Закат семьи Брабанов

10

Чтобы соблазнить ее, ему ничего не нужно было делать. Синеситта презирала соблазнение и соблазнителей или, как она говорила, «претендующих ими быть». Она считала, что любовь заключается не в том, чтобы соблазнять и быть соблазненной, а в том, чтобы распознать предназначенного тебе судьбой человека. Только дьявол прибегает к соблазнению. Мужчины и женщины, какими бы разными ни были, выбирают друг друга с первого взгляда. То, что в дешевых романах и сериалах на ТВ называется любовью с первого взгляда, было для нее лишь естественным — нормальным и почти банальным — началом любовных отношений. Если до этого дня она и оставалась одна или почти одна, то лишь потому, что в толпе мужчин — пусть даже кто-то из них ей и понравился бы, а после нескольких свиданий соблазнил бы — ей не встретилось ни одного, которого бы она сама выбрала, выделила, невольно полюбила. Как только она чувствовала себя соблазненной, ей казалось, что она обманута, что ею манипулируют и злоупотребляют. И соблазнитель тут же оставался с носом. Ежедневно звоня к нам по вечерам, он получал от меня неизменный ответ: «Синеситта дома, но разговаривать с вами не желает». Коллен добился успеха у моей сестры лишь потому, что ему и в голову не приходило ей понравиться; и это послужило для нее доказательством его честности и искренности.

В тот вечер, задержавшись в «Прентан» из-за дополнительных ежемесячных выплат, она вернулась из Парижа последней. Папа уже помыл, накормил и уложил Боба, возле которого, как обычно, заснул; а в это время мой плутишка брат, вместо того чтобы спать, методично наносил удары в подвешенную над кроватью игрушку. Мы со Стюартом и мамой сидели на кухне. Пока Коллен надевал носки и туфли, она попыталась отправить меня в мою комнату, но я притворилась тугой на ухо, считая, что если не стану свидетелем второго тет-а-тет между ней и Колленом, никто мне потом не расскажет, как все прошло. Конечно, мое присутствие, каким бы незаметным, прозрачным и бесполым оно ни было, должно было повлиять на характер встречи, но я предпочла остаться и изменить действие пьесы, чем уйти и удовольствоваться потом фантастическими мамиными версиями. То, что произошло с ней в конце этой встречи, на все сто процентов, как будет видно из дальнейшего, оправдывает мое неприкрытое и нахальное упрямство.

Кухня была нашим любимым местом. Мы, Брабаны, очень неохотно покидали ее, и самые приятные и нежные воспоминания о жизни нашей семьи связаны у меня с тем периодом, когда судебные исполнители отключили у нас газ и электричество и все мы: я, Боб, Синеситта и ее пятеро детей (Октав, Марсо, Элиан, Виржиния и Патрик) — спали на кухне. Мы с сестрой устроили спальное ложе перед камином и всю ночь поддерживали в нем огонь. Мы накрывались спальными мешками и одеялами, а утром все сворачивали и складывали в бретонский шкаф. Затем начиналось вальсирование бутылочек с сосками, баночек с детским питанием, тартинок «Нутелла», яичницы и апельсинового сока. Между бретонским шкафом и небольшой печкой, которая нам очень пригодилась для приготовления горячей пищи, когда уже не было денег оплачивать счета, стоял телевизор. Правда, после освобождения Бенито он всегда был выключен. Кухонный стол некогда был столом для переговоров; папа привез его из Женевы, где занимался организацией безопасности принца Брольи — главного участника переговоров со стороны Франции в Эвианских соглашениях (1962). Это был овальный сосновый стол. За него могло усесться человек двадцать. Два окна кухни выходили в наш сад, а третье — на сад Рошеттов, наших соседей. Зеркало, о котором я говорила выше, папа приобрел за счет бельгийского правительства, когда служил в Риме во времена фашизма. Это было большое венецианское зеркало в позолоченной раме. С конца весны до середины лета оно ловило лучи заходящего солнца и меланхолично бросало их нам в глаза. На стенах висело несколько фотографий: мой отец, пожимающий руку главному крупье казино в Перрос-Гиреке; мама, подающая кусок копченой семги жене президента республики; десятилетняя Синеситта перед большим бассейном в Шампиньи-сюр-Марне, победившая в соревнованиях по плаванию баттерфляем; я в наряде Клеопатры в пародии на «Антония и Клеопатру» — представлении, которое мы давали на ежегодном празднике в Эгьен-д’Орв; наконец, Боб в роддоме Обервиля в день своего рождения. И ни одного снимка нашего брата-бандита. Впрочем, один раз папа сфотографировал нас всех вместе на пляже в Плестене. Получился красивый портрет, но папа сорвал его примерно через час после того, как Бенито изнасиловал маму прямо на плиточном полу в кухне. Бенито, хотя и не был урожденным Брабаном, тоже беззаветно привязался к нашей кухне, и ему было трудно покидать ее даже после того, как он совершил такой ужасный поступок. Стюарт Коллен, прекрасно разыгрывая роль будущего зятя, переходил от одного снимка к другому с удивленным и задумчивым видом.

— Я могу вам помочь? — спросил он у мамы, чистившей картошку.

— Расскажите мне лучше, какие чувства вы испытываете к Синеситте?

С тех пор, как моя сестра объявила, что собирается выйти за Коллена замуж, мама перестала его понимать, а также испытывать к нему жалость. В идеале она хотела бы, чтобы Синеситта нашла мужчину, но, по мнению мамы, для Синеситты ни один мужчина не представлял собой идеала.

— Вы должны это легко понять, ведь вы чувствуете то же самое.

— Между нами есть разница: вы видели Синеситту только раз прошлым летом, а я вижу ее каждый день вот уже тридцать шесть, а скоро и тридцать семь лет.

— Вы считаете, что если бы я лучше узнал вашу дочь, то на ней не женился бы?

— Вышла ли бы она за вас замуж, если бы узнала получше?

— Я не платил налоги, это верно. Но разве за это меня следует навсегда лишить любви?

Мама поставила картошку под струю воды из крана. Сад уже погрузился в темноту. В кухне царила угнетающая и тяжелая жара, иногда рассекаемая струйкой ледяного воздуха.

— Я знаю свою дочь, — сказала мама. — Она вас искрение любит. Если вы причините ей зло, я вас убью.

— Убив меня, вы убьете и ее.

— Я предпочитаю видеть ее мертвой, но только не несчастной.

— Родители всегда так думают. Но что они знают о счастье и несчастье? У родителей слишком много забот. А счастье и несчастье предназначены для детей и для людей, у которых детей нет.

Мама посмотрела на него с глубоким затаенным страхом, думая, что теперь из-за неслыханного выбора Синеситты ей придется жить в тесном соседстве с этим непонятным и темным человеком, нарочитая непоследовательность которого, без сомнения, скрывала тайную и неуловимую логику, приводившую ее в ужас.

— У вас есть какое-нибудь хобби? — спросила она лишь бы что-то спросить, поскольку молчание между ними становилось слишком жутким — разгорающимся костром, вокруг которого их трагические судьбы начали свой танец смерти.

— Да: я отдаю свои долги.

— На что вы собираетесь жить с моей дочерью?

— Я намереваюсь войти в попечительский совет предприятий.

В какой древней книжонке по экономике или управлению, которую он пролистал в темном и зловонном углу тюремной библиотеки, откопал он это устаревшее выражение?

— И что же вы собираетесь советовать предприятиям?

— Не увольнять людей. Безработица — невыносимая вещь.

— Как бы там ни было, — произнесла мама все более отрывистым и задыхающимся голосом, — содержать Синеситту вам не придется, она сама зарабатывает себе на жизнь.

— Этого и мне бы хотелось, — заявил Стюарт покорным и слащавым тоном, который употребляют нищие, жалуясь на плохую жизнь.

Зазвонил телефон, и я бросилась к нему. В нашем доме трубку всегда снимала я, хотя мне никто не звонил: в лицее, да и в других местах меня считали слишком странной, чтобы разговаривать со мной еще и по телефону. Я передала трубку Стюарту и подошла ко второму аппарату. Коллен показался удивленным. Он не знал, что второй телефон установили исключительно из снисхождения ко мне — поскольку мне никогда не звонили, я могла слушать чужие разговоры.

— Я зашел к вам, чтобы рассказать новости о Бенито, — сообщил Коллен моей сестре.

— Как он себя чувствует?

— Хорошо. Продолжает писать письмо с извинениями.

— Я надеялась, он его уже закончил.

— Бенито сказал, что еще никогда не сочинял такую длинную вещь и к тому же с сентября по ноябрь у него был кризис. По его словам, текст, который он пишет, может испугать точно так же, как нацеленный на вас пистолет.

— А как вы, Стюарт, в порядке?

— У меня железное здоровье. А что у вас?

— Моя лодка дала течь.

— Неприятности?

— Мой жених не давал о себе знать целых пять месяцев.

— Сожалею, но я вкалывал как негр. Хотел, чтобы вы мною гордились.

— Вы снова разбогатели?

— Нет, стал еще беднее, чем когда вышел из тюрьмы.

— Это не имеет никакого значения. Вы начнете новое дело.

— Я разорен, Синеситта.

На протяжении всего их разговора я видела, как мамины жесты становятся все более медлительными, неуклюжими, тяжеловесными, пока ее руки, лицо и глаза совсем не застыли, скованные холодным ужасом, как лед или свиное желе.

— На самом деле разорен? Или как кинопродюсер, который отказывается заплатить за занавески, купленные его женой, а сам проводит Рождественские каникулы во дворце на мысе Антиб?

— Разорен, это правда. Я даже был вынужден срочно продать свою «BMW».

— Почему срочно?

— Чтобы сохранить целым мизинец.

— Карточный долг?

— В тот вечер я был в ужасной депрессии. И спустил десять штук в покер.

Мама бросила на Стюарта ненавидящий взгляд, вытерла передником руки и принялась за сервировку стола. Она не просила меня помочь, надеясь, что позже я подробно перескажу ей все, что говорила ее старшая дочь.

— У меня есть сбережения, — сказала Синеситта.

Теперь мамино лицо стало мертвенно-бледным. Она мелкими шагами засеменила от буфета в стиле Генриха II — который я опустила в своем описании, как и шведские часы, английскую гладильную доску, маленький индийский шкаф, а также другие вещи, купленные папой во время его командировок за границу, поскольку здесь находилось слишком много мебели и предметов, чтобы перечислить их все за один раз, и я оставляю за собой право по своему усмотрению привносить по ходу повествования то или иное уточнение, касающееся обстановки и украшения нашей кухни — к столу из смолистой сосны, стоявшему в трех с половиной — четырех метрах от буфета, и при этом несколько раз сильно покачнулась.

— Я хочу, Стюарт, чтобы вы любили меня за мои деньги, даже если сочтете, что у меня их недостаточно.

— Почему?

— Тогда я буду уверена, что вы любите меня хоть за что-то.

— Вы не хотите, чтобы я любил вас просто так?

— Если вы будете любить меня просто так, то ваша любовь может исчезнуть в любой момент по любой причине, а если вы будете любить меня за мои деньги, то ваша любовь будет продолжаться до тех пор, пока они у меня не закончатся.

— Синеситта, — произнес Стюарт со вздохом, полным порочности и низменного удовлетворения, — у вас нет денег, во всяком случае того, что я называю деньгами.

Мама зашаталась, и на этот раз я поняла, что обязана броситься ей на помощь, временно отложив свою работу шпиона. Я помогла ей сесть в кресло в стиле Луи XIII, купленное папой на аукционе в Монако во время распродажи имущества проходимца Стависки. Задыхаясь, с бешенно бьющимся пульсом, мама приказала мне тем не менее вернуться к телефону. Я дала ей стакан воды и направилась к Стюарту.

Он уже повесил трубку и повернулся ко мне с таким умиротворенным, спокойным и почти женственным выражением лица, какое бывает у человека, только что взятого на содержание.

— Синеситта просила передать, чтобы ее не ждали к ужину. Она вернется поздно и сразу отправится со мной спать.

Мама упала с кресла — мертвая.