Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

ВВЕДЕНІЕ

При изученіи всякаго явленія неизбѣжны два момента: во-первыхъ, надо опредѣлить явленіе, какъ таковое, безъ отношенія къ другимъ явленіямъ родственнаго порядка; во-вторыхъ, опредѣлить мѣсто изслѣдуемаго явленія въ ряду этихъ родственныхъ явленій. Пока нѣтъ отвѣта на второй вопросъ, явленіе не можетъ считаться изученнымъ, потому что остается за бортомъ научной системы, объединяющей и объясняющей данный классъ явленій. Для филолога, конечно, интересно изученіе мертваго языка; но главная его цѣль — опредѣлить мѣсто и значеніе изучаемаго языка въ семьѣ другихъ сродныхъ языковъ. Это и есть самый интересный моментъ въ научной работѣ, потому что на этомъ пути самое ничтожное съ перваго взгляда явленіе можетъ превратиться въ глубокій философскій вопросъ. Точно такія же требованія долженъ ставить себѣ и изслѣдователь всякихъ другихъ продуктовъ словеснаго творчества. Въ данномъ случаѣ дѣло идетъ о цѣломъ классѣ явленій: заговорахъ, заклинаніяхъ, оберегахъ и т. д., какъ особомъ видѣ словеснаго творчества. Въ какомъ же положеніи находится изслѣдованіе ихъ съ отмѣченныхъ выше точекъ зрѣнія? Изучена ли сущность явленія? Что такое «заговоръ»? Хотя уже не малое количество ученыхъ пыталось разобраться въ этомъ вопросѣ, но, къ сожалѣнію, приходится констатировать фактъ, что дѣло находится въ самомъ печальномъ положеніи. Даже не опредѣлена еще та характерная черта, которая ставитъ границу между этимъ видомъ творчества и сосѣдними. Если такъ дѣло обстоитъ съ первымъ вопросомъ, то само собою понятно, что еще въ худшемъ положеніи находится второй вопросъ. Вѣдь, на него только тогда и можно отвѣтить, когда рѣшенъ первый. Однако давно уже было заявлено о правѣ заговоровъ на мѣсто въ исторіи литературы.

И мѣсто имъ дано. Миѳологи заявили о правахъ заговора, они же сдѣлали ему и очень почетный пріемъ. Бѣда лишь въ томъ, что не указали для него опредѣленнаго мѣста. Они нашли въ заговорахъ богатый матеріалъ для своихъ фантастическихъ построекъ въ области миѳологіи; это и было причиной радушнаго пріема. А вопросъ о томъ, чѣмъ же заговоръ отличается отъ другихъ видовъ народнаго творчества, ихъ мало интересовалъ. Для нихъ былъ важенъ не видъ творчества, а его содержаніе, своебразно истолковываемое. Естественно, что при такой постановкѣ вопроса положеніе заговора было очень непрочно и должно было пошатнуться съ крушеніемъ миѳологической школы. Такъ оно и случилось. Правда, правъ заговора на мѣсто въ исторіи литературы никто не оспариваетъ, изслѣдованіе ихъ все разростается, но мѣста въ исторіи литературы они фактически не имѣютъ. Въ курсъ народной словесности историками механически вставляется нѣсколько страничекъ о заговорахъ, да и то не всегда. И гдѣ ихъ ни приклеилъ — все хорошо. Такое оттѣсненіе заговора понятно само собой, разъ вниманіе обращается не на форму, а на содержаніе. Вѣдь, содержаніе-то его почти всегда то же самое, что и въ апокрифахъ, сказкахъ, пѣсняхъ и т. д., въ видахъ народнаго творчества, болѣе богатыхъ и болѣе доступныхъ изслѣдованію. А если дѣло обстоитъ такъ, то, дѣйствительно, заслуживаетъ ли заговоръ того почетнаго мѣста въ исторіи словесности, о какомъ мечтали миѳологи? Вѣдь, для исторіи литературы важно главнымъ образомъ содержаніе литературныхъ видовъ, то измѣнчивое, носителями чего они являются, художественно выраженныя идеи и движеніе ихъ^{1}). А заговоры съ этой точки зрѣнія представляютъ самый неблагодарный матеріалъ. Въ нихъ меньше, чѣмъ во всякомъ другомъ поэтическомъ видѣ, замѣтна смѣна идей и настроеній. Такая неподвижность объясняется неизмѣнностью самого объекта заговора. Если въ наши дни заговоръ отъ крови служитъ выраженіемъ желанія, чтобы кровь остановилась, то и тысячи лѣтъ назадъ онъ выражалъ то же самое желаніе. Измѣнилась лишь форма выраженія. Такимъ образомъ, оказывается, здѣсь отношеніе между содержаніемъ и формой какъ разъ обратное тому, какое интересно для исторіи литературы. Только отдѣльнымъ заговорамъ удалось избѣжать этой роковой судьбы. Использованіе же заговоровъ въ томъ родѣ, какъ это дѣлали миѳологи, т. е. разсматриваніе ихъ, какъ отголосковъ исчезнувшей миѳологической системы, или же въ духѣ Мансикка, перевернувшаго теорію миѳологовъ наизнанку, крайне рисковано. Дѣло въ томъ, что тѣ фантастическіе образы, какіе миѳологи считали отраженіемъ миѳа, а Мансикка — христіанскими символами, могли возникнуть изъ самыхъ реальныхъ источниковъ. Что въ нѣкоторыхъ случаяхъ дѣло обстояло именно такъ, это мы увидимъ въ дальнѣйшемъ. Такъ могли явиться, напр., образы чудесной щуки, желѣзнаго тына, булатнаго дуба и т. д. Оказывается, что и использованіе самого содержанія заговоровъ въ историко-литературныхъ или какихъ-либо другихъ цѣляхъ рисковано, пока не изслѣдованы причины появленія въ данной формѣ именно такого, а не другого содержанія. Слѣдовательно, при изученіи заговора, прежде всего приходится изслѣдовать именно форму и ея развитіе. А это болѣе интересно для теоріи, чѣмъ для исторіи словесности. Такимъ образомъ, мы приходимъ къ постановкѣ перваго вопроса. Надо изслѣдовать заговоръ, какъ особый видъ словеснаго творчества, разсмотрѣть его формы, прослѣдить ихъ развитіе, опредѣлить ихъ содержаніе и выяснить отношеніе содержанія къ формѣ.

Отчасти этихъ вопросовъ касались два первоклассныхъ русскихъ ученыхъ — Потебня и Веселовскій и послѣдователи перваго. Но они опять таки изслѣдовали заговоръ не самъ по себѣ, а какъ одинъ изъ случаевъ проявленія психологическаго параллелизма, мышленія посредствомъ сравненія; словомъ, они интересовались имъ постольку, поскольку замѣчали въ немъ сходство съ другими видами народнаго творчества, а не разницу; обращали вниманіе не на оригинальныя черты заговора, а на общія всей народной поэзіи. Рѣшенію намѣченныхъ сейчасъ вопросовъ я и посвятилъ эту работу. Невозможность въ достаточной мѣрѣ использовать западно-европейскіе заговоры была причиной того, что нѣкоторыя положенія могутъ показаться слабо аргументированными. Однако для меня ручательствомъ въ правильности избраннаго пути изслѣдованія и теоріи, явившейся результатомъ его, служитъ то обстоятельство, что даже въ томъ несовершенномъ видѣ, въ какомъ мнѣ удалось представить развитіе заговоровъ, они выступаютъ уже съ опредѣленной, характерной физіономіей, требующей и опредѣленнаго мѣста для себя среди другихъ видовъ поэтическаго творчества, а, слѣдовательно, является возможность отвѣта и на второй изъ поставленныхъ выше двухъ кардинальныхъ вопросовъ. Но это требуетъ привлеченія къ дѣлу новаго матеріала и новаго не менѣе кропотливаго изслѣдованія. Поэтому я позволяю себѣ во введеніи сдѣлать лишь краткое указаніе того направленія, въ какомъ должно искать отвѣта, на основаніи данныхъ, уже добытыхъ совершенною частью работы.

Такъ гдѣ же мѣсто заговора въ ряду другихъ видовъ поэтическаго творчества? Прежде всего — что это, эпическое, лирическое или драматическое творчество? Ни то, ни другое, ни третье. Или вѣрнѣе — и то, и другое, и третье, и даже четвертое, поскольку заговоръ является въ прозаическомъ видѣ. Съ теоретической стороны тѣмъ и интересенъ заговоръ, что онъ является отличнымъ представителемъ примитивнаго синкретическаго творчества, изъ котораго дифференцировались потомъ отдѣльные поэтическіе виды. Поскольку заговоръ заключаетъ въ себѣ элементъ дѣйствія, онъ относится къ драматическому творчеству. Здѣсь мы находимъ тѣ δρόμενα, ячейки, изъ которыхъ потомъ развилось драматическое дѣйствіе; здѣсь мы видимъ, какъ къ δρόμενα. присоединялись λεγόμενα, можемъ прослѣдить зарожденіе ихъ. Зародыши драматическаго творчества были именно въ заклинаніяхъ и заговорахъ. Но въ благопріятныя условія для развитія ихъ попали далеко не всѣ заклинанія. Естественно, что заговоры частнаго характера, т. е. исполнявшіеся въ интересахъ отдѣльнаго лица, не получили дальнѣйшаго развитія въ этомъ направленіи, такъ какъ не находили необходимой для себя общественной поддержки. Въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ стояли заклинанія коллективныя, общественныя, т. е. совершавшіяся цѣлою группой въ интересахъ общины. Коллективныя заклинанія представляютъ уже сплошь да рядомъ рельефно выраженныя характерныя черты драмы: синкретизмъ дѣйствія, мимики и слова. Но судьба и этихъ заклинаній была различна. Рѣшительнымъ моментомъ для дальнѣйшаго развитія заклинанія является отношеніе его къ культу. Оно могло обратиться либо въ культъ, либо въ простой обрядъ, не имѣющій никакого касательства съ культомъ. Изслѣдованіе Фрэзера^{2}) показало, въ какомъ отношеніи къ заклинанію стоятъ нѣкоторые арійскіе культы, а въ частности культъ Діониса и Деметры, что для насъ особенно важно. Съ другой стороны достаточно опредѣленно уже установлено и отношеніе обряда къ заклинанію^{3}). Въ томъ и другомъ случаѣ въ основѣ усматривается заклинаніе. Понятно, что судьба драматическаго элемента въ культѣ и въ обрядѣ должна быть различной. Культъ сохраняетъ свою важность и серіозность, обрядъ вырождается въ игру и шутку. Вотъ каковъ предполагаемый путь доисторическаго развитія драматическаго творчества. Въ концѣ его мы находимъ двѣ вѣтви. Какая же изъ нихъ дала тотъ побѣгъ, который развился въ античную драму? Обратимъ вниманіе на то, что описанный сейчасъ процессъ драматическаго развитія намѣчается безъ помощи изслѣдованія самой драмы, какъ литературнаго вида. Теперь обратимся къ теоріи возникновенія драмы, созданной на основаніи данныхъ, представляемыхъ самой драмой. Ее высказалъ еще Аристотель, и она до сихъ поръ повторяется. Что же онъ говоритъ? Хотя показанія Аристотеля нѣсколько сбивчивы, все же онъ опредѣленно указываетъ, два исходныхъ пункта драмы. И эти два источника оказываются, какъ будто, тѣми двумя вѣтвями, какими кончилась доисторическая эпоха драмы. У Аристотеля сплетаются двѣ теоріи: по одной — драма происходитъ изъ взаимодѣйствія культовъ Діониса и Деметры, по другой — изъ пелопоннесской сатирической игры ряженыхъ. Совпаденіе двухъ концовъ въ первомъ случаѣ очевидно, если мы припомнимъ выводы Фрэзера относительно упомянутыхъ культовъ. Можно установить совпаденіе и двухъ другихъ концовъ. Для этого потребуется изслѣдовать отношеніе сатирической игры къ обряду, имѣющему въ основѣ заклинаніе. Что это была за игра? Прежде всего самое названіе трагедіи — τραγωδία — подчеркиваетъ въ ней два элемента: элементъ мимики, ряженія и элементъ пѣнія. Τραγωδία — пѣсня козла, сатировъ. Очевидно, это была хороводная обрядовая игра. А, какъ установлено, обрядовыя игры, сопровождающіяся пѣніемъ, пляской, ряженіемъ, первоначально вовсе не были простой забавой; онѣ имѣли важное соціальное значеніе. Онѣ развились изъ магическаго обряда, изъ заклинанія, и сплошь да рядомъ заключаютъ еще въ себѣ его отголоски. Нѣтъ ли такихъ отголосковъ и въ сатирической игрѣ? Самое участіе сатировъ уже даетъ поводъ заподозрить здѣсь присутствіе заклинательнаго элемента. Сатиры изображались полулюдьми-полукозлами. Откуда взялся такой образъ? Что это, изобрѣтеніе досужей фантазіи? Трудно допустить. Мы знаемъ, какую важную роль играло въ жизни первобытнаго человѣка то, что у насъ часто является только въ видѣ забавы. Такъ было хотя бы съ танцемъ. Относительно умственной дѣятельности надо допустить то же самое. Не слѣдуетъ никогда забывать, что примитивный человѣкъ вынужденъ неустанно бороться за свое существованіе. Все, что онъ создаетъ, имѣетъ либо прямое, либо косвенное отношеніе къ этой борьбѣ. Если намъ и кажутся фантастическія созданія примитивной миѳологіи плодомъ необузданной фантазіи, мы все-таки не имѣемъ права называть ихъ таковыми, пока не выясненъ самый процессъ созданія этихъ образовъ. Заговоры, особенно русскіе, столь обильные подобными образами, и здѣсь могутъ оказать громадную услугу миѳологіи. Въ нихъ намъ удается иногда прослѣдить процессъ превращенія самаго реальнаго образа въ цѣлую фантасмагорію и вскрыть его психологическіе мотивы. Если мы теперь съ этой точки зрѣнія будемъ разсматривать сатира, то прежде всего спросимъ: не соотвѣтствуетъ ли онъ какому-нибудь реальному образу? Есть основаніе предположить, что изображеніе сатира явилось на почвѣ заклинательнаго обряда. Полную параллель образа мы находимъ въ мимическихъ танцахъ различныхъ дикихъ народовъ. У американскихъ краснокожихъ видимъ получеловѣка-полубизона^{4}). Это въ бизоньемъ танцѣ, гдѣ участники танца наряжаются бизонами. У новогвинейскихъ дикарей — получеловѣкъ-полурыба. Тоже въ мимическомъ танцѣ^{5}). Отношеніе этихъ танцевъ къ заговору будетъ разобрано ниже (гл. V). Они тоже являются заклинаніями. Ряженіе бизономъ или рыбою стоитъ въ связи съ тѣмъ, что служитъ главнымъ промысломъ племени. Въ первомъ случаѣ — охота, во второмъ — рыбная ловля. Совершенно аналогичнымъ образомъ могли появиться у грековъ въ періодъ пастушескій или также охотничій полулюди-полукозлы, появиться на почвѣ заклинанія. Потомъ уже заклинаніе выродилось въ сатирическую игру. Такъ совпадаютъ и двѣ другія вѣтви драмы, историческая и доисторическая. Вотъ путь, какой намѣчается для изслѣдованія отношенія заговора къ драмѣ.

Аналогичныя отношенія можно установить между заговоромъ и лирикой. Поскольку заговоръ заключаетъ въ себѣ отголоски душевныхъ переживаній своихъ творцовъ, онъ лириченъ. И судьба хранящихся въ немъ лирическихъ задатковъ также, главнымъ образомъ, зависѣла отъ соціальнаго значенія заговора и отношенія его къ культу. Если лирическій заговоръ примыкалъ къ культу, то онъ обращался въ религіозную пѣснь, молитву, гимнъ; если же оставался внѣ культа, изъ него развивалась обрядовая пѣсня-заклинаніе. Потомъ характеръ заклинанія утрачивался. Если для Потебни заговоръ — Limus ut hic durescit et haec ut cera liquescit uno eodemque igni, sic — nostro Daphnis amore — безъ сомнѣнія есть молитва^{6}), то мнѣ кажется, что слѣдующая, распѣваемая и понынѣ народомъ на купальскихъ играхъ пѣсня восходитъ къ источнику однородному съ источникомъ латинскаго заговора.

,Oj na Kupajli, ohòń horýť

A u Iwana serce bołýt’.

Nechàj bołýt’, nechàj znaje,

Nechàj inszoji ne zajmaje,

Nechàj jidnù Hannu maje^{7}[1]).

Оба произведенія возникли, надо полагать, изъ чары-присушки (см. гл. V).

Наконецъ, третій элементъ заговора — эпическій. Вліяніе на соотвѣтствующій видъ народной поэзіи онъ, кажется, имѣлъ очень незначительное (въ частности на созданіе апокрифическихъ сюжетовъ). Зато въ развитіи самого заговора онъ имѣлъ рѣшающее значеніе. Два первыхъ элемента должны были отступить предъ послѣднимъ. Въ заговорахъ отразились любопытные пріемы эпическаго творчества примитивнаго ума. Изслѣдованіе главнымъ образомъ эпическихъ сюжетовъ заговора и составитъ центръ настоящей работы.

Таковъ литературный интересъ изученія заговора. Но не менѣе интересенъ онъ и съ другихъ точекъ зрѣнія. На исторіи заговора, какъ увидимъ, отразилась, напр., одна изъ самыхъ драгоцѣнныхъ чертъ человѣческаго разума. Та именно, которая движетъ человѣчество по пути прогресса во всѣхъ областяхъ. Можетъ быть, это утвержденіе покажется парадоксомъ. Въ заговорахъ привыкли видѣть, напротивъ, проявленіе глупости человѣческой. Однако это не такъ. Постоянное стремленіе отыскать причину даннаго явленія, объяснить непонятное — вотъ что было главнымъ двигателемъ въ исторіи заговора. Вѣковѣчный вопросъ «почему?» появлялся на каждой исторической ступени заговора. Каждая послѣдующая ступень была отвѣтомъ на него. И, если мы теперь съ улыбкой готовы смотрѣть на создавшуюся такимъ образомъ наивную систему, менѣе всѣхъ виноваты въ этомъ творцы ея.