Заложник удачи

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ИКОНОБОРЦЫ

Рябой Озим первым уловил в воздухе запах дыма. Сам Годимир ни за что не обратил бы внимания на подобную мелочь, не говоря уже о королевне. Но лесной молодец, назначенный Сыдором им в спутники то ли из лучших побуждений, то ли для присмотра за не заслуживающим полного доверия рыцарем, внезапно насторожился, принюхался и знаком приказал сдержать коней.

— Что еще? — недовольно выпятила нижнюю губку Аделия.

— Костер, — пояснил Озим.

— Кто бы это? — Словинец проверил — легко ли ходит меч в ножнах.

— Откель мне знать? — Рябой спрыгнул с коня, оттянул большим пальцем воротник гамбезона. — Ох, беда мне с этой одежиной… Говорил же, мне бы по-простому…

— Не трепись, а сходи и выясни! — словно хлыстом ожгла его Аделия.

— Само собой… Само собой… — Озим огляделся — куда бы накинуть повод. Годимир подтолкнул игреневого ближе к его серому, крепкому, но нескладному, коньку, протянул руку — давай, мол.

— А? Ага… Благодарствую, пан рыцарь, — облегченно вздохнул разбойник.

Вот удивительно, он за два дня совместного неспешного путешествия так и не привык, что Годимир разделяет его заботы на ночевках и дневках, наравне ухаживает за лошадьми. Неужели из бывшего кметя даже вольница разбойничьей хэвры не в силах вывести раболепие, присущее их сословию?

— Не за что, — отозвался словинец. — Ты иди, иди! Разведай что к чему.

Озим поправил пояс с мечом и кордом. Шагнул в заросли. По лесу он двигался бесшумно, как, впрочем, многие знакомые рыцарю заречане.

Аделия хотела что-то спросить, но Годимир приложил палец к губам, призывая к молчанию. Сам прислушался — благо, шлема он так и не подобрал, и ничего не мешало навострить ухо.

Но… Слушай, не слушай… Если ты не лесной житель, многого не различишь. Ну, переступают кони с ноги на ногу. Так это же свои кони — их тихонько стоять не заставишь. Ишь, отфыркиваются, с шелестом хлещут хвостами по бокам, отгоняя слепней. Ну, шумит листва в кронах ясеней. Вспорхнула пичуга, затрепетала крылышками, метнулась в переплетение стеблей дикой малины. Бедная… Уж кто всего боится, так это она — ястреб, сорокопут, куница, горностай… Да мало ли еще желающих полакомиться яйцами, птенцами, самой птицей?

Не услышав ничего интересного, Годимир решил принюхаться. Вдруг пригодится в жизни? Благородный пан, конечно, ничего общего с псом не имеет, но если обоняние иной раз способно от опасности предостеречь, значит странствующему рыцарю не грех попытаться освоить собачий способ…

Низко наклонившаяся ветка ясеня бесшумно качнулась.

Словинец дернулся, потянул меч из ножен…

Нет. Ложная тревога. Изрытые оспинами щеки Озима ни с чьими не спутаешь.

Лесной молодец подошел, мягко ступая по палой листве.

— Что там? — требовательно подалась вперед королевна.

— Монахи… — Разбойник растерянно пожал плечами. — Сидят вокруг костра, блин горелый, балахоны сушат.

— Какие монахи? — удивился Годимир.

— Да нешто я знаю, пан рыцарь? — Озим вновь передернул плечами. — Одно скажу. Худые… Страсть. Вроде их не кормили вовсе.

— А сколько ж их?

— Да вроде как четверо. Сидят в одних портках, греются…

— Откуда тут монахи? — недоуменно произнесла Аделия.

— А ихний брат, что клопы. — Лесной молодец принял повод из рук рыцаря. — Нарочно разводить не надо, сами плодятся.

— Может, выйдем? Чего нам святых людей бояться? — несмело предложила девушка.

— Святые-то они святые… — Годимир чувствовал растерянность. С одной стороны — к чему им лишние глаза и уши? Да и мало ли кто может монашеский балахон напялить? Вот, взять, к примеру, Яроша. В ту достопамятную ночь, когда Аделия исчезла из замка, лесной молодец щеголял по ошмянскому замку как раз в рясе, которую по всей видимости спер у иконоборца (одного из тех, что шли в Ошмяны из Островца, возглавляемые отцом Лукашом). А с другой стороны, не мог же он показать себя трусом перед лицом ее высочества? Подумаешь, богомольцы! Что они могут? А их трое. Он, рыцарь, с детства сражаться обученный. Разбойник, тоже кое-чего с оружием вытворять умеющий. И королевна. Она ведь, если подумать, тоже не зря меч на пояс нацепила. Может, убивать и не приходилось, но размахивала она клинком (Годимир утром подглядел, как Аделия упражнялась для разминки) довольно путево. Во всяком случае, ногу себе не отрубит, если что. Эх, была не была! Рыцарь махнул рукой. — Поехали!

Озим крякнул. Не поймешь — поддержал или напротив осудил решение пана рыцаря. Но, не сказав ничего, разбойник взгромоздился на серого и стукнул пятками по надутым бокам. Конь мотнул головой, шагнул сперва назад, но, повторно схлопотав по ребрам, двинулся прямиком сквозь кусты.

— Держись за мной, твое высочество, — как можно доброжелательнее проговорил Годимир, чтобы, не приведи Господь горячая королевна — а в ее дерзком и малость бесшабашном норове рыцарь имел возможность убедиться еще в Гнилушках — не подумала, что ее вознамерились защищать и оберегать. — В случае чего прикроешь спину.

Аделия нахмурилась, но пререкаться не стала.

Когда конь Озима, с треском проломив заросли, объявился на поляне, монахи, сидевшие в кружок у маленького костерка, вскочили. По их испуганным лицам драконоборец сразу понял, что сопротивления ждать не приходится.

— Что, всполошились, чернорясые?! — подбоченившись, лихо заорал разбойник. — У-у-у, я вас!

Один из монахов, низкий, кривоногий, с заросшей черными волосами грудью, попытался броситься в чащу, но запнулся ногой за ногу и упал.

Второй святоша, напротив, стараясь выглядеть грозным, подхватил суковатую корягу, взмахнул ею, но так неумело, что зацепил себя по лбу, ойкнул, выронил оружие, схватился за рану. Кровь проступила между его пальцами, стекая на заросшую рыжеватой щетиной щеку.

Аделия захохотала.

Озим свистнул в четыре пальца.

Похоже, спокойствие и невозмутимость сохранили лишь двое. Годимир из Чечевичей и старший монах — длинноносый, похожий на грача, который вдруг обзавелся кустистыми черными бровями. На голове — седые редковатые волосы и никаких следов обязательной для словинецких, полещуцких или зареченских монахов тонзуры, впалые изможденные щеки… Отец Лукаш…

— Отец Лукаш? — Рыцарь толкнул игреневого правой шпорой, заставляя переступить боком поближе к костру.

Вот так встреча! Иконоборцы! Те самые, с которыми ему впервые довелось встретиться в корчме Ясей, где он познакомился и со шпильманом Олешеком. Как все же тесен мир! Эти люди отличались от обычных монахов, служителей официальной конфессии, распространенной от Усожи на юге до Студеного моря на севере и от реки Горыни и Новых земель на востоке до Пологих гор на закате.

Иконоборцы выступали против молитв верующих перед резными изображениями Господа, Пресветлого и Всеблагого. Больше того, особо рьяные из них призывали собрать все резные иконы и сжечь их. За это их недолюбливали в Хороброве, Лютове, Грозове, в Дыбще и Костраве. Били во время и после проповедей неоднократно. Обмазывали смолой, обсыпали перьями и выносили из городов и сел, привязав к жерди, словно убитых оленей. Лютовский король Боривой Курносый — отец нынешнего правителя, Болелюба Тихого — даже издал указ, согласно которого ни один иконоборец не имел права пересечь границы королевства, а кто рискнет нарушить монаршье слово, будет бит плетьми и с вырванными ноздрями отправлен на железорудные копи.

Зато в Поморье, а особенно в самом богатом торговом городе севера — Белянах — иконоборцев всячески привечали. Местный каштелян, пан Будрыс Ошава, разрешил чернорясым проповедовать наравне с коричнево-белой братией из традиционных монастырей и одетыми в белые одежды чернецами ордена Длани Господней из-за гор. Зачем он это сделал? Люди разное предполагали. Одни высказывали мнение, что пан Будрыс уважает свободу вероисповедания своих подданных. Другие считали, что белянский каштелян, будучи отнюдь не дураком, отвлекает внимание как рыцарства, так и смердов от собственных неблаговидных делишек, к коим относили неуемное мздоимство и любовь к девкам-малолеткам. Однозначно же ответить не мог никто, поскольку и священники Ордена Длани Господней (или «ладушки-оладушки», как их звали в народе), и иконоборцы особо пана каштеляна не хвалили, а порой и призывали гнев Господний на его лысую голову.

Как бы то ни было, зацепившись на севере, в левобережье Словечны и на берегах залива Седых скал, иконоборцы огляделись, приосанились, если можно так сказать — расправили перышки, и ринулись осваивать новые пространства. На восток, в Лютов и Грозин, путь им был заказан — кому ж охота железную руду кайлом добить и в корзинах наверх вытаскивать?

Но на юг, в Заречье, проникнуть оказалось попроще.

Во-первых, целая куча мелких королевств — из одного с треском выгонят, всегда можно к соседу перебраться, чтобы приголубил несправедливо обиженных.

Во-вторых, здесь отродясь не строили больших монастырей, способных забрать себе власть над соседними землями и поспорить с иным князем или королем, как, скажем, на Хоробровщине.

В-третьих, коль нет многолюдных городов, значит нет и многоглавых соборов, облеченных доверием иерархов из тех, что обычно возглавляют гонение на ересь и преследование еретиков.

Вот и ползли по дорогам Заречья цепочки босых, облаченных в черные затертые рясы святых отцов, привлекающих внимание непоказным самоограничением, суровостью и простотой суждений.

Странствуя в левобережье Оресы, Годимир слышал об иконоборцах много всяких небылиц и быличек, но познакомился лишь в ясевой корчме. После он сталкивался с ними — причем, все с той же четверкой под предводительством отца Лукаша, сурового и непримиримого — на границе между Ошмянским и Островецким королевствами, на мосту через Щару, где словинец вызвал на кулачный поединок могучего полещука, пана Тишило герба Конская Голова, и был побит. Отец Лукаш даже немного лечил его, ибо оказался сведущ в лекарском деле. Расстались они у ворот Ошмян и с той поры не виделись. Годимир и думать забыл о вечно постившихся святошах, и они, надо полагать, тоже вряд ли вспоминали молодого рыцаря-неудачника, с которым их свел неисповедимый промысел Господний.

Ан, нет!

Старший иконоборец прищурился, нахмурил брови, от чего лоб разрезала надвое глубокая вертикальная морщина.

— Пан Годимир?

— Истинно так! — неизвестно чему обрадовался словинец.

— Пан Годимир герба Косой Крест.

— Точно!

— Если мне не изменяет память, то пан родом из Чечевичей, что в Бытковском воеводстве Хоробровского королевства. Так?

Рыцарь спешился.

— Я польщен, — только и смог сказать он, склоняя голову перед полуголым священнослужителем.

Отец Лукаш размашистым движением осенил его знамением Господним. Бросил взгляд на Аделию.

— Думаю, сын мой, ты не станешь возражать, если мы позаботимся о приличиях, надев на себя одежды, по сану нам предписанные? Ибо, если бы не крайняя нужда…

— Конечно, конечно, святой отец! — Годимир сделал широкий жест. — Как будет тебе угодно!

— Благодарю, сын мой. Вижу, ты скромный и достойный юноша.

Иконоборец щелкнул пальцами, и его спутники кинулись к распятым на кольях балахонам. Резво кинулись, с азартом, словно измученные дальним походом дружинники к возу с бочонками пива.

Пока монахи одевались, подпоясывались вервием и, вообще, приводили себя к облику достойному и внушающему уважение, Годимир махнул рукой королевне и лесному молодцу, призывая их покинуть седла.

Озим покряхтывал в курчавую бороду, но глядел доброжелательно. Видно, грабить священников в хэвре Сыдора не принято. И то верно, хоть что-то святое должно быть в сердцах даже самых закоренелых преступников?

Аделия, брезгливо поджав губы, оглядела сложенный из ломаных веток сухостоя костер, куски черного хлеба и луковицы на расстеленной тряпице. Покачала ногой корягу, на которой раньше сидел кто-то из монахов. Не сказала ничего, хотя, по всей видимости, скромное молчание далось ей тяжело. Зато и наградой ей послужило истовое знамение, сотворенное иконоборцем, и благословение.

— Небогато живете, святые отцы… — Озим глядел недоверчиво.

Видно, думал, что не может такого быть, что успели монаси прибрать и окорока, и баклажку с брагой…

— Чревоугодие, сын мой, — укоризненно склонил голову к плечу отец Лукаш, — ведет прямым путем к греху и мукам вечным в посмертии. А скромность и умерщвление плоти есть дорога в Королевство Господне.

Лесной молодец замялся, потупил глаза.

— Задумайся о душе, сын мой, задумайся! — Иконоборец благословил его.

Тем временем приблизились и остальные монахи. Двое в рясах, черных, затертых до невозможности и сырых. Третий в долгополой рубахе из некрашеной холстины. «Не его ли одежкой разжился некогда Ярош?» — подумал Годимир.

— Прошу к нашему костру, тебя, благородный рыцарь, и твою спутницу, несомненно, панну высокого происхождения, и твоего слугу.

Лесной молодец скривился при слове «слуга», но смолчал.

Рыцарь поклонился иконоборцу, а Аделия сдержанно поблагодарила.

Когда все уселись у костра (вернее, не все — Озим отпускал подпруги коней и снимал уздечки, оставляя их в недоуздках, чтоб ничего не мешало пастись), Лукаш торжественно, будто на королевском обеде, указал на хлеб и лук:

— Если возжелаете разделить также и нашу скромную трапезу…

Глаза его при этом блеснули хитринкой, давая понять, что он уверен в отказе. Годимир не замедлил ему подыграть:

— Благодарю, святой отец, мы не так давно вкушали ниспосланные Господом дары. Запасы наши довольно скудны, но я считаю своим долгом разделить их с вами…

— Не откажусь, не откажусь, сын мой, — склонил голову иконоборец. — Господь велел делиться.

«Само собой, — закралась к рыцарю непрошеная мысль. — Делиться, конечно, нужно, но у одного взять нечего, а другого и обобрать можно как липку…»

Но как откажешь святому отцу? Хоть и еретической конфессии…

— Озим! — крикнул словинец. — Мешок где?

— Брату Отене отдай, — воистину королевским жестом отмахнулся Лукаш, а руки за мешком, щедро наполненным гнилушчанами по приказу Сыдора, протянул тот самый низкий и кривоногий монах, вознамерившийся удрать, бросив спутников на произвол судьбы.

Озим недовольно скривился, но послушно отдал припасы на верное разграбление.

— Как давно из Ошмян, отец Лукаш? — вежливо поинтересовался Годимир.

— Не так давно, сын мой, не так давно. Седмицы не минуло.

— Не встречали ли кого в пути?

— Нет сын мой, не встречали, — покачал головой иконоборец. — А кого мы могли бы встретить? Все паны рыцари сорвались, словно листья, увлекаемые ураганом, и умчались на поиски исчезнувшей королевны. Пан Божидар, выждав один-единственный день, отправился также с малым отрядом верных стражников…

— А что, в Ошмянах, есть не верные стражники? — весьма непочтительно вмешалась Аделия.

— Что ты, дочь моя, — не обиделся монах, но глаза его вновь многозначительно сверкнули. Годимир был готов поклясться, что отец Лукаш замечает и понимает намного больше, чем говорит вслух. — Что ты… Королю Доброжиру служат лишь самые достойные жители королевства.

Королевна хмыкнула скептически.

— Однако мы отвлеклись, дети мои, — невозмутимо продолжал иконоборец. — Опустел замок Ошмянский… Король Доброжир в печали, дворня носа в покои не кажет…

— Да что ты говоришь, отец мой? — улыбнулась королевна.

— Конечно, дитя мое, конечно. Потерять любимую дочь… Но, кажется мне, вскорости ее высочество вернется в объятья отца.

— Это еще почему? — встрепенулась Аделия, а Годимир спиной почувствовал, как напрягся Озим — как бы дров не наломал сгоряча.

Поэтому рыцарь решил вмешаться. Он коснулся ладонью запястья королевны, успокаивая, но почувствовал, как дрожит ее рука, и сам поперхнулся заранее заготовленной фразой.

— Спокойнее, пан рыцарь, спокойнее… — Уголки рта отца Лукаша дрогнули и на мгновение приподнялись, обозначив (всего лишь обозначив!) улыбку. — Смири гнев и обуздай растерянность.

— Ну, не знаю, что и ответить тебе, святой отец…

— Ответить? Да что там отвечать! И нужны ли ответы? Имеющий глаза да увидит. Не так ли учит нас Господь наш, Пресветлый и Всеблагой, Отец Небесный?

— Ну…

— Я рад, твое высочество, что ты возвращаешься в Ошмяны, к отцу.

От простых слов отца Лукаша королевна дернулась словно от удара плетью. Хотела вскочить, но, зацепившись за корягу, на которой сидела, схватилась за плечо Годимира.

— Сиди! — Рыцарь повелительным окриком остановил до половины вытащившего клинок Озима. Поддержал за локоть Аделию.

— Не все, что видишь и о чем догадываешься, вслух говорить стоит. — Он глянул прямо в глаза иконоборцу. — Целей будешь, святой отец.

— Уж не угрожать ли ты мне вздумал, пан недорыцарь? — Складки, тянущиеся от крыльев носа монаха до острого подбородка, стали еще глубже, придавая его лицу суровое выражение. Не монашеское, нет. Скорее, присущее воину, водителю многих тысяч.

«Да что он навоображал? — Годимир с трудом сдержался, чтобы самому не врезать что было сил кулаком прямо в лоб монаха. — За кого себя держит? Да и меня заодно…»

— Ты, если взыскуешь славы воинской, вожделенной чести, добычи обильной и, главное, власти, пан рыцарь, со мной не ссорься, — сквозь зубы процедил отец Лукаш. — Или я не знаю, что неспроста ты ее высочество в Ошмяны везешь?

— Что значит — «неспроста»? — осипшим голосом проговорил Годимир.

— Так тебе ее Сыдор и отдал бы! — как под дых ударил иконоборец.

— Что?

— Как? — пискнула Аделия.

А лесной молодец, так и не спрятавший клинок, выругался длинно, витиевато, ничуть не стесняясь ни присутствующей панны, ни благочестивых монахов.

— Откуда ты все знаешь, отец Лукаш? — с трудом справляясь с пересохшим горлом, проговорил драконоборец. — Или…

— Нет, сын мой, нет, — монах говорил негромко, но с твердой решимостью в голосе. Такой убедительности и уверенности в себе Годимир мог бы ожидать от пана Божидара, панов Стойгнева или Тишило. А тут…

— В замке продолжают верить, что ее высочество похитил дракон, — продолжал отец Лукаш. — Вы с Сыдором здорово все придумали. Долго готовили побег, твое высочество?

Аделия замерла с открытым ртом и молчала.

— Да не стесняйся же ты, не стесняйся. Есть чем гордиться. А Господь учит нас…

— Ты кто? — невпопад ляпнул рыцарь. — Признайся, отец Лукаш. Ведь не монах ты, так ведь?

— Я? Не монах? — Иконоборец оглянулся на своих спутников и сотоварищей. — А кто же?

Брат Отеня только руками развел. Обряженный в кметскую рубаху монах глянул участливо, словно на больного неизлечимой хворью. Брат с рассеченным лбом даже головы не поднял — сидел, прислушиваясь к чему-то одному ему ведомому.

— Нет, сын мой, нет. Я — монах. Всю жизнь я отдал, чтобы научить мирян не молиться резным доскам. Место липовых чурок в печи да в кострище, а не на стене избы или часовни. И я своего добьюсь. Пускай не везде сразу — сие не противно слову Господа. Но Заречье станет первым краем, с которого…

— Ты откуда Сыдора знаешь, святой отец? — наклонился вперед Озим.

— А я не знаю его. — Отец Лукаш расправил плечи, вздернул подбородок. — И лгать не буду. Не приучен. Но это беда поправимая… Я не про ложь, а про знакомство с Сыдором.

— То есть как это? — Годимир из последних сил старался сохранить невозмутимость, ощущая, что получается все хуже и хуже.

— Думаю, вы-то меня с Сыдором и познакомите, — задумчиво произнес Лукаш. — Да хоть бы вот этот, рябой. — Длинный кривой палец монаха ткнул в Озима.

— Это еще с чего бы? — Разбойник оскалился, словно загнанный в угол пес.

— Да знаешь, сын мой, дело у меня к нему есть.

— Откуда я знаю, что ты не подсыл? Не поведу…

— Поведешь, поведешь.

— Да что я с тобой разговоры разговариваю? Тут по-простому…

Годимир едва успел схватить его за рукав. Дернул на себя, левой перехватил запястье руки, сжимающей меч, а правой сжал горло:

— А ну тихо… — Хоть и мутное дело вырисовывается, а все ж на монахов не гоже с оружием бросаться. Нужно будет — ножнами от меча всех разгоним.

— Вот они, горячие зареченские парни, — все так же серьезно, без тени улыбки пробормотал Лукаш. — Ты, пан рыцарь, молодец. Далеко пойдешь… А ты, сын мой, глазками не вращай, не вращай. Знакомо тебе такое имя, как Вукаш Подован?

Рябой вращал глазами, хрипел, но не произнес ни слова.

— Вспоминай, сын мой, вспоминай. Вукаш Подован. Из-за Запретных гор. Еще раз сказать? Мне не жалко. Изволь. Вукаш Подован.

— Довольно! — неожиданно твердо произнесла королевна. — Ты, Яровой, успокойся. Иначе все атаману расскажу. Отпусти его, пан рыцарь!

Помыслив, Годимир решил послушаться. Ему вдруг перестали нравиться игры, в которые играли окружающие его люди. Играли все как один. С болезненным упоением и азартом.

Неужели нельзя жить честно и прямо? Дружить не для выгоды, а по зову сердца. Делать что говоришь, говорить что делаешь. Без выкрутасов. Без лисьих уверток и заячьих прыжков.

Вот и пусть разбираются между собой самостоятельно. Без его помощи. А если в пылу обретения истины кого-то прирежут, то не его в том будет вина и не его забота.

Рыцарь разжал руки. Озим, кашляя и сипя, оттолкнулся от него, встал на четвереньки, сплюнул в траву тягучую слюну.

— Я знаю мэтра Вукаша из Загорья, — голос Аделии звучал твердо. Вот что значит королевская кровь! — Если, конечно, этот тот Вукаш, про которого ты говоришь, святой отец.

— Можно его и так называть, можно, — согласился иконоборец. — Великий мудрец по богатствам, в земле укрытым, великий. Его я тоже в глаза не видел, но те люди, что меня к нему направили, и описание дали. Сейчас я буду говорить, твое высочество, а ты поправь меня, коли что не так. Договорились?

Девушка кивнула.

— Вот и славно. Слушай, твое высочество, слушай. Росту он невеликого. Два аршина и пяти вершков Так? Вижу, что согласна пока. Борода короткая, русая. Глаза серые, с желтизной. Так? На левой щеке бородавка. На левом запястье шрам кривой, словно пилой провели…

— Довольно, отец Лукаш, — остановила его Аделия. — Верю. А если выяснится вдруг невзначай, что обманул ты нас, будешь мертвым завидовать. Сыдор знаешь что с предателями делает?

— Не пугай меня, королевна, не пугай. Я смерти не боюсь. Смерть есть окончание краткого пути земного и начало бесконечного свидания с Господом, — произнес отец Лукаш, а остальные иконоборцы согласно затрясли головами. — Так проведет меня к Сыдору сей отрок?

— Ярик! — хлестнул разбойника голос королевны. — Ты проведешь святых отцов.

— К Сыдору?

— К нему. Сам знаешь куда.

— А если они…

— Так и что с того? Не бойся. Не посмеют они предать. С нами сила, с нами правда…

— Так мне ж Сыдор велел вас с паном рыцарем провести и ждать!

— А я тебе иное велю! Не пропаду я. Не в логово к врагам лезу, а в отцовский замок.

— Верно ее высочество говорит, — поддержал Аделию отец Лукаш. — Догадываюсь я, зачем Сыдор вас в Ошмяны направил. Не могу удачи пожелать, но благословением Господним напутствовать…

Иконоборец плавно поднял руку.

Годимир вздохнул и опустил глаза.

«Ничего. Потерплю. Зато в Ошмянах Олешека найду, а после и Ярошу придумаю чем помочь. А все эти игрища…»

Сорока, резко застрекотав на ветвях, прямо над головой, заставила всех вздрогнуть и отправила тем самым к лешему всю красоту и торжественность ситуации.

Глупая птица! Что с нее взять?