Законы Лужкова

ЛЕТЕЛИ КАМНИ В КАМЕННОГО ГОСТЯ

Взирая на памятник Петру I, горожане все реже вспоминают, что им довелось стать современниками, а кое-кому и участниками уникального скандала. История с монументом сама сделалась памятником новейшей московской истории. Приученные к политическим, финансовым и криминальным шокам, мы даже не подозревали, какие страсти могут разгореться вокруг скульптуры царя. Оглянемся в недавнее прошлое, отыщем там год 97-й, и вы увидите, как энергично развивалось действие, как изящно закручивалась интрига, каким, наконец, остроумным оказался финал.

Начало. Группа молодежи проводит один за другим пикеты — сначала у монтируемого на пьедестале Петра, затем у монумента того же автора, Зураба Церетели, на Тишинской площади. Не лишенные остроумия акции (с поеданием в первом случае исписанной бумаги, а во втором — длинных «французских» батонов) разбиваются о малочисленность исполнителей и вялость игры. Однако обилие телевизионных и газетных репортажей создает иллюзию народного волнения.

Спустя месяц на сцене появляется владелец художественной галереи Марат Гельман. Покровитель авангарда, устроитель малопонятных простому люду зрелищ, объединившись с никому не известными Либеральным союзом «Молодежная солидарность» и Независимым профсоюзом студентов, объявляет об организации референдума на предмет демонтажа зурабовских памятников.

Им удается добиться встречи с Лужковым. В итоге группа Гельмана временно отказывается от проведения всемосковского голосования, требущего, по расчетам, 12 миллионов долларов, взамен формируется независимая общественная комиссия из представителей власти, прессы, инициативной группы и просто уважаемых и умных людей. Им-то с помощью социологов и предстоит выяснить мнение горожан о дальнейшей судьбе монументов Церетели.

Бронзовый Петр получает неожиданную косвенную поддержку. Сперва из Питера доносятся намеки, что памятник совсем неплохо смотрелся бы посреди балтийских просторов. А следом на имя московского мэра приходит письмо от директора английской компании «Крюгер сэйлс лимитед». В письме дипломатично сказано, что поскольку новая статуя причиняет некоторые неудобства правительству Москвы, англичанин готов переправить ее в Дептфорд, «один из наиболее бедных и бесправных районов Лондона, где Петр Великий около четырехсот лет назад изучал искусство судостроения».

Новое заступничество (теперь уже в абсолютно прямой форме) предпринимают устроители митинга в защиту монумента и автора: Международная федерация художников, Комитет по празднованию 300-летия Российского флота, Гильдия киноактеров. На их митинге памятник наречен великолепным, Гельман с пролеткультовской прямотой поименован троцкистом, а вся его акция — диверсией против свободного творчества.

Еще одно плечо подставлено там, где можно было ждать подножки. Группа авангардистов, ведомая художником Олегом Куликом (чья самая известная работа — концептуальное перевоплощение в бешеного пса, сопровождаемое гавканьем и натуральным кусанием прохожих), публично заявляет, что общегородской референдум по эстетическим вопросам недопустим. «Никому не проходит в голову требовать от населения разбираться в квантовой физике, молекулярной биологии или генной инженерии», — сказано в манифесте.

Тем временем на заседаниях независимой комиссии разговор уходит все дальше от дилеммы «сносить — оставить». 100 миллиардов рублей стоил монтаж монумента, почти во столько же влетит демонтаж. Бухнуть астрономическую сумму на то, чтобы вернуться — буквально! — на пустое место? Ясно, что никто на это не пойдет. Гонители Церетели, не желая поступаться принципами, все чаще заводят речь о выходе из комиссии, сами проводят опросы населения… Но дело явно вянет.

Внезапный поворот сюжета. На подмосковной станции Тайнинская взрывом разрушен десятиметровый памятник Николаю II работы Вячеслава Клыкова. Сперва автор пробивал его установку на Боровицкой площади, аккурат против Кремля, но, встретив полный афронт, откатил самодержца в Подмосковье. Акцию гордо приписывает себе тайная Рабоче-крестьянская Красная Армия (политический окрас и смысл поступка понятны).

После этого Марат Гельман публично отказывается от идеи сноса памятника Петру: «Проблему нельзя поднимать до тех пор, пока в стране не перестанут взрывать монументы из политических побуждений». Вполне благородный жест, выгодный еще и потому, что факт крушения Николая позволил гонителям Петра выйти из игры, не потеряв лица.

Проходит несколько дней, и новая инициативная группа приносит в Мосгоризбирком заявку на проведение еще одного референдума — на предмет сноса памятника маршалу Жукову перед Историческим музеем. Бредовая затея еще и дурно пахнет: памятник этот, прозванный «всадником без ног», изготовлен Вячеславом Клыковым. «История один раз совершается в виде трагедии, другой раз — в виде фарса», — цитирует Маркса Гельман, не скрывая, однако, удовлетворения от того, что его референдумные забавы нашли отклик в народных сердцах.

Независимая комиссия под председательством Юрия Сенкевича голосует на предмет сноса. Из 17 «заседателей» 13 против демонтажа.

Умирает президент Академии художеств России, и академики дружно возлагают его обязанности на Зураба Церетели. Занавес.

Скульптор, конечно, в этой истории хлебнул лиха. В какой-то момент, оглушенный канонадой, он потерял ориентацию в пространстве. «А что, — восклицал Петра творитель, — мэры Лондона, Парижа и Токио тоже друзья Церетели, если поставили у себя мои работы? Или, может быть, я им взятки давал?!»

А дружеский круг стал редеть. Некоторые из тех, от кого ждали поддержки, перестали хаживать в большой дом на Малой Грузинской, где живет и работает скульптор. Дружбу с ним тусовка от искусства не поощряла. С другой стороны, желавшие оказать ему услугу иной раз отмачивали такое, что и враг не додумается. Чего стоят хотя бы листовки, открывающие народу глаза: «Церетели, проводника высоких патриотических идей, травят по заказу НАТО — с целью ослабления России!»

Сам ваятель, отдадим должное, до свары не опускался, хотя самолюбие его страдало сильно. Церетели старался выглядеть бодрым и даже раздумывал, что лучше — сделать собственную статую и демонстративно выставить ее перед домом на палочное избиение или учредить приз за самую оскорбительную статью о себе.

А что Лужков? Как он реагировал на все происходящее? После встречи с группой Гельмана мэр заявил, что мнение москвичей для него важнее личных симпатий к скульптору. Но когда эту фразу поспешно истолковали как «сдачу» Церетели, тут же последовало категорическое, хотя и чересчур витиеватое опровержение Ю. М.: «Недопустимость перемены отношения к людям по конъюнктурным соображениям для меня вещь основополагающая».

Едва Гельман отказался от идеи референдума, Лужков демонстративно сообщил, что столичная казна профинансирует социологические исследования об отношении москвичей к памятнику Петра и возведению в городе монументальной скульптуры в целом; результаты будут обнародованы. Тем самым дал понять, что отнюдь не давление оппонентов подвигло его выяснить мнение горожан.

А когда вскоре решали, как поступить на реконструируемой Манежной площади — воссоздать некогда стоявшую там часовню Александра Невского в ее исконно кирпичном обличии, сделать ее же, но из специального стекла, как предложил Церетели, или ограничиться памятным знаком, — мэр распорядился провести опрос москвичей (хотя ранее мало кто сомневался, что с ходу пройдет вариант Церетели).

Ситуация с Петром была для Лужкова вдвойне, втройне неприятной, поскольку ни один из крупнейших архитектурно-строительных проектов последнего времени, будь то Поклонная гора, храм Христа Спасителя или Манежная площадь, не вызывали такого противодействия. Причем случилось все это именно тогда, когда Лужков находился на пике популярности. Только-только он достиг рекордной, вошедшей в книгу Гиннесса 90-процентной победы на выборах мэра 1996 года. Москва носила его на руках. И вдруг — такой «звонок».

Конечно, наивно сомневаться в том, что вокруг Петра шла большая политическая игра, в которой не Церетели, а Лужкову была отведена участь мишени. В акцию были вложены крупные суммы, и это проявилось даже в мелочах. К примеру, когда в ту пору новый (а ныне уже почивший в бозе) журнал «Столица» приложил к каждому своему экземпляру по два плакатика-наклейки: «Долой царя!» и «Вас здесь не стояло!» и призвал читателей расклеивать их в присутственных местах, любознательные люди тут же помножили себестоимость наклеек на тираж издания — и цифра скакнула чуть ли не к полумиллиону долларов.

Но козни кознями, а само неприятие монумента было бескорыстной «инициативой снизу» (не забыт еще сей дивный термин?), волной народного недовольства, поднявшейся до пятого этажа красного дома на Тверской, где и располагается кабинет градоначальника. Не то чтобы всем без исключения горожанам не понравился Петр, но многим, очень многим. А больше всех он не понравился московской интеллигенции.

И вот уже пошла волна: Лужкову мало быть крепким хозяйственником, он возомнил себя полновластным хозяином Москвы. Понаставил по городу жутких каменных гостей, на градостроительных советах рубит все проекты, где нет шпилей, башенок и колонн. А хитрован Церетели просек, что Лужков кайфует от «развесистой клюквы», и выпросил карт-бланш на украшение Белокаменной. Да что вы хотите от нашего мэра, подводили черту «представители творческих профессий», если у него любимый художник — Шилов, любимый певец — Кобзон, а любимый композитор — Газманов!

Вообще, вкусовые ориентиры Лужкова — одна из популярных тем кулуарного трепа. Долгое время мне казалось нелогичным, что на вопрос о любимом поэте мэр отвечает: Пушкин и Есенин, любимый композитор у него — Чайковский, любимое блюдо — пшенная каша с молоком. Очень похоже на известный тест: вам предлагают назвать а) великого русского поэта, б) домашнюю птицу и в) часть лица, и вы моментально выстреливаете: Пушкин, курица, нос. Нет, по-житейски все это нормально, но вот с точки зрения имиджа политика — уж слишком простовато. Если в пшенной каше еще есть некий прикол, то касательно остального можно напроситься на подозрение: может, Юрий Михайлович никого, кроме вышепоименованных «великих русских», и не знает…

Неужели Лужков этих вещей не улавливает, думал я. Пока не понял: а он их просто не берет в расчет. Его предпочтения вообще лежат в другой плоскости.