Заговор равнодушных

1

И вот, оплевав дымом окрестные поля, поезд с неистовым воем врывается в пригород. «Мицци, Мицци, где мой шарф? Ты его, наверно, засунула в чемодан!» Скрипят ремни от портпледов. И крик и беготня по коридору.

А за окном, прихрамывая, уже бегут навстречу заборы, заборы, рыжие, одинокие стволы фабричных труб, красные квадратные дома и приземистые домишки с тусклыми глазницами окон и провалившимся носом дверей, бегут трансформаторы и провода, густые, как струны рояля, и опять дома в пестрых пластырях реклам.

Поезд, споткнувшись на стрелке, путает привычный размер и, приноравливаясь к упрямой скандировке заборов, послушно отстукивает такт: «И ныне, и присно, как встарь, германским останется Саар!…»

Да, ведь через четыре дня в Сааре плебисцит!

А уже внизу, под колесами, одна за другой, нагибаясь, прошмыгивают улицы. У пивной на углу, заглядевшись на поезд, дружно, как по команде, зевают два эсэсовца. Собака, задрав заднюю лапу, поливает фонарный столб. «Курите только папиросы „Мурата Приват“. И опять дома, заборы, прямая просека улиц, две старухи с продуктовыми сумками, неподвижные, как памятник, у пустынной остановки трамвая, лощеный шупо в черной лакированной каске, похожей на надетый на голову детский унитаз, а потом окна, окна, запотевшие, разрисованные инеем, сквозняк окон, занавесок, тюлевых штор и пухленькая блондинка в ореоле из папильоток над тихим горшком герани. „Съев бифштекс или котлетку, не забудь принять таблетку „Бульрихзальц“… „Бульрихзальц“, «Бульрихзальц“…

Где-то вдали промелькнула безыменная товарная станция, и длинный состав красных вагонов оборвался внезапно, как отрезанный шнур сарделек. Окруженный свитой автобусов и легковых машин, поезд вкатывает в город. Вот они все остались позади, отнесенные в сторону медленным течением проспекта. Поезд, громыхая, летит над крышами домов, над внезапно разверзающимися гулкими пропастями улиц – Берлин! Берлин! – и через минуту снова врезается в плоть города, рассекая ее пополам, как круг швейцарского сыра, весь усеянный дырками окон. Плакаты, плакаты, дома. «Тверди, как заповедь божью: правда не может стать ложью! Саар, мы знаем заранее, не может жить без Германии!»

Человек в потертом пальто толкает стеклянную дверь. Огромная вывеска «Ашингер». Газетчик со ртом, раскрытым для крика, размахивает белым флагом газеты. Господин с поднятым воротником остановился у витрины аптекарского магазина. «Нет таких или очень редко, кто не знал бы свойств таблетки „Бульрихзальц“. И опять, как упрямый рефрен: „И ныне, и присно, как встарь, германским останется Саар!…“

Поезд бежит, оглушен и окаркан этим назойливым словом, стаей этих слов, слетающей навстречу с каждого рекламного столба: Саар! Саар! Саар!…

Запыхавшийся, истекающий паром, он врывается на вокзал.

Фридрихштрассе!

Крикливый косяк людей. Из вагонов на перрон гурьбой прут пузатые чемоданы. Вслед за чемоданами поодиночке выползают люди. Вспышки восклицаний и поцелуев. «Ах, Франц, как ты плохо выглядишь!…» – «Осторожно, не кидайте, там фарфор!…»

Релих протискивается за носильщиком и долго дрейфует в толпе, окруженный щебечущей стаей японцев. Сколько их! Откуда! Ехало всего семеро, а вдруг стало не меньше тридцати!

Выбравшись из толчеи, он озираетсл вокруг. Вокзал как вокзал: пассажиры, носильщики, шупо. Первое, что бросается в глаза, – это полное отсутствие штурмовиков. Он готов удивиться, но вспоминает про 30 июня. Очевидно, после неприятности с Ремом всех их понемножку убрали со сцены. Зато эсэсовцы представлены в совершенно достаточном количестве. Подтянутые, в своей черной форме они кажутся штурмовиками в трауре.

На площади перед вокзалом ветер и снег. «Чем расстегивать жилетку, съев обед, прими таблетку „Бульрихзальц“. „Саар! Саар! Немецкая вотчина! Не будешь отщепенцами опорочена!“… Дверца такси закрывается, как диафрагма.

В гостинице по фурору, который производит его красный советский паспорт, Релих легко заключает, что советские граждане теперь здесь редкие гости. Он направляется к лифту, почтительно провожаемый портье и любопытными взглядами всей гостиничной челяди.

Комната с мраморным камином после пыльного купе ослепляет чистотой, словно вылизанная языком. Пухлые немецкие амуры, поддерживающие часы, осовело смотрят с камина. Хрупкий бой в шапочке паяца втаскивает чемоданы.

– Сударь… – слышит вдруг за спиной Релих.

Он вопросительно поворачивает голову.

– Разрешите смелость: в России… очень холодно? – спрашивает парнишка, пожирая Релиха глазами, горящими любопытством.

Релих чувствует, что парню хочется спросить совсем о другом. Смущение боя забавляет его. Достаточно ответить, что в России холодно, но хорошо, и парень, ухватившись за это слово, как за протянутый палец, засыплет вопросами. Но Релиху не хочется протягивать палец. Роясь по карманам в поисках мелочи, он отвечает равнодушно:

– Сейчас холодно, полоса морозов, а так ничего, средне.

Он достает из кармана две марки.

Бой, заметив его жест, торопливо и конфузливо исчезает за дверью. Когда Релих протягивает деньги, парня в комнате уже нет. Релих выглядывает в коридор и видит у поворота быстро удаляющуюся треугольную спину. Удрал! Вот чудак!

Распаковав чемодан, Релих принимает ванну, переодевает костюм и спускается вниз. В парикмахерской его стригут, бреют, массируют, пудрят, приводят в порядок ногти и забавляют светским разговором. Основные темы дня: резкая перемена европейского климата и флемингтонский процесс. Действительно ли Гауптман похитил ребенка Линдберга? Не надобно ли и здесь «шерше ля фам»? Вот хотя бы, возьмите, эта шикарная нянечка, фрейлейн Бетти Гоу, не кажется ли она вам немножко подозрительной?

Тем временем часы с амурами на мраморном камине стрелками, как циркулем, уже отворяют вторую половину дня. Пора обедать.

В ресторане отеля седой господин во фраке с перекинутой через руку салфеткой скорбно сообщает Релиху, что сегодня «эйнтопфгерихт» – обед из одного блюда в фонд «зимней помощи». Таков декрет имперского правительства.

На столе перед Релихом появляется тарелка рисовой каши с рассеянными в ней тут и там, как изюминки, мелкими клочками мяса.

Очистив тарелку без особого аппетита, Релих безропотно платит по счету, как за нормальный обед из четырех блюд, и в кисловатом настроении поднимается к себе наверх. Время довольно позднее.

Он решает свой визит в полпредство отложить до завтра и сегодняшний день посвятить бесцельным шатаниям по Берлину.

Монументальный швейцар в облачении посла иностранной державы распахивает перед ним дверь в город.

Прежде всего запастись папиросами.

В табачной лавке на углу гибкий продавец приветствует его почтительным «Хайль Гитлер!». Релих выбирает две коробки папирос «Мурата Приват». «Кто их не пробовал, – тверди навязчиво, – тот недостоин званья курящего»… Коробку спичек.

Продавец, очевидно по акценту, узнает в нем иностранца и провожает уже беспартийным «до свидания».

У автобусной остановки Релих закуривает и на минуту застывает в раздумье: куда ехать?

Двухэтажный автобус высаживает его на Курфюретен-дамм.

Бегут одышливые автобусы и длинные, цеппелиноподобные лимузины. У самых длинных и приземистых – таких приземистых, что, кажется, они волочат животы по асфальту, – заткнут за ухо треугольный флажок со свастикой. Торопливо проходят люди в котелках и шляпах. Кепок не видно вовсе.

Релих мысленно пытается уловить, что изменилось в облике этого города. Уличное движение, пожалуй, стало меньше – это бросается в глаза. Люди? Люди более подтянуты и подчеркнуто немногословны. Особенно это заметно в автобусе. Больше рейхсверовцев. Больше шупо. Прохожие более торопливы. Редкие здороваются друг с другом реформированным жестом римских патрициев. Большинство – по-старому: приподымают котелки. Те, кто в приветствии придерживается гитлеровского ритуала, делают это как-то неловко, впопыхах, порывисто сгибая в локте правую руку и подымая ладонь на уровень подбородка, словно немножко стесняются иронических глаз толпы. Для государственных чиновников этот привет будто бы обязателен. Но государственные чиновники, видимо, мало разгуливают по улицам.

Семитских лиц вовсе не так уж мало. Впрочем, может быть, это признанные законом «евреи-метисы», насчитывающие среди предков второй линии не больше двух полных евреев, в отличие от своих презренных собратьев, одаренных целыми тремя?

Размышления Релиха прерывает оркестр эсэсовцев, пружинным шагом, к восторгу уличных мальчишек, пересекающий площадь. «И кровь в артериях саарца, и в Сааре вода немецкою останется, немецкой навсегда!…»

Вечер, татуированный пестрыми разводами реклам, встречает Релиха в незнакомом отдаленном квартале. Усталые ноги настойчиво взывают о передышке. Перед ярко освещенным фасадом театра человек в ливрее сует в руки прохожим рекламные листки. Бурный успех! Комедия из русской жизни «Товарищ» французского автора Жака Деваль, в немецкой переработке Курта Гетца.

«Зайти, что ли? Все равно нет смысла возвращаться так рано в отель».

Релих входит в вестибюль, встречаемый, как триумфатор, низкими поклонами швейцаров. Давки у касс незаметно. Длинная аллея из поклонов ведет его в зрительный зал. Пустовато. Не зря так густо кланяются!

На сцене юный и благородный русский великий князь утонченно бедствует в эмиграции на ролях лакея, имея на текущем счету четыре миллиарда франков. Но деньги эта принадлежат по праву «несчастной» императорской фамилии, и князь не желает к ним притрагиваться, твердо решив при первой возможности вернуть их «законным наследникам престола». Вдруг появляется большевистский комиссар, он же красный генерал Гороченко, – садист и изверг, истязавший князя еще там, в России. Сейчас Гороченко что-то вроде наркомфина. Большевикам до зарезу нужны кредиты, и они, по заявлению Гороченко, готовы отдать в залог иностранному капиталу советские нефтяные источники. Но тут в великом князе просыпается великий патриот. Он не может допустить, чтобы святая матушка Россия открыла свои недра иностранцам! И он великодушно дарит большевикам чек на четыре миллиарда.

Зрительницы прочувствованно сморкаются в платочки. Релих, не высидев до конца, тихо покидает зал.

Улица заметно опустела. Редкие машины скользят по ней, как лакированные тени. Сумрак, запаянный в трубки, горит пунцовым пламенем неона. Зазевавшись у перекрестка, Релих вздрагивает от прикосновения чьей-то руки. Девушка с длинными встревоженными ресницами, в надвинутой на лоб микроскопической шляпке, вкрадчиво берет его под руку.

– Пойдем?

Он отрицательно качает головой и, высвободив руку, переходит на противоположный тротуар.

Предвкушая вечерний «эйнтопфгерихт», он предпочитает зайти выпить честного кофе с честными сдобными булками…

Теперь еще немного подышать свежим воздухом после несвежего запаха этой лежалой французской комедии на немецкий лад! На четвертом перекрестке его окликает большое белое «U» [1] на синем квадрате стекла. Он послушно спускается в подземку. Отходит последний поезд. В наполовину пустом вагоне Релих устраивается на скамейке у окна. «Сев за стол и взяв салфетку, не забудь принять таблетку „Бульрихзальц“.

На следующей остановке рядом с ним присаживается молодой, опрятно одетый человек с тонким арийским носом. Новенькая фетровая шляпа делает его еще более неотразимым. Молодой человек ставит на пол небольшой деревянный ящичек и, удобно рассевшись, разворачивает свежий номер «Фелькишер Беобахтер». Вагон постепенно наполняется, вбирая запоздалых прохожих.

На одной из остановок молодой человек выходит. Когда поезд трогается, Релих замечает, что сосед позабыл свой сундучок. Окликать поздно, поезд идет полным ходом. «Ну и черт с ним! Мне какое дело? Как бы самому не прозевать остановку!»

Но тут происходит нечто совершенно неожиданное. Один из пассажиров, пробираясь к выходу, задевает ногой позабытый ящик. И вдруг, как осколки взорвавшейся бомбы, в воздух летят белые листки бумаги. Пассажиры шарахаются в смятении. Один листок падает на колени Релиха. Он видит крупными буквами набранное слово «Геноссен!» и резким движением стряхивает листок на пол. Растерянно смотрит на открытый ящик. Из ящика, извиваясь и вздрагивая, свешиваются на пол обессиленные пружины.

– Тормоз! Живо, тормоз! – кричит проводнику саженный дядя со свастикой в петлице. – Останови поезд!

Пассажиры, повскакав с мест, скопом кидаются к дверям. Толпа оттесняет от тормоза явно неповоротливого проводника, извергающего проклятия, чересчур ретивого «наци». Когда поезд останавливается на станции, все гурьбой вываливаются на перрон.

Релих вовремя соображает, что оставаться здесь с советским паспортом по меньшей мере нецелесообразно. Пользуясь давкой, он вместе со всеми вываливается в открытую дверь и приступом берет лестницу. На перроне верещит свисток.

Теперь уже не опасно: на лестнице перемешались пассажиры из всех вагонов.

Он видит вокруг себя тревожные, взволнованные лица. Толпа, напирающая снизу, почти выносит его в вестибюль. До ушей Релиха долетают разрозненные слова.

– Листовки на пружинах… Оставляют в вечерних поездах… Третьего дня засеяли целое депо… – поясняет соседу в кепке сосед в железнодорожной форме.

– Это еще что! А вот я вчера на Алексе… прохожу… раздают рекламный проспект: зубная паста… Стал читать, а там такое написано… Не дай бог, если кто увидит!…

Заметив, что Релих прислушивается к его словам, человек мгновенно замолкает.

Большое белое «U» над выходом звучит, как вздох облегчения. Толпа рассеивается. Релих сворачивает в первую людную, ярко освещенную улицу. Попав в поток пешеходов, замедляет шаг.

«Ну и везет же мне, черт возьми! Другой ездит по Берлину целый год – и хоть бы что! А мне стоило раз проехаться на метро, сразу чуть не влопался в историю!»

Он дает себе слово больше не пользоваться подземкой. Лучше уж ездить на такси. Но такси, как назло, нет. Впрочем, теперь, кажется, уже близко.

Из-за угла с пением выходит отряд. Гитлеровская молодежь со знаменами. Наверное, с митинга. Отряд проходит мимо, четко отбивая шаг. «И любых из нас спросите: „Христиане вы иль нет?“ – „Адольф Гитлер наш спаситель!“ – вы услышите в ответ. Лучезарен, бодр и весел, он ведет нас неспроста. И мессия наш Хорст Вессель по-надежнее Христа!…»

Красным заревом неона горит над домами небо. На лакированных касках шупо мерцают красные блики. Так, наверное, мерцали они в ночь пожара рейхстага.

Релих смотрит вслед удаляющейся колонне. Ему не по себе. Как будто только что в двух шагах, не заметив его, промаршировала целая процессия умалишенных. Опасности нет, но все же немножко неприятно…

Усталый, почти ведомый инстинктом, он набредает наконец на освещенный подъезд отеля. Ряженный министром швейцар, кланяясь в пояс, открывает перед ним дверь в безмятежное царство сна.

2

Следующее утро ушло на визит в полпредство и на телефонные звонки. В полпредстве Релиха встречают с нескрываемым удивлением. Наркомтяжпром великолепно знает, что при нынешней политической обстановке посылать сюда людей нет никакого расчета. Последние две партии энергетиков и тепловиков, не высаживаясь в Берлине, отбыли во Францию. Если Релих дорожит временем, он сделает самое разумное, последовав их примеру.

Релих покидает особняк полпредства, унося целый ворох советов и напутствий. За дверью медным грохотом военного оркестра его встречает Германия.

В укромном элегантном ресторанчике его кормят досыта супом из бычьих хвостов и рябчиками в сметане. «Эйнтопфгерихт», к счастью, полагается один раз в месяц. Бутылка замороженного рейнского вина окончательно мирит Релиха с Берлином. Закурив папиросу «Мурата Приват» («Стоит понюхать их, даже не глянув, чтобы понять наслажденье гурманов»), в самом благодушном настроении он выходит из ресторана.

Долговязый автобус, скрипя рессорами, увозит его в Шарлоттенбург.

Сойдя на Вильгельмплац, после минутного раздумья он подзывает такси и велит везти себя на Бюловштрассе. У Ноллендорфплац он расплачивается с такси и дальше идет пешком. На углу Винтерфельдштрассе он покупает «Берзенцейтунг», «Ангриф» и, зайдя в угольное кафе, заказывает чашку черного кофе по-турецки.

Из блаженной сиесты его выводит мужчина в сером английском пальто из великолепного толстого драпа с чуть широковатыми лацканами.

– Ба! Кого я вижу? – кричит по-немецки незнакомец и, подойдя вплотную к Релиху, восторженно трясет его руку. – Какая встреча! Рудольф только сегодня сообщил мне, что вы в Берлине!

– Очень рад вас видеть, – любезно улыбаясь, говорит по-немецки Релих. – Мария перед отъездом поручила мне непременно повидать вас и передать самый горячий привет. Садитесь. Чашку кофе с ликером?

– Не стоит. Что вы вообще здесь делаете? Поедемте куда-нибудь. Расплачивайтесь поскорее. Я пойду позову такси. Такая встреча заслуживает, чтобы ее достойным образом вспрыснуть!

Они сидят уже в такси. Пять минут спустя такси останавливается у серого четырехэтажного дома, ничем не примечательного на вид. Немец первым поднимается по широкой темноватой лестнице. Релих послушно следует за ним. На площадке третьего этажа немец останавливается и ключом открывает дверь.

– Пожалуйста, прямо и направо.

Несколько старомодная и мрачная гостиная не отличается ничем от сотни других берлинских гостиных времен 1912 года – с кружевными салфеточками на спинках кресел и неизменной копией беклинского «Острова смерти» в почерневшей золоченой раме. Все это пахнет студенческими временами. От тюлевых штор на окнах, от засиженных мухами неразборчивых морских пейзажей Релиха обдает ветерком приятных воспоминаний. Даже воздух в этой комнате, приторно-кислый на вкус, – так пахнут иногда старые ковры – кажется, устоялся с довоенных времен, нетронутый сквозняком неугомонных событий. Нужно заглянуть в суровое трюмо, обросшее, как озеро, резными деревянными лилиями, всмотреться в отражение длинного бритого лица с большим коричневым лбом и с мешками у глаз, чтобы не ошибиться в летосчислении почти на четверть столетия.

– Извините, я тут немного замешкался. Черт их знает, где у них что стоит! – обращается к нему вдруг по-русски спутник, наполняя вермутом две зеленоватые рюмки. – Прозит! С приездом! Хорошо, что вы позвонили с утра. По правде, мы ждали вас значительно раньше. Думали, уже не приедете. Завтра вы бы меня не застали. Уезжаю с вечерним поездом. Через неделю буду в Париже. Там сможем поговорить подробнее. Когда возвращаетесь в СССР?

– Через месяц, возможно, через полтора.

– Срок вашего пребывания за границей придется сократить до минимума. Как только управитесь, поезжайте обратно.

– Намного раньше вряд ли сумею.

– Сумеете. Есть дела поважнее, которые требуют вашего присутствия на заводе.

– Какие именно?

– Пошлем к вам одного человека. Устроите его к себе на завод.

Релих отвечает не сразу.

– К сожалению, должен вас предупредить, – говорит он медленно, взвешивая слова. – Мои дела на заводе сильно пошатнулись. Никого больше, по крайней мере в ближайшие два-три месяца, устраивать у себя не смогу.

– Что, вас сняли с работы?

– Пока еще не сняли.

– Так в чем же дело? Боитесь?

– Не поймите меня превратно. Мне кажется, я могу быть вам полезен лишь постольку, поскольку остаюсь в партии и занимаю определенный пост. Если меня снимут с завода и вышибут из партии, польза от меня будет минимальная.

– На основании чего вы решили, что вас подозревают?

– Для этого не надо быть особенно проницательным Спас меня лишь удачный маневр: я вовремя взял в свои руки инициативу!…

– Вот как!

– Счастливое стечение обстоятельств, – спешит пояснить Релих, приняв восклицание собеседника за проявление интереса. – Заболел мой секретарь райкома. Подсиживает меня уже год. А второй секретарь, к счастью, парень малограмотный, не особенно разбирается в тонкостях политики.

– Гм… Это клад, а не секретарь. Чем же вы еще недовольны?

– В моем положении, чтобы завоевать доверие, надо было проявить чудеса сверхбдительности! – Он выдерживает паузу и добавляет почти со скорбью: – Пришлось разыграть целую детективную комедию с прологом и эпилогом… Впрочем, снятия секретаря я так и не добился. Заступился крайком… Сейчас там работает специальная комиссия…

– Но вы, видимо, должны были сообщить мне не только об этом…

– Вы правы, – выпрямляясь, говорит Релих. – Я приехал передать информацию и получить указания.

– Давайте, что у вас там?

Релих расстегивает портфель.

– Докладная записка?

– Да.

– Это все, что вас просили передать?

– Нет. Вот еще новый шифр. Прежним на всякий случай лучше не пользоваться. – Релих достает из портфеля однотомник Гвиччардини. – Страница помечена…

– Хорошо! Управляйтесь поскорее и возвращайтесь обратно. В конце будущего месяца мы направим вам отсюда человека. Будьте добры устроить его у себя на заводе.

Релих долго закрывает упорно не застегивающийся портфель.

– Я только попрошу об одном, – говорит он после длительного молчания; уши его горят. – Чтобы у этого человека не было таких липовых бумаг, как обычно.

– Не беспокойтесь, бумаги у него будут в порядке. Устроите его у себя месяца на два. Парень изворотливый, одна беда – не знает советских условий… Без опытного руководства может засыпаться…

Релих молча кивает головой.

– Давайте чокнемся за успех! Первоклассный вермут, зря брезгуете. Вид у вас не больно веселый. Если бы мне не говорили о вас как об одном из преданных людей, можно было бы подумать, что немножко дрейфите. Ну, обижаться нечего, я пошутил! Так как же, когда выезжаете в Париж?

– Завтра.

– Позвоните мне по парижскому телефону так недельки через четыре, перед отъездом. Сведу вас там с одним близким нам человеком, немцем. Он оказывает нам очень большие услуги. Договоритесь с ним окончательно. Насчет субъекта, которого направим к вам на завод, и еще кое о чем другом… Допивать не будете? Тогда давайте уберу… Можете меня не дожидаться. Выходите один. На углу найдете такси. Всего хорошего!

3

Такси высаживает Релиха на Александерплац. Релих пересекает площадь и, нарушая вчерашний зарок, спускается в подземку. На небольшой пустынной станции он выскакивает на перрон перед самым сигналом к отправлению. Поезд уходит. Убедившись, что никто не выскочил вслед за ним, Релих поднимается наверх, берет на углу такси и велит везти себя в отель. Осторожность никогда не мешает. Он заказывает у портье билет на утренний парижский поезд и затем, оплатив счет, поднимается к себе. Восьмой час вечера. Ужинать еще рано. Идти никуда неохота.

Релих сбрасывает пиджак, берет с кровати подушку и, притушив свет, вытягивается на диване. Приятная горечь папиросы действует успокаивающе. За окном приглушенно звучит гневная маршевая песня. Потом улицу заволакивает тревожная городская тишина.

Потухшая папироса летит в угол. Релих переворачивается на бок и закрывает глаза.

Где-то далеко, в пространстве, растет низкий заунывный звук. Звук раскалывается сначала надвое, потом на все более мелкие осколки. Воздух протяжно гудит. Волны звуков вздымаются и падают, размеренные, как прилив. Звонят, что ли?

Релих вспоминает, что в последние дни перед плебисцитом декретировано звонить по вечерам во все колокола. Кирки всей Германии перезваниваются с кирками Саара.

Диван, на котором лежит Релих, начинает раскачиваться, как люлька. Убаюканный колокольным перезвоном, Релих опускается в сон.

Ему снится пасха, белый накрытый стол, розовый поросенок с яйцом в зубах и сахарный барашек, придерживающий крохотную хоругвь с вышитой на ней свастикой. Релих протягивает руку, чтобы отрезать ломтик румяной, соблазнительно пахнущей колбасы. Но тут колбаса, свернутая в кольцо, внезапно по-змеиному поднимает голову и, раскачиваясь, тянется к его руке. Релих вскрикивает и просыпается, чтобы через секунду еще глубже погрузиться в сон.

Теперь он висит высоко, на колокольне Ивана Великого, обхватив руками и ногами медный язык колокола. На площадке внизу стоит звонарь в сером английском пальто из великолепного толстого драпа с чуть широковатыми лацканами и, откинувшись назад, обеими руками изо всех сил тянет за веревку. Релих кричит, обуянный ужасом, еще плотнее прильнув к холодной меди языка, а колокол раскачивается влево-вправо, влево-вправо – бамм!…

Релих просыпается. Кажется, хлопнула дверь. Впрочем, он не совсем в этом уверен. Некоторое время, еще вконец не очухавшись от сна, он лежит, прислушиваясь. Колокольный звон утих. Сейчас явственно слышен какой-то другой шум. Словно сильная струя воды низвергается из крана в раковину. Неужели он забыл закрыть воду в умывальнике?

Несколько секунд он лежит и слушает. Несомненно, это шум воды в ванной. Надо проверить. Он встает, зажигает в передней свет и подходит к двери ванной комнаты.

Дверь в ванную заперта, причем заперта изнутри. Релих прислоняет к ней ухо и отчетливо слышит шум воды, напускаемой в ванну. Это еще что такое?

Он дергает несколько раз за ручку двери и прислушивается опять. Никакого ответа. В раздражении он громко стучит в дверь. Молчание. Он стучит в дверь кулаком.

Щелк отодвигаемой задвижки. Дверь приоткрывается. На пороге появляется незнакомый голый мужчина с намыленной грудью.

– Чего вам надо? – сердито бросает мужчина по-немецки.

– Что вы здесь делаете? – спрашивает изумленный Релих.

– Видите, что делаю. Принимаю ванну.

– Да, но как вы попали в мою ванную комнату?

– То есть как это в вашу?

– Очень просто, это мой номер.

– Простите, почему вдруг ваш? Это мой номер.

– А вы вот посмотрите, – предлагает Релих, проходя в комнату и приглашая жестом незнакомца. Вся эта история начинает его забавлять.

Мужчина босиком пересекает переднюю и заглядывает в комнату. Окинув взором обстановку, он смущенно пятится, прикрывая дверью свой стыд.

– Извините, – бормочет он сконфуженно. – Я, кажется, Действительно ошибся номером… Должно быть, мой номер рядом. Ради бога, простите! Я сию минуту оденусь…

– Да ничего, мойтесь уж, – смеется Релих. – Воды хватит.

– Нет, нет! Пожалуйста, извините! Сейчас оденусь. – Мужчина притворяет двери.

Релих в веселом настроении возвращается на диван. Забавная ситуация! Субъект явно под мухой.

В ожидании ухода незваного гостя он просматривает сегодняшние газеты.

Щелкнула открываемая задвижка.

– Извините, пожалуйста, еще раз… – бормочет мужчина, просовывая голову в дверь. – Пожалуйста, извините…

Лицо его кажется Релиху откуда-то знакомым. Впрочем, Релих не успевает к нему присмотреться. Субъект уже выскользнул в коридор.

Дочитав газеты, Релих принимается укладывать чемодан. Эта операция отнимает у него всегда очень много времени. Вещи, как правило, не влезают. Приходится с ними бороться, давить их в грудь коленом, чтобы заставить потесниться. Поэтому Релих укладывается всегда не спеша, накануне.

После длительных манипуляций ему удается наконец запереть чемодан. Тут только Релих с отчаянием припоминает, что забыл про костюм, который отдавал сегодня чистить и оставил на вешалке в передней. Ничего не поделаешь, придется расстегивать все сначала.

Он идет в переднюю. Костюма на вешалке нет. Более того, нет ни пальто, ни шляпы. Вот это здорово! Оказывается, застенчивый купальщик не зря перепутал номер.

Теперь все приключение не кажется вовсе Релиху забавным. Черт с ним, с костюмом, но пальто и шляпа! Как же ехать без пальто и без шляпы?

Он нажимает кнопку и вызывает коридорного. В конце концов, что это – отель или воровской притон? По всем правилам гостиница должна ему возместить убыток. Но завтрашний отъезд, видимо, придется отложить… О поимке вора нечего и думать. Уже больше получаса, как он успел покинуть гостиницу. Почему не является коридорный?

Релих со злостью нажимает кнопку еще и еще. Коридорного нет.

Выведенный из себя, Релих запирает номер и сам отправляется на поиски прислуги. В конце коридора он замечает группку людей, стучащихся в дверь чьего-то номера. Черная форма эсэсовца заставляет Релиха насторожиться…

Откуда ни возьмись перед ним вырастает знакомый бой, тот самый, который вчера притащил его чемодан.

– Послушайте! – в раздражении обращается к нему Релих. – Почему нельзя дозвониться коридорному?

Бой почтительно склоняет голову.

– Простите, пожалуйста, – говорит он вполголоса – Тут у нас случилось одно небольшое происшествие. За господином из 444-го номера пришли господа из гестапо. Господин в одном белье куда-то выскочил. Вот и ходят сейчас по всем комнатам, проверяют. Скоро, наверное, дойдут и до вашего номера…

Релих испытующе смотрит на парня. По конфиденциальному полушепоту, которым бой предупреждает, что скоро дойдут и до него, Релих готов заключить, что парень видел, как тот господин в кальсонах заходил к нему в номер. Но если даже и видел, все равно не скажет – это ясно по глазам.

Релих бормочет что-то невнятное и возвращается в комнату. У него пропала охота вызывать коридорного и взыскивать с гостиницы за украденные вещи. А ну их! Лучше не связываться! Потом не выпутаешься. Пальто и шляпу можно будет купить завтра с утра в магазине на углу.

Он останавливается в раздумье. Увидят пустую вешалку, могут спросить, где у него пальто и шляпа. Тогда получится еще хуже: как будто скрывал.

Он достает из чемодана дождевик и дорожную кепку и вешает их на видном месте. Опять весь чемодан придется упаковывать заново.

Четверть часа спустя в номер стучатся.

– Не заходил ли к вам сюда незнакомый человек? Нет? Извините за беспокойство. В гостинице обнаружен вор.

Заглянув в уборную, в ванную и потрогав портьеры, выходят, церемонно раскланиваясь.

– Кстати, из вашего номера вызывали коридорного?

– Да, я хотел… заказать покушать.

– Пожалуйста!

– Принесите мне шницель по-гамбургски и бутылку вермута.

– Сию минуту.

Доедая шницель и обильно запивая вермутом, Релих медленно обретает прежнее расположение духа. «Черт возьми, неужели даже в командировке нельзя пяти минут прожить без политики? Очевидно, нельзя».

Ему хочется поскорее уехать из этого беспокойного города. «Если того субчика поймают в моей одежде, могут еще возникнуть черт знает какие неприятности!»

Он искренне желает человеку, удравшему в его пальто, чтобы тот засыпался завтра же, но не раньше одиннадцати часов утра, когда уйдет парижский поезд. А еще лучше – послезавтра.

В двенадцать часов, когда Релих ложился спать, новый стук в дверь заставляет его вскочить на ноги. В испорченном настроении, с колотящимся сердцем он идет открывать.

Посыльный в картузе с надписью «Отель Империаль» протягивает ему объемистый сверток.

– Войдите. – Релих пропускает посыльного в комнату.

Разорвав бумагу, он обнаруживает свой костюм, пальто и чуть примятую шляпу.

– Кто это вам передал? – строго спрашивает он у посыльного.

– Один господин, фамилию не сказал.

– Он остановился в вашем отеле?

– Нет, он встретил меня случайно минут двадцать назад на Унтер ден Линден. Предложил, не отнесу ли я этот пакет. Поскольку я все равно шел в эту сторону… Пара марок всегда пригодится.

Релих достает десять марок и дает их низко кланяющемуся посыльному.

– Вот дырявая у меня башка! Чуть было не забыл! Этот господин просил вам передать, что он очень извиняется за беспокойство и никогда бы себе этого не позволил, если бы знал, с кем имеет дело.

– Хорошо, можете идти!

Релих в раздражении бросает на кресло чудом вернувшийся к нему костюм. Опять открывать чемодан!

«Интересно, откуда он успел узнать, кто я такой!»

Взор его падает на отвернувшийся воротник пальто и на красующееся там клеймо «Кооператив сотрудников и войск ОПТУ. Москва».

Он достает из кармана перочинный ножик и со злобой спарывает с пальто фабричную марку.

– Вот идиотизм!

Потом он выпивает залпом целый стаканчик вермута и, тщательно заперев дверь на ключ, тушит свет.

– Джентльмен! – бормочет он сквозь зубы, ложась в постель. – Ничего, голубчик, еще свернешь себе шею! В другой раз мой костюм тебя не спасет…