Закон распада

Умершие частицы ВРЕМЯ СМЕРТИ Григорий Неделько

Ваське, курчавому рыжеволосому весельчаку, целиком оторвало ногу, и он скончался на месте от потери крови. В том бою мы удерживали Джонов на подступах к продовольственным складам. Днём ранее, по указанию сверху, была пущена деза, что к нам приехали два грузовика с продуктами. Войска противника выждали паузу: надо думать, проверяли информацию. А посреди ночи, в разгар похожего на водопад ливня, атаковали силами с перевесом вдвое.

Наших полегло больше половины, в том числе мой лучший друг Васька Спицын. Снаряд с лазерной системой автонаведения нашёл его в окопе. Я видел, как Спицын уголком зрения выхватил крутобокий металлический шар. И только: не хватило времени хоть что-то предпринять. Нырок, касание поверхности, взрыв — и плоть с кровью, разлетающиеся по окопу. Лёху задело осколками, слегка. В разум Гены, нашего врача, мгновенно поступил сигнал о ранении. Медик кинулся к Лёхе. Отчего не попытался спасти Ваську? Считал, что рана слишком серьёзна? Или причина в ином? Тот ближе, а этот дальше… Просто спасал первого попавшегося… Если бы врач помог Спицыну, Васька мог выжить. Тогда как пара мелких кусков, засевших в боку, не представляла для бугая Лёхи смертельной угрозы.

Продолжение той ночи я узнал из рассказов очевидцев, потому что бился в агонии. Безногий, истекающий кровью сосед валялся ничком. Внезапный ливень опрокидывал с неба тонны воды. С навесами мы не предугадали, а после нападения стало некогда. Природа точно бы заранее хоронила Ваську, топила в жидкости, из которой все мы появились. Друг не рыскал исступлённо в поисках упавшего трилазера, не кричал, не стонал. Его восприятие, как и моё, застопорилось. Картину мира будто залили багровой краской. Слепота, темнота, тишина. И колоссальная боль. Вместо ноги словно воткнули кручёным концом вверх огромную дрель, что работала без остановки. Я потянулся — то ли рефлекторно, то ли сознательно — к лежащему в грязи Ваське. Упав мордой в лужу, почувствовал, что захлёбываюсь. Наступил болевой шок. Выносливость, храбрость, терпение и другие важные для солдата качества вмиг потеряли смысл. Применить их или передать собрату по разуму, да что там, подумать о чём-либо — непосильно.

Чьи-то руки подняли меня, ударили по щекам, приводя в сознание. Не стихали предсмертные хрипы солдат и их соседей. А может, слышалось? Краска багрового цвета к тому моменту растеклась от края до края, погасив зрение. Ещё секунду или две я сопротивлялся беспамятству, после чего отключился.

Битву Джоны прекратили, едва прочухали обман. Бросили недобитый вражеский полк, чтобы защитить радиобашню, ради которой затевалась наша операция. Не получилось: пока разворачивалась баталия, с башней разобрались диверсанты. Проникли на территорию, тихо ликвидировали постовых, заложили и рванули заряд. Из казармы повалили Джоны. Засвистели переносные лучемёты, исполосовывая густую черноту лиловым. Диверсанты были далеко, да и скрыться среди негустого, но холмистого леса проще. Тем не менее, одного достал снайпер с вышки. Раздробил со спины позвоночник пулей из всепогодной многофункционалки. «Рана, не совместимая с жизнью», — так написал в рапорте командир диверсионного отряда, объясняя, почему добил парня.

Пробуждение выдалось рваным, ныла каждая частичка тела. Я пошарил мутным взором по палате. Пыльные белые занавески, бесшумные аппараты диагностики и искусственного дыхания, перебинтованные больные. В нос шибал резкий запах медикаментов. Жёг глаза свет.

— В порядке? — прозвучал знакомый сухой голос.

— Вполне, — глухо отозвался я, намеренно не глядя на человека с острым носом и подбитыми сединой волосами. Закашлялся: в горле нестерпимо першило.

— Первый раз теряешь соседа? — спросил Гена. Не участливо — с профессиональным интересом.

Буркнул в ответ:

— Надеюсь, и последний.

— С непривычки сложно. Пройдёт, отдыхай. И с левой рукой поосторожней.

Гена как ни в чём не бывало зашагал к выходу. Скользнула в потолок дверь.

Опять одолел кашель. А затем я обнаружил вместо кисти металлический протез с поблёскивающими нейронными нитями.

В часть вернулся на следующий день. «Чего эдакому лосю бездельничать», — счёл Гена.

Поприветствовав ребят, я рассказал вкратце, что да как. Подошёл здоровенный мускулистый Лёха, лучившийся придурковатой улыбкой.

— Здорово, Михыч. Выглядишь молодцом. Прям голубоглазый герой женских грёз.

— И ты здравь будь. Твои бы словами… Как сам?

— Да как сам! — весело отозвался сослуживец. Постучал себя по боку, демонстрируя, что с раной разобрались. — А ты?

— Заново осваиваю левую. — Я повертел в воздухе кистью с уже натянутой на неё эрзац-кожей.

— Наслышан. Что с рукой-то?

— Отказала после смерти Васьки. Нервное. Восстановить не вышло, вот и заменили.

— Ваську жалко, — мрачно произнёс Лёха.

— До соплей.

— Когда мой сосед и дружбан Митёк на мине подорвался, я целый день восстанавливался.

— Но оклемался?

Лёха помотал головой.

Помолчали.

— Что у ребят нового? — поинтересовался я.

— Живы, и то хорошие новости. Очередное задание на носу.

— В чём состоит?

— Да хрен знает. Николаич отмалчивается.

— Не к добру.

— Угу. А выступаем завтра. Инфа проскочила случайно, буквально час назад.

Мы двинулись в сторону части. По дороге Лёха сообщил:

— Тебе тут соседа ищут. Я тоже одинокий, так, значит, свою кандидатуру выдвинул. Не против?

— Нет, конечно.

Вскоре нас вызвал главный и спросил про объединение. Выслушал с неизменным бесстрастным лицом, эмоций на котором меньше, чем волос у того же Николаича на лысине. А через час мы лежали в оборудованных корректировкой формы креслах.

Процедура объединения, или, как её называли в шутку, братания, занимала около ста минут. Чтобы объединяемые не повредили ненароком головы, на уровне лба и подбородка затягивались ремни, привязанные к креслам. Вводился наркоз. Потом в височной доле каждого просверливали по дырке — друг напротив друга. Вкалывали в серое вещество седативный препарат. Тонким эластичным кабелем с нейрочувствительными штепселями на обоих концах соединяли головы. Пронзая мозг, остриё касалось центра, отвечающего за мыслительную деятельность. Как выяснилось, самосознанием руководил именно он. Следом — калибровка силы и частоты мозговых волн, словно выравнивание звука на записи. Щелчок переключателем, и стартовало перетекание. Сон ускорял необходимые для процедуры процессы. Два человека перекидывались знаниями, суждениями, привычками. Оба мозга, расслабленные, дезориентированные седативом, принимали полученную информацию за собственную. Постепенно действие препарата сходило на нет, мыслительные процессы разгонялись, одновременно закрепляя сведения до состояния памяти и рефлексов. Просыпались объединяемые. Ментоимплантолог подсказывал им: думайте о чём-нибудь, помогайте сознанию привыкнуть к изменениям.

Этот гад Лёха послал мне в мозг образ сексуальной голой девушки. Я парировал грубой, но смешной шуткой о Николаиче.

— Козёл ты, — беззлобно проронил Лёха.

— Не болтайте, настройки собьёте, — пресёк возможные дебаты ментоимплантолог. Пожилой специалист в очках покрутил регуляторы. — Попробуйте обменяться, — проскрежетал он. — По очереди.

«Давай», — уступил я.

Чувство уверенности в себе неожиданно подскочило: собрат переслал часть отваги, намекая, что никогда не стоит сдаваться. В качестве компенсации Лёха автоматически приобрёл некую долю моих страхов. Отдав её, вернул обратно смелость, и настал мой черёд. Я перебросил приятелю спокойствие, немедленно ощутив волнение, — взаимную бессознательную передачу. Сбросил напряжение, возвращая качества к исходной точке.

— Чудесно, — оповестили нас. — Теперь пообщайтесь — буду отслеживать неполадки в восприятии.

Я послушно обратился я к Лёхе:

— Что ты делаешь в моей голове?! Ну-ка пшёл отсюда!

— Сам иди! Бродит, блин, по чужим воспоминаниям. Свои надо иметь!

Мы беззаботно перешучивались. Имплантолог сверял показания, вносил окончательные правки в ментограммы.

— Нормально, — бросил он. — По уколу обезболивающего, вытащу «шнур», дырки залеплю. И валите.

Наутро Николаич построил всех перед казармой. Главный выдал невнятную, тусклую речь примерно такого содержания: «Вы молодцы, способны на подвиги, я в вас верю, вместе мы победим». Но если банальщина ещё объяснялась усталостью и потерей большей части подразделения, то чем обосновать странную, нехарактерную для полковника сухость? Он профессионал, каких поискать, опытнее любого из нас. Видел тысячи смертей, пережил не одну гибель соседа. И вдруг — подобное. Минутная слабость? Упадничество? Что-то ещё?

Оказалось, третье.

Однако подвоха не заподозрили, даже когда Николаич объявил, что путь наш лежит в жилые кварталы Джонов. Преодолевая поля и пролески, догадок не строили. Лишь выполняли задачу — шли за командиром, куда ведёт. Толстомясый Пятнов сыронизировал, что, наверное, на расстрел, из-за чрезмерного аппетита. Кто-то вяло хихикнул, а остальные проигнорировали болтливого рядового. Вера в лидера была крепче крыши бомбоубежища.

Три с лишним часа армейские сапоги топтали землю единственного на Земле континента. На подступах к цели Николаич велел рассредоточиться и ждать сигнала. Военные укрылись кто за деревьями, кто за холмиками. Мы с Лёхой примостились за валуном.

Связавшись с кем-то рации, полковник минуту смотрел на стены города. Хотел бы я думать, что он испытывал страх или нерешительность.

Наконец, отдав приказ «в атаку», Николаич первым ринулся в бой, чего раньше за ним не замечалось. Это смутило меня и, как минимум, Лёху. Но долг превыше сомнений. Впереди засели Джоны, устранить которых — часть нашей работы.

Пятнов резко замолчал: не для того чтобы бежалось лучше, а потому что сосредоточился на задании. Именно он снял часового в окне башни, чем спас мне жизнь. Разрезав лучом черепушку второму охраннику, я прислонился спиной к стене и в благодарность кивнул Пятнову. Толстячок, стоявший неподалёку, оттопырил большой палец. Мы отстреливались, давая нашим возможность напасть неожиданно. В двух случаях из трёх сработало: постовых грохнули. На третьего полез с ножом белобрысый коротышка Гарик. Промахнулся, получил штыком в живот. Лёха, разобравшись со своим визави, очередным выстрелом уложил драчуна Джона. Нескольких отправил в мир иной лично Николаич, он же вывел из строя электронный замок на воротах.

Подналегли на тяжёлые створки и, распахнув, уже готовые к более опасной перестрелке, опешили. Замерли. Сотня Джонов неслась с оружием наперевес — но среди противников не было военных.

Заныло сердце. Задал же вопрос не я, а Лёха:

— Где враги?

— Вот ваши враги! — зло выкрикнул полковник и, вскинув бластер, принялся палить по мирным гражданам.

Я не видел вещи страшнее. Мужчины и женщины, взрослые и дети, старики мешками валились на асфальт. Один за другим. Лопаты, рогатки, камни падали из ослабевших рук.

У бластера Николаича кончился заряд.

— Стрелять! — заорал главный.

Брошенный кем-то из Джонов камень ударился о каску, и это привело меня в чувство. Словно бы против воли, нацелил Б-4 на ближайшего горожанина. Услышал клич:

— Смерть Ваням!

И коснулся сенсора. Пацану, с виду младше меня, срезал ногу безжалостный ядовито-оранжевый луч. Обагрил ли слух вопль? И юноша — рухнув, забился в конвульсиях? Сквозь непонятную пелену не разглядеть. А вместо жертвы чудился умирающий, бессловесный Васька Спицын.

Боковое зрение подсказывало, что сослуживцы всецело поглощены импровизированной казнью. Голова заныла от переживаний Лёхи, затуманилась от его метаний. Посмотрел глазами соседа в надежде скрыться. Не помогло. На грани звука зародился низкий гул. Он нарастал те бесконечные две-три минуты, что длилась бойня. И, достигнув предельной громкости, оборвался до боли в ушах, когда леденящее действо закончилось.

Пальцы разжались, бластер четвёртой модели стукнулся о покрытый трещинами асфальт. Организм быстро избавился от пищи, однако рвало меня ещё очень долго.

Сотни трупов с их стороны против одного убитого Гарика. Кроме нас, похоже, в городе не осталось никого живого. Либо Джоны попрятались: по подвалам, чердакам, квартирам.

Строй двигался по опустевшему, вырезанному городу. Я плохо сознавал, что творится. Слышал голоса. «Убийца, — повторяли они. — Предатель. Изверг. Убийца…»

Помассировал виски, сжал голову ладонями, закрыл глаза и прошёл с десяток шагов вслепую. Легче не стало.

«Я тоже их слышу», — тихо подумал Лёха.

Полковник улавливал любое слово, любую мысль, эмоцию. Через передатчик командиров подразделений подключали к солдатам, а разумы подчинённых настраивали на волну лидера.

От последнего слова сильно сдавило затылок. Когда-то я верил человеку, возглавлявшему колонну. Принимал за истину его слова, не сомневался в нём, словно… в себе? Отце? Боге?

«С непривычки сложно, — ментально, до дрожи знакомыми словами откликнулся Николаич. — Пройдёт».

Когда он изменился? Отчего я не угадал метаморфозы? Был слеп перед лицом более умелого… и хитрого. Наверное… Или полковник скрывал свою суть, прятал за показной праведностью? Или — не скрывал, а это я дурак, урод и палач? Я стрелял в этих людей. Нажимал на пуск! Он тоже, но не заставлял солдат. Приказал, да, только почему никто не дал отпор? Хотя бы не процедил короткое «нет»?.. А если и главный выполнял приказ?..

За путаными мрачными рассуждениями я не заметил, как строй остановился. Взгляд сфокусировался на фигуре в грязном платье. Женщина выглядела напуганной до полусмерти. К груди прижимала прозрачный пакет с продуктами: хлеб, консервы, зелень.

— Рядовой Николаев! — зазвучал зычный голос полковника. — А ну-кась покажи этой крале, почём твои помидоры! Начальство прописало тебе терапию, ха-ха.

Раздалось довольно много нестройных смешков.

Я не двигался с места.

— Оглох, что ли, рядовой! Команду слышал?

Загорелась алым мысль, отчётливая, неизбежная, как бьющий в сердце нож, и такая же болезненная. Изменился ли полковник — неважно. Но он никогда не станет прежним.

— Н-нет, — выдавил я.

Реакции не последовало, лишь:

— Тогда ты, Смертин. Надеюсь, детей делать не разучился?

Лёха смотрел на командира остекленевшими глазами, молчал, до посинения сжав губы.

Впервые молодые солдаты, салаги, ослушались авторитетного Николаича.

— Давайте я! — предложил кто-то.

Дружное ржание.

— Рот закрой, головка от боезаряда! — цыкнул полковник. — И вы все заткнитесь. Сопляки, мать вашу… — вторая фраза уже не бесстрастно — с яростью.

Он потянулся к пуговице на штанах.

Увлечённые зрелищем, солдаты не обратили внимания, как я шагнул в сторону. Полковник далеко, не дотянуться. А добежать не успею: схватят или сам пристрелит.

Женщина выронила пакет с продуктами. Упав на колени, разрыдалась, невнятно моля о пощаде. Крик срывался то на визг, то на стон.

Искусственную руку пронзил острый приступ псевдоболи. Чтобы унять его, я левой выхватил Б-4 и надавил на сенсор. Оранжевый луч разорвал голову полковника на части.

Трибунал признал меня виновным и приговорил к смертной казни через расстрел. Если бы не письменный рапорт Гены, в котором он подробно, безо лжи и прикрас рассказал о произошедшем, гнить мне в братской могиле. Среди прочего врач объяснил случай в окопе. Чувствовал себя виноватым, потому что не смог прийти на помощь смертельно раненному Ваське Спицыну. Морально не смог: от взгляда на изувеченного друга тошнило, накатывал панический ужас. Поэтому Генка принял решение помочь человеку, с которым его ничто особенно не связывало.

Под документом подписались ещё двое: Лёха с Пятновым.

Так что я гнил не в земле, а в штрафбате, на передовых позициях.

Первые дни продолжал ощущать присутствие Лёхи. Потом опустилась тьма: сознание-симбионт вырвали с корнем. Соседа отключили. Все знали, что так нельзя, что это может исковеркать психику — но плевать хотели. Я слонялся безрадостный, погрязший в неодолимой хандре, будто потерял друга… как оно и было на самом деле.

— Сегодня ночью выступаем, — лениво произнёс командир отряда, жлоб с маслеными глазками, имя которого выпадало из памяти.

— Куда? — отстранённо осведомился я. Говорил, скорее, по привычке.

— Куда скажут, туда и пойдёшь, дерьмо собачье.

На этом вводная закончилась.

В час ночи выступили.

Нас не предупреждали о численном преимуществе врага. О танках и бронетехнике. О том, что придётся штурмовать форт. Мы не были пушечным мясом — хуже, мы были никем. Главная задача: отвлекать внимание противника, пока десять человек из спецотряда обчищают продовольственные склады. Приказ знакомый, бесцельный, безразличный.

Штурм слился для меня в невероятных масштабов вспышку, состоящую из жёлтого и красного с малой примесью других цветов. Грохотало, стрекотало, жужжало, бухало. Возгласы. Падения и взрывы. Время потеряло счёт, истончившись до неузнаваемости. Я держал в руках покорёженную плазменную винтовку, осыпал яркими всполохами фигуры в чёрно-коричневой форме. А они лезли и лезли, лезли и лезли… Людей в густо-синих, покрытых голубыми пятнами одеждах под конец насчитывалось около тридцати. Потом, видимо, утомлённые нашим упорством, Джоны всё же задействовали танк. Снаряд с системой самонаведения превратил в кровавую кашу человек двенадцать-пятнадцать. Остальных покалечило или контузило. Набежавшие «чёрно-коричневые» перебили выживших выстрелами в голову.

Что со складами, так и не узнал. Не понимаю, зачем это вообще кому-то нужно. Зачем надо «спаивать» разобщённые, утомлённые, ослабленные войнами континенты в один? И не только континенты — сознания! Разумы солдат, и в перспективе гражданских тоже. Зачем? Чтобы устроить в едином мире третью, казалось бы, прошедшую стороной бойню?! В попытке переиначить Землю можно создать новый материк и наречь его Оплотом. Можно сойти с ума и, объявив вендетту себе подобным, назвать «чёрно-коричневых» Джонами, а «сине-голубых» Ванями. Вот только… Человек. Человек никогда не меняется…

Или?..

Нет, плевать. В кои-то веки плевать!

Лёжа на земле, за кустом без листьев, вспоминал о раненном диверсанте, которого убил глава его же отряда. А я выжил, снова обманул смерть. Где смысл? Где?!..

По щекам текли слёзы.

Измождённый, умирающий от голода, я нашёл её там же, где прежде. Когда шёл через город Вань, прохожие косились с испугом и интересом, некоторые держались на расстоянии.

Распахнув дверь, уставился воспалённым взором на красивую, сидящую на кровати женщину.

— Николаев? — без тени страха сказала она. Просто удивилась. — Чего припёрся?

— Елена Викторовна, а я к вам… — Зашёлся смехом, сорвавшимся на болезненный кашель.

Она глянула на меня, бесстрастно, как смотрел полковник.

— Хочешь, чтобы позвонила куда следует? — произнесла вдова Николаича. В высоком голосе чувствовалась привычка командовать.

— Нет… не этого…

Зная, что Елена будет сопротивляться, уменьшил мощность ружья, выстрелил ей в ногу. Красивая стерва вскрикнула. Пол с кроватью обагрились. Я приблизился, чётким ударом приклада по макушке вырубил женщину. А потом расстегнул пуговицу на штанах и сделал то, чего не смог в Джоновом городе.

Наверняка донёс кто-то из сознательных горожан. Меня застали сонным, лежащим на испачканных в крови простынях. Не сопротивлялся: бессмысленно и неразумно. И бесполезно. Рванули с кровати. Зубодробительный удар в челюсть от кого-то из бывших приятелей, служивших под началом Николаича. Заломить руки, надеть наручники. Толкнуть в дверной проём. Лёха чеканил шаг во главе процессии. Конвой оперативно доставил меня в расположение военной части.

На этот раз снисхождения не проявили.

Пыточные мастера изощрённы. Разделывали так, что память, не выдержав, стёрла целые сутки измывательств. Сохранились лишь обрывки, слепящие, кошмарные, безжалостные, будто огнестрелка.

В конце мне вырвали искусственную пятерню, наспех перемотали культю измызганной тряпкой. Затем оттащили в карцер, бросили на ледяной пол и уронили в безраздельную темноту.

А ещё спустя вечность вновь пришли, чтобы погрузить в пневмобиль.

На отшибе поскорее вырыли яму, кинули туда безвольное тело и, даже не потрудившись закидать землёй, уехали.

Но я был жив. По-прежнему жив, чёрт бы всё побрал!

Пришёл в себя уже в доме Старика. Культя перевязана не изгаженной тряпкой, а чистой материей. Я ел с ложки кашу грубого помола, без соли, которая у хозяина дома попросту не водилась. Такая пища должна казаться безвкусной, но, клянусь, в жизни не пробовал более потрясающего блюда! Брал ложку за ложкой, стараясь не касаться металла осколками зубов, морщился от выстрелов боли. Жадно поглощал лучшее из запасов Старика. Тянул шею и надеялся, что трапеза никогда не кончится. Умирал от голода сильнее и быстрее, чем от ран.

Опекун докормил гостя, не двигающегося из-за переломанных ног, не способного взять ложку перебитыми руками. Молчаливо поставил тарелку — куда, не видно. Выдрал страницу из древней книги. На потёртой обложке я разобрал лишь инициал «А.» да обрывок фамилии — «Гитл». Скомкал бумагу, скормил хилому костерку в самодельном каминчике. Старик поправил одеяло, прошаркал к пыльному древнему проигрывателю, поставил диск. Заиграла тихая музыка.

Интересная мелодия. Кто исполняет?.. Хотелось говорить, но способность пропала. Исчезла свобода ходить, что-нибудь делать, жить своей жизнью. Только сознание никому не под силу отнять. От сумасшествия спасли мысли, светлые воспоминания, песни, играющие в голове, когда не работал центр.

Сутулый, с редкими волосами, сморщенный, словно высохшая кожура апельсина, мужчина взял листок, ручку. Написав, поднёс текст к моим глазам. С трудом я прочёл всего один абзац. Старика звали Джоном. Он ненавидел войну, избегал её. Порой искал пропитание или предметы для обмена. Рыскал везде: на свалках, в покинутых квартирах, в братских могилах. На меня наткнулся случайно, решив исследовать незнакомый маршрут. В не зарытой яме, будто куча мусора, лежало скрученное тело. Спустившись, проверил пульс. Сердце бьётся. С помощью снаряжения — крюка и верёвки — вытащил. Благодаря тому же нехитрому инструментарию доволок до своей подгнившей хибары.

Старик каждые дня два отлучался на поиски вещей. Уходя, всегда ставил музыку, хорошую, мне не известную. Разную. Он писал на листочках «классика», «джаз», «рок» — слова, мало о чём мне говорившие. Упоминал мелодии Оплота: братские песни, электронные гимны, прочее. Называл исполнителей. Под мастерский вокал с виртуозным сопровождением спалось и думалось прекрасно.

Затем культю начало кромсать невидимыми ножницами. Ворвалась в горло жажда закричать, завопить! Куда там… Бессловесный друг и тогда не бросил меня. Лишённый близких, живущий на некотором отдалении даже от таких, как он. Тот, кому в детстве Вани вырвали язык, превратив до конца дней в немого. Для чего заботиться о Мишке Николаеве? Будто бы не хватает других дел.

Тем утром Старик накарябал на бумажке привычное «До свидания. Вернусь к обеду». Завёл весёлую группу, которая пела о счастье, и отправился на добычу. Вслушиваясь в бархатистый голос вокалиста, в чистое звучание гитар, я думал, что невозможно потерять всё. Культя перестала беспокоить. А когда Старик вернулся, его приёмыш был уже мёртв. Заражение в месте ампутации не прошло бесследно. Наверное, он закрыл мне глаза, прошептав: «Иди не страшась, смотри до конца…»

Вы видите: человек сидит в кресле, и парные телечипы контролируют его. Людей вроде него, что замерли в неподвижности, — целый мир. Через двойные чипы (один в сердце, второй в мозгу) поступает централизованный сигнал. Бередящий сознание, усиливающий мыслительную деятельность, преобразующий ментальность в нечто иное. Не надо общаться, не надо знать, не надо стремиться. Говори через кибернетическое оборудование, с кем и когда хочешь. Делай, что вздумается. Не питаясь, усилием воли насыщайся энергией. Обменивайся опытом с собратьями, применяя ресурсы сознания.

Бесконечные возможности. Получить желаемое? Легко. Но чего желал он? Что требовалось всем? Риторика… Тем не менее, последние годы разумы землян заняты войной. Не покидая кресел, стульев, кроватей, они дерутся друг с другом — просто потому, что могут. Потому что позволяет сила мысли. Когда-нибудь должен определиться победитель, а ментальная бойня схлынуть, подобно всепланетному наводнению. Ведь так?

Сидя в кресле, воюя против заклятых врагов, попадаешь в мир, наиболее тебе близкий. Например, в Оплот. Впрочем, и детали, и имя второстепенны. Но существует бесчисленное множество миров, равно как бессчётны вариации глупости. Получить желаемое легче лёгкого — ещё проще выбрать не тот путь. Заражение крови там означает разрыв сердца здесь. Мгновенно. И врачи бессильны. А потому остаётся лишь ждать, когда очнутся гробовщики, да сакраментально констатировать.