Заметки о Ленине. Сборник

Б. Казанский РЕЧЬ ЛЕНИНА (Опыт риторического анализа)

Охватить целиком и уяснить сколько-нибудь полно речь Ленина в ее существенных и отличительных особенностях, дать характеристический анализ его ораторского слова — задача вряд ли возможная. Для этого было бы необходимо, прежде всего, быть вполне своим во всей конечно сложной обстановке его речей; не только зорким очевидцем, но непременно и активным соучастником как идейно-политической, так и фактической обстановки его выступлений. Только подобная непосредственная близость могла бы позволить надеяться с достаточной полнотой и правильностью оценить все реальное значение его слова. Без этого мы рискуем не разглядеть за напечатанным текстом важнейших, существеннейших элементов его подлинного содержания. Для сколько-нибудь правильной оценки речи оратора, политика, деятеля нужно испытать все интонационное могущество его голоса и всю экспрессию его лица, жеста и фигуры; нужно, разумеется, отдавать себе ясный отчет фактической ситуации каждого данного момента речи, чтобы быть в состоянии следить за воздействием каждой фразы, взвесить ударную силу каждого шага и поворота мысли. Только тогда, учитывая и взвешивая все это, можно было бы сколько-нибудь удовлетворительно понять и оценить все подлинное содержание и всю силу слова такого политического деятеля, каким был Ленин.

Ораторское слово — наиболее сильное из всех видов произносимого и звучащего слова, в нем, по преимуществу, может проявиться прямая активность, переводящая его в волевой акт. Ораторское слово обладает в максимальной степени действием. Его нельзя только слушать, как повесть, его нужно встретить, как вызов воли к воли и перебороть в себе, принявши решение за или против. И вот к этим-то действенным элементам ораторской речи, существеннейшим для ее понимания и оценки, недостаточно подходить путем литературного анализа. Тем более в грандиозных масштабах революционного переворота мирового значения, когда его воздействие получает резонанс в многомиллионных массах, слово вождя революции приобретает такое огромное значение, которое делает его совершенно несоизмеримым с «текстом». Напряжение упорной решимости, готовой к действию, обаяние личного темперамента, смывающего всякое сопротивление, острая стальная логика диалектической мысли, запирающая сознанию все выходы, кроме одного, все это настолько бесспорно доминирует в политической речи над чисто «словесным» содержанием, что исследователь, беспомощный перед этим, стоит перед текстом речи, как перед текстом едва понятного ему иностранного языка.

Действительно, почти все без исключения ораторы всех времен и партий воспитывали свою технику речи на литературе, часто на образцах специально ораторской литературы. Более или менее мирная обстановка, окружавшая речь рядом традиций и условных манер, позволяла ей развиваться в пышное и декоративное искусство. Для Ленина речь, статья, книга были «искусством» в совсем ином значении, таким «искусством», каким по Марксу должно быть восстание. Слово для него — средство политического искусства, орудие революционной борьбы. Вместе с тем, как и весь дух марксизма, которым дышит Ленин, оно служит необходимому, суровому и героическому делу. Поэтому бесполезно искать в речах Ленина «поэзию» или «риторику»; он не думает об изяществе построения, не щеголяет поэтической культурой и эрудицией; напыщенность и претенциозность, любование поэтическими красотами и стилистическими украшениями ему претит; он ненавидит «фразу» и презирает «декламацию» и даже к собственным принципам и лозунгам относится не как к священным догматам, а как к служебным, утилитарным формулам действия, т. е. поскольку они для данного момента и в данной обстановке действительно полезны. Слово для Ленина — только передаточное средство, диалектическое и практическое орудие политического воздействия. В своем словесном составе речь Ленина кажется всегда прямой, безыскусственной, даже бесцветной и безразличной, как язык науки, состоящий из технических терминов и точных определений и констатирований, чистейшей прозы, лишенной всякой образности, всякой словесной игры, которая делает слово живым. Но это не так.

Речь Ленина не «литературна», не «художественна»; в ней нет «поэзии» и «риторики». Это не значит, однако, что рассмотрение ее со стороны словесной является ненужным и бесплодным. Напротив, тем интереснее в таком актуальном для нашего времени, в таком безыскусственном и вместе с тем таком могучем жанре ораторства, уяснить роль слова, обнаружить хотя бы основные рычаги и приводы, подающие и распределяющие течение речи, несущие на себе мысль. И тем замечательнее, что при всей суровой простоте, можно сказать техничности ленинской речи, которую он держит в строгом спартанском воздержании в ее механизме явственно обнаруживаются такие формы и приемы ведения речи, постоянно и как будто привычные, которые формально можно с полным правом определить в терминах традиционной, — в конце-концов античной, — риторики.

Что это значит? Это означает, прежде всего, что античная система риторики была верна, более верна и универсальна, чем это было принято думать. И в самом деле, сопоставление революционной речи с античностью не случайно. Нигде и никогда в мире нельзя найти в области политической речи чего-либо подобного той исключительной свободе и непосредственному действию слова, которые в Афинах составляли органическое и постоянное явление государственного быта, неотъемлемый, как воздух, факт политической обстановки. — Это во-первых. Во-вторых, это означает настоятельную необходимость воскрешения подлинной античной риторики в ее существе, освободить ее от крепостной зависимости, в которую она попала к господствующей до сих пор идеологии слова, превратившись в мертвую схоластику. Наклеить ряд словесных оборотов и форм построения речи, ярлыки с греческими или латинскими названиями: анафоза, матафора, апострофа, эпифоза, метонимия, гипербатон, оксоморон, просопея, гипотиноз и т. д. так же мало делает науку, как аптека не создает медицины. Нужно раскрыть действительное содержание этих терминов, понять их систему, как систему жизненных действенных функций слова.

Формальный, технический анализ ленинской речи — единственный, который сейчас доступен, ввиду соображений, высказанных в начале статьи, — произведенный в терминах античной риторики в этом отношении может быть особенно убедителен. Никто не заподозрит речь Ленина в искусственности и претенциозности, она целиком прагматична. Если, тем не менее, в ней можно обнаружить все типические приемы, канонизированные античной системой, то это означает, что они имеют реальное прагматическое значение, играют определенную деятельную роль, а не только декоративную или, шире, «эстетическую». А это, в свою очередь, приводит к необходимости усвоить новый взгляд и на самое содержание «эстетического». Границы словесного творчества все более и более колеблются под напором новых данных, вводимых новым сознанием. На примере ленинской речи — частном случае, но случае огромного исторического значения вообще и случае чрезвычайно типическом — несостоятельность старой эстетики слова обнаруживается необычайно ярко. «Что такое справедливость?» — сказал крестьянин, обсуждая в Государственной Думе вопрос о земле. «Справедливость, это — человек». Не то же ли самое можно сказать и об эстетических нормах?

Обычно различают в речи «фигуры мысли» и «фигуры словесные». Я буду различать приемы «конструктивные» — построения или ведения, «хода» речи — и приемы «функциональные» — обороты и «окраски» речи; иначе говоря, приемы синтаксиса и фразеологии и приемы семантики в широком смысле слова. Как те, так и другие применяются в пределах предложения, фразы, периода и даже в более широких пределах. Разумеется, и конструктивные приемы имеют свою семантическую функцию, и функциональные приемы, в свою очередь, служат конструктивной задаче, и те и другие являются фактами и факторами стиля и экспрессии. Но очевидно, что перевес в том и другом случае лежит на разных сторонах. И те и другие чрезвычайно разнообразны и могут достигать большей сложности во всей совокупности их выразительных свойств. Я не имею в виду давать здесь исчерпывающий их разбор и каталогизировать все виды и подвиды всевозможных приемов речи Ленина. Я остановлюсь только на наиболее простых, определенных и разительных формах конструктивных и функциональных приемов и не буду во что бы то ни стало давать их систематическую классификацию, которая неизбежна получилась бы схоластической. Я думаю, что многое будет ясно из примеров, может быть больше, чем из комментариев.

Наиболее интересными конструктивными приемами ленинской речи представляются те, в основе которых лежит повторение в самых разнообразных видах и степенях. Можно различать здесь повторение отдельного слова существительного, прилагательного, глагола, наречия, местоимения, союза — или отдельного словосочетания, выражения и целой фразы; далее повторение, подчеркнутое изменением формы слова, например: степени сравнения, числа, времени и наклонения и проч., либо усиленное приложением определения и т. п., либо развитое присоединением аналогичных элементов или распространенное в более сложную группу. Повторение может быть двойным, тройным и т. д. Далее повторение может быть не прямым, а синонимическим или аналогическим, перечисляющим или градирующим, при чем оно может совпадать отчасти с перифразой, сравнением, примером и т. п. приемами, а также с разными видами метафоры и т. д. С другой стороны, повторение может быть симметрическим и ассимметрическим, анафорическим и эпифорическим (начальным и конечным) и т. п., смотря по его положению во фразе и периоде и в интонационной системе речи. Наконец, повторение может быть параллельным и антитетическим по значению и по модальности, включая сюда и всевозможные формы противопоставления и противоречия (парадокс, оксиморон, евфемизм литотес, антифраза, антопомасия, катахреза и т. п.); иногда с этим соединяются игра слов (каламбур) и острота.

О чисто интонационных повторениях, которые могут сказываться только в построении периода или фразы или в аналогии морфологических форм или в смысловой аналогии, а может быть могут и вовсе не сказываться, трудно говорить, судя только по тексту. Все эти приемы повторения, от простейших до самых сложных, комбинированных, многочленных и фигурных повторений в системе периода чрезвычайно употребительны в ленинской речи. Их можно считать излюбленными, обычными, типическими для Ленина видами построения.

Нет надобности входить в формальный анализ многочисленных примеров повторения в ленинской речи и разносить их по многочисленным графам сложнейшей терминологии. Примеры будут говорить сами за себя. Читатель извинит их скученность в одном месте, но иначе пришлось бы поневоле приводить многие из них в нескольких местах.

1. «Самое главное теперь, это…; самое главное, это…; самое главное, это — работать на себя, а не на капиталиста, не на барчука, не на чиновника, не из-под палки».

2. «Если не разъяснить…. если не искоренить из голов, из сердец, из политики рабочих этой измены, нельзя спастись от бедствий капитализма, нельзя спастись от новых войн»…

3. «Правительство измены демократизму и революции, правительство империалистической бойни, правительство охраны капитала и помещиков от народа»…

4. «„В одиночку“ — мы себе сказали. „В одиночку“ — говорит нам почти каждое из капиталистических государств, с которыми мы какие бы то ни было сделки совершали, с которыми мы какие бы то ни было условия завязывали, с которыми мы какие бы то ни было переговоры начинали».

5. «Продолжает причинять нам некоторые трудности, продолжает причинять нам, я скажу, большие трудности. Не потому, что мы сомневались бы… никаких сомнений в этом отношении нет… не потому, что мы сомневались бы… никаких сомнений на этот счет, могу сказать совершенно точно, также нет. В этом смысле вопрос не представляет трудностей. Трудности являются от того, что»…

6. «Маркс всю жизнь больше всего боролся против иллюзий мелко-буржуазной демократии и буржуазного демократизма. Маркс больше всего высмеивал свободу рабочих умирать с голода, или равенства человека, продающего свою силу… Маркс во всех своих экономических произведениях выяснял это. Можно сказать, что весь „Капитал“ Маркса посвящен выяснению той истины, что… Едва ли найдется хоть одна глава в каком бы то ни было сочинении Маркса, которая не была бы посвящена этому».

7. «Эта была проверка не на русской почве, а на международной. Это была проверка огнем и мечом, а не словами. Это была проверка в последней решительной борьбе».

8. «Не становится и не станет»…

9. «Не хотите, не можете поверить»…

10. «Ищет, не может не искать»…

11. «Они дают нас душить, они дали задушить Венгрию».

12. «Собственность разъединяют, а мы объединяем и объединяем все больше и больше число миллионов трудящихся во всем свете».

13. «Не поняли и не желают понять, частью неспособны понять»…

14. «Все эти пути и дорожки подводили и подводят и продолжают подводить к пролетарской революции».

15. «Над ней смеются и будут смеяться, не могут не смеяться».

16. «Который всегда колебался, не может не колебаться и довольно долго еще будет колебаться».

17. «Отношения налаживаются, должны наладиться, наладятся непременно».

18. «Всякая помощь, которая могла бы быть нам оказана, которая будет нам оказана — она не только этого условия не устранит, она… это условие еще усилит, еще „обострит“.

19. „Надо воевать, против революционной фразы, приходится воевать обязательно воевать, чтобы не сказали про нас: революционная фраза о революционной войне погубила революцию“.

20. „Если мы хотим „вместе бить“ самодержавие, то мы должны также вместе добить, вместе убить его, вместе отбить неизбежные попытки реставрировать его“.

21. „Чтобы не быть франкфуртской говорильней или первой Думой, чтобы быть Конвентом, для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные удары контр-революции“.

22. „Нет. Формула устарела. Она никуда не годна. Она мертва. Напрасны будут усилия воскресить ее“.

23. „Войну нельзя кончить по желанию. Ее нельзя кончить „воткнув штык в землю“. Войну нельзя кончить „соглашением“ социалистов разных стран „выступлением“ пролетарий всех стран, „волей“ народов и т. д.“.

24. „Только диктатура одного класса-пролетариата — может решить вопрос в борьбе с буржуазией за господство. Победить буржуазию может только диктатура пролетариата. Свергнуть буржуазию может только пролетариат. Вести за собой массы против буржуазии может только пролетариат“.

25. „Политика начинается там, где миллионы; не там, где тысячи, а только там, где миллионы, начинается серьезная политика“.

26. „Со ступеньки на ступеньку. Раз вступив на наклонную плоскость. Со ступеньки на ступеньку“.

27. „Кризис назрел“. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту. Кризис назрел».

28. «Середины нет. Опыт показал, что середины нет. Либо вся власть Советам:… либо… середины нет. Опыт показал, что середины нет. Либо вся власть Советам… либо».

Я думаю, что эти примеры достаточно убедительны. «Искусство» в них очевидно. «Риторика» бьет в глаза. Но это только потому, что они вырваны из целого. Но стоит вспомнить, чьи это слова, представить себе всю речь целиком и конкретно, и вот, напротив, понятие риторики становится мертвым и на смену ему должно явиться другое. Попробуем же при оценке этих примеров никогда не упускать из виду всего существа ленинского слова.

Прежде всего, эти примеры указывают на большую стойкость словесного сознания: те же слова, словосочетания, фразы возвращаются снова и снова, как лейтмотивы в музыке. Иногда, в отрывистых, короткими ударами режущих, фразах Ленина эти повторения создают необычайную экономию слова, скупой, сжатый до крайности, лапидарный стиль. В длительных более плавно развертываемых, периодах эти повторения служат кадансу, мерному раскачиванию речи и нагнетению интонационного движения. Всегда они являются опорными центрами распределения словесной массы, узловыми точками к которым она прикреплена и, таким образом, приведена в неподвижность сосредоточена и замкнута. Эта внутренняя остановка движения придает слову огромную силу воздействия как бы уничтожая общую перспективу или выводя его из нее, увеличивает масштаб, так что некоторые элементы речи, изолируемые таким образом из общего течения и плана, более или менее сознаваемого, приобретают сразу необычайную выпуклость и выразительность, вырастают до соразмерной с общим планом величины. Отрицание, противоположение, расширение ограничение, градация приобретают неожиданную остроту и рельефность. Изменения даже внутри одного повторяемого слова — перемена числа («увертываясь от урока и уроков революции»), степени («пахабные и пахабнейшие мирные договоры»), времени (примеры 8, 14–18) и вида (примеры 8, 12, 17), наклонения или модальности глагола (примеры 9, 10, 13–18), приставки («тяжкого и архитяжкого мира» и примеры 20, 21), уже подобные морфологические изменения делаются чрезвычайно осязательными и звучат как модуляция в другой тон, подчеркивая происходящее усиление. Тем более это так в случаях, когда вариация захватывает несколько слов или фразу. Такие обороты, как «революционная фраза о революционной войне погубила революцию» (см. примеры 20, 21) звучат, как каламбур, настолько сильно сказывается в них созвучия и может быть невольно это созвучие и привело к таким сочетаниям и даже, пожалуй, отразилось и на построении примера 2 («из… из… из… измены», вообще скопления

{…}

ой фразе). Но разумеется, это побочный эффект, как второстепенно и влияние этой аттракции созвучий на построение речи. Для Ленина, которому не до шуток, которому претят красивые словечки и эффекты «словесных выкрутасов» и чужды какие бы то ни было тенденции к изысканному или блестяще му стилю это столь же мало примеры остроумной «игры словами», как и выражения «доверчивой бессознательности и бессознательной доверчивости» или «буржуазный демократизм и демократическая буржуазия». Все это примеры того же приема повторения.

Но не следует думать, что повторением Ленин просто бьет как первой попавшейся палкой, и что этим же объясняется и характерная для него стойкость слов и образов, которая возводит их в лейтмотивы, доминирующие над всем периодом. Повторение создает строгий своего рода «геометрический» стиль речи Ленина, прямолинейной, графической в силу крайней экономии средств, как чертеж, лишенной всякой раскраски, всякой затушевки, которые сделали бы четкие линии расплывчатыми и неопределенными. Ленин обращается не к чувству и не к воображению. И то и другое только осложнило бы прямое движение мысли, лишило бы речь той цепкости и твердой силы, того стального закала, который ее отличает. Ленин обращается к решению воли, которую надо подвинуть на определенный путь, а для этого надо ее остановить, сосредоточить внимание, сузить поле возможности, зажать его в тесное кольцо нужного, единственного выхода. Таким квадратным замыкающим выходы построением является построение с помощью повторений. Легче всего это видно на примере глаголов, повторяющихся во всех трех временах и тем самым исключающих всякую иную возможность: «отношения налаживаются, должны наладиться, наладятся непременно» или «не становятся и не станут», «подводили, подводят и продолжают подводить», звучит, как «было есть и будет» или как «ныне и присно и во веки веков». Это в сущности плеоназм и перифраза понятия «вечно», но давая глагол во всех временах речь не только заменяет абстрактное наречие конкретными временными формами, но и исчерпывает все иные. Совершенно тот же исчерпывающий, исключающий иной выход, охват получается от модальных сопоставлений («Не поняли и не желают понять, частью не способны понять», «всякая помощь, которая могла бы нам быть оказана, которая будет нам оказана», «вы не хотите, вы не можете поверить» (и еще сильнее и крепче от зажима отрицанием: «всегда колебался, не может не колебаться», «ищет и не может не искать», «смеются и будут смеяться», не могут не смеяться). Подобную же роль исчерпывающего обобщения, замыкающего решение в очерчен

{…}

драте, играют и такие сопоставления, как «позорный и позорнейшие», «тяжкие и архитяжкие» и т. д.

Эти повторения могут получать даже гиперболический или парадоксальный характер, благодаря той же тенденции к максимальному охвату и обобщению, сведенному в один узел, например, «это видят все люди, даже слепые, видят и те которые хуже слепых, которые не хотят ни за что видеть, все же и они видят (XVII том, стр. 24)» или «резолюции — ей же ей — более позорные, чем самый позорный мир… позорнее всякого тяжкого и архитяжкого мира… позорнее какого угодно позорного мира — позорное отчаяние». «Странное и чудовищное» (тактика большевизма, стр. 413). На этом последнем примере особенно наглядно видно, как посредством повторения того же, только усиленного в степени, слова схватываются и сталкиваются лбами два основных и противоположных понятия, два борющихся решения за против брестского мира.

То же явление охвата и обобщения, вынуждающего решение представляют и более сложные виды повторений. Развивая предыдущее распространению, умножение, перифраза и т. п. виды повторений усиливают его, как бы повышая его степень оставаясь на той же линии. Так например, «все» будущее русской революции поставлено на карту: все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту, где расширение объема очевидно, или «политика начинается там, где миллионы; не там, где тысячи, а только там, где миллионы, начинается серьезная политика», что можно изобразить формулой «ав Вऻ; усиленно подвергается определение сферы политики, и это производится посредством отрицания иной сферы и подчеркивания ограничением «только» повторяемого определения, при чем вместе с тем отрицается и параллельный и родственный определяющему момент числа; усиливается и повторение определяемого «политика благодаря сочетанию с новым определяющим серьезное»; наконец, обратное расположение (инверсия) членов построения, усиливает противопоставления оказавшихся рядом понятий и увеличивает впечатление расширения. Больше того, такое циклическое движение речи (см. примеры 26–28) придает ей силлогистический вид, благодаря чему повторение звучит, как вывод. В связи с этим обращение с отрицательным моментом приобретает новую силу, по аналогии с обращенным отрицательным суждением. Подобным же образом можно изобразить и примеры настоящего циклического построения (примеры 26–28) формулами «аАа»; «аАА¤а, аАА¤2», где «А» означает развитое, распространенное «а», а квадратная степень — усиление. При этом понятно, что замыкающее эти многочисленные построения повторение начального «а», возвращается после развития А и АА¤ уже не тем же самым «а», а значительно более напряженным и значительным.

Развитие и усиление повторяемых членов происходит, следовательно, весьма разными способами, как это видно из приведенных примеров. Так, в примере 23 трижды повторяется анафорически выражение «войну нельзя кончить», в первом предложении «по желанию» неопределенно и общо, во втором наглядным описанием простого акта «воткнув штык в землю», в третьем тройной градацией, исчерпывающей все революционные возможности: «соглашением» социалистов разных стран, «выступлением» (общее) пролетариев (шире) всех (сильнее) стран, «волей» (еще общее и проще народов) еще шире. Такая же градация в примере 24: «решить вопрос в борьбе за господство» (общо, отвлеченно, описательно), «победить» (определенно), «свергнуть» (еще определеннее и конкретнее), «вести за собой массы против» (столь же определенно, но еще яснее и первоначальнее). Сложнее пример 6: «всю жизнь боролся против иллюзий»… сущность иллюзий получает уяснение в следующем «высмеивал свободу — или равенство», развитие понимания важности этих разоблачений дает следующее «во всех своих экономических произведениях»; развитие идеи Маркса повторяется гиперболически с оговоркой: «можно сказать, что весь „Капитал“ посвящен»… и, наконец, с расширением и усилением с помощью отрицания повторяется предыдущее в заключении, как бы подводящем итог: «… хоть одна глава в каком бы то ни было сочинении, которая не была бы посвящена»… подобное же тройное повторение с отрицанием и обобщением в первом предложении, с отрицанием же притом в обращении, и с усилением наглядностью метафоры, ставшей поговоркой, во втором, и с усиленным обобщением, без двойственности предыдущих предложений и, следовательно, интонационно и логически завершая своего рода кодой, в третьем. На ряду с обобщением того же понятия в последовательном порядке путем ли его развития или усиления, — может быть лучшим примером этого будет № 4: «с которыми мы какие бы то ни было сделки совершали, с которыми мы какие бы то ни было условия завязывали, с которыми мы какие бы то ни было переговоры начинали»; обобщение яв

{…}

енчатое — на ряду с этими приемами обобщения нужно еще указать на приемы обобщения в порядке параллелизации, перечисления, разграничения и т. д. понятия одного уровня. Сопоставление тогда подобных членов в целом также создает ограничение в поле решения и счерпанием всех возможностей, но только так сказать в пределе, предел такой своего рода индукции, однако, вовсе не лежит неопределенно далеко, напротив, он очень близок: уже три фразы одного построения, одной интонации и параллельного значения достигают цели охвата всего круга решений, исключающего все иные возможности. Так уже в последнем примере, по существу последовательного и ступенчатого обобщения, можно было бы, если не вникать в точный смысл сопоставлений, видеть убедительный пример трех родов взаимоотношений с капиталистическими государствами исчерпывающий их до конца (сделки, условия, переговоры). См. далее пример 2: «Из голов, из сердец, из политики», 21-й: «сметь, уметь, иметь силу» и т. д.

Эти повторения, в особенности периодические и кольцевые, а так же ассонирующие, свидетельствуют о несомненном наличии словесного внимания у Ленина. О том же говорят многочисленные случаи анофорического повторения, которое имеет такое существенное интонационное значение. Наконец, к этому примыкают и приемы накопления синонимических, иногда в порядке градации, эпитетов такого типа, как: неизмеримо более тяжкие, зверские, позорные, угнетательские («мирные договоры») или «колебаний, нерешительности, уклончивости, уверток, умолчаний и т. п.» и далее «эти мелкие уступочки, колебания, нерешительности, уклонения, увертки и умолчания» или «вместо беспощадно твердой, неуклонно-решительной, беззаветно-смелой и геройской политики… своей бесхарактерностью, своими колебаниями, своей нерешительностью» и «когда последний чернорабочий, любой безработный, каждая кухарка, всякий разоренный крестьянин увидит, собственными глазами увидит…. вот, когда беднота увидит и почувствует это». Том XIV. стр. 250.

Наконец, следует обратить внимание еще на несколько более сложных примеров, отличающихся особенной стойкостью слов и образов в ленинской речи. Повторение в них так господствует, что целый период кажется остановленным, сплавленным воедино.

29. «События так ясно предписывают нам нашу задачу, что промедление становится положительно преступлением… при таких условиях ждать преступление: Большевики не вправе ждать Съезда Советов… медлить преступление. Ждать Съезда Советов — ребяческая игра, формальность, позорная игра в формальность… Ждать — преступление перед революцией».

30. «Наши горе-левые… увертываются от урока и уроков истории, увертываются от своей ответственности. Напрасные увертки. Увернуться им не удасться. Увертывающиеся из кожи лезут вон… Факты упрямая вещь. Факт тот, что… это факт, что… это факт, что… факты упрямая вещь. Наши горе-левые, увертываясь от фактов от их уроков, от вопроса об ответственности…»

31. «Эсеры и меньшевики окончательно скатились 4-го июля в помойную яму контр-революционности, потому что они неуклонно катились в эту яму в мае и июне… Эсеры и меньшевики связали себя всей своей политикой по рукам и по ногам. Как связанные люди… а это связало их еще более. Они скатились на самое дно отвратительной контр-революционной ямы… Они связанные люди. Они на дне ямы».

В этих примерах ведение двух трех тем можно сравнить с музыкальными построениями ганона и фуги. В первом примере главная тема «ждать Съезда Советов — преступлений», подготовленная вступительной фразой проходит через весь период варьируясь в первой части и сочетаясь с дополняющими его образованиями, сначала дается неполно и с оговоркой («положительно»), потом, после новой подготовки звучит как в аккорде «ждать преступление», следует вариация и развитие темы в первой ее части и варьированный аккорд, новое повторное развитие первой части темы с двумя растущими в силе сочетаниями и в заключение опять аккорд, уже усиленный.

Во втором примере модуляцию дают не синонимы, а морфологические варианты: «увертываются» — «увертываются» — «увертки» — «увернутые» — «увертывающиеся» — «увертываясь». Первые два сочетаются с различными темами «от урока и уроков» и «от своей ответственности», два параллельных варианта развития. Третий дает одну усиленную тему — «напрасные увертки», которая в четвертом имеет усиленное отрицанием повторение и поэтому получает характер коды. Далее основная тема, в новом, ослабленном варианте (причастная форма), открывает новую часть распространяющую содержание первой и переходящую в новую тему: «факты упрямая вещь», которая повторяется, охватывая трижды анафорически повторяемое развитие — «это факт, что»…. После этого снова повторяется первая тема со вступительным «наши горе-левые» и как бы соединяя сразу все элементы периода: обе дополнительные темы начала и второй темы: «фактов — уроков — ответственности», представляя своего рода «стретто». Расположением тем можно обозначить формулой: abcc¤, bd, b¤, b3, b-ef, e-e-e-ef, ab1ecd.

Равным образом и в третьем примере мы видим две темы: «скатиться в яму» и «связать себя», которые распределяют период на две части, начинающиеся анафорически: «эсеры и меньшевики скатились» — «эсеры и меньшевики связали себя» и развивающие соответственную тему. Третья часть начинается усиленным повторением первой темы и заключается соединением сжатых в короткие фразы обеих тем: «они связанные люди. Они на дне ямы».

На этих примерах весьма отчетливо видна строгость — почти музыкальная — построения. Логическая функция их, думаю, достаточно понятна из анализа предыдущих примеров.

Повторение кажется вообще функцией лирической, искони выступая в органической связе с ритмическим повтором и периодически возвращающейся мелодией песни, этой первичной «формой явления» поэтического слова. Интонациональная сила повторения, присущая ему и теперь в стихе и прозе, свидетельствует об этом моторном его происхождении. Но сводить только к этому роль повторения значило бы далеко не оценить всего его значения. Слово — речь обладает и другими сторонами, кроме моторной, в которых повторение играет не менее существенную и совершенно иную роль. Вместе с тем интонационное повторение вовсе не обязательно совпадает «с лирическим», оно имеется во всех родах слова и, поскольку движение речи лирической, эпической, драматической различно в каждом из этих родов, различны и виды интонационного повторения, присущие каждому. Собственным своеобразием обладает и риторическое интонационное повторение, в том числе и наиболее сильное, может быть основное в этом отношении, повторение анафорическое.

То же самое следует сказать вообще о конструктивном повторении. Формулы почти музыкальной композиции периода, приведенные выше отнюдь не означают тождества такого повторения с построением лирическим или музыкальным, даже если оно будет выражаться буквально такой же формулой. Мы видили, что риторическое построение служит специальным целям, только ораторской речи присущим. На примерах ленинской речи это особенно убедительно, ибо ее никак нельзя заподозрить служению лирическим, эпическим и вообще поэтическим целям. Как я указывал уже на анализе отдельных примерах, риторическое слово обладает своей особой специфической, «риторической» функцией, отличной от функций, делающих слово лирическим, эпическим или драматическим.

Но, учитывая это изменение самой функции, нельзя не признать, что можно говорить о соответственных конструктивных элементах в различных функциональных системах конструкции: так, напр., «сюжет» имеется в своеобразных аспектах и в повествовании и в лирике, и в речи. Так и повторение где бы то ни было — в риторике, в музыке, в танце все же остается повторением, хотя и играет в разных областях разные роли. Так, напр., повторение в повествовании, напр., обычное в сказке, былине, балладе, тройная последовательность исполняемых задач, встречаемых препятствий и т. п. имеет определенную сюжетную роль. Оно развертывает сюжет, развивает ситуацию, усиливая ощущение задержки в течении повествования и тем подчеркивая временной момент и напрягая ожидание, стремящееся к развязке. Оно подобно запруде, повышающей уровень и увеличивающей массу потока и ее поступательную силу. Напротив, такое повторение, которое академик А. Н. Веселовский хотел видеть в песне о Роланде, трижды повторяющейся с вариантами описания того же момента, если понимать его именно так, а не как последовательную связь трех однородных моментов, такое «эпическое повторение», вопреки данному ему Веселовским названию, кажется скорее «лирическим», ибо в нем отсутствует момент поступательный, присущий повествованию, отсутствует прием задержки, и тем самым снимается временной момент, упраздняется движение. Создается своеобразный антракт, подобный тому, который создавался хорической песней в промежутках между сценами античной трагедии. Этот антракт — «лирический».

И вот, нечто соответственное можно различить в риторических повторениях. Они могут служить развертыванию «сюжета», продвижению изложения, развитию и градации доводов, словом — поступательному или «повествовательному» движению ораторской речи. Они тоже создают своего рода «запруду», вызывая и усиливая напряжение ожидания, так как «развязка», разъяснение, вывод, к которому клонит оратор, а с ним и точка опоры, несущая главный вес речи, переносится вперед. Подобное явление в построении фразы и периода достигается и другими приемами, с той же целью перенесения главного веса к концу. От этих поступательных повторений можно отличать другие, которые, напротив, останавливают движение, не нагнетая напора его, а обращая его как бы внутрь себя, образуя своего рода неподвижный «водоворот», воронка которого, говоря фигурально, засасывает и поглощает все внимание. Закрывая горизонт, они замыкают поле зрения, снимая таким образом момент движения. Именно такого рода повторения преобладают и характерны для речи Ленина, как это можно было видеть на приведенных примерах. Как я указывал в анализе этих примеров, это предпочтение Лениным такого рода повторений связано с самым существом его речи. Он обращается не к чувству и не к воображению, а к воле и решимости. Его речь не развертывает панораму для пассивного созерцания, не служит гидом, ведущим равнодушного туриста; она борется со слушателем, вынуждая его к активному решению, и для этого припирает его к стене. «Ни с места. Руки вверх. Сдавайся». — Вот характер ленинской речи. Она не допускает выбора. Мне кажется, что в этом и состоит специфическая сущность ораторской, в частности — политической речи.

Сравнение — прием чрезвычайно разнообразный. Оно может служить мгновению и ограничиваться чуть ли не одним словом, подчеркивая его для выразительности, но оно может быть развито в целую фразу, даже период или в самостоятельную композицию еще более значительного объема. При этом оно может быть вводным элементом, служить только иллюстрирующим приложением, пояснительным примером к основному значению, посредством которого оно вводится и которому оно служит, но оно может быть и непосредственным заместителем подобного основного момента и даже прямым его выражением. С другой стороны, оно может быть простым сопоставлением синонимического характера, подобно перифразе, либо метафорическим, т. е. соединенным с переменой значения в самом слове или выражении. Далее, оно может быть развито в иллюстрирующий пример — картину, портрет, сцену, или служить общим и постоянным фоном для возвращающихся к нему отдельных метафор, сопоставлений, намеков и перифраз, или проходить насквозь выдержанной параллельно, исполняя определенную композиционную функцию. Наконец, оно может быть чрезвычайно различно по своему характеру, построению, словесным средствам и назначению.

Сравнение, как акт мысли, по аналогии — слишком общий неопределенный момент, и как таковой не может служить целям поэтики, основания которой должны лежать исключительно в самом словесном материале. Аналогия лежит и в основе метафоры и уподобления, намека и синонима и примера и т. д. Поэтому нужно найти иной подход к пониманию словесных явлений, обнимаемых этим названием. Прежде всего, наличие сравнительных частиц и связок, подчеркивающих сравнение и уподобление, «как», «подобно», «словно», «будто», «чем» и проч., еще не обязательный признак и не делает еще сравнения. Между выражениями «слезы полились, как град» и «слезы полились градом» нет разницы в приеме и нельзя одно называть сравнением, а другое метафорой.

С другой стороны, такую же роль может играть и ряд других слов и выражений, например, «казаться», «быть похожим», «равняться», «можно сказать», «в своем роде», «почти», «совсем», «настоящий» и множество других. «Он совсем гигант», «он настоящий зверь», «он почти ангел», «он какой-то дикарь», «он своего рода комета», и т. д., — все это примеры сравнения, которые по существу не меняются от ощущения связки, например, в сравнении — «он — наше знамя». Все это примеры сравнения уподобляющего в порядке отождествления. Им соответствуют сравнения отрицательные: «это не фунт изюму», «то не белая лебедушка выплывала» и т. п. От них отличаются сравнения количественного порядка: «кровь горше воды», «выше облака ходячего», «дальше, чем глаз видит», «яснее ясного», «краше в гроб кладут». Во всех этих случаях имеется два сравниваемых элемента, в том или ином сопоставлении которых и состоит сравнение. Мы будем называть его простым. Они чрезвычайно часто встречаются у Ленина.

32. «(Ждать) это значит сдавать русскую революцию на слом».

33. «Если запросить немцев (о мирных условиях), то это будет бумажка».

34. «В России начать революцию было легко, это значило поднять перышко».

35. «Это надо уметь взять, как факт».

36. «Это то же самое, как противополагать пуды аршинам».

37. «Как связанные люди, звали они»…

38. «(Чиновничество) из „местечек“ превращается в рабочих особого „рода оружия“.

39. „Что будет пустяковейнейшей вещью“.

40. „Это — тоже проповедь, но эта проповедь действием… наш декрет есть призыв, но не призыв в прежнем духе… нет, это призыв к массам, призыв их… Декреты, это — инструкции зовущие к массовому практическому делу“.

Этих примеров довольно, чтобы показать чрезвычайную трезвость и осторожность Ленина в его сравнениях. Они у него обычно даны в порядке приравнения или отождествления и потому редко имеют наиболее употребительные связи — „как“, „будто“, „словно“, „подобно“. Они обычно переводят на более конкретное и наглядное, часто повторяя основное содержание в более выпуклой, выразительной форме, иногда прибегая к метафоре. В большинстве случаев они прозаичны и сопоставляют факты, но иногда выражены в порядке противопоставления почти парадоксального, напр.: „свободный военный союз маленькой Польши с огромной Россией есть на деле полное военное порабощение Польши Россией“. Эти сравнения охотно пользуются пословицами и вообще выражениями, ставшими ходячими, при чем для ленинской речи характерны именно обычность и употребительность таких выражений. Кстати, нельзя не отметить, что иногда подобное употребление цитат у Ленина применяется неверно, т. к. основано на забвении оригинального смысла. Так, „отмерить, точно аршином“ „по Иловайскому“ (тактика большевизма, стр. 22) неясно потому, что в этой связи „Иловайский представляется учебником арифметики, тогда как это известный своей рутиной учебник истории“. Или „они апеллируют к чувству, забывая, что у людей сжимались руки в кулаки и кровавые мальчики были перед глазами“. (Речь 7/3–18 г. на съезде Р. К. П.) Употребление этой цитаты делает картину неясной, так как у Пушкина эти слова описывают угрызение совести Годунова-убийцы.

Особенно интересно с точки зрения поэтического языка сравнение метафизического характера. В основе метафоры также лежит аналогия, но она остается скрытой, так как сопоставление двух моментов не дано, а лишь задано в перемене значения слова. При этом, разумеется, метафора является таким естественным явлением языка, что „перенесение значения“ перестает ощущаться. Вот несколько примеров ленинской метафоры: „лучший авангард революции“, „увертываться от уроков и уроков революции“… „увертываться от своей ответственности… увертываться от фактов“, „болезнь революционной фразы“, „детская болезнь новизны“, „сеянье иллюзий“, „спрятать главный пункт разногласий“, „прятаться за гордыми фразами“, „протащить под словечком „комбинированный тип“ отказ от передачи власти Советам“, „прессу, которая в ста миллионах экземпляров кричит об этом“, „поженить систему Советов с учредилкой“, „выхолащивать содержание революционного учения, притупляя его революционное острие“, „скрываться под тень декламаций“, „опьянять себя звуками слов“, „зайти в дебри сугубой путаницы“ и т. д. Все эти примеры распространения значения слова настолько понятные, настолько вошедшие в обиход, что их метафорическое значение весьма ослаблено. Это видно из того, что иногда их реализация невозможна и сочетание их в особенности дает невязку. Таковы уже „увертывания от уроков“ под сень декламаций», или «изобрести пугало», «сочинить врага», «корыстно-классовые крики», «лжи, которая заливает, перекрикивает самые несомненные и осязательные уроки революции», «над солдатами уже нет палки, ее сверг февраль», «пугало царистской контр-революции нарочно выдвигают и раздувают шарлатаны», «своеобразное сплетение наших государственных мер и нашего соглашения», «„сращивания“ с нашими профсоюзами», «игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если занимать позицию среднюю», «нельзя осуществить диктатуры без нескольких приводов от авангарда к массе» и т. п. Во всех этих случаях вряд ли можно говорить о метафоре, ибо в подобных сочетаниях слов, повидимому, не

{…}

ся игры и жизни, связанной с переменой значения. В большинстве эти выражения стали уже каким-то особым жаргоном, газетным или митинговым. Они интересны в истории языка нашей эпохи, как элементы политического словаря революции, но они не ценны и не показа тельны для Ленина. Конечно, нельзя утверждать, что во всех этих случаях одинаково слабо ощущение метафоры. Так, говоря об отношении партии к профсоюзам, Ленин сначала пользуется аналогией с авангардом («партия, так сказать, вбирает в себя авангард пролет ариата» — метафора тоже трудно реализуемая, неловкость которой, повидимому, чувствует и Ленин, извиняясь за нее — «профсоюзы создают связь авангарда с массами»), затем с резервуаром («профсоюзы — резервуар», «господственные власти»), дальше с «рядом зубчатых колес передаточного механизма и, наконец, со слышными приводами работы». «О профсоюзах и п р.» см. 5–8. Образы, следовательно, колеблются, темы сменяются и может быть заключительное объединение, оказывающееся странным при попытке конкретизации, явилось здесь не только в результате безразличного или неряшливого отношения к потерявшим образность выражениям, сколько той же композиционной тенденцией почти музыкального характера, которую я отмечал, говоря о повторениях, кончающихся своего рода аккордом.

Интереснее настоящие метафоры, в которых, следовательно, момент сравнения является скрытым и не всегда даже определенным. Это своего рода перифраза иносказательного характера. Таковы следующие примеры:

41. «В один кровавый комок спутано все человечество и выхода из него по одиночке быть не может».

42. «История так быстро гонит ее (жизни) локомотив…»

43. «Это из истории вычеркнуто быть не может и вы не выскоблите этого ничем.»

44. «Невероятно горькой действительности фразой не закрыть.»

45. «Историю не убедить речами — и когда мы хотели повернуть историю, оказалось, что повернулись мы, а историю не двинули.»

46. «Наш долг — отважно взглянуть трагической правде в глаза».

47. «Диктатура — слово большое, жестокое, кровавое слово»…

48. «Путем отчаянного прыжка выйти из империалистической войны».

49. «Я знаю, что тысячами лазеек обратное правило будет пробивать себе дорогу».

50. «…влюбленности в декреты у меня не существует».

51. «Подменять понятия, бросать песок в глаза рабочих и крестьян».

52. «Если у массы что-то болит, и она сама не знает, что болит и он не знает, что болит (речь идет о Томском), если он при этом вопит, то я утверждаю, что это заслуга, а не недостаток».

53. «Поливать бушующую революцию маслицем реформистских фраз».

54. «Конечно, мы делаем поворот направо, который ведет через весьма грязный хлев»…

55. «Если вы их (условия) не подпишете, то вы подпишете смертный приговор советской власти через три недели».

56. «Если ты не сумеешь приспособиться, не расположен ползать на брюхе в грязи, тогда ты не революционер, а болтун, потому что другой дороги нет».

57. «Уметь разными революционными заклинаниями отговориться от того простого факта»…

58. «А мы хотим перестроить мир. Мы хотим покончить всемирную империалистическую войну… мы боимся самих себя. Мы держимся за „привычную“, милую, грязную рубаху. Пора сбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье».

59. «Мы, шедшие до сих пор с открытым знаменем, бравшие криком своих врагов»…

60. «Мы пошли выше фразы».

Эти примеры очень показательны. Прежде всего, это примеры ленинского пафоса, и пафоса двух видов: пафоса величия и пафоса правды, которые отличаются очень определенно своей лексикой «высокой» или «низкой». Не случайно, что большое число примеров первого рода встречается в статье «О национальной гордости великороссов», где Ленин выступает в роли нового Карамзина, и в речах о брестском мире. Эти выражения достигают большой поэтической выразительности. Но примеры второго рода пафоса, может быть, еще более ценны, так как в них выразительная сила речи появляется в противоположных средствах, с помощью простых и даже грубых слов и образов, которые, однако, тем самым вернее бьют в цель и резче дают выступить сквозь них, словно отбрасывая высокую тень, подъем подлинной силы и резче дают выступить сквозь «грязное белье», «грязная рубаха и хлев», «ползать на брюхе в грязи», — это образы крайнего натурализма, в речи Ленина, проникнутой страстным стремлением к последней правде, к последней обнаженности вещей, приобретают крайнюю степень выразительности. Решение загоняется здесь в самые низины, чтобы упереть его в самое дно и показать осязательно, что другого выхода нет. И тут же вдруг эта отрицательная характеристика преображается, получает оправдание и новый смысл благодаря сопоставлению с героическими словами, подчеркнутыми резкими антитезами: «не революционер, а болтун», «мы хотим… мы хотим» (огромных деяний) «и мы боимся самих себя». В том и другом случае острота сталкиваемых лицом к лицу контрастов, усиливает их до размеров, закрывающих все иные выходы зажатому в них решению. Этот замечательный прием достигает у Ленина большой силы, так как пафос усиливается и оправдывается здесь суровым героизмом марксистского миропонимания.

Интересно также употребление метафоры, как перифраза, напр.: «в один кровавый комок спутано»…, «бросать песок в глаза», «поливать маслице» (взамен «утишить, успокоить», при чем и здесь Ленин как будто вкладывает в ходячее выражение иронический смысл, которого оно первоначально не имело, и подчеркивает его уменьшительным «маслице»). Эти выражения даются более или менее непосредственно как сами по себе понятные, при всей своей иносказательности; они не служат конкретной иллюстрацией более общей мысли и вообще не являются приложением к оправдывающему и мотивирующему их прямому значению; перевести их на прозаический язык понятий не всегда возможно и легко. И Ленин, повидимому, со своей стороны вовсе не иллюстрирует здесь на частном примере какую-то отвлеченную мысль, а дает сразу обратную, чувственную, «поэтическую» форму выражения просто потому, что он так мыслит и, может быть, сам не всегда сумел бы другими словами передать их содержание, ибо иногда самая символичность подобных фраз придает содержанию их общее и неопределенное значение, которое не поддается исчерпывающему переводу. Примеры употребления Лениным подобного символического языка весьма интересны.

Обратимся, наконец, к более сложным видам сравнения.

Прежде всего отметим случаи распространенного сравнения, к которому речь возвращается. Один пример сочетания нескольких сравнений (авангард и проч.) уже был приведен, к нему могут быть примкнуты примеры повторений («увертываются» и «скатились» и «связали»), в которых был отмечен их своеобразный «музыкальный» характер композиции. Приведем еще несколько примеров стойкости образов сравнения. Таковы, например, исторические параллели: необходимость новой экономической политики мотивируемых аналогией с осадой Порт-Артура и вся статья, которая так и называется «От штурма к осаде», построена на этой параллели; заключение брестского мира сравнивается метафорически с тем внутренним «договором», который партия как бы заключила со Столыпиным в 1907 г., отказавшись от решения бойкотировать Государственную Думу, и, с другой стороны, с Тильзитским миром. «Мы заключили Тильзитский мир. Новый Тильзитский мир… Мы придем и к нашей победе, к нашему освобождению, как немцы после Тильзитского мира»… В этих примерах позорному и похабному братскому миру противопоставляется «неслыханный позорный договор со Столыпиным» и «неизмеримо более тяжкие (перед этим „архитяжкие“), „зверские, позорные, угнетательские мирные договоры“, „похабные и похабнейшие мирные договоры“ (см. приведенные в примерах повторения слова „позорный“ во всех степенях) и таким образом по контрасту, напряженному до высшей степени целой системой повторений, выступающих особенно резко на общем фоне сопоставлений бьющих особенно в атмосфере газетной и устной травли „похабного мира“ и даже борьбы внутри самой партии.

Другая аналогия, привлеченная Лениным по тому же поводу, сравнение России и Германии с домашним животным и „хищником, вооруженным до зубов“: „Лежит смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждает его“… „рядом с нашим смирным домашним зверем лежит тигр“, „армии нет, а рядом с вами лежит хищник“… „чтобы следующим прыжком захватить Петербург. Этот зверь прыгает хорошо“, (Речь 7/III–18 г., на съезде РКП). Сравнение с хищником, ставшее шаблонным, затасканное газетами и митингами, подновляется и получает новую силу и выразительность в образе тигра и в наглядных картинках, изображающих положение дела. Эти картинки даются не в виде прилагательных к тексту иллюстраций, а метафорически, т. е. непосредственно в языке образов.

По этому же поводу, говоря об истерических воплях о похабном мире (доклад 14/III–18 г., на Съезде Советов), Ленин сопоставляет психологию антибрестского негодования с „психологией дворянчика-дуэлянта, истерически призывающего к войне, с буржуазными вояками, театрально размахивающими шпагой“, „дворянчиков-дуэлистов“ (см. в другой речи, там же, на следующий день: „бросать слова и махать картонным мечом бесполезно“). Оба данные здесь варианта развились, повидимому, из речи, произнесенной неделей раньше, по поводу статьи „Коммуниста“. „Ей (этой газете) следует носить кличку „Шляхтич“, ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал умирая в красивой позе со шпагой — „Мир, это — позор, война, это — честь. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина“.

Наконец, все по тому же поводу, обсуждая революционные возможности в Германии, Ленин пользуется сравнениями из области эмбриологии: „эмбриональное состояние“… „республика в России родилась сразу, так легко родилась… массы дали нам скелет, основу этой власти… республика советов родилась сразу“… Эти сравнения, несомненно, подготовлены речью, произнесенной двумя месяцами раньше: „Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился здоровый ребенок — социалистическая республика, которую мы можем убить, начиная войну“ и во второй речи того же дня: „движение на западе“, „германское движение“, но суть в том, что там движение еще не началось, а у нас оно уже имеет новорожденного и громко кричащего ребенка“.

Одним из излюбленных образов сравнения, встретившихся мне в речах Ленина, является „икона“. Он употребляет его даже так эпизодически, не подготовляя и не разъясняя, что оно кажется даже мало понятным, как напр., в следующей фразе: „Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего или какой-нибудь отвлеченной картины или какой-нибудь иконы“, где неясность усиливается еще неловким сочетанием „вопрос… картины или… иконы“. В другом месте сравнение развивается: „после их (великих революционеров) смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, представить известную славу их имени для утешения угнетенных классов и для одурачения их“. (Т. XIV, стр. 298). Еще полнее разъяснение того же сравнения в следующем его использовании: „Резолюции лонгетистов превращают „диктатуру пролетариата“ в такую же икону, какой бывали резолюции Второго Интернационала: на икону надо помолиться, перед иконой можно перекреститься, иконе надо поклониться, но икона нисколько не меняет практической жизни, практической политики“. (Т. XVII, стр. 16). Сравнение развито здесь и объяснено четырьмя параллелями (вернее, тремя параллелями) и заключительным „перпендикуляром“ отрицания, при чем три параллели варьируют повторяющееся слово в падеже и предлоге и рифмуют в глаголе. В противоположность ироническому рассуждению предыдущего примера, здесь сравнение разъясняется тремя наглядными иллюстрациями, метафорически определяющими положение лозунга, оставшегося только священной фразой. И в контраст с этим скоплением образов последняя фраза низводит образ „иконы“ в язык деловой прозы, уже этим подчеркивая бессилие и отчужденность всего, что символизуется этим словом, в жизненной обстановке. Это довольно сложный пример как по построению, так и по развитию метафорической темы и по тонкой игре лексических функций входящих в него словесных элементов.

Эти примеры, помимо стойкости образов, свидетельствуют и об осторожности ленинской речи. Он может употребить образ неловко или неряшливо только, если такое слово стало для него привычным термином и, следовательно, потеряло рельефную образность. Иначе он его подготавливает, разъясняет и иллюстрирует. Скромность и требовательность Ленина к метафорическим, „фигуральным“ сравнениям сказывается и в его оговорках и извинениях. Несколько таких случаев нам уже встретилось. Также, по поводу „бюрократического извращения“ рабочего государства, он признает, что „мы этот печальный — как бы это сказать? ярлык что-ли — должны были на него навесить.“ („О профсоюзах и проч.“ 1921, стр. 10). Или, употребляя образ „пересадки“, повидимому получивший распространение, Ленин дважды в разных речах вводит его с оговоркой, как бы извиняясь, и подготавливая ее к его восприятию: „пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую; именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой, с лошади экономий… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрофикации, Волховстроя и т. д.“ („Лучше меньше, да лучше“, 1923 год). Замечу в скобках, что метафорическая перифраза получает здесь развитие и разъяснение также метафорически и при том двухстепенное: сначала в наглядном образе „крестьянской, мужицкой обнищалой лошади“, при чем эти конкретные эпитеты усиливают наглядность и контраст, а потом в отвлеченно-аллегорическом словосочетании» лошади экономии, приложенной к первому и скрепленному с ним анафорическим повторением основного слова «лошадь»; далее, опять метафорически простая и ясная фраза, с такой же анафорой, подготовляет параллельную первой аллегорией, которая все же кажется тяжелой, как содержание, которое она представляет. Такое аллегорическое употребление метафоры редко у Ленина; в приведенных раньше примерах можно найти его, пожалуй, в «маслице реформистских фраз». В другой раз, вспоминая об этом сравнении, Ленин все же опять вводит его извинительным, так сказать, характерным для его взыскательной, сдержанной речи: «в этом отношении у нас не было, так сказать, если употребить старое сравнение, никаких пересадок ни на другие поезда, ни на другие упряжки». (Речь в Московском Совете 20/XI–22, см. том XVII, 527).

Остановимся еще на сравнениях, выводимых в порядке примера или более сложных форм характеристики, портрета, воображаемой речи, собственного выступления и т. д.

В речи по поводу брестского мира Ленин, в качестве примера, берет следующее сравнение: «Два человека идут на них, нападают 10. Один борется, другой бежит, это предательство. Две армии по сто тысяч; против них пять таких же армий. Одну армию окружили двести тысяч; другая должна итти на помощь, но вдруг узнает, что триста тысяч подготовили ей на пути ловушку. Можно ли итти на помощь? Нет нельзя. Это уже не предательство и не трусость. Простое увеличение числа изменило все понятие» и т. д. (Заключит. слово на съезде РКП 8/III–18).

Возражая против веры Суханова в добровольную уступку власти пролетариату, Ленин говорит: «Может быть, в детской» «добровольная уступка» указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что «вернуть» его «вполне легко». Но в политике добровольная уступка «влияния» доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность — (см. «Корень За» 1917 г.). Редкий случай живописного примера у Ленина представляет следующий (против «буферной группы» Бухарина): «…буфер, такой буфер, что я затрудняюсь подыскать парламентское выражение для описания этого буфера. Если бы я умел рисовать карикатуры так, как умеет рисовать Бухарин, то я бы Бухарина нарисовал таким образом: человек с ведром керосина, который подливает этот керосин в огонь и подписал бы: „буферный керосин“. Эта острота продолжается и далее: „нет сомнения, что у Бухарина желание было самое искреннее и „буферное““. Но буфера не вышло». (Том XVII, стр. 23).

Подобные же сатирические картины сопоставляет Ленин по поводу требования военным командованием восстановления смертной казни на фронте в 1917 году. «Сладенькие, до приторности сладенькие, мелкобуржуазные министры и экс-министры, которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом — улучшенное издание того „педагога“ 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и потом не попросту, не по обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой „законно“ и „справедливо“ подвергнутого порке обывательского сына» (статья «Бумажные резолюции». Тактика большевизма. М. 1923 г).

Можно найти еще несколько подобных примеров, но в общем их немного и они не характерны. Значительно более частыми кажутся случаи примера конкретизующего, наглядно иллюстрирующего, в котором Ленин умеет схватить и выразить немногими чертами, при всей своей экономии, существенные оценки положения. Так, обращаясь апострофически к О. Бауэру и Адлеру с вопросами и сам давая на них ответы, — прием ему свойственный в полемике, — Ленин, очертив ситуацию в решительный момент гражданской войны, изображает сцепку переговоров рабочих или интеллигенции с Деникиным с приведением воображаемого мнения о них иностранного советника, которое заключает в себе сравнение этих соглашателей с вождями западного социализма. (Том XVII, стр. 21). Ленин вообще нередко пользуется подобными сцепками или воображаемыми речами, вкладываемыми им в уста других: французских рабочих, финских представителей, финляндского правительства, «большинства» и т. д., иногда же сам ставя себя на место того, о ком идет речь. Так, говоря о предпочтении ударных предприятий в материальном отношении, Ленин вводит такой пример: «Если меня будут так предпочитать, что я буду получать восьмушку хлеба, то благодарю покорно за такое предпочтение. Без этого ударность — мечтания, облачко, а мы все-таки материалисты. Если говорить — ударность, тогда дай и хлеба, и одежду, и мясо». («О профсоюзах и прочих» стр. 14). Думается, что этих примеров достаточно для характеристики Ленинских сравнений в широком смысле этого слова, даже без тех комментариев, которые могут быть здесь даны только в предварительной, поверхностной и общей форме. Сколько-нибудь полный научный анализ осложнен такими теоретическими и материальными трудностями, что всякая попытка произвести его теперь же, при всех тех условиях, о которых сказано в начале статьи, была бы заранее обречена на неудачу. Я предпочитаю не иметь подобных претензий и главную задачу статьи видел в подборе примеров и снабжении их вводными примечаниями, скорее только указывающими путь к их пониманию, чем дающими готовое их истолкование.

Я даже признаю, что прямее к характерной сути ленинской речи привел бы анализ таких примеров, в которых средства воздействия и выражения не так ясны. Такие фразы, как «Кто хочет помочь колеблющемуся, должен начать с того, чтобы перестать колебаться самому,» хотя она напоминает известное изречение Горация: «Коли хочешь, чтоб плакал я, нужно, чтобы прежде плакал ты сам,» или «Голодный не может отличить республики от монархии; озябший, разутый, измученный солдат, гибнущий за чужие интересы, не в состоянии полюбить республику. А вот, когда последний чернорабочий» и т. д. «Тогда никакие слова… никакие силы… не победят народной революции, а напротив она победит весь мир,» — я признаю, что они характернее для речи Ленина. Но их анализ слишком труден и сложен. Предварительно надо сделать более простую работу.

Ораторская речь — включая в нее все виды устного обращения: проповедь, воззвание, инвективу, приказ, лекцию, доклад, диспут и проч. и проч. — наиболее широкая, неопределенная и разнообразная область слова. В отношении к ней труднее всего говорить об «искусстве». И все же, это искусство. Границы между поэтикой и риторикой не ясны. Ораторская речь допускает оттенки всех родов поэзии, в ней могут встречаться и повествование, и описание всякого рода и личное обращение, монолог и даже диалог, а также и восклицания и проч. формы лирической экспрессии. Она может быть построена ритмически и пользоваться фанатическими средствами (гармонией и ассонансом, иногда даже рифмой), она может сопровождаться мимикой, жестом, телодвижением и даже переходить в настоящее действие, или в актерство. Но все эти элементы изменяются в ораторской речи, подчиняясь ее собственным законам, как живописные элементы получают особую роль и значение, служа целям сцены. Основной же нерв ораторства лежит не в них. И вот, в зависимости от той специфической атмосферы в которую их погружает оратор, смотря по тому, какой перспективой их наделяет та или другая манера ораторства, они распределяются всякий раз иначе по своему относительному удельному весу, приобретают больше или меньше колорита и рельефности или меняют самый характер того и другого. Тут следует различать фактуру и манеру. Очевидно, что гравюра уже по своему материалу требует иных средств, чем масляная живопись. Но в этой последней могут быть различные манеры. И в зависимости от них и применяемые средства соответственно и взаимно изменяется. Основной и существеннейшей чертой ленинской речи является ее аналитичность, ее жестокий, почти технический характер. Как истинный марксист, он должен был видеть в господствующей системе понятий продукт буржуазной идеологии, в самом словаре которой «каждое слово подделано в интересах буржуазии» и, следовательно, служат орудием увлечения и эксплоатации. Поэтому он не доверяет словам, прошедшим литературную школу, и в каждом выражении, унаследованном от прошлой политической культуры, подозревает если не врага, то сомнительного перебежчика, которого необходимо всякий раз подвергнуть тщательному допросу и обыску, прежде, чем ему довериться. Больше того, как подлинный материалист в философском смысле этого слова, Ленин требует от себя и от других прежде всего ясного отчета в реальном значении вещей, реальной оценки явлений, как фактов жизненного существования и классовой борьбы, т. е. прагматически. Содержание всякой истины, лозунга, понятия он проверяет на человеческой потребности и пользе, сводя их оценку к взвешивающему решению, к действию и беспощадно разоблачая их пустоту и бесполезность, если они не приводят к определенному решению и фактической пользе.

Отсюда его чрезвычайное, взыскательное, почти подозрительное отношение к слову вообще, необычайно зоркое во всякой неясности, «путанице», «каше», «подмене понятий». Как будто стремясь к последней правде, к крайнему реализму и прямоте сознания, полной обнаженности вещей, он всем своим существом ненавидит «фразу», неустанно борется с малейшей склонностью «убаюкивать себя словами, декламацией, восклицаниями», «скрываться под сень декламации», «опьянять себя звуками слов», беспощадно разоблачая в словах всякую дымку неопределенности, или «принципиально» отвлеченности. Он ищет слов, которые ясно и определенно передавали бы реальное соотношение вещей, честно и прямо, не затушевывая, не «укрывая» и не сглаживая ничего, слов, обращенных непосредственно к взвешивающему решению воли и только к нему, без апелляции к воображению или к чувству, которое способно только затуманить, взволновать и, следовательно, развлечь и ослабить внимание, рассеять волевое напряжение, притупить остроту решимости, уводя от факта, постановку которого должно вынуждать к решению, как пистолет, наведенный в упор.

Существо и сила ленинской речи и состоит в беспощадном и бесстрашном анализе, разоблачающем последнюю правду, анализе, приводящем к единственному выводу решения. Только с этой точки зрения и можно сколько-нибудь правильно учесть свойства его лексики и значение его словесных и композиционных приемов. Вся конструкция, все деятельные функции его речи направлены этой центральной, доминирующей силой и от нее получают свою действенность, оправдание и истолкование.

Этот аналитический и прагматический, «марксистский» дух ленинской речи вовсе не означает одноцветности и безразличности в ней слова. Только «валютой» окраски, коэффициентом словесной игры нужно взять для нее иное, чем для речи другого уровня, другой манеры и фактуры. Речь Ленина кажется гладкой и неподвижной, может быть даже плоской, только для поверхностного глаза, привыкшего к другим масштабам словесного эффекта. Но уже из приведенных примеров можно было убедиться, что в ленинской речи не мало движения и даже вихрей и бурь в стихии слова. Только надо подходить к ней, чтобы усмотреть их, с более сложным и чутким барометром.

Речь Ленина крайне воздержана. Она исключает, как «фразу», гораздо большее, чем это считает необходимой для себя речь литературная. Она усматривает декламацию, восклицания, опьянение словом гораздо дальше тех пределов, которые этим тенденциям ставятся художественными требованиями стиля. Она может видеть «воспевание» (о профсоюзах и т. д. Речь 30/XII–20, Пгр. 1921, стр. 18), то-есть лирический момент, даже в политических тезисах. Совершенно ясно, что для оценки стиля ленинской речи надо учитывать эти, ее собственные, границы лиризма, эпики и драматизма, иначе мы просто не заметим в ней ничего, что составляет собственно ленинскую поэзию речи. Между тем, мы видели, у Ленина есть собственный пафос, и при том такой пафос «правды», который для него больше всего характерен и вместе с тем особенно легко может остаться незамеченным глазом, невооруженным специальными очками соответственного номера. У Ленина есть разные поля или уровни лексики различно окрашенные, различного тона, — мы видим это на примере двух видов пафоса, на сатирических иллюстрациях (см. еще «порхнули в деревню, покалякали», «калякали о принципах»), на характере его цитат, метафор, сравнений. Как и метафоры и сравнения, цитаты его служат не к украшению речи, это не декоративное убранство, ласкающее воображение, не наряды, расцвечивающие и драпирующие речь, чаще скрывая, чем подчеркивая содержание, которое в них одето. Цитаты ценны тем, что выдают литературный фон речи и могут служить некоторым мерилом «литературности». У Ленина они состоят преимущественно из пословиц и литературных выражений, вошедших в поговорку. Таковы чаще всего изречения евангельские, Крыловские, Грибоедовские (несколько раз, «шел в комнату — попал в другую»), вообще школьных классиков. Крайне редки стихотворные цитаты. Никакой изысканности в выборе, никаких современных сколько-нибудь авторов; все это, повидимому, — наследие школы, уже совсем вошедшее в плоть и кровь; это уже даже не цитата, а поговорка. Как таковыми, Ленин ими и пользуется обычно, чтобы высказаться иносказательно. Это очень хорошо характеризует речь Ленина, его осторожность и воздержанность в слове, его графичность и аналитическую, разоблачающую силу.

Те, кто был близок ему, был своим в обстановке его речей, те естественно обладают верным подходом к ним, ибо для них каждое движение слова его, каждая интонация голоса, доходили, как он того и хотел, до конкретного факта решения. Но те, кто не имеет такого барометра, должны сначала его создать. Показать это и было последней целью этой статьи.

Примечание:

Приведенные примеры взяты из следующих речей и статей Ленина:

НЕ ТОРГУЙТЕ ЛЕНИНЫМ!

В наших газетах появилось нижеследующее объявление:

Мы против этого.

Мы согласны с железнодорожниками Казанской жел. дор., предложившими художнику оборудовать у них в клубе Ленинский зал без бюстов и портретов Ленина, говоря; «мы не хотим икон».

Мы настаиваем:

Не штампуйте Ленина.

Не печатайте его портретов на плакатах, на клеенках, на тарелках, на кружках, на портсигарах.

Не бронзируйте Ленина.

Не отнимайте у него его живой поступи и человеческого облика, который он сумел сохранить, руководя историей.

Ленин все еще наш современник.

Он среди живых.

Он нужен нам, как живой, а не как мертвый.

Поэтому,

Учитесь у Ленина, но не канонизируйте его.

Не создавайте культа именем человека, всю жизнь боровшегося против всяческих культов.

Не торгуйте предметами этого культа.

Не торгуйте Лениным!