Загадки Петербурга II. Город трех революций

После переворота

«Люди четвертого измерения». Питерская заварушка. Казаки в Гатчине и бой под Пулковом. Разгон Учредительного собрания

Однажды герою романа «Преступление и наказание» Раскольникову приснилось время, когда люди решили изменить мир, и у каждого был свой план переустройства, во имя чего они истребляли друг друга, пока не опустела земля, — его сон стал сбываться в Петрограде с октября 1917 года, да так, что у многих скулы свело предсмертной зевотой. А до того жизнь в городе кипела, здесь действовали десятки партий и Центральный исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов, менялся состав Временного правительства — но в ночь с 25 на 26 октября «кучка авантюристов, засевшая в Смольном», совершила переворот и арестовала министров Временного правительства. «Преступная авантюра, затеянная большевиками, — писала 27 октября газета «Народное слово», — и увенчавшаяся, к позору Петербурга, успехом, уже на исходе… Они спешат уехать и держат курс на Гельсингфорс». Общественные деятели и политики предсказывали, сколько смогут продержаться узурпаторы: А. М. Горький считал, что не больше двух недель, другие полагали, что недели три, пессимисты утверждали, что дело может затянуться на два-три месяца. Некоторые почему-то вспоминали Парижскую коммуну, уверяя, что большевикам отпущен такой же срок — 72 дня.

Но были и другие, правда, немногие голоса. Министр Временного правительства А. И. Шингарев говорил, что большевистская власть продержится не десять дней, а десять лет, а ему самому осталось меньше трех месяцев жизни — в начале января 1918 года он будет убит в Мариинской больнице матросами. Один из свидетелей тех дней историк искусства и создатель Института истории искусств в Петербурге В. П. Зубов много лет спустя вспоминал: «Приближался конец октября. Все знали, что на 25-е число большевики назначили захват власти. Только Временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался… высший совет по делам искусств, членом которого был и я. 18 октября… происходило заседание; мы были почти уверены, что оно будет последним… Я вышел на набережную вместе с Михаилом Ивановичем Ростовцевым; мы говорили о сроке, который пророчествовали большевистскому правительству, если бы ему удалось оказаться у власти… Михаил Иванович сказал: „Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда“». Профессор Петербургского университета М. И. Ростовцев был историком; очевидно, у историков интуиция развита лучше, чем у политиков.

Зато политики — люди действия: сразу после переворота лидеры социалистических партий создали Всероссийский Комитет Спасения Родины и Революции для борьбы с узурпаторами. При этом о союзе и совместных действиях с умеренными и «правыми» партиями не могло быть и речи, потому что задачей Комитета являлась не только «ликвидация большевистской авантюры», но и «решительное подавление всех контрреволюционных попыток». Для всех политических партий, получивших после Февральской революции доступ к власти, угроза контрреволюции была несравненно страшнее большевистского переворота, поэтому его последствия надлежало ликвидировать «методами, гарантирующими интересы демократии». 12 ноября один из лидеров меньшевиков И. Г. Церетели говорил, что «вся буржуазная кадетская партия объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками. Для меня несомненно, что ликвидация большевистского восстания это — расстрел пролетариата… Вред, который они (большевики. — Е. И.) сейчас приносят, не так велик, как в будущем, когда придет расправа с ними… надо подготовить им отступление, когда в их среде начнется разложение». В Смольном радовались таким речам, ведь переворотчики не были уверены, что сумеют удержать власть. Известный большевик Л. Б. Красин говорил в те дни о соратниках: «Они побезобразят еще, наделают глупостей, а там опять все удерут за границу».

Они безобразили с первых шагов — после переворота объявили о запрете ряда газет, и хотя социалистические издания не попали под запрет, с ними тоже не церемонились: громили редакции, типографии, жгли тиражи. Поначалу запрет казался не столь страшным, закрытые газеты тут же выходили под другими названиями, «День» становился «Ночью», «Народное слово» — «Неумолчным словом»… — и снова летели в огонь газетные кипы. Но были вещи куда серьезнее: большевики потребовали у Государственного Банка три миллиона рублей «на покрытие текущих расходов». В Городской думе рассудили, что, если денег не дать, возьмут силой, разграбят всё, поэтому решено было отправить с ними своих представителей, «которые присутствовали бы при открытии кассы». Эти совместные походы в кассу прекратились после того, как в ноябре большевистская власть объявила Государственный Банк своей собственностью, в декабре издала декрет о национализации акционерных банков, а в январе 1918 года прибрала к рукам капиталы частных банков. По свидетельству З. Н. Гиппиус, «действовали они поначалу так: протянут лапу, пощупают: можно? и захватят». И оказывалось, что можно все или почти все, потому что в политизированном и раздробленном на группы и партии обществе не осталось места обычным человеческим правилам. Вот лишь один пример: Комитет Спасения Родины и Революции потребовал у большевиков освободить арестованных членов Временного правительства, но это требование касалось только представителей социалистических партий! «„Министров-социалистов“ сегодня выпустили, — записала 27 октября в дневнике З. Гиппиус. — И они… вышли! оставив своих коалицианистов-кадетов в бастионе. Это страшно». Лишь двое из тех, кому предложили освобождение на этих условиях, отказались и остались в тюрьме.

Жертвами смуты и апатии общества стали юнкера петроградских военных училищ, выступившие по призыву Комитета Спасения Родины и Революции против большевиков. Через четыре дня после переворота, в ночь с 28-го на 29-е, Комитет решил осуществить спасение родины и революции силами войск петроградского гарнизона, юнкеров петроградских училищ и «старых волков революции», к которым, как предполагалось, должна была присоединиться казачья дивизия генерала Краснова, находившаяся в Гатчине (там находился и бежавший из Петрограда Керенский). При этом Комитет не учитывал очевидных вещей: основная часть гарнизона не участвовала в перевороте, сохраняя нейтралитет, и четыре дня спустя они вряд ли выйдут сражаться за власть одних социалистов против других. Накануне восстания Петроградский совет казачьих войск сообщал в Киев, где проходил фронтовой казачий съезд: «Казачьи полки пока не играли… Предстоят в ближайшем будущем аресты петроградских военных училищ, все время ищущих контактов с нами. Совет пока в безопасности». Комитет ничего не учел, не организовал выступления, ограничившись призывом к войскам петроградского гарнизона: «Идите туда полками, батальонами, ротами, идите туда группами и в одиночку!» — но не пришел никто.

Слухи о скорых арестах в петроградских военных училищах были не беспочвенны, ведь именно юнкера организовали оборону Зимнего дворца и были готовы сражаться до конца, но Временное правительство приняло решение сдаться во «избежание ненужного кровопролития». И четыре дня спустя эти, по словам революционерки Веры Засулич, «дети-герои» были единственными, кто снова выступил по призыву Комитета Спасения Родины и Революции. Один из участников восстания, юнкер Николаевского инженерного училища, вспоминал, что вечером 28-го им было приказано «лечь спать одетыми в шинели и винтовки поставить у постелей. В 4 часа ночи нас внезапно разбудили и подняли. Нам выдали патроны, выстроили в полк». Представитель Комитета Спасения объявил им, что «войска Керенского ожидаются в городе к 11 часам утра и что юнкерам в ожидании подхода этих войск поручается поддерживать в городе порядок и для этой цели надлежит занять Михайловский замок и телефонную станцию». Боевые действия начались в четыре часа утра и продолжались весь день; юнкера сражались почти в одиночку, к ним присоединилось лишь несколько десятков офицеров и бойцов ударных батальонов — ни полков гарнизона, ни «старых волков революции», ни «войск Керенского» они не дождались. К вечеру восстание было подавлено матросами Балтийского флота, военные школы и училища окружены, здание Владимирского училища разгромлено артиллерией. Выступившие по призыву Комитета Спасения Родины и Революции юнкера (их было не больше трех сотен) выполнили свой долг до конца.

День восстания пришелся на воскресенье, и к вечеру в городе воцарилось праздничное оживление, а в это время семьи юнкеров уже начали поиски сыновей. Они не знали, что их ждет, — матросы расправились с многими пленными с невиданной жестокостью, слухи о которой потрясли Петроград. На следующий день Исполнительный комитет Всероссийского съезда военных училищ выпустил воззвание: «Вчера в Петрограде совершилось ужасное, кошмарное дело. Банда обезумевших, озверевших людей под предводительством сознательных убийц произвела невероятную по своей жестокости расправу над юнкерами, не желавшими признать власть Ленина Кровавого… Не поддаются никакому описанию ужасы, творившиеся вчера опричниками самодержавного „военно-революционного комитета“… Кровь мучеников вопиет к вам!» С протестом выступили и студенческие организации Петрограда, и по их ходатайству 31 октября арестованные юнкера-социалисты были освобождены, ведь они только о них и ходатайствовали — а с остальными пусть большевики поступают как знают. Так сообща и сплетали с первых дней новой власти общую удавку…

А где же были «старые волки революции» — героические террористы, экспроприаторы, бомбисты из эсеровских партий? О, у них были дела поважнее, чем уличные бои: последних юнкеров еще добивали, когда Комитет Спасения поспешил отмежеваться от восстания. Вечером 29 октября собралось совещание социалистических партий, на которое пригласили большевиков, и их представители Каменев и Сокольников заявили, что в Смольном готовы поделиться властью с товарищами-социалистами, если те признают ее законность. «Наша вражда, — убеждал Сокольников, — на руку контрреволюции. Если не будет соглашения, неизбежна реставрация царизма и казачья диктатура». В ответ зазвучали гневные речи, но за их горячностью все заметнее проступало соображение, что, коли узурпаторы удержались, пускай делятся властью!

На следующий день большинство участников совещания признало организованное ими восстание «неуместным» (что такое, в конце концов, судьба нескольких сотен мальчишек в юнкерских шинелях?). Такая позиция левых партий была продиктована не трусостью: за их непоследовательностью был расчет, за уступками — соображения политической выгоды. Хорошо осведомленная и внимательно следящая за событиями З. Н. Гиппиус записала в дневнике еще в день восстания, 28 октября: «Намечается у… эсеров, еще очень прикрыто, желание использовать авантюру для себя… То есть: левые, за большевиками, партии… как бы переманивают „товарищей“ гарнизона и красногвардейцев: большевики, мол, обещают вам мир, землю и волю, и социалистическое устройство, но все это они вам не дадут, а могут дать — и дадим в превосходной степени! — мы».

Настроение в столице тоже подталкивало партии к сближению: люди устали от потрясений и хотели покоя и мира. Ночью 30 октября на совещание пришли депутаты рабочих Обуховского завода, они кричали, что, пока «вожаки» занимаются междоусобицей, растет разруха и опасность гражданской войны. «Долой партии, вожаков — они ничего не могут нам дать!», «Черт вас разберет, кто из вас прав. Вы все не стоите того, чтобы вас земля носила. Повесить бы вас всех на одном дереве — в стране само наступило бы спокойствие!». На одном дереве рабочие хотели повесить Керенского, Ленина и Троцкого. На всех заводских митингах повторялись требования прекратить распри «какими угодно средствами», и эти настроения пролетариата угрожали всем, кто цеплялся за власть, а кроме того, у соглашателей был тайный расчет: в Гатчине уже стоял кавалерийский корпус (слухи сильно преувеличивали его численность) генерала П. Н. Краснова, который, мол, в считаные часы выбьет большевиков из столицы.

О том, что в это время происходило в Гатчине, вспоминал В. П. Зубов, в то время заведовавший художественными ценностями Гатчинского дворца. 25 октября через Гатчину проехал Керенский, он направлялся в Псков, в ставку Северо-Западного фронта, а а через два дня он вернулся «в сопровождении кавалерийской дивизии[2], следовавшей за ним нехотя, лишь потому, что видела в нем единственного представителя порядка и что надо было бороться с беспорядком». Керенский, министр-председатель Временного правительства и верховный главнокомандующий, был настолько непопулярен в Петрограде и в армии, что его присутствие могло погубить все дело. Представители Комитета Спасения Родины и Революции и офицеры штаба Краснова уговаривали его уехать, но он колебался. Тогда Краснов объявил, что он действует в согласии с Комитетом Спасения с целью восстановления революционной демократии в столице; о Временном правительстве и его министре-председателе при этом вовсе не упоминалось.

В изображении мемуаристов Керенский предстает ничтожным, фарсовым персонажем российской трагедии. В. П. Зубов вспоминал: «Я еще вижу Керенского входящим с видом Наполеона, заложив руку за борт военной тужурки… Он попросил отвести комнаты для себя и „своей свиты“… В своих речах он часто представлял себя облеченным верховной властью, каким-то мистическим образом перешедшей на него от императора. Теперь, утопая, он еще говорил о „своей свите“». Этот тщеславный человек напоминал Хлестакова и то и дело попадал в фарсовые ситуации: чего стоили разговоры о его водворении в Зимнем дворце (Александр Федорович занял апартаменты императрицы Александры Федоровны) или слух о бегстве из Зимнего в женском платье и отъезде из Петрограда в автомобиле английского посольства. Зубов вспоминал, как накануне боя с большевистскими силами «Керенский решительно отказался сопровождать войска, сражавшиеся за него; он оставался в своей комнате, лежа на кушетке и глотая успокоительные капли», а ночью в Гатчинском дворце началась тревога: «Когда стали доискиваться причины, выяснилось, что ее вызвал Керенский, охваченный внезапной паникой. По оставшейся невыясненной причине двое часовых, дежуривших в коридоре, из числа юнкеров… вошли в его комнату. Он принял их за большевиков, пришедших его убить. Дрожа, он стонал: „Начинается!“» А судьба уже припасла новый фарс — Керенскому действительно угрожала гибель, но не на поле сражения, а от руки мстителя. Мститель, капитан Печенкин (почти Копейкин, персонаж поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души»), тоже словно сошел с гоголевских страниц. «В первый же вечер, — вспоминал Зубов, — ко мне вошел офицер гатчинского гарнизона Печенкин, обвешанный порядочным числом ручных гранат. Он уже раньше был мне известен как монархист, заядлый враг революции… и кандидат в дом умалишенных. Он во что бы то ни стало желал объяснить мне конструкцию ручной гранаты и доказать, что она не может взорваться без детонатора. Я отвечал… что я ему верю на слово и от демонстрации прошу воздержаться. Он тем не менее бросил на пол свои гранаты и, к счастью, оказался прав, взрыва не последовало. Засим он сообщил мне, что наутро, когда войска двинутся в поход против большевиков, он намерен оказаться вблизи Керенского и убить его своими гранатами или другим способом». На всякий случай Печенкина заперли в подвале, а после прихода большевиков он был освобожден и «награжден должностью» как жертва контрреволюции. Не правда ли, вся эта фантасмагория совершенно в духе Гоголя?

Известие о прибытии в Гатчину регулярной армейской части вызвало в Смольном настоящую панику, там знали, что рассчитывать на войска гарнизона, которые отказывались «быть орудием гражданской войны», не приходится, а у отрядов красной гвардии не было военного опыта. Главная надежда была на матросов, и представитель Смольного Ф. Ф. Раскольников был отправлен в Кронштадт мобилизовать матросов — «всех, до последнего человека». Большевистские вожди развили бурную деятельность, организовали десятки митингов на заводах и в полках (Ленин сам ездил уговаривать рабочих Путиловского завода дать нужные для военных действий бронеплощадки) и получили согласие сражаться за их власть на большинстве петроградских заводов и в частях гарнизона. Что же за красноречие у них было такое, что они смогли привлечь на свою сторону столько людей? Секрет прост: они отчаянно, безоглядно лгали, что Краснов собирается войти в Петроград «по требованию дворян, помещиков, капиталистов, спекулянтов», чтобы вернуть землю помещикам и продолжить войну; что Керенский решил сдать Петроград немцам и восстановить монархию, о чем ведет тайные переговоры с великим князем Михаилом Александровичем, что все завоевания революции будут потоплены в крови усмирителями-казаками. Такие вести расшевелили и равнодушных, и Петроградскому военно-революционному комитету[3] удалось мобилизовать на борьбу с отрядом Краснова около семи тысяч человек, половину этого воинства составляли матросы Балтийского флота.

30 октября в бою под Пулковом сошлись защитники революционной демократии и большевистской власти. П. Н. Краснов вспоминал, что обстановка перед началом боя напоминала военные маневры: противники заняли позиции вдоль русла реки Славянки, на Пулковской горе встали отряды красной гвардии, по флангам — матросы; в отдалении были видны группки любопытных, собравшихся посмотреть на сражение, среди них иностранные наблюдатели. Но едва заработала артиллерия Краснова, иллюзия маневров кончилась — после первых залпов шрапнели солдаты гарнизона и красногвардейцы обратились в беспорядочное бегство. Сотня оренбургских казаков Краснова при виде отступления противника без приказа и поддержки артиллерии бросилась в сабельную атаку, но отступила под пулеметным огнем матросских частей. Потери в сотне были невелики, но «морально, — вспоминал Краснов, — эта неудачная атака была очень невыгодна для нас: она показала стойкость матросов. А матросы численностью более, нежели в 10 раз, нас превосходили»[4].

Неудачная атака оренбуржцев изменила настрой обеих сторон, и бой продолжился до сумерек, пока у артиллеристов Краснова не подошел к концу запас снарядов. Он дал приказ отходить, и отряд в строевом порядке, с артиллерией и обозом, двинулся к Гатчине, противники не пытались его преследовать. Позднее каждая из сторон изрядно преувеличивала потери противника и преуменьшала свои, но, судя по реакции иностранных наблюдателей, пулковская баталия оказалась не слишком кровопролитной. «Да разве это гражданская война? — разочарованно сказал французский офицер журналисту Джону Риду. — Это все, что хотите, но только не бой». Верно, это не гражданская война, и бой под Пулковом был не решающим сражением, а пробой сил противников, и отход войск Краснова не означал их поражения или разгрома. Но после этого стало ясно, что с такими силами Петроград не взять, и в ночь на 31 октября из Гатчины была отправлена телеграмма в действующую армию с просьбой прислать «хотя бы по одному пехотному полку от ближайших армий и возможно срочно… курьерскими поездами доставить эшелоны в Лугу и Гатчину». Но уже на следующий день в штабе Северного фронта получили другую телеграмму из Гатчины с сообщением, что «гражданская война закончилась примирением сторон и что немедленно должны быть прекращены всякие враждебные действия, а также приготовления к таковым и передвижение идущих в Петроград эшелонов».

Что же произошло за это время? Угрозы гражданской войны страшились все, поэтому 31 октября в Смольный явилось несколько делегаций с требованием немедленно начать переговоры о перемирии. Положение большевиков было критическим, ведь стало известно, что в Гатчину вызвано подкрепление с фронта, а полки петроградского гарнизона больше не желали сражаться. Но в то же самое время началось брожение в отряде Краснова: после вчерашнего боя здесь ждали наступления большевистских войск, и казаки, не дожидаясь подмоги с фронта, потребовали от Краснова начать переговоры о перемирии. Утром в Гатчинском дворце состоялся военный совет с участием Керенского, офицеров штаба Краснова, представителей Комитета Спасения Родины и Революции, а также Совета казачьих войск; позже Керенский вспоминал, что «все военные, без исключения, были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас начать переговоры — иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков». Предложение о начале мирных переговоров было отправлено в Петроград, и это стало такой неожиданностью для большевиков, что они, по свидетельству Г. Е. Зиновьева, заподозрили «военную хитрость со стороны наших врагов». Действительно, в штабе Краснова рассчитывали таким образом выиграть время до подхода подкрепления, а у Керенского была своя «военная хитрость» — еще до военного совета для него тайно приготовили автомобиль на случай бегства, потому что прошел слух о намерении казаков выдать его большевикам.

Однако судьба революционной демократии решалась не на военном совете, а на собрании солдатских комитетов корпуса, где Краснова попросили составить текст мирного соглашения, потому что для казаков что Керенский, что Ленин — одна петрушка, а надо возвращаться на Дон, где, говорят, собирает отряды атаман Каледин. Вечером 31 октября казачья делегация выехала для мирных переговоров в Царское Село; замечательно, что в это же время и с той же целью в Царское прибыла делегация Петроградского военно-революционного комитета, отправленная по настоянию полков гарнизона. Обе стороны собирались договариваться о мире, но если в гатчинской делегации были младший офицер и два казака, то петроградскую возглавил член ПВРК матрос П. Е. Дыбенко. Парламентеры протолковали всю ночь; казаки говорили, что, если большевики вздумают наступать на Гатчину, они и примкнувшие к ним добровольцы будут стоять насмерть, а Дыбенко заверял их, что в Петрограде хотят только мира. Казаки хотели вернуться на Дон с оружием, артиллерией и лошадьми, и Дыбенко обещал, что их отправят туда специальными эшелонами. У матроса тоже были пожелания, и главное из них — «передать Керенского в распоряжение революционного комитета для предания гласному суду». Казаки обещали подумать, и ранним утром 1 ноября обе делегации приехали в Гатчину. К этому времени ни Керенского, ни ряда других участников военного совета здесь уже не было, верховный главнокомандующий тайно уехал накануне днем, переодевшись в матросскую форму. В Гатчинском дворце остались офицеры корпуса Краснова, они ждали решения войскового комитета, потому что, по предложению Дыбенко «обойтись без генералов», их на переговоры не допустили.

Собрание войскового комитета продолжалось шесть часов, и наконец, после шумных споров и взаимных уступок договор о мире был составлен. Дыбенко вспоминал, что он намеренно тянул время: «Нужно, с одной стороны, выиграть время до подхода отряда моряков, чтобы Гатчину захватить врасплох, с другой — без промедления, до прибытия ударников, захватить Керенского». С Керенским дело сорвалось, зато остальное вышло как нельзя лучше: едва переговоры завершились, к гатчинской заставе подошел Финляндский полк под белым флагом, но в боевом порядке и с артиллерией. Делегаты большевиков заявили, что им надо сообщить о заключенном мире в Смольный, и немедленно уехали в Петроград, а казаки почти сразу поняли, что они обмануты. Вечером Краснов сообщал в штаб Северного фронта: «Настроение очень тревожное… Отношения с большевицкими войсками полны взаимного недоверия. Мы ими окружены и стоим под охраной двойных караулов — наших и их… Сейчас солдаты обезоруживают казаков». Краснова и его офицеров арестовали и увезли для допросов в Петроград, но вскоре освободили. А в то время как в Гатчине разоружали и арестовывали, вызванное подкрепление с фронта уже прибыло в Псков; по донесению в ставку, там 1 ноября «с часу дня прошли первые эшелоны 3-й Финляндской дивизии и 35-й из 17 корпуса». К вечеру в Псков прибыл ударный батальон, ему пришлось задержаться, чтобы разогнать местный ВРК, но «батальон объявил, что он это поручение исполнит, прося, по возможности, отпустить их в Гатчину 2 ноября ночью». Однако помощь, как известно, запоздала.

В первые недели после переворота политическая жизнь Петрограда представляла странную картину разброда, в котором различные интересы и силы как бы нейтрализовали друг друга, и в этом хаотическом движении разнородных частиц существовало одно твердое ядро — большевистская партия и ее вожди. Их фанатическая решимость и воля притягивали многих. Сразу после переворота в столице стали появляться латышские стрелки, которые дезертировали с фронта, они пробирались в Петроград группами и поодиночке, и вскоре отряды латышей, а не матросы станут главной опорой большевиков. Зато идущие с фронта воинские части при приближении к Петрограду словно попадали в полосу мертвой зыби, эшелоны «растянулись по линии железной дороги от Могилева до Луги, застряв частями по промежуточным станциям». Первый батальон ударников прибыл в Лугу и направил делегацию в Смольный с заявлением, что войска вот-вот войдут в столицу и ликвидируют Военно-революционный комитет, однако после переговоров делегаты вернулись в Лугу «с целью убедить свои части ехать на позиции»!

В эти дни Ленин и его окружение раздавали самые невыполнимые обещания, лгали, маневрировали, или, по словам Троцкого, «импровизировали», — первых делегатов из Луги убедили не начинать братоубийственную бойню, а другую делегацию, возмущенную призывом «братания» с немцами, заверили, что теперь большевики за войну до победного конца. Одновременно в стоявшие на подступах к Петрограду войска были направлены агитаторы. В Луге их едва не прибили, но постепенно, по свидетельству историка С. П. Мельгунова, «агитаторы сделали свое дело и направили застрявших стрелков на грабежи в имениях». Власть большевиков смогла удержаться лишь благодаря разложению армии, над которым после Февральской революции много потрудились их предшественники из либералов и демократов. Достаточно вспомнить изданный 2 марта 1917 года ЦИК Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов «Приказ № 1», передававший власть в армейских частях «выборным комитетам представителей от нижних чинов», причем «всякого рода оружие должно находиться в распоряжении этих комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам». Такие постановления были направлены на разложение и фактическую ликвидацию армии, и большевики лишь воспользовались их плодами.

Между тем влиятельные левые партии были заняты поиском компромисса с переворотчиками. «Переговоры, — писал С. П. Мельгунов, — интересовали лидеров господствующих партий революционной демократии гораздо больше, нежели непосредственная ближайшая судьба отряда Керенского. При переговорах они чувствовали себя в привычной сфере политического торга, под знаменем которого проходила их практическая деятельность в эпоху Временного правительства. Вооруженная борьба с большевиками в их сознании, в сущности, была уже перевернутой страницей». Эта, по циничному выражению Ленина, «болтовня и каша» завершилась 14 ноября соглашением большевиков с левыми эсерами, а еще через три дня — соглашением с меньшевиками о союзе и создании общего правительства. Соглашения 14 и 17 ноября стали решающей политической победой большевиков, потому что таким образом их власть получила влиятельных союзников и приобретала видимость законности. Этот союз не продержался и года, а «в 1919 году была посажена вся досягаемая часть эсеровского ЦК — и досидела в Бутырках до своего процесса в 1922». В том же 1919-м видный чекист Лацис писал о меньшевиках: «Такие люди нам больше, чем мешают. Мы их сажаем в укромное местечко, в Бутырки, и заставляем отсиживаться, пока не кончится борьба труда с капиталом», — читаем в первой книге «Архипелага Гулаг» А. И. Солженицына. Юная большевистская власть разобралась с бывшими союзниками, не дожидаясь окончания борьбы труда с капиталом.

Завершающим эпизодом политической драмы 1917 года стала судьба Учредительного собрания, или Всероссийского парламента, — многолетней мечты российских революционеров-либералов. Созданное после Февральской революции Временное правительство потому и называлось временным, что управляло страной до начала работы Учредительного собрания, которому предстояло определить новое государственное устройство. Большевики до захвата власти обвиняли Временное правительство в том, что оно намеренно откладывает созыв Учредительного собрания, и сразу после переворота газета «Правда» писала: «Товарищи, вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской — Всероссийского Учредительного собрания!» После переворота большевики оказались в трудном положении, ведь их власть могла быть признана законной только по решению Учредительного собрания, а на это рассчитывать не приходилось.

Сразу после переворота Ленин заговорил о недопустимости созыва «Учредилки», но пока только в кругу соратников, потому что говорить об этом открыто значило объявить войну всей стране. Между тем приближался установленный Временным правительством срок созыва Учредительного собрания — 28 ноября 1917 года, перед этим в стране прошли выборы, которые подтвердили опасения Ленина. Наибольшее число голосов избирателей собрали эсеры (68,3 %); за большевиков проголосовало 24 % избирателей, а среди других партий лидировали конституционные демократы (кадеты) — самая влиятельная несоциалистическая партия в стране. На такой парламент нельзя было положиться, поэтому большевики приняли ряд мер: они объявили, что созыв Учредительного собрания переносится на более поздний срок, потому что не все депутаты успеют собраться в Петрограде, и в те же дни вышел ленинский декрет «Об аресте вождей гражданской войны против революции», объявивший партию кадетов вне закона как партию «врагов народа».

Представители других партий были возмущены не этим беззаконием, а тем, что большевики осмелились изменить дату созыва Учредительного собрания, и 28 ноября депутаты собрались в Таврическом дворце. Их было всего 45 человек (большинство действительно не успело приехать в Петроград), но они хотели показать, что Всероссийский парламент, «хозяин земли русской», не подчинился произволу. Депутаты начали заседание, а у Таврического собрались их сторонники. К вечеру многотысячная толпа с лозунгами «Вся власть Учредительному собранию!» заполонила прилегающие к дворцу улицы, потому что сам Таврический был в оцеплении присланных Смольным латышских стрелков. На следующий день оцепление у Таврического дворца стало плотнее, к латышам присоединились отряды матросов, а на третий день они не пропустили депутатов во дворец.

Созыв Учредительного собрания откладывался — на декабрь… на январь… наконец была названа дата — 5 января 1918 года. Все это время из Смольного лились потоки клеветы и угроз, Ленин объявил, что лозунг «Вся власть Учредительному собранию» на деле есть лозунг контрреволюции — кадетов, калединцев и их пособников. За годы борьбы с «проклятым царизмом» приверженцы демократии привыкли к словесным баталиям и демонстрациям, за 1917 год — к политическим маневрам и комбинациям, но они оказались беспомощными перед циничной подлостью «игры без правил». Однако у социалистов-революционеров был старый, проверенный метод террора, и входивший в Военную комиссию Союза защиты Учредительного собрания эсер Ф. М. Онипко начал готовить покушение на Ленина. «С помощью других опытных конспираторов, — писал историк Ричард Пайпс, — Онипко удалось проникнуть в Смольный и ввести туда четырех своих людей под видом чиновников и шоферов. Наблюдая за передвижениями Ленина, они обнаружили, что председатель Совнаркома почти ежедневно покидает Смольный, навещая свою сестру. Сделав это открытие, группа устроила своего человека швейцаром в доме, куда приезжал Ленин. Онипко планировал захватить или убить Ленина, а затем Троцкого. Проведение операции назначено было на Рождество». Когда все было готово, Онипко обратился за одобрением в ЦК своей партии, но вождей эсеров словно подменили — они с ужасом отвергли этот план: убить Ленина и Троцкого значило сыграть на руку контрреволюции! Онипко распустил боевую группу и включился в работу Военной комиссии, которая готовила на 5 января вооруженную демонстрацию с целью свержения большевиков. В вооруженной демонстрации согласилось участвовать более 10 тысяч солдат и несколько тысяч рабочих, но руководство Союза защиты Учредительного собрания воспротивилось: никакой вооруженной демонстрации, только мирное шествие! Солдаты гарнизона отказались участвовать в этом шествии, ведь только слепой не видел военных приготовлений Смольного. Большевистский нарком по морским делам П. Е. Дыбенко получил приказ вызвать в Петроград еще несколько тысяч матросов, срочно формировались отряды красногвардейцев, а 4 января в городе было введено военное положение. Войскам гарнизона было приказано оставаться в казармах, рабочим — не покидать заводов, демонстрации и митинги запрещались, а любые скопления граждан возле Таврического дворца, сообщала газета «Правда», будут разогнаны с применением оружия.

Утром 5 января депутаты Учредительного собрания направились к Таврическому дворцу. «В начале двенадцатого выступили, — вспоминал один из депутатов, эсер Марк Вишняк. — Идут растянутой колонной, человек в двести, посреди улицы. До дворца не больше версты. И чем ближе к нему, тем реже прохожие, тем чаще — солдаты, красноармейцы, матросы. Они вооружены до зубов: за спиной винтовка, на груди и по бокам ручные бомбы, гранаты, револьверы и патроны, патроны без конца, всюду, где только можно их прицепить или всунуть. На тротуарах одинокие прохожие при встрече с необычайной процессией останавливаются, изредка приветствуют восклицаниями, а чаще, сочувственно проводив глазами, спешат пройти дальше… Перед фасадом Таврического вся площадка уставлена пушками, пулеметами, походными кухнями… Пропускают в левую дверь… Повсюду вооруженные люди. Больше всего матросов и латышей». Во дворце тоже было полно солдат, они толпились возле буфетов, где продавали водку. Депутаты прошли в зал и стали ждать начала собрания. А в центре города, несмотря на запрет, все-таки собралась демонстрация, в которой, по некоторым сведениям, участвовало около 50 тысяч человек! Мирное шествие подходило к Литейному проспекту, когда с крыш домов был открыт пулеметный огонь. Упали первые раненые и убитые, остальные бросились врассыпную, но вскоре снова собрались, и колонна двинулась по Литейному. Здесь тоже стреляли с крыш, а на Шпалерной улице демонстрантов встретили матросские приклады… Погибших в тот день хоронили 9 января на Преображенском кладбище, рядом с жертвами Кровавого воскресенья 1905 года. В те дни А. М. Горький писал, обращаясь к большевистским вождям: «Понимают ли они… что неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции?.. Или они думают так: или мы — власть, или — пускай все и всё погибают?» Горькому лучше других было известно, что именно так они и думали.

Депутаты несколько часов томились в зале, они не знали, что происходило в городе; в четыре часа дня Ленину сообщили, что демонстрация разогнана, и фракция большевиков появилась в зале. Теперь эти люди чувствовали себя хозяевами положения и доказали это с первых минут. Первое заседание Учредительного собрания должен был открыть его старейший депутат А. Ф. Михайлов. Депутат фракции большевиков Ф. Ф. Раскольников вспоминал, что́ за этим последовало: «Видя, что Швецов (Раскольников неверно называет фамилию. — Е. И.) всерьез собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию. Мы кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по деревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы вскакиваем со своих мест и с криком „долой“ кидаемся к трибуне. Правые эсеры бросаются в защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибуны происходит легкая рукопашная схватка… Кто-то из наших хватает Швецова за рукав и пытается стащить с трибуны». Представьте: орущие, свистящие молодцы вроде Раскольникова стаскивали старика с трибуны, а Свердлов вырвал у него из рук председательский колокольчик. Свердлову не дали говорить, из зала кричали: «Долой! Убийцы! Руки в крови!» — и тогда он запел! Он старательно выводил «Интернационал», первыми подхватили большевики, а за ними, вспоминал Раскольников, «все члены Учредительного собрания тоже встают… и один за другим нестройно подхватывают пение… „Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей“, — поет Учредительное собрание». Эсер В. М. Чернов показывает при этом на большевиков, но поют все, дружно поют! Как представишь этот хор, делается не по себе. Спели — и на том единение Всероссийского парламента кончилось.

Подготовленный большевиками план был прост и нагл: Ленин составил резолюцию, предлагавшую Учредительному собранию утвердить все декреты Совнаркома, а затем добровольно отказаться от законодательной власти. Конечно, это предложение отклонили, и около 10 часов вечера большевистская фракция покинула зал. По свидетельству Раскольникова, «Владимир Ильич предложил не разгонять собрания, дать ему возможность сегодня ночью выболтаться до конца и свободно разойтись по домам, но завтра утром никого не пускать в Таврический дворец». Депутаты продолжали заседание, несмотря на угрозы пьяной охраны; вот, вспоминал Раскольников, «кто-то из караула берет винтовку на изготовку и прицеливается в лысого Минора, сидящего на правых скамьях». Пьяные солдаты толпились на балконе, бродили по залу, рассаживалась на депутатских местах, и за всем этим следил «веселый и радостный, весь опоясанный пулеметными лентами начальник караула Железняков». Так продолжалось несколько часов. «Около четырех утра, — писал Пайпс, — когда председатель Учредительного собрания Виктор Чернов провозглашал отмену собственности на землю, Железняков поднялся на сцену и тронул оратора за плечо». В протоколе записаны его слова: «Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал». Этой косноязычной фразой матрос Железняков вошел в историю. «Было 4 часа 40 минут утра, — элегически завершал рассказ Раскольников. — В незанавешенные окна дворца глядела звездная, морозная ночь. Обрадованные [!] депутаты шумно ринулись к вешалкам… В Англии когда-то существовал „Долгий парламент“. Учредительное собрание РСФСР было самым коротким парламентом во всей мировой истории».

Вот так — расстрелом безоружных, глумлением над законностью и хоровым исполнением «Интернационала» — завершилась многолетняя мечта российской демократии о парламенте. 6 января 1918 года Александр Блок записал: «К вечеру — циклон. — Слухи о том, что Учредительное собрание разогнали в 5 часов утра. (Оно таки собралось и выбрало председателем Чернова.) — Большевики отобрали бо́льшую часть газет у толстой старухи на углу». Старуха на углу. Черный вечер. Белый снег. И замерзшая кровь на снегу.