Закон против тебя

Глава 7

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – озадаченно сказал Комбат, разглядывая сине-зеленую пластилиновую печать на дверях квартиры. – А ты, часом, адрес не перепутал?

Подберезский молча покачал головой и поскреб пятерней затылок.

– Черт знает что, – сказал он. – Что с ним могло приключиться?

– Н-да, – задумчиво протянул Борис Иванович, – когда человек выходит в булочную, дверь его квартиры, как правило, не опечатывают.

– Знаешь, Иваныч, – медленно сказал Подберезский, – мне это не нравится. Двери опечатывают, когда человек арестован или…

– Вот именно, – мрачно сказал Борис Иванович, – «или»… Это дело надо как-то разъяснить, как ты полагаешь?

Подберезский присел перед дверью на корточки и, прищурившись, стал изучать печать.

– Министерство внутренних.., ну, это понятно, – бормотал он вслух. – Черт, мелко, ничего не разобрать…

РОВД, что ли? Или все-таки ГОВД? Погоди-ка.., ага!

Уголовный розыск. Во, блин, какие дела.

– Да, дела, – вздохнул Комбат, прислушиваясь к шагам на лестничном пролете.

Шаги были легкие, явно женские. Вскоре показалась и сама женщина. Это была стройная и довольно миловидная крашеная блондинка лет тридцати – тридцати пяти, с модной короткой стрижкой, одетая в какой-то очень просторный, развевающийся белый костюм с длинной широченной юбкой. Ее лицо показалось Комбату слегка осунувшимся.

Увидев на площадке двоих крупногабаритных и вдобавок одетых, как разбойники с большой дороги, незнакомцев, один из которых сидел на корточках перед опечатанной милицейской печатью дверью, женщина вздрогнула и ускорила шаг. Подберезский поспешно выпрямился и посторонился, давая ей пройти.

Комбат неловко кашлянул в кулак и мотнул головой в сторону лестницы. Подберезский кивнул и вслед за Борисом Ивановичем стал спускаться во двор.

Когда внизу хлопнула дверь подъезда, притаившаяся на лестничной площадке двумя этажами выше квартиры Бакланова женщина осторожно перегнулась через перила, посмотрела вниз, ничего не увидела и легко, на цыпочках, бросилась вниз. Перед дверью Бакланова она на мгновение задержалась, окинула взглядом сине-зеленую печать, нахмурилась и побежала дальше. Она выскочила на улицу как раз вовремя, чтобы увидеть, как темно-синий японский джип с московскими номерами, мигая указателем поворота, выезжает из двора. Водителя она не разглядела, но на пассажирском месте сидел загорелый усач в майке с голубыми полосками – один из тех двоих, что с неизвестной целью отирались у дверей квартиры Бакланова.

Подберезский бесцельно ехал по незнакомой улице, внимательно глядя по сторонам. На город медленно опускались неторопливые летние сумерки, воздух был теплым, золотисто-медным, напоенным запахами листвы, мягкой пыли и разогретого асфальта. Под деревьями активно кучковалась молодежь, слышались взрывы веселого и не всегда трезвого смеха, тут и там мелькали стройные талии и загорелые, высоко обнаженные девичьи ноги.

Подберезский тем не менее был хмур и, казалось, не замечал прелестей бурлившей вокруг него жизни.

Он искал совсем другое и наконец нашел.

Навстречу им по правому тротуару неторопливо, вразвалочку брели двое разморенных, как-то совсем по-деревенски расхлюстанных сержантов. Их фуражки были сдвинуты на затылок, чтобы вечерний ветерок овевал потные лбы, рубашки расстегнуты, а глаза сонно шарили вокруг, высматривая скорее тугие девичьи попки, чем возможный беспорядок. Оба были при дубинках, пистолетах и наручниках, а на плече у того, что был повыше, висела портативная рация.

Подберезский включил указатель поворота, плавно притормозил у бровки тротуара и дал короткий гудок.

Один из сержантов лениво повернул голову.

– Послушай, генерал, – сказал ему Борис Иванович, – не подскажешь, где тут у вас райотдел?

Сержант неторопливо окинул пристальным взглядом сверкающий синей эмалью и хромом японский джип, покосился на московский номерной знак, оценивающе прищурился в сторону Комбата, и на лице его медленно проступило неодобрительное выражение. Второй сержант столбом стоял рядом, глядя на машину как на пустое место. Подберезский досадливо крякнул.

– Не генерал, – почти не шевеля губами, тихо сказал он, – а товарищ старший сержант. И желательно на «вы».

Комбат только повел в его сторону усом, продолжая выжидательно смотреть на сержанта.

– А зачем вам райотдел? – спросил тот наконец. – Пресс с капустой потеряли?

– Допустим, – миролюбиво сказал Комбат, и по его голосу Подберезский понял, что это миролюбие такое же фальшивое, как то золото, из которого делают медали для выпускников средних школ. – Так ты скажешь, где райотдел, или у тебя с памятью проблемы?

Сержант не удостоил его ответом и повернулся к своему напарнику.

– Мало нам было своих, – сказал он, – так еще и из Москвы понаехали.

Комбат положил ладонь на дверную ручку. Подберезский толкнул его локтем и сделал страшные глаза.

– А в опорный пункт не хотите? – снова повернувшись к Комбату, задал риторический вопрос сержант. – За оскорбление при исполнении и за нарушение правил дорожного движения.

– Какое еще нарушение? – удивился Комбат.

– Подача звукового сигнала в городской черте, – ухмыльнувшись, ответил сержант.

– А бляха с личным номером у тебя есть? – поинтересовался Комбат.

– Иваныч, – простонал Подберезский, – не заедайся. Поехали.

– Отвяжись, – отрезал Рублев. – Не видишь, я с генералом разговариваю. Так есть у тебя бляха, генерал?

– Какая еще бляха? – раздраженно переспросил сержант. Он оглядывался по сторонам, явно высматривая «луноход» с подкреплением. Подберезский вздохнул и стал смотреть в другую сторону, смирившись с неизбежным. Иногда с Комбатом бывало очень трудно.

– Ну, не собачья же, – с оскорбительной улыбкой сказал Борис Иванович. – Бляха инспектора ГИБДД.

– Не бляха, а нагрудный знак, – с достоинством поправил его сержант. – Вот сейчас сниму у вас номера, тогда и посмотрим, кто тут генерал, а кто собака с бляхой.

– Значит, бляхи нет, – с удовлетворением констатировал Рублев. – А раз нет бляхи, значит, снимать номера не имеешь права. А раз не имеешь права, то и не снимешь.

– И кто же мне помешает? – спросил сержант.

– А ты догадайся с трех раз, кто тебе помешает, – ласково сказал Борис Иванович. – Первые два раза не считаются.

Подберезский, даже не глядя в ту сторону, понял, что мент доведен до белого каления.

«Ох уж мне эти провинциальные начальники с их самолюбием, – тоскливо подумал он. – Ведь всего-то навсего спросили у дурака дорогу, и не в кабак, черт бы его подрал, а в райотдел,.. А теперь что? Слово за слово, и через пару минут Иваныч навесит ему по сопатке, и проснемся мы с ним на нарах… Может, он это специально? Хочет найти Баклана вот таким странным способом?»

– Твою мать, – сказал Подберезский, взял с приборной панели бумажник и вылез из машины.

Разъяренные менты встали в позу, сделали оскорбленные лица, отчего те приобрели еще более глупое выражение, чем в начале разговора, и попытались вызвать по рации подкрепление, твердо пообещав Подберезскому пришить ему дачу взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей, а Комбату – злостное хулиганство.

Подберезский злобно покосился в сторону машины, где на переднем сиденье со скучающим и безмятежным видом сидел Борис Иванович, и стал исправлять положение. Это отняло у него добрых десять минут и массу нервных клеток, в результате чего менты немного смягчились и запросили по полтиннику на брата. Подберезский хмыкнул и дал им двадцать долларов. Обстановка немного разрядилась, и тут же выяснилось, что райотдел находится за углом в двух кварталах отсюда, – Ну, Иваныч, – с чувством сказал Подберезский, рванув машину с места так, что завизжали покрышки, – я просто не знаю, что тебе сказать. Ну разве так можно?! Какого дьявола ты с ним сцепился?

Комбат немного поиграл желваками, побарабанил кончиками пальцев по нижнему краю открытого окна и наконец сказал:

– Этот поганец кормится на мои налоги. Неважно, какая у него зарплата. Когда мы с тобой подыхали в Афгане, мне тоже платили не миллионы, а ты вообще получал копейки – на сигареты да на ириски. Но я не помню, чтобы ты или кто-то еще из наших ребят сказал: да пошли бы вы все на хер, не желаю своей задницей рисковать за такие деньги. А этот сучонок пороха не нюхал, зато точно знает, с какой стороны на бутерброде масло. Где он был, когда нас с тобой на дороге раздеть пытались? Где он был, когда Бакланов в историю влип? Он же, гаденыш, в это время на базаре из торговок копейки выколачивал да огурцы на халяву трескал. А ты говоришь – на «вы»… В Чечню его, говноеда, чтоб узнал, почем фунт лиха…

Он еще некоторое время ворчал и пенился, но Подберезский уже свернул за угол и остановился у здания райотдела бок о бок с новеньким сине-белым «уазиком». Они вылезли из машины, поднялись по пологим бетонным ступенькам и вошли в просторный вестибюль. Здесь было прохладно, но воздух все равно казался каким-то затхлым, как будто раз и навсегда пропитанным унылыми испарениями суконной казенщины и тоскливой безнадеги. Из-за прозрачной плексигласовой перегородки на них уставился дежурный.

– Здравствуйте, – сказал Подберезский, поспешно подходя к перегородке и предусмотрительно становясь так, чтобы его шорты не попадали в поле зрения дежурного. – У нас тут возникло недоразумение.

Дежурный выслушал его, зачем-то потребовал документы, добрых полторы минуты изучал их, шелестя страницами паспорта и уже неприкрыто зевая, лениво покопался в сводке, связался с кем-то по внутреннему телефону и наконец объявил, что среди задержанных никакого Бакланова нет и в списке пострадавших и пропавших без вести его имя не значится.

– По крайней мере, – невнятно закончил он, подавляя очередной зевок,. – заявления о его исчезновении к нам не поступало.

Он откинулся на спинку стула и душераздирающе зевнул, прикрыв рот кулаком. Подберезский поспешно оттер локтем рвавшегося к окошку Комбата и сказал:

– Я прошу прощения… Но где же он тогда?

– А я откуда знаю? – удивился дежурный. – Это ваш знакомый, а не мой. Может, он с бабами водку пьет, а может, на дачу завалился…

– А печать на двери откуда? – терпеливо спросил Подберезский.

– Ах да, печать… Действительно, странно…

Он не спеша закурил, еще раз спросил у Подберезского адрес Бакланова и снова принялся шелестеть листами сводок. Борис Иванович начал размеренно притопывать подошвой по бетонному полу. Глухие шлепки отчетливо разносились по пустому вестибюлю, и Подберезский заметил, что они постепенно учащаются.

– Топать перестаньте, – не отрываясь от бумаг, сказал дежурный.

Комбат свирепо покосился на него и перестал топать.

Что-то недовольно бормоча и непрерывно зевая, дежурный переворошил бумаги на столе, снова связался с кем-то по внутреннему телефону, с лязгом и скрипом распахнул массивную дверцу сейфа, порылся там, извлек картонную папку, заглянул в нее, еще немного пошелестел бумагой и наконец глубокомысленно изрек:

– Ага. Так кем вы, говорите, ему приходитесь?

– Да никем, – ответил Подберезский. – Срочную вместе служили. Приехал сюда по делам, вот решил навестить…

– А этот гражданин тоже с вами срочную служил? – поинтересовался дежурный, кивнув в сторону Комбата.

– Это наш командир, – терпеливо ответил Подберезский. – Послушайте, начальник, в чем дело? Где Бакланов? Почему его квартира опечатана?

Дежурный вдруг выпрямился.

– Местонахождение гражданина Бакланова в данный момент неизвестно, – заявил он официальным тоном, – а его квартира опечатана потому, что она является местом предполагаемого преступления.

– Какого преступления? – спросил Подберезский, а Комбат так резко шагнул к перегородке, что дежурный непроизвольно отшатнулся. – Какого преступления?

– Может, вы хотите покопаться в сейфе у начальника райотдела? – саркастически спросил дежурный. – Или вам дать поиграть с табельным пистолетом? Я не имею права посвящать посторонних в подробности расследования. Да я их, – он опять зевнул, чуть не вывихнув челюсть, – я их и не знаю. Этим делом занимается Чудаков. Старший лейтенант Чудаков, кабинет номер одиннадцать. Это на втором этаже, направо… Э, э, э! – закричал он, увидев, что Комбат решительно двинулся к лестнице. – Куда? Вы на часы смотрели? Утром приходите, часикам к девяти, а лучше к одиннадцати. Нет его сейчас, дома он!

– Может, адресок дадите? – заискивающе спросил Подберезский. – Или телефончик?

– Вы что, с ума сошли? – возмутился дежурный. – Не имею права. – Подберезский поморщился, и он, немного смягчившись, добавил:

– Сам подумай, парень. Поставь себя на мое место: ты бы дал? Откуда мне знать, кто ты такой? Приходите с утра.

– Уф, – сказал Подберезский. – Вот же черт…

Где у вас тут гостиница?

Дежурный охотно растолковал ему, как добраться до гостиницы, и они расстались. Ведя машину по городу, Подберезский все время без нужды газовал и сразу же резко притормаживал. Чувствовалось, что он расстроен. Комбат сидел рядом с ним, угрюмо грызя ус, беззвучно шевелил губами, когда Подберезский в очередной раз дергал машину, но молчал, понимая, что его замечания могут только усугубить ситуацию. Время от времени он поглядывал в боковое зеркало.

Наконец Подберезский превзошел самого себя, проскочив перекресток на красный свет. Борис Иванович снова покосился в боковое зеркало, удовлетворенно хмыкнул, кивнул и, повернувшись к Подберезскому, спросил:

– Ты тоже заметил?

– Ха, – сказал Подберезский. – Что я, по-твоему, слепой? Висит, как консервная банка на собачьем хвосте.

– А где повисла, заметил? – спросил Комбат.

– Конечно. Там, где ты с ментами сцепился.

– Ничего подобного, – с довольным видом констатировал Борис Иванович. Сейчас он напоминал добряка-профессора, которому наконец-то удалось провалить на госэкзамене своего любимого ученика. – От самого Баклана за нами едет. Она стояла там же, во дворе, когда мы уезжали. Так что не гони, Андрюха, не то, чего доброго, оторвешься.

– И ты молчал? – обиженно спросил Подберезский.

– А чего зря языком чесать? Я с ментами на три дня вперед наговорился. Очень мне было интересно; дождется он нас или не дождется?

– Ну, Иваныч, – Подберезский покрутил головой, – ну, ей-богу, с тобой никакого цирка не надо!

Ты, значит, дурака валял, шпионские страсти разводил, а я за это ментам двадцатку отдал?

– Зато получилось вполне натурально, а главное, с этим клоуном, – Комбат кивнул на зеркало заднего вида, в котором мелькал, то приближаясь, то отставая, неприметный серебристо-серый «гольф», – все стало ясно и понятно. А двадцатку я могу вернуть.

– От тебя дождешься, – проворчал Подберезский.

Они выехали на прямую широкую улицу с вялым по случаю жары и позднего часа движением, Андрей снова посмотрел в зеркало, подмигнул Комбату и плавно утопил педаль акселератора. Двигатель «тойоты» бархатисто рыкнул, и та пулей понеслась по проспекту, объезжая редкий попутный транспорт с такой легкостью, словно тот стоял на месте.

Впереди показался перекресток. Подберезский вопросительно посмотрел на Комбата.

– Чего смотришь? – сказал тот. – Ты за рулем, ты и командуй. Ну, давай!

Подберезский дал. Он аккуратно перестроился в крайний левый ряд, дисциплинированно включил указатель левого поворота и, резко крутанув руль, повернул направо под прямым углом, проскочив в сантиметре от переднего бампера экстренно затормозившего троллейбуса. От внезапного толчка штанги сорвались с проводов, троллейбус замер, напоминая таракана, который, принюхиваясь и шевеля усами, сидит на краю обеденного стола, выясняя обстановку.

Комбат, перекрутившись на сиденье винтом, смотрел назад.

– Ну как? – спросил Подберезский.

– Нормально, – ответил Борис Иванович. – Ни одной разбитой фары.

– А этот?..

– А этот тут как тут, – успокоил его Комбат. – И правда, как привязанный.

– Оч хор, – сказал Андрей. – Ну что, будем брать?

– Твоя машина, тебе и решать, – пожал плечами Рублев. – Но потолковать с этим парнем не мешало бы, И вообще, у меня весь вечер руки чешутся. К чему бы это?

– К чесотке, – снова разгоняя машину, ответил Подберезский. – Я же тебе говорил, что в Оке вода какая-то подозрительная…

Он слегка притормозил и, бешено вертя руль, свернул направо, в узкую, застроенную почерневшими бревенчатыми домишками тихую улочку. Из-под колес с истеричным лаем шарахнулась лохматая дворняжка, ехавший навстречу на высоком взрослом велосипеде мальчишка лет двенадцати испуганно вильнул в сторону, наехал на кочку, потерял равновесие и боком завалился в крапиву.

– Черт! – сказал Подберезский.

– Ты все-таки поаккуратнее, – напомнил Комбат. – Без жертв среди мирного населения.

– Не каркай под руку! – огрызнулся Подберезский и свернул на внезапно открывшийся по правую руку поросший короткой густой травой кочковатый пустырь. Посреди пустыря паслась корова, которая уставилась на джип с тупым недоумением. – Ты еще тут, – сквозь зубы добавил Андрей, далеко объезжая корову.

Машину немилосердно трясло и швыряло на кочках.

Безжалостно убивая подвеску, Подберезский на бешеной скорости описал круг, в центре которого осталась так ничего и не понявшая корова, и выскочил обратно на дорогу. Впереди сквозь мягкую синеву сумерек блеснули фары, и он еще немного увеличил скорость, чтобы встретиться с преследователем там, где тому будет некуда свернуть.

– Вот и все, парень, – процедил он сквозь зубы. – Если ты не каскадер и не волшебник, значит, ты у нас в кармане.

Он утопил педаль газа до конца, с острым злорадством наблюдая за тем, как растерянно виляет по дороге серебристо-серый «гольф», и вдруг увидел то, чего не заметил раньше.

– А-а-а, черт!!! – в ярости крикнул он и резко вывернул руль.

Вильнув задом и подняв густое облако пыли, юркий «гольф» нырнул в узенький проулок по правую сторону от машины Подберезского. Для мчавшейся с огромной скоростью тяжелой «тойоты» радиус поворота был слишком мал, но Подберезский понял это с большим опозданием. Высокие колеса джипа на мгновение оторвались от земли, когда Андрей попытался вписаться в крутой поворот, потом «тойота» подпрыгнула на каком-то бугре, с леденящим душу грохотом зацепилась передним бампером за кусок двутавровой балки, еще раз тяжело подпрыгнула, словно пытаясь вытряхнуть из своих пассажиров душу, со страшным треском вломилась в высоченные запертые ворота углового дома, разнесла их вдребезги, влетела во двор и остановилась, уперевшись бампером в угол курятника.

– Твою мать, – сказал Подберезский, выключая зажигание.

– Нет, – откликнулся Борис Иванович, осторожно трогая разбитый лоб, – твою.

Он выбрался из машины, оглянулся на сорванные С петель ворота, превратившиеся в груду переломанных, расщепленных досок, и протяжно присвистнул.

На крыльцо дома, вытирая о пестрый фартук выпачканные мукой руки, выскочила дородная тетка лет шестидесяти.

– Вы что делаете, ироды? – неожиданно тонким голосом запричитала она. – Вы что творите, бандюки?! Чертово семя, креста на вас нет! Идиеты!

– Тише, мамаша, – разводя руками, сказал Борис Иванович., – Правда ваша. Что идиоты, то идиоты.

Подберезский, глубоко вздохнув, молча полез под приборную панель – искать свалившийся на пол бумажник.

Анна Бакланова вырулила из путаницы узких, стремительно погружавшихся в темноту проездов и переулков на относительно широкую асфальтированную дорогу, еще раз посмотрела в зеркало заднего вида и немного перевела дух.

Сердце бешено колотилось у нее в груди. Удары пульса сотрясали все ее тело, по спине, противно щекоча, сползали струйки холодного пота.

Она старалась пореже смотреть назад, но ее взгляд, как намагниченный, все время перебегал с одного зеркала на другое. Когда далеко за ее спиной блеснули фары выехавшего из-за поворота автомобиля, Анна едва сдержала готовый сорваться с губ крик, но это оказался всего лишь дряхлый грузовик, возвращавшийся в гараж с поздней халтуры. Темно-синего джипа нигде не было видно, и Анна стала мало-помалу успокаиваться. Ей удалось целой и невредимой вырваться из ловушки, в которую она загнала себя по собственному почину, и теперь все было позади.

Все ли? Если на джипе с московскими номерами ехали бандиты, то эта история могла иметь далеко идущие последствия, но здесь, на пустынной, освещенной ярким светом фонарей улице, думать о последствиях не хотелось. «Какого дьявола, – мысленно сказала себе Анна. – Черта с два они успели разглядеть номер, да и на что я им сдалась? Нечего было за ними увязываться – не пришлось бы теперь трястись как овечий хвост. А ну, спокойно!» – приказала она себе и действительно успокоилась.

Машина, словно только того и дожидалась, принялась дергаться, несколько раз чихнула и заглохла.

– Нет, – не в силах поверить в такое предательство, выговорила Анна. – Нет, Варечка, миленькая, прошу тебя, только не сейчас!

Варечкой она назвала свой «фольксваген» почти сразу, успев поездить на нем какую-то неделю. У юркого «гольфа» был покладистый веселый нрав, и, несмотря на свое истинно арийское происхождение, машина действительно напоминала ей Варечку – работящую и заводную, в любой момент готовую хоть баню топить, хоть пироги испечь, хоть плясать. В последнее время, впрочем, Варечка стала капризничать – сказывался возраст, к этому моменту переваливший за полтора десятка лет.

Несколько раз повернув ключ зажигания, Анна поняла, что напрасно сажает аккумулятор: когда Варечка объявляла забастовку, это было всерьез и надолго.

– Сука! – сказала она и изо всех сил хватила кулаком по ободу рулевого колеса. Варечка в ответ промолчала, и новая попытка запустить заглохший двигатель ровным счетом ничего не дала. – Прекрасно! – воскликнула Анна, окончательно убедившись в тщетности своих усилий. – И что прикажете теперь делать?

Она выключила фары и вышла из машины, в сердцах хлопнув дверцей. Дважды обойдя упрямую Варечку кругом и от души пнув ее в переднее колесо, Анна подняла капот, невольно вспомнив многочисленные анекдоты про «новых русских» и их шестисотые «мерседесы».

При свете уличного фонаря она пошевелила провода и подергала шланги, отлично сознавая, что только даром теряет время и пачкает руки. Варечка равнодушно стояла у обочины, и Анне показалось, что на ее жестяной морде застыло выражение тупого упрямства.

Анна с лязгом захлопнула капот, вернулась на водительское место и еще раз попыталась завести машину.

Варечка немного поквохтала стартером, но двигатель оставался мертвым, как кусок гранита. Нужно было искать буксир, но при мысли о множестве связанных с этим телодвижений Анна ощутила приступ самой настоящей тошноты. Вот если бы Бакланов был рядом! У него Варечка завелась бы с пол-оборота, поскольку в одном Михаил был прав: в автомобильных двигателях он действительно разбирался куда лучше, чем в собственных семейных отношениях.

Ладно, сказала она себе, хватит. Завела свою шарманку… Можно подумать, ты лучше. Ну-ка, если ты такая умная, попытайся четко и обоснованно, а главное, честно сформулировать причину, по которой ты ушла от мужа. Ну давай, давай! Не получается? Тогда вот тебе задачка попроще: какого черта, уйдя от мужа и более или менее наладив свою жизнь, ты впуталась в эту темную историю с Зойкой? А в том, что история темная, можно не сомневаться. Иначе откуда могла взяться печать на двери баклановской квартиры? Да еще эти два мордоворота на московском джипе…

Да нет, сказала она себе, как раз тут причины ясны и понятны. Другое дело, что любой нормальный человек с в меру развитым инстинктом самосохранения изо всех сил постарался бы не заметить этих причин и держаться подальше от центра событий. Значит, я ненормальная, решила она. И Бакланов мне то же самое говорил… Итак, какие у нас были причины для того, чтобы сунуть голову под топор?

Она рассеянно заперла машину, набросила на плечо ремень сумочки и не спеша двинулась вдоль обочины.

Тротуара как такового здесь не было, его заменяла узкая тропинка, протоптанная в траве вдоль покосившихся заборов. Нависавшие над тропинкой кроны деревьев превращали ее в прохладный тоннель, в котором сейчас было темно, как в угольном подвале.

"Так о чем это я? – думала Анна, медленно шагая от одного светового круга до другого и наблюдая за тем, как меняется отбрасываемая ею тень. На середине расстояния между двумя фонарями тень раздваивалась: один темный силуэт стлался под ноги спереди, а другой волочился позади. Потом передняя тень начинала бледнеть и укорачиваться, а задняя, тоже становясь короче, с каждым шагом темнела, набираясь сил. – Да, – вспомнила Анна, – причины! Причины простые. Зойка – хороший человек. Без затей и, что называется, без царя в голове, но добрый и честный.

В жизни от нее плохого слова ни про кого не слышала.

А еще она моя.., гм.., ну да, моя родственница. И никто не имел права трогать ее пальцем. За что? Вот, собственно, и все причины. Только не надо врать, – с неловкостью подумала она. – Себе самой врать не надо.

Нехорошо это, стыдно, а главное, ни к чему хорошему не приводит. Это уже проверено и доказано, так что лучше не надо… Есть, точнее, была еще одна причинка, и причина эта – Бакланов. Бакланов, с его запавшими от усталости, постоянной тревоги и недоедания глазами, с его замашками провинциального донкихота и граничащими с полным идиотизмом прямотой и откровенностью. С его беззащитной, какой-то детской улыбкой и умением так врезать уличному хаму, что у того моментально пропадает охота геройствовать.

С его странными друзьями, о которых он прожужжал ей все уши, и с его фотографиями, где изображены увешанные оружием мальчишки, половина которых осталась там, в пыльных чужих горах, а вторая половина давно вышла из младенческого возраста и научилась, как в песне, «не умирать, а побеждать»…"

Мысль об армейских фотографиях Бакланова задела какую-то пружинку, заставив тихонько звякнуть запрятанный где-то на самых задворках памяти сторожевой колокольчик, но Анна слишком устала и была чересчур встревожена исчезновением Михаила, чтобы обратить на это внимание. Ей нужно было лишь слегка сосредоточиться, чтобы в деталях вспомнить опостылевшую фотографию, всегда стоявшую на книжной полке в их с Баклановым семейном гнездышке. На фотографии было крупным планом изображено усатое волевое лицо с прищуренными, будто от яркого солнца, глазами. Это же лицо, только постаревшее на два десятка лет, Анна пару часов назад видела на лестничной площадке у дверей опечатанной квартиры Бакланова. Она отчаянно нуждалась в помощи, но именно поэтому ей было не до старых фотографий, и один из немногих, а может быть, и единственный человек, который мог ей помочь, был принят ею за врага, за которым она следила и от которого потом едва сумела скрыться.

Улица как-то незаметно вывела ее на центральный проспект, по которому, подвывая, проносились полупустые, ярко освещенные изнутри громыхающие коробки троллейбусов.

Анна дошла до остановки, чувствуя, как гудят от непривычной нагрузки ноги, и присела на чудом уцелевшую скамейку с изрезанным перочинными ножами сиденьем. Троллейбус подошел через десять минут, в течение которых она пыталась составить хоть какой-нибудь план предстоящих действий. Заманчивая мысль о том, чтобы оставить все как есть и пересидеть месяц-другой где-нибудь у ласкового моря, все время порхала вокруг, то удаляясь, то принимаясь настойчиво ломиться в сознание, как перепутавший подъезды ночной гуляка в чужую квартиру.

Анна гнала ее прочь, поскольку просто не видела иного выхода: в конце концов, печать на двери квартиры Бакланова появилась только после того, как она дала своему отставному супругу телефон этого скользкого водочного дилера Макарьева. Значит, подумала она, ход моих мыслей в целом был верным. Вот только не стоило доверять этого Бакланову, надо было аккуратно, исподволь, окольными путями разобраться в ситуации самой. А уж потом, когда все стало бы более или менее ясно, привлечь к этому делу Бакланова с его мгновенной реакцией и атлетической мускулатурой – пускай бы поразмялся…

"И что теперь? – думала она, трясясь в полупустом троллейбусе по вымершим улицам города. – А теперь все испорчено к чертям. Макарьев наверняка уже настороже. И вообще, если у Бакланова хватило ума представиться, прежде чем дать этому типу по морде, тот наверняка догадался, кто вывел на него этого погромщика. А это, между прочим, наводит на неприятные размышления. Как бы мне не застать у себя дома гостей… Ну нет, – подумала она, – это вряд ли.

Не мог Бакланов свалять такого дурака. Какой ему смысл представляться и сдавать тем самым и себя, и меня? Ведь наверняка дело у них не ограничилось одними разговорами. Конечно, если Макарьев понесет свою битую рожу в милицию, моего Бакланова вычислят в два счета, а вслед за ним и меня, но в милицию этот старый жулик не пойдет. А вот я, пожалуй, пойду, но только после того, как позвоню Макарьеву. Повод у меня есть: деловые интересы, новая партия товара и тому подобная чепуха. Здравствуйте, вы меня помните? Да, та самая… И – осторожненько, по чуть-чуть… Не пришлось бы только в постель к нему лезть.

Надо будет – полезешь, – жестко сказала она себе. – Правда, ты уже забыла, как это делается, но ради такого случая вспомнишь. А ради какого, собственно, случая? А ради того, чтобы вытащить Бакланова, если он жив, и после, когда все закончится, еще раз спокойно обо всем поговорить и, может быть, попытаться склеить разбитый кувшин. Ты ведь этого хочешь?" – спросила она себя. , Потом она вспомнила о Зойке и устыдилась собственных мыслей, от которых давно забытым теплом вдруг налился низ живота. Ишь, раздухарилась, старая вешалка, подумала она и заставила себя подумать о деле.

Думать о деле было тяжело – во-первых, не хватало информации, а во-вторых, она была всего-навсего женщиной, которой едва-едва удавалось тянуть на своих хрупких плечах бизнес – пусть маленький, смешной, но свой собственный. Она умела разговаривать с оптовиками и находить относительно безопасные проходы в минных полях меняющихся каждые полгода налоговых законодательств и правил торговли, малой кровью преодолевая нагромождения бюрократических рогаток, на которых полегло не одно поколение предпринимателей. Она могла договориться с мордатыми представителями «крыши» и в течение нескольких минут поставить на место зарвавшуюся девчонку-продавщицу, решившую, что все содержимое коммерческой палатки отдано ей в безраздельное владение и пристрастившуюся к мелкому воровству. Она была, наверное, неплохим предпринимателем, но кем она наверняка не являлась, так это частным детективом, и теперь, столкнувшись с бесследным исчезновением двоих близких ей людей, ощущала себя крайне неуютно. Она все-таки решила поутру первым делом обратиться в милицию. "В конце концов, – подумала она, – очень может оказаться, что я все усложняю. Бакланов мог просто сдуру сломать этому Макарьеву какую-нибудь конечность и сесть в КПЗ, отсюда и опечатанная дверь.

Погоди, – сказала она себе, – все не так просто. А как же Зойка? И что делать с этим странным московским джипом? Этим-то что понадобилось от Бакланова? Возможно, он и в КПЗ, но перед тем, как туда сесть, он, похоже, успел сунуть палку в осиное гнездо и хорошенько ею пошуровать.

Как же быть?"

Так ничего и не решив, она добралась до дома, привяла душ, съела поздний ужин, наплевав на строгую диету, и легла спать. Сон долго не шел к ней, несмотря на усталость, глаза горели, словно в них насыпали по пригоршне горячего песка, но ни в какую не желали закрываться. Она лежала, глядя в потолок, на котором отражался косой четырехугольник света, отбрасываемого уличным фонарем, и вспоминала первый год своей жизни с Баклановым, – тот счастливый год, когда любовь еще была сильнее быта и горизонты казались безоблачными. Потом она обнаружила, что плачет, обозвала себя сопливой дурой, сердито вытерла слезы о подушку, перевернула подушку другой стороной, свернулась калачиком и крепко зажмурила глаза. Постепенно ее дыхание стало ровным, и она провалилась в тяжелый сон без сновидений.

Уже под утро ей ни с того ни с сего приснилась Варечка со снятыми колесами, сиротливо поднятым капотом, выпотрошенными внутренностями и варварски взломанными при помощи монтировки дверцами. Лобовое и заднее стекла тоже были сняты, черные ленты резиновых прокладок неряшливо болтались в оголенных оконных проемах, а по пыльной серебристо-серой крыше бродил, постукивая клювом, нахальный воробей с нехорошими, отливающими красным глазами.

Во сне Анна твердо знала, что этот воробей – кровососущий оборотень, коварный и подлый монстр, убивший ее Варечку, чтобы помешать ей в поисках Бакланова и Зойки. «Пошел вон, мерзавец! – закричала она на воробья. – Кыш!» Воробей в ответ утробно зарычал, издал оглушительное шипение и вдруг бросился на нее, разинув клюв и часто-часто лязгая неизвестно откуда появившимися стальными зубами.

Она проснулась, обливаясь холодным потом, не уверенная в том, что дело обошлось без истошного вопля. В комнате было совсем светло, прямо под окном шипел сжатым воздухом компрессор и дробно лязгал отбойный молоток. Там опять зачем-то ломали недавно проложенный асфальт.

Анна провела дрожащей рукой по влажному лбу, убирая испарину, и посмотрела на часы. Было уже начало девятого. Не вставая с постели, она сняла телефонную трубку и по памяти набрала номер домашнего телефона Макарьева. В трубке загудело, щелкнуло и послышался характерный мелодичный сигнал, означавший, что на том конце провода сработал автоматический определитель номера. Анна обругала себя набитой дурой, но отступать было поздно, и она стала ждать, считая гудки. В конце концов связь автоматически прервалась, и она повесила трубку, так и не поняв, не было Макарьева дома или он просто не захотел ей ответить.

«Позже позвоню из автомата», – решила она и отбросила одеяло. Через полчаса Анна Бакланова уже ехала на такси в райотдел милиции, чтобы узнать о судьбе своего бывшего мужа.