти за неделю до этого. Никакой мистики в сем факте нет, и Екатерина подтверждает это своей фразой: «о чем я сего числа уведомилась». Да, пока эскадра огибала Европу, к императрице по суху был послан специальный гонец, который и доставил ей весть о захвате самозванки.

Получив рескрипт, Грейг тайно, ночью переправил самозванку в Петропавловскую крепость, где и передал ее петербургскому генерал-губернатору Голицыну, точнее — его представителю капитану гвардии Александру Толстому. Но и Толстой был всего лишь посредником в цепи передач самозванки от одного должностного лица к другому. Постоянным же ее надзирателем стал комендант крепости Андрей Чернышев. Именно он затворил за пленницей ворота мрачного Алексеевского равелина, из которого она уже не вышла…

От Парижа до берегов Адриатики

В 90-х годах XVIII века в Париже вышла книга под названием «Жизнь Екатерины II, императрицы России». Ее автор, некто де Кастера, повествуя о событиях, предшествующих первому разделу Польши, рассказывает, что в 1767 году известный польский вельможа и ярый противник России Кароль Радзивилл взял на воспитание девочку, которую молва считала дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Кем была эта девочка в действительности, историкам не известно, однако в свете нашего интереса к «княжне Таракановой» 1767 год можно считать годом первого упоминания о самозванке.

Сколько лет ей было тогда? В 1775 году, на следствии, она заявляла, что ей двадцать три года, так что за год ее рождения можно принять 1752-й, и значит, в пору, когда она попала к Радзивиллу, ей было не больше пятнадцати.

В последующие пять лет воспитанница князя Радзивилла исчезает из поля зрения исследователей и объявляется лишь весной 1772 года в Париже, называя себя то княжной Волдомир, то персианкой Али-Эмете. Ее окружал целый штат прислуги, но ее ближайшими наперсниками были два барона — Эмбс и де Шенк.

Париж — город мировой моды, законодатель вкусов, правил приличий и манер; его жителей трудно удивить чем-либо, однако прибытие туда нашей героини произвело немалый шум в парижских высших кругах. Княжна Волдомир сняла роскошные апартаменты и открыла салон, посетить который желали многие. И княжна никому не отказывала, наоборот, на ее раутах собирались не только представители парижской знати, но и нувориши-буржуа — банкиры, торговцы. И всем хозяйка салона, неотразимо улыбаясь, рассказывала некоторые эпизоды из своей жизни. По ее словам, она родилась в Черкессии, а сейчас путешествует по Европе и в Париже ждет известия от своих финансовых агентов о наследстве, которое она должна вот-вот получить. Деньги ей завещал дядя, один из богатейших людей Персии.

Черкесия, Персия… Названия этих стран звучали для парижан настоящей экзотикой, и они, раскрыв рты, слушали черкесскую княжну. И охотно давали ей взаймы деньги, которые она обещала вернуть не иначе как с процентами, едва лишь получит наследство.

Словом, княжна Волдомир жила на широкую ногу.

Сохранились описания этой таинственной женщины, сделанные ее современниками.

«Она юна, прекрасна и удивительно грациозна, — писал один из них. — У нее пепельные волосы, цвет глаз постоянно меняется — они то синие, то иссиня-черные, что придает ее лицу некую загадочность и мечтательность, и, глядя на нее, кажется, будто и сама она вся соткана из грез. У нее благородные манеры, похоже, она получила прекрасное воспитание…»

А вот другое свидетельство, более позднее. Его оставил фельдмаршал Голицын, ведший дело самозванки в Петропавловской крепости: «Насколько можно судить, она — натура чувствительная и пылкая. У нее живой ум, она обладает широкими познаниями, свободно владеет французским и немецким и говорит без всякого акцента… За довольно короткий срок ей удалось выучить английский и итальянский…»

К сказанному добавим, что самозванка нередко похвалялась знанием арабского и персидского языков, но впоследствии, при проверке, это оказалось чистейшей фикцией. Отсюда можно сделать вывод, что она с легким сердцем и спокойной душой могла выдавать желаемое за действительное, когда в том была для нее нужда.

Как уже говорилось, в салоне княжны Волдомир собирались самые разные люди, и наиболее интереснейшей фигурой там был, несомненно, граф Михаил Огинский, живший в Париже в эмиграции и хлопотавший перед французским королем Людовиком XV о помощи Польше, которая стремилась освободиться от российской зависимости и над которой уже нависла угроза раздела (что и произошло летом 1772 года, когда Польша была поделена между Россией, Австрией и Пруссией. — Б.В.).

Огинский был личностью замечательной. Поэт и музыкант («Полонез» Огинского и до сего времени звучит в концертных залах всего мира), он был к тому же и тонкий ценитель женской красоты, а потому с первого взгляда на княжну Волдомир понял, что перед ним — создание редкостное. Его не смутило даже небольшое косоглазие княжны, наоборот, оно, по его мнению, придавало ей необыкновенный шарм и очарование.

Княжна тоже умела с первого взгляда определять людей, и нет ничего удивительного, что между нею и Огинским завязался роман. Как далеко он зашел — на этот счет существуют разные мнения, но мы не будем заострять на этом внимание; скажем только, что письма Огинского, сохранившиеся в архивах истории и адресованные княжне Волдомир, несут на себе печать любви, подлинного целомудрия и преданности. Это послания рыцаря к своей прекрасной даме.

Но, как бывает в жизни, гром грянул в самый неподходящий момент. Один из наперсников княжны, барон Эмбс, вдруг оказался арестованным королевской полицией. В свите княжны он отвечал за состояние ее финансовых дел, и вот выяснилось, что он уже давно не платит по векселям. Справедливости ради скажем, что Эмбс оказался без вины виноватым: княжна в своих расходах не знала никакого удержу, и барон просто не успевал доставать деньги на жизнь, не говоря уж про уплату долгов. К тому же выяснилось, что Эмбс никакой не барон и что у него нет даже документов.

Надо было срочно спасать положение, и княжна Волдомир употребила все свое обаяние на то, чтобы вызволить Эмбса из тюрьмы. Ей это удалось, но денег на оплату кредиторов по-прежнему не было, так что оставался один способ избежать неминуемого позора — незаметно скрыться. Что княжна и сделала, оказавшись в один прекрасный день в Германии. А именно во Франкфурте-на-Майне. И, разумеется, в сопровождении преданных де Шенка и Эмбса. Последний, к слову, перестал быть беспаспортным. Еще в Париже княжна Волдомир получила от Огинского, имевшего право производить в чины, чистый патент на капитанский чин, куда и вписала имя «барона» Эмбса.

Но жизнь — в Париже ли, во Франкфурте — требовала расходов. Нужен был человек, готовый их обеспечить, и он нашелся — некто князь Лимбургский. Холостяк сорока двух лет, он претендовал на герцогство Шлезвиг-Голштинское, имел свой двор, крохотное войско, право награждать орденами, а главное — свой бюджет. Это интересовало княжну Волдомир в первую очередь, и она быстро прибрала князя Лимбурга к рукам. Очарованный ею, он совсем потерял голову и предложил княжне руку и сердце. Но она не торопилась с замужеством и под всякими предлогами оттягивала венчание, требуя от князя лишь одно — денег. И тот не мог отказать своей прекрасной возлюбленной, оплачивая все ее безумные расходы.

А тем временем в окружении княжны появились новые люди, и среди них — шляхтич Михаил Доманский. Как и Огинский, он был эмигрант и мечтал о независимости Польши, отличался большой храбростью и воинским мастерством. К тому же был очень недурен собой, что незамедлительно отметила княжна Волдомир, отнюдь не исповедовавшая монашескую веру. Нет, она любила жизнь со всеми ее искушениями и никогда не скрывала это. Красавец и храбрец поляк пленил сердце нашей героини и вскоре стал ее любовником.

Но альковные дела княжны нас интересуют меньше всего; гораздо интереснее другое: был ли Доманский тем человеком, который, как считают некоторые историки, заронил в ее сознание мысль назваться наследницей российского престола? Конечно, невозможно ответить на этот вопрос со стопроцентной гарантией, однако есть факты, наводящие на определенные размышления, и главный среди них — те изменения, которые произошли в поведении княжны после знакомства с Доманским. Если раньше она называла себя многими именами, но ни разу дочерью императрицы Елизаветы, то именно в декабре 1773 года, когда в ее жизнь вошел Доманский, княжна Волдомир впервые объявила себя наследницей российского престола.

Чем объяснить такой факт? Вероятно, лишь тем, что дыма без огня не бывает, и Доманский действительно навел свою любовницу на мысль «всклепать на себя имя». Но действовал ли он самостоятельно? Едва ли. Скорее всего за развитием событий следили и направляли их некие силы, заинтересованные в возникновении очередной смуты в России.

Но что же это были за силы? Большинство историков отвечают на этот вопрос однозначно: всякая нестабильность внутри Российской империи была на руку так называемым барским конфедератам, выступившим в свое время против политики Екатерины II в отношении Польши, а затем, после своего разгрома, эмигрировавшим в страны Европы. Именно они спали и видели Польшу свободной и ее спасение связывали только с одним — с отстранением от власти Екатерины II, которая, по их мнению, породила все польские беды. Ведь это она сначала посадила на польский престол своего любовника Станислава Понятовского, а потом и вовсе поделила Польшу (здесь конфедераты были не совсем правы, ибо совершенно бешеная инициатива в первом разделе Польши исходила от короля прусского Фридриха И, который горел желанием расширить свои границы за счет польских земель. — Б.В.). Так что как Понятовский, так и Екатерина были одинаково ненавистны конфедератам и падение обоих было их вожделенной мечтой. Они не отказались бы и от физического уничтожения русской императрицы, но поскольку сделать это было чрезвычайно трудно, почти невозможно, главным вариантом избрали вариант с самозванкой.

Имелись ли здесь шансы на успех? Имелись — и довольно неплохие. Во-первых, конфедераты как нельзя лучше выбрали время для своих происков — летом 1773 года в России разразился пугачевский бунт, буквально потрясший империю. В начале октября войска Пугачева, выступавшего под именем царя Петра III (мужа Екатерины II, убитого братьями Орловыми в Ропше после переворота 1762 года), осадили Оренбург. Затем мятеж распространился по всему Уралу и Поволжью, захватив собой огромную территорию. Во-вторых, у Екатерины II, кроме преданных помощников, имелась и сильнейшая оппозиция, которая только и ждала момента, чтобы свергнуть императрицу с престола. Подтверждением этого может служить заговор 1764 года, или заговор Мировича.

Известно, что после смерти императрицы Анны Иоанновны российский престол отошел к малолетнему правнуку Петра I Иоанну Антоновичу. Но когда в 1741 году с помощью гвардии воцарилась Елизавета, Иоанн Антонович сначала бы отправлен в ссылку, а затем, в 1766 году, заключен в Шлиссельбургскую крепость. Его-то и вознамерился освободить и возвести на престол вместо Екатерины поручик Мирович. Попытка не удалась, но с тех пор Екатерина постоянно была настороже.

Таким образом, шансы у самозванки, повторяем, были. Окажись она на российской территории да имей к тому же военную поддержку, неизвестно, чем бы закончилась ее грандиозная интрига. Кстати сказать, соискательница престола очень хорошо понимала необходимость опоры на нечто реальное, но прежде чем рассказать о ее попытках в этом направлении, вернемся ненадолго к Пугачеву. Для нашего повествования это очень важно.

До недавнего времени считалось, что Пугачев — это стихийный народный вожак, призвавший под свои знамена всех обездоленных и угнетенных и наивно, в меру своего осознания действительности, принявший имя «доброго» царя (Петр III, несмотря на свое недолгое царствование, пользовался народным признанием, поскольку одним из своих указов отобрал немалые земельные владения у церкви, чем и вызвал к себе симпатию масс. — Б.В.). Однако исторические розыскания последних лет дают нам совершенно иную картину. Имеются неопровержимые доказательства, превращающие Пугачева из народного героя в национального изменника, ибо, как выясняется, он был ставленником не революционных российских сил, а выдвиженцем мирового масонства, пешкой в руках тех сил, которые издавна стремились к дестабилизации, расчленению, а в идеале — к уничтожению России. Думается, что недалек тот день, когда в этом вопросе будут поставлены последние точки.

И еще одно замечание. Пугачевское движение по размаху вполне сравнимо с движением Степана Разина. Но вот поразительное отличие: о Стеньке народ сложил немало песен, которые поются и по сей день, о Пугачеве же — ни одной. В чем же дело? Не в том ли, что камертон народной души давно уловил фальшь в звучании чужеземных пугачевских струн?..

Но вернемся к главной теме.

Итак, «польский след» в деле «княжны Таракановой», казалось бы, несомненен, однако не все его расследователи придерживались этой точки зрения. Например, в начале века отрицал причастность конфедератов к появлению самозванки Э. Лунинский. Он спрашивал: «Где же происхождение затеи, где мутный источник инициативы?» И отвечал: «Всего вероятнее в ней самой — в княжне Волдомира. Похождения Пугачева, которые осенью 1773 года достигли высокой степени и распространили переполох в Европейской России, вскружили ей голову. Она позавидовала лаврам ложного Петра, не задумываясь над причинами популярности донского казака. Что удалось на Яике, почему не удастся на Неве или на Москва-реке?»

Трудно согласиться с этими рассуждениями. В 1773 году, когда самозванка назвалась принцессой Елизаветой, ей был всего 21 год и предположить, что она на свой страх и риск, без чьей-либо поддержки и чьего-либо наущения решилась на узурпацию власти в России, невозможно. Нужно было потерять всякое представление о реальности, но как раз в этом упрекнуть самозванку нельзя. Наоборот, она не раз в самых острых ситуациях доказывала присутствие у нее здравого смысла. Уверенность Лунинского в том, что самозванка сама задумала и «раскрутила» интригу, может быть оправдана лишь в одном случае: если «княжна Тараканова» была не самозванкой, а истинной дочерью Елизаветы. Тогда это давало ей моральное право надеяться на поддержку ее выступления различными кругами тогдашнего российского общества, недовольными правлением Екатерины II. Но этому вопросу мы намерены посвятить отдельную главу, которая подведет итог всему расследованию.

Между тем в конце 1773 года в жизни княжны Волдомир произошло событие, которое рано или поздно должно было произойти, — наша героиня, выступавшая уже как принцесса Елизавета, встретилась с Каролем Радзивиллом. О чем они говорили в этот раз — неизвестно, зато в переписке, которая началась между ними после свидания, говорилось о многом. Например, планировалось в поддержку Пугачева поднять восстание в Польше и в белорусских землях, а также посетить Стамбул и попросить у турецкого султана помощи против России (Турция и Россия находились в то время в состоянии войны. — Б.В.). В этом Радзивилла и самозванку поддержал французский король Людовик XV, всячески стремившийся не допустить усиления влияния России в Европе.

Поскольку в Польше и в Белоруссии дела с восстанием затягивались, соратники решили сначала отправиться в Стамбул. Путь туда лежал через Венецию, куда первым прибыл Радзивилл — в январе 1774 года. Самозванка, под именем графини Пинненберг, объявилась там в последних числах мая и остановилась в доме французского посольства. Но ненадолго — уже 16 июня, зафрахтовав корабль, Радзивилл с сообщницей отплыли в Стамбул. Однако противные ветры сбили судно с курса, и оно оказалось на рейде острова Корфу. Здесь наняли другое судно, но и вторая попытка добраться до турецкой столицы не увенчалась успехом. Достигли только Рагузы (ныне югославский город Дубровник. — Б.В.). Ее власти не питали симпатии к Екатерине И, а потому Радзивилл и его спутница были приняты радушно.

Как и в Венеции, в Рагузе самозванка обосновалась в доме французского консула и повела широкую жизнь. Каждый день давались роскошные обеды, во время которых гостеприимная хозяйка рассказывала многочисленным приглашенным про свою жизнь, убеждая их в том, что она — наследница русского престола, что в России ее поддерживает сильная партия и что Пугачев, победоносно воюющий против войск Екатерины II, — это ее родной брат, князь Разумовский.

Такие разговоры велись изо дня в день — до тех пор, пока не стало известно, что между Россией и Турцией подписан мир, а Пугачев разбит и захвачен в плен генералами Екатерины. Самозванка объявила эти сообщения ложными, но скоро газеты подтвердили их правдивость. Вдобавок натянулись отношения с Радзивиллом. «Принцесса» не знала, что князь с некоторых пор ведет двойную игру, поскольку, чуя неблагоприятную развязку интриги, не хочет осложнять свое и без того сложное положение и мечтает нарушить альянс.

И — как заключительный аккорд — начались нелады со здоровьем. Первые признаки чахотки появились у самозванки еще в Венеции; теперь же, когда вся обстановка не способствовала душевному спокойствию, ее самочувствие резко ухудшилось. Но она изо всех сил держалась и пыталась претворить в жизнь свои планы, написав несколько очень важных писем.

Первое и второе письма были написаны 18 августа 1774 года и адресовались графу Орлову и — отдельно — морякам его эскадры. Письмо Орлову пространно, и мы не будем приводить его здесь; скажем только, что в нем самозванка подробно рассказывает о своей жизни и внушает графу, что она — законная наследница российского престола, и если он примет ее сторону, она, став императрицей, не пожалеет для графа милостей и наград. Словом — почти что личное письмо, в котором разговор о политике служит как бы фоном, не более. Тем интереснее послание самозванки к матросам эскадры. Оно программно, и в нем «всклепавшая на себя имя» обращается уже к массам, к народу, так что вполне резонно процитировать его, правда, с некоторыми сокращениями: «В духовном завещании императрицы Всероссийской Елизаветы сказано: «дочь моя… наследует мне и будет управлять так же самодержавно, как и я управляла». Принцесса Елизавета не могла доселе обнародовать сего манифеста… Теперь, когда русский народ решился поддерживать законные права наследницы престола, она признала благовременным торжественно объявить, что ей принадлежат права наследия, известные всей Европе. Духовное завещание, на котором основываются эти права, заключает в себе статьи, направленные к благоденствию народа русского. Все верные наши подданные решились принять сторону великой княжны, находившейся в гонении со времени кончины матери ее, покойной императрицы Елизаветы Петровны. Сие и нас побудило сделать решительный шаг, дабы вывести народ наш из настоящих его злоключений на степень, подобающую ему среди народов соседних… Божьей милостью, мы, Елизавета Вторая, принцесса Всероссийская, объявляем всенародно, что русскому народу предстоит одно из двух: стать за нее или против нее. Мы имеем все права на похищенный у нас престол и в непродолжительном времени обнародуем духовное завещание блаженной памяти императрицы Елизаветы Петровны, и те, которые откажутся принести нам верноподданскую присягу, подвергнутся заслуженному наказанию, на основании законов, постановленных самим народом и восстановленных Петром I, императором Всероссийским».

В послании, как видим, упомянуто духовное завещание императрицы Елизаветы Петровны, которое самозванка обещает опубликовать. Что это за документ, существовал ли он? Существовал. После ареста самозванки он был обнаружен в ее бумагах, но до сих пор не решен вопрос о его подлинности. Полагают, что это все-таки фальшивка, изготовленная польскими конфедератами, то есть теми, кто, опять же предположительно, придумал всю самозванческую интригу. Но если документ и был поддельным, он не перестает оставаться фактом истории, и мы не можем не ознакомить с ним наших читателей. Может быть, кому-то покажется, что автор перегружает текст документальными свидетельствами, но вряд ли это верно. Мы пишем не исторический роман, а пытаемся, насколько это возможно, из множества отдельных фрагментов слепить целостную картину событий, случившихся более двухсот лет тому назад. И уж тут, как говорится, всякое лыко в строку.

«Елизавета Петровна (так в тексте. — Авт.), дочь моя, наследует мне и управляет Россией так же самодержавно, как и я управляла. Ей наследуют дети ее, если же она умрет бездетною — потомки Петра, герцога Голштинского (императора Петра III, убитого в перевороте 1762 года. — Б.В.).

Во время малолетства дочери моей Елизаветы, герцог Петр Голштинский будет управлять Россией с той же властью, с какой я управляла. На его обязанность возлагается воспитание моей дочери; преимущественно она должна изучить русские законы и установления. По достижении ею возраста, в котором можно будет ей принять в свои руки бразды правления, она будет всенародно признана императрицею Всероссийскою, а герцог Петр Голштинский пожизненно сохранит титул императора, и если принцесса Елизавета, великая княжна Всероссийская, выйдет замуж, то супруг ее не может пользоваться титулом императора ранее смерти Петра, герцога Голштинского. Если дочь моя не признает нужным, чтобы супруг ее именовался императором, воля ее должна быть исполнена как воля самодержицы. После нее престол принадлежит ее потомкам как по мужской, так и по женской линии.

Дочь моя Елизавета учредит верховный совет и назначит членов его. При вступлении на престол она должна восстановить прежние права этого совета. В войске она может делать всякие преобразования, какие пожелает. Через каждые три года все присутственные места, как военные, так и гражданские, должны представлять ей отчеты в своих действиях, а также счеты. Все это рассматривается в совете дворян, которых назначит дочь моя Елизавета.

Каждую неделю должна она давать публичную аудиенцию. Все просьбы подаются в присутствии императрицы, и она одна производит по ним решения. Ей одной предоставляется право отменять или изменять законы, если признает то нужным.

Министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения постановления их императрицею Елизаветой Второй.

Завещаю, чтобы русский народ всегда находился в дружбе со своими соседями. Это возвысит богатство народа, а бесполезные войны ведут лишь к уменьшению народонаселения.

Завещаю, чтобы Елизавета послала посланников ко всем дворам и каждые три года переменяла их.

Никто из иностранцев, а также из принадлежащих к православной церкви, не может занимать министерских и других важных государственных должностей.

Совет дворян назначает уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.

Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций, Сибири, Астрахани, Казани и др., от времени до времени представляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения в Петербург или в Москву, если в ней Елизавета утвердит свою резиденцию.

Если кто сделает какое-либо открытие, клонящееся к общенародной пользе или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и, шесть недель спустя, в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того дело поступает на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжении девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.

Завещаю, чтобы в Азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговли и земледелию и заведены колонии, при непременном условии совершенной терпимости всех религий.

Завещаю завести в каждом городе за счет казны народное училище.

Завещаю, чтобы все церкви и духовенство были содержимы на казенное иждивение.

Каждый налог назначается не иначе, как самою дочерью моею Елизаветой.

В каждом уезде ежегодно будет производимо исчисление народа, и через каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные чиновниками переписи.

Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская.

Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям.

Завещаю, чтобы русская нация исполнила сию нашу последнюю волю, и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу Российской империи.

Сие завещание заключает в себе последнюю мою волю. Благословляю дочь мою Елизавету во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Что можно сказать по сути и смыслу данного завещания? Не складывается ли у читателя мнения, что оно, во-первых, чересчур обстоятельно, а во-вторых, в нем настойчиво, можно даже сказать назойливо, проводится мысль о дочери Елизаветы как о единственно законной наследнице российского престола? Почему мы выделяем именно эти два пункта? Да потому, что завещание — это все-таки плод раздумий одного человека, и оно должно насколько можно лапидарно отразить сокровенные чаяния завещателя, которые должны касаться высоких сфер государственной политики, но не вменять в обязанность наследнику строительство школ и проведение переписи населения. Когда такое случается, завещание перестает быть таковым, а становится как бы подробной программой, какую может выработать некий коллективный орган, например, государственный совет, но вряд ли — завещатель. Его задача — определить стратегию государственной жизни, а не ее тактику.

Такое же чувство неблагополучия вызывает и неоднократное напоминание завещателя о том, что Елизавета II — ее единственная законная наследница. Когда в этом нет никаких сомнений (а у Елизаветы Петровны их не должно было быть, если это она писала завещание), не стоит создавать их искусственно, что, собственно говоря, и случилось.

Не этими ли соображениями руководствовались и первые исследователи «Завещания», когда заподозрили в нем фальшивку?

Но вернемся в Рагузу.

Мы уже говорили, что рагузские власти не питали симпатии к Екатерине II (их не устраивало присутствие российского флота в Средиземном море), однако осторожные люди из сената республики, понимающие возрастающую роль России в Европе, донесли о самозванке российской самодержице. Но Екатерине, ведшей в то время войну против Пугачева, вероятно, не хотелось до поры до времени обращать внимание общественности на еще одну опасность для своего царствования, а потому она через графа Никиту Панина, российского министра иностранных дел, известила рагузский сенат, что не стоит обращать внимание на домогательства какой-то «побродяжки» (выражение Екатерины II. — Авт.). Но для себя императрица сделала зарубку в памяти и, как мы скоро увидим, отнеслась к полученному сообщению более чем серьезно.

Между тем «графиня Пинненберг» времени зря не теряла. Отправив послания русским морякам к графу Орлову, она 24 августа написала письмо и турецкому султану Абдул-Гамиду I, прося его выдать фирман на въезд в Турцию ей и князю Радзивиллу, чтобы в Стамбуле договориться о совместной борьбе против России. Стремясь сильнее воздействовать на Абдул-Гамида, самозванка сообщала ему как о решенном деле о переходе на ее сторону русской эскадры и ее командующего, а также обещала привлечь к союзу против Екатерины Польшу и Швецию. Письмо было подписано: Вашего императорского Величества верный друг и соседка Елизавета.

На всякий случай было написано письмо к великому визирю, но ни до него, ни до султана послания самозванки не дошли. Князь Радзивилл, с некоторых пор понявший всю пагубу затеи, не хотел добровольно лезть в петлю, а потому приказал своему агенту в Стамбуле перехватывать письма «графини Пинненберг». И она, по-прежнему щедро устраивая приемы и званые ужины, тщетно ожидала ответов с берегов Босфора, не догадываясь, что уже предана и что предатель — один из главных ее соратников и вдохновителей безумной мечты, которой она отдалась вся без остатка. И уж тем более не догадывалась она о другом коварном ударе, что ожидал ее в самом ближайшем будущем, ударе, который окончательно надломит ее и определит ее трагическую кончину под мрачными сводами Алексеевского равелина.

И тут настало время вернуться к одному из наших главных героев, мелькнувшем на первых страницах повествования и таинственно исчезнувшем в один из его критических моментов — во время ареста «принцессы Елизаветы». Читатель, конечно, догадался, что речь идет о графе Орлове-Чесменском, чья роль в поимке «всклепавшей на себя имя» была решающей. Тем больший интерес представляет для нас знакомство с ключевыми фактами из биографии этого человека, поднявшегося из самых глубин гвардейской казармы до подножия трона.

Если верить преданию, родоначальником семейства Орловых был стрелец, участник знаменитого стрелецкого бунта 1698 года. Приговоренный к смерти, он по дороге на казнь дерзко оттолкнул попавшегося ему на пути Петра I. И при этом будто бы сказал: «Отойди-ка, царь, я тут лягу!» Говорят, что бесстрашие приговоренного настолько изумило Петра, что он, назвав стрельца орлом, помиловал его.

Как говорится, сказка ложь, да в ней намек. А намек этот состоит в том, что все пятеро братьев Орловых — Иван, Григорий, Алексей, Федор и Владимир — отличались, как и их пращур, дерзостью и отвагой. Все они служили солдатами в гвардии и были там заводилами всех драк, попоек и состязаний в силе. Особенно этим отличались Григорий и Алексей. Но если первый был рубаха-парень, то Алехан (прозвище Алексея Орлова) имел характер скрытный, а ум далекий. Эти качества и помогли ему впоследствии долго держаться возле трона, тогда как другие, не имевшие привычки заглядывать вдаль, быстро подымались, но столь же быстро и падали.

Звездными часами для братьев Орловых стали июньские события 1762 года.

За полгода до этого, 24 декабря, умерла императрица Елизавета, и на престол вступил ее племянник Петр III. Об этом царе среди историков ходят самые разные толки; одни считают его полным бездарем, другие, наоборот, светлой головой. Для нас эти оценки не столь уж и важны; важно другое — политика Петра III, которую он начал проводить тотчас при вступлении на трон и которая в конце концов привела к заговору 1762 года. А стержнем этой политики было мгновенное сближение Петра III с прусским королем Фридрихом И, недавним врагом России. Дошло до того, что Петр III приказал готовить русскую армию к походу на Данию, с которой в тот момент воевал Фридрих Прусский.

Этого армия, и особенно гвардейские полки, вынести не могли. Лишь недавно кончилась Семилетняя война, когда Фридрих был наголову разбит, а русские овладели Берлином, и вдруг — поход в Европу на помощь бывшему врагу!

Гвардия клокотала, и скоро составился заговор, в котором братья Орловы играли главную роль. Именно они уговорили Екатерину отстранить мужа от престола и короноваться самой. Но тут имеется одна важная деталь, неправильное использование которой и до сих пор искажает картину переворота 28 июня 1762 года. Едва разговор заходит о нем, как первое имя, всплывающее в нашей памяти, — имя Григория Орлова. К нему нас приучили историки, на разные лады рассказывающие о делах и свершениях всемогущего фаворита, что и дало утвердиться мнению, будто первое лицо в событиях июня 1762 года — именно Григорий Орлов.

Слов нет, у него, помимо мнимых, имелись и подлинные заслуги; например, не кто иной, как Григорий Орлов, своей энергией и личным мужеством победил чуму в Москве осенью 1771 года, за что получил — единственный из братьев! — титул князя; это он при обсуждении плана войны против Турции подал мысль об отправке русской эскадры в Средиземное море. Все это так, однако в дни 27–28 июня, не он, а брат Алексей был подлинным организатором дела. Именно Алексей доставил Екатерину из Петергофа в гущу событий — в Петербург; стараниями Алексея к перевороту примкнул гвардейский Измайловский полк; он же прочел перед Казанским собором манифест о восшествии на престол Екатерины II.

Не меньшую услугу оказал Алексей новой императрице и в деле устранения ее мужа, Петра III. После отречения он был заключен в замок Ропшу и вскоре убит там. При этом называют нескольких людей, причастных к убийству, — Барятинского, Теплова, капитана Шванича, однако и здесь главным был Алексей Орлов, Алехан. 6 июля он писал Екатерине из Ропши: «Я опасен (то есть опасаюсь. — Авт.), чтоб урод наш (Петр III. — Авт.) севоднишнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил…»

Яснее о планах убийства Петра III сказать нельзя, но когда это произошло, Алексей с ханжеским видом убивался в очередном письме к Екатерине: «…сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете… Повинную тебе принес, и розыскивать нечего».

Как видим, сообщники ломали, как говорится, комедию. Для простаков. Даже своему бывшему любовнику Станиславу Понятовскому Екатерина сообщала: «Он (Петр III. — Авт.) ужасно много пил, геморроидальная колика возобновилась с воспалением в мозгу(!), два дня он был в этом положении, и, несмотря на помощь докторов, скончался…»

Об этом же было объявлено народу в манифесте.

Завершая портрет будущего графа и адмирала, приведем слова о нем позднейшего писателя: «В этом гиганте соединились ум, удивительная проницательность, безумная храбрость, неслыханная уверенность в себе, дерзость, отсутствие всяких проявлений совести, расточительность, презрение к общественному мнению…»

Вот этому-то человеку и написала письмо «принцесса Елизавета» и теперь с нетерпением ждала от него ответа. Но прежде чем продолжить рассказ, надо пояснить читателю, каким образом граф Алексей Орлов оказался в Италии, да к тому же — главнокомандующим русским флотом.

Все началось с того совещания у Екатерины, когда, обсуждая план начавшейся войны с Турцией, Григорий Орлов предложил послать в Средиземное море корабли с тем, чтобы возмутить балканские народы против власти султана, под которой они в то время находились. Екатерина по достоинству оценила предложение фаворита и стала думать над тем, кого поставить во главе эскадры и кого назначить ответственным за боевые действия в Архипелаге (так назывался район Ионического моря, где предстояло действовать эскадре. — Авт.).

На первый вопрос ответ подсказали моряки — командиром эскадры назначили адмирала Спиридова, придав ему в помощники капитан-командора Грейга; что же касается до главнокомандующего, тут Екатерина все решила сама — лучшей кандидатуры, чем Алексей Орлов, она не находила.

Дело предстояло слишком серьезное, а потому обставлялось особой секретностью. Известив Орлова о готовящейся ему роли, императрица посоветовала Алехану прикинуться больным и под этим видом выехать «на лечение» в Италию. Сопровождать его должен был еще один Орлов — Федор. Братьям давался наказ: выехать к месту назначения и там ждать дальнейших инструкций. Что и было сделано.

А тем временем подготовили к походу эскадру — семь линейных кораблей, фрегат и несколько судов поменьше, на которые погрузили пять с половиной тысяч человек экипажа и десанта.

26 июля 1769 года, спустя два года после начала войны, корабли отплыли из Кронштадта — вокруг Европы, через Датские проливы и Ла-Манш, через Гибралтар. Поход был чрезвычайно сложным, однако в конце года эскадра, потеряв по дороге три корабля, встала на якоря у острова Минорки. Из людского состава потери составили четверть, так что требовалось пополнить количество и кораблей, и людей. Чем и занималась Екатерина, готовившая отправить по следам Спиридова вторую эскадру под командованием англичанина, а затем и третью во главе с контр-адмиралом Арфом, датчанином. Все три вояжа обошлись России в круглую сумму — 1 900 000 рублей.

По прибытии эскадр Алексей Орлов и получил рескрипт Екатерины, обязывавший его принять над ними командование и открыть боевые действия против турок. Описывать их — не наша задача, однако обойти молчанием одну из величайших морских побед России мы, конечно, не можем.

Победа эта была одержана 23–25 июня 1770 года в Хиосском проливе и Чесменской бухте. Против 16 линейных турецких кораблей с 16 000 экипажа и при 1430 орудиях русские командиры могли выставить лишь 9 линкоров, 5500 человек и 818 пушек, но это не испугало их. Алексей Орлов отдал приказ начать бой, и командиры эскадр, главным образом Спиридов и Грейг, умелыми действиями сначала разбили часть турецкого флота в Хиосском проливе, а затем окончательно уничтожили его в Чесменской бухте, где он укрылся на ночь. Результаты победы были поистине ошеломляющими: от турецкого флота не осталось ни одного корабля. Недаром, когда отчеканили медаль в честь Чесмы, на одной из ее сторон изобразили гибнущий турецкий флот, а на другой выбили одно лишь слово: БЫЛ.

Русские при Чесме потеряли флагманский корабль «Евстафий» и на нем 628 человек, в том числе 30 офицеров — потери, по сравнению с турецкими, не слишком большие.

Екатерина II щедро наградила победителей. Матросы получили по годовому жалованью, офицеры — ордена, ценные подарки, крепостных. Так, адмиралу Спиридову были пожалованы орден Андрея Первозванного и деревни, капитан-командору Грейгу — орден Святого Георгия второй степени. Этой же награды удостоился и чудом спасшийся с «Евстафия» Федор Орлов. Что же касается Алексея, то ему преподнесли орден Святого Георгия первой степени № 2 (номером первым за битву при Кагуле был награжден фельдмаршал Петр Румянцев), а кроме того, он отныне стал называться графом Орловым-Чесменским и получил право изобразить в своем гербе так называемый кайзер-флаг, под которым он сражался в Чесменском бою.

В марте 1771 года Алексей прибыл для доклада в Петербург, где пробыл восемь месяцев. А когда вновь вернулся в Ливорно — угодил в самый центр самозванческой интриги.

Итак, примерно в 20-х числах августа 1774 года граф получил письмо от некой неизвестной, именовавшей себя принцессой Елизаветой Всероссийской. О содержании письма нам уже известно, и содержание это заставило глубоко задуматься его получателя. Еще бы — ведь «принцесса» объявляла себя законной наследницей русского престола и предлагала Орлову встать в ряды ее приверженцев!

Вольно или невольно, письмо подоспело как раз к тому времени, когда семейство Орловых стало терять свое влияние на императрицу, бывшее до того безраздельным. Началось с того, что после десяти лет фаворитства был отставлен Григорий Орлов. Его ненавистники при дворе, и среди них министр иностранных дел Никита Панин, нашли Григорию замену — кавалергарда Васильчикова. Сам Григорий при этом был как бы заточен в почетную ссылку в Гатчину, старший его брат Иван жил в деревне, Алехан с Федором находились за тысячи верст от Петербурга, и, наконец, пятый Орлов, Владимир, получив под начало Академию наук, ушел с головой в дела. Семейство на глазах у всех лишалось своего положения у трона. И в этот момент — письмо!

Конечно, Алексей Орлов был в известной мере обижен на императрицу, которая так легко отдалила от себя людей, добывших ей корону. И некоторые историки высказывали мысль, что граф некоторое время колебался, не зная, на что решиться, — то ли по-прежнему служить Екатерине, то ли попробовать вернуть ее на путь истинный, то есть заставить неверную вновь приблизить Орловых к трону.

Факты этого не подтверждают. Да, получив письмо от самозванки, граф некоторое время размышлял над ним, но не потому, что взвешивал на своих весах, какая из двух женщин — Екатерина или «принцесса» — легче, а потому, что обдумывал план, как бы захватить «всклепавшую на себя имя». И когда план был придуман, Орлов тотчас отправил донесение Екатерине. В нем, между прочим, он писал: «Желательно, всемилостивейшая государыня, чтоб искоренен был Пугачев, а лучше бы того, если бы пойман был живой, чтоб изыскать через него сущую правду.

Я все еще в подозрении, не замешались ли тут французы, о чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня еще более подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица» (имеется в виду самозванка. — Б.В.).

Отвлечемся на минуту от донесения и задним числом восхитимся дальновидением Орлова-Чесменского, который двести с лишним лет назад разглядел то, что лишь недавно подтверждено документами. «Не замешались ли тут французы…» Каким глубоким пониманием обстановки надо было обладать, чтобы сделать подобное заявление! А о том, что оно било в самую точку, читатель уже знает из предыдущих страниц нашего рассказа.

Но вернемся к донесению графа Орлова. Высказав императрице свое мнение о явных связях Пугачева с иностранной закулисой, он проинформировал ее о появлении самозванки и в конце донесения предложил план по ее захвату, который состоял в том, что, «заманя ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт, и на оное буду ждать повеления…».

Казалось бы: какую крамолу можно усмотреть в этих словах? Однако усмотрели и обвинили Орлова-Чесменского во всевозможных корыстях. Даже Валентин Пикуль, касаясь этого вопроса, писал в одном месте своих сочинений: «Не династию Романовых спасал он от покушений самозванки — себя спасал, карьеру свою, благополучие всего клана Орловых».

Мягко говоря, ошибался Валентин Саввич, а говоря прямо — возводил напраслину на чесменского героя. И в его лице — на все знаменитое семейство. Да, Орловы были типично русскими людьми — любителями выпить и поволочиться за женщинами, умницами и самодурами, способными как на геройство, так и на легкомыслие, граничащее с преступлением (так, по вине Григория Орлова был сорван переговорный процесс в Фокшанах, когда фаворит, из личных интересов прервав переговоры, помчался в столицу, где уже готовилась его замена на Васильчикова. — Авт.). Но эти люди не были способны ни на откровенное, ни на тайное предательство, в отличие от всевозможных Паниных, Долгоруких, Голицыных и иже с ними, которые, находясь на важных государственных постах, все до одного состояли в различных масонских ложах и проводили политику, направленную во вред Российской империи. (Чего стоит, например, эпопея Семилетней войны, когда Россия, страна-победительница, благодаря проискам высших российских чинов была вынуждена уйти из Пруссии, освободить Берлин и тем самым спасти от полного поражения Фридриха II — вековечного ненавистника России. — Авт.) Орловы, чьи предки вышли из народных низов, всегда помнили об этом и никогда не называли народ «подлым», как это делали все те же Голицыны и Куракины, с трудом говорившие по-русски, а изъяснявшиеся на «изящном» французском. И, наконец, Орловы, за исключением старшего брата Ивана, почти безвыездно жившего в деревне, были все отмечены тем или иным талантом, что позволило им оставить по себе не только скандальную, но и благодарную память.

Мы уже говорили о выдающихся заслугах Григория в деле искоренения чумы в Москве; он же, находясь в гатчинской изоляции, всерьез занялся изучением мерзлоты и опытным путем доказал, что она в условиях нашего климата может сослужить пользу, явившись тем фундаментом (в прямом смысле слова), на котором можно воздвигать постройки в гиблых северных местах. Каково!

А кому не известны знаменитые орловские рысаки, плод многолетней селекционной работы Орлова-Чесменского? За одно только это он заслуживает вечного памятника.

Славен был и четвертый Орлов, Федор, сражавшийся в Чесменском бою на флагманском корабле «Евстафий» и получивший в награду орден Святого Георгия второй степени; что же касается последнего Орлова, Владимира, то далеко не все знают, что он несколько лет был президентом Петербургской Академии наук, пока его не сменила на этом посту Екатерина Дашкова. Должность эту Владимир Орлов получил не по протекции старших братьев, а по знаниям иностранных языков и отменной эрудиции, которая позволяла ему на равных общаться с французскими энциклопедистами.

Так что независимо от того, были у Орловых причины к недовольству императрицей или их не было, они никогда не помышляли о предательстве государственных интересов, а служили им честно и верно. Поэтому не надо искать никакого тайного смысла в факте отправки Алексеем Орловым донесения о самозванке. Он действовал согласно совести и присяге.

Получив известие о появлении самозванки, Екатерина II, сама воссевшая на престол с помощью переворота и прекрасно знавшая его механику, проявила к сообщению Орлова самое пристальное внимание. Граф отправил свое письмо императрице 27 сентября 1774 года, а уже в декабре был получен ответ из Петербурга. Он содержал короткий и безжалостный приказ: «Сей твари, столь дерзко всклепавшей на себя имя и породу, употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомбы в город Рагузу метать можно, а буде без шума достать ее способ есть, то я и на сие соглашаюсь…»

Как видим, в желании во что бы то ни стало захватить претендентку на трон Екатерина не остановилась даже перед невозможностью обстрела из орудий чужого города. Переступи она этот запрет — и могли начаться международные осложнения, однако русская самодержица написала четко и внятно: «бомбы в город Рагузу метать можно…» Значит, опасность, исходившая от самозванки, была, по мнению Екатерины, очень велика, и потому Орлову давался карт-бланш, а в самой интриге начинался самый ответственный период — операция по захвату «принцессы Елизаветы Всероссийской».

«Царская охота»

Мы оставили самозванку в Рагузе в тот момент, когда она с нетерпением ожидала ответа на свое письмо, отправленное турецкому султану Абдул-Гамиду I. Ответа все не было, почему — мы это знаем, тогда как сама адресантка оставалась в полном неведении обо всем. Наконец, ее терпение иссякло, и она написала султану второе письмо, попросив Радзивилла доставить его в Стамбул через своих агентов.

И вот тут-то произошла первая серьезная размолвка между, казалось бы, верными союзниками: Радзивилл отказался выполнить просьбу опекаемой им особы. На это у него имелись веские причины. Он уже понял, что интрига, задуманная им и его сообщниками, обречена на провал. Это, во-первых, подтверждалось разгромом Пугачева войсками Михельсона и Суворова, во-вторых, заключением русско-турецкого договора и, в-третьих, отходом от дел Франции, на помощь которой сильно рассчитывали конфедераты.

Как бы там ни было, ссора между союзниками произошла и обозначила четкую границу разрыва, который и произошел в октябре. Радзивилл покинул «принцессу» и уехал в Венецию, а вслед за этим в Рагузу пришло письмо из Парижа, предписывавшее французскому посольству отныне не предоставлять самозванке гостеприимства. Она, таким образом, оставалась совершенно одна и без всяких средств.

Положение сложилось отчаянное, но «принцесса» не отступала от своих планов и лихорадочно искала выход из положения. И наконец, как ей показалось, нашла — ее взоры обратились к Ватикану. Связаться с его представителями самозванке обещал иезуит Ганецкий, находящийся в ее свите и располагавший обширными связями в Риме. Но туда нужно было каким-то образом добраться. Фрахт корабля стоил больших денег, а у «принцессы» не было ни цехина, но, судорожно перебирая в уме всевозможные варианты спасения, она вдруг вспомнила об алжирском пирате Гассане, с которым была некогда знакома.

Гассан без лишних разговоров взялся перевезти «принцессу» и ее спутников (их осталось всего четверо) через Адриатическое море. Глубокой осенью 1774 года корабль пирата доставил путешественников на восточное побережье Италии, откуда они без промедления перебрались в Неаполь. В то время известнейшей фигурой здесь был английский посланник сэр Гамильтон. Дел у него в крошечном королевстве (Неаполитанском. — Авт.) было немного, и весь свой досуг он посвящал собиранию античных редкостей. Был ценителем женской красоты (историю любовного треугольника «леди Гамильтон — сэр Гамильтон — адмирал Нельсон» знают во всем мире), чем незамедлительно воспользовалась самозванка. Она нашла возможность познакомиться с английским посланником и через него выхлопотала паспорта себе и своим спутникам для проживания в Риме. Просила она у сэра Гамильтона и денег, 7000 цехинов, но не получила их. Пришлось добираться в Вечный город буквально на перекладных. Там деньги нашлись, и приехавшие устроились в фешенебельном римском отеле на Марсовом поле. Оставалось главное — связаться с представителями Ватикана.

Это оказалось весьма трудным делом: по случаю смерти папы Климента XIV, последовавшей еще в сентябре, кардинальский конклав сидел, по обычаю, взаперти, обсуждая кандидатуры на освободившийся трон святого Петра. По слухам, наиболее предпочтительные шансы были у кардинала Альбани, к которому с письмом самозванки отправился Доманский. Наша героиня положилась на его ловкость и неустрашимость, однако Доманскому не удалось проникнуть к Альбани. Это настолько вывело самозванку из себя, что она решила переодеться в мужскую одежду и во что бы то ни стало добраться до кардинала. Ее еле отговорили от рискованной затеи.

Тогда и вспомнили о иезуите Ганецком, и то, чего не удалось добиться храбрецу Доманскому, сделал ловкач и проныра иезуит. Он передал Альбани записку от «принцессы Елизаветы», но поскольку кардинал ни при каких условиях не мог встретиться с автором записки, он перепоручил это своему человеку — аббату Рокотани.

3 января наступившего 1775 года аббат был приглашен в отель к «принцессе», причем устроители этого приема позаботились о декорациях: на столе самозванки были разбросаны разные документы с печатями и гербами, лежала изящная (но фальшивая) диадема, а во время приема в апартаменты то и дело входили либо Ганецкий либо Доманский, которые, обращаясь к самозванке не иначе как «ваше величество», приносили ей послания якобы от султана турецкого и короля прусского.

Рокотани было трудно провести на мякине, однако он поддался атмосфере встречи и обаянию принимавшей его женщины и согласился передать ее письмо кардиналу Альбани. Вот что, в частности, она писала: «…Как скоро я достигну цели, как скоро получу корону, я немедленно войду в сношения с римским двором и приложу все старания, чтобы подчинить народ мой святейшему отцу…» Принять католическую веру сама «принцесса Елизавета» обещала лишь после того, как займет русский престол. А для этого она просила помощи у кардинала Альбани, выражая надежду, что он непременно станет новым папой римским.

Прием, как видим, не отличался новизной: в начале XVII века, готовясь, как и Тараканова, занять московский престол, Лжедмитрий I то же самое обещал польскому королю Сигизмунду III и папскому нунцию Рангони. Правда, своих обещаний он не выполнил (есть мнения, что он и не собирался делать этого изначально. — Авт.), и неизвестно, выполнила бы их Тараканова, доведись ей царствовать в Российской империи.

Однако новый альянс приобретал зримые черты: кардинал Альбани, как казалось многим, имел реальные шансы занять престол святого Петра и в своей стратегической игре делал ставку и на самозванку, но в это время обстоятельства круто переменились. Получив приказание Екатерины II захватить самозванку, граф Алексей Орлов немедленно принялся за дело. Что же касается кардинала Альбани, то прогнозы в отношении его как наиболее вероятного претендента на папский престол не оправдались. 22 февраля 1775 года (на следующий день после ареста самозванки на борту «Исидора») новым папой под именем Пия VI был избран кардинал Джованни Анджело Браски.

Итак, приказ получен, «принцесса Елизавета» должна быть арестована, но все упиралось в одно немаловажное обстоятельство: никто на русской эскадре не знал, где находится самозванка. Пока шел обмен посланиями между Петербургом и Ливорно, ее потеряли из вида, и теперь Орлов прилагал все усилия к ее розыску. По следу были пущены лучшие помощники графа, такие как испанец де Рибас, будущий градоначальник Одессы (улица Дерибасовская названа в его честь), и серб Марко Войнович, будущий русский контр-адмирал. Они проверяли все слухи, а Войнович даже съездил на остров Парос, где якобы укрылась разыскиваемая, но все было безрезультатно. «Принцесса» как в воду канула.

Помощь пришла с неожиданной стороны — от сэра Гамильтона из Неаполя. Когда он оформлял паспорта самозванке, он не знал, кто она такая в действительности, и выполнял ее просьбу, не в силах устоять перед красивой женщиной. И вдруг выясняется, что незнакомка — русская принцесса! Посланник был опытным дипломатом и знал, что эта его помощь сомнительной женщине может плохо отразиться на отношениях Англии и России, а также на его личном положении. И сэр Гамильтон, стремясь исправить свою ошибку, пишет письмо в Ливорно тамошнему английскому консулу Джону Дику, которому сообщает, что особу, которой интересуется граф Орлов, следует искать в Риме. Эту информацию Джон Дик и передал командующему российским флотом в Италии.

В Рим был немедленно отправлен де Рибас, которому в случае обнаружения пристанища самозванки обещали присвоить звание капитана. Кроме того, его снабдили изрядной суммой денег и легендой, которая, как полагали ее авторы, должна была подействовать на «принцессу». Согласно ей, де Рибас должен был убедить самозванку в том, что ее письмо, отправленное некогда графу Орлову, возымело то действие, на которое она и рассчитывала. И теперь граф готов оказать помощь принцессе Елизавете, поскольку его положение у трона Екатерины сильно пошатнулось, и он не ждет в дальнейшем от императрицы ничего, кроме опалы. Тем более что его брат Григорий уже заключен Екатериной в подземелье.

Де Рибас обнаружил местопребывание «принцессы» в Риме, но пришлось потратить немало усилий, чтобы проникнуть в ее убежище и свидеться с ней. Красноречие испанца и две тысячи червонцев, переданные самозванке от имени графа Орлова, достигли желаемого — она поверила в то, что русская эскадра и ее командующий готовы подчиниться ей. Оставалось лишь одно — убедить женщину в необходимости встретиться с самим графом, чтобы выработать план дальнейших действий.

Самозванка осторожничала, но де Рибас усиливал напор и в конце концов добился своего — она согласилась на встречу с Орловым. Тот к этому времени переехал из Ливорно в Пизу, и когда де Рибас передал ему согласие «принцессы» встретиться, он снял в городе роскошный дворец и приказал приготовить его к приезду желанной гостьи.

Она появилась в Пизе 15 февраля под именем графини Зелинской и была принята графом со всей почтительностью. Убранство дворца, конечно, произвело сильное действие на графиню, но еще более поразил ее сам граф. Гигантского роста и атлетического сложения, со шрамом на левой щеке (память о потасовке во времена гвардейской юности), в блеске орденов и алмазов, он буквально сразил впечатлительную женщину. А его галантность и предупредительные манеры окончательно победили ее — она без памяти влюбилась в чесменского героя.

И тут надо сказать о том, что и внешний вид, и манеры поведения были заранее обдуманы графом с одной-единственной целью — произвести впечатление и по возможности вызвать в душе «принцессы» нежные чувства к себе. Граф не ошибся в своих расчетах, а чтобы окончательно завоевать самозванку, он разыграл безумную страсть, которая якобы охватила его, как только он увидел свою гостью. И что же? Женщина, на счету которой было бесчисленное множество любовных побед, не смогла раскусить тайные замыслы опытного сердцееда и полностью вверилась его воле. А тот, продолжая свою игру, признался самозванке в своей любви к ней и наконец предложил ей руку и сердце. Она не сказала ни «да», ни «нет», однако, несмотря на такую неопределенность, Орлов подарил ей свой портрет и ни на шаг не отпускал женщину от себя, сопровождая ее и в оперу, и на народные гулянья.

Но посреди зрелищ и любовного дурмана граф не забывал регулярно сообщать Екатерине о том, как движутся дела в известном ей предприятии. Рассказывая о своих отношениях с самозванкой, он в одном из писем писал: «Она ко мне казалась быть благосклонной, чего для я и старался пред нею быть очень страстен. Наконец я ее уверил, что я бы с охотой и женился на ней, и в доказательство, хоть сегодня, чему она, обольстясь, более поверила… Но она сказала мне, что теперь не время, потому что еще не счастлива, а когда будет на своем месте, тогда и меня сделает счастливым».

Очень многие историки, особенно в XIX веке, резко осуждали Орлова за «обман» самозванки. Они произносили ему хулу, обвиняли в безнравственности и прочих грехах, как будто он был не военачальником могущественной императрицы, против которой устроили широкий заговор, чтобы лишить ее власти, а блюстителем нравов в женском монастыре или в благородном пансионе. Россию только что потряс пугачевский бунт, и неизвестно, какая смута могла бы возникнуть в государстве, осуществись планы самозванки. Так что пора критически подойти к той оценке действий Орлова, которая и до сих пор переносится в новые расследования из старых трудов.

Спектакль в Пизе продолжался неделю, после чего Орлов-Чесменский решил опустить занавес. И вот в один прекрасный день из Ливорно на его имя было получено письмо от тамошнего английского консула Джона Дика. Он сообщал графу, что во время его отсутствия в Ливорно произошли серьезные стычки между командами английских и русских кораблей и требуется присутствие в городе главнокомандующего, чтобы разобраться в инциденте.

Письмо это было чистейшей фикцией. Сэр Дик написал его, выполняя раннюю договоренность с графом Орловым, которому был нужен повод для отъезда в Ливорно. Ну а для чего же потребовался сам отъезд? Только для одного — чтобы вместе с графом в Ливорно отправилась бы и самозванка. Там, под предлогом осмотра эскадры, ее должны были отвезти на флагманский корабль и арестовать.

Но неужели Орлов настолько уверился в своей неотразимости в глазах самозванки, что всерьез полагал, будто она последует за ним в Ливорно? Представьте, что именно так и было! Без устали играя влюбленного, граф не переставал наблюдать за «невестой» и вскоре убедился: она настолько влюбилась в него, что уже не мыслила жизни без своего кумира. Поэтому и был придуман трюк с письмом: как рассчитывал Орлов, самозванка, едва станет известно, что ему надлежит ехать в Ливорно, не захочет оставаться в Пизе, а пожелает присоединиться к графу в его поездке.

Так и случилось, и 19 февраля 1775 года граф Орлов и «принцесса», которую сопровождали три человека — Доманский, камердинер и служанка, отбыли в Ливорно. Обычно в своих переездах самозванка возила за собой многочисленный штат челяди, но в этот раз Орлов убедил ее ограничиться лишь самыми необходимыми людьми — всем понятно, что при случае от троих избавиться легче, чем, скажем, от десятерых.

Таким образом, самозванка совершенно добровольно шла в расставленную для нее ловушку, и оставалось лишь захлопнуть дверцу.

Кортеж прибыл в Ливорно на другой день, к обеду, и был встречен сэром Диком и его женой. Англичане предложили Орлову остановиться у них и отметить приезд небольшим пиршеством. Получив согласие, сэр Дик тотчас отправил посыльного к командиру русской эскадры адмиралу Грейгу. Посланник просил адмирала и его жену прибыть к нему в дом и отобедать по случаю приезда дорогих гостей.

Обед прошел великолепно, «принцесса Елизавета» была в центре внимания собравшихся. Вечером посетили оперу и остались ночевать в доме консула. Как провели эту ночь Орлов и его спутница — тайна, но утром, во время завтрака, самозванка выглядела особенно счастливой. Ее интуиция, это шестое чувство, данное человеку для предупреждения еще только намечающихся опасностей, ничего не говорило ей, и она с энтузиазмом восприняла предложение посетить эскадру и собственными глазами увидеть маневры кораблей. Все вышли из дома и стали рассаживаться по экипажам, которые отвезли многочисленное общество на набережную. У пристани прибывших уже поджидали шлюпки. Матросы, сверкая голыми пятками, рассадили всех по отведенным местам и дружно налегли на весла. О том, что произошло дальше, читатель уже знает.

Следствие и смерть

Как мы помним, русская эскадра прибыла в Кронштадт 22 мая 1775 года: 24-го самозванку перепроводили в Петропавловскую крепость, а 26-го с нее был снят первый допрос. Его проводил фельдмаршал А.М. Голицын, которому помогал секретарь, — коллежский асессор Василий Ушаков.

Что же хотели выяснить дознаватели?

Первое — настоящее происхождение самозванки.

Второе — кто научил ее назваться принцессой Елизаветой, наследницей Российского престола?

Отвечая на первый пункт, заключенная очень долго рассказывала невероятную, по мнению князя Голицына, историю, которая сводилась к следующему.

Ее зовут Елизаветой, ей двадцать три года, она не знает, где родилась и кто были ее родители. Выросла она в городе Киле, а когда ей исполнилось девять лет, ее увезли через Россию в Персию. Оттуда она попала в Багдад, где жила в доме богатого человека по имени Гамет. В этом же доме она познакомилась с князем Гали, обладателем несметных сокровищ (на одном из последующих допросов самозванка сказала, что Гали — ее дядя. — Авт.). Князь увез ее в Исфаган и там объявил ей, что она — дочь императрицы Елизаветы. В Исфагане она прожила до 1768 года, а затем вместе с князем Гали отправилась в Европу. Туда они попали через Ригу и Кенигсберг. Потом она некоторое время жила в Берлине, полгода в Лондоне, а затем, в 1772 году, переехала в Париж.

По второму пункту самозванка заявила, что сама она никогда не называла себя дочерью императрицы Елизаветы, что так ее называли другие, а она лишь пользовалась этим именем, не видя в этом ничего дурного. И назвать людей, которые будто бы научили ее присвоить царское имя, она не может, поскольку никто ее этому не научал.

Ответы узницы князя Голицына не удовлетворили, но протоколы ее допроса он представил императрице. Ознакомившись с ними, Екатерина велела Голицыну продолжать дознание и главными пунктами его оставить те, на которые так и не ответила «всклепавшая на себя имя». А кроме того, добавила императрица, неплохо бы узнать имена наших недоброжелателей в России. «Побродяжка» (так называла Екатерина II самозванку. — Авт.) их знает наверное.

Интересовал императрицу и вопрос авторства тех документов, что были обнаружены в архиве самозванки, то есть «Завещания» Елизаветы Петровны, а также двух посланий — к морякам русской эскадры и к графу Орлову.

Но и повторный допрос ничего нового не дал. Заключенная по-прежнему уверяла, что никто не принуждал ее назваться дочерью императрицы Елизаветы, что никаких имен недоброжелателей она не знает. Так же, как не знает и авторов документов, насильно изъятых у нее при аресте. Она их получила анонимным письмом и даже может сказать, когда — 8 июля 1774 года. Конечно, она ознакомилась с ними, поскольку они были адресованы ей, но ничего в них не поняла.

На вопросы: для чего она сняла копии с этих документов и почему отправила письмо графу Орлову, самозванка ответила с обескураживающей наивностью. Копии она сняла для того, чтобы показать их князю Лимбургу, который в свое время сделал ей предложение и которого она считала своим женихом; что же касается письма графу Орлову, то оно написано не ее рукой, и, стало быть, ее нельзя обвинять в том, что это она писала графу. Просто она переслала ему то, что находилось в анонимном конверте. Для чего? Ей пришло на ум, что граф может пролить определенный свет в деле установления ее родителей.

Видя, что самозванка упорно держится своей линии, князь Голицын спросил, что она может сказать по поводу своего письма, написанного турецкому султану. Ведь в нем она говорит о российском престоле, который ей вскоре предстоит занять, и подписывается полным именем — Всероссийская великая княжна Елизавета.

Но скользкая, как угорь, женщина без всякого смущения заявила, что никогда ничего не писала турецкому султану. А если господин фельдмаршал имеет в виду послание к Абдул-Гамиду из анонимного конверта, то оно, как и письмо графу Орлову, написано рукой, отличной от ее, так что и тут концы с концами не сходятся.

Как видим, узница держалась стойко, но атмосфера равелина, где ей не хватало воздуха и движений, обострила давнюю болезнь, и в начале июня самозванка написала письмо Екатерине, в котором просила императрицу о встрече, обещая рассказать ей какие-то важные сведения. Но поскольку письмо было подписано именем Елизаветы, это привело Екатерину в ярость, и она приказала Голицыну: «Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы наконец ее образумить, потому что наглость письма ее ко мне уже выходит из всяких возможных пределов».

Князь Голицын был по натуре человеком добрым, он предпочел бы не ужесточать режим заключенной, но пойти против приказа императрицы не мог. А потому, прибыв в крепость и сделав еще одну безуспешную попытку наставить самозванку на путь истинный, он, раздосадованный ее упорством, приказал отобрать у нее все, кроме постели и необходимой одежды, перевел ее на щи и кашу, коими питались охранники, и повелел, чтобы в камере заключенной денно и нощно находились офицер и двое солдат.

Через несколько дней, вновь посетив заключенную и поразившись внешней перемене в ней (у самозванки прогрессировала чахотка), Голицын на свой страх и риск отменил чрезвычайные меры и допустил в камеру служанку.

Есть свидетельства, что именно в это время, то есть в середине июня, самозванку посетил граф Орлов-Чесменский. Эти свидетельства содержатся в записках некоего Винского, который, будучи осужденным за политическое дело в 1779 или 1780 году, отбывал срок именно в Алексеевском равелине. Там он и услышал историю посещения «княжны Таракановой» Орловым, рассказанную сторожем равелина, на глазах которого это посещение якобы и происходило.

Винский после крепости был сослан в Оренбург и вернулся оттуда лишь через тридцать лет, прощенный императором Александром I. После его смерти записки, которые он вел в продолжении всей жизни, попали в руки литератора Александра Ивановича Тургенева; он и опубликовал их в 1860 году в журнале «Северная Пчела». Оттуда и взят рассказ сторожа.

Во время следствия не раз возникал вопрос о национальности заключенной, но прийти к какому-то определенному мнению не смогли ни Голицын, ни кто-либо другой. Адмирал Грейг, например, был уверен, что самозванка — полька. Почему Грейг так думал, неизвестно. Он всего два раза видел ее — во время обеда у консула Дика и у себя на корабле, но почему-то уверился в ее польском происхождении. А она между тем очень плохо изъяснялась на языке Доманского и Радзивилла, предпочитая ему французский или немецкий, которыми владела в совершенстве.

Но тем не менее самозванка не была ни француженкой, ни немкой. Как ни странно (впрочем, что же здесь странного?), она более всего походила на нашу соотечественницу (по сумме этнопризнаков), а незнание ею русского языка вполне объяснимо — ведь, по ее словам, она выехала из России едва ли не в младенческом возрасте и до девяти лет жила в Киле. За это время поневоле растеряешь все знания о земле, на которой родился.

Не добившись никакой правды от самозванки, князь Голицын принялся за людей из ее свиты и прежде всего за Доманского. Поначалу его допросы обнадежили фельдмаршала — на одном из них Доманский недвусмысленно заявил, что его госпожа не раз называла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Это уже была весомая улика, однако на последующих допросах Доманский полностью отказался от своих прежних показаний. Совершенно непонятна логика его поступков; она тем более необъяснима, если вспомнить, в каких отношениях состояли когда-то теперешние узники. Доманский не раз заявлял, что любит самозванку, однако это не помешало ему признаться в том, что она при нем называла себя наследницей русского престола. Зачем Доманский это сделал, если прекрасно знал: его поступок льет воду на мельницу врагов его возлюбленной? Неужели сначала он не понимал пагубы своего признания, а поняв, отказался от него? Тогда это не делает чести его уму, хотя раньше никто не мог назвать Доманского глупцом. Словом, загадка.

Чтобы вернуть Доманского к первому признанию, ему сделали очную ставку с самозванкой… Обращаясь к ней, он умолял ее подтвердить то, что она когда-то говорила ему, но узница окатила бывшего любовника холодной волной презрения. Никогда, заявила она, я не произносила тех слов, какие приписывает мне сей человек. У шляхтича Доманского, вероятно, помутился рассудок.

А между тем здоровье заключенной продолжало расстраиваться, и князь Голицын известил о том Екатерину И. В ответ императрица через генерал-прокурора Александра Вяземского уведомила Голицына: «Удостоверьтесь в том, действительно ли арестантка опасно больна. В случае видимой опасности узнайте, к какому исповеданию она принадлежит, и убедите ее в необходимости причастия перед смертью. Если она потребует священника, пошлите к ней духовника, которому дать наказ, чтобы он довел ее увещеваниями до раскрытия истины; о последующем же немедленно донести с курьером».

В этом повелении — вся Екатерина. Жажда власти в ней и желание всеми силами сохранить ее так сильны, что она требует вырвать признание у своей соперницы в момент ее предсмертной исповеди, тайна которой, как известно, священна. Но что до этой тайны государям! Что до ней Екатерине, если от ее имени дается строжайший наказ: «Священнику предварительно, под страхом смертной казни (!), приказать хранить молчание о всем, что он услышит, увидит или узнает».

Но до агонии было еще далеко, кончался лишь июль, а потому императрица предприняла новые попытки выведать замыслы самозванки. Несмотря на то, что Доманский отказался от своих первоначальных показаний, Екатерина была уверена: шляхтич посвящен в тайну самозванки и нужно посулить ему нечто такое, что вынудило бы его к откровенности. И это «нечто», как думала императрица, у нее имелось. Поэтому вызванному к Голицыну Доманскому было объявлено: государыня высочайше разрешает ему вступить в брак с женщиной, которую он любит, и покинуть пределы России, но при условии, если он честно и откровенно расскажет все, что знает о происхождении этой женщины.

Увы — новый план императрицы потерпел полное фиаско. Доманский, поклявшись всеми святыми, сказал, что ему ничего не известно ни о происхождении женщины, которой он служит уже много лет, ни о том, кто подал ей мысль назваться Елизаветой Всероссийской.

Однако Екатерина не желала просто так отступаться от своего. Едва выяснилось, что Доманский — не та фигура, на которую надо ставить, как нашлась другая — князь Лимбургский. Узница, давая показания на первом допросе, назвала его своим женихом, и вот теперь императрица решила использовать и этот шанс. При очередном посещении самозванки Голицын объявил ей о милости российской самодержицы, обещавшей немедленно отправить заключенную к князю Лимбургу, если она откроет свое происхождение.

Едва прозвучало это условие, как радость, озарившая было лицо измученной женщины, потухла, и она тихо, но решительно сказала, что, к сожалению, ничего не сможет добавить к своим первоначальным показаниям. Они ею не выдуманы, и она не хочет осквернить свою душу ложью. Даже во имя свободы.

Слова эти достойны знаменитых эллинских и римских героев, но от чистого ли сердца их произнесли? Кажется, что нашей героиней в данном случае руководило нечто другое — глубокое неверие в те обещания, которые столь неожиданно преподносились ей. Узница, несомненно, оказалась умнее, чем о ней думала Екатерина, и не могла так простодушно взять приманку, как на это рассчитывали ее тюремщики. Разве могла Екатерина пощадить ту, что претендовала на ее престол? Никогда! Она хотела лишь одного — как можно больше узнать о своей сопернице; что же касается ее судьбы, она была определена императрицей изначально — узница не могла ожидать ничего другого, как только смертной казни или вечного заточения.

Что вскоре и подтвердилось: поняв, что все ее замыслы узнать о самозванке что-либо конкретное потерпели неудачу, Екатерина приказала Голицыну не проводить более допросов, а объявить той, что она осуждается на пожизненное заключение в крепости. Может показаться, что это был акт милосердия, проявленный женщиной к женщине. Придется разочаровать тех читателей, которые именно так и расценили поступок Екатерины: с ее стороны это был всего лишь лицемерный ход, каких немало насчитывается за ее более чем тридцатилетнее царствование. Императрица заменила смертный приговор бессрочным заключением только потому, что знала: узница и без всякого приговора едва ли доживет до конца года. Болезнь, начавшаяся у нее еще в Италии, здесь, в условиях крепости, обострилась настолько, что любой, посмотрев на заключенную, понял бы: она в преддверии смерти.

Но прежде чем рассказать о трагическом финале, необходимо познакомить читателей с интереснейшей, но не вполне доказанной версией, согласно которой самозванка, находясь в крепости, родила там сына. Об этом сообщали некоторые из исследователей дела Таракановой (например, М.Н. Логинов в журнале «Русский Архив» за 1865 год, писатель Мельников-Печерский в своем очерке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская»), указывая, что рождение ребенка имело место в ноябре 1775 года. Сообщались и подробности: отцом ребенка был якобы граф Алексей Орлов; по рождении ребенка отобрали у матери, и он, получив имя Александра и под фамилией Чесменский, служил впоследствии в конной гвардии, но умер в молодых годах.

Однако большинство историков с этой версией не согласны, считая, что она — одна из легенд, которыми так окружена жизнь самозванки. Но, повторяем, подлинных доказательств сообщенного нами факта не могут привести ни его утвердители, ни их оппоненты, так что каждый из нас должен отнестись к нему с собственным разумением.

Независимо от того, был ли мальчик, именно в ноябре здоровье заключенной окончательно расстроилось. Чувствуя приближение смерти, она в последний день месяца пожелала, чтобы к ней прислали священника. На вопрос: какого, она ответила — православного, ибо крещена по обряду греко-восточной церкви. Князь Голицын прислал ей священника Казанского собора, но, помня наказ Екатерины, повелел ему приложить все силы к тому, чтобы вызвать умирающую на откровенность и постараться узнать, кто она такая и почему замыслила назваться великой русской княжной.

Как видим, Екатерина и ее присные не пожелали оставить узницу наедине с Богом даже на смертном одре, но и эта, последняя, попытка ничем не увенчалась.

— Свидетельствую Богом, — сказала умирающая священнику, — что никогда я не имела намерений, которые мне приписывают, никогда сама не распространяла о себе слухов, что я дочь императрицы Елизаветы Петровны.

Так ли это — о том знают лишь небеса.

По свидетельству Мельникова-Печерского, священник не удостоил умирающую святого причастия, и это более чем странный поступок со стороны духовного пастыря. Но, может быть, он выполнял чье-то тайное приказание?

Самозванка скончалась в семь часов вечера 4 декабря 1775 года. Смерть ее российские власти решили оставить в тайне, а потому было принято решение захоронить «всклепавшую на себя имя» непосредственно в Алексеевском равелине. Что и было исполнено. Солдаты охраны вырыли могилу и опустили туда труп самозванки. Затем зарыли, не совершив при этом никаких погребальных обрядов. Как говорится, ни креста, ни короны.

Сохранились известия, что в 1826 году декабристы, сидевшие в той же камере, где за полвека до них содержалась «княжна Тараканова», нашли на стекле надпись, сделанную каким-то острым предметом: «О dio!» Предполагают, что эту надпись оставила узница в минуту душевного отчаяния.

Осталось лишь сказать о некоторых людях, что так или иначе имели отношение к самозванке.

Как сплошь и рядом бывает, самый виноватый отделывается лишь легким испугом. Именно это полностью относится к Каролю Радзивиллу. Являясь представителем высшей номенклатуры своего времени, он из всех передряг вышел сухим. Помирился с королем Польши Станиславом Понятовским, против которого еще совсем недавно бунтовал, получил прощение у Екатерины II, а вместе с ним — свои громадные поместья в Литве, на доходы от которых вел привычную разгульную жизнь.

Прощен был и Михаил Огинский. Вернувшись на родину, он построил канал, связавший Неман с Припятью и названный его именем.

Совершенно неожиданно решилась судьба ближайших сподвижников «княжны Таракановой» — Михаила Доманского и ее служанки Франциски Мешеде. Наверняка и тот и другая не рассчитывали на послабления в своей судьбе, однако вышло наоборот. Тайная экспедиция в лице князя Голицына и генерал-прокурора князя Вяземского решила:

— в отношении Доманского: «Принимая в уважение, что нельзя доказать участие Доманского в преступных замыслах самозванки, положено следствие о нем прекратить. Он отпускается в свое отечество с выдачею ему вспомоществования в сто рублей и под клятвою вечного молчания о преступнице и своем заключении».

В марте 1776 года Доманский был выпровожден из Петербурга за границу.

— в отношении Франциски Мешеде: «Умственная слабость Франциски Мешеде не допускает никакого подозрения в ее сообщничестве с умершею, посему отвезти ее за границу, и так как она не получала жалованья от обманщицы, находится в бедности, то отдать ей старые вещи покойницы и полтораста рублей на дорогу».

Во исполнение указанного Франциска Мешеде была сначала отправлена в Ригу, а оттуда на родину — в Пруссию.

Произошло это в январе 1776 года.

Вопрос о замужестве и детях императрицы Елизаветы

Личная жизнь двух российских императриц — Елизаветы и Екатерины II — окутана покрывалом всевозможных измышлений и слухов. Известны их фавориты, но были ли замужем обе женщины — этот вопрос муссируется и до сих пор. Хотя, казалось бы, есть неопровержимые свидетельства замужества как той, так и другой. Нас интересует Елизавета, и мы расскажем, какие версии имеются на сегодняшний день по поводу ее замужества и ее детей.

Рожденная в год Полтавы, Елизавета в молодости, по общему признанию, была чрезвычайно привлекательна. И столь же любвеобильна, что доставляло ей массу хлопот и даже опасностей. Когда в 1727 году умерла ее мать, императрица Екатерина I, Елизавета сразу оказалась в гуще борьбы, которую вели придворные партии за влияние на императора Петра II, пока еще несовершеннолетнего. Наибольшие шансы здесь были у Александра Меншикова, намеревавшегося женить Петра II на своей дочери. Но Меншиков пал, и тогда один из петровских сановников, граф Остерман, предложил женить четырнадцатилетнего императора на Елизавете, его тетке. Остерман, циник до мозга костей (потом это во всей полноте откроется при Анне Иоанновне), не считаясь ни с какими правилами приличия, этим браком намеревался соединить потомство Петра I от обеих жен (Петр II был сыном царевича Алексея. — Авт.) и тем самым прекратить всякие поползновения на корону со стороны кого бы то ни было. Но уставы православной церкви запрещали брак, похожий скорее на кровосмесительство, и из задумки Остермана ничего не вышло. Однако Елизавета немало натерпелась сначала от происков Остермана, затем — от преследования князей Долгоруких.

Не легче жилось ей и в царствование Анны Иоанновны, женщины недалекой и невежественной, проводившей целые дни в обществе карликов и шутов или в различных удовольствиях и утехах, которые нередко были не только грубыми, но жестокими. В этом императрице немало способствовал и ее фаворит курляндец Эрнст Иоганн Бирон. До сих пор бытует мнение, что Бирон был сыном конюха, которого Анна Иоанновна сделала герцогом. Верно лишь второе; что же касается происхождения, то оно у Бирона дворянское — его отец служил управляющим одного из поместий герцога Курляндского Фридриха-Вильгельма (за него Анну Иоанновну выдали замуж в 1710 году, но уже в 1711 герцог умер. — Авт.).

Неверно и утверждение многих историков о том, что Бирон был человеком невежественным. В отличие от императрицы он любил читать, и у него была хорошая библиотека из немецких, французских и русских книг. А кроме того, Бирон в свое время учился в Кенигсбергском университете, который, правда, не закончил.

Елизавета была опасна Анне Иоанновне тем, что, по завещанию Екатерины I, русская корона, в случае если Петр II умрет бездетным, могла перейти в руки либо Анны Петровны, выданной замуж в Голштинию, либо Елизаветы. Последняя, таким образом, была в глазах Анны Иоанновны ее соперницей на императорскую власть. Поэтому за цесаревной был учрежден секретный надзор, а потом она была и вовсе вытребована из Москвы в северную столицу — Анна Иоанновна полагала, что под ее присмотром племянница не посмеет заниматься политикой.

Этот период жизни Елизаветы отмечен первым фактом ее страстной любви. Избранником цесаревны стал прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Алексей Шубин.

Поначалу Анна Иоанновна спокойно отнеслась к увлечению племянницы, но вскоре ей донесли, что Елизавета слишком часто посещает гвардейские казармы, где ее очень любят и называют «матушкой». Это не могло понравиться «императрице престрашного зрака», как называли Анну Иоанновну в народе, ибо она хорошо знала, что если в гвардейских казармах кого-то очень полюбили — жди беды. Не успеешь и оглянуться, как потеряешь трон.

По высочайшему повелению прапорщик Шубин был арестован и сослан в Камчатку — на всякий случай. Однако с тех пор распространились упорные слухи о детях, прижитых Елизаветой от Шубина. Говорили, что их было двое — сын и дочь. По одной версии, сын назывался Богданом Умским, служившим в царствование Елизаветы в армии, а затем занявшего место опекуна Московского воспитательного дома; по другой — им был некто Закревский, ставший в конце карьеры президентом Медицинской коллегии.

Но почему-то никто не может назвать имя дочери Елизаветы, хотя известно о какой-то тринадцатилетней девочке, которая жила во дворце и присутствовала на обедах вместе с Елизаветой и графом Алексеем Разумовским, с которым Елизавета состояла в тайном браке. Но с начала 40-х годов XVIII века упоминания о девочке исчезают из дворцовых хроник. Говорили, что она уехала из России. Куда?

О том, что у Елизаветы были дети от Шубина, подтверждают розыскные документы 1740 года, когда велось дознание по делу князей Долгоруких, мечтавших при Петре II породниться с императором. Поднятые на дыбу, Долгорукие признались в том, что хотели заточить Елизавету в монастырь «за непотребство», за прижитых от Шубина детей, которых Долгорукие видели. По этому признанию историки сделали вывод, что дети Елизаветы и Шубина родились в промежутке между 1728 и 1730 годами. Таким образом, дочь Елизаветы от Шубина, если она действительно существовала, не могла быть той женщиной, что вошла в историю как «княжна Тараканова» — в 1775 году, когда последняя находилась в крепости, ей, по ее собственному признанию, было двадцать три года, тогда как человеку, рожденному, скажем, в 1730 году, в 1775-м исполнилось бы сорок пять. Скорее всего, дочь Елизаветы от Шубина можно отождествить с монахиней Досифеей, но об этом мы поговорим чуть позже. А пока закончим историю прапорщика Шубина.

Сосланный Анной Иоанновной в Камчатку, он находился там до 1742 года, когда Елизавета, ставшая императрицей, вспомнила о нем. Его с трудом разыскали (на Камчатке он был против своей воли обвенчан с камчадалкой. — Авт.) и доставили в Петербург. В марте 1743 года Елизавета произвела Шубина «за невинное претерпение» в генерал-майоры и лейб-гвардии Семеновского полка в майоры. Второй чин был чрезвычайно высоким, поскольку сами российские государи носили звание не выше полковника гвардии. Кроме того, Шубин получил богатые земельные владения и Андреевскую ленту, то есть стал кавалером высшего ордена Российской империи — Андрея Первозванного. В отставку Шубин вышел в чине генерал-поручика и умер после 1744 года в одном из своих имений на Волге.

Итак, мы выяснили, что у Елизаветы в молодости был роман с гвардейцем Шубиным, и хотя от этой связи у цесаревны родились дети, они не могли стать законными, поскольку отношения родителей не были освящены церковью. Однако позже, и это утверждают почти все исследователи, Елизавета вышла замуж. Правда, брак был тайным, но он был, так же как были и дети от него.

Первыми об этом заговорили иностранные писатели (Манштейн, де Кастера, Гельбиг); отечественным же пионером здесь был Бантыш-Каменский, который в своем «Словаре достопамятных людей русской земли» (1836 г.) упомянул о браке императрицы Елизаветы с Алексеем Разумовским. Более подробно об этом рассказал почти тридцать лет спустя граф С.С. Уваров, так что у нас имеется достаточно оснований для того, чтобы с большой долей вероятия утверждать: да, императрица Елизавета была замужем (пусть даже тайно) за Разумовским; да, у них были дети.

Алексей Разумовский (до женитьбы на Елизавете — Алексей Розум) происходил из простых казаков Черниговской губернии. В селе Лемеши, где он жил, Алексей пел в церковном хоре. Там его увидел чиновник императрицы Анны Иоанновны, искавший в провинции певчих для придворной капеллы, и привез двадцатилетнего казака в Москву. Казак был красавец, богатырского роста, поэтому немудрено, что как только его увидела цесаревна Елизавета, она воспылала к нему любовными чувствами и перевела певчего в свой штат. Тогда-то он из Розума превратился в Разумовского и стал управляющим поместьями Елизаветы.

В перевороте 1741 года Разумовский не участвовал, хотя, не случись событий 25 ноября, Елизавета не стала бы императрицей, а Разумовский тем, кем он стал впоследствии. А потому надо, пусть и сжато, рассказать о том, каким образом тридцатидвухлетняя цесаревна стала российской самодержицей.

17 октября 1740 года умерла Анна Иоанновна и на престол, согласно ее завещанию, вступил внучатый племянник почившей Иван Антонович Брауншвейгский. Но ему в то время было всего лишь год и два месяца, а потому управлять страной в качестве регента стал Бирон. Однако его правление длилось недолго: фельдмаршал Миних и кабинет-министр Остерман, до которых дошли слухи, будто Бирон намеревается удалить их от дел, 8 ноября 1740 года арестовали регента и заключили в Шлиссельбургскую крепость. Началось следствие, длившееся пять месяцев. На нем Бирон был обвинен во всех смертных грехах, в том числе в хищении государственных денег, и приговорен к четвертованию. Но казнь в конце концов заменили ссылкой, и 13 июня 1741 года Бирон с семьей был отправлен под конвоем в сибирский город Пелым. Регентшей стала мать Ивана Антоновича Анна Леопольдовна.

Но этой переменой были недовольны гвардейские полки, которые ратовали за то, чтобы посадить на трон «Петрову дщерь» Елизавету. Она, конечно, знала о намерении гвардейцев, но поначалу отказывалась принять их помощь и стать императрицей. Однако вскоре согласилась, поскольку опасалась, что Миних, когда-то советовавший Бирону заточить Елизавету в монастырь, выполнит то, от чего Бирон отказался.

В ночь с 25 на 26 ноября Елизавета прибыла в гвардейские казармы и оттуда, сопровождаемая солдатами, направилась в царский дворец. Рассказывают, что Анна Леопольдовна была предупреждена о перевороте, но не поверила этому. За что и поплатилась: проникнув в покои регентши, Елизавета приказала арестовать ее и ее домочадцев. Малолетнего Ивана Антоновича она сама отнесла в сани и увезла к себе домой. Так состоялся переворот.

Первый вопрос, который встал перед новой императрицей, был: что делать с низложенным императором, его матерью и родственниками? Они представляли угрозу царствованию и лучшим вариантом, по обычаям того времени, считалось физическое устранение претендентов, но Елизавета в самом начале своего правления дала слово не проливать кровь, реки которой были пролиты во времена Анны Иоанновны. Поэтому сначала императрица решила выслать семейство Брауншвейгов в Германию, назначив им всем по пятьдесят тысяч рублей пенсии. Их уже отправили и они доехали до Риги, но тут Елизавета, уступая давлению своих ближайших сообщников, приказала вернуть изгнанников. После некоторых перемещений по стране их отправили в ссылку в Холмогоры. Но в 1756 году Иван Антонович, как самый опасный претендент на трон, был перевезен из Холмогор в Шлиссельбургскую крепость, где и принял смерть в возрасте 24 лет, когда его попытался освободить поручик Мирович.

Кончина бывшего императора была, как видим, преждевременна, и виноват в ней лишь Мирович. Это был ущербный человек, терзавшийся тем, что ему не было продвижения по службе. Он неоднократно обращался с просьбами к начальству, а один раз даже написал жалобу Екатерине И, но все его обращения оставались без ответа. И лишь по одной причине — Мирович принадлежал к фамилии, которая при Петре I изменила ему и перешла на сторону Мазепы. С тех пор Мировичам и не было хода. Это в конце концов вывело поручика из себя и он решился на крайнюю меру — освободить из заключения Ивана Антоновича и посадить его на престол вместо Екатерины. Попытка была отчаянная и потому провалилась. В ходе ее и погиб экс-император: его закололи штыками охранявшие его офицеры, у которых имелся приказ, обязывавший их покончить с узником, если будут предприняты попытки его вызволения.

Елизавета короновалась 25 апреля 1742 года, и уже в этот день Алексею Разумовскому был пожалован орден Андрея Первозванного. Позднее он стал графом и фельдмаршалом, хотя за всю жизнь не участвовал ни в одном сражении.

Его брак с Елизаветой относится, как полагают, к июню 1744 года. Некоторые исследователи указывают даже точный день — 15 июня, когда Разумовский и Елизавета обвенчались в Москве в церкви Воскресения, что в Барашах (церковь существует и поныне. — Б.В.). Но эти утверждения, по сути, голословны, поскольку никаких документов на сей счет не существует. Зато, как всегда, существует легенда (впрочем, легенда ли?), сообщаемая в «Рассказе о браке императрицы Елизаветы Петровны», помещенном графом С.С. Уваровым в 3-й книге «Чтений в Императорском Обществе Истории и Древностей» за 1863 год. Сообщение сводится к следующему.

Когда, по восшествию на престол Екатерины II, Григорий Орлов настаивал на узаконении своих отношений с императрицей, он привел ей в пример венчание Елизаветы с Разумовским. Последний был еще жив, и Екатерина написала указ, в котором присваивала Разумовскому, как супругу покойной императрицы, титул императорского высочества. За это граф должен был показать бумаги, удостоверяющие его брак с Елизаветой.

Но Разумовский, по отзывам всех, знавших его, никогда не гнался за почестями. Если ему их оказывали, он принимал их, но сам никогда не просил ничего. И вот, прочитав указ Екатерины, он вынул из ларца дорогие для него документы и на глазах посланца императрицы бросил их в горящий камин, сказав при этом: «Пусть люди говорят, что им угодно; пусть дерзновенные простирают надежды к мнимым величиям, но мы не должны быть причиной их толков».

Екатерина по достоинству оценила поступок Разумовского, «…тайного брака не существовало, — сказала она, — шепот о нем всегда был для меня противен…»

И она отказала Григорию Орлову в его домогательствах.

Теперь о детях Елизаветы и Разумовского. Сколько их было — тут мнения историков расходятся. Одни, например де Кастера, считают, что трое, двое сыновей и дочь — та, что потом стала «княжной Таракановой»; большинство же — что двое, сын и дочь. Само собой разумеется, что они, как потенциальные наследники престола, не могли оставаться в пространстве русской светской жизни, а потому были посвящены в духовные звания. Сын — в одном из монастырей Переяславля-Залесского, дочь — в московском Ивановском монастыре. И здесь настал черед рассказать о монахине Досифее и ее загадочной судьбе.

В 1785 году, спустя десять лет после смерти таинственной женщины в Алексеевском равелине, в московский Ивановский женский монастырь была привезена другая женщина, не менее таинственная. Ей было уже сорок лет, поскольку предположительно она родилась в 1745 году, и в монастыре новоприбывшая приняла постриг, став монахиней Досифеей.

Что прежде всего заинтересовывает в этом факте историка? Конечно, статус Ивановского монастыря. Образованный указом императрицы Елизаветы от 20 июня 1761 года, он предназначался для призрения вдов и сирот знатных людей. Значит, новопостриженная была знатного рода? Некоторые историки, отталкиваясь от этого, объявляют Досифею той самой претенденткой на российский престол, которую захватил в Ливорно граф Алексей Орлов, но только не умершей в Петропавловской крепости, а прожившей в ней до 1777 года и погибшей во время наводнения.

Но эта версия ничем абсолютно не подтверждена. Гораздо доказательнее другая — в монастырь доставили некую знатную особу, которую по каким-то причинам содержали столь секретно, что за двадцать пять лет пребывания монахини в монастыре ее видели только игуменья и духовник. Досифея никогда не посещала общую трапезную, а ела отдельно, причем ее стол был обильным и изысканным.

Досифея умерла в 1810 году в возрасте шестидесяти четырех лет и была погребена в фамильной усыпальнице бояр Романовых в Новоспасском монастыре. Отпевал ее епископ Августин, бывший тогда управляющим московской епархией, а на похоронах присутствовала вся знать Москвы.

Но кем же в таком случае была эта секретная монахиня, похороненная с такой пышностью? Едва ли дочь Елизаветы от Разумовского — та была на семь или восемь лет моложе Досифеи. Так, может быть, стоит вспомнить детей Елизаветы и Шубина, конкретно — дочь, которая, как мы помним, уехала из России в 40-х годах. Куда уехала и почему? На этот счет имеются свидетельства: уехала в Кенигсберг, потому что ее выдали замуж, а отец мужа, то есть свекор, являлся комендантом главного города Пруссии. Но со временем муж и свекор умерли, и женщина, которой было уже за сорок, осталась одна. Так не ее ли привезли в Ивановский монастырь, не она ли превратилась в монахиню Досифею?

Резон в этих догадках есть, но не совсем сходятся даты. Досифея умерла в шестьдесят четыре года, а безымянная девочка, присутствовавшая за одним столом с Елизаветой, родилась не позднее 1730 года. Значит, ей, если это ее похоронили в Новоспасском монастыре, должно было быть лет восемьдесят. Но, с другой стороны, даты жизни Досифеи, указанные на могильной плите, могли быть специально показаны неверно. Когда есть что скрывать, прибегают и к таким приемам. А скрывать, как нам кажется, было что. В следующей главе мы поговорим об этом подробно, а пока лишь заметим: при ближайшем рассмотрении вопроса, связанном с «княжной Таракановой», обнаруживается столько необъяснимых деталей, что общепринятые версии начинают серьезно колебаться. И когда читаешь материалы, посвященные загадке самозванки, невольно начинаешь спрашивать себя: если узницу Алексеевского равелина считали таковой, то почему Екатерина II во все время расследования этого дела так тревожилась и переживала, будто со дня на день ожидала каких-то чрезвычайных событий? И почему русские цари, начиная с Павла I, проявляли самое пристальное внимание к делу самозванки и даже пытались фальсифицировать его? (Во всяком случае, как показали позднейшие розыски, из дела бесследно исчезли многие важные документы, и оно оказалось, таким образом, сильно «подчищено». — Б.В.) Не потому ли в конце концов и возник сакраментальный вопрос: а если не самозванка?

А если не самозванка?

Автор вполне осознает, что, поставив вопрос подобным образом, он вступает в такие дебри русской политической истории, которые и по сию пору считаются непроходимыми. И непроходимость эта образовалась не от наличия множества «белых пятен» в истории появления самозванки, а от того, что эти «пятна» появились, по нашему мнению, не сами по себе, а были созданы искусственно. На протяжении двух с лишним веков, что отделяют нас от начала самозванческой интриги, ее так часто касались опытные руки фальсификаторов, что сейчас невероятно трудно пробиться к правде через наслоения искусной лжи и связать воедино концы чрезвычайно запутанной истории.

Кое-что в этом направлении уже сделано некоторыми нынешними исследователями; мы же, воспользовавшись их результатами, попробуем продвинуться еще дальше, а заодно выскажем ряд своих соображений по теме нашего разговора — соображений, которые хотя и не внесут кардинальных перемен в историографию вопроса, но зато, как нам кажется, помогут понять, ПОЧЕМУ вокруг имени «княжны Таракановой» возникло такое множество всевозможных мистификаций.

Начнем с главного, с вопроса: чьей же все-таки дочерью была женщина, умершая в декабре 1775 года в Алексеевском равелине? По мнению большинства историков — императрицы Елизаветы и графа Алексея Разумовского. Эта версия как бы общепризнанна и как бы не нуждается уже ни в каких уточнениях и дополнениях. Расхожее мнение, что большинство всегда право, если его внедрять в науку, приведет лишь к однообразию, от которого один шаг до скудоумия. Мы это говорим еще и потому, что в вопросе о происхождении «княжны Таракановой» существует и другая версия, отличная от той, что является на сегодняшний день определяющей. Ее авторы, соглашаясь с тем, что матерью самозванки являлась Елизавета, числят ее отцом не Разумовского, а другого человека — Ивана Ивановича Шувалова.

Тоже фаворит и тоже граф. Но вот что странно: лишь только берешься за чтение биографии Шувалова, как возникает первое недоумение — никто из его биографов не указывает с достаточной ясностью, кто были родители графа. У каждого здесь существует свой вариант, который лишь запутывает картину. Но неужели нельзя преодолеть эту разноголосицу? Неужели в архивах не сохранилось ни одного документа, проливающего свет на обстоятельства рождения Шувалова? Представьте, не сохранилось. О его двоюродных братьях, Александре и Петре, известно все, о нем же — ничего (мы имеем в виду юридические документы, подтверждающие факт рождения. — Авт.). Поэтому резонен вопрос: куда подевалась «метрика» Ивана Ивановича?

Столь же неопределенны и обстоятельства образования и службы Шувалова. А они, эти обстоятельства, были, по-видимому, очень благоприятны, поскольку сам Вольтер, властитель дум того времени, так отзывался о Шувалове: «Это один из людей наиболее образованных и наиболее приятных, каких мне только приходилось встречать». Лестная оценка, если к тому же учесть, что Шувалову в это время было всего двадцать пять лет.

Не менее загадочно и появление Шувалова при дворе. Он объявляется там из совершеннейшей неизвестности сразу в ранге камер-пажа. Ничего странного, говорят некоторые историки, так как Шувалов был фаворитом Елизаветы. Верно, был. Но есть одна существенная деталь, которая не укладывается в их установленные рамки фаворитизма: примеры Разумовского, братьев Орловых, Потемкина и других позволяют утверждать, что все они сначала становились фаворитами, то есть любовниками, и уж потом получали награды и чины. В случае с Шуваловым все обстоит наоборот.

Что же получается? Все видят молодого, блестяще образованного камер-пажа, но никто не может объяснить, где и как получил Шувалов и свое образование, и свой придворный чин. Нам кажется, здесь может быть только один ответ: кто-то, весьма могущественный и знатный, принял самое непосредственное участие в судьбе Шувалова. Его родители этого сделать не могли, ибо, по словам биографов, они были людьми «средственного состояния», то есть не располагали достаточными материальными возможностями.

Как говорит Казимир Валишевский, роман Елизаветы и Шувалова начался в 1749 году; таким образом, резоннее допустить, что отцом самозванки был именно Шувалов, а не Разумовский. Самозванка, по общему мнению, родилась в 1752 году, тогда как дети Разумовского должны быть гораздо старше.

Но разве этот факт меняет что-нибудь в той системе взглядов, какая сложилась вокруг спора о личности самозванки? Оказывается, меняет, и очень сильно. И главным образом потому, что в распоряжении историков имеются документы, из которых следует невероятный на первый взгляд вывод: помимо того, что Иван Шувалов был фаворитом Елизаветы, он к тому же являлся сыном императрицы Анны Иоанновны! А это кардинально меняло весь династический расклад русских самодержцев, что и заставляло их уделять самое пристальное внимание «делу» самозванки. Но прежде чем говорить об этом подробно, познакомим читателей с другим «делом» — барона Аша. В подлиннике оно озаглавлено довольно витиевато: «О продерзостях: противностях государственным правилам и неистовых словах отставного от военной службы бригадира барона Федора Федорова сына фон Аша».

В чем же заключались его «продерзости»?

По смерти императрицы Елизаветы граф Иван Шувалов еще некоторое время жил в России, но сразу же после переворота 1762 года и вступления на трон Екатерины II отправился в заграничное путешествие. В те времена русские вельможи часто выезжали за границу и подолгу проживали там, но пребывание в чужих палестинах Ивана Шувалова представляет из себя своеобразный рекорд — он жил в разных городах Европы целых пятнадцать лет!

Как отъезд, так и приезд Шувалова на родину тоже вызывает немало вопросов, но мы пока что продолжим разговор о бароне Аше. Так вот, едва Иван Шувалов успел возвратиться в родные пенаты, как в один прекрасный день, а именно 20 октября 1777 года, к нему в дом явился незнакомый человек, представившийся бароном Федором Ашем. Он передал Шувалову конверт с письмом, написанным, по его словам, его покойным отцом Фридрихом Ашем.

Шувалов вскрыл конверт и стал читать письмо, из которого явствовало, что он — сын императрицы Анны Иоанновны и ее фаворита Бирона и что ему надлежит по праву возложить на себя корону Российской империи.

Федор Аш был человеком чести. Исполняя повеление отца, он доставил его письмо адресату. И что же? Как же поступил Иван Шувалов по отношению к человеку, который, направляясь в дом вельможи, вряд ли предполагал о предательстве? Но именно оно и состоялось, потому что как по-другому назвать поступок Шувалова, который, не обращая больше внимания на Аша, тут же отправляется с письмом сначала к генерал-прокурору, а от него — к императрице Екатерине.

Аш арестован, начинаются допросы и пытки в Тайной канцелярии. Добиваются ответить на два вопроса: кто автор «преступнического» письма и почему Шувалов именуется в нем императорским высочеством? Аш отвечает, что письмо написано им под диктовку покойного ныне отца Фридриха Аша, а Шувалов назван императорским титулом только потому, что он не просто российский дворянин, как его называют следователи, а сын Анны Иоанновны и Бирона.

Происходящее, с одной стороны, напоминало вроде бы абсурд, с другой же, подтверждалось впечатляющими фактами, из которых главными были жизненные перипетии Аша-старшего и поведение Ивана Шувалова в истории с Ашем-младшим.

Фридрих Аш появился на русской службе в 1711 году, при Петре I. Выполнив ряд поручений царя, он входит к нему в доверие и направляется им в качестве правительственного лица в Митаву к Анне Иоанновне, муж которой, герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм, к этому времени умер. Анна Иоанновна была женщиной подозрительной и злопамятной, угодить ей было чрезвычайно трудно, однако Фридрих Аш сумел сделать это и стал незаменим для вдовствующей герцогини. Петр I вскоре отозвал Аша из Митавы, и он много лет был директором почт России, проявив себя исполнительным и энергичным чиновником.

Но вот волею судьбы на российский престол вступает Анна Иоанновна, и сразу же выясняется, что она не забыла Фридриха Аша. Но что это значит — «не забыла»? Встретившись с кем-то после долгой разлуки, можно высказать по поводу встречи радость, обнять старого знакомого, вспомнить былое и т. д. и т. п. Что же делает Анна Иоанновна, одного взора которой боялись друзья и враги? Она награждает Фридриха Аша земельными наделами в Курляндии, а самое главное — отдает ему 136 тысяч рублей ежегодных отчислений от казны, которые Петр I в свое время назначил племяннице на личные расходы.

За что, спрашивается, такая милость? Анна Иоанновна всегда была скупа, а тут такой подарок. Но самое удивительное заключается в том, как Аш расходовал пожалованные ему деньги. Оказывается, никак! Он перевел их в Амстердамский банк, но они не стали наследством его детей; нет, они хранились в банке, наращивали проценты, словно были предназначены для каких-то отдаленных целей, известных только Ашу. А может, и еще кому-то? И не из этого ли фонда поступали средства для обучения и воспитания Ивана Шувалова?

Интересна и реакция последнего на врученное ему Ашем письмо. Какие чувства проявит человек, если вдруг узнает что-то необыкновенное о себе? Вероятно, удивление, может быть, растерянность или негодование. Все зависит от содержания информации.

Шувалов не проявил после прочтения письма ни удивления, ни растерянности — он был напуган. И тут нам представляется два варианта объяснения такой реакции — либо Шувалова испугала содержащаяся в письме НЕИЗВЕСТНАЯ ему информация, либо, наоборот, ХОРОШО ИЗВЕСТНАЯ, но которую предпочтительнее скрывать от других.

Автору ближе второй вариант. По его мнению, если бы информация была неизвестна Шувалову, он мог бы сказать, прочитав письмо: «Какая чушь!» Мог бы рассердиться на Аша, выгнать его из дома. Шувалов не сделал ни первого, ни второго, ни третьего. Он — испугался, и все его последующие действия были результатом этого испуга.

Но чего же испугался граф? Вероятно, того, что его тайна (если допустить, что Шувалов знал о своем происхождении) известна и другим, а это может кончиться плохо, в первую очередь для него — знал и скрывал! Вот почему он и отправился немедленно к Екатерине, не позабыв захватить с собой генерал-прокурора — как свидетеля его «искреннего» поступка. Но тут надо добавить, что выше, рассказывая о содержании письма, мы не оповестили читателей о второй его части, где предлагался конкретный план свержения Екатерины и ее замены Шуваловым. А это уже серьезно. Здесь речь шла о жизни и смерти, и Шувалову не оставалось ничего другого, как только заявить на самого себя — повинную голову меч не сечет.

А что же Федор Аш? После допросов в Тайной канцелярии, на которых выяснилось, что он, как и его отец, свято верует в царское происхождение Шувалова, его долгое время пытались разубедить в этом. Однако Федор Аш твердо стоял на своем, за что и поплатился: пожизненное одиночное заключение, гласил приговор следственной комиссии.

Но вот любопытная деталь: заключенного не забывают последующие российские государи, Павел I и Александр I. Павел выпускает Аша на свободу, но, как и Екатерина, пытается вынудить у него признание, что его мнение относительно Шувалова — всего-навсего заблуждение. Аш упорствует и снова попадает в тюрьму. При Александре I была создана специальная комиссия по помилованию репрессированных в годы правления Павла I, но и она не освободила Аша. Сохранилось ее заключение: «Комиссия полагает и впредь его (Аша. — Авт.), как не исправившегося в уме, оставить в Спасо-Евфимиевском монастыре, с поручением губернскому начальству, дабы о нем по временам доносили Сенату».

Не слишком ли сурово обошлись с человеком? Вопрос риторический. Те, кто заключал Аша в тюрьмы и монастыри, делали это не из простого удовольствия, а в силу суровой для них необходимости. Они знали правду и всеми силами скрывали ее, ибо она таила для них величайшую опасность. Какую — об этом мы поговорим в заключительной части нашего очерка. А пока же ответим на поставленный ранее вопрос: почему кардинально менялся династический расклад русских самодержцев, если принять за истину, что Шувалов был сыном императрицы Анны Иоанновны и к тому же являлся отцом «княжны Таракановой»?

Нарисуем некоторые логические схемы. Итак, Шувалов — сын Анны Иоанновны, которая была дочерью старшего брата Петра I, и он же — отец самозванки, чья мать, императрица Елизавета, была старшей представительницей в линии уже самого Петра. Таким образом, женщина, которую Екатерина II пренебрежительно называла «побродяжкой», на ветвях генеалогического древа русской царствующей династии стояла в одном колене с Петром III и Анной Леопольдовной, матерью императора Иоанна Антоновича, то есть выше цесаревича Павла, официального наследника Екатерины II.

Но ведь это же катастрофа! Мало того что сама Екатерина заняла престол насильственным образом, так она же, в обход законной наследницы, назначает себе в преемники сына, который — хочешь не хочешь — станет, по логике вещей, обыкновенным узурпатором. Конечно, императрица все это прекрасно понимала, в уме ей отказать нельзя, и не потому ли во все время следствия, ведшегося за глухими стенами Алексеевского равелина, она так тревожилась, что боялась выступления оппозиции? Ведь последняя, пользуясь правом первородства узницы, могла предпринять меры к устранению от трона не только наследника Павла, но и самой Екатерины. Не потому ли императрица так стремилась услышать от самозванки признание в ее истинном происхождении? И тут самое время поговорить об этом и нам.

В начале четвертой главы приведена история жизни самозванки, рассказанная ею самой и названной князем А.М. Голицыным невероятной. Напомним узловые вопросы той истории. Итак, самозванка заявила, что не знает, где родилась и кто были ее родители. Что выросла она в Киле, но в девять лет ее увезли в Персию. Оттуда она попала в Багдад, в дом богатого человека по имени Гамет. У него она познакомилась с князем Гали, который увез ее в Исфаган и там объявил ей, что она — дочь императрицы Елизаветы. (Не забудем, что на одном из допросов самозванка назвала Гали своим дядей. — Авт.) Из Исфагана Гали увез ее в Европу, куда они попали через Ригу и Кенигсберг. После этого были Берлин, Лондон, а с 1772 года — Париж.

История и в самом деле необычная, но неужели ничто не подтверждает ее? Оказывается, подтверждает. Взять хотя бы фамилию «Тараканова», которая всегда удивляла историков — откуда она появилась? Ведь среди ближайшего окружения императрицы Елизаветы не было человека, который носил бы ее. По этому поводу выдвигались разные предположения, например, такое: фамилия якобы происходит от названия слободы Таракановки, расположенной во владениях графа Алексея Разумовского. Но, как выяснилось, такой слободы на землях фаворита Елизаветы никогда не было. Тогда стали ворошить многочисленную родню Разумовского и обнаружили, что одна из его племянниц была замужем за неким Ефимом Федоровичем Дараганом, казацким полковником. Со времен фамилии переменили на Дараганов, а еще позже она трансформировалась в Тараканов.

Но это упражнение показывает лишь ловкость ума и воображения некоторых исследователей, тогда как ларчик открывался просто — Тараканов существовал в действительности. Правда, до поры до времени он, простой генерал-майор, был далек от придворных кругов и тянул нелегкую солдатскую лямку не в столицах, а все больше на украинах, но затем попал в поле зрения Елизаветы, тогда еще цесаревны. Познакомился и с Алексеем Разумовским, несмотря на то, что никаких видимых причин для такого знакомства не было. И хотя некоторые историки говорят, что Тараканова приблизили к Елизавете и Разумовскому в качестве официального отца для их детей (тем самым пытаясь обосновать версию, что «всклепавшая на себя имя» — дочь именно Разумовского), думается, это не так. Самозванка была значительно моложе детей Елизаветы и Разумовского, а вот в дочери Ивану Шувалову, связь которого с Елизаветой началась в 1749 году, она годилась вполне, поскольку родилась, по общему мнению, тремя годами позже. Ее-то «отцом» и мог стать генерал-майор Тараканов.

Тянем ниточку дальше. В 1750-х годах мы видим Тараканова уже командиром крупного войскового соединения в персидском походе. С чем может ассоциироваться этот факт? Да с тем, что самозванка в своих рассказах не раз упоминала, что в Персии она была с дядей. Но кто такой этот дядя? Уж не наш ли генерал-майор, который, как полагает часть исследователей, к тому времени удочерил будущую «княжну Елизавету Всероссийскую», поскольку ее законные родители по государственным соображениям не могли признать ее своей?

Как видим, в «фантастической» версии жизни Таракановой, рассказанной ею самой, появляются кое-какие просветы. Дальше — больше. Помните, самозванка говорила, что некоторое время жила в Киле? А Киль — это Голштиния, наследственная вотчина Петра III, племянника Елизаветы. Туда, как полагают, и отправили дочь императрицы после ее смерти, чтобы девочка не стала разменной картой в борьбе, развернувшейся вокруг трона.

Но вот на престол всходит Екатерина II. Ее муж, император Петр III, убит братьями Орловыми (вероятно — Алексеем Орловым) в Ропше, и Голштиния, таким образом, переходит в наследство Екатерине. Однако в 1767 году она отказывается от права на нее в пользу Дании. Дочери Елизаветы приходится покинуть Киль и пуститься в странствование по Европе. И это тоже похоже на правду — ведь именно в 1767 году, если верить де Кастере, в замке Кароля Радзивилла объявляется девушка, которую называют наследницей русского престола.

Еще один немаловажный факт: в переписке, которую вела самозванка, есть упоминание о ее русском опекуне, который жил в Спа. Но там жил не кто иной, как граф Шувалов! Совпадение? Если да, то, согласитесь, довольно подозрительное, тем более что позже, когда разбирали переписку самозванки, граф Орлов обнаружил среди бумаг немало писем, написанных, по его уверению, рукой Шувалова. (Этот факт до сих пор оспаривается некоторыми историками. — Авт.) Да и маршруты переездов последнего по Европе во многих случаях почему-то странным образом пересекаются с маршрутами самозванки.

Кстати, насчет этих самых переездов. Казалось бы: ну кто такой граф Шувалов? Бывший фаворит императрицы Елизаветы, а ныне — частное лицо и вольный путешественник (впрочем, не такой уж вольный, поскольку отъезд из России был для Шувалова все-таки вынужденным). Но посмотрите, кто принимает его в Европе — в основном королевские особы!

В Вене графа с особым почтением встречает австрийский император Иосиф II, в Париже герцог Орлеанский преподносит Шувалову ценные подарки. Не остается в стороне и Ватикан.

Чем объяснить все это обилие почестей? Ведь в том статусе, в каком Шувалов пребывал в то время, он вряд ли представлял какой-либо интерес для коронованных лиц. И тем не менее они его принимали. Спрашивается: почему? Может быть, знали о Шувалове нечто такое, что заставляло их обходиться с ним как с равным? Не секрет, что многие европейские государи, а французский король в первую очередь, хотели бы видеть на российском престоле фигуру более легитимную, чем Екатерина II (заметим заодно, что та же Франция признала Россию в качестве империи лишь за 20 лет до описываемых событий — в 1754 году, хотя Петр I принял титул императора тридцатью годами раньше). Так, может, под этой легитимной фигурой подразумевался Шувалов? Может, в Европе знали о его происхождении, отсюда и все реверансы?

Есть и другие — назовем их косвенными — признаки того, что не все так просто в истории с той, которую вот уже два с лишним века числят как самозванку. При желании таких признаков можно набрать хоть десяток, но мы не будем, что называется, размениваться на мелочи и остановимся лишь на главных.

Известно, что часть историков отождествляют «княжну Тараканову» с «секретной» монахиней Досифеей, что до конца жизни содержалась в московском Ивановском монастыре. Конечно, каждый имеет право на свое собственное мнение, но тут напрашивается вопрос: почему претендентка на российский престол, если это она закончила жизнь под именем Досифеи, никогда не называла себя тем именем, какое монахиня носила до пострижения? А ведь оно известно — Августа. Однако Тараканова упорно называла себя Елизаветой, и это же имя употреблено в «Завещании» Елизаветы-императрицы. Чем хуже, спрашивается, такое «царское» имя, как Августа? Может, все дело в том, что, прими его Тараканова, она и в самом деле стала бы самозванкой? Поскольку оно для нее — чужое?

Немало вопросов вызывает и эпопея выслеживания и захвата самозванки, если к ней присмотреться повнимательнее. Например: разве не проще и не умнее выглядело бы полное неприятие самозванки Екатериной И, если та действительно была ею? Да, императрица назвала претендентку «побродяжкой», но почему-то не придала ее полному презрению, а устроила за ней настоящую охоту, к которой были привлечены поистине гигантские силы — целый флот, множество сыщиков, пытавшихся разыскать след Таракановой по всей Италии, официальные лица английского посольства, вступившие ради поимки всего-навсего одной женщины в настоящий сговор с Орловым и офицерами русской эскадры. Не многовато ли для случая, когда речь шла о какой-то «побродяжке»? Не дорого ли было целый лишний год держать в Средиземном море эскадру лишь для того, чтобы захватить «сумасшедшую», как окрестила самозванку Екатерина в одном из своих писем к графу Орлову? Стало быть, не дорого, если к тому же вспомнить, что русская императрица давала приказ кораблям бомбардировать Рагузу, лишь бы захватить «всклепавшую на себя имя». Выходит, Екатерина не пугалась даже вероятного международного скандала. Неужели она решалась на это только из-за «побродяжки»?

Есть над чем задуматься и при обсуждении вопроса о средствах самозванки. В многочисленных работах о ней их авторы, как правило, утверждают, что она постоянно нуждалась в деньгах и ради них шла на обманы и вступала в сомнительные связи. Не станем опровергать эти утверждения; весьма вероятно, что самозванка не раз действовала по принципу: дают — бери, но вот факт: когда князю Лимбургскому (который, как помнит читатель, предложил княжне Волдомир руку и сердце) понадобились деньги для приобретения нужных ему земель, их ему предложила никто иная, как названная княжна. А ведь речь шла о сумме порядка 100 000 золотых. Откуда они, спрашивается, взялись у человека, который будто бы постоянно ощущал их недостаток? А ведь имеющиеся сведения позволяют если не ответить на вопрос, то, может быть, приблизиться к этому. Ведь известно же, что князь Лимбургский, касаясь своих денежных дел, упоминал о некоем опекуне своей невесты (он называл самозванку Алиной), который жил в Спа и принимал самое непосредственное участие в ее судьбе. Мы уже говорили, что в Спа жил в то время Шувалов, и нам нечего добавить к сказанному.

А чем объяснить несомненную образованность самозванки, знавшей к двадцати трем годам несколько европейских языков? Как совместить это с мнением, что она была всего лишь искательницей приключений, переезжавшей из города в город, из страны в страну и таким образом обучившейся языкам? Конечно, нечто подобное возможно, но только «нечто». Учась, как говорится, «с листа», на ходу, едва ли овладеешь языком хорошо. Скорее, научишься сносно объясняться, и только, тогда как самозванка знала немецкий, английский и французский, можно сказать, в совершенстве. А вот с итальянским и польским были проблемы. Почему? Видимо, потому, что первые три языка она изучала капитально, а итальянский и польский от случая к случаю, а может, и вовсе не изучала, ограничиваясь разговорным набором слов, которым человек довольно быстро овладевает при живом общении с аборигенами. Такое предположение весьма реально — вспомним, что самозванка девять месяцев прожила в Италии, а среди ее ближайшего окружения было немало поляков.

Но образованность Таракановой подтверждает не только знание языков. Ее обширнейшая переписка с разными людьми дает нам право говорить о ее общем интеллектуальном уровне, который с полным правом можно охарактеризовать как высокий, что опять же свидетельствует о целенаправленном обучении и воспитании. Такого обучения и воспитания в карете путешественника не приобретешь.

Наконец, очень интересен и факт наличия целого списка исторических работ, авторы которых настойчиво проводят одну только мысль: Тараканова — самозванка и никем другим быть не может. Эту мысль они повторяли с упорством Катона Старшего, заканчивавшего, как известно, каждую свою речь в римском сенате призывом разрушить Карфаген. Катон своей цели добился; но когда кто-то начинает чересчур настойчиво акцентировать общественное внимание на том или ином вопросе, невольно спрашиваешь себя: уж не оплачено ли кем-нибудь такое старание?

Это замечание прежде всего относится к М.Н. Логинову и П.И. Мельникову-Печерскому, о которых мы уже упоминали. Первый писал о самозванке дважды — в 1859 году в журнале «Русский вестник» и в 1865 году в журнале «Русский архив»; несколько раз публиковал материалы о Таракановой и Мельников-Печерский, но особую известность имеет его объемное исследование «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская», сначала опубликованное в «Русском вестнике», а позже включенное в собрание сочинений писателя (1909 г.).

Необъективность обоих авторов по отношению к Таракановой видна в их сочинениях невооруженным взглядом. Для них она — только самозванка, а вдобавок и неуемная развратница, в ловко расставленные сети которой попало неисчислимое множество людей самых разных званий и положений. Исключение составил лишь Орлов, сам заманивший прелестницу в хитроумную ловушку.

Почему же и Логинов, и Мельников-Печерский, располагавшие в процессе своей работы ценнейшими архивными данными, использовали их столь однобоко? Интересную догадку по этому поводу высказывает отечественная исследовательница Нина Молева, писавшая о загадке «княжны Таракановой» еще в начале 80-х годов. Она, характеризуя Логинова, пишет: «Конечно, не министр и не государственный секретарь (имеются в виду Д.Н. Блудов и С.С. Уваров, тоже писавшие о самозванке. — Авт.), всего лишь крупный чиновник, губернатор, зато в дальнейшем начальник Главного управления по делам печати. Ведь почему-то из всех губернаторов, грешивших научными интересами, выбор остановился именно на нем…» И далее: «…Так не было ли и «дело Таракановой» поручением с заранее намеченной целью: знаком доверия — залогом карьеры?»

Как видим, не исключено, что материал Логинова о Таракановой мог быть заказным и служил его автору своеобразным трамплином для дальнейшей карьеры.

То же самое можно сказать и в отношении Мельникова-Печерского. Мы знаем его лишь как талантливого писателя, автора романов «В лесах» и «На горах», но оказывается, что Мельников-Печерский занимал одновременно и крупные чиновные посты, был, в частности, доверенным лицом министра внутренних дел. А ведь начинал человек простым учителем в Нижнем Новгороде. Однако поднялся до самых верхов, и когда писал свое исследование о Таракановой, пользовался собранием документов К.К. Злобина, директора Государственного архива и архива министерства иностранных дел. Таким расположением пользуется не каждый. Но использовал свои возможности Мельников-Печерский явно для того, чтобы кому-то угодить. Кому — об этом будет сказано ниже.

Итак, мы постарались с разных сторон рассмотреть вопрос о происхождении «княжны Таракановой», о ее целях и возможных покровителях, и теперь нам остается самое трудное — показать, кто фальсифицировал дело «княжны», с какой целью и как. А для этого придется предпринять довольно пространное отступление в глубь российской истории, а именно — к началу XVII века, поскольку именно там, по мнению автора, находятся истоки той лжи и тех фальсификаций, которые, превратившись с течением времени в мощный поток, до неузнаваемости исказили нашу действительную историю. Вместо нее мы имеем всеохватывающую систему мифов, где превеликое множество ключевых моментов прошедшей российской жизни либо искусно снивелированы, либо показаны крайне тенденциозно, либо вовсе замолчаны. Естественно, напрашивается вопрос: «Кто виноват?» И здесь мы не можем не сказать слова в защиту авторов нашей писаной истории (имеются в виду историки дооктябрьского периода).

Конечно, все они, начиная от Василия Татищева и кончая Василием Ключевским, были людьми разных эпох и нередко придерживались разных исторических концепций, однако все они писали историю Россию, то есть оперировали одними и теми же историческими фактами. Их можно упрекнуть в субъективизме и предвзятости, в неоправданном выпячивании чего-либо или, наоборот, в его недооценке, но только не в предумышленном искажении нашего прошлого. Но ведь оно искажено, и факты, открытые ранее и открываемые сейчас, подтверждают это. В чем же причина такого положения?

По нашему глубокому убеждению, в том, что все наши историки оказались жертвами высочайших политических интриг, заложниками той государственной системы, которую 300 лет возглавляли ее родоначальники и неусыпные охранители — Романовы. Именно они были жесточайшими цензорами и Карамзина, и Соловьева, и Ключевского, а главное — авторами целого собрания исторических мистификаций, что и привело к искажению векового прошлого России.

Поэтому, несмотря на то, что мы знаем массу фактов из нашей истории и, казалось бы, можем легко и свободно проследить ее ход, эта наша уверенность тотчас пропадает, стоит лишь углубиться в исторические недра. Ибо вдруг выясняется: факты есть, а объяснить их нечем, все почему-то находится в состоянии неопределенности, недосказанности, догадок и предположений. Сплошь и рядом невозможно понять спусковой механизм тех или иных событий, установить силы, приведшие этот механизм в действие, выяснить истинные причины, толкнувшие отдельного человека или целую группировку к совершению того или иного действия.

Например, нам неизвестно, какой смертью умер Иван Грозный — естественной или нет; мы до сих пор не знаем, что стояло за трагедией в Угличе — преднамеренное убийство или случайность, как не знаем и того, кто одиннадцать месяцев под именем царя Дмитрия I сидел на московском престоле (и не только сидел, но и принял титул императора — первым в России, хотя почему-то считается, что первым был Петр); нам неизвестны истинные причины Северной войны; мы все в догадках, оставлял ли Петр I завещание о том, кому править после его смерти, или, как говорит традиция, успел лишь нацарапать слабеющей рукой: «Отдать все…» (а завещание, предполагается, было и хранилось в Голштинии, в Киле, куда в 1739 году прибыл кабинет-министр Анны Иоанновны Бестужев-Рюмин, изъявший все тамошние архивы. Поговаривают, что в них хранилось и завещание Петра. Другая версия — завещание оказалось каким-то образом у «княжны Таракановой». Правда, многие историки считают его поддельным); полной тайной окутано Пугачевское восстание, что дало простор для самых неимоверных предположений (одно из них — восстание инспирировала сама Екатерина II); тайной за семью замками является смерть Павла I и пожар Москвы в 1812 году; мы не знаем, кто такой был старец Федор Кузьмич, которого молва считала императором Александром I, тайно оставившим трон и посвятившим себя церковному служению; мы не знаем…

Впрочем, довольно. При желании перечень российских тайн можно продолжать до бесконечности, узнать же истинную подоплеку каждой из них — все равно что разгадать загадку великой теоремы Ферма. Но остановимся и перейдем к разговору о непосредственных виновниках фальсификаций — Романовых. И прежде всего выясним, что они за люди, откуда вели свое происхождение и как оказались на российском престоле — это поможет нам понять, почему Романовы, став правящей династией России, до конца своих дней так заботились о соответствии ее истории преданиям и легендам своего рода. А их, этих легенд, было предостаточно.

Первая из них — легенда о происхождении. Казалось бы, Романовы — самый что ни на есть русский род. Пусть не княжеский, а боярский, но все равно русский. Однако дотошные историки отыскали документы, из которых следовало совершенно противоположное. Оказалось, что родоначальник Романовых, появившийся на Руси в XIII веке, — выходец то ли из Пруссии, то ли из Литвы. На родине он был известен как Гланда-Камбила Дивонович, у нас же, после крещения в 1280 году, — стал именоваться Иваном. Это уж в следующем столетии от его сына Андрея Кобылы пошли Кошкины и Захарьины; что же касается Романовых как таковых, то свою фамилию они получили от Романа Захарьина-Кошкина, отца небезызвестной Анастасии, первой жены Ивана Грозного.

Но, как ни крути, а Андрей-то Кобыла — из Пруссии. Поначалу, когда Романовы не были еще на троне, этот факт не особо смущал их, зато впоследствии доставил им немало неприятностей. Поэтому последовало указание: ученым мужам говорить впредь, что Андрей Кобыла никакой не пруссак, а чистых кровей русак. И ученые мужи, то бишь историки, начали объяснять прусское происхождение Андрея Кобылы как недоказанное, неподтвержденное, вероятное. Так были сделаны первые шаги, ведущие на большую дорогу фальсификации.

Вторая «любимая мозоль» Романовых — их худородность. Они — всего лишь бояре, тогда как многие из русских родов ведут свое происхождение от Рюрика и Гедимина. Не знаем, как во времена Ивана III и Василия III, но уже в царствование Грозного, когда Никита Романов был приближен к царю и когда, быть может, у фамилии появились честолюбивые замыслы относительно трона, Рюриковичи и Гедиминовичи в силу своей знатности представляли для Романовых опасных конкурентов. Вот почему они так дорожили фактом женитьбы Грозного на Анастасии — первой из Романовых, приближенной к престолу. Это родство придавало Романовым знатность, а кроме того, Анастасия родила грозному царю сына Федора, который впоследствии будет царствовать. Именно эти два обстоятельства и станут использовать Романовы, чтобы обосновать свои претензии на русский трон.

Наконец, третья причина, которая снова и снова будет побуждать Романовых к подмене исторических реалий, — это осознание того, что они царствуют незаконно. Но отчего же у них возник подобный комплекс? Ведь мы со школьной скамьи знаем, что первый Романов, Михаил, был избран на царство всенародно на Земском соборе, состоявшемся в феврале 1613 года.

На этот счет имеются серьезные сомнения. То есть Михаил действительно был избран на соборе, однако это избрание стоило Романовым огромных усилий. Есть все основания полагать, что они задолго до собора вели напряженную борьбу со своими соперниками на престол (а они были), вели хитроумные интриги и даже опирались в своей «предвыборной борьбе» на некие силы, которые готовы были поддержать Романовых вооруженными действиями. Что же это были за силы? В основном — многочисленные казачьи отряды, внесшие основной вклад в освобождение Москвы от поляков и в последующем их изгнании из русских пределов.

Этот факт для нас значит очень много. В массовое сознание давно привнесена мысль, что освобождение Москвы — дело рук второго ополчения под руководством Пожарского и Минина. Слов нет, оно действительно сыграло важную роль во всем (главная его заслуга — отбитие от Москвы гетмана Ходкевича, спешившего на помощь осажденным в Кремле соотечественникам), однако важнейшие военные операции были проведены казаками. Именно они в октябре 1612 года штурмом взяли Китай-город, а позже отбили от Волоколамска самого польского короля Сигизмунда III, шедшего с войском на Москву. И не только отбили, но и заставили покинуть московские владения. Земское же ополчение, несмотря на захват казаками Китай-города, так и не решилось на приступ Кремля — засевшие там поляки сдались сами, доведенные голодом до крайних мер.

Таким образом, поддержка казаками Романовых означала в принципе победу последних на выборах. Однако, повторяем, они проходили совсем не так гладко, как об этом написано в учебниках истории. Да и в трудах таких корифеев нашей исторической науки, как Соловьев и Ключевский. У первого описание выборов на удивление коротко; Сергей Михайлович даже не упомянул о других кандидатах на московский престол, коих было несколько. Дело поправляет Ключевский. Он приводит имена претендентов на престол, и среди них — князя Дмитрия Пожарского, который «искал престола и потратил немало денег на происки».

Наиболее же подробно описывает выборы 1613 года Дмитрий Иловайский в своей работе «Новая династия», и, сравнивая его сведения и свидетельства Соловьева и Ключевского, находим некоторые любопытные подробности. Так, Ключевский говорит, что отец Михаила Романова, Филарет, находился в фаворе у обоих самозванцев. Первый даровал ему сан митрополита, в лагере второго Филарет был провозглашен патриархом. Последнее обстоятельство привлекало на сторону Михаила казацкие массы, которые в своем подавляющем большинстве служили обоим самозванцам и после их смерти желали видеть на московском престоле или сына Марины Мнишек (от второго самозванца), или Михаила Романова, с чьим отцом, Филаретом, они знались в лагере «тушинского вора».

Как видим, Филарет успел везде, и хотя побывал в польском плену, вышел оттуда целым и невредимым и в 1619 году официально занял патриарший престол. Не в связи ли со всем этим находится и очень интересное замечание Дмитрия Иловайского, сделанное по поводу Романовых. «По некоторым данным, — пишет историк, — можно думать, что тот же Сапега (литовский канцлер, ярый противник Москвы. — Б.В.) во время своего продолжительного пребывания в Москве в качестве посла успел завязать какие-то тайные сношения с тою боярскою партией, во главе которой стояла семья Романовых».

Учитывая, что Сапега был послом в Москве еще до царствования Лжедмитрия I и что Иловайский считал его одним из «крестных отцов» самозванца, это замечание историка многого стоит. Так же, как и другое его свидетельство, касающееся Михаила Романова. Известно, что поляки, захватив в сентябре 1610 года Кремль, взяли к себе в качестве заложников Михаила с матерью, старицей Марфой. Будущий царь прожил среди поляков довольно длительное время, перенес трудности осады Кремля от двух ополчений — Ляпунова и Пожарского и был в конце концов отпущен подобру-поздорову. Чего не скажешь о другом сидельце — Андрее Васильевиче Голицыне, которого поляки почему-то убили. Не потому ли, что он был из состава фамилии, которая на выборах 1613 года составит Михаилу главную конкуренцию?

Сам Иловайский такого вывода не делает, он просто констатирует факт, а освобождение поляками Михаила объявляет попросту действиями высшего Промысла. Думать так — право Иловайского, однако в смерти одного из соперников Романовых есть, как нам кажется, некая странность, нечто такое, что заставляет видеть в ней чью-то злую волю.

Но вернемся к Земскому собору и избранию Михаила. Его кандидатура после многих треволнений осталась единственной, и 21 февраля 1613 года он был избран на московский престол. Таким образом, Романовы стали царствующей династией.

Так дело об избрании выглядит в самом общем виде, фактически же в нем было несколько моментов, которые нельзя обойти молчанием. Во-первых, спросим: почему на фигуре Михаила, 16-летнем юноше, сошлись интересы таких прямо противоположных сторон, как боярство и казаки? Ключевский это согласие называет неожиданным, хотя, если внимательно во всем разобраться, ничего неожиданного здесь нет. Бояре потому и поставили на Михаила, что он был молод, и им казалось, что благодаря своей жизненной неопытности он полностью подпадет под их влияние. Этому есть подтверждение — письмо боярина Шереметева в Польшу, где томился в плену князь Голицын, один из тех, кто стоял в оппозиции к Романовым. В письме Шереметев писал: «Миша Романов молод, разумом еще не дошел и нам будет поваден». (То есть послушен. — Авт.)

Ну а казаки? Почему эта вольница поддержала Михаила?

Прямых свидетельств того, что казаки вошли с Романовыми в сговор, нет, однако вот как все это происходило. Когда выдвижение кандидатуры на высший государственный пост зашло в тупик, неожиданно появился некий дворянин из Галича и заявил письменное мнение, что царем московским должен стать Михаил Романов. Заявление, естественно, вызвало бурю протестов со стороны оппозиционеров, но ее столь же неожиданно унял донской атаман, также представивший письменное мнение и также в пользу Михаила. «Этот атаман будто бы и решил дело», — пишет Ключевский, и он в этом абсолютно прав. Другой вопрос — почему казаки в лице своего ходатая-атамана приняли сторону Романовых? Прямых свидетельств, повторяем, тут нет, но можно с большой долей вероятия предположить, что казаки пошли на такой шаг не зря. Либо им хорошо заплатили тогда же, либо обещали заплатить в будущем. Но вряд ли разговор шел о деньгах, скорее — о каких-то привилегиях, льготах. Они-то и сыграли роль приманки, на которую клюнули казаки.

Но почему — приманки? Да потому, что, по всей вероятности, Романовы своего обещания не выполнили, иначе зачем было казакам и Разина, и Пугачева, спустя сто и двести с лишним лет, напоминать царю Алексею Михайловичу и императрице Екатерине II о каких-то посулах со стороны их предшественников на троне, которые так и остались посулами.

Если принимать как данность, что сговор Романовых с казаками был, то столь же естественно предположить, что существовали и документы, этот сговор подтверждающие, — слишком серьезен был вопрос, чтобы верить друг другу на слово. Но в архивах этих документов нет, и не потому, что они затерялись, а потому, что были специально уничтожены. И это — не предположение, а исторический факт. Став царями, Романовы очень скоро принялись за ревизию архивов, и первым это сделал сын царя Алексея Михайловича Федор, приказавший ликвидировать так называемые разрядные книги. По ним можно было проследить историю того или иного российского рода, узнать, через какие ступеньки они проходили во время своей службы, гражданской или военной, какие посты занимали, как поощрялись и чем награждались. Эти книги представляли собой ценнейшие государственные документы, но, несмотря на это, были уничтожены. Они представляли для Романовых опасность, поскольку содержали в себе историческую память, в которой хранились свидетельства, весьма неприятные для новой династии. Ревизии происходили и в дальнейшем, и нельзя поручиться, что в ходе одной из них ревизионисты не уничтожили и договор с казаками.

Не сохранился и архив Приказа тайных дел, учрежденный царем Алексеем Михайловичем. Какие документы в нем были — об этом можно только догадываться.

Такая вот вырисовывается картина даже при беглом пересказе некоторых событий, имеющих непосредственное отношение к Романовым. Опасные тайны — это отличительный знак всего их царствования, что постоянно вынуждало их все переиначивать, сжигать, прятать. И — расправляться с оппозиционерами и свидетелями этих самых тайн. Для наглядности: при императрице Анне Иоанновне были сосланы в разные места империи около 40 000 человек, при Елизавете, царствование которой традиционно считается «мягким», — уже свыше 80 000.

Ну а теперь мы снова вернемся к делу о «княжне Таракановой» и, вооружась фактами, покажем, что оно не закончилось со смертью самозванки; что и следующие Романовы проявляли к нему пристальный интерес. Результат такого внимания, как говорится, налицо — материалы о Таракановой дошли до нас в таком искаженном виде, что по ним практически невозможно составить верное представление о событиях, связанных с самозванкой.

Неизвестно, замешаны ли в этом искажении императоры Павел I и Александр I, которые так настойчиво убеждали Федора Аша отказаться от признания Ивана Шувалова царским отпрыском, но уже в следующее царствование, Николая I, дело Таракановой подвергается основательной ревизии, продолженной и при Александре II. О том, как это происходило, рассказано в исследовании нашей соотечественницы Нины Михайловны Молевой, из которого мы и взяли основные сведения. Очень сжато перескажем их и сделаем собственные выводы.

Итак, начало 1826 года. Месяц с небольшим назад Николай I, подавив на Сенатской площади мятеж декабристов, провозгласил себя императором России. По делу о мятеже ведется следствие, которым руководит тогдашний госсекретарь Д.М. Блудов. Очень заметная фигура не только николаевской эпохи, но и правления Александра II. Будет генерал-прокурором России и министром внутренних дел. Вполне понятно, почему именно этот человек ведет следствие по делу декабристов, но, как установила Н.М. Молева, Блудов в это же время, то есть параллельно, занимается по поручению Николая I и другим делом — «княжны Таракановой»!

Какая, спрашивается, здесь связь — декабристы и самозванка? Но, видимо, связь есть, потому что Николай торопит Блудова в деле расследования о «княжне», и тот наконец передает императору письменное заключение о проделанной работе. Но вот что интересно: его текста в бумагах, относящихся к архиву самозванки, Молева не обнаружила. Нет также и никаких сведений о том, принял ли Николай какое-нибудь решение в связи с блудовским расследованием. Все как будто ушло в песок.

Но на этом дело не кончилось. Через десять лет разразился скандал, связанный с архивом графа Новосильцева, председателя Государственного совета при Александре I. На момент скандала самого графа уже не было в живых, зато у его наследников неожиданно обнаружились документы, связанные все с той же Таракановой! Откуда они взялись — сомнений ни у кого не было: граф Новосильцев всю жизнь занимался коллекционированием исторических документов, и наследники, конечно же, воспользовались его собранием.

Документы были срочно изъяты и переданы опять же Блудову, ставшему к тому времени министром внутренних дел. Министр изучил бумаги и написал Николаю секретный доклад. И снова не было принято никаких решений, словно император занимался не серьезным делом, а какой-то непонятной игрой.

Но никакой игры, разумеется, не было, и свои секретные доклады Блудов писал не зря. Как полагает Молева, вся его работа сводилась к тому, чтобы «обработать» документы по делу Таракановой в нужном для Николая I направлении. Это значит, что событиям прошлого придавали тот вид, который бы соответствовал интересам правящей династии, то есть Романовым. С этой целью перерабатывались источники, соответствующим образом подбирался архивный фонд, наконец, многие документы просто исчезали, как было, например, с бумагами из архива Новосильцева. А там хранились, надо полагать, весьма ценные документы, поскольку Новосильцев 20 лет прожил в Польше, где, может быть, и находились корни самозванческой интриги.

Словом, если звезды зажигаются, значит, это кому-то нужно. Перефразируя известное высказывание, заключим: если документы пропадали, значит, это было нужно Романовым. По-видимому, вопрос о Таракановой стоял у них очень остро, что лучшим образом подтверждается дальнейшим развитием дел.

Николаю I наследовал, как известно, его сын Александр II. Он стал императором в 1855 году в возрасте тридцати семи лет. До 1861 года, то есть до отмены крепостного права, оставалось всего ничего, и Александр был полностью поглощен работой по подготовке реформы. И, как ни странно, в это самое напряженное для себя время император, по примеру своего отца, обращается к делу Таракановой.

Кому же новый российский самодержец поручает во всех подробностях изучить вопрос? Конечно, все тому же Блудову, который, несмотря на свой преклонный возраст — ему 75 лет — не отошел от государственных забот. И Дмитрий Николаевич принимается за работу и тратит на нее целый год! Вновь он пишет пространную записку императору, и вновь она исчезает в канцелярских недрах, хотя начальник II отделения Личной канцелярии (то есть императорской. — Авт.) В.Н. Панин рекомендовал Александру II опубликовать записки Блудова. Император, судя по сохранившимся документам, внял просьбе, однако в действительности рукопись Блудова так и не увидела свет.

Что же получается? Почему двое Романовых на протяжении почти сорока лет (1826–1864) так упорно возвращаются к одному и тому же факту российской истории? Какое дело было Николаю I до какой-то там самозванки, когда он в 1826 году едва утвердился на престоле? И что заставило его сына вновь обратиться к «княжне Таракановой», если все его помыслы в это время принадлежали одному — реформе?

Чтобы ответить на это, нужно в первую очередь посмотреть, при каких обстоятельствах возникал вопрос о Таракановой; выяснив это, мы поймем и другое — что конкретно волновало обоих самодержцев в запутанной биографии самозванки.

Итак, чем же характерны те периоды правления Николая I и Александра II, когда они так интенсивно интересовались женщиной, которая жила за сто лет до них? Ответ не нужно искать далеко — и первый год правления Николая, и время, предшествующее реформе Александра, отличались одним — крайним внутриполитическим напряжением. В самом деле: начало 1826 года, когда Николай I дал поручение Блудову проштудировать дело самозванки, да и весь год, были для нового императора самым трудным временем за все его тридцатилетнее царствование. Совсем недавно усмирены картечью бунтовщики, намеревавшиеся не только изменить государственный строй России, но и физически уничтожить царя и его семью; дворянская оппозиция хотя и получила жестокий урок, но не сдалась, а лишь затаилась; всюду возникли слухи о незаконности прихода Николая к власти.

Точно таким же напряжением отмечен и предреформенный период правления Александра II — то же брожение в дворянской среде, которая всеми силами противилась освобождению крестьян, те же разговоры о незаконности романовской династии, особенно обострившиеся уже после реформы, в 1863 году, когда на академической выставке в Санкт-Петербурге появилась картина Флавицкого «Смерть княжны Таракановой в Петропавловской крепости».

Но почему эти разговоры так нервировали и Николая и его преемника? По одной-единственной причине — оба они являлись наследниками Екатерины II по линии ее сына, Павла. Но если Тараканова действительно была дочерью графа Шувалова, а он, в свою очередь, был сыном Анны Иоанновны, то, как мы уже говорили, именно самозванка имела все права на российский престол, а не Павел. А отсюда следовал непреложный и очень неприятный, чтобы не сказать больше, вывод для Николая и Александра: они, как и сын Екатерины (не говоря уже о ней самой), занимали российский престол незаконно. Поэтому не случайно, что и в 1826 году, и спустя почти сорок лет, в столице, да и не только в ней, широко расходились слухи о Таракановой как о законной наследнице русского престола. Агенты тайного сыска в многочисленных донесениях информировали власть об этом, нагнетая и без того напряженную обстановку.

Вот почему на протяжении многих лет так усиленно подгонялось под романовскую историческую традицию дело «княжны Таракановой». Отсюда и все крайне тенденциозные публикации о ней, и в первую очередь Логинова и Мельникова-Печерского, изображавшие ее распутной женщиной и политической авантюристкой.

Кстати, нечто подобное случилось и с другим персонажем нашей истории — царевной Софьей. Тот же Блудов и по приказу того же Николая I, изучая материалы дела князя Шакловитого, одного из сторонников Софьи, настолько исказил смысл событий, имевших место во время стрелецкого бунта, что царевна, женщина, по единодушному признанию историков, умная и отнюдь не консервативная, предстала перед взором последующих поколений крайней реакционеркой, поборницей старины и противницей всяких реформирований.

И опять все делалось неспроста. Известно, что царь Алексей Михайлович, отец Петра I, был женат дважды — на Марии Милославской и — после ее смерти в 1669 году — на Наталье Нарышкиной. Софья принадлежала к линии Милославских, Петр — к Нарышкиным. Их дальними потомками были и Николай с Александром; потому-то эта линия так рьяно унижала все, что было связано с Милославскими. А ничего не подозревающие историки, с утра до вечера просиживая в архивах, старательно делают выписки и обильно уснащают ими свои работы. Позднее эти выписки перекочевывают в учебники истории, и целые поколения учатся по ним, с младых ногтей усваивая ложь, искусно привнесенную в архивные данные заинтересованными в ней людьми. Отсюда — негативное восприятие образа той же Софьи; отсюда же — устойчивое отношение к Таракановой как к заведомой самозванке.

Наш рассказ подошел к концу. Традиция в таких случаях требует подведения итогов, и мы не станем нарушать ее. Каковы же, в таком случае, выводы автора? Их два. Первый: существование многочисленных неувязок и необъяснимостей в деле «княжны Таракановой» ставит под вопрос официальную версию о ее происхождении и тем самым открывает для новых исследователей широкое поле деятельности. И не получится ли так, что в конце концов нам придется снять кавычки при употреблении словосочетания «княжна Тараканова»? Вывод второй: многолетние занятия русской историей и размышления над ролью некоторых ее фигур привели автора к твердому убеждению, что она, эта история, на протяжении последних трехсот лет была столь сильно фальсифицирована, что представляет собой, как бы мы ни противились такому утверждению, собрание исторических мифов. Виновники этого названы автором выше — Романовы. И начинается все с времен Смуты, устроителями которой, быть может, тоже были они. Кстати, подобные утверждения высказывались уже давно, однако Романовы в корне пресекали заявления такого рода. Несколько примеров. До сих пор неизвестно, кто же почти год занимал московский стол, прикрываясь именем Дмитрия, сына Ивана Грозного. Ныне существующая точка зрения, что самозванцем был монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, ничего, кроме недоумения, не вызывает. Каким образом он мог быть помазан на царство, да еще всенародно, в Успенском соборе, если чернеца Гришку знали в лицо многие жители Москвы? Как бы ни старались ввести в заблуждение народ, он при виде совершающегося святотатства не позволил бы стать Отрепьеву царем. Однако факт, как говорится, налицо. Значит, что? Значит, новый московский царь мог быть кем угодно, но только не Григорием Отрепьевым. Многие историки прошлого, например Костомаров, убедительнейшим образом доказали это, тем не менее Отрепьев и ныне торжественно отождествляется с Лжедмитрием I. Необъяснимое ослепление!

Одно время казалось, что ответ на этот животрепещущий вопрос найден: в конце XIX века граф С.Д. Шереметев объявил о находке документов, позволяющих наконец-то раскрыть истинное лицо Лжедмитрия I. По этому поводу историк переписывался с профессором Петербургского университета Бестужевым-Рюминым и собирался издать книгу, и что же? Едва заявление Шереметева стало известно в широких кругах, как последовало высочайшее повеление задержать выход книги. Она так и не была издана, и мы до сих пор не знаем, что же хотел сообщить нам С.Д. Шереметев.

Нечто подобное случилось и ранее, когда Н.М. Карамзин вознамерился в своей «Истории» реабилитировать Бориса Годунова, считавшегося организатором смерти царевича Дмитрия в Угличе. К этому времени исторической наукой были накоплены факты, которые позволяли снять несправедливое обвинение с Бориса. О своем намерении Карамзин сообщил Михаилу Погодину, указав даже, в какой главе «Истории» будут помещены документы, свидетельствующие о непричастности Годунова к угличской трагедии. И что же? Император Александр I, узнав о планах Карамзина, «посоветовал» ему оставить все как есть.

О чем говорят все эти якобы случайные и не случайные запреты? На взгляд автора, только об одном — о самом близком, если не главном, участии Романовых как в акции с царевичем Дмитрием, так и в появлении первого самозванца. РОМАНОВЫ ЗНАЛИ, КТО ЕСТЬ КТО! ИМ БЫЛО ЧТО СКРЫВАТЬ, И ОНИ СКРЫВАЛИ ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕАЛИИ, СДЕЛАВ ДЕЛО СОКРЫТИЯ НАСЛЕДСТВЕННЫМ ДЕЛОМ.

Автор понимает, что подобным заявлением он рискует вызвать на себя огонь всех ортодоксальных историков, однако такая перспектива его нисколько не смущает. Он готов полемизировать по указанной проблеме на каких угодно уровнях.