Заклятие слов

ГЛАВА ШЕСТАЯ МАГИЧЕСКИЙ ОБРЯД

В гостиницу я вернулся в начале пятого.

Итак, я знал теперь все… или почти все. Кое-какие вопросы еще оставались. И довольно важные вопросы, по правде говоря.

Саша и Колька заявились минут через пятнадцать после моего возвращения. Возможно, они паслись возле гостиницы, выглядывая, когда я появлюсь, чтобы сразу подняться ко мне, дав мне несколько минут на передышку.

— Мы готовы! — сообщил Колька.

— Приятно слышать, — ответил я. — И что мы будем делать?

— Прежде всего, расположим наш чертеж по сторонам света, — сказала Саша. — Она достала большой лист ватмана, на который было тщательно перерисовано «магическое колесо» Йейтса, или «Великое Колесо», как он сам его называл. С делением на двадцать восемь фаз, с указателями «Север», «Юг», «Запад», «Восток», размеченное на четыре четверти, западная четверть — четверть Чаши, восточная четверть — четверть Жезла, северная четверть — четверть Желудя, южная четверть — четверть Розы, с дополнительными обозначениями прибытия и упадка силы, символами сердца, головы… словом, все, как положено.

— Солнце сейчас вон там, — указал Колька. — Значит, и запад там.

— Очень хорошо, — Саша расстелила Великое Колесо на ковре, проследив за тем, чтобы четверть Чаши смотрела точно на запад, а значит, и другие четверти располагались соответственно. — Вот.

— Что теперь? — спросил я.

— Теперь?.. — Саша поглядела на Кольку, а он — на нее. — Теперь нам надо сосредоточиться на этом колесе, я так понимаю, и когда мы сосредоточимся и сольемся с ним, то что-то произойдет. А для того, чтобы сосредоточиться, нам надо произнести четыре четверостишия, по одному для каждого символа, причем на ту тему, которую мы хотим выяснить. И тогда пятое четверостишие родится у кого-то из нас само, и это будет ответ. Вот не знаю только, надо задергивать шторы, чтобы был полумрак, или пусть лучше солнце светит?

— Пусть светит, — предложил я.

— Ну, тогда… — Саша чуть растерянно поглядывала по сторонам. — Все готово?

— Вы не против, если я останусь сидеть в кресле? — спросил я.

Они согласились, что я могу сидеть, а сами встали по бокам Колеса, возле четвертей Желудя и Розы.

— Одну секунду, — сказала Саша. — Минутку помолчим, чтобы сосредоточиться, а потом я сперва прочту одно старинное русское заклинание, в котором ворон упоминается. Я его в книжке нашла. По-моему, оно не помешает.

С минуту стояла полная тишина. А я глядел на ребят и думал, насколько же вся эта так называемая магия, которая должна быть «страшной и недопустимой», лучше и чище того, что люди умудряются вытворять друг с другом. Я еще не пришел в себя от страшного рассказа Ремзина, и приятно было смотреть на то, что, по сути, являлось детской игрой. Серьезные, встревоженные и торжественные лица ребят сами по себе были доказательством того, что жизнь продолжается и что в жизни много хорошего…

Потом Саша быстро забормотала, иногда заглядывая в бумажку, которую держала в руке:

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас, Боже. Летит ворон через синее море, несет в зубах иглу, в игле шелкова нитка, коею зашивается кровавая рана раба Божия Уильяма Батлера Йейтса от кщенаго, пораженного, молитвеннаго, от тридевять жил, от тридевять пажилков, от тридевять суставчиков. Едет мужик Аникан, говорит он: «Как слюна моя не канет, так руда Йейтса не канет».

Опять наступила тишина. Саша глянула на Кольку, и Колька заговорил:

После чего Саша подхватила:

И опять — Колька:

Саша вся напряглась, подобралась и произнесла последнее четверостишие:

И они застыли, боясь пошевелиться, вслушиваясь и в окружающий мир, и в то, что происходит у них внутри — они ждали отклика, какого-нибудь отклика.

Я и сам стал вслушиваться, в этой звенящей, чистой такой тишине.

И что-то я различал…

Я различал очень ясно, как вздрагивает, с мимолетным шумом, жаркая листва, как откуда-то издалека донесся звонкий упругий удар по футбольному мячу и восторженный крик, звякнувший о стены домов, как звоночек трамвая, оставивший свой след в воздухе.

Для меня, чудо свершилось. Хотя мне было бы очень трудно объяснить им, в чем тут чудо. Их затея очень ясно напомнила мне затею, в которой я сам когда-то участвовал… Давно, очень давно, больше тридцати лет назад. Мы вот так же стояли, вслушиваясь, только у нас не Великое Колесо было, а карта звездного неба, и мы, окружив ее красивыми с виду математическими формулами, порождениями нашей фантазии, нахватанными с потолка — но мы свято верили, что они появились не просто так, что нас к ним привело вдохновение — ждали контакта с инопланетянами… или с кем-то еще. И где-то вдали были звоночки трамвая, и шелест тополей, а потом все стихло… И резкий автомобильный гудок, непохожий ни на один, который мы слышали ранее, донесся до нас, и мы поспешили к открытому окну.

И мы увидели, онемев от изумления, что за то время, которое мы «вступали в контакт», наша улица, ведущая к Яузе, преобразилась. Исчезли все приметы жизни нынешней, и телефонная будка у угла того дома, в котором был рыбный магазин, превратилась в высокую афишную тумбу, и на тумбе пестрели афиши с названиями фильмов и спектаклей, часть которых мы вообще не знали. А та часть названий, что была нам знакома — это были названия фильмов несусветной давности. Фильмов, премьера которых состоялась тридцать, если не сорок, лет назад. Вроде, «Потомок Чингис-Хана» там был, и «Огни большого города» Чарли Чаплина… И вот по этой изменившейся улице проехал и притормозил, гуднув, черный «паккард» образца тридцатых годов, с угловатой кабинкой, с вытянутым капотом, с литой крылатой фигуркой на этом капоте, и из «паккарда» вылез человек в пиджаке старомодного покроя и стал озираться…

У нас дыхание перехватило. Неужели наш контакт повлиял на все таким образом, что нас перенесло далеко в прошлое?

И тут раздался голос, усиленный динамиком:

— Стоп! Еще один дубль!

Да, на нашей улице часто снимали фильмы о событиях и временах, ставших пусть близкой, но историей, потому что облик нашей улицы десятилетиями практически не менялся.

И потом полдня киношники повторяли одну и ту же сцену, снимая дубль за дублем. Но мы, уже зная, что это кино, все равно не могли избавиться от ощущения, что перед нами вновь и вновь оживает один и тот же кусочек настоящего времени. Мы стояли — и смотрели, смотрели…

К вечеру киношники уехали, и афишную тумбу убрали. Она оказалась пустотелой, половинчатой, сделанной из фанеры, всего лишь замаскировавшей телефонную будку.

Я прикрыл глаза. Под веками заплясали расплывчатые солнечные пятна.

Да, вот это настоящее чудо, которое сейчас со мной произошло. Чудо сохраненного времени, ощущения сохраненного времени. Все мое было со мной и во мне.

И мне хотелось поделиться этим чудом с ребятами, так жадно ждущими, подарить им по кусочку сохраненного времени.

Не открывая глаз, я медленно произнес:

Я медленно открыл глаза. Ребята глядели на меня, потрясенные по-настоящему.

— Что это?.. — слабым голосом спросила Саша.

— Не знаю, — ответил я. — Само пришло в голову и само вырвалось, даже не пойму, как это получилось.

Их глаза сияли.

— Вот именно, получилось! — сказал Колька. — У нас все получилось!

— И теперь все сбудется, чего мы хотели! — подхватила Саша. — То есть, сбудется так, как нужно, а не вкривь и вкось! И мы все найдем, все отгадки, и…

Она примолкла, не в силах подобрать слова.

— Что-то будет, что-то изменится, — сказал я. — А может, уже изменилось? Выгляните в окно, на всякий случай.

Они выбежали на балкон — и в ту же секунду будто гром грянул.

Медные звуки духового оркестра поплыли над городом.

Я тоже поспешил на балкон.

По улице двигался военный оркестр, и оркестранты были облачены в форму русской армии начала девятнадцатого века. Яркие мундиры, кивера и треуголки… А параллельно оркестру медленно полз грузовик с открытой платформой, на нем стоял кинооператор с камерой, а возле кинооператора — режиссер, склонившийся к уху кинооператора и яростно дававший ему какие-то указания, время от времени взмахивая руками…

— Фильм! — проговорил потрясенный Колька. — В нашем городе фильм снимают! Никогда такого не было!

— Это тоже мы сделали, да? — Саша посмотрела на меня.

— Да, — кивнул я. — Думаю, и это сделали мы.

Ребята во все глаза смотрели на то, что, как им верилось, они сами сотворили, соткали из воздуха.

Три раза прошел оркестр, потом съемки были прекращены, и сразу стало тихо-тихо, оглушающе тихо.

— Пойдемте, я вас мороженым угощу, — сказал я.

Ребята с радостью согласились.

Кроме ресторана, в гостинице было небольшое кафе, где можно было взять кофе, соки, мороженое и легкие закуски. В это кафе мы и спустились.

В этом кафе нас и нашла где-то через полчаса Татьяна Валентиновна.

— Вот вы где!.. — она поглядела на племянницу. — Ты-то как тут оказалась?

— Познакомились, — сказал я. — Она ж афиши о моем выступлении развешивала… Не хотите присоединиться?

— Нет, — сказала она. — Наоборот, я хотела пригласить вас в библиотеку.

— Что-то случилось?

— Да! Нашлись шестнадцать недостащих книг!

— Нашлись? Где и как?

— Самым чудесным образом.

— И «Парсифаль»?..

— Да, и «Парсифаль», и Юнг… Но насчет «Парсифаля» я разочарована. Все тот же набор стандартных средневековых легенд. Разве что, интересно, что история Грааля изложена в издании Новикова не только по фон Эшенбаху, но и с использованием более ранней поэмы Кретьена де Труа. Однако ж, и Кретьен де Труа утверждал, что чаша Грааля была сделана из цельного изумруда — что абсолютно неисторично и является классическим вымыслом рыцарственной эпохи трубадуров… Так что здесь — мимо.

— Но сама находка…

— Да, сама находка. Она бесценна, согласна. Но я сделала находку, не менее важную. Представляете, я решила проверить отдел рукописей по сельскому хозяйству. У меня, за все эти годы, руки не доходили его разобрать, потому что в основном он состоит из рукописей местных мичуринцев и лысенковцев, абсолютно кошмарных и антинаучных. Это в сороковых годах велели принимать на хранение все эти рукописи местных самоучек-агрономов, потому что, мол, народ велик и каждый, руководствуясь передовыми теориями Лысенко, может сделать бесценные открытия, которые потомство поймет по достоинству. Я как разок заглянула в этот хлам, так и махнула рукой. Пусть живет. Свидетельство эпохи, все-таки. Но возиться с ним — себя презирать. Но этой ночью я его разобрала и дошла до дореволюционных архивов…

— И нашли рукописи Болотова? — спросил я.

— Нет. Нашла переписку Блока со знаменитым агрономом, приехавшим работать в то время в наши края, а с Блоком знакомым по Петербургу, где, видимо, он и начал Блока консультировать. Блок интересовался у него чисто сельскохозяйственными теориями Болотова, в которых, естественно, не специалисту разобраться до конца не очень просто, и интересовался, как сельскохозяйственные воззрения Болотова влияли на его философию вообще. В том числе, и на те стороны его философии, которые совпадали с философией Болотова!..

— Да, — сказал я. — Любой клочок бумаги с записью Блока — это сокровище. А тут целая переписка…

— Вот я и приглашаю вас поглядеть. Пошли?

— Пошли, — живо согласился я, и ребята тоже.

И мы пошли в библиотеку. На улице, когда мы немного отстали от задумавшейся Татьяны, Саша дернула меня за рукав и прошептала:

— Ведь это все мы сделали, верно?

— Да, — ответил я. — Это сделали мы.