Книжка 51 Март — июнь 1970 г.

Да, да, глупо, смешно так говорить, но я не хотел бы писать так, как писал Лев Толстой или Достоевский и так, как Платонов и даже Бунин, потому что я хотел бы писать так, как писал Булгаков! Толстого невозможно сравнивать с Булгаковым, но в мечтах своих я всё-таки хотел бы быть Булгаковым, а не Толстым.

Портрет С. Н. Анохина работы художника Переяславца.

В газетах пишут: «Съезд писателей — праздник нашей литературы!» Вчера ходил на съезд. Хватило меня только на два выступления: Викулова и Закруткина. Первый призывал любить землю, на которой ты родился. Ему хлопали. Но стоило-ли брать для этого слово на съезде писателей?

Второй минут 30 говорил о Вьетнаме, сокрушался по поводу убийства президента США. Можно подумать, что Кеннеди из Ростова, а у донских письменников других проблем нет.

А ведь, действительно, праздник, сборище праздных болтунов. Причем здесь литература? Пещера разбойников из сказок Гауфа. Только у Гауфа разбойники добрые.

26.3.70

Ко мне в редакцию приходил художник Переяславец и принес фотографию со своего портрета Анохина[1], которому на днях исполняется 60 лет. Можно отлично проиллюстрировать мой очерк о нем. Но Чикин и Оганов заявили, что одноглазый Анохин ассоциируется у них с Моше Даяном[2]. Идиоты! А фельдмаршал Кутузов и адмирал Нельсон у них с кем «ассоциируются»?

Панкин отловил меня и велел написать пять страниц на тему «Молодёжь и наука» для доклада Брежнева на съезде комсомола.

Вечером у меня гости: Женя Башкин[3] и Засурские. Очень мило посидели. Еще раз убедился, как приятно общаться с умными людьми. Однако выпил лишнего. Ночью на кухне читал Валентине[4] поэму Антокольского «Сын» и заплакал. И Валя заплакала. Может оттого, что я пьяный, а может оттого, что я читал так проникновенно.

Нас с Губаревым вызвал Панкин, рассказал какие у него неприятности с Главлитом. Романов[5] накатал на него большую «телегу» и послал в ЦК ВЛКСМ. Это хуже, чем в ЦК КПСС. Теперь, после ссоры Панкина с Тяжельниковым[6], когда Борис опубликовал неугодную комсомольскому вождю рецензию на Чингиза Айтматова, Тяжельников может дать этой «телеге» ход и слопать Панкина. Вообще вокруг что-то странное творится. Снят Степаков — заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС, говорят, что снят Месяцев. Тлеет и дымится Фурцева и Романов-киношник. Как вовремя вступил Борис в Союз писателей: есть куда отступать, ведь критик он отличный.

Непередаваемая интонация женщин, кричащих нравоучения детям из форточки. Смесь криков кошки и осла.

Масса новостей! Сняты с работы Михайлов (председатель Комитета по печати), Лапин (генеральный директор ТАСС) и Романов (министр кино). Губарева вызывают в ЦК объясняться по поводу того, что физик академик Сахаров выступил в «КП» с комментарием о работе физика академика Капицы, поскольку Сахарова запрещено печатать во всех газетах на любые темы. Панкину звонил этот идиот Горегляд[7] и доказывал ему, что я «кровно обидел» Каманина в очерке об Анохине[8]. Невероятно нервозная обстановка в редакции. Невозможно работать, когда все боятся всего. Сдаю сегодня Оганову статью о КВН, а он её тут же в стол прячет: «Будем обсуждать на редколлегии!» Зачем, почему?! Я ничего не понимаю! «Но ведь это же КВН! Его все смотрят!» У меня такое ощущение, что если ты вообще что-нибудь делаешь, то ты непременно этим уже кого-то подводишь. Ясно вижу, что бездельники и болтуны сегодня в фаворе.

Я, наверное, умру в апреле.

Гений Андерсена уже в одной фразе: «Вдруг кто-то постучал в городские ворота, и старый король пошёл отпирать».

Тезисы к выступлению на семинаре «Чувство меры» (применительно к журналистике), который организовал Вася Песков в Голубом зале 7 апреля.

Рамки очень широки и размыты. Сегодня у нас «чрезмерное» количество иллюстраций по сравнению с 1930 г., «чрезмерная» величина заголовков по сравнению с 1950 г. Мера в газете понятие социальное. Вот в американских газетах сплошняком идёт реклама, а мы начинаем бузить, когда нам навязывают полосу «Куда пойти учиться?» Мера и цеховое понятие. В «Правде» недопустим заголовок «Сочинение на железную тему» (см. «КП» от 17.3.1970).

Вывод: в газетном деле понятие меры относительно, изменчиво, суждения на эту тему не поддаются канонизации и являются очень субъективными.

То же можно сказать о чувстве меры в языке. Толстой в «Анне Карениной» ни разу не употребляет «Я». Лермонтов начинает «Бэлу»: «Я ехал на перекладных из Тифлиса». Означает ли это, что Толстой скромен, а Лермонтов нет? Каждый брал от языка то, в чём он испытывал потребность. Когда я писал очерк «Анатолий Зыков, космонавт», то мне ни за чем не нужно было «Я». А в «Слове о Гагарине» — совершенно необходимо. ТАСС ужасен именно отсутствием «Я» всегда!

Чувство меры в использовании газетных форм. Надо ясно понимать отличие интервью от диспута, беседы на тему. В интервью вы спрашиваете то, чего не знаете. Если сами знаете ответ на свой вопрос, интервью — дохлятина. Но при этом нельзя выглядеть дурачком. К интервью надо готовиться не меньше, чем к работе над собственной статьёй, а иногда и больше. Ты обязан показать свою компетентность в обсуждаемом вопросе, но столь же обязательно показать ещё большую компетентность собеседника. Иначе зачем с ним говорить, если он меньше тебя знает? Вопросы должны быть коротки и очень конкретны. Нельзя спрашивать, что человек думает о современном этапе в развитии архитектуры. Нужно спросить, что он думает о Новом Арбате. Есть вопросы трудные, но задавать их все равно надо, но есть просто какие-то неловкие. Не нужно было Агафоновой[9] спрашивать Володю Ильюшина: «Что бы Вы сделали, если бы у Вас остался год жизни?» Не нужно было Бочарову просить Константина Симонова «встать на его место». Такие вопросы не то чтобы сложные, они раздражают собеседника.

Чувство меры в размерах материалов. Этим чувством прежде всего должен обладать главный редактор. «Клуб любознательных» — это, безусловно, полоса. Но я был и остаюсь противником тематических «клубов».

Нельзя посвящать «клуб» Всемирному энтомологическому конгрессу в Москве, притом, что это важное научное событие, поскольку большинству людей начхать на этих букашек. Нельзя давать полосу «Орден Ленина». Как нельзя было мне давать полосу под «Соловецкие фантазии». Правильно сделали, что разбили этот очерк на два куска и напечатали с продолжением, потому что это не полоса.

Мы публиковали полосы-анкеты по всем республикам к 50-летию Октября, заранее не продумав стиль подачи. Вместо того чтобы сделать, например, плашку: «Рапорт комсомола. На трибуне…» и название республики, мы всякий раз соревновались в придумывании самых идиотских заголовков к этим полосам: «Лично в ответе» (Литва), «Проверять делом!» (Киргизия), «Собрание высокое, деловое» (Казахстан), «Авторитет дела» (Туркмения), «Стратегия активности» (Армения). Это же просто стыдоба, а не заголовки!

И ещё надо помнить, что газетный разворот — это не просто две полосы рядом, а совершенно своеобразная форма, требующая своего особого решения.

Чувство меры в иллюстрациях. Если из 11 номеров подряд в 8 — трупы и разгон демонстрантов, это перебор, но за этим, опять-таки, должен смотреть главный редактор. На всех наших снимках люди улыбаются. Чему? Пусть они улыбаются по праздникам, а в будни я хочу видеть серьёзные, «трудовые» лица. У нас нет событийных снимков «с пылу, с жару». Только в спорте они остались. А так мы печатаем снимки, которые могут валяться в отделе иллюстраций неделю, а то и месяц. Любимые «находки» наших фотиков — снимать через трубу большого диаметра или через большую автомобильную покрышку. Я бы запретил в газете «этюды на пленэре» типа «Весна идёт…» Я думаю, что жизнь скоро потребует кардинально новых решений в оформлении всех газет.

В редакции Сахнин[10] сказал мне, что у Робы Рождественского родилась дочка.

Елисеевский гастроном на ул. Горького — старушечий магазин. Толпы маленьких, сгорбленных старушек. Унылые, долгие авоськи, цвет которых определить невозможно. Впрочем, возможно: это цвет сухой грязи. Потёртые шубки. Воротники таинственного дореволюционного меха «лиры». Слабые их сердца трепещут в смятении, когда продавцы кричат кассиршам, что куры кончаются. Очень мне их жалко.

Жора Гречко пришёл ко мне и рассказывал о Королёве. Пробовали с ним болгарский джин и болгарские бараньи ножки из кулинарии при ресторане «София». Короче — маленький вечер советско-болгарской дружбы.

Штейнберг прислал телеграмму: «Началось извержение Толбачика». Ждёт меня. Его вылет на вулкан планируется на 14 апреля. А сегодня только 9, время есть.

Вулкан Толбачик. Его высота 3682 метра, но мы работали на 3140.

«Гора же Синай вся дымилась от того, что Господь сошёл на неё в огне; и восходил от неё дым, как дым от печи, и вся гора сильно колебалась».

«Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и гору дымящуюся, и увидев то, весь народ отступил и стал вдали».

«Исход». Вторая книга Моисеева.

Главы XIX и XX.

Ключевская сопка (самый высокий вулкан Евразии: 4750 м), потухший вулкан Камень, Безымянный и Толбачик расположены на щитообразном плоскогорье до 90 км в поперечнике. О Ключевской много писали. Камень очень живописен, напоминает средневековый замок. От конуса Безымянного осталась ровно половина: с вершины до подножия он разрезан. Вулкан в разрезе. От вершины к основанию отвесная пропасть глубиной более 3 км. 30 марта 1956 г. он взорвался вдруг, подняв на высоту 45 км миллионы тонн породы. Это было самое крупное извержение XX в., по сравнению с которым атомные взрывы в Японии — хлопушки. Но поскольку Безымянный стоит далеко от человеческого жилья и никто не пострадал, взрыв этот почти забыт. Толбачик в этой компании интересен тем, что это единственный у нас вулкан так называемого гавайского типа. Взорваться, как Безымянный, он не может, у него жидкая лава, он не «плюётся» каменными глыбами, но если выброс лавы будет значительный, надо забираться куда-нибудь на верхотуру, потому что жидкая лавовая река течёт очень быстро.

Толбачик состоит из двух стоящих рядом вулканов: потухшего, лишённого кратера Острого (3682 м) и Плоского (3140 м). Вершина Плоского, который сейчас извергается, около 4 км в поперечнике. По склонам — слоистые толщи лав, вулканических брекчий[11] прорезаны глубокими барранкосами[12].

На вершине Плоского Толбачика — кальдера (от португальского слова caldera — котёл) — огромная вулканическая впадина на месте верхней, очевидно, разрушенной когда-то взрывом, части вулкана. Кратер Плоского Толбачика смещен в кальдере на запад, его диаметр около 200 м, глубина метров 100. А вот уже внутри этого кратера — маленький кратер-колодец диаметром около 25 м, в котором все кипит и клокочет. Схематично в разрезе так получается:

В 1939–1940 гг. кратер заполнился жидкой лавой, по ночам над вулканом горело зарево, Толбачик «стрелял» раскалённым пеплом и «волосами Пеле»[13]. 7.5.1941 г. лава перелилась на южном склоне через край кратера и потекла вниз, образуя 5-километровый язык застывающего оливинового базальта.

В августе 1962 г. на Плоском Толбачике происходило нечто подобное. Тогда же извергалась Ключевская сопка, Генрих лазал на неё, до Толбачика руки не дошли. В 1960-е гг. здесь работали вулканологи Козырев, Меняйлов, Пронин, в прошлом году — наш Жора Пономарёв.

Вертолётчики оказались форменными трусами и вместо того, чтобы высадить нас на вершине вулкана, посадили нас у домика вулканологов, который стоит на высоте 1000 м на его склоне. Теперь нам придётся тащить в гору немалый груз на высоту более двух километров. Командир вертолётчиков Шеметов, когда мы кувыркались, таская тюки и ящики, лежал у вертолёта и читал альманах «Фантастика». Видит Бог, я не злой человек, но Шеметова и его команду (Стещенко и Царёв) я вздрючу в газете по первое число! Генрих предупредил, что самыми трудными будут последние 100 м. Мы ещё не знаем, много ли там, наверху, вулканических газов, а то ещё задохнемся к чёртовой матери! В домике два маленьких окошка, две раскладушки, стол под рацию, стол кухонный с полками, железная печка, портрет безмятежной брюнетки из журнала «Работница», шахматная доска, оленьи рога и провода под потолком для просушки одежды. У входа на брёвнах намалёван чёрный кот.

Участники экспедиции: Георгий Пономарев, Генрих Штейнберг и Виктор Набойченко.

Идём по южному склону вулкана. Кедрач, который стелился по земле, кончился, одни камни. Нас четверо: Штейнберг — командир, Виктор Набойченко — техник, лаборант, повар, охотник и так далее и молодой вулканолог Георгий Пономарёв. Я — четвёртый. Генрих тащит громадный рюкзак, закрепив его дополнительно кожаной петлёй на лбу. Набойченко говорит, что Генрих тащит его не потому, что он такой сильный, а потому, что очень упрямый. Виктор — местный, сын камчатского охотника. После армии излазил с вулканологами весь полуостров, последние пять лет ходит со Штейнбергом. Высокий, очень здоровый, совершенное дитя природы. Жора Пономарёв жил в Ташкенте, вулканолог по первому году. Как и следовало ожидать, я торможу движение всей группы, хотя подъём не очень крутой, во всяком случае, менее крутой, чем когда мы поднимались со Шмариновым на Авачу осенью 1963 г. Пономарёв идёт рядом, не подгоняет, помогает, вообще ведёт себя в высшей степени тактично и заботливо. У меня самый лёгкий рюкзак, я несу только посуду, примус, керосин, «кошки» и свои вещи. Очень трудно идти в гору по снежному насту. Один раз я даже покатился со склона, но зарубился ледорубом. Ночевка на склоне вулкана. Очень холодно. Утром приладил к унтам «кошки», идти стало легче. У самой вершины крутой участок. Но тут уже я шёл на одном энтузиазме…

Мы на вершине. Генрих вызывает Ключи: «UBV-7, UBV-7», ответьте. Я «ЕОВ-56…»

Пока ребята ставили треноги спектрометров, я сидел, свесив ноги в кратер, и слушал вулкан. Если закроешь глаза, полное впечатление, что ты сидишь в Гурзуфе на Чеховском пляже. Звук слабого прибоя: ши… ши… Но, как и на море, он не однообразен, всякий раз иной. То вдруг забулькает где-то, то зашипит, как шипит морская пена на гальке, когда её накрывает новая волна. Лава в колодце кипит, то вдруг проваливается куда-то в глубину, то поднимается к самому краю колодца, но пока не переливается через край. В огненной жидкости мерещатся какие-то обнажённые тела, развевающиеся волосы, воздетые руки. Зрелище завораживающее, можно смотреть часами. Колодец постоянно затягивает пелена газа и дыма. Иногда это облако ветер выносит на нас, и тогда чувствуешь резкий «паровозный» запах и начинаешь кашлять.

Палатку поставили у самого края кратера. Помогал ребятам брать пробы газов. Всю ночь возились со спектрографом, потом проявляли спектрограммы, чтобы убедиться, что Луна нам не мешала. Палатку очень мотало на ветру. Запалили примус, Генрих насыпал чай, Витя налил сгущёнку, я принёс снега, растопили в котелке, вылили, сгущёнка моментально свернулась, выпала хлопьями: снег был кислый от газов Толбачика, мне надо было копать глубже. Витя посмотрел на меня, как царь на еврея. Евреем был Штейнберг, но Витя посмотрел так именно на меня. Я не спал: одному боку было очень холодно.

Утром я сказал Набойченко:

— Когда спустимся в нашу избушку, затопим печку, и я буду спать два дня.

— А я сразу побегу на охоту, — отозвался Витя.

Грязный (а летом, говорят, очень пыльный) посёлок Ключи. Масса ворон. Два года назад тут что-то случилось с рыбой, и голодные чайки слетелись в посёлок. Стаи чёрных ворон и белых чаек копошились на помойках. Рассказывают, что вороны умеют считать до шести. Из одного домика в них иногда постреливали, поэтому, когда в домик приходил человек, вороны отлетали на почтительное расстояние. Когда приходили два человека, а уходил один — не подлетали. Но если этот один через некоторое время тоже уходил, подлетали. Запутались вороны только тогда, когда зашли шесть человек, а вышли пять.

В Ключах мы застряли. Может быть и на Первомай не попаду в Москву. Валяемся по койкам, читаем. Деньги кончаются. Делать нечего. Хотя в аэропорт можно позвонить, я хожу туда каждое утро по грязи за 4 км, чтобы лично задать начальнику аэропорта вопрос:

— Есть борта на город? (что в переводе значит: «Полетит ли какой-нибудь самолёт в Петропавловск?»)

Начальник молча качает головой.

— А завтра будут борта?

Он беспомощно разводит руками. После чего я еще 4 км шагаю по грязи обратно в Ключи.

В Петропавловске пошёл в обком отмечать командировку. Девушка в обкоме кокетливо так говорит: «А я вас знаю!» Я внутренне возликовал: ну надо же! Даже на Камчатке, на краю земли, меня читают! А она говорит: «Я вас по телевизору видела, КВН…» Господи, можно писать замечательные статьи, даже книги, но все это ерунда в сравнении со «славой», которую приобретает любой кретин, стоит ему только высунуть свое рыло в «ящике»! В этом есть что-то глубоко оскорбительное.

Вечером дома у Генриха прощался с вулканологами, пили спирт и выпили много. Поутру в самолёте ужасно хочется пить. Пошёл к стюардессам и попросил предоставить мне персональный ящик минералки. Они согласились, если я открою 100 консервных банок зелёного горошка. Пришлось открывать. Пьёшь минералку, но спирт сидит где-то в глубинах организма, поэтому ты мгновенно становишься пьяным и засыпаешь. В самолёте я только пил минералку и спал.

Визг оконного стекла под тряпкой. Так визжат дети, когда их купают.

Вдруг вспомнил Омск[14]. Надо написать рассказ о маленькой девочке из моего класса, которую звали Люся. Она тоже была эвакуированной из Одессы. (Эвакуированные, или, как называли нас — «вакуированные», что бы мне ни рассказывали о радушии Ташкента и Барнаула, в Омске ощущали себя кастой, людьми 2-го сорта в сравнении с местными жителями.). Зима 1941/42 г. была очень суровая, мороз за 30 градусов, а у неё было коротенькое плюшевое пальтишко. Она бежала в школу, именно бежала, а не шла мимо моего дома и всегда оглядывалась на мои окна. Я чувствовал, что нравлюсь ей. Ведь дети чувствуют это ничуть не хуже, чем взрослые. Но я любил другую. Ее звали Инга Бакулина. У неё была совсем маленькая, но уже видимая грудка под красивым, не нашей выделки свитером, унтики, отделанные по швам красным сукном, и дивные волосы, яркие, как солнце…

26.4.70

Поймал Ваську с сигаретой. Он во 2-м классе. Очевидно, сам понял, что порки не избежать. Любезничал с матерью, поддакивал, нервно все время что-то говорил, суетился, носил землю на балкон, что-то там высаживал. Но час его пробил. Я пригласил его в кабинет, запер дверь, предложил садиться, протянул пачку «Kent». Он взял, закурили. Кашлял, тёр грудь, сипел, слезил глаза, но выкурил почти всю сигарету, после чего я его выпорол, приговаривая: «Не за то, что курил, а за то, что врал!» Он тихонько плакал. Мне было так больно, так нехорошо, обедать не стал, я совсем больной…

Панкин сказал, что мы едем в ЦК КПСС: надо помочь Леониду Ильичу сочинить речь на XVI съезде комсомола, который откроется 26 мая. В главном здании я ни разу не был. Проверяют пропуска с подчеркнутой вежливостью: «Пожалуйста, Ярослав Кириллович…» Роскошный старый лифт. На 5-м этаже прямо против лифта снова проверяют пропуска. Очень чистый коридор. На двери № 6 («Палата № 6». Ну как же могли так недодумать с номером кабинета!) табличка: «Л. И. Брежнев». Вошли в соседнюю дверь. Нас встретил пожилой бодрый человек без пиджака (погода очень жаркая), в чуть даже лоснящихся чёрных брюках — Георгий Эммануилович Цуканов, первый референт Генсека. Держится очень просто, задушевно. Разговор пошел о предстоящем съезде. Тут в комнату вошёл маленький чёрненький татарин в модном сером костюме и отличном галстуке — Наиль Бариевич Биккенин[15], консультант отдела пропаганды ЦК. Биккенин всё время вспоминал какого-то Бовина, который, по его словам, «отлично владеет стилем Леонида Ильича». Это меня очень позабавило: как мог человек пишущий овладеть стилем человека непишущего?! Наверное Брежнев «овладел» стилем Бовина в прямом и переносном смысле.

Обсуждали речь в большой комнате. Цуканов сказал:

— Ребята, погодите. Я сейчас отправлю Генсека на Политбюро и вернусь к вам…

Сказал так, как будто Генсек — это чемодан. Когда Цуканов вернулся, он позвонил по телефону и нам принесли чай, сливочные сухари и по одному бутерброду с колбасой. И потом нам носили чай, кофе и бутерброды бесплатно. Биккенин рассказал, что раньше чай могли потребовать даже заведующие секторами, а теперь только не ниже заместителя заведующего отдела. Прежде долго ломали головы, как всё-таки выделить зам. зава и решили, что ему будут подавать чай с салфеткой, а зав. сектора — без салфетки. Я слушаю, и в моей несовершенной голове весь этот придворный идиотизм абсолютно не умещается!

Потом (по моей просьбе) принесли сигареты «Филип Моррис» и «Винстон», за которые, однако, взяли с меня по 35 коп. Панкин пишет о комсомольских делах, я — о научно-техническом прогрессе, Биккенин — о культуре, идеологическом воспитании. И концовка тоже его. Цуканов сказал, что завтра к нам присоединится Бурлацкий[16]. Биккенин его знает, но в способностях его сомневается. Под вечер к нам пришёл очень симпатичный человек лет 35–40, отлично одетый, совершенно свободный, раскованный в движениях — помощник Генсека Евгений Матвеевич Самотейкин. Разошлись уже в 9-м часу вечера…

4.5.70.

На следующий день к нам действительно присоединился Бурлацкий. В прошлом он был работником ЦК, потом обозревателем «Правды», потом ушёл в науку. Он производит впечатление человека неглупого, но начётника и прохиндея, специализирующегося на кулуарных делах, знатока ходов и выходов в высоких кабинетах.

Обнаружил, что за нашей комнатой есть дверь в ещё одну большую комнату с высоко застеленными кроватями, тумбочками, кардиографом и ещё какой-то медицинской аппаратурой, т. е. отличная большая больничная палата.

Интересно, что в ЦК КПСС все запоры, дверные ручки, жалюзи на окнах, выключатели, раковины, унитазы, пипифакс в туалете, карандаши, даже чернила — всё заграничное! Я спёр несколько карандашей.

Хотелось позвонить по ВЧ, и возможность есть! Но некому!

Совсем новая копировальная бумага пахнет старыми книгами, дедушкиной библиотекой — мирный, добрый, необыкновенный запах невозвратимого.

Сегодня к нам присоединился тот самый Бовин, который «владеет стилем Леонида Ильича». Бовин[17] — очень толстый, даже тучный человек, с длинными волосами, которые не могут скрыть лысину, усатый. Удивительно напоминает Бальзака. Сразу можно угадать в нём эпикурейца и жизнелюба. Он только что прилетел из Чехословакии, где был при Генсеке, а после визита Брежнева попросил оставить его в Праге на несколько дней, вдоволь погулял, расслабился, вернулся, наконец, в Москву, а тут его сразу запрягают в новую срочную работу. А он ещё живёт воспоминаниями о пражской хмельной вольнице, об уютных пивных, работать ему не хочется, смеётся, острит и всем только мешает заниматься делом.

Раздражён, всё время взрываюсь безо всякого повода, цепляюсь к людям. Впрочем, всё понятно. Так всегда бывает, когда я не делаю ничего полезного. И напротив, когда я хорошо поработаю, я добр, весел и снисходителен. Сегодня 12 мая, а я за две недели не написал ни одной стоящей строчки!

Панкин намекнул, чтобы я оделся поприличнее, потому что возможен приём у Генсека. Приём не состоялся. Сидели всей компанией, ждали вестей: Бовин, Биккенин, Бурлацкий, Анатолий Сергеевич Черняев из иностранного отдела ЦК и мы с Борисом. Вскоре выяснилось, что нашу речь прочитал Андропов и другие большие люди, обычно очень придирчивые, но нынешнее сочинение наше они все дружно одобрили и назвали речь «исторической». Потом пришёл Цуканов и сказал, что Брежневу речь понравилась тоже, а теперь надо помочь Генсеку с речью перед избирателями. Неужели новую речь придется писать?! Я в ужасе…

В редакции все почему-то боятся печатать мою статью о КВН, перекладывают её из номера в номер. Особенно усердствует в её удушении Куканов[18]. Никак не могу понять: почему они все такие трусы? Наверное потому, что чувствуют: место, которое они занимают — не по чину и, чуть споткнувшись, можно лишиться и власти, и благополучия.

Да, разумеется, я не гениальный человек, это ясно мне и всем окружающим. Но ведь никто не знает, что редко, чрезвычайно редко, меня посещают мысли гениального человека!

Фантастика совсем близко! Ищите её рядом с собой! Ведь существует город Золотоноша, в котором делают укропное масло для 1/6 части земного шара!

Михаил Клавдиевич Тихонравов говорил, что когда он ездил к Циолковскому в Калугу (17.2.1934), тот сказал ему:

— Для меня нет ничего более дорогого, чем ваше дело… Даже дирижабль сравнительно чепуха…

Старт «Союза-9» перенесли на 31 мая. Аэрофлот пригласил меня на рекламный перелёт Лондон — Москва — Токио. Из Лондона он улетает 2 июня, а 4-го — из Москвы. Могу успеть перехватить его в Москве. Очень хочется посмотреть Всемирную выставку в Осаке. Для подстраховки интригую, чтобы вместо меня послали на космодром Губарева, но ничего пока не получается.

18.5.70.

Старт «Союза-9» переносится на 3 июня. Япония моя горит синим пламенем. В ЦК ВЛКСМ мне передали речь Алёши Елисеева[19] на предстоящем съезде комсомола для «огранки» (так и сказали!). Может быть, они считают, что это необработанный бриллиант? Увы, их обманули: это стекляшка!

19.5.70.

У Бориса Егорова. Фатеева улетела в Румынию на съёмки, и он относительно свободен. Но относительно, поскольку у него гостят тесть с тёщей. Смотрели новую квартиру Бори на Фрунзенской набережной. Купили бутылку «плиски», но пили её не дома, а у соседа. Когда я уезжал, он попросил у меня японских шариков, чтобы не пахло изо рта, сказал, что очень их любит, но я уверен, что он ставит «дымовую завесу» для тёщи с тестем. Ужасно, но он боится Фатееву!

Старт «Союза-9» назначен 3 июня на 18.30 по Москве. Ужасно жалко, что сгорела Япония! До изнеможения издёрган всеми этими дёргающимися сроками, всей этой неопределённостью.

Володька[20] утверждает, что наши «Волги» сегодня отгружены в Горьком[21].

У Робы[22]. Просится с нами на Дальний Восток. Он только что вернулся из Румынии. Рассказывал, что совершенно непотребно ведет себя там Наталья Фатеева. У всех на виду очень крепко «сдружилась» с Даном Спетару, румынским певцом, который снимается с ней в одном фильме. Вся Москва, оказывается, об этом знает и острит: «Егорова в космос больше не пошлют: рога в корабль не влезут». Горько и обидно за Бориса. Просто беда эта его женитьба…

Знаменитые капитаны КВН: Ярослав Харченко, Юлий Гусман и Валерий Хайт. Жив сегодня один Юлик.

Оглядывая сейчас весь прошедший сезон КВН, не могу не признать, что команда Баку, бесспорно, сильнейшая. Их капитан Юлик Гусман[23] придумал трюк, который войдёт в историю КВН. Он предугадал, что так или иначе, команда соперников непременно пошутит над его усами, и приготовился к этому, не предупредив ни одного человека даже в собственной команде: сбрил усы, достал точно такие у театральных парикмахеров, наклеил их и ждал, когда противник клюнет на его удочку. И противник попался: на конкурсе капитанов по усам Гусмана «прошлись». Тогда Юлик вышел на авансцену и сказал:

С этими словами он сорвал и бросил в зал свои бутафорские усы. Поднялось что-то невообразимое! Это был настоящий триумф Гусмана.

Вылет на космодром: Апенченко («Правда»), Коновалов («Известия»), Головачёв («Труд»), Нечаюк («Красная звезда»), Степанов (ТАСС), Бреус (АПН), Мусаэльян (фотохроника ТАСС), Моклецов (фотохроника АПН). Надсмотрщиком над нами поставлен Игорь Павлович Румянцев[24]. В самолёте Румянцев прочёл нам интереснейшую лекцию об опасных бритвах, сортах стали, из которых их делают, режимах заточки.

Прилетели под вечер. Жара. В моём номере стоит холодильник «Саратов», в котором очень хочется уснуть.

Ходят слухи, что старт «Союза-9» состоится в ночь с 1 на 2 июня. Тогда я могу поспеть в Японию! В штабе полковник Львов пообещал мне, что он постарается задержать 2 июня рейсовый самолет на Москву.

Пресс-конференция поздно вечером. Из-за ночного старта всё расписание дня у космонавтов сдвинуто. Отбой теперь в 3 ч ночи. О Николаеве и Севастьянове мы всё знаем, так что расспрашивать их не о чем. Дублеры: Толя Филипченко — Жора Гречко и Вася Лазарев — Валерий Яздовский. После пресс-конференции Виталий[25] догнал меня на улице:

— Попроси у Моклецова фотографию Алёны с Наташкой[26], хочу взять с собой…

Прошлись по тёмной аллее.

— Виташа, а ведь очень трудный будет полет, — сказал я.

«Союз-9» находился в полёте 17 суток 16 часов 59 минут. Это был мировой рекорд пребывания людей в космосе. Уже в Москве на первой встрече с журналистами в Звездном городке Севастьянов говорил, что часто вспоминал мои слова и свой ответ: «Человек ко всему может привыкнуть».

Маразм крепчает: введено ещё одно звено, направленное на торможение нашей работы — создана цензура космодрома. Ребята эти ни хрена в газетной работе не понимают, никакие они не цензоры, а просто ленивые, добродушные разгильдяи. То обедать ушли, то печать какую-то потеряли, то нашли печать, но оказывается, ставить её надо было на всех страницах прошнурованной, пронумерованной и скреплённой сургучной печатью тетрадки, а они поставили только на первой странице и т. д. От злости зубы стираю в порошок: когда же кончится весь этот бардак!

Очень красивый старт. Ночью дописывал репортаж. Лёг в 5, а в 7 уже на ногах: в Москву!!!

С Главным конструктором Василием Павловичем Мишиным.

В свой самолёт меня взял Пономарёв[27], который со всей Госкомиссией в 10.00 вылетел в Москву. В самолёте у Бориса Егорова оказалась фляжка коньяка. Сидим, расслабляемся. Подходит Никерясов (политотдел Звёздного городка) и выражает недоумение по поводу фляжки. Я молча протягиваю ему паспорт. Он ничего не понимает.

— Читай, читай! — говорю я. — Читай графу «дата рождения». Нашёл? «2 июня»! А сегодня какое число? Смекаешь? Имею я право выпить коньячку с героем космоса? То-то…

Никерясов уходит, потом возвращается:

— Керим Алиевич[28] приглашает тебя и Бориса в хвостовой салон…

В хвостовом салоне: Керимов, Пономарёв, уже поддатый Мишин (Главный конструктор), Бармин, генералы Щеулов (Министерство обороны) и Пушкин (служба спасения космонавтов). Все меня поздравляют, угощают нас с Борей сухим вином. Я воспользовался случаем и подкатился к Бармину[29], попросил о встрече, чтобы он рассказал мне о Королёве.

— Ну, вы конечно знаете, что Королёв — еврей? — спрашивает Бармин.

Я опешил. Начинаю, как дурак, объяснять, что отец Королёва учился в Могилёвской духовной семинарии, мать — из запорожских казаков, так что вряд ли он еврей. Потом спохватился: господи, что я несу?!

— Да какая разница, еврей он или армянин, или испанец! Он — КОРОЛЁВ!

— Да, разумеется, — отозвался Бармин. — Впрочем, я мало что знаю… Вы об этом расспросите Валентина Петровича[30], он в курсе…

День 2 июня 1970 года, когда мне исполнилось 38 лет, очевидно, обозначал пик моей жизни, чего тогда я, разумеется, не понял. По плотности времени в этом дне я не могу сравнить его ни с одним другим в моей жизни.

В 10.00 по местному времени улетели с Байконура. Где-то около 13.00 сели в Москве. Меня встречала машина. Подвёз Бреуса, Егорова и Борисенко[31]. Только вошёл в дом — звонок Губарева: если через час мы не выкупим «Волги», мы их никогда не выкупим. Володька очень быстро провернул все оформление, и часов около 18 я уже ехал по Москве за рулём новой «Волги» цвета «белая ночь». Редакция: получил японские иены. Вхожу домой — вся компания самых милых моему сердцу собутыльников уже сидит за столом: Чудецкий, Харитонов, Венгеров, Лифшиц, Рост, Ося с Капой[32], Францев[33], Марина Герасимова[34], Феликс[35]. Разошлись под утро. Кассы Аэрофлота, билет, Шереметьево-2. Депутатский зал, англичане, шампанское, заместитель министра Аэрофлота. Ил-62. Я полетел в Японию!