Замок из песка

Часть первая Экзерсис у палки

Вся эта история началась в один отнюдь не прекрасный осенний день 1994 года. Не прекрасным он был сразу по нескольким причинам. Во-первых, с утра зарядил нудный и холодный дождь, во-вторых, я проспала коллоквиум по основам электротехники, а в-третьих, все джинсы, перемеренные мной за последние полтора часа, оказались катастрофически короткими. Мои бедные, синеющие на октябрьском ветру щиколотки торчали из штанин, как лапки бройлерного цыпленка из целлофанового пакета. Выбираясь из-за очередного прилавка и на ходу поправляя цветастую пелерину своей допотопной бархатной парки, я подумала о том, что в приметы надо верить. Не зря, ох, не зря зловредная черная Муська сегодня с утра выскочила из-под кровати под ноги именно мне!

— Девушка, а может быть, черненькие примерите? — В голосе толстой, кутающейся в шаль тетки слышалась неистребимая надежда. — Я своей дочери эту модельку взяла, так знаете, все соседи в восторге!

Меня как-то не особенно волновало мнение соседей продавщицы, как, впрочем, и мнение ее дочери. Тем более что Лариска Никитина, бросив пытливый взгляд на черные джинсы, состроила брезгливую физиономию и едва заметно помотала головой.

— Правильно сделала, что не стала брать! — сказала Лариска, когда я наконец оказалась рядом с ней в людском потоке, медленно текущем вдоль барахольных рядов. — Там швы такие, будто их пьяный ежик строчил! Чьи они, кстати?

— Говорит, канадские…

— Ага, канадские! Маде ин соседний подвал. Вот ведь что за люди эти «барахольщики»! Всякое дерьмо норовят всучить. Нет, я, конечно, понимаю: им тоже жить надо… Кстати, я тебе не рассказывала прикол, как мы вчера с Шаховой по рынку шарились?

Я еще не успела ничего ответить, а Лариска уже начала вдохновенно вещать:

— Короче, лазаем мы по барахолке. Уже вечер, народ потихоньку сворачиваться начинает. Я себе две пары колготок и лифчик купила, а Шахова все никак не может решить, какую ей хочется блузку. А она пошла в этой своей ветровке, которая «голубой вагон». Так вот, — Лариска хитро прищурила глаза в предвкушении кульминационного момента истории. — На улице уже, конечно, темнеет, но цвета еще различить можно. Идем это мы, значит, мимо столика со всякими там женскими трусами. И вдруг продавщица из-за этого столика выскакивает чуть ли не нам наперерез! То ли она за день ничего не продала, то ли еще что… Подлетает она к Шаховой и начинает тараторить: дескать, девушка, именно для вас у меня есть уникальная модель! Выуживает из кипы голубые трусы и давай ими размахивать прямо у Ирки перед носом. «Смотрите, говорит, девушка! Прямо к вашей курточке!»

Никитина торжественно замолчала, ожидая реакции. Я зябко повела замерзшими плечами. Небо стремительно темнело, окончательно затягиваясь тяжелыми серыми тучами. Впереди закручивались спиралью бесконечные барахольные ряды. Теоретически мне было ясно, что история смешная, но смеяться почему-то не хотелось.

— Смешно, — наконец вымолвила я, чтобы не обидеть Лариску. — Одно непонятно: чего тебя сегодня со мной понесло, если ты вчера уже была здесь?

— А это я подлизываюсь! — сообщила она радостно и без тени смущения в голосе.

— Ну и чего тебе от меня надо?

— Чтобы ты со мной завтра в театр сходила.

— Надо же! — Я попыталась усмехнуться тонко и саркастически. — Почему-то перед «Лебединым озером» такого страстного желания у тебя не возникало.

История с «Лебединым» была почти недельной давности. И, честно говоря, я уже перестала обижаться. Как раз открывался сезон в Оперном театре. Мы с Никитиной собирались сходить на ближайший спектакль. К стыду моему, это должен был быть первый балет, который я увидела «живьем». Я тщательно готовилась. Чуть ли не за неделю отутюжила длинную черную юбку с широким накладным поясом, вычистила лаковые лодочки на шпильках. И вдруг узнала о потрясающем вероломстве. Лариска дала согласие Коле Мокроусову посетить «Лебединое» вместе с ним. Я, естественно, в этой компании была третьей лишней. И ладно бы еще Никитина предпочла мне «героя своих грез» Сашеньку Ледовского! Но Мокроусов!.. Она ведь никогда ничего к нему не питала и за глаза называла исключительно гигантской каракатицей.

Оправдания мне были не нужны. Но Лариска все-таки решила объясниться. Все ее мотивы, оказывается, сводились к одному: «Пусть Ледовской знает, что в меня тоже можно влюбиться!» Правда, желаемый эффект не был достигнут. Сашенька так и не узнал о ее измене, несмотря на то, что Никитина под руку с «гигантской каракатицей» с полчаса старательно прогуливалась под окнами его комнаты на третьем этаже…

Теперь она стояла передо мной и заискивающе смотрела в глаза. Никитину я уже простила, да и в театр очень хотелось. Но тем не менее я выдержала секундную паузу и только потом скучным голосом произнесла:

— Н-ну, не знаю, как насчет завтра…

К моему удивлению, Лариска даже не дослушала.

— Завтра, только завтра, Настенька, миленькая! — Она приподняла брови домиком и молитвенно сложила ручки перед грудью. — Завтра «Юнона» и «Авось», и я абсолютно точно узнала, что будет танцевать один классный мальчик. Я на него еще в «Лебедином озере» внимание обратила…

Через пять минут мне уже было известно все о новом увлечении Никитиной. Некто Алексей Иволгин имел несчастье оказаться похожим на Сашеньку Ледовского. И весь шквал нерастраченной нежности Лариска тут же обрушила на него. Правда, пока заочно.

— Ой, Настька, он такой классный! — лепетала она, чуть ли не повизгивая от восторга. — Волосы такие прямые, черные, до плеч, носик длинненький. Улыбка — вообще отпад! А фигура! А мышцы!..

От меня требовалось только одно: выразить свое авторитетное мнение по поводу его танцевального мастерства.

— Но я, вообще-то, в мужском танце слабо разбираюсь, — сообщила я, когда мы миновали последние барахольные ряды и шеренгу торговцев пончиками. — Так что эксперт из меня никакой.

— Да ладно, не прибедняйся! — махнула рукой Никитина. — Тем более уже поздно выпендриваться. Я взяла для нас с тобой два билета…

Родное общежитие встретило нас грохотом музыки, несущейся со второго этажа, и запахом фабричных пельменей из буфета. Кроме того, сегодня приносили почту. Толстая пачка писем лежала прямо на столике: видимо, рассовать конверты по ячейкам почтальонше было недосуг. Лариска тут же кинулась разбирать корреспонденцию: со дня на день она ждала из дома перевод. А я присела на батарею рядом с телефоном-автоматом. И тут из буфета появился Сашенька Ледовской собственной персоной. Выглядел он, как всегда, великолепно. Точнее, великолепно по общежитским меркам. Вряд ли в великосветском обществе заслужили бы одобрение узенькие черные джинсики и белоснежная футболка с рельефными овечками. Смотрелись овечки довольно легкомысленно. Но общее впечатление исправляла до противного красивая Сашина физиономия.

— Привет! — проронил он Лариске и обнажил в улыбке прекрасные, словно с рекламы жевательной резинки, зубы. — Как дела?

Моя Никитина мгновенно превратилась из энергичной, но довольно резковатой девицы в милую дурочку и нежно пролепетала:

— Дела?.. Хорошо… Все нормально.

Засим Ледовской, видимо, собирался откланяться. Но Лариска, к счастью, вспомнила заранее заготовленный текст, который тут же выдала залпом:

— Саша, мне кто-то говорил, что у тебя абсолютно классные конспекты по электротехнике еще с первого курса сохранились. Ты не мог бы мне дать переписать?

Он пожал плечами, неожиданно повернулся в мою сторону и, все еще обращаясь к Никитиной, продолжил:

— А вот Настенька молоток мне вернет и конспекты заодно заберет. Да, Настенька?

Взгляд его лучился направленным дружелюбием, а Лариска зеленела на глазах. Возможно, конспекты у Ледовского и в самом деле были классные: как-никак доучился он до пятого курса со сплошными пятерками в зачетке. Только вот нужны они были Никитиной как рыбке зонтик. Как, впрочем, и молоток, за которым она меня посылала, чтобы узнать, есть ли сейчас в Сашиной комнате женщина.

— Что ты там к батарее жмешься? — продолжал между тем он. — Замерзла, что ли?

Я нехотя поднялась и подошла к двери буфета. Внимание Ледовского начинало меня угнетать. И тут, как назло, откуда-то возникла Ларискина одногруппница и начала быстро-быстро ей что-то рассказывать. Так мы и разговаривали, стоя друг напротив друга: Никитина с одногруппницей о каком-то семинаре, а я с Сашенькой о злосчастном молотке. Сашенька же и прервал этот гомон, неожиданно заявив:

— Я вот знаю, если руки крест-накрест пожимают, то это к свадьбе. А если разговаривают крест-накрест, то это как, а?..

Сказал, очаровательно улыбнулся и ушел, успев на прощание легонько похлопать меня по плечу, — красивый, пахнущий какой-то дорогой туалетной водой. Лариска рассказывала как-то, что у него даже есть собственный фен. Я тогда брезгливо сморщилась, а она объяснила, что его просто должность обязывает выглядеть хорошо: как-никак профсоюзный бог факультета!

Когда одногруппница тоже ушла, оставив нас вдвоем, Никитина злобно процедила:

— Та-ак, Суслова, ты что же это делаешь? Я тебя по-человечески попросила провести разведку, а ты что? Глазки ему состроила?

— Ничего я не строила. Просто пришла, попросила молоток и ушла.

— Просто попросила молоток?! Представляю себе, как ты его просила! Подруга называется!.. Знаешь, что такое идеальная подруга? — Лариска начала понемногу успокаиваться. — Идеальная подруга — это та, которая, если замечает, что нравится чужому мужчине, сразу же постарается себя показать с самой отвратительной стороны!

— А что ты, собственно, бушуешь? — Я не чувствовала за собой никакой вины и поэтому угрызений совести тоже не испытывала. — У тебя же теперь другая любовь? Как там его? Лешенька?

— Ну, вообще-то, да… — задумалась Никитина и, повертев в руке чье-то извещение о почтовом переводе, бросила его обратно на столик…

После занятий мне надо было заехать к двоюродной тетке, и поэтому мы с Лариской договорились встретиться около Оперного. Хотя мероприятие было организовано Никитиной, сама она запаздывала. Я сидела на лавочке возле гигантского памятника Ленину и мысленно ругала ее всеми известными мне словами. До начала спектакля оставалось всего двадцать минут. И, похоже, нам уже не улыбалась перспектива прогуляться по фойе и как следует разглядеть театр, который я пока видела только снаружи.

Лариска, пахнущая лаком для волос и «Шанелью» из соседнего коммерческого киоска, появилась без пяти семь. Виноватой она себя, как всегда, не чувствовала. Просто ухватила меня за руку и быстро-быстро засеменила на высоких каблучках к мраморным ступеням.

— Тебя где носило? — злобно поинтересовалась я, пытаясь высвободить пальцы из ее цепкой ручки. — Часы у тебя есть вообще? Или как?

— Ну что ты вопишь? — Она безмятежно улыбнулась. — Боишься, что в гардеробе раздеться не успеешь? Так успокойся! Мне кассирша сказала, что на «Юноне» народу никогда много не бывает. Это же все-таки авангард!.. Да ты и сама посмотри: одни сопливые школьницы идут, которым балет — до фени. Им лишь бы «Ты меня на рассвете разбудишь…» послушать…

Никитина уже мнила себя крупным знатоком хореографического искусства, и я, честно говоря, не понимала, зачем ей потребовалось еще и мое присутствие.

— Мне вот, кстати, знаешь что интересно? — задумчиво проговорила она, когда мы скинули плащи возле стойки гардероба. — Как собираются они изображать сцену постельной любви? Ну, помнишь там: «Ангел, стань человеком!»? Это же про постельную любовь, да?.. По сцене, что ли, будут кататься?

Я пожала плечами. Во-первых, Ларискину пластинку с рыбниковской рок-оперой я слушала всего пару раз, поэтому цитаты мне ни о чем не говорили. А во-вторых, мне было не до того.

Это был настоящий театр! Первый настоящий театр в моей жизни: наш Уральский драматический — не в счет. И все здесь оказалось именно таким, как я себе и представляла. Сколько раз мне виделась и холодная белизна колонн, и классическая строгость мраморной лестницы. И высокие зеркала, и красный плюш низеньких скамеек. И даже чинные лица бабушек-гардеробщиц…

Наверное, я смотрела на гардеробщицу, которая принимала у нас плащи и пакеты с обувью, откровенно влюбленными глазами, потому что та улыбнулась и пожелала нам счастливого просмотра.

Немного портило праздничное впечатление то, что спектакль шел под фонограмму. Из огромной оркестровой ямы не доносилось ни звука. А я так привыкла слышать в телевизионных версиях балетов непременную настройку оркестра. Зато огромная люстра под потолком гасла так же медленно и загадочно, как в Большом театре.

— «Кончита — Анастасия Серебровская, Резанов — Алексей Иволгин», — успела вслух прочитать программку какая-то «сопливая школьница» за нашей спиной. Никитина многозначительно улыбнулась, и спектакль начался…

Когда теперь, спустя годы, я вспоминаю тот первый «живой» балет в своей жизни, то понимаю, что главным моим чувством была обычная зависть. Не восхищение, нет! Ведь я к тому времени уже видела по телевизору и Павлову, и Семизорову, и Семеняку, так что один вид «тетеньки на пуантах» не мог привести меня в бешеный восторг. Да и танцевали кордебалетские девочки не ахти как. Переминались в своих черных монашеских костюмах с ноги на ногу, небрежно делали классические пор-де-бра и туры. А я с пронзительной горечью понимала, что никогда не буду одной из них, никогда не выйду на сцену в надвинутом на глаза капюшоне и со свечой в руках. Никогда!

Никитина рядом тихо сопела от напряжения. С минуты на минуту, судя по фонограмме, должен был показаться ее новый «возлюбленный». И именно она испортила эффект его появления тем, что больно ущипнула меня за локоть и жарко зашептала в самое ухо:

— Настька, смотри! Смотри быстрее!

Я яростно отшвырнула ее руку и зловеще пообещала:

— Если еще раз меня ущипнешь — вообще встану и уйду!

— Ладно, ладно, не буду! — Лариска сегодня была подозрительно кроткой. Я снова повернулась к сцене и…

Граф Резанов, а точнее, Алексей Иволгин был уже здесь. Весь в черном, со свечой в руках он медленно шел по авансцене. Его длинные темные волосы отливали синевой, а в глазах стыла неземная печаль. Не знаю, что уж там Никитина нашла в нем похожего на Ледовского? На мой взгляд, они были абсолютно, потрясающе разными! Этот никогда бы не стал хранить в тумбочке фен и носить футболку с дурацкими овечками. Он был мужчиной! Настоящим мужчиной!

Из колонок рвался звук исступленной молитвы, по сцене горячечными видениями метались монахи. А я все смотрела на коленопреклоненного Резанова и видела только его воздетые руки и мучительно запрокинутую голову.

— Ну и как он тебе? Ну, скажи! — зудела под ухом Лариска.

— Пластичный, артистичный, — механически отвечала я. — Прыжок — так себе…

И отстраненно понимала, что не надо было говорить про плохой прыжок. Потому что он — это Он! Единственный во всем мире…

Первое действие закончилось эпизодом любви Резанова и Кончиты. К неудовольствию Никитиной, по сцене никто не катался. Сюжет был довольно откровенно отображен серией нестандартных прыжков и поддержек. В антракте мы вышли в холл.

— Ты чего такая замороженная? — спросила Лариска. — Не нравится, что ли?

Я ничего не ответила. Прямо передо мной, на стене висела фотография урока классического танца в младшем классе хореографического училища. Девочки были все как на подбор: худенькие, изящненькие и совсем молоденькие — лет восьми. Когда-то, девять лет назад, я была такой же. Но сегодня та, уже подзабытая драма приобрела для меня новый, вселенский масштаб…

Тогда, в детстве, мне казалось, что все началось случайно, с маминого сна. Это уже потом вспомнился и старый календарь с портретом Плисецкой, всю жизнь висевший дома рядом с зеркалом, и набор открыток «Артисты советского балета», и неизменное мамино: «Настюш, посмотри, как тетя по телевизору танцует! На самых носочках! Видишь, платьице у нее какое красивое. Хочешь так танцевать?»

Я неуверенно кивала и в своих детских тапочках с белыми помпонами пыталась встать на пальцы. Тапки заламывались на середине подошвы, ноги подворачивались — в общем, ничего не получалось. Мама добродушно смеялась и объясняла, что у «тетенек балерин» в туфельках специальные пробочки, поэтому им легко танцевать «на носочках». Я пыталась представить себе пробку — круглую, плоскую, маленькую, как в бутылочке с «Пектусином», и никак не могла взять в толк: почему на пробке стоять легче, чем на ровном полу?

А потом маме приснился тот самый сон…

— Знаешь, Настенька, — сказала она, выходя утром из спальни, — мне сегодня приснилось, что мы с тобой приехали поступать в хореографическое училище. Идем по коридору, а навстречу нам — мальчик. Я его спрашиваю: «Нравится тебе здесь?» А он отвечает: «Конечно, нравится! Я без танцев просто себя не представляю!» Вдруг ты как заплачешь! Я принялась тебя утешать, а ты объясняешь, что танцевать тебе тоже хочется, но без родителей в интернате ты бы жить не смогла…

В конце последнего предложения явно маячил знак вопроса. И вместо ответа я просто обхватила маму обеими руками и ткнулась лицом ей в живот. Она легко вздохнула и погладила меня по макушке.

Вообще, в свои восемь с половиной лет я была чрезвычайно домашним ребенком. После первого класса «бедную девочку» попытались отправить на один сезон в загородный пионерский лагерь. На второй же день я подняла вой, который не прекращался до самых выходных. Фельдшерица из медпункта назначила мне валериановые капли, но ничего не помогало. Родителям пришлось спешно забрать меня домой.

Таким образом, как бы сам собой, отпал вопрос об интернате и хореографическом училище. Но тут, то ли на счастье мое, то ли на беду, по первой программе показали «Лебединое озеро». Мама, естественно, с самого начала не отрывалась от экрана, механически перебирая чернику, рассыпанную перед ней на газете. А я прибежала с улицы как раз к вечерним мультикам и с неудовольствием обнаружила, что опять идет балет. Сначала хотела уйти в свою комнату, клеить домик для картонной принцессы, но потом задержалась на минуточку, усевшись на подлокотник маминого кресла. Потом еще на минуточку. Потом еще…

— Это Одиллия! — негромко и как-то торжественно объясняла мама, указывая пальцем, вымазанным в чернике, на длинноногую балерину со строгим лицом и гладко зачесанными темными волосами. Ах, какое у нее было платье!.. Черное, с фиолетовыми блестками и нежнейшими перьями, оно напоминало прекрасный, только что распустившийся цветок. Но главным было даже не это. Одиллия, как и положено в балете, не произносила ни единого слова, но я почему-то прекрасно понимала все, что она хочет сказать. Балерина, стремительно вскидывая руку вверх, отворачивалась от Принца. «Я тебя не люблю, но и не прогоняю!» — говорила ее рука. Она подбегала к нему и касалась плеча легкими пальцами. «Посмотри, как я прекрасна!» — говорили ее пальцы. Одиллия приникала к плечу какого-то дядьки с перьями на голове и прятала лицо в складках его плаща. «Мы с тобой заодно, мы навредим этому несчастному Зигфриду!» — говорила ее вздрагивающая спина.

— Знаешь, мам, — проговорила я раздумчиво, когда балерина за руку с «пернатым» дядькой вышла на поклон к зрителям из-за занавеса, — я бы, наверное, тоже хотела танцевать в балете. Очень хотела!..

А потом был купейный вагон поезда Уральск — Северск, две толстые тетки в одинаковых спортивных трико на верхних полках и бабушка на полке напротив. (Маме в самый последний момент не дали отгулов, из-за чего она ужасно переживала.) Тетки, хотя и так уже были жирные, беспрестанно что-то жевали: то картошечку с маслицем из баночки, то вареную курочку, то яички. Приглашали к столу и соседок по купе. Но бабушка вежливо отказывалась: у нее в сумке были свои яички, своя курочка и своя картошка в точно такой же банке из-под венгерского компота «Ассорти».

А мне вообще есть не хотелось. Я сидела у окошка, придерживая рукой занавеску, и считала, через сколько секунд в лесу появится новая «дырка». Лес все тянулся и тянулся — ближе к вечеру «дырки» в нем стали возникать совсем редко. Но в «дырках» по-прежнему показывались смешные деревенские домики, коровы и лошади, уныло жующие траву, или машины, мчащиеся по пыльной дороге. Я думала о том, что маме с папой нужно будет непременно написать письмо: про сороку с голубой грудкой, которая сидела днем на телеграфном столбе, про малюсенького жеребенка, подбежавшего к самому поезду, и вообще про все, что я видела в дороге.

Тетка в трико и розовой кофточке в очередной раз сползла подкрепиться сразу после Омска.

— Тань, а, Тань, ты будешь? — громко осведомилась она у своей товарки. Та с трудом оторвала от подушки помятое лицо с заспанными глазами, помотала головой и снова отвернулась к стене. «Розовая кофточка» расстелила салфетку, выложила на нее колбасу, огурцы и хлеб и принялась приставать теперь уже к бабушке.

— А почему ваша девочка ничего не ест? Может, ей колбаски дать? За всю дорогу ведь только полбутербродика и скушала! Она у вас что, больная?

Бабушка недовольно поморщилась и пожала плечами:

— Ну почему больная? Просто у ребенка в дороге нет аппетита.

— Просто я балерина! — с вызовом и гордостью встряла я.

Тетка округлила глаза и по-деревенски подперла рукой мягкий, неопределенной формы подбородок.

— Так ты в танцевальном учишься? — Часть подбородка стекла с ее ладони и повисла некрасивой складочкой.

— Почти.

— Не учится еще. — Бабушка посмотрела на меня строго и неодобрительно. — Только поступать едем.

С теткой, до этого взиравшей на «юную балерину «почти с умилением, произошла неожиданная метаморфоза. Она заколыхалась всем своим тучным телом, энергично замахала обеими руками и даже, кажется, увеличилась в размерах, как жаба в мультике.

— Да вы что! — запричитала она тоном, не терпящим возражений. — Ребенка мучить! Я-то думала, учится уже, а вы еще только везете. Поворачивайте, поворачивайте обратно!

Мне на секунду показалось, что «розовая кофточка» сейчас сорвет стоп-кран и насильно ссадит нас с бабушкой с поезда прямо посреди леса. Но, к счастью, та продолжала буйствовать, не двигаясь с полки.

— Эти балерины, они ж голодные вечно! Ни булочек им нельзя, ни мяска вдоволь! Всю жизнь морковные котлетки и чаек без сахара! А режим? У них же там как в суворовских училищах — все по звонку! Да и вообще, — тетка перешла на интимный полушепот, — вы же женщина, вы же понимаете: во-первых, детей рожать нельзя, во-вторых, говорят, по женской части у них у всех проблемы. Да и потом, замуж выйти в этом их училище нет практически никакой возможности.

Про «нет возможности выйти замуж» тетка явно врала. После «Лебединого озера» мама мне объяснила, что в жизни прекрасный Принц и Одиллия — муж и жена… Но не спорить же с этой толстухой, в самом деле? Тем более что спорить со взрослыми некрасиво.

Тем временем «розовая кофточка» постепенно прошла точку кипения и уже с почти миролюбивой укоризной закончила:

— Мучить везете собственную кровинку, мучить!

Бабушка возражать не стала, а только опять неопределенно пожала плечами — видимо, в глубине души она была с теткой согласна…

В Северск прибыли рано утром, быстренько выгрузились из поезда и от вокзала поехали на такси. Остановиться предполагалось у бабушкиной племянницы, маминой двоюродной сестры, которая жила на улице со странным, плохо запоминающимся названием. Адрес был записан в старом синем блокноте, и проще простого было прочитать его шоферу, но бабушка отчего-то заволновалась и с торопливой церемонностью попросила:

— Улица Буденного, пожалуйста, дом восемнадцать…

Тот удивленно приподнял брови, почесал подбородок, а потом взглянул на меня весело и заговорщически:

— Ну-ка ты, малая, давай вспоминай, куда вам, раз бабулька не помнит: на улицу Чапаева, на улицу Блюхера?.. Что там у нас еще есть революционное?

Выяснилось, что нам действительно на улицу Блюхера… Всю дорогу водитель продолжал беззлобно подшучивать, рассказал байку, как один чудик просил за десять рублей довезти его до Гондураса, тогда как на самом деле чудику надо было в Курундус. Что такое «Курундус», мы с бабушкой не знали, но все равно вежливо улыбались.

А такси все ехало и ехало. Бабуля время от времени с тревогой посматривала на счетчик, а я предпочитала глазеть в окошко. Город был большой, с широкими улицами и высокими домами, с длиннющими магазинами и игрушками в витринах. Но больше всего мне понравился мост над огромной рекой. По мосту неслись машины, внизу плескалась темная вода, и хотелось вопить от пронзительного предвкушения счастья…

Тетя, встретившая нас голубцами и фирменным салатом «Шапка Мономаха», разговоров о том, какие балерины несчастные, вести не стала. Сказала только, что училище очень престижное и поступают туда в основном по блату. После обеда она ушла на работу, оставив нам с бабушкой ключи от квартиры, полный холодильник еды и пожелание из дома не выходить, потому что на сегодня вызвали слесаря из ЖЭУ. Поход в хореографическое училище пришлось отложить на завтра.

На следующее утро бабушка достала из чемодана мое парадное платье с шелковыми рюшами, вплела мне в косу белую атласную ленту, сложила в старую сумочку из «крокодиловой» кожи какие-то документы и торжественно объявила:

— Ну все, Настюшка, идем!.. Даст Бог, опоздаем…

Последнюю фразу она почему-то произнесла вполголоса и отвернувшись в сторону.

И мы пошли. Точнее, поехали. Пересаживаясь из автобуса в автобус, из троллейбуса в троллейбус, пока не добрались до самого центра города. Первым, что увидела я в центре, был огромный театр с массивными колоннами в два ряда и серебряным куполом, покрытым черепицей, словно драконьей чешуей. Я почему-то сразу поняла, что это именно театр. Еще до того, как заметила вывешенный репертуар и цветную афишу какого-то спектакля с изображением балерины в чудесной прозрачной юбочке. Поняла и замерла в почти благоговейном восхищении, сдавленно прошептав:

— Бабушка, я здесь буду танцевать?

— Если будешь так косолапить, — бабушка кивнула на мои ноги в белых туфельках с тоненькими кожаными ремешками, — то только дома, на кухне. Или в цирке, вместо медведя…

Любезная женщина на улице, с понимающей улыбкой взглянувшая на мой парадный бант, объяснила нам, что училище находится сразу за театром, но нужно сделать крюк, потому что там ремонтируют трамвайные пути. И мы снова пошли, теперь уже дворами, мимо громадных серых домов с высокими окнами. Становилось жарко. Бабуля, доставшая из сумочки носовой платок, все чаще прикладывала его к покрасневшей шее и вискам. Я скоро заканючила, что хочется пить. К счастью, по пути попалось маленькое кафе. Мы зашли внутрь, съели по мороженому с шоколадом и орехами и выпили на двоих бутылку пепси-колы. А в Уральске пепси-кола была большой редкостью. Собственно, я и пила-то ее до того только однажды на дне рождения у подружки, а потом выменяла крышечку с голубой и красной «кляксами» на два календарика из мультфильма «Золушка». В Северске пепси можно было пить сколько угодно. Этот город начинал мне определенно нравиться…

Оказалось, что до училища мы не дошли всего с десяток метров: от входа в кафе-мороженое его уже было видно. Правда, выглядело оно в отличие от театра довольно невзрачно. Зато на дверях висело объявление о приеме документов, мгновенно настроившее меня на бойцовско-оптимистический, а бабушку — на меланхолический лад.

— Ну, что ж, успели так успели. — Бабуля вздохнула и покачала головой. — Может быть, судьба?

Меня она оставила в вестибюле, строго-настрого наказав никуда не убегать, а сама поднялась по лестнице на второй этаж. В вестибюле было прохладно и скучно. Толстая вахтерша в зеленой газовой косынке вязала такой же омерзительно-зеленый шарфик и время от времени неодобрительно посматривала на вертящуюся возле кадки с фикусом девочку. Девочке было лет восемь или девять, и кипучая энергия била в ней ключом. Она то обегала несчастный фикус на цыпочках, размахивая в воздухе одной рукой, как юная и неуклюжая ворона, то принималась прыгать на месте, то, опершись о край кадки, резко взмахивала ногой назад и в сторону. Я чувствовала, что ведет себя девочка плохо, и поэтому сама старалась произвести как можно более благоприятное впечатление. И, конечно, было странно и несправедливо, что именно на меня, чинно стоящую у стеночки в своих белых с бахромой носочках и белом платьице, указала дежурная, когда мимо железной «вертушки» прошла женщина с сердитым лицом и темными волосами, завитыми крупными локонами.

— Вы посмотрите, Наталья Леонидовна! — Вахтерша отложила в сторону недовязанный шарфик и несколько картинно всплеснула руками. — Посмотрите, кого мы опять принимаем! С каждым годом все хуже и хуже… Бедные вы, бедные! Как же мне вас жаль! У меня здесь за день и то голова гудит… Это же ни совести, ни воспитания! И орут, и скачут, только что на голове не ходят!

Уголки губ темноволосой женщины брезгливо опустились, отчего лицо стало еще более строгим. А вахтерша тем временем продолжала:

— И орут, и орут! Делай замечания, не делай — что об стенку горох! Я, конечно, понимаю, что все от родителей зависит: кого уж воспитали, того воспитали… Кстати, и родители тоже! Детей здесь побросают, а сами уйдут по училищу шарахаться. Как будто не понимают, что здесь государственное учреждение, а не детский сад! Здесь порядок соблюдать нужно.

— Детский сад — тоже государственное учреждение, — заметила женщина вскользь и, стремительно повернувшись, подошла прямо ко мне. Пахло от нее мамиными духами «Быть может», но в остальном она маму ничем не напоминала. Щеки у нее оказались какие-то дряблые и впалые, а глаза бледно-зеленые и злые.

— Ты сюда экзамены сдавать пришла? — спросила она, сверля меня взглядом. — Что молчишь? Язык проглотила?

Я испуганно кивнула. Мне, конечно, хотелось объяснить строгой тетеньке про экзамены, а не про язык, но получилось наоборот — глупо и, наверное, смешно, потому что девочка возле фикуса сдавленно хихикнула. Однако женщина даже не улыбнулась.

— Если еще раз мне на тебя пожалуются, — она легко и изящно указала рукой на исполненную важности вахтершу, — то я сделаю так, что в училище тебя не примут никогда. Запомни сама и передай маме!

Кивнув головой, словно поставив точку, она быстро пошла обратно к «вертушке», дробно стуча каблуками. Мне было ужасно стыдно и хотелось плакать. И, наверное, я заплакала бы, если б не услышала у себя за спиной ехидное:

— Что, попало, да?

— И ничего не попало! — Я обернулась. Вертлявая девочка стояла рядом, уперев руки в бока, и глядела на меня с насмешливым сочувствием.

— Попало-попало!.. Но ты не расстраивайся! — Она неожиданно дружелюбно улыбнулась, отчего на ее розовых щеках проступили маленькие ямочки. — Может, она еще забудет. А тебя как зовут?..

Через пять минут я уже знала, что мою новую знакомую зовут Света Томилина, она уже четыре года занимается танцами, и у нее «превосходные данные». Причем «превосходные данные» Света выговорила с явным напряжением и гордостью.

Мы увиделись снова через два дня. Сразу после подготовительного тура. Новая приятельница шла по улице за руку с мамой, тщательно разворачивая ступни носками наружу.

— А у меня тоже оказались «превосходные данные», «правильное сложение» и «продолговатый тип»! — радостно выпалила я, едва поравнявшись со Светой.

— Ну и что? — Та скептически наморщила носик. — На подготовительном туре только уродцев и «жиртрестов» отсеивают! Это еще и не соревнование вовсе!

В том, что такое настоящее соревнование, мне предстояло разобраться через три дня…

Я сразу поняла: «Вот оно! Началось!» — едва поднялась на второй этаж училища. Юные абитуриенты вместе с мамами жались вдоль стеночек и переговаривались испуганным шепотом. Народу было много, причем девочек значительно больше, чем мальчиков. Периодически белая дверь в конце коридора открывалась, оттуда выходила женщина и называла чью-нибудь фамилию. Названный испуганно ахал и торопливо шел на экзамен.

Вообще-то я ехала в училище в довольно спокойном расположении духа, но через пятнадцать минут стояния у стены мои коленки начали ощутимо подрагивать. И тут снова словно из-под земли возникла Света Томилина.

— Привет! — Она склонилась передо мной в реверансе. Видимо, уже репетировала свое появление в «страшном» кабинете. — Трусишь, да?

— И ничего не трушу! — Я презрительно наморщила нос, а бабушка тихонько улыбнулась.

— А хочешь, покажу одно движение? Если ты его сделаешь, то тебя обязательно примут!

Вид у Светы был чрезвычайно уверенный, и я подумала, что лишним новое движение не будет.

— Это называется тур! — важно пояснила она, а потом крутнулась на одной ноге, лихо ударив второй себя под коленкой. — Сможешь так?

С первого раза у меня ничего не получилось, не получилось и со второго. Потом я чуть не ударилась лбом о батарею. Тогда вмешалась бабушка, предложив нам утихомириться и вести себя прилично. Я до сих пор не знаю, где была в тот момент Светина мама. Возможно, окажись она рядом и вовремя призови дочь к спокойствию, моя судьба сложилась бы совсем по-другому. Но Светиной мамы рядом не оказалось. А моя новая подружка радостно предложила:

— А давай несколько туров сделаем вместе? Кто быстрее вон до того подоконника докрутится?

Это было самое глупое пари в моей жизни…

Мы встали рядом. Я присмотрелась, как Света держит руки, и установила их в ту же позицию, крутанулась вокруг собственной оси раз, еще раз… А потом все вдруг поплыло перед моими глазами. Я запомнила только в бешеном темпе несущийся на меня угол подоконника, Светкин жизнерадостный визг и ее локоть, мелькнувший перед моим носом. Я не упала, умудрившись удержать равновесие, а вот «перспективная балерина» плюхнулась-таки на пол. Я увидела ее в тот момент, когда она поспешно отползала от (о, ужас!) той самой строгой тетки с крупно завитыми локонами. Тетка же, одернув юбку, повернулась величественно и неторопливо и снова вперилась в меня взглядом.

— Так. Старая знакомая? — произнесла она тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Я тебя предупреждала или нет?

— Это не я. — Мои онемевшие от ужаса губы отказывались слушаться.

— Значит, ты еще и лгунья? Ну, хорошо.

В этот момент подоспела бабушка, испуганно спросила, что случилось. Начала извиняться перед теткой и за меня, и за Светку сразу, заставлять меня просить прощения. Я, конечно, извинилась. Но строгая дама только брезгливо повела плечами и удалилась, кивнув то ли в знак прощения, то ли еще почему.

Минут через пятнадцать назвали мою фамилию. Бабуля расправила мой бант, поддернула плечики гимнастического купальника и легонько подтолкнула меня к двери. В комнате за высоким столом сидели две женщины и один мужчина. Вдоль зеркальной стены тянулись две длинные, круглые палки: одна повыше, другая пониже. Меня попросили внятно назвать свое имя, а потом подойти к станку. Невысокая женщина с мягкими руками встала за моей спиной.

— Ну-ка, подними правую ножку так высоко, как только сможешь! — попросила она, обхватив мою щиколотку. — Да не гнись, не гнись! Держи спинку пряменько.

Упражнение было нетрудным, мы делали его еще в детском саду, и это называлось «флажок». Женщина удовлетворенно кивнула, обернувшись на сидящих за столом, и попросила поставить ступни, «как швабра». И снова мне стало смешно. Мама давным-давно объяснила мне, что это называется «первая позиция». Экзаменаторам особенно понравилось, когда я проявила инициативу, сообщив, что еще могу поставить ноги и по третьей позиции, и по пятой. В общем, все шло хорошо, и я уже демонстрировала свое умение гнуться назад, когда дверь отворилась и в кабинет вошла строгая дама с локонами.

Я увидела ее, уже стоя на «мостике», поэтому тетка оказалась перевернутой вверх ногами. Но от этого она не стала менее страшной. Руки мои мгновенно ослабели, и я чуть не упала.

— Это у нас кто? — Она подошла к столу и заглянула в какие-то бумаги. — Суслова? Очень хорошо… Ну и как?

— Да вроде бы неплохо… — неуверенно произнесла женщина с мягкими руками. — А вам как кажется, Наталья Леонидовна?

Вместо ответа та решительно подошла ко мне, как-то брезгливо взялась рукой за мою талию и с силой перегнула меня в позвоночнике. Так больно мне еще не было никогда в жизни.

— О чем тут говорить? Пластичности никакой! Она же просто деревянная, — скупо усмехнулась темноволосая дама, возвращаясь к столу. — Да и потом, на ноги посмотрите! Это что у нее за ноги? Не понимаю, как ее до первого тура допустили?

Ушла она так же внезапно, как появилась. Меня больше не просили ничего показывать и сказали, что я могу быть свободна. Результат не объявили, но и так было ясно, что это провал. Из кабинета я выскочила, громко и судорожно рыдая. Дама стояла у подоконника с еще одной женщиной и курила в форточку.

— Вон, еще одна куксится! — проговорила она негромко, когда я проплелась мимо нее. — Набираем черт знает из каких семей, а потом не знаем, как с воровством в общежитии бороться!

Бабушка, заключившая меня в объятия, этой фразы, к счастью, не слышала, а то бы непременно вступилась за мою честь. И мы бы покинули Северск не только с позором, но и со скандалом.

Билет на поезд мы взяли в тот же день и вечером уехали. Есть мне по-прежнему не хотелось, но бабуля усиленно запихивала в меня бутерброды, поясняя, что «теперь-то уж можно». В конце концов слезы хлынули из моих глаз неудержимым потоком. И тогда бабушка сказала, что все это к лучшему, а если мне так уж хочется заниматься танцами, то можно пойти во Дворец культуры. Там очень хороший ансамбль, они даже по России с гастролями ездят.

Во Дворец культуры мама привела меня осенью. Приняли нас радушно и тут же оформили в кружок. За семь лет я в общих чертах узнала, что такое станок, выучила два испанских танца, три русских народных и один эстрадный и два раза ездила вместе со всеми на гастроли в Свердловск. Школу я закончила с серебряной медалью. И как-то само собой разумелось, что мы с одноклассницей Лариской Никитиной поедем поступать в престижный электротехнический институт. Мы поехали и поступили. А мечты о балете вместе со старым гимнастическим купальником остались где-то там, в глубоком детстве…

Очередная блестящая идея пришла в голову Никитиной в декабре. К тому времени мы уже не пропускали ни одного балетного спектакля. Правда, я делала вид, что соглашаюсь на это исключительно ради Лариски. А идея заключалась в том, чтобы подарить Иволгину цветы, сказать пару любезных фраз и послушать, что он ответит. Сама Лариска трусила и подбивала меня выскочить на сцену с букетом.

— Но ведь это ты хочешь услышать, какой у него голос? — Я яростно размахивала руками перед ее лицом. — Ты, а не я! Я же тебе не Винокур и спародировать не смогу!

Проще простого было решительно сказать «нет». В любом случае Никитина не потащила бы меня на сцену на аркане и даже, наверное, не обиделась бы. Но дело было в том, что мне самой мучительно хотелось услышать голос Иволгина, а боялась я ничуть не меньше Лариски.

И все-таки день, когда я сдалась, настал. Давали все ту же «Юнону» и «Авось», и я усмотрела в этом перст судьбы. Букет роскошных роз мы купили в складчину. Никитина от доброты душевной повесила на меня свою золотую цепочку, и мы отправились в театр.

По пути, возле самого общежития, нам попался Сашенька.

— Ой, спектакля не будет! — хихикнула Лариска, выразительно покосившись в его сторону. — Исполнитель главной партии, вместо того чтобы готовиться к выходу на сцену, зачем-то прется в студенческое общежитие.

Она все так же была уверена, что Иволгин и Ледовской безумно похожи. Хотя я не находила между ними абсолютно ничего общего.

А в остальном в тот день все шло как обычно. И «театралы», естественно, тоже были на месте. О «театралах» нужно сказать особо. Вообще, само название это — уменьшительное от никитинского «театральные придурки». Лариска — дама грубоватая и на определения скорая…

Началось все с того, что после третьего или четвертого театрального похода мы заметили небольшую кучку зрителей, посещающих Оперный с завидным постоянством. Держались они уверенно, общаться предпочитали друг с другом. А в разговорах их, которые мы с Никитиной подслушивали, так свободно проскальзывали фамилии наших балетных и оперных солистов, что создавалось впечатление, будто «театралы» с ними в дружеских отношениях. Сначала мы ужасно хотели примкнуть к «театралам», но они не обращали на нас внимания. А потом? Кто это первым заметил? Я или Лариска?.. По-моему, все-таки Лариска…

— Насть! — сказала как-то она, удивленно и брезгливо оттопырив нижнюю губу. — Да из них же как минимум трое — ненормальные! В смысле с натуральным сдвигом… Ты посмотри на Славика с Татьянкой! Или на Молодую!

У «театралов», не желавших принимать нас в свою когорту, уже были персональные прозвища. Молодой звали болезненно-полную девушку неопределенного возраста, которая в разговорах периодически повторяла: «Ах, не была бы я такая молодая, я бы обязательно полюбила Андрюшеньку Чекалина!» (Андрюшенька Чекалин — это красивый черноволосый мальчик, солист нашего балета, танцующий и Спартака, и Зигфрида, и Ферхада, и вообще все главные партии.) Славиком именовался юноша с завитым и пахнущим лаком чубом. А Татьянкой была лысоватая, с выпученными рыбьими глазами дама.

Еще в наличии имелись Галинка, Матрешка и Селедка. Но если эти были просто одухотворенными старыми девами, то в поведении первых трех явно усматривалась ущербность.

В общем, когда мы окончательно расхотели знакомиться с «театралами», к нам подошел Славик и сообщил, что они рады видеть в театре еще двух балетоманок. С тех пор и Татьянка, и Молодая стали периодически осчастливливать нас общением. И очень скоро мы поняли, что балетным солистам приходится несладко от их постоянного навязчивого внимания. Теперь я больше всего боялась, что Алексей заметит нас в их обществе и решит, что мы такие же…

В тот день я старательно прятала розы за спиной, но Славик все же заметил букет.

— Кому цветы? — поинтересовался он, довольно бесцеремонно отгибая край целлофана. — Серебровской, — сказала я, чтобы отвязаться.

— А-а… — Славик многозначительно покачал головой. — Анастасия — крепкая солистка, крепкая… Но все же в «Спартаке» она Андрюшке подгадила! Вы не заметили, нет? Это ведь она на верхней поддержке распласталась, как корова, вот его и повело в сторону. Нет, Андрюшенька, конечно, молодец — удержал, но могло быть и хуже… Я, кстати, недавно вместе с ним шел из театра!

Никитина за его спиной состроила ужасную физиономию и закатила глаза под потолок, а мне пришлось изобразить на лице искреннюю заинтересованность. Славик тем временем продолжал:

— Он ведь человек просто замечательный! Вежливый такой! Который раз уже в этом убеждаюсь. И здоровается всегда, и улыбается… Помните, как он обрадовался, когда я после «Легенды о любви» преподнес ему набор носовых платков и дорогой одеколон?..

Естественно, мы помнили нервную гримасу Чекалина, когда Славик выполз на сцену со своими кулечками и начал торжественно их разворачивать.

— Так о чем я, собственно, рассказывал?.. Ах да! Выходит, значит, Андрей из служебного входа, я неподалеку прогуливаюсь. Подхожу, спрашиваю: «Вы домой?» Он отвечает: «Да». Я говорю: «Хорошо, вместе пойдем! Вам в какую сторону?» А он — вежливый такой, тут же интересуется: «А вам в какую?»

Никитина прыснула и торопливо прикрыла лицо ладонью, я едва сдержала смех, но Славик ничего не заметил. Только еще раз окинул меня внимательным взглядом и заявил:

— И все-таки вы сегодня какие-то особенно нарядные. Наверное, в честь дня рождения Верди?

— Да, — подтвердила Лариска, хватая меня за руку и оттаскивая в сторону. — Отмечать готовимся…

Сюрпризы начались сразу после того, как мы вошли в зал. Во втором ряду сидела незнакомая девица с горящими глазами и почти таким же, как наш, букетом.

— Это что еще за явление? — обиженно поинтересовалась Никитина. — Кому это она цветы собралась вручать?

— Может, Серебровской? — Я пожала плечами.

— Ага! Такие, как эта, женщинам цветов не дарят!.. Сейчас мы все узнаем.

— Как?

— Да очень просто! — Лариска улыбнулась мне, как неразумному младенцу. — По той фамилии, которую она назовет первой.

Я хотела напомнить Лариске о том, как мы сами обманули Славика, назвав фамилию Серебровской, но Никитина уже подсаживалась к девушке и натягивала на лицо самую светскую из своих улыбок.

— Извините, пожалуйста, — Ларискин голос просто сочился патокой, — вы не подскажете, кто сегодня танцует?

— Настя Серебровская, — девушка доброжелательно улыбнулась. — И Андрей Вихрев…

— Как Вихрев? — тупо переспросила Никитина. А я почувствовала, что букет в моих руках тяжелеет с каждой секундой. Вместо ответа та порылась в сумочке и протянула программку, в первой же строке которой значилось «Граф Резанов — Андрей Вихрев». Мне немедленно захотелось выскочить вон из зала, но Лариска незаметно удержала меня пальцами за подол юбки и продолжила изучать список исполнителей. Когда она снова подняла голову, лицо ее светилось тихим торжеством.

— Все нормально, — сообщила она, беря меня под локоть и отводя в сторону. — Мой Алеша танцует сегодня Юродивого!..

Спектакль был как спектакль. Видимо, не хуже и не лучше, чем обычно. Потому что зрительницы так же заходились в аплодисментах и так же блаженно затихали под музыку «Белого шиповника». Так же восхищались первым появлением Кончиты, и так же хихикали, когда на заднике возникал слайд — лик Богородицы с иконы Андрея Рублева. Конечно, «чудный взгляд вишневый», про который пел Резанов с фонограммы, никак не ассоциировался с традиционными иконописными мешками под глазами. Но меня почему-то это девичье хихиканье всегда ужасно раздражало. А сегодня меня раздражал еще и Вихрев, и я прикрывала глаза, как только он появлялся на сцене.

Так было удобнее представлять. И я представляла себе, что это Алексей в просторной белой блузе под исступленный шепот Кончиты мечется по сцене, что это он обнимает ее ноги и он приникает обессиленно к ее телу, лежащему поперек его колена.

Никитина танец Вихрева никак не комментировала. Зато по поводу Иволгина несколько раз восхищенно высказалась:

— Вот что значит настоящий мужик! Не только в балетных трико, но даже в холщовых штанах видно!

К концу второго действия мои зубы уже выбивали мелкую дробь, а Лариска, наоборот, совершенно успокоилась.

— Ну что ты трясешься? — наставляла меня она. — Это мне бояться надо! А тебе-то что? Отдашь цветы и пойдешь! Главное, не забудь что-нибудь сказать, чтобы он в ответ тоже голос подал.

— Но ведь Юродивый — совсем даже не главная партия, — робко протестовала я. — На меня же как на дуру будут смотреть, когда я поплетусь к нему с цветами.

— Ничего. Ты вспомни «Лебединое»! Там вообще какой-то девчонке из кордебалета букет подарили!

— Так это, наверное, мама ее была или еще какая-нибудь родственница.

— А ты чем не родственница? — Никитина успокаивающе похлопала меня по плечу. — Не боись, Настасья, все будет нормально.

Но «нормально» не получилось… Началось с того, что я зацепилась каблуком за какую-то металлическую скобу на сцене и долго дергала ногой, пытаясь освободиться. Сзади деликатно покашливала девушка с букетом, которой я мешала пройти. В конце концов ей удалось обогнуть меня, и она решительно направилась с цветами к моей тезке Насте Серебровской. Аплодисменты усилились, когда Серебровская, приняв розы, склонилась в глубоком реверансе. Потом откуда-то возник мужчина с цветами, тоже вручил их солистке, а Вихреву зачем-то пожал руку. И тут наконец освободилась я.

Наверное, все произошло значительно быстрее, чем я потом себе представляла. Во всяком случае, Лариска утверждала, что это было похоже на сцену из смешного мультика. Я иду по сцене мимо Серебровской, которая и так уже держит два букета, нервно тереблю торчащие из целлофана стебли роз. И тут Андрей Вихрев, логично рассудивший, что если цветы не солистке, то, значит, ему, делает шаг мне навстречу и радушно улыбается. Я все с тем же испуганным выражением лица огибаю его, сделав большую петлю по сцене. Зал хохочет, а я, как танк, надвигаюсь на стоящего где-то бесконечно далеко Алексея. До сих пор помню его удивленно округляющиеся глаза…

Иволгин, в отличие от Вихрева, почему-то сделал шаг назад. Грудь его все еще часто и тяжело вздымалась, а по вискам текли капли пота. Я же, теоретически знающая, что такое театральный грим, вдруг замерла в тупом недоумении. Глаза его, из зала казавшиеся просто огромными, были жирно подведены широкими черными линиями, причем линия нижнего века шла чуть ли не на уровне скул. Так же откровенно были намечены и брови. Зато я разглядела, что его собственный нос — чуть длинноватый и заостренный, скулы довольно широкие, а глаза пусть и не такие гигантские, но определенно красивые. Карие, с мелкими темными крапинками…

Я стояла окаменев, а зал тем временем уже откровенно смеялся. Очнулась я внезапно, будто меня окатили ведром холодной воды. На негнущихся ногах подошла к Алексею, протянула ему розы и сказала: «Спасибо!» Что полагается отвечать в таких случаях на «спасибо», я тогда еще не знала. Наверное, не знал и Иволгин, потому что он вдруг стеснительно улыбнулся и произнес:

— Пожалуйста.

Как первоклассник на уроке вежливости…

Я не помнила, как сошла со сцены, как отыскала свое место в зале, как получала пальто в гардеробе и как вышла вместе с Никитиной на улицу. Перед глазами все еще стояло его лицо с милой, застенчивой улыбкой. Лариска же, весьма довольная сегодняшним вечером, что-то негромко напевала себе под нос. Я прислушалась.

— «Стоит над горою Алеша, Алеша, Алеша!»— заунывно тянула она.

— Ты чего? — До меня пока еще не доходил ее музыкальный намек.

— Цветов, говорю, он не дарит девчатам! — Никитина звонко рассмеялась. — Они ему дарят цветы! Ну что, давай рассказывай, героиня, какой у него голос и как он выглядит вблизи?

Я остановилась, посмотрела Лариске прямо в глаза и виновато произнесла:

— Прости меня, пожалуйста, но больше врать я не могу. Я сама влюбилась. Уже давно. И по уши!

— В кого? — уже все понимая, зачем-то спросила она.

— В него… В Алексея. В Алешу. В Лешеньку…

— Так. — Лариска мрачно усмехнулась и достала из кармана пачку сигарет. — Выходит, я пригрела змею на собственной груди…

Всю дорогу от Оперного до студгородка мы молчали: она — сурово, а я — виновато. И только перед самым общежитием Никитина вдруг уронила:

— Ладно…

— Что ладно?

— Ладно — значит, ладно. Значит, так было задумано… И правильно! Я буду Сашку любить, а Иволгин пусть остается просто кумиром. Сделает мне Ледовской какую-нибудь гадость, я схожу в театр, посмотрю на сцену, поплачу и вернусь домой мирная и успокоенная. А ты давай, охмуряй Лешеньку… — Ларискина рука взметнулась в пародийно-балетном жесте. — И будешь у нас — супруга балеруна! Тебе это больше подходит.

Я, в своих мечтах так далеко еще не заходившая, лишь смущенно улыбнулась.

— А знаешь, я даже рада, что ты наконец влюбилась, — Лариска хмыкнула. — Может, хоть теперь нормальным человеком станешь. А то сидишь — красивая, глазастая, ногастая, — вокруг куча учебников и ни одного мужика! Действовать, действовать надо, а не сидеть!

— Как действовать-то? — спросила я, чувствуя, что окончательно помилована.

— Глазки строить! — Никитина несколько раз выразительно взмахнула ресницами, подкрашенными ланкомовской тушью. — Тебя еще и этому учить нужно?.. Ладно, сегодня будет показательный урок, а стратегию твоего поведения разработаем завтра…

«Наглядным пособием», естественно, должен был служить Сашенька. Лариска зацепила его в коридоре третьего этажа и сообщила, что нам необходимо немедленно починить вешалку для одежды, иначе завтра будет втык от комендантши. Вешалку она оперативно сломала, пока Ледовской ходил к себе в комнату за инструментами. Когда он появился на пороге с молотком, ножовкой и баночкой гвоздей, мы уже накрывали на стол, пробираясь между блузками и юбками, раскиданными по всей комнате. Кстати, Никитина успела к этому времени и переодеться, сменив длинное бледно-сиреневое платье, в котором она ходила в театр, на обтягивающие джинсы. И кофточку она надела весьма вызывающую: голубую, с меленькими белыми кнопочками, грозящими вот-вот расстегнуться под напором бюста третьего размера. Ах, как вертелась она вокруг Сашеньки, подавая инструменты и, словно невзначай, задевая его то локтем, то грудью! Как легко и женственно смеялась! Как смущенно опускала глазки! Наблюдать за этим представлением было довольно забавно. А еще я наблюдала за Сашей. Точнее, просто разглядывала черты его лица. И в самом деле, у них с Иволгиным было что-то общее: то ли удлиненный нос, то ли четкий, красивый разлет бровей, то ли линия губ… Но в целом Ледовской, конечно, и в подметки не годился моему Леше!

На мгновение замерев от мысленно произнесенного «мой Леша», я села за стол и принялась намазывать маслом хлеб. Мой интерес к Ларискиному кавалеру благополучно угас.

Правда, из шести имеющихся в наличии кусочков я успела намазать только четыре — Сашенька неожиданно быстро закончил работу. То ли поломка оказалась недостаточно серьезной, то ли, несмотря на внешность денди, руки у него росли оттуда, откуда и положено… Светящаяся от тихого счастья Никитина принесла из умывальника чашки, а Ледовской немедленно плюхнулся на соседний стул.

За окнами уже было совсем темно. Над зданием спорткомплекса висела круглая желтая луна. Мне хотелось думать об Алексее и совсем не хотелось разговаривать с Сашей. Но избежать беседы не удалось.

— Настя, вы, говорят, сегодня в театр ходили? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Кто это говорит? — скучно поинтересовалась я.

— Да вот подружка твоя, Лариса…

На Никитину он кивнул, не оборачиваясь. Та за его спиной состроила большие глаза, видимо, призывая меня поддержать разговор о нашем высоком культурном уровне.

— Да, ходили, — ответила я без энтузиазма. Было ужасно неприятно, что в это, святое, зачем-то лезет чужой человек.

— И что за спектакль давали?

— Балетный. Тебе было бы неинтересно. Все на цыпочках ходят и ничего не говорят.

— Ну зачем ты так? — Сашенька шутливо сморщился. — Я, конечно, в балете не специалист, но посмотрел бы с удовольствием… Кстати, мне кажется, что из тебя получилась бы хорошая балерина. Ты такая…

Он неопределенно покрутил кистью с растопыренными пальцами, фразу не закончил и оставил меня в покое, переключившись на Лариску и обсуждение только что отремонтированной вешалки. А смутную и какую-то неопределенную тревогу в моем сердце сменила самая настоящая боязнь. Я боялась, позорно боялась, что после ухода Ледовского мне хорошенько достанется от Никитиной. Меня угораздило провиниться за один день два раза: признаться в своей любви к Алексею и опять привлечь к себе внимание Ледовского.

Но, к моему удивлению, репрессий не последовало. Лариска была весела и беспечна.

— Слушай, я не знаю, к чему твой Сашенька завел этот разговор про балерин… — начала я издалека, собираясь окончательно оправдаться в ее глазах. — Но, в общем, это даже и не комплимент был, если разобраться…

— Конечно, не комплимент! — согласно кивнула Никитина, сдергивая с кровати коричневое общаговское покрывало и складывая его пополам. — Это он так деликатно намекнул на то, что ты тощая и титек у тебя почти нет…

Я облегченно вздохнула, хотя стало чуть-чуть обидно. Впрочем, совсем чуть-чуть. Мне даже нравилось теперь быть худой и по-балетному «бессисечной», потому что это делало меня хоть немного, но ближе к тому миру, в котором жил Алексей…

Однако события развивались значительно медленнее, чем хотелось бы. Я уже вовсю представляла себе, как буду «дружить» с Иволгиным, как станет он переносить меня на руках через огромную незамерзающую лужу возле общаги. Как начнут шушукаться за нашими спинами: дескать, разве «балерон» — это мужчина? А я одна буду знать, что он в сто, нет, в тысячу раз больший Мужчина, чем все те, кто меня окружает… Но мечты мечтами, а реальный воз не двигался с места. И я, хоть и следовала всем хитроумным советам Никитиной, ни на миллиметр не становилась ближе к Алексею.

Зато кто-то в театре научил его грамотно отвечать на «спасибо». И теперь он так же вежливо и улыбчиво произносил стандартное: «Спасибо вам!» Денег на цветы пока хватало. Но тех редких секунд на сцене, когда его рука принимала букет из моей руки, уже перестало хватать всепоглощающей любви, поселившейся в моем сердце.

Пафосное звание «всепоглощающей» она заслужила потому, что подчинила себе все, что раньше было для меня важным. Письма домой я теперь писала значительно реже: в голове вертелись только мысли о Нем. Повышение собственного «культурного уровня», которым мы активно занялись, вырвавшись из Уральска в большой город, было заброшено напрочь. И музеи, и филармонию, и концерты мне заменил Единственный и Великий Оперный театр. Да и учебе я теперь, честно говоря, не уделяла должного внимания. Куратор нашей группы Нелли Васильевна все чаще стала повторять: «Настя, вы ведь хорошая, способная девочка! Откуда вдруг такая безалаберность? Такая вопиющая безответственность?» Грозный призрак зимней сессии уже маячил на горизонте, а я все никак не могла заставить себя сесть за учебники.

В тот день Алексей должен был танцевать в «Спящей красавице»: в первом действии — одного из принцев-женихов, а в третьем — придворного на балу. Мы же учились во вторую смену, и поэтому я собиралась удрать с семинара по философии, чтобы успеть к началу. Выходные туфельки на шпильках лежали в пластиковом пакете рядом с тетрадками, в кармане бархатной парки ожидала своего часа темно-вишневая губная помада. В общем, мне оставалось только выйти из учебного корпуса и спуститься в метро. После лекции по высшей математике я благополучно распрощалась с одногруппницами и уже вышла на лестничную площадку, когда прямо передо мной, словно из-под земли, выросла Завацкая. Лекции по философии она читала у всех, а семинары вела только у нас.

— Добрый вечер, Суслова, — произнесла Завацкая подозрительно ласковым голосом. — Может быть, вы объясните, почему я не вижу вас вот уже на третьем практическом занятии подряд?

Что я могла ей сказать? Что, как назло, ее семинары в четверг, а по четвергам в Оперном обычно дают балетные спектакли? Что даже «пара» в зачетке не заставит меня отказаться от счастья видеть Его? Что вот сейчас я стою с ней в институтском коридоре, а время-то идет! И совсем скоро на сцене появится Он в каштановом парике и розовом камзоле, чтобы ровно через двадцать минут погибнуть от колдовства Феи Карабос?

— У меня была ангина, — прошептала я, опустив глаза в пол.

— А сегодня? Сегодня у вас тоже ангина? Почему-то мне кажется, что вы собрались домой? Или я ошибаюсь?

Мне пришлось соврать, что и сегодня я чувствую себя просто ужасно. Но Завацкая не поверила. И чуть ли не за руку, с позором, довела меня до аудитории.

— На сессии вы мне еще «спасибо» скажете, — изрекла она, убедившись, что я села за парту и никуда уже не убегу. — Я ведь отношусь к вам как к родным детям. А иначе плюнула бы на вашу посещаемость. И живите себе как хотите…

Но пока я не испытывала ничего, кроме досады. Да еще, пожалуй, собачьей тоски от того, что без меня повисли в воздухе первые аккорды увертюры, без меня разъехался пурпурный театральный занавес и без меня выбежал из-за кулис Он. Наверное, мои душевные муки явственно отразились на челе, потому что к концу первого часа Завацкая забеспокоилась.

— Может быть, вы и в самом деле неважно себя чувствуете? — поинтересовалась она, подойдя к моей парте. Естественно, я тут же закатила глаза под лоб и довольно сносно изобразила дрожание губ. Но что было толку?

Мои часики показывали половину седьмого. Следовательно, не только к первому, но и ко второму действию я уже не успевала. И все же кинулась в метро, надеясь увидеть Алексея хотя бы в финале. Надо ли говорить, что и электричка в тот день тащилась медленнее, чем обычно, и бабульки раздражающе мешкали у раздвигающихся дверей. Но окончательно доконал меня невысокий парень в черной кожаной куртке. Ничего бы не случилось, если б он передвигался, как все нормальные люди, по правой стороне. Но он, наверное, куда-то спешил, вклиниваясь во встречный поток. Я заметила его только тогда, когда рукава наших курток сцепились. Я дернула в свою сторону. Он — в свою. Ничего не изменилось. Мне стало ясно, что «авария» гораздо серьезнее, чем казалось на первый взгляд. Видимо, ветхий бархат моей парки расползся под напором его металлической пуговицы, образовав что-то вроде петли. И теперь придется выколупывать его чертову пуговицу из моего манжета.

Порванную парку было жалко. И, кроме того, перед глазами тотчас возникло видение: мой Алексей уже готовится к последнему на сегодня выходу на сцену, а я, как идиотка, торчу в метро и нелепо дергаю рукой, пытаясь освободиться… Видение было красочным и жалостливым. Поэтому я не стала дожидаться, пока парень своими длинными пальцами добудет драгоценную пуговицу из недр моего рукава, а просто еще раз с силой дернула рукой. Черно-золотой лоскутик бархата тут же повис, как язык страдающей от жары собаки. Мои ноги уже несли меня вперед, к эскалатору, но я все же не упустила возможности на прощание гневно завопить:

— Ты, вообще, имеешь понятие о правилах движения? Мало того, что несешься по встречной полосе, так еще и руками машешь, как сеятель!

Сравнение с сеятелем показалось мне чрезвычайно остроумным, и я, довольная собой, сначала даже не поняла, что мне показалось подозрительным в облике парня, поднявшего голову. И только потом, уже доехав до турникетов, еще раз представила себе широковатые скулы, прямой нос с глубоко вырезанными ноздрями, достаточно неволевой подбородок… Да, у него были странно светлые, по сравнению с темными бровями, ресницы, и брови эти, едва намеченным штрихом, сходились над переносицей, и глаза оказались прозрачными, как застывшая смола. И еще эта дурацкая спортивная сумка через плечо… Но черные, со стальным отливом волосы, но эта манера улыбаться смущенно и как-то виновато!

«Леша?!» — спросила я у самой себя. Поспешно и суетливо обернулась, но парня уже, естественно, и след простыл. И тогда я ответила себе: «Леша, идиотка!»

Если бы кто-нибудь сказал раньше, что обыкновенный сценический грим может сыграть со мной такую нелепую шутку, я бы не поверила. Однако факт был налицо: я видела земного, настоящего Иволгина и не узнала его. В Оперном, в отличие от других театров Северска, портреты артистов почему-то на стены не вешали… — Но в принципе-то фотографии должны быть? — полувопросительно-полуутвердительно изрекла Никитина, вдоволь насмеявшись над моей историей. — Хоть в отделе кадров, что ли?..

О том, во что выльется это ее мимолетное замечание, я узнала перед самым Новым годом.

— А у меня для тебя есть подарок! — сообщила Лариска, улыбнувшись загадочно и многообещающе.

— Давай, — отозвалась я, надо сказать, без особого энтузиазма. Во-первых, в никитинском тоне явно слышался подвох, а во-вторых, в тот момент я была занята тем, что лихорадочными темпами пыталась запихать в свою голову весь пропущенный материал по электротехнике.

— Не-а. За ним еще идти надо.

Идти куда-либо я категорически отказалась, пусть даже за «Мерседесом». На что Лариска ответила, что ее подарок лучше «Мерседеса», и чуть ли не насильно втиснула меня в шубу. Через пять минут я перестала жалеть о том, что вышла на улицу.

Уже темнело. Снег отливал синим и розовым. Бабушки, торгующие водкой у метро, в своих припорошенных платочках казались похожими на престарелых Снегурочек. Мороз слегка пощипывал щеки. В воздухе радостно пахло свежестью и хвоей новогодних елок.

— Куда мы едем? — спросила я, когда Никитина толкнула тяжелую, стеклянную дверь метро.

— В Оперный, — спокойно отозвалась она.

Я прекрасно знала, что по понедельникам в театре нет не только балетных, но и оперных спектаклей, поэтому уставилась на нее с безмолвным удивлением.

— К фотографу едем. Есть там один такой рыжий дядечка, похожий на Карабаса Барабаса…

Мои глаза удивленно округлились, а Лариска, довольная произведенным эффектом, сообщила:

— Будут тебе сегодня фотки твоего драгоценного Лешеньки. Так что пляши на месте от радости!

Мимолетно подумалось, что не так давно Никитина с той же непринужденностью называла Лешеньку своим. Но все это было так незначительно по сравнению с тем, что я только что услышала.

— А что? Все было очень даже запросто, — хвасталась она, когда мы шли по заснеженной аллейке к театру. — Зашла со служебного входа, узнала, где здесь водится фотограф. Мне показали… Он даже ничего спрашивать не стал, просто поинтересовался, какого размера фотографии.

— А ты что сказала?

— Ну что я могла сказать? Огромные, чтобы на стенку повесить и молиться!

Лариска хохотала, а у меня понемногу начинали дрожать коленки. Не из-за фотографа, конечно! Просто через какие-нибудь несколько минут мне предстояло войти в святая святых — служебный вход театра. Открыть ту дверь, которую каждый день открывает Алексей, пройти, возможно, по тому коридору, который заканчивается репетиционным залом. Ступить своими замшевыми сапожками на те половицы, которых касаются легкие ножки балерин в «балетках» или пуантах. Тех половиц, по которым могла ходить и я…

Однако на деле все оказалось совсем не так романтично. Обогнув вахту, мы спустились в какой-то подвал, в котором было не только темно, но еще и жарко. Мне даже пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу шубки и развязать пестрый цветастый платок. В конце пути нас ждала толстая стальная плита, напоминающая дверь бункера. А рыжебородый фотограф, вышедший на наш стук, и в самом деле оказался похожим на Карабаса Барабаса.

— Кстати, у вас очень интересное лицо! — сказал он, коснувшись моих волос каким-то мимолетно-профессиональным жестом, и тут же полез в шкаф за готовыми фотографиями. Надо ли говорить, что неуклюжую шутку Никитиной он воспринял совершенно серьезно? Фотографии были просто огромными. Но они были! И с них на меня смотрел мой единственный, мой любимый, мой Алеша…

Новогодний подарок Лариски оказался просто бесценным. Мне достались три сцены из балетов — две из «Юноны» и «Авось» и одна из «Конька-Горбунка». Но над кроватью я повесила обычный портрет, приготовленный, видимо, для того, чтобы все-таки украсить стены Оперного. С любовью юной восторженной девицы и вниманием ученого-микробиолога я изучала каждую петельку на воротнике его светлого индийского свитера, каждую драгоценную крапинку на радужной оболочке глаз. Как восхищали меня его черные волосы, отливающие холодными светлыми бликами, и легкая, небрежная небритость над верхней губой! Конечно, ему было не двадцать пять. Скорее, ближе к тридцати. Но он казался мне самым красивым мужчиной на свете…

Как ни странно, меня угораздило с первого раза сдать три экзамена из четырех. То ли студенческий бог Халява помог, то ли запас школьных знаний, который на первом курсе еще имеет какое-то значение. И каждую свою маленькую победу я отмечала торжественно: вместо традиционных и недорогих гвоздичек покупала одну роскошную розу и преподносила Алексею. Правда, теперь он «передаривал» мои цветы партнерше, но я не обижалась. Ведь он просто не мог поступить иначе, потому что был Рыцарем, Джентльменом и вообще Мужчиной с большой буквы.

Тем неожиданнее для меня оказалось то, что произошло 13 января. Днем я наконец-то сдала инженерную графику, ночью собиралась встречать Старый Новый год с Никитиной и компанией. А вечером, купив у метро белую на этот раз розу на толстом, влажном стебле, отправилась в театр. Давали «Юнону» и «Авось». Я заранее узнала, что танцевать главную партию будет Иволгин, и просто млела в предвкушении грядущего удовольствия. А спектакль и в самом деле удался. Я неотрывно следила восхищенными глазами за Алексеем и переводила дыхание только тогда, когда он скрывался за кулисами. На сцене в такие моменты оставался либо Юродивый с толпой матросов, либо несчастная Кончита со свечой и мыслями о Резанове. А мне немедленно вспоминалась Никитина, режущая колбасу для салата «оливье», и ее напутственные слова: «Ну вот, поперлась опять! Лучше бы мне помогать осталась. Что ты там нового увидишь? Те же мужики в тапочках, та же Серебровская, тот же Иволгин». «Мужиками в тапочках» Лариска называла матросов в «балетках». Они и правда всегда были одинаковые. Насчет Насти Серебровской я бы уже могла поспорить. Ее маленькая, похожая на испуганного зверька Кончита, с голубыми незабудками в темных волосах мне очень нравилась. Да и партнершей она была просто идеальной. Во всяком случае, для Алексея. Все у них получалось чудесно и слаженно, даже ее легкая туника цвета тающей морской волны, казалось, трепетала в ритме его движений… Но что касается Леши, то он одинаковым не был никогда! И сегодня в каждом его прыжке, в каждом вращении, в каждом взлете сильных красивых рук чувствовался особый нервный надрыв.

Мне пришлось переждать двух благообразных бабушек с жидкими букетиками хризантем, прежде чем выйти на сцену. Нам с Алексеем никто не должен был мешать. Провожаемая привычным уже веселым шушуканьем Матросов и Монахинь, я подошла к нему и протянула свою розу. Но вместо обычного «спасибо вам» он только кивнул, а когда я развернулась, чтобы спуститься обратно в зал, проговорил что-то быстро и невнятно. Он сказал что-то, предназначающееся только мне! Конечно, я была далека от мысли, что Иволгин, например, назначает мне свидание, но все же обернулась со счастливой и ожидающей улыбкой на губах.

— Что, простите? Я не расслышала.

— Неужели вы не понимаете, что это уже смешно? — повторил он тихо и внятно. Желваки на его щеках тяжело перекатились под кожей. — Не надо мне больше ваших цветов, оставьте меня в покое!

Видимо, я так и застыла с этой дурацкой улыбочкой на губах, потому что ему пришлось нервно добавить:

— Все! Идите!

Тогда мне было безразлично, слышали ли эту отповедь Монахини с Матросами, слышала ли ее Серебровская. Передвигаясь, как зомби, я добралась до своего места в первом ряду, потом до входа в метро, потом до дверей общаги. А дома ничком упала на кровать, закрывшись с головой одеялом. Никитина пробовала спрашивать, что же со мной такое. Предлагала водочку, сигаретку, валерианку — все подряд. Мне не хотелось отвечать на ее вопросы, не хотелось говорить, не хотелось дышать. С огромной фотографии на мое вздрагивающее тело холодно и безразлично смотрел Алексей.

Ларискины гости, в том числе и Сашенька Ледовской, пришли в половине одиннадцатого. Никого, естественно, не привел в восторг вид съежившегося на кровати существа.

— Может, мы не вовремя? — осведомился кто-то из ребят. — У Насти случилось что-то, да?

— Не знаю, — неохотно процедила Никитина. Ее тоже тяготил мой траур.

Потом вяло позвенели тарелки, в гробовой тишине салютовала бутылка шампанского. Кто-то нервно и торопливо пощелкал кнопками магнитофона — веселья не получалось. Я уже подумывала, что мне самой нужно встать и выйти, когда раздался голос Ледовского:

— Наверное, мы и в самом деле пойдем. Может, Насте отдохнуть надо?

Вот этого Лариска вынести не могла. Плюхнувшись рядом, она сдернула с моей головы одеяло и жарко зашептала в самое ухо:

— Настенька, миленькая, пожалуйста! Я не знаю, что там у тебя случилось, но мы придумаем выход. Обязательно!.. А сейчас, пожалуйста, ради меня! Ну, Настенька!..

Я тяжело завозилась, усаживаясь в постели, а Никитина обернулась к гостям с лицом иллюзиониста, только что успешно проделавшего сложный фокус. Не хватало только сказать: «А-ап!» Лариску было жалко. Поэтому мне пришлось усесться вместе со всеми за стол, взять бокал и выпить шампанского. Вокруг произносились какие-то тосты, народ вспоминал «зверства» преподавателей на сессии. За каждого из «извергов» полагалось налить. Ребята были с разных курсов, поэтому «извергов» набралось довольно много. За шампанским пошла водка, противная, горькая, обжигающая горло. И очнулась я только тогда, когда почувствовала чье-то ласковое прикосновение к своей руке.

Сашенька Ледовской сидел рядом и смотрел на меня печально и как-то странно. Моя кисть автоматически отдернулась.

— Я только хотел пригласить тебя на танец, — просто сказал он. Я обернулась и увидела, что танцуют почти все, в том числе и Никитина в паре с «гигантской каракатицей» Мокроусовым. А в общем, мне было все равно: сидеть ли, уставившись на фонарь за окном, танцевать ли, вяло переминаясь с ноги на ногу… Через минуту мы с Сашей уже стояли посреди комнаты, и обнимающиеся пары то и дело толкали нас с разных сторон.

Но все оказалось не так просто. Его рука уверенно лежала на моей талии, дыхание тепло ласкало висок. Да еще и кассета, как назло, домоталась до знаменитого хита Джо Дассена. «Если в мире нет тебя…» — неслось из маленьких хрипящих колонок. А я понимала, что в моем мире больше нет Алеши Иволгина, что он не хочет в мой мир и сегодня решительно выдворил меня из мира своего. Слабым, но пронзительным отголоском проснулась жалость к себе самой. За что, почему со мной поступили так жестоко и сделали так больно?.. А совсем рядом были почти его глаза, почти его брови, почти его губы. И эти губы тянулись к моим губам неуверенно и зовуще.

Я запрокинула голову и, еще плохо соображая, что делаю, встретила его поцелуй. Кстати, это был первый поцелуй в моей жизни.

Оторвавшись от моих губ, Сашенька улыбнулся.

— Все будет хорошо, — прошептал он, проведя пальцами по моей щеке. — Все обязательно будет хорошо. Не переживай так, Настенька! Ты ведь просто чудесная! Я красивее тебя женщины не видел, честное слово! У тебя такие волосы! А глаза!.. И вообще ты такая… прозрачная. В тебе чувствуется порода.

Он снова потянулся к моим губам. И тут я наконец опомнилась. Пьяную одурь как рукой сняло.

— Что ты делаешь?! — зашипела я, как дикая кошка. — Пользуешься тем, что мы выпили? Тем, что мне плохо? Да?

Слава Богу, моей сообразительности хватило на то, чтобы не ляпнуть: «Ты же Ларискин!» А Лариска тем временем смотрела на нас поверх плеча Мокроусова. И лицо ее было таким растерянным и жалким, что меня кинуло сначала в жар, а потом в холод. Весь ужас содеянного доходил до моего сознания постепенно.

Пьяно-разудалым движением сошвырнув со своей талии руку Ледовского, я выскочила в коридор, тут же поскользнулась на бутылочном осколке и едва удержала равновесие, ухватившись за дверной косяк. Сашенька выбежал следом.

— Ну чего ты? Чего? — Он попытался поймать мою кисть и поднести к своим губам. Я так резко дернула рукой, что саданулась локтем о стену. — Из-за подружки, да? Так это все глупости!.. Лариса, конечно, веселая, славная. Но как женщина она меня и не привлекает вовсе. А вот ты…

Мое состояние было уже близким к истерике. Никитина, которую я сегодня так гнусно предала, когда-то учила, что за фразами типа: «Ты так по-женски привлекательна, соблазнительна, очаровательна и т. д.» обязательно следует дубово-прямолинейное: «Я хочу тебя!»

— Отстань от меня! — Голос мой дрогнул и сорвался. — Очень прошу, отстань… Я тебя видеть не могу, меня сейчас стошнит.

И это было правдой. Голова ужасно кружилась, тяжелая тошнота мучительно подкатывала к горлу. «Термоядерная» смесь водки с шампанским сделала свое черное дело. И еще мне казалось, что у меня двоится в глазах. Черты Сашиного лица постепенно теряли четкость, расплывались, и вместо них проступали похожие, но совсем другие, любимые черты.

Я резко встряхнула головой и прикрыла ладонью глаза. Ледовской же по-шутовски развел руками.

— Ну что ж, тошнит так тошнит. — Он усмехнулся. — Тогда я провожу тебя до комнаты и уйду.

— Не надо до комнаты! Не пойду! — испуганно возразила я.

— А где же ты ночевать собираешься?

— А вот это не твое дело!

Последняя фраза показалась мне ужасно гордой и не менее загадочной. Стараясь держаться ровно, я зашагала по гулкому коридору. Сашенька пошел следом. Перед комнатой Ирки Шаховой я остановилась и решительно забарабанила в дверь. Через минуту послышалось шлепанье босых ног.

— Настя, ты одна? — шепотом осведомилась Ирка.

— Да, — ответила я без тени сомнения.

Дверь открылась, на пороге показалась хозяйка в одной коротенькой ночной рубашке. Переведя насмешливый взгляд с Ледовского на мою пьяную физиономию, она коротко бросила: «Заходи» — и почти втащила меня в комнату. На мое счастье, одна кровать оказалась свободной, на трех других спали сама Ирка и ее гостьи. Я упала прямо поверх одеяла и зарылась лицом в подушку. Но уснуть толком не удалось. Во всяком случае, мне показалось, что бешеный стук в дверь раздался уже через секунду. А следующим ощущением были чьи-то железные пальцы, ухватившие меня за лицо.

— Ты что делаешь, стерва?! Ты что, зараза, творишь?! — орала Никитина, нещадно мотая мою голову по подушке. И тут же, демонстрируя блестящую школу актерского перевоплощения, тишайшим голоском извинялась перед хозяйкой комнаты. — Извини, Иринка, я сейчас уйду и мешать не буду.

Потерроризировав меня минуты три, она успокоилась. Да и Шахова смягчила ситуацию, предположив, что трясти меня все равно бесполезно, потому что я ничего не соображаю. Соображала я все, но вот реагировать почему-то никак не могла. Как сквозь туман донесся Ларискин голос: «Они, когда пришли, целовались?», Иринкин ответ: «Нет», и хлопанье входной двери…

Наутро мне было плохо, стыдно и страшно. Шахова философски подсмеивалась и над моей нечаянной «распутностью», и над никитинской горячностью. Ей-то, конечно, было смешно! А я боялась вернуться в собственную комнату. Пришлось отправить туда Иринкину гостью в качестве парламентера. Она-то и сообщила мне, что Лариска мрачная и обиженная, но домой мне прийти разрешает и передает, чтобы я не трусила…

Когда я вошла, Никитина, прямая, как воспитанница Смольного, сидела на кровати и смотрела в окно. Рядом, на спинке стула, висели ее вчерашние бархатные брюки. Я тоскливо замялась на пороге.

— Проходи, — бросила она, не оборачиваясь, а потом грустно добавила: — Я сама во всем виновата. Умные люди заводят страшненьких подруг. Одна я такая идиотка…

А двадцатого января, всего неделю спустя, жизнь моя круто переменилась. К этому времени мы с Никитиной уже помирились, хотя холодок в отношениях, конечно же, еще чувствовался. Я понемногу пришла в себя и решила, что стану абсолютно счастливой не только без Алексея, но и назло ему! Естественно, он должен был видеть всю безмерную глубину моего счастья. Поэтому с подношениями цветов было покончено, а вот с билетами в первый ряд — нет. И одевалась я теперь вызывающе ярко. В тот день на мне было маленькое, едва прикрывающее попу черное платье с золотыми блестками и американские туфельки на семисантиметровой шпильке. А в ушах болтались длинные серьги, формой напоминающие эмблему физиков — атом, мечущийся по орбите.

Я сидела в первом ряду, закинув ногу на ногу, и молила небеса о том, чтобы Алексей кинул один, всего лишь один взгляд в зал. Здравый смысл подсказывал, что с ярко освещенной сцены скорее всего ничего не видно и вместо рядов кресел — черная дыра. Но желание встретиться с ним взглядами было сильнее здравого смысла. И еще я ловила себя на неприятной мысли: ненависти, ярости и обиды уже нет! А есть только привычная собачья тоска и трепет сердца где-то у самого горла.

В антракте я вышла в холл и встала у лестницы, опершись локтями о массивные перила. Мне было грустно и хорошо одновременно. От многочисленных стоек буфета, словно ленты от хвоста воздушного змея, тянулись очереди. Еще одна, не менее длинная очередь тянулась от двери женского туалета. Все были чем-то заняты: кто — ожиданием, кто — поглощением купленных пирожных и бутербродов с красной рыбой. А этот человек не был занят ничем. Он просто смотрел на меня. Сначала я почувствовала его взгляд и только потом, обернувшись, увидела высокого пожилого мужчину, направляющегося ко мне раскованной походкой барса перед прыжком.

— Здравствуйте, — произнес он, прислоняясь спиной к перилам. — Позвольте спросить, как вас зовут?

Говор у него оказался мягким и приятно-интеллигентным, как у артистов кино сороковых годов. Да он и был, наверное, немногим моложе тех, ушедших уже артистов. Лет шестидесяти, а может, и больше? Правда, выглядел мужчина для своего возраста очень даже ничего. Статная фигура, широкие прямые плечи, роскошная седая шевелюра. Если бы еще не глубокие морщины, избороздившие его лицо!.. А вообще он чем-то напоминал Марчелло Мастрояни, и карие его глаза светились одновременно добротой и лукавством. Одет мужчина был в свободные спортивные брюки и куртку на длинной «молнии». И от него весьма ощутимо разило перегаром.

— Так как же вас зовут? — спросил он еще раз.

— Настя, — ответила я, хотя обычно с пьяными старалась не общаться.

Мужчина удовлетворенно кивнул и, совсем как тот театральный фотограф, потянулся к моим волосам. Мне подумалось, что сейчас он тоже ляпнет что-нибудь про необычный овал лица или чрезвычайную выразительность глаз. А потом заведет привычную, но неприятную песню: «Ой, какая девочка хорошенькая! Это откуда же мы такие глазастенькие?» Но он просто бесцеремонно собрал мои волосы в пучок и констатировал:

— Шея хорошая. Ноги тоже… И руки вроде бы ничего. Конечно, надо еще посмотреть… Ну-ка, Настя, покажите кисть.

Обалдевшая и растерянная, я протянула руку ладонью вверх, как на гадальном сеансе. Он взял мое запястье и начал вертеть туда-сюда, словно прицениваясь. Разве что на свет не посмотрел!.. Кстати, о свете! Краем глаза я замечала, что свет в зрительном зале потихонечку гаснет, прячась в глубоких складках бархатных штор и тая льдистыми отблесками на сосульках гигантской люстры. До начала второго акта оставалось всего несколько минут. А мы со странным мужчиной продолжали стоять у перил, и бабушки, продающие программки, уже шушукались по поводу наших соприкасающихся рук осуждающе и ехидно.

— Н-да, — вымолвил он наконец, видимо удовлетворенный осмотром. — Все в норме… И ноги… Н-да, ноги, конечно, хороши!.. Кстати, забыл представиться, меня зовут Георгий Николаевич Полевщиков.

Это прозвучало с такой величественной скромностью, что мне стало даже неудобно. Последняя фраза явно была рассчитана на то, что я немедленно задохнусь от восторга. Так, будто до знакомства со мной снизошел, например, Папа Римский. Но я не знала, кто такой Георгий Николаевич Полевщиков! Хотя в памяти что-то и вертелось.

Выждав паузу и убедившись, что восторгов не будет, Георгий Николаевич заметно огорчился. Вообще чувства очень ярко отражались на его лице. Наверное, он был необычайно открытым человеком. Хотя, возможно, все объяснялось гораздо прозаичнее — изрядным количеством выпитого коньяка.

— Так вот, — продолжил он по-деловому, но уже с поскучневшим лицом. — Я веду класс на Киевской. У меня есть разные девочки, в том числе и вашего возраста. Экспериментальный класс. Не слыхали про такой?.. Если хотите, приходите завтра к двенадцати часам, я вас посмотрю.

Кивнул, встряхнув роскошной седой шевелюрой, и величественно удалился. А я осталась стоять у перил. Пока Георгий Николаевич шел до дверей зрительного зала, мой взгляд не отрывался от его ступней. Ступни широко разворачивались! Не так, как у обычных мужчин, гораздо шире! И спина, несмотря на солидный возраст, была необычайно прямой!

Я смотрела ему вслед и терялась в догадках. Что ему было нужно? Зачем он ко мне подходил? Если за тем, чтобы банально позаигрывать в антракте, то единственной «криминальной» фразой «ноги, конечно, хороши» дело явно бы не кончилось. А если заигрывание было с прицелом на будущее, то Георгий Николаевич необдуманно рисковал! Ведь девять из десяти девушек, гуляющих по фойе, не явились бы завтра на назначенную встречу просто потому, что не поняли бы, по какому адресу надо прийти! Но я-то знала, что «класс на Киевской», вкупе с прямой спиной и широко развернутыми носками моего нового знакомого, означает Северское хореографическое училище! И, возможно, его предложение было продиктовано отнюдь не моими женскими прелестями…

По дороге домой я думала о том, что Георгий Николаевич никакой не старый ловелас, а просто пожилой ангел, ниспосланный мне небесами. И еще силилась вспомнить, где же все-таки слышала его фамилию. В комнате я первым делом подвинула тумбочку к стенному шкафу, полезла в антресоль и после продолжительных поисков достала оттуда пыльную книжку в зеленом переплете. Называлась она «Душой исполненный полет» и была посвящена балетной труппе нашего театра. Ее приобрела еще Никитина в период безумного увлечения Иволгиным — надеялась прочитать что-нибудь о нем. Но, к сожалению, последние события в книге датировались 1963 годом — годом расцвета северского балета. Лариска огорчилась и немедленно закинула приобретение в антресоль.

Сейчас Никитина возлежала на кровати, щелкала семечки, сплевывая шелуху в наше единственное блюдце, и с иронией наблюдала за тем, как я балансирую на тумбочке.

— Нету там ничего про Лешеньку, нету, — проговорила она наконец. — Тысячу раз все просмотрено!

— Да подожди ты! — Моя рука взметнулась в воздухе так яростно и энергично, что колченогий шедевр мебельного искусства чуть не опрокинулся вместе со мной.

— Ну, не веришь, ищи, пока не убедишься… Или пока не свалишься!

Но мне уже было не до Ларискиных комментариев. Глава номер девять называлась «Золотые годы» и начиналась словами: «Это были воистину золотые годы северского балета. Тогда на сцене царили блестящие солисты: Любовь Воронкова, Эдуард Михеев, Ольга Кирикова, Георгий Полевщиков и многие-многие другие…»

В хореографическое училище меня собирали всем этажом. Маринка, занимающаяся аэробикой в спорткомплексе, принесла свой голубой спортивный купальник, Ирка Шахова — заколку, способную удержать мою шевелюру аккуратно сколотой на затылке. Ленка Зотова пожертвовала абсолютно новые колготки — не рвущиеся и не пускающие стрелок. Водолазку и джинсы я надела прямо поверх купальника, на всякий случай взяла с собой эластичный пояс и отправилась на встречу с Георгием Николаевичем.

Здание училища выглядело точно так же, как и восемь лет назад, — серо, скучно и солидно. Я толкнула дверь, в детстве казавшуюся мне огромной, как ворота замка, и оказалась внутри. И здесь все было по-прежнему: и фикус в углу, и высокие зеркала вдоль стен, и особый запах свежевымытых мраморных полов. Даже тетка в вахтерской будке напоминала ту, что тогда, в далеком восемьдесят пятом, вязала свой отвратительный зеленый шарф. Подходить к ней не хотелось, но, похоже, другого выхода не было.

— Здравствуйте, — как можно более скромно и спокойно сказала я, приближаясь к ее маленькой крепости. — Мне бы хотелось узнать по поводу экспериментального класса…

— Натальи Леонидовны еще нету! — недружелюбно отозвалась вахтерша. Краткость ответа поставила меня в тупик.

— Да, но все же…

— А что все же? Что все же! — почему-то обиделась она. — Как грамоты и премии, так всем кому угодно — даже кастелянше, а как выговоры да шишки — мне. Вот пусть с вами, журналистами, Наталья Леонидовна сама и разбирается…

Я хотела объяснить, что никакого отношения к журналистике не имею, и интерес мой — сугубо частный, но ни с того, ни с сего разбушевавшаяся тетка не дала мне и рта раскрыть.

— А если вас интересует лично мое мнение… Только это не для печати!.. В общем, не будь у Полевщикова сына в облисполкоме, и не было бы никакого экспериментального класса! И правильно, что не было бы! А то развели моду — деньги государственные транжирить…

— Ну, а Полевщикова-то я где могу найти?

— Второй этаж, пятнадцатый класс, — сухо информировала вахтерша, оскорбленная тем, что к ее мнению не прислушались, но обрадованная перспективой спихнуть на кого-нибудь «журналистку».

Пятнадцатый класс располагался в полутемном закутке коридора, сразу за распределительным щитом. Перед дверью стояли две низенькие скамеечки. Другая дверца, маленькая и обшарпанная, видимо, вела в раздевалку. Я толкнулась в обе двери — везде было заперто. Оставалось только сесть на скамейку и ждать. Георгий Николаевич появился в половине двенадцатого. Его высокая фигура, возникшая в конце коридора, сразу заслонила от меня остатки света. Юмористическую газетку, купленную в метро, пришлось снова сложить вчетверо и опустить в карман парки.

И все же в коридоре было не настолько темно, чтобы не узнать знакомое лицо. Но тем не менее Георгий Николаевич лишь мельком взглянул в мою сторону с легким, вежливым удивлением. Взглянул и молча зашел в раздевалку. Обида, подкатившая к горлу, была такой ощутимо-горячей, что я чуть не расплакалась. Хотелось немедленно вскочить, убежать из училища, а дома придумать какую-нибудь легенду: мол, я туда вовсе и не ходила — передумала! Но все же я заставила себя встать, дождаться, пока он выйдет обратно, и спросить напрямик:

— Георгий Николаевич, вы меня помните?

— Да-да, конечно, — растерянно проговорил он, глядя мне в глаза. На лице его отразилась гремучая смесь стыда, досады, раздражения и еще чего-то, ведомого только тому, кто сам оказывался в подобной ситуации. Конечно же, Георгий Николаевич ничегошеньки не помнил, потому что был вчера элементарно пьян. Видимо, я своим появлением и унижала, и злила его донельзя, но он таки умудрился найти достойный выход из ситуации.

— Мы виделись с вами… — Знак нарочитого вопроса повис в конце фразы, явно нуждавшейся в продолжении.

— Вчера, в театре, — подсказала я.

— Вот-вот, вчера… Знаете, дни так летят, не успеваешь иной раз и глазом моргнуть. Я помнил, что на днях, а вот когда именно… И я сказал вам?..

— Подойти сегодня к двенадцати часам, чтобы вы меня посмотрели.

Похоже, в голове у него окончательно прояснилось, потому что он вздохнул, взглянул на меня как-то скучно и виновато и совсем другим, не заискивающим уже тоном, спросил:

— А сколько вам лет, девушка?

Услышав, что мне семнадцать, Георгий Николаевич обреченно кивнул и указал на вход в класс. Пока я снимала сапоги и складывала на скамеечку парку, он гремел ключами и недовольно объяснял что-то про вечную загруженность, предстоящий тяжелый урок и чуть ли не магнитные бури, которые мешают сегодня абсолютно всему.

Изнутри класс выглядел совершенно обычно. Не хуже и не лучше других. Огромные зеркала вдоль стен, черный рояль в углу, деревянные некрашеные половицы. Только вот палка балетного станка была переломлена в одном месте и держалась на каком-то уродливом штативе-костыле.

Я босиком прошлепала по полу и встала недалеко от рояля.

— Что такое «первая позиция», знаете? — осведомился Георгий Николаевич. Кивнув и положив кисть на палку, я встала «шваброчкой».

— А четвертая?.. А пятая?.. А о гранд-батмане понятие имеете?

Простенькие задания не заставляли меня особенно напрягаться. Выполнять их было легко и отчего-то радостно. А вот Полевщиков с каждой секундой становился все задумчивее и задумчивее.

— На середину выйдите, пожалуйста… Так, правая нога в сторону, девяносто градусов… Держать, держать, держать… Ну-ка, попробуйте еще батманчик!.. А если на полупальцах?..

Пару раз по его просьбе я сделала простые вращения, попробовала прыгнуть, не особенно, впрочем, удачно. Показала основные позиции рук.

— Где ты училась? — спросил Георгий Николаевич, стремительно переходя на «ты». — Ты вообще где-нибудь училась или так, самоучка?

— Почему же самоучка? В танцевальной студии при Доме культуры…

— Оно и видно. — Полевщиков скептически пожевал нижнюю губу. — Наверное, ничего, кроме торжественного танца пингвинов, и не танцевали?.. Господи, откуда только берутся такие преподаватели? Ты же в плие садишься, как на горшок, попа на два метра позади! Ее вообще не надо отклячивать, понимаешь? Тут тебе не художественная гимнастика, а балет!

Мы на самом деле танцевали только зазубренный «Казачок», испанский танец, джазово-эстрадную композицию и медленный вальс. Толстая и одышливая преподавательница Тамара Владимировна говорила, что ничего больше и не нужно, потому что номера эффектные, разнообразие присутствует и форма поддерживается. Но тем не менее мне стало обидно. А тут еще Георгий Николаевич подлил масла в огонь, сообщив, что, как правило, у него занимаются девочки четырнадцати лет. Ну, максимум, пятнадцати. И, вообще, набор закончен еще в сентябре.

— Ну и зачем вы тогда все это устроили? — всхлипнула я, усаживаясь на пол и утыкаясь лицом в собственные колени. — Почему с самого начала нельзя было сказать? Зачем я здесь, как дурочка, ногами махала?

— Да я, вообще-то, и хотел сказать с самого начала, но… — Полевщиков замялся, а потом неожиданно резко махнул рукой и поднялся со стула. — Ну-ка вставай, надевай джинсы, и пойдем со мной! Пойдем-пойдем! Только, ради Бога, убери сопли из-под носа и с глазами что-нибудь сделай, чтобы не были такими красными.

Когда мы остановились перед дверью с надписью «Директор», мое сердце часто и испуганно заколотилось.

— Сейчас все зависит от случая. Ничего конкретного я тебе не обещаю, шансов очень мало… — «подбодрил» Георгий Николаевич. — Но все же постарайся произвести хорошее впечатление… Как, бишь, там тебя зовут? Настя?.. Ну, пойдем, Настя!

Он постучал, толкнул дверь и вошел внутрь, увлекая меня за собой. В кабинете пахло сигаретным дымом и какими-то очень резкими дамскими духами. И еще до того, как женщина с крупно завитыми темными локонами отошла от окна, до того, как Георгий Николаевич произнес: «Здравствуйте!», я уже знала, что все в моей жизни не случайно. Откуда-то из тайников детской памяти мгновенно всплыло не только имя «Наталья Леонидовна», но и этот горьковатый, древесный запах. Так пахли ее руки, когда-то, восемь лет назад, с силой встряхнувшие меня за плечи. Это была та самая «строгая преподавательница», из-за которой не состоялась моя балетная карьера. Я внутренне сжалась и приготовилась к самому худшему.

Дама довольно сухо ответила на приветствие Полевщикова, с явным неудовольствием загасила в пепельнице сигарету и перевела вежливо-вопросительный взгляд с него на меня.

— Вот у меня какой к вам вопрос, Наталья Леонидовна, — начал Георгий Николаевич с места в карьер. При этом он выпустил мою руку, и я почувствовала себя страшно одинокой. — Насколько строго ограничены у нас возрастные рамки при приеме в экспериментальный класс?

— Если вы об этой девушке, — она указала на меня едва заметным кивком головы, — то ей уже явно поздно… Сколько ей лет? Шестнадцать?

— Семнадцать.

— Ну вот! — Дама развела руками, желая показать, что говорить тут больше не о чем.

— Но случай совершенно особый! — не сдавался Полевщиков. — Настя, выйдите, пожалуйста…

Я вышла и уже через дверь слушала, как горячится Георгий Николаевич, объясняя про «божественное сложение», «уникальные данные» и «природные способности». Наталья Леонидовна отвечала коротко и емко: «Нет. Нет. Нет». И только один раз почти закричала: «Но это же нонсенс! Ей семнадцать! Вы понимаете, семнадцать! Даже для эксперимента это слишком!»

Не знаю, как уж он ее убедил, но из кабинета они вышли вместе. Я еле успела отскочить от двери.

— Пойдемте, Настя, — махнул рукой Полевщиков и быстро зашагал по коридору.

Меня снова попросили показать прыжки и вращения, кое-что из классического станка и даже вольную вариацию на тему «Казачка». Наталья Леонидовна наблюдала, скрестив руки на груди: по выражению ее лица ни о чем нельзя было догадаться. Зато Георгий Николаевич волновался едва ли не больше меня. И когда что-нибудь не получалось, досадливо качал головой, с силой ударяя кулаком по собственной коленке. Я же казалась самой себе неуклюжей, как толстая утка, самонадеянной, как Карлсон, и при этом ужасно несчастной.

— Кстати, почему у вас было такое трагическое выражение лица во время исполнения «Казачка»? — иронично поинтересовалась Наталья Леонидовна, когда я закончила. — Это же все-таки не «Макбет» и не фокинский «Лебедь»… Об артистизме, девушка, забывать ни в коем случае нельзя… Как, простите, ваша фамилия?

— Суслова, — прошептала я одними губами, терзаемая ужасной мыслью, что вот сейчас, сию секунду, она вспомнит, кто я такая. Вспомнит, как я хулиганила и вертела туры посреди коридора, как «врала» и в перспективе должна была стать «мелкой воровкой». Но она только усмехнулась и заметила:

— Да… Фамилия для балерины не ахти какая… Ну, впрочем, ладно. Помните, Георгий Николаевич, у нас в прошлом году выпустилась Толстякова? И прекрасно, кстати, танцует сейчас в Улан-Удэ под псевдонимом Касаткина. Хорошая была девочка, перспективная.

Далее она обращалась исключительно к Полевщикову, напрочь забыв о моем присутствии. А я стояла у палки, пыталась унять противную дрожь в коленях и слушала про «возможность обучения на общественных началах», про «оплату по общим правилам», про «персональную ответственность» Георгия Николаевича и про то, что она лично всякую ответственность с себя снимает.

Когда Наталья Леонидовна вышла из класса, Полевщиков тяжело вздохнул. Похоже, его уже не радовала затеянная авантюра. Я снова натянула джинсы с водолазкой и замерла в ожидании. Теперь этот мужчина уже не казался мне престарелым ловеласом, решившим приударить за молоденькой девочкой. Я взирала на него с безграничным и почти раболепным почтением ученицы.

— Ну что ж, — произнес он наконец, устало проведя ладонью по лбу. — Если ты решила для себя окончательно, значит, будем учиться. Расписание спишешь внизу, в нашей поликлинике узнаешь насчет медкомиссии… Обучение в экспериментальном классе платное, общежитие не предоставляется. Ну, тебя это, я думаю, не касается…

— Касается, — робко возразила я. — Я ведь сейчас живу в общежитии. Учусь в электротехническом на первом курсе, а вообще приехала из Уральска.

— Ну, это твои проблемы. И институт, и жилье. Я больше ничего для тебя сделать не могу. И так уже…

Наверное, он снова задумался о том, что же будет делать со мной, семнадцатилетней, плохо подготовленной и к тому же бездомной, потому что тень досады и раздражения промелькнула в его взгляде. Я почла за лучшее не акцентировать внимание на своих проблемах и только спросила совсем уже тихо:

— Значит, с институтом это совмещать никак не получится?

— С институтом?! — Голос Георгия Николаевича взвился до самых небес. — Значит, ты даже не понимаешь, куда пришла? И тебе, похоже, это не особенно нужно?! Один я, старый дурак, за всех подставляюсь, все лезу куда не просят!.. Это хореографическое училище! Хореографическое училище, понимаешь? А не кружок вязания на спицах! И вы, экспериментальные, так же, как те, кто занимается с девяти лет, получаете по окончании звание артистов балета первой категории!.. Надо же, с институтом она совмещать собралась!

Полевщиков продолжал бушевать, яростно выкрикивая, что надо выбирать «или — или», что или балет, или все остальное — мальчики, дискотеки, гулянки и телевизор. А я стояла, словно истукан, и тупо пыталась сообразить, что же только что со мной произошло. С кружком вязания на спицах Георгий Николаевич, конечно, переборщил. Но ведь мне на самом деле представлялось что-то вроде балетной студии при хореографическом, что-то вроде нашего танцевального объединения, только на более высоком профессиональном уровне. И самой смелой моей мечтой было — просто стать чуть ближе к Алексею, чуть-чуть приблизиться к той вершине, с которой «цветов он не дарит девчатам»…

— Значит, я стану настоящей балериной? — спросила я дрожащим от восторга и ожидания голосом.

— Не знаю, не знаю, — сухо парировал Полевщиков. Почти так же, как моя бабуля восемь лет назад…

Потом мне было предложено снова переодеться и приготовиться к первому уроку, начинающемуся через пятнадцать минут. В раздевалку уже понемногу подтягивались девочки, мои будущие одноклассницы. Им и в самом деле было лет по четырнадцать. Худенькие, длинноногие, с рельефно выделяющимися мышцами и острыми позвонками, они выглядели совсем по-балетному. Садились на низенькие лавочки, широко развалив колени, усталым и привычным жестом вешали платьица и брючки в шкафчики, доставали мешочки с пуантами, с невыразимым изяществом поправляли прически перед высоким и мутным зеркалом.

В класс я вошла следом за девушкой, подстриженной под «каре» и показавшейся мне почти ровесницей. Во всяком случае, по сравнению с другими смотрелась она весьма солидно. Девушка была невысокой, ширококостной и любезной. Со всеми здоровалась, всем улыбалась, для каждой «мелюзги» находила пару добрых слов. Но меня она обошла стороной, как, впрочем, и все остальные. Ко мне осторожно присматривались, тихо шептались, отпуская наверняка ехидные замечания, но инициативы к знакомству не проявляли.

Минут через пять в класс вернулся Георгий Николаевич. К этому времени все уже успели размять стопы, немного разогреть мышцы и потянуться на станке. И деревянные полы были политы из детсадовской пластмассовой леечки, и фрамуги открыты, и мешочки с пуантами свалены аккуратной кучкой в углу. Девочки становились к палке в мягких балетках, стареньких, давно потерявших первоначальный цвет и аккуратно залатанных на пальцах. Точно такие же тапочки выдали и мне. Я заметила на подошве выведенную чернилами фамилию, но присматриваться не стала, а просто натянула их на ноги.

Место у станка мне, естественно, досталось самое непрестижное — возле рояля, близко к окну и далеко от зеркала. Рядом торчал дурацкий железный штатив, перед носом маячила широкая спина той девушки с «каре», которая казалась старше остальных. И начался обычный урок. Как выяснилось, в своем танцевальном объединении я имела весьма приблизительное представление о том, что это такое. И темп занятия показался мне просто запредельным, и заданные Полевщиковым экзерсисы не успевали укладываться в голове, и ноги не слушались, и колени подгибались, и руки дергались резко и неуклюже, словно у марионетки. А в затылок гулко ударялось:

— Суслова, опорную ногу держи! Что присела на колено!.. А спина, спина у тебя где?.. В ладонь, в ладонь взгляд! Чему тебя только в твоем Крыжополе учили?!

В общем, никакого снисхождения. Как будто я не сегодня встала к станку, а прозанималась вместе с этими девочками по крайней мере с осени. Когда мы вышли на «середину», пот противными липкими ручейками тек с моей спины и градом катился по вискам. Мои предусмотрительные и опытные одноклассницы на этот случай имели махровые полотенца.

— Не умирай, — прошептала девушка с «каре», когда я присела на корточки и уронила пылающее лицо в ладони. — Гоша этого не любит, сейчас заорет… Ты, кстати, по протекции или он сам тебя выцепил?

— Наверное, выцепил… — отозвалась я неуверенно.

— Ну, раз выцепил, значит, все будет нормально. Если, конечно, в первый же месяц не сдохнешь… Давай познакомимся, что ли? Меня зовут Вероника. Вероника Артемова. А тебя?

Моя фамилия ее повергла в безудержное веселье, и она рассказала уже слышанную мной историю про Толстякову. Видимо, Толстякова была местной достопримечательностью. Вероника еще что-то говорила в паузах, но я уже не слышала. Усталость разливалась по моим мышцам пронзительной, дергающей болью, кровь горячо и гулко колотилась в висках, дыхание сбивалось, а в голове ухали отбойным молотком изящные французские термины: «Ас-са-мбле, ас-са-мбле, ас-са-мбле, сатте, сатте»…

Домой я вернулась на негнущихся ногах, рухнула на кровать прямо поверх покрывала и тут же завыла от судороги, стянувшей левую голень. Никитина, присевшая на край моей постели, сочувственно вздохнула:

— Бедная ты, бедная, зеленая и бледная… Не слишком ли много жертв из-за мужика? Да, по-моему, будь Лешенька хоть самым распрекрасным мужчиной в мире, все равно не стоит он таких мук!

— При чем тут Лешенька? — поморщилась я, энергично растирая ногу и поскрипывая зубами.

— Ничего себе! Уже и Лешенька ни при чем! Ну, конечно, главное ведь — высокое искусство балета!

Мысль, столь прямолинейно и ехидно высказанная Лариской, показалась мне просто кощунственной.

— Да нет, при чем он, конечно, при чем! Просто и балет сам по себе — это тоже важно, я ведь с детства танцевать мечтала. Думала, не получится уже, а тут вдруг такое…

Я оправдывалась, а Никитина смотрела на меня насмешливо и немного жалостливо. И, похоже, ей очень хотелось выразительно покрутить пальцем у виска.

Ночь прошла ужасно. Мне снились бесчисленные балерины в прозрачных белых «шопеновках», рваные «балетки» с чужой фамилией на подошве. В бредовых видениях мелькал пьяный Полевщиков и Наталья Леонидовна с яростным ведьмачьим оскалом. И каждые десять минут я просыпалась от резкой боли, пронзающей мои несчастные, совсем еще не балетные мышцы.

Решение бросить институт, естественно, прежде всего шокировало маму. Не ограничившись строгим письмом и угрожающей телеграммой, она вызвала меня на переговоры и долго кричала в трубку:

— Настенька, подумай! Подумай хорошенько! Ну что это за балет в семнадцать лет? Кого из вас сделают? В лучшем случае, кордебалетских, которые всю жизнь в самой распоследней линии стоят. Им-то, конечно, «эксперименты»! А ты жизнь себе сломаешь. Опомнишься в тридцать лет — и нет ничего: ни профессии, ни работы, сплошные несбывшиеся надежды и разочарования… Ну, балет, балет! Это хорошо, я понимаю. Но его ведь можно просто любить, не надо лезть туда, где все равно останешься посредственностью! Ну, не получилось у тебя в детстве, так что ж теперь? Не судьба…

Я стояла в душной телефонной кабинке, потирала колено, перетянутое эластичным бинтом, и равнодушно соглашалась: «Да… Да… Да». А когда мама спрашивала: «Вернешься в институт?», по-ослиному упрямо отвечала: «Нет!»

В конце концов мамуля все-таки устало согласилась: «Бог с тобой, учись», и пообещала выслать деньги.

Кстати, ее мнение по поводу экспериментального класса разделяли еще очень и очень многие. В училище нас за глаза называли «старыми кобылками». И если этого «гордого» звания удостаивались даже мои четырнадцатилетние одноклассницы, что же тогда было говорить обо мне! Правда, здоровый скепсис в отношении нас граничил с обыкновенной злобностью. Кто-то имел конкретный зуб на нашего Гошу, и по училищу гуляла гадкая сплетня. Поговаривали, что экспериментальный класс ни педагогически, ни медицински — вообще никак не оправдан. Что создали его на голых эмоциях с одной-единственной целью — дать работу престарелому Полевщикову. Из обычных преподавателей его, дескать, уволили за пьянство, а нашу «богадельню» организовали по приказу старшего сына, работающего в областном комитете по культуре. И в самом деле, не идти же заслуженному, но уже немощному папочке преподавать танцы во Дворце пионеров?

Когда я однажды спросила у одной из девочек, почему «класс» у нас ведет мужчина, а не женщина, как у всех остальных, «нормальных», на меня посмотрели выразительно и насмешливо. А потом с серьезной миной и крайне ироничным подтекстом объяснили: «Мужчинам свойственна особая педагогическая чуткость. Они не могут навязать ученицам свой стиль исполнения и поэтому способствуют максимальному выявлению индивидуальности». В общем, над Гошей, конечно, подсмеивались, но все равно любили. В учебные часы он был крайне жестким и требовательным преподавателем, а в остальное время — милейшим и любезнейшим человеком.

Жить я продолжала в общежитии и выписываться, естественно, не собиралась. Изображала для комендантши напряженную учебу и потихоньку бегала на занятия в хореографическое. Мышцы мои набирали форму медленно, зато вес падал стремительно. Никитина ехидно говорила, что теперь я напоминаю вяленую кильку или воблу. Сначала мне казалось, что обстоятельство это радует ее в связи с Сашенькой Ледовским. Ведь чем страшнее делалась я, тем меньшую опасность представляла в качестве соперницы. Но неожиданно выяснилось, что у Лариски уже новое увлечение. Черноволосый, похожий на татарина Женя Пономарев работал программистом в частной конторе при институте. Чем уж он очаровал Никитину, было непонятно, но она только о нем и твердила. Сладко замирая, говорила, что Женечка похож на Чингачгука и Паганини одновременно, что он потрясающе остроумный и восхитительно мужественный.

В связи с этим мое мелкое, пьяное «вредительство» было окончательно предано забвению. А с Сашей после того, случайного поцелуя я не общалась. Завидев его в конце коридора, быстро пряталась в первой попавшейся комнате, встретив на лестнице, опускала глаза в пол. Да и он, похоже, не особенно стремился к сближению. Иногда мне начинало казаться, что ничего между нами и не было.

Но однажды, в конце февраля… Впрочем, все по порядку. Шел обычный дневной урок. Мы уже закончили и «станок», и «середину» и готовились к прыжкам. Кто-то еще сидел на полу, растягивая мышцы в «бабочке», кто-то уже пробовал «препурасьоны». Я тянула на палке плохо слушающуюся сегодня левую ногу. Под коленом болезненной, пульсирующей ниточкой дергался нерв. И тут подкрался Гоша. Неслышный, как тень, он встал за спиной и с силой надавил мне на плечи. Вопль, вырвавшийся из моей груди, был сравним разве что с воем дикой волчицы, зато ноги разъехались под желанным, отрицательным углом. Быстро смахнув слезы, я обернулась. Выказывать обиду не полагалось, но я не выдержала:

— Георгий Николаевич, больно же!

— Тяжело в учении, легко в бою! — философски отозвался Полевщиков и нажал на мои плечи еще раз. Да так, что искры из глаз посыпались.

И в этот момент в дверь класса деликатно постучали. Кто-то из девочек мяукнул: «Да, войдите!», и на пороге нарисовался Сашенька Ледовской собственной персоной. Тряхнул головой, оставив в воздухе облачко снежных брызг, кашлянул в кулак и улыбнулся своей неотразимой улыбкой.

— Здравствуйте. — Голубые Сашины глаза лучились убийственным обаянием. — Не подскажете, где я могу найти Анастасию Суслову?

Девочки тут же любезно указали в мою сторону. А я, все еще прижимаемая к палке сильными Гошиными руками, смогла только невнятно вякнуть. Сашенька под суровым взглядом Полевщикова торопливо сообщил, что ему надо просто со мной поговорить, и пообещал подождать до конца урока в коридоре.

Прыжки я отработала «вполноги». На сердце было тревожно и смутно. Воспоминания о том, случайном поцелуе нахлынули так бестолково и горячо, что мои щеки покрылись пунцовым румянцем. Георгий Николаевич, поначалу пытавшийся делать замечания, в конце концов просто махнул рукой. Зато Вероника Артемова ехидно поинтересовалась:

— Это что за мальчик такой хорошенький? Твой?.. Прямо как с картинки. Вроде на артиста какого-то похож. Не могу вспомнить на какого…

— И вовсе он не мой, — пробурчала я, поправляя толстые шерстяные гольфы. — Просто знакомый один. О чем-то там поговорить ему надо.

— Ну-ну… Поговорите-поговорите… Только не забывай, что в конце месяца — медосмотр!

Сначала я даже не сообразила, на что она намекает. А потом вспомнила последнюю громкую историю из жизни училища: у одной девчонки с выпускного курса во время медосмотра вдруг обнаружилась двухмесячная беременность. Об этом говорили вполголоса, особенно в нашем кругу «старых кобылок», живущих своей обособленной жизнью на своем обособленном островке. Одна Артемова, нисколько не смущаясь, смаковала подробности: вроде бы и отец ребенка из нашего Оперного, и на аборт девку родители отправили чуть ли не насильно — дескать, она вопила, что это любовь, и посылала балет вместе с училищем к чертовой матери… Вероничка вообще была особой раскомплексованной, свободной и простой, как три рубля. Она одна среди нас одевалась с барахолки, носила итальянские сапоги и кожаный плащ с опушкой из каракуля. Несмотря на килограммов восемь-десять лишних, из училища ее не отчисляли. За обучение исправно платили родители, которые к тому же были какими-то шишками в местной администрации.

Конечно, надо было выдать Артемовой пару ласковых. Но, пока я соображала, что к чему, она уже вышла из класса, небрежно перекинув через плечо полосатое полотенце.

А Саша действительно ждал в коридоре. Сидел на низкой скамейке, опершись спиной о стену, и задумчиво похлопывал кожаными перчатками о раскрытую ладонь. В «аппендиксе» перед пятнадцатым классом, как всегда, было темно, и все же я вдруг поняла, что так сильно отличает его от Иволгина. Другое цветовое решение! Черные, отливающие холодной сталью волосы Алексея, и темно-коричневые, с каштановым отблеском — Сашины. Глаза моего Лешеньки — карие, с темными крапинками и янтарными прожилками, и Сашины — льдисто-голубые… Если бы не это, они могли бы быть не просто похожи, а очень похожи…

— Что тебе нужно? — спросила я, останавливаясь прямо перед ним и зябко обнимая себя руками за плечи. Вместо ответа он снял свою куртку и накинул на меня, с улыбкой застегнув верхнюю кнопку под самым подбородком. Куртка была теплая и приятно пахла мужской туалетной водой. Выбираться из нее не хотелось. И все же я решительно отдала ее обратно.

— Саша, давай ближе к делу. Говори, что тебе нужно, или…

— Да, собственно, ничего особенного. — Он снова обезоруживающе улыбнулся. — Я вообще здесь по просьбе твоей подружки. Тут коллективный выход в кино намечается, и Лариска сказала, чтобы я съездил за тобой.

Нельзя сказать, чтобы я впала в совсем уж крайнее изумление. Извилистая логика Никитиной всегда была для меня темным лесом. Сейчас она хотела, чтобы мы пошли в кино втроем: Сашенька, она и я. Значит, для этого имелся свой резон. Возможно, и Женечка Пономарев был обласкан и возведен на пьедестал только для того, чтобы вызвать ревность Ледовского. А теперь Лариске понадобился этот поход в кинотеатр… Правда, моя роль во всем этом представлении пока вырисовывалась крайне смутно. Но все же я неуверенно переспросила:

— А ты точно все правильно понял?

— Естественно! — Ледовской несколько картинно развел руками. — Давай собирайся. Я подожду тебя на крыльце…

Из училища мы вышли, провожаемые насмешливо-солидарным взглядом Веронички. На скользкой дороге от кафе до метро Саша все время норовил поддержать меня под локоть. Я уворачивалась, как могла, делая вид, что удерживаю равновесие. И в конце концов совершенно неромантично плюхнулась на пятую точку, да так, что шапка по-детски сползла на глаза. Ледовской тут же поднял меня, обхватив за плечи и, усмехнувшись, надавил пальцем на кончик носа.

— Балерина! — В одно это слово было вложено столько иронии и беззлобной снисходительности, что я заскрипела зубами от ярости. Но сдержалась. И до «Студенческой» мы доехали в молчании.

Никитина и в самом деле стояла возле кинотеатра. Ее серое пальтишко с аккуратным норковым воротником хорошо просматривалось на фоне огромной ярко-красной афиши. Но что удивительно — неподалеку преспокойненько покуривал Женечка Пономарев. Я, бросив Ледовского, почти бегом кинулась к Лариске и с ходу зашипела ей в ухо:

— Быстренько объясни мне, что все это значит? Я просто не знаю, как себя вести…

— Как хочешь, так и веди! — Никитина недоуменно пожала плечами. — Мне-то какая разница. Ваши с Сашенькой дела меня не касаются… Да ты не подумай, я не обижаюсь! На самом деле, веди себя как хочешь! Мы вон с Женькой пришли.

— Подожди-подожди… Но он мне сказал, что это ты попросила меня приехать. Вот я и подумала…

— О Господи! — Лариска коротко и фальшиво хохотнула, аккуратно прикрыв варежкой перламутрово-розовые губки. — Ну, Сашенька и дает!.. Да нет, мы просто с Женькой сидели, чай пили, а тут он зашел. Спросил про тебя. А я говорю, что ты на занятиях в своем училище, дескать, бедная, с утра до ночи там пропадаешь. И некому тебя даже в кино вытащить… Ну, еще сказала, что мы с Женькой на «Дикую орхидею» билеты взяли, а ты вот…

— Просто так, чужому человеку ты начала плакаться, что меня в кино сводить некому?! Без всякой задней мысли, да?!

— Ну а если и с мыслью? Что тут такого? Что, Иволгин твой обидится, если ты немножко развлечешься? Мало того, что ты из-за него ноги себе каждый день выламываешь, так еще и в монахини записаться хочешь?!. Вон стоит! Чем тебе не Лешенька?

Никитина кивнула на Сашеньку Ледовского. Тот, остановившись на почтительном расстоянии, делал вид, что внимательно изучает мартовский репертуар и совершенно не интересуется нашим разговором. Тем временем вернулся пропахший табаком Женечка, и Лариска из фурии, пышущей благородным гневом, мгновенно превратилась в кроткого котенка.

— Ну так что, ты идешь в кино? — поинтересовалась она ласково и немного смущенно, не забыв улыбнуться так, чтобы на щеках выступили очаровательные ямочки. Тихие снежинки оседали на ее сереньком воротнике, на норковой «формовке» и светло-русых локонах. А за Ларискиной спиной снежная вуаль стыдливо прикрывала алую афишу: негритянскую пару, исступленно занимающуюся любовью под каким-то водопадом, черноволосую актрису, взирающую на них то ли с ужасом, то ли с восторгом, и Микки Рурка, ухмыляющегося сладострастно и зловеще, как сексуальный маньяк.

— Нет, не иду! — коротко бросила я и быстро пошла прочь от кинотеатра.

Сашенька догнал меня у автобусной остановки. Схватил за плечи, развернул к себе и изучающе посмотрел в глаза.

— Обиделась, — констатировал он через несколько секунд. Как будто требовалось так долго меня разглядывать, чтобы это понять! — Ты права, конечно… Но, сама посуди, что мне было делать? С тобой ведь даже поговорить нормально нельзя — шарахаешься, как перепуганный заяц! А тут такой случай подвернулся… Может, все-таки сходим в кино?

Я решительно помотала головой.

— Ну, нет так нет. — Сашенька достал из кармана два зеленых лоскутика билетов и, скомкав, выбросил в урну. — Только если ты это из-за Ларисы, то зря… Она на тебя и не обижается уже вовсе…

Сидящий на лавочке бомжик осторожно покосился в нашу сторону, потом запустил руку в мусорницу и выудил оттуда билеты. Сощурившись, рассмотрел их в свете фонаря, любовно разгладил и немедленно отправился куда-то вихлястой, словно у таксы, походкой.

— Продавать пошел, — заметила я вслух. — Зря ты, наверное, их выкинул. Можно было в кассу сдать.

— Да ладно! — Сашенька небрежно махнул рукой и, видимо, почувствовав, что «шикарный» жест произвел на меня определенное впечатление, перешел в наступление. — Если не в кино, то давай в кафе посидим, что ли?

И неожиданно я почувствовала, что мне уже не хочется сопротивляться. Кроме того, «шикарный» жест действительно понравился. Пусть не шубу под ноги, как в «Бесприданнице», а всего лишь билеты в урну — но все же! Красивый, неглупый мужчина, кроме всего прочего, напоминающий Алексея, сделал это ради меня!

Правда, расточительность и щедрость, судя по всему, не были его отличительными чертами. Пройдя мимо цивилизованных «Сонаты» и «Роксаны», мы в конце концов зарулили в весьма посредственную кафешку с непритязательным названием «Радуга». Салфетки на столиках при ближайшем рассмотрении оказались просто нарезанной писчей бумагой, из трех стульев, стоящих у стола, два были колченогими. И только один из пунктов меню радовал разнообразием. В колонке «Спиртные напитки» числились и «Агдам», и «Далляр», и «Анапа», и даже «крепленое вино номер 72», которое, видимо, и распивала развеселая компания у противоположной стены.

— Что тебе заказать? — спросил Сашенька, изучив меню с первой до последней строчки.

Я пожала плечами:

— Ну, может быть, чашечку кофе?.. Нам, в общем-то, и нельзя больше ничего.

— Вот это номер! Привел, называется, девушку в кафе!.. А может быть, пирожное маленькое или мороженое? Это ведь тем нельзя, которые на сцене лебедей пляшут, а тебе-то — маленечко, а?..

Он попытался заговорщически подмигнуть, но я немедленно и решительно обиделась. Гордость за наш экспериментальный класс уже успела прочно въесться в мое сознание. Когда намекали на то, что мы «так, самодеятельность», Гоша обычно приходил в дикую ярость. Но я ограничилась сухим и прохладным замечанием:

— Наша диета ничем не отличается от диеты тех, которые «пляшут лебедей». И, кстати, нагрузки — тоже…

— Ну вот, опять я ляпнул что-то не то. Не везет мне сегодня… Ладно, кофе так кофе.

Ледовской сделал заказ, и недовольная официантка минут через десять принесла на грязном подносе две чашечки с выщербленными краями. А когда она удалилась, оставив перед нами дурацкий кофе и необходимость о чем-то говорить, Саша, глядя куда-то поверх моего плеча, произнес:

— Настя, а что ты думаешь о том, чтобы нам начать встречаться?

— Чего? — не поняла я: так старомодно и вычурно это прозвучало.

Он улыбнулся:

— Смешно говорю, да?.. А это знаешь почему? Ты ведь настолько не похожа на других женщин, что я просто не знаю, как с тобой обращаться… Веришь, никогда таких проблем не возникало! Все как-то легко, просто… Скажешь: «Вот и иди туда, где просто»?..

Я ничего не говорила. Просто сидела и смотрела на него безумными глазами. Не то чтобы его предложение стало для меня полной неожиданностью. Все-таки и Никитина говорила, и вообще было заметно, что наш «профсоюзный бог» имеет на меня какие-то виды. Но в моем сознании упрямо не желали состыковываться пижонские «овечьи» футболочки, фен в тумбочке, крутые тусовки комсомольских активистов с простыми и неуклюжими словами: «Давай с тобой встречаться». В моем представлении Сашенька Ледовской должен был действовать как опытный Казанова: взгляд, прожигающий насквозь, прикосновение, от которого сладкая дрожь по телу, манеры современного Джеймса Бонда, ну и что там еще? — клубника со сливками и шампанское в постель?

— Почему ты молчишь? — тихо спросил он и прикоснулся рукой к кончикам моих пальцев. — Тебе про меня, наверное, наговорили чего-нибудь?

— Никто мне ничего не говорил.

— Наговорили-наговорили… И теперь ты просто боишься.

— Да ничего я не боюсь!

Я отдернула руку так резко, что одна из чашек со звоном опрокинулась. Светло-коричневая лужица с крупинками непонятного происхождения медленно растеклась по столу. Официантка за стойкой недовольно поджала губы. И только веселая компания, распивающая «крепленое вино номер 72», ничего не заметила. Им было не до того.

— Ничего я не боюсь! — Досаду все-таки не удалось скрыть, и она явственно прозвучала в моем голосе. — Просто… Просто я не понимаю, зачем это надо… И потом, ведь я тебя не люблю!

К моему удивлению, Сашенька не обиделся. И даже как-то весело наморщил нос:

— Совсем не любишь? Нисколечки?

— Совсем.

— А когда я тебя целовал, тогда, у вас в комнате… Помнишь, как ты гладила мое лицо, как говорила: «Глаза твои люблю, губы твои люблю, волосы твои люблю»?.. Или уже забыла?

Вот это был номер!.. Я по-детски ахнула и прикусила собственный кулак. Почему-то мне казалось, что все события того «алкогольного» вечера восстановились в памяти. Совершенно четко помнилась кассета с дассеновской песней «Если в мире нет тебя», Никитина, танцующая с «гигантской каракатицей», потом поцелуй, Ирка Шахова, в одной ночнушке открывающая дверь… Да, возможно, было что-то между соприкосновением наших губ и тем моментом, когда мне пришлось выскочить в коридор. Но, Господи, неужели было именно это?!

Уже второй раз за сегодняшний день я мучительно покраснела, закрыла лицо ладонями, сложенными домиком, и помотала головой. Сашенька ждал, видимо, рассчитывая услышать стыдливое девичье признание. И только рука его вновь начала подбираться к моим пальцам.

— Саша, я должна извиниться… — Мои пересохшие губы наконец разлепились. — Но дело в том, что я в тот вечер выпила. А я вообще водку не пью. И шампанское пила один только раз, с родителями на Новый год…

А он продолжал улыбаться! Наверное, прокручивал в голове мысленный вариант своего ответа: «Это ничего! Когда человек пьян, он раскрепощен. И не нужно стыдиться своих чувств. Ты ведь мне тоже очень нравишься».

— …И потом, эти слова относились не к тебе… Просто есть один человек, и так получилось, что ты на него похож. Внешне похож…

Улыбка на Сашином лице растаяла так безнадежно и быстро, что я почувствовала себя настоящей стервой. Он на секунду опустил голову, стиснул пальцы так, что костяшки побелели. А когда вновь посмотрел на меня, то был уже снова прежним Сашенькой — безукоризненно красивым, немного эгоистичным и очень уверенным в себе. Только желваки, перекатившиеся на щеках, совсем как тогда у Алексея, сказали о том, что отнюдь не все о'кей.

— Ну что ж — похож так похож! — Он снова заговорщически подмигнул. — Само по себе это тоже неплохо, правда?..

Я почувствовала себя довольно неуютно. К счастью, с кофе уже было покончено: светло-коричневая лужица мирно подсыхала на столе. По идее, полагалось уйти. И все-таки мне было неловко и почти стыдно оставлять его вот так, обиженным, разочарованным, едва ли не униженным. Совсем не уверенная, что поступаю правильно, я прикоснулась к рукаву его куртки.

— Извини меня, ладно?..

— Нет, это ты меня извини. — Саша вздохнул, как человек, окончательно очнувшийся после ночного кошмара. — Я, наверное, вел себя как кромешный идиот…

В полумраке кафе его глаза казались почти карими… Мне хотелось еще что-то сказать, но я не знала, что именно. И тогда он встал, склонился к моей руке и прикоснулся к ней твердыми, чуть обветренными губами…

А Иволгин танцевал все так же бесконечно далеко от меня. И хотя с первых рядов партера я прекрасно видела каждое его движение и даже иногда слышала сбивчивое, тяжелое дыхание, расстояние между нами было огромным. Новых партий в его репертуаре не прибавлялось. И хотя он был заявлен в программках как один из исполнителей партии Али в «Корсаре», на сцену в этой роли так и не вышел, прочно оставаясь вторым или даже третьим составом. Остатки здравого смысла, не пораженные вирусом влюбленности, уже робко подсказывали мне, что Лешенька — отнюдь не премьер. Но сердце верить этому отказывалось. Тем более что зрители все равно хорошо принимали его Гансов, Торреро и Резановых, особенно в дуэте с Настенькой Серебровской.

Да и сама я, честно говоря, не блистала особыми успехами. Георгий Николаевич, деликатно покашливая в кулак, говорил: «Ничего, вот, даст Бог, доживем до лета, там легче пойдет… По жаре-то и мышцы разогреются, и связки». А пока я отчаянно тянула эти самые мышцы, чуть ли не надрывала связки и, кроме того, отчего-то перешла в нашей группе в категорию самых «плохопрыгучих». Для повышения прыгучести мне назначили специальные упражнения: доставание предмета, висящего под потолком, многоскоки по лестнице, те же самые многоскоки, только с мешочками песка… И однажды за этим занятием меня застала комендантша нашего общежития. Я как раз пыталась пересечь лестничную площадку, отделяющую третий этаж от четвертого. И тут из полумрака коридора возникла тучная Галина Степановна. Остановилась у перил, уперла руки в бока и воззрилась на меня с нескрываемым удивлением.

— Что это ты делаешь? — спросила она отчего-то шепотом.

— Шейпингом занимаюсь, — нашлась я. — Дополнительные нагрузки для улучшения фигуры…

— Значит, на шейпинг время есть, а на отработку часов в общежитии — нету?..

Не дождавшись ответа, да, в общем, и не нуждаясь в нем, Галина Степановна пригрозила:

— Ой, смотри, Суслова, пойдет деканат с проверкой по комнатам, обязательно сообщу, как ты от общественно-полезной работы отлыниваешь!

И деканат действительно пошел с проверкой. Причем наша куратор изрядно удивилась, обнаружив меня в общежитии. Ей уже успели сказать, что я окончательно забросила учебу и уехала домой. По идее, время до сессии еще оставалось, и трогать меня не имели права. Но то ли прогульщицей я была слишком уж злостной, то ли наказать меня решили примерно, «чтобы другим неповадно было»?.. В общем, отчислена Анастасия Игоревна Суслова была в двадцать четыре часа, а выселена из общежития в сорок восемь.

Спасибо Сашеньке Ледовскому: за эти двое суток он чудесным образом умудрился отыскать для меня недорогую квартирку в двух остановках от училища. Сдавал жилплощадь какой-то алкаш, поэтому в комнате ужасно пахло застарелым перегаром, а на кухне стояла целая батарея бутылок. Но все равно, я была безумно рада. Отскоблила ванную и кафель возле раковины, в трех огромных мешках вынесла мусор, целые сутки вымачивала в «Ариэле» покрывало с дивана… В общем, через два дня после моего вселения квартира начала выглядеть уже совсем прилично.

На подоконник я поставила маленькую фарфоровую вазочку с цветами, старые шторы украсила подобием ламбрекенов, а над диваном, естественно, повесила фотографию Алексея. В первый же вечер, ложась спать, я осторожно прикоснулась к его лицу губами и прошептала: «Спокойной ночи!» Теперь можно было делать любые глупости, не опасаясь убийственной иронии Никитиной…

А в воскресенье, в половине десятого, в дверь позвонили. Несколько удивленная, я все же пошла открывать. Вообще-то гости — Лариска со своим Женькой и Сашенька Ледовской — ожидались только к вечеру. Мы собирались устроить что-то вроде маленького новоселья. Но, вполне возможно, кому-то из них я понадобилась с утра пораньше. Однако на пороге стоял незнакомый молодой человек в старомодных кримпленовых брюках и коричневом жилете с четырьмя пуговицами. Лицо его, и без того не особенно привлекательное, уродовали очки в темной пластмассовой оправе, волосы, зализанные на косой пробор, жирно лоснились. Под мышкой он держал большой желтый кабачок и улыбался мне, как старой приятельнице.

— Вы, наверное, ошиблись квартирой? — спросила я, машинально поправляя ворот длинной футболки.

— Нет, — молодой человек улыбнулся еще радостнее и еще шире. — Я никак не мог ошибиться квартирой, потому что сам живу в соседней и всех здесь знаю. Кроме вас… Вот, мама передает вам кабачок в качестве презента. Кстати, давайте знакомиться — Валерий Антипов!

Я одновременно пожала правую руку Валерия и приняла из его левой руки презент. После чего мой гость немедленно прошел в квартиру, аккуратно вытерев ноги о половичок и притворив за собой дверь.

— Если вы предложите мне чаю, я не откажусь. А вот кофе не буду и вам не советую. В новостях передавали, что завезли поддельную партию: там вместо кофе чуть ли не древесные опилки… В общем, полный кошмар!..

Он говорил, спокойно и неторопливо приглаживая перед зеркалом волосы, а я стояла у стены, чувствуя себя гостьей в собственной квартире. Стремительный натиск этого маленького человечка с иксообразными ногами, наряженного в старомодную, почти детскую по фасону одежду, просто ошеломил меня. И я пока еще не знала, что делать — смеяться или раздражаться.

Словно прочитав мои мысли, Валерий вдруг спохватился:

— Кстати, если я вам буду мешать, просто укажите на дверь! Без церемоний. Моя мама говорит, что мне порой не хватает такта и воспитания. А на самом деле я просто увлекающийся человек: начну о чем-нибудь рассказывать и забываю про все на свете. У людей свои дела, а я все болтаю, болтаю… Вот о балете, например, могу говорить бесконечно. Вы ведь танцовщица, правда?

Мое изумление достигло наивысшей точки.

— Откуда вы знаете?

— Ну как же! — Он почти снисходительно повел бровью. — Во-первых, балетную осанку ни с чем не спутаешь, а осанка у вас действительно великолепная, во-вторых, вчера, стоя с ведром у мусоропровода, вы очень по-танцевальному разминали стопу. Машинально, конечно… А в-третьих, у вас под телефонной полочкой лежат пуанты!

Я чуть не расхохоталась. И вместе со мной мой новый знакомый, весьма довольный произведенным эффектом.

А пуанты были оставлены рядом с дверью специально для Никитиной. Она на днях взялась рьяно спорить со мной, утверждая, что, не будь обувь балерин потрясающе удобной, они не смогли бы так легко выполнять все танцевальные па. Вот я и хотела показать ей собственные туфельки, щедро залитые кровью во время последнего урока — во-первых, для того, чтобы выиграть спор, а во-вторых, чтобы пробудить жалость и восхищение по отношению к собственной персоне.

Валерий же охать по поводу кровавых пятен на розовом атласе не стал, а только с видом знатока, взвесив пуанты в ладони, заметил:

— Размер-то какой маленький для вашего роста! Наверное, удобно фуэте крутить?

И только когда мы уже сидели на кухне, он наконец раскололся, поведав секрет своей осведомленности.

— Я ведь оперой и балетом давно увлекаюсь. — Антипов впился зубами в приготовленный специально для него бутерброд с кабачковой икрой. — Оперой, конечно, больше… Сам в хоре Оперного пою в свободное от работы время, множество партий наизусть знаю. У меня ведь неплохой баритон… А по балету гору литературы перечитал, с некоторыми нашими солистами знаком. Вот и удивился, что твое лицо мне незнакомо: не знал, что ты еще в училище… В этом году заканчиваешь?

— А с кем ты знаком? — От волнения я проигнорировала последний вопрос.

— Ну, с корифеями: с Вихревым, с Лазоревой, с Серебровской… Да, в общем, со всеми почти.

— А с Иволгиным? Алексеем Иволгиным…

— Да разве ж это корифей! — Валера даже воздел к потолку руки. — Так, неплохой технарь, неплохой артист, но все очень в меру и очень средненько… А что?

— Ничего… — пожала плечами я, приступая к намазыванию очередного бутерброда. И мысленно возблагодарила небеса за то, что мы сидим сейчас на кухне, а не в комнате, где на стене висит огромный фотопортрет моего любимого Лешеньки с печальными прозрачными глазами…

Уничтожив мои трехдневные запасы хлеба, гость благодушно откинулся на стенку холодильника и авторитетно изрек:

— У тебя, надо сказать, фактура великолепная! И будущее — о-го-го!.. Ты знаешь, кого напоминаешь? Спесивцеву!

— Ну уж и Спесивцеву? — поскромничала я.

— Конечно! У тебя глазищи такие же выразительные. И вообще ты вся такая длинненькая… Как шланг!

Последнее сравнение, вероятно, должно было расцениваться как комплимент, но мое сердце почему-то не затрепыхалось от восторга. Впрочем, обижаться на Валеру с его манерами престарелого театрального критика, алюминиевой расчесочкой в кармане и нелепой жилеткой на четырех пуговицах было невозможно. Поэтому я только неопределенно покачала головой.

— А ты на меня не обижайся. Я не как мужчина говорю, а как специалист. Меня слушаться надо. Между прочим, много ценных советов могу дать… Я ведь еще и восточной медициной увлекаюсь: знаю кое-что интересненькое про выведение солей из связок…

И в этот момент в дверь опять позвонили. Но не так, как в первый раз, — сильно, настойчиво, властно. Валера немедленно вскочил с табуретки и вымуштрованным детсадовским движением одернул жилетку и брючки.

— Мама! — сообщил он, просияв, как майское солнышко. — Заволновалась, что меня долго нет, решила узнать, что случилось. Она, кстати, тоже хотела с тобой познакомиться… Чудесная женщина!

Направляясь к двери, я почему-то представляла себе тетю внушительных размеров в кудрявом рыжем парике, возможно, с еще одним кабачком под мышкой. Но на пороге стоял усатый человек в милицейской форме, неприятно напоминающий таракана. Вместо хотя бы отдаленного намека на вежливое приветствие он оттолкнул меня плечом и ворвался в квартиру. И уже на ходу небрежно, скороговоркой бросил:

— Младший лейтенант Сачков. Сто пятнадцатое отделение милиции…

По коридору он протопал прямо в грязных ботинках, бесцеремонно заглянул в комнату, рванул на себя дверь стенного шкафа. Происходящее смахивало на сцену из дурацкого боевика или, скорее, на пародийный номер «Задержание опасного преступника героическим лейтенантом».

Убедившись, что и в туалете никто не прячется, Сачков шагнул к кухне. И тотчас же в дверном проеме возник разгневанный Валера.

— По какому праву вы вламываетесь на частную территорию без согласия хозяев?! — гневно возопил он, высоко задрав острый подбородок. — Где ордер на обыск? Почему вы не предъявили служебное удостоверение, в конце концов?!

Милиционер почти весело изумился и, уперев руки в бока, смерил моего гостя нарочито оценивающим взглядом. Так они и стояли, наверное, с минуту: Сачков, волосатыми пальцами скребущий по серому кителю, и Антипов, независимо скрестивший руки на груди. Наконец Сачков усмехнулся, цокнул языком и поинтересовался:

— А у вас есть с собой документы, гражданин?

— С собой нет. Но я живу в соседней квартире!

— А вот мы не будем заходить в соседнюю квартиру. Я просто возьму и арестую вас вместе с этой гражданкой для выяснения личности.

— Если хотите, можете прямо сейчас посмотреть мой паспорт, — спохватилась я, кидаясь в комнату. Но милиционер остановил меня небрежно-властным жестом:

— Ваш паспорт меня пока не интересует. Вы пойдете по другой статье.

От слова «статья» он получил явное удовольствие.

— По какой еще статье?

— Пока по административной. Проживание без соответствующих документов на не принадлежащей вам территории.

— Но у меня есть договор на эту квартиру!

Услышав про договор, Сачков несколько напрягся. Но, изучив бумажку, отпечатанную на институтском принтере и наскоро подписанную дрожащей рукой хозяина-алкаша, снова развеселился:

— А бумажулька ваша ничего не стоит. У нотариуса она не заверена… И, вообще, квартира государственная, так что сдавать ее гражданин Синицын не имел никакого права. Кроме того, он содержит жилплощадь в антисанитарном состоянии, и ее у него скоро отберут…

За «антисанитарное состояние» я обиделась. После генеральной уборки квартира имела вид вполне приличный. Милиционер же тем временем, отодвинув с дороги Валеру, прошел на кухню и плюхнулся на табуретку.

— Ну что, хозяйка, плесни для начала чайку, что ли? — проговорил он, неторопливо доставая из кармана кителя сигареты и зажигалку.

— А она здесь не хозяйка, — ехидно подал голос Валера. — Просто по просьбе гражданина Синицына зашла цветочки полить. Так что и чайку вам не будет, и повода оставаться здесь вместе с вашими вонючими сигаретами — тоже нет!

— Почему же нет? — Сачков сладко затянулся и стряхнул пепел в фарфоровую чашечку. — Чтобы цветочки поливать, тоже нужен соответственный документик от хозяина. Вдруг она квартиру ограбить пришла?

— А если она его родственница? Или, например, возлюбленная? Тоже документик?

— А если возлюбленная… — милиционер насмешливо прищурился, видимо, представив себе испитую физиономию гражданина Синицына, — то мы на эту тему следственный эксперимент проведем… Да, девушка? — И расхохотался, весьма довольный собственной шуткой.

Антипов мелко дрожал от бешенства, периодически поправляя на носу очки. Я мучительно соображала, как выйти из создавшейся ситуации. А Сачков умиротворенно намазывал последний кусок хлеба остатками моей кабачковой икры. Пепел с его недокуренной сигареты падал на чисто вымытый пол.

— Покажите ваши документы! — наконец потребовал Валера, не придумав ничего лучшего.

— А вот тебе! — Лейтенант сложил аккуратную фигу и прицельно сунул тому под нос.

— Но вы же нарушаете законность! Мы подадим на вас жалобу!.. У меня есть знакомые на местном телевидении, в конце концов! Я пойду на прием к прокурору! Он накажет вас!

— Ага, разбежался!.. Детки мои, что вы можете понимать в законности? Меня вот как-то вызвали к старушке одинокой. Она у себя в квартире в обморок грохнулась перед дверью, потом очухалась, а встать не может. Я ей через дверь кричу: «Вы, гражданка, должны официально заявить: так, мол, и так, прошу лейтенанта Сачкова в присутствии двух свидетелей выбить дверь моей квартиры на основании статьи такой-то, такой-то… Претензий к власти за нарушение материального ущерба не имею…» А она через дверь только: «Чегой-то, сынок, не понимаю»… Так и померла через три часа. Старая уже была. Лет девяноста, что ли?.. А вы говорите: «Законность!»

Я представила себе несчастную старушку, скончавшуюся по милости тупого лейтенанта, и поняла, что меня тоже может ожидать весьма печальная участь. Валера тем временем решился на очередной правоведческий заход:

— Вот видите, вы даже к старушке без заявления зайти не могли! А сюда, простите, ворвались… Должна же быть хотя бы жалоба от соседей на шумное поведение, например? Или что-то еще…

— Вот прекрасная идея! — Сачков радостно развел руками. — Если ты меня вконец достанешь, будет тебе жалоба от соседей. Чего уж проще?.. А вы, девушка, давайте, давайте, подсуетитесь с чайком…

И тут раздался третий за утро звонок. Я бы уже не удивилась ни визиту «Скорой помощи», ни приезду пожарной команды. Лейтенант же скучно прокомментировал:

— О, еще гости! Тут у вас, похоже, настоящий бардак!..

— Это моя мама! — зловеще предупредил Антипов и пошел открывать. Но вернулся он не с мамой, а с Сашенькой Ледовским, который, весело оглядев кухню, уселся на табурет напротив Сачкова.

— Товарищ лейтенант, могу я узнать, что здесь происходит?

— А могу я узнать, кто ты, собственно, такой?

— Если есть какие-то проблемы, может, поговорим в коридоре?..

Лейтенант неохотно встал и последовал за Сашенькой. На лестничную площадку они выходить не стали, остановились возле входной двери. Сначала Сачков бубнил что-то достаточно нудно и агрессивно, потом примирительно заговорил Ледовской. И снова голос участкового — теперь довольно задумчивый. Сашенькин — почти веселый…

— Давай посмотрим, что у них происходит? — заговорщически шепнул Антипов, и мы с двух сторон прильнули к дверным косякам. Застали мы как раз кульминационный момент беседы: Сашенька доставал из внутреннего кармана несколько аккуратно сложенных купюр и протягивал их Сачкову…

На кухню они вернулись почти друзьями. Лейтенант покровительственно похлопывал Ледовского по плечу и заканчивал рассказывать какой-то тупой анекдот про мужа в шкафу.

— Ну вот, девушка, — сказал он, забирая со стола свою фуражку, — все и выяснилось. Что ж вы так долго мне голову морочили со своей «законностью»?.. Сразу бы сказали, что студентка танцевального института, я бы еще билетик на ваш спектакль попросил… Студентам у нас везде дорога… Живите на здоровье, кто будет обижать — обращайтесь…

Дверь за ним уже захлопнулась, прогрохотали по лестнице грязные форменные ботинки, а мы все сидели молча, глядя себе под ноги. Первым нарушил молчание Сашенька. Встал, стряхнул снег со своей лохматой волчьей шапки, расстегнул длинное кожаное пальто.

— Что притихли, борцы за права человека? Радоваться надо, что отделались легко и относительно беспроблемно…

— Но он же сволочь, а вы его анекдотам смеялись! — проговорил Антипов, по-прежнему глядя в пол. — С такими деятелями нужно бороться законным путем.

— Вот и «наборолись» бы до ночи в КПЗ. Он же и обидеться, в конце концов, мог, что вы так долго его прозрачные намеки не понимаете…

— Зато вы поняли очень быстро. — Валера сухо поджал губы и поднялся с табурета. — Настя, проводи меня, пожалуйста, мне пора…

У двери он торопливо зашептал мне в ухо:

— Настя, не нравится мне этот молодой человек! Совсем не нравится! Это твой друг?

— Да, не так чтобы друг…

— Вот и правильно! Скользкий он какой-то и сам себе на уме… Впрочем, ты извини, что лезу не в свое дело… А рецепт риса для выведения солей из связок я занесу тебе как-нибудь вечерком…

— Жилетик у него восхитительный, — заметил Сашенька, когда я вернулась на кухню. — Где ты такого колоритного выискала?

— Сосед мой. Из двадцать второй квартиры…

— И я ему наверняка не понравился?.. Все правильно: такие, Богом обиженные, обычно весь белый свет ненавидят.

— Давай не будем трогать несчастного Валеру. — Я села на подоконник и провела пальцем по стеклу. — Лучше скажи, зачем ты так рано приехал? До новоселья ведь еще часа четыре, не меньше…

— Помочь тебе приехал, — Сашенька пожал плечами и ногой выдвинул из-под стола большой спортивный баул. — Думаю, как тут Настенька, бедняжечка, одна справится?.. Надеюсь, в этом нет ничего криминального?

Расстегнув «молнию» на сумке, он выложил на стол сыр, ветчину в оболочке, кусок красной рыбы и кекс в яркой упаковке. Выставил три высокие бутылки молдавского вина.

— А это специально для тебя. — На столе возник увесистый пакет с яблоками и апельсинами. — И еще зеленый салат, будешь, как кролик, грызть… Кстати, кекс тебе тоже можно: он диетический.

В конце концов Сашенька выставил меня с кухни и заявил, что праздничный ужин приготовит сам. Но я отчего-то не ощутила ни прилива благодарности, ни радостного возбуждения. Ушла в комнату, легла прямо в лосинах и пестрой футболке на диван. Взяла с книжной полки Маркеса, но уже через пять минут положила на место. Ни читать, ни смотреть телевизор не хотелось, на душе было смутно. Наши отношения с Ледовским по-прежнему оставались очень странными. Вроде бы все уже было сказано, и никаких неясностей быть не могло: я его не люблю, он вполне удовлетворен положением «просто приятеля». Но то и дело вспыхивал в его серо-голубых глазах этот странный блеск… И потом, зачем он пришел сегодня задолго до остальных гостей? Зачем сделал так, чтобы мы остались вдвоем в пустой квартире? Поразмышляв так минут пять, я пришла к выводу, что была бы рада, если бы смешной Валера Антипов не сбежал к своей мамочке, а остался…

Но, к счастью, никаких гнусных поползновений со стороны Ледовского не последовало. Он мирно гремел ножами и тарелками на кухне, а я, соскучившись, все-таки включила телевизор. Шла вторая серия «Собаки на сене». Маргарита Терехова, только что излупившая веером Боярского, запела про измучившую ее любовь, а я скосила глаза на Лешину фотографию. Мне тоже хотелось страстной любви, счастливых истерик и нежных примирений. И, к сожалению, я ясно понимала, что все это из области нереального…

Никитина со своим Женечкой пришли на полчаса раньше, чем мы договаривались. Причем Лариска сразу же одарила меня и Ледовского многозначительным взглядом.

— Ужин, говорите, все это время готовили? Ну-ну… — усмехнулась она, когда мы на минутку зашли в ванную. — И чего ты, Суслова, выпендриваешься, никак не пойму? Профиль-то у него, профиль — ну прямо как у Иволгина!..

Потом сели за стол. Гости принялись за приготовленные Сашенькой салаты, а я за кочанный салат — нарезанный и политый оливковым маслом специально для меня. О балете говорили много: Никитина — как вдохновенная любительница, ее Женечка — с традиционно мужской позиции: «балериночки — это хорошо, а ихние мужики, чем ногами трепетать, лучше бы вагоны на вокзале разгружали». Сашенька загадочно улыбался, подливал белого вина себе и мне и чуть дольше, чем нужно, задерживал мои пальцы в своих, передавая тарелку.

В общем, новоселье получалось неожиданно приятным. Тихо мерцали свечи в витых канделябрах, в магнитофоне крутилась кассета с зарубежными «медляками», а с экрана телевизора беззвучно разевал рот почтенный диктор.

Но к шести часам неожиданно выяснилось, что Никитина с Женечкой сегодня взяли билеты на концерт какой-то рок-группы с труднопроизносимым названием. Роком Лариска никогда не увлекалась: скорее всего это была Женечкина идея. И вот теперь моя собственная подруга сидела передо мной, старательно отводя глаза в сторону, и лепетала, что мы, конечно же, не последний раз собираемся, что ей очень жаль, и так далее.

— Ладно, Никитина, — обиженно сказала я, залпом допивая остатки вина из бокала, — я тебя, конечно, не держу. Но будет еще и в твоем доме новоселье…

Все почему-то сочли это удачной шуткой, рассмеялись и потихоньку начали собираться. Сашенька Ледовской тоже пошел в прихожую за своей лохматой волчьей шапкой.

— И ты уходишь? — спросила я исключительно из вежливости, краем глаза наблюдая за Лариской, застегивающей сапоги.

— Нет! — удивился он. — Я думал, что мы пойдем их проводить… Но ты, я смотрю, не собираешься?..

От внимания Никитиной не ускользнуло мое секундное замешательство, но все же она не удержалась от ехидной реплики:

— Проводите-проводите, что вам, в самом деле, в четырех стенах сидеть? Еще успеете, насидитесь… А то мы без вас и заблудиться можем.

Пришлось по-быстрому переодеться в брюки и джемпер, накинуть куртку и вместе со всеми выйти в отвратительную мартовскую непогоду.

На улице было довольно холодно. Каша из снега и воды замерзла, превратившись в нагромождение нелепых комьев. Обычная ходьба превращалась в испытание на ловкость и выносливость. Лариска счастливо висла на Женечкином локте, лишь изредка самостоятельно перебирая ногами в коротких замшевых сапожках. А я осторожно балансировала обеими руками и старалась ступать по кое-где показывающемуся изо льда бетонному бордюру.

Автобус подошел довольно быстро. Женечка с Никитиной, успевшие замерзнуть, стремительно бросились в открывшиеся двери. И мы остались на остановке вдвоем. По идее, надо было идти домой. Тем более что и телевизор остался включенным, и свет в прихожей, по-моему, тоже. Но мне ужасно не хотелось этой интимной обстановки со свечами, тихой музыкой и звоном бокалов — для нас двоих.

— Может быть, погуляем? — неожиданно предложил Ледовской. — Если ты, конечно, не устала…

Я неопределенно пожала плечами и пошла по улице немного впереди него. На проспекте дворники поработали лучше, чем во дворе. На зеркальной корке льда рассыпавшейся пудрой темнел песок, у входов в магазины слежавшийся снег был продолблен до самого асфальта. А витрины еще вовсю сияли золотом и серебром, манили переливами разноцветных лампочек и пирамидами когда-то любимого, а теперь запретного печенья «Привет».

У светофора Сашенька все-таки взял меня под локоть, подержал секунду, а потом отпустил. Голос его прозвучал как-то тускло и глухо:

— Если тебе скучно или плохо со мной — скажи и я уйду! Не надо приносить себя в жертву…

— Мне просто грустно, — ответила я. И это было почти правдой.

Потом он предложил сходить в мой любимый Оперный, и я согласилась, хотя одета была не совсем подобающе. Сегодня риск встретиться с Алексеем сводился к нулю. Давали «Спартака». А Иволгин был не настолько плох, чтобы танцевать в кордебалете, и не настолько хорош, чтобы исполнять одну из сольных партий.

Билеты нам достались в шестнадцатый ряд. Сначала я выглядывала из-за голов, чтобы хоть что-нибудь разглядеть, а потом смирилась. И стала просто слушать музыку, откинувшись на спинку кресла. Зато Сашенька беспрерывно комментировал, видимо, находя это остроумным. Больше всего его развеселила балерина, исполнявшая партию пастушки. У этой и техничной, и артистичной девочки был всего один недостаток — огромный для танцовщицы бюст. В обыденной жизни она — худенькая, невысокая, полногрудая — смотрелась, наверное, эффектно, а вот на сцене… Пастушеская туника еще немного скрашивала этот изъян, но я не раз видела бедняжку и в классическом трэссе…

— Да! С такими формами сложно, наверное, порхать по сцене, как мотылек? Танец-то для нее подобрали соответственный: ножка — туда, ножка — сюда, чтобы не слишком напрягаться. — Сашенька усмехнулся и потер рукой подбородок. — Не пыльная у вас работка, как я погляжу…

Я повернулась, несколько секунд помолчала, а потом выдала:

— Если ты ждешь откровений про восемь часов у станка и про то, что у всех балерин к сорока годам ноги больные, — то зря… Подойди к любой тетеньке в буфете, она тебе этих ширпотребовских ужасов больше меня расскажет. У нас ведь все — крупные специалисты в балете.

И тут же почувствовала себя злобной невротичкой. Сашенька немедленно извинился, пробормотав, что не хотел обидеть ни меня, ни ту, другую, на сцене. А я подумала, что он действительно ни в чем не виноват… Ни в чем, кроме того, что оказался похожим на моего любимого мужчину Алексея Иволгина.

В общем, в антракте я решила вести себя доброжелательно и даже позволила Ледовскому купить для меня в буфете чашечку кофе. Кофе в Оперном делали совсем не плохой, кроме того, эстетически буфет производил гораздо более приятное впечатление, чем кафе «Радуга».

Любимый угловой столик оказался свободен. Я устроилась у самой стены, достала из вазочки маленькую искусственную мимозку и принялась крутить в пальцах ее пластмассовый стебелек. Перед Сашенькой стояли еще четыре человека, очередь двигалась с черепашьей скоростью. И у меня было время подумать о том, что делать после спектакля, как объяснить, что вечер был замечательным, но на этом — все. Как необидно сказать человеку, что он и теперь остается только приятелем, потому что есть тот, Другой. И смысл моей жизни только в Нем и в балете… Я мысленно проговаривала первую фразу: «Ты на самом деле очень хороший человек, Саша, раньше мое мнение о тебе было неправильным», когда центральная дверь буфета в очередной раз открылась, и тот, Другой, появился на пороге… Он был в черных джинсах, кроссовках и джинсовой куртке, надетой поверх простой красной футболки. На правой руке его откровенно и страшно желтело обручальное кольцо. А левой он обнимал за талию довольно высокую и очень красивую блондинку в вязаной тунике до колен. Ей тоже было, пожалуй, около тридцати. Но возраст выдавал лишь взгляд умной, сильной и уверенной в себе женщины… А пока мой наполовину отключившийся от ужаса мозг переваривал полученную информацию, из-под локтя Алексея вынырнул мальчик лет десяти-двенадцати в джинсовом комбинезоне и с криком: «Мама, мне заварное пирожное возьми!» — задергал рукав блондинки. Этот ребенок не мог оказаться ее сыном от первого брака или еще кем-нибудь в том же духе, потому что он был похож на Иволгина, как только может быть похож сын на своего отца…

«Он женат, он женат, он женат, — лихорадочно стучало у меня в висках, когда я, запинаясь, бежала по лестнице в гардероб. — Идиотка! Боже, какая же ты идиотка!.. Эта мысль должна была прийти в твою дурацкую голову с самого начала!.. Восхитительный, красивый мужчина, не так чтобы очень молодой… Да он уже был женат, когда ты еще ходила в детский сад! Дура, дура, дура!..»

Сашенька молча шагал рядом, легко перепрыгивая через ступеньки. Слава Богу, он не спрашивал, почему я, как полоумная, сорвалась вдруг из буфета, почему внезапно зарыдала в холле и так же внезапно прекратила вой, сильно сдавив виски ладонями. Он просто был рядом и держал мою куртку, когда я силилась попасть дрожащими руками в рукава. Просто, обхватив меня за плечи, провел мимо автобусной остановки и тут же на перекрестке поймал такси. Просто открыл ключом дверь моей квартиры, прошел в комнату, выключил нудно пищащий телевизор, а потом спросил:

— Мне уйти?

И я взяла его лицо в свои холодные ладони, развернула этого чужого мальчика спиной к свету. Старенькое бра, мерцающее в прихожей, придало его волосам желанный стальной отлив. И я увидела то, что хотела: чуть восточные скулы, удлиненный нос с глубоко вырезанными ноздрями, глаза, глубокие, глядящие прямо в мое сердце. И сказала:

— Поцелуй меня!

Он медленно, словно не веря услышанному, снял с плеча ремень сумки, прямо на пол скинул кожаное пальто и скользнул холодными, вздрагивающими губами от виска к самому уголку моего рта. Я прикрыла глаза и провела ладонью по его лицу. Мне не хотелось смотреть на него, хотелось только чувствовать каждым нервом, каждой клеточкой черты того, другого лица. Любимого… А он тем временем забирался руками мне под джемпер, торопливо и нервно расстегивал пуговицу и «молнию» на моих брюках. Я прекрасно понимала, что происходит. Знала, что за джемпером последует тонкая трикотажная маечка, а там уже останется только белый кружевной лифчик. И все же приникала к нему всем телом и обвивала руками его шею с таким любимым острым, вздрагивающим кадыком. Его сердце бешено колотилось совсем рядом, сбивчивое дыхание жарко обжигало мой висок. И наше отражение то исчезало, то снова появлялось в высоком зеркале прихожей…

И тут в дверь позвонили. Потом постучали. Потом опять позвонили. А потом послышался знакомый, чуть дребезжащий голос Антипова:

— Настя, открой, не бойся! Это я, Валера… Я тебе рецепт восточного риса для выведения солей принес. И еще про Иволгина… Помнишь, ты насчет него спрашивала?.. Настя, открой, ну я же знаю, что ты дома! У тебя свет в коридоре горит!

Я вздрогнула и резко отстранилась от Сашеньки, оттолкнувшись руками от его плеч.

— Вот же принес черт идиота! — вполголоса ругнулся он, застегивая ширинку. — Ладно, ничего не поделаешь, надо открывать. А то еще милицию вызовет. Законоборец!.. Подумает, что воры забрались.

Пока он шел к двери, я успела нырнуть в джемпер и наскоро привести в порядок прическу. Но, в общем, можно было и не торопиться. Сашенька оказался достаточным джентльменом, чтобы от порога спросить:

— Ты готова? Я открываю?..

А у Валеры Антипова вид оказался донельзя смущенный. Он стоял на лестничной клетке с какой-то дурацкой майонезной баночкой и вырезками чуть ли не из журнала «Работница», смотрел на нас и растерянно улыбался. Выдавленная наконец фраза: «Я, наверное, не вовремя» привела Сашеньку в неописуемое веселье. Но он ограничился лишь кратким:

— По-моему, время уже позднее… Но, вообще-то, спрашивать нужно у хозяйки.

Я вежливо попросила соседа зайти завтра, а когда дверь за ним захлопнулась, сползла по стенке и уселась на полу, рядом с полочкой для обуви.

— Ну ты что, зайчик? — Ледовской присел рядом и провел ладонью по моим волосам. — Опять какая-то замороженная стала… Что случилось? Может, расскажешь мне?

Вторая его рука осторожно поползла вверх по внутренней стороне моего бедра. Я дернула ногой, так что Сашина кисть упала, и резко свела колени.

— Не надо больше ничего, слышишь? — Собственный голос показался мне чужим. — Тебе пора ехать. Автобусы ходят до двенадцати…

— Пока я оденусь, пока дойду до остановки…

— Даже если ты и останешься ночевать, это вовсе не значит, что спать мы будем вместе.

Он вздохнул, кивнул каким-то своим мыслям и встал, упершись обеими руками в колени. Однако пошел не к двери, возле которой все еще лежало свернувшееся гигантской кошкой черное пальто, а в ванную комнату. Через минуту оттуда донесся его голос:

— Насть, а запасной зубной щетки у тебя, конечно, нет?.. Впрочем, ладно, обойдусь…

И я поняла, что сегодня мне не удастся даже вволю поплакать.

Хорошо, что в квартире алкаша Синицына нашелся старый полосатый матрас. Застеленный свежей простыней в цветочек, он имел вполне приличный вид. Я добыла с антресолей клетчатый плед, пожертвовала свою подушку, соорудила относительно нормальную постель между холодильником и газовой плитой. Сашенька наблюдал за моими действиями молча. И только когда я уже взялась за ручку кухонной двери, спокойно произнес:

— Спасибо… И спокойной ночи…

А в моей комнате даже бокалы с остатками вина не были убраны со стола. И витые подсвечники мерцали печальным напоминанием о чем-то прекрасном, романтичном и несбывшемся. Золотистый свет уличных фонарей широкими полосами стекал с шелкового тюля на дощатый, плохо прокрашенный пол. Было холодно и так тоскливо, хоть волком вой!

Я лежала на диване и прислушивалась к шуму ветра за окном. Почему-то это казалось мне сейчас первостепенно важным: слушать ветер, смотреть сквозь полусомкнутые веки в потолок и не думать, не думать ни о чем! Ветер свистел, тополя качались, волоча за собой уродливые, длинные тени. А где-то там, может, на другом конце города, а может, на соседней улице, мой единственный Мужчина укладывался в теплую постель, под бочок к своей красавице жене…

Я не слышала, как открылась дверь комнаты, и разомкнула веки только тогда, когда Сашенька деликатно прокашлялся. Он, в джинсах, но с обнаженным торсом, сидел на корточках и внимательно всматривался в мое лицо.

— Не бойся, я не умерла… И нечего на меня так смотреть. Иди, пожалуйста, спать…

Он печально усмехнулся и пересел на краешек дивана.

— Насть, я к тебе очень хорошо отношусь и ничего не буду делать против твоего желания… Я просто хочу тебе помочь. Расскажи мне, что случилось?

Я закусила костяшки пальцев и отвернулась.

— Наверное, что-нибудь связанное с тем мужчиной, который на меня… То есть на которого я похож?

Я снова промолчала. Он задумчиво потеребил край моего одеяла, а потом произнес:

— Настя-Настенька, ты еще очень молоденькая… На сколько я старше тебя? Лет на шесть, наверное?

В его устах цифра «шесть» прозвучала внушительно и солидно, а мне как-то отстраненно подумалось, что Иволгин старше меня, наверное, на все тринадцать.

— Так вот, о чем я хотел сказать?.. Все это проходит. Помнишь, у царя Соломона на кольце было написано: «И это пройдет»?.. С тебя, кстати, можно было бы писать Суламифь. Только она была рыженькая, а ты…

— Уйди! — коротко попросила я, подтягивая одеяло к подбородку.

— …И у меня была своя рыженькая. Своя Суламифь. А когда она… В общем, мне тоже казалось, что это никогда не пройдет…

— А что случилось? — Вопрос вырвался у меня скорее машинально. Но, видимо, Сашенька не напрашивался на него, потому что, прежде чем ответить, едва слышно вздохнул и сухо хрустнул костяшками пальцев. Тени качающихся за окном деревьев теперь метались по его лицу странно и тревожно.

— Ее звали Регинка. Она была татарочка. Такая вот история про Региночку… — Он старался говорить спокойно и даже весело, но в голосе явственно слышалась давняя, но не позабытая горечь. — А мне тогда было лет восемнадцать, что ли?.. Да, перед самой армией… Регинка такой дикой казалась все время, прямо как ты. Я, поверишь, не знал, что она сделает в следующую секунду — приласкает меня или огреет сковородкой по голове. Мама моя очень не хотела, чтобы я у нее жил. Да и отец был против. «Ты сопливый еще, — говорил он. — Жизни не знаешь. Женщин не видел. Сколько их еще будет, в тысячу раз лучше». Но я горел желанием жениться, причем немедленно, пока налысо не обрили и не запихали в солдатские сапоги. А Регинка все чего-то боялась, все тянула, хотя была старше меня на четыре года. И вот однажды призналась: муж первый с ней, оказывается, развелся, потому что врачи сказали, что детей у нее никогда не будет. Боялась она такое приданое мне на шею вешать…

Я осторожно выбралась из-под одеяла и села, подтянув колени к подбородку. Слушать лежа и дальше казалось мне просто неприличным.

— …Я, естественно, заявил ей, что возьмем кого-нибудь из детдома. Она вроде согласилась, но свадьбу попросила отложить до моего возвращения. А когда меня уже забирали, побежала за поездом и запнулась… И самое-то кошмарное, что я даже не видел, что случилось: ну, запнулась и запнулась, вагон дальше поехал. А, оказывается, у нее кровотечение, выкидыш… В общем, в больнице сказали, что это был единственный шанс, но ребенка спасти уже невозможно. Регинке всю беременность полагалось на кроватке под капельницей лежать и соки витаминные пить…

— И что потом? — спросила я одними губами.

— А потом? Потом было вообще странно. Она татарочка была, настоящая. А тут вдруг приняла христианство и ушла в православный монастырь. Далеко, в тайгу… Ты похожа на нее. Немножко…

Он сидел на краю дивана, обхватив голову руками, и думал не обо мне, о своей потерянной Регинке. И никто на свете не хотел сейчас думать о нем. Даже мне чудилось нечто кощунственное в том, чтобы впустить в свое сердце кого-то, кроме Иволгина. А у Иволгина была своя блондинистая жена с длинными, словно у коровы, ресницами и растущими от ушей ногами. Свой маленький черноволосый мальчик в джинсовом комбинезоне и полосатой водолазке. Его было кому пожалеть, и он ничего не хотел знать о моем существовании…

Моя рука коснулась Сашенькиных теплых волос почти машинально. И, наверное, так же машинально он перехватил ее у запястья и поднес к своим губам. Потом погладил мои колени под ночной рубашкой, слегка сжал их и снова отпустил, словно заставляя себя остановиться. И тогда я поцеловала его плечо, неловко ткнувшись носом куда-то в ключицу. А он попросил:

— Сними, пожалуйста, фотографию со стены. А то мне кажется, что нас трое…

И ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я зашвыривала портрет с обрывками скотча за подлокотник дивана. Хотя внутри все клокотало от ярости и мстительной злобы.

— Какая же ты худенькая, просто тростиночка! — прошептал Сашенька, обнимая мои бедра и приникая к ним щекой. — Ну, все правильно — балериночка! Балеринки и должны быть такими… А ножки-то, ножки! Боже мой!

Его руки порывисто и жадно обнимали мои колени, а я продолжала стоять на диване, словно изваяние, упираясь ладонью в холодную стену и непроизвольно поднимаясь на пальцы.

— Ну что ты замерла? — почти простонал он. — Иди ко мне, зайка!

— Я не зайка, — сипло проговорила я. — И я ничего не умею…

Мимолетно усмехнувшись и сообщив, что зато он умеет все, Сашенька обхватил меня за талию и опустил на постель. Руки его были теплыми и ласковыми, в отличие от жестких лап моего партнера Мишки на пробном уроке дуэтного танца. Зато мои ноги он развел в стороны с такой же безжалостностью, как Георгий Николаевич на «растяжке». Видимо, проверялся на истинность еще один миф, что балерины гнутся в постели, как резиновые. И чем больше гнутся, тем больше проявляют страсти… А у меня под правым коленом были сильно потянуты связки.

— Саш… — Я хотела попросить, чтобы он чуть меньше давил на правую ногу, но вдруг поняла, что не могу больше называть его «Сашенькой». И, самое странное, что это почувствовал он.

— «Сашенька» не можешь сказать, да? И правильно… Меня просто трясло, когда твоя Никитина так говорила.

— А как мне теперь тебя называть?

— Да как угодно! Хоть Аполлинарием… При условии, что того мужика, который на меня похож, зовут по-другому.

А дальше все было как в кино. Не в том смысле, что так же красиво и романтично. Просто я, не успевшая к восемнадцати годам приобрести сексуальный опыт, почерпывала сведения в основном с экрана. И этой ночью все до смешного точно воплощалось в моей жизни. И руки, жадно мнущие мои груди, и его полуприкрытые глаза, и дыхание, со свистом вырывающееся из стиснутых зубов. А в темном экране выключенного телевизора отражались его прыгающие светлые ягодицы…

Не было ни особой боли, ни тем более экстаза. Только досада на саму себя, на его влажную от пота грудь, навязчиво прижимающуюся к моей спине, на его жесткие колени и волосатые икры. Мне казалось, что сейчас он должен думать о своей Регине, должен вспоминать о ней. Я чувствовала себя лишней и хотела, чтобы он ушел грустить на свой кухонный матрасик. Но Саша неожиданно сладко потянулся и звонко чмокнул меня в плечо.

— Хорошо-то как было, правда, зайка?

Я кивнула, не желая его обижать.

— Зайка ты, зайка моя длинноногая… Веришь, нет, сто лет у меня уже не было такой эффектной женщины! Да и вообще давненько женщины не было…

Все это странно не вязалось с недавними мучительно стиснутыми висками, с голосом, глухим, словно постепенно теряющим жизнь, с пронзительным и горьким: «Ее звали Регинка…» И вдруг я ясно поняла: он просто не хочет загружать меня своими проблемами и жалеет уже, наверное, о той минутной откровенности, и думает, что мне так удобнее и проще, — ни о чем друг друга не спрашивать, ни о чем друг другу не говорить.

— А знаешь, — прошептала я, проведя пальцем от его переносицы к подбородку, — тот мужчина, который… Ну, ты понял, о ком я говорю… В общем, он женат.

Он шутливо прикусил мой палец, помотал головой, как собака, схватившая кость, а потом раздумчиво произнес:

— Ну что ж… Это очко не в его пользу. По крайней мере, ситуацию для него осложняет, а для меня упрощает… Хотя, если честно, жена не стенка…

Когда-то в школе мы заполняли тесты, определяющие темперамент, и вышло, что я меланхолик. Учительница говорила, что меланхолики — еще ничего, самые непредсказуемые в общении — холерики: те, дескать, могут вскочить, завопить, все порушить и только потом подумать: «А зачем?» В общем, если бы я была холериком, то, наверное, вскочила бы с дивана, перебила все бокалы, швырнула подсвечником в окно. Но меланхолик во мне победил. И я только зажмурила глаза и стиснула зубы. Мысль, высказанная Сашей, была простой и очевидной: «Жена — не стенка»… Что изменилось от того, что Алексей женат? Он перестал быть Алексеем Иволгиным? Он перестал быть самим собой? Он перестал быть тем мужчиной, которого я любила и люблю?!

Но рядом со мной сейчас лежал другой мужчина. Первый мужчина в моей жизни. И, мучимая угрызениями совести, я тихонько уткнулась лицом в его грудь…

Лешину фотографию я приклеила на место на следующее же утро. Кстати, Антипов отнесся к факту ее существования совершенно нормально. Так, будто ничего другого и не ожидал. Когда он явился в понедельник вечером, снова со своей майонезной банкой и журнальными вырезками, то ничего не спросил ни о Саше, ни о портрете Иволгина на стене. Просто вытащил из внутреннего кармана кримпленовых брюк маленький фотоснимок и протянул мне. Я увидела какие-то валуны и кактусы, развалины древней постройки вдали. А на переднем плане — Алексея, улыбающегося от уха до уха.

— У меня приятельница в архиве Оперного работала, — объяснил Валера, стоя за моим плечом и раскачиваясь с носка на пятку. — Когда театральный музей переоборудовали, у них много лишних снимков осталось. Вот она мне кое-что и отдала. Это с мексиканских гастролей, по-моему… На других карточках труппа в национальных костюмах, Лазорева там еще совсем молодая. А Иволгин даже не знаю, как затесался…

Я прижала фотографию к груди, Антипов с улыбкой кивнул. В общем, слова не понадобились. А рецепт «восточного риса», которым он меня снабдил, наверное, выдумали во времена Испанской инквизиции. Рис полагалось разделить на шесть равных малюсеньких частей, эти части в течение недели вымачивать в воде, сменяя воду по замысловатому графику. И есть сваренные порции тоже нужно было в определенной последовательности, причем без соли, без сахара и даже без масла… Правда, эффект был. Не знаю — от риса ли или от моих удесятеренных нагрузок? Но к концу мая я удостоилась похвалы Георгия Николаевича.

— Оч-чень даже ничего, — сказал он, — весьма недурственно. Вы, девушка, можете далеко пойти… Особенно если, выполняя глиссад, будете не ползать, а все-таки скользить!

Последнее замечание было не единственной ложкой дегтя. Наш добрый Гоша, вошедший к тому времени в обычное состояние тихого, почти незаметного запоя, упорно называл меня Ирой.

— Ну, конечно, Ира, — говорил он, сухо поджимая губы, — па баллоне может быть и таким. Только тогда это уже не балет, а клоунская реприза.

И все-таки по азартному огоньку, горящему в его глазах, я видела, что дело пошло. Тело мое стало гораздо более послушным и гибким, пальцы твердыми, а линии рук — наоборот, мягкими.

В один прекрасный день Гоша сообщил, что назначает мне дополнительное занятие.

— Ох, держи ушки на макушке! — злорадно посоветовала Вероничка. — Наслышаны мы, наслышаны про Гошины дополнительные занятия. Он еще, говорят, в свою артистическую бытность ох как кобелял! А под старость лет совсем в маразм впал.

— Ну что ты такое говоришь! — подала голос Маринка Лыкова, пришивающая оторванную ленточку к пуанту. — Что он, сексуальный маньяк, что ли? Ему скажешь «нет», он и лезть не будет. Старенький ведь уже, безобидный, как пенек… Помнишь, он мне в начале года дополнительное занятие назначал?

И все же на внеплановый урок я пришла с ощущением внутреннего дискомфорта. Переоделась, полила из леечки пол и встала к станку разминать пальцы. Георгий Николаевич явился вовремя в весьма благодушном настроении и легком облачке винных паров.

— Ну что, обойдемся без поклона? Сразу батман тандю с правой ноги, потом плие… — пропел он, усаживаясь на стул и потирая старческие ладони. — Ну, в общем, все как полагается и по-быстренькому…

Когда добрались до адажио, Гоша подошел и мягко обнял меня за плечи.

— Плохо держу спину? — осторожно спросила я, хотя прекрасно понимала, что спина тут ни при чем.

— Хорошо, хорошо держишь… — Он провел указательным пальцем по позвоночнику до самой поясницы. — Очень хорошо… Все бы так держали!

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем… — Гоша улыбнулся, как невинный шаловливый ребенок, и сильно сжал одной рукой мои ягодицы.

— Я что, мышцы расслабила? Таз плохо держу?

— Неужели ты действительно такое невинное дитя, что ничегошеньки не понимаешь?

Я стремительно повернулась и взглянула прямо в его карие, чуть слезящиеся глаза:

— Георгий Николаевич, я все прекрасно понимаю. Но ни вам, ни мне это не нужно, и не заставляйте меня…

— Все, все, все! — Он энергично замахал обеими руками и прервал мою речь точно там, где следовало, удержав слова про возможную жалобу, про отказ от занятий, про то, что я закричать могу, в конце концов. — Все, все, все! — Гоша снова уселся на свой стульчик и вальяжно закинул ногу на ногу. — Это была всего лишь проверка, если тебе угодно. И ты ее с честью выдержала. Теперь я вижу: ты можешь стать настоящей балериной!

Естественно, ни одному его слову я не поверила, но почла за лучшее недоуменно и вопрошающе поднять брови.

— Хочешь, чтобы я объяснил? — Он небрежным и изящным движением руки убрал седые волосы со лба. — Изволь, я объясню… Природа, Ирочка… (Он опять называл меня Ирочкой!)… дала тебе очень много. Знаешь, что такое золотое сечение?

Про золотое сечение мне тоже было известно, но осведомленность выказывать почему-то не хотелось.

— …Золотое сечение — это совершенство всех линий и форм, центр гармонии и красоты. Твое тело, твои руки, само твое существо — золотое сечение для балета. Но важно не запустить, важно научиться правильно пользоваться природным даром. А для этого — что?..

Что — я не знала. Не знал и Гоша, застывший с воздетым к потолку пальцем и абсолютно бессмысленным выражением в глазах. Видимо, слишком длинное логическое умозаключение просто не уместилось в его подточенной алкоголем памяти.

— Н-да… Что… — Он пару раз щелкнул пальцами и то ли вспомнил старое, то ли придумал новое достойное продолжение: — А для этого нужно всю себя отдать балету! Понимаешь, Ирочка, всю себя! У тебя может быть только одна цель в жизни — танец. И должно держаться за нее, как за точку в фуэте. Потеряешь — и конец всему, закружит, понесет… Так что ты все правильно решила: любовь это, конечно, хорошо, но выбирать нужно главное. Одна цель должна быть! Только одна…

— А почему не две? — Я едва заметно улыбнулась. Отвергнутый Гоша был уже не опасен. Мне захотелось немножко над ним поглумиться и посмотреть, как он выкрутится. — Ну, балет, например, и любовь? — А ты видела где-нибудь две мушки у пистолета? Или два «глазка» у двери?.. Не видела? Вот то-то!..

Надо признать, из положения он вышел с честью. Теперь получалось, что я, Анастасия (или Ирина?) Суслова, отказалась от его любви исключительно из соображений карьеры. А если бы не необходимость посвятить всю себя балету — тогда, у-ух!..

Но малую толику злобы Гоша все-таки затаил. На утренний урок «класса» я пришла вместе со всеми и никаких скидок на дополнительную усталость не получила. А общее адажио Георгий Николаевич в этот раз выдумал просто зверское. Завершающим элементом правая нога шла на девяносто градусов в сторону и должна была сохранять это положение до специальной команды.

— Раз… два… три… пятнадцать… двадцать… — нарочито медленно считал Гоша. — Держать! Я сказал, держать!.. Двадцать пять, двадцать шесть… тридцать…

Пот лился по моей спине Ниагарским водопадом, правое бедро сводило ужасной судорогой. В конце концов я не выдержала первой, и не то что опустила — уронила ногу на пол.

— Суслова! — тут же взвился он. — Я разве сказал: «опустили»?! Быстро подняла ногу и держать, держать, держать!.. Все держим вместе с Сусловой и из-за Сусловой! Причем считаю с начала! Раз… два… три…

Сквозь плывущие перед глазами радужные круги я различила в зеркале усталые, злобные и почти ненавидящие лица девчонок…

К концу урока все как-то успокоилось. Никто, в том числе и Георгий Николаевич, на меня уже не злился. Девчонки мирно бинтовали в раздевалке стертые и разбитые пальцы, переписывали по кругу рецепт низкокалорийного печенья из овсяной муки второго сорта и болтали о всякой ерунде. Одна Артемова с почти мечтательной улыбкой на губах вспоминала сегодняшнюю экзекуцию.

— Да-а… Наш Гошенька сегодня, конечно, разошелся! — Вероничка достала из кабинки белые хлопчатобумажные носочки и осторожно всунула в них натруженные ступни. — С одной стороны, это еще ничего. Вон, говорят, у «нормальных», тех, что с девяти лет учатся, и по морде отхлестать могут… А с другой стороны, лучше бы он так старался, когда у мальчиков в училище преподавал. Не было бы сейчас таких уродов в Оперном.

— Ты про кого? — без особого интереса отозвался кто-то из девчонок.

— А ты вчера на премьеру «Вальпургиевой ночи» ходила? Там такой Вакх был, что хоть стой, хоть падай! Руки — крюки, ноги — крюки, а прыжок — так просто не вышепчешь!.. Настенька, правда, Серебровская, как всегда, — красавица!

— А кто Вакха-то танцевал?

— Да Ганс, Господи! Ганс из «Жизели».

Ленивая, почти сонная нега слетела с меня мгновенно. От усталого благодушия не осталось и следа. Ганса в «Жизели» танцевал Алексей. Только Алексей. Это была его партия…

— Его зовут Алексей. Его фамилия Иволгин. Никакой он тебе не Ганс, — процедила я сквозь плотно сжатые зубы. — А по поводу рук-крюк ты сначала на свои посмотри… Плисецкая!..

Вероничка удивленно округлила глаза, по-деревенски подперла подбородок круглой ладошкой и неожиданно участливо спросила:

— И не тяжело тебе так?

— Ты о чем? — Мой голос еще дрожал от злости.

— Тяжело, наверное… Я ведь только сейчас поняла, на кого похож твой мальчик. Ну, тот, который за тобой заходит… На артиста, на артиста, думаю… Да он же на Иволгина нашего похож!.. Выходит, ты возвышенно любишь одного, а спишь с другим? Бедняжка!

— Да пошла ты!.. — Я яростно дернула за замок «молнии» на крепдешиновом платье, и «молния» не замедлила разойтись. Гофрированные рукава сползли с плеч, сделавшись похожими на крылья мертвой бабочки.

Вероника с абсолютно невозмутимым видом достала из косметички английскую булавку и протянула мне:

— На, зацепи хоть под воротником. Кофту накинешь, до дома как-нибудь дойдешь… А за Иволгина своего не обижайся. Хороший он танцор, просто Барышников! И мальчик твой хороший. И спать с ним не стыдно. Что ты как маленькая, ей-Богу?!

Все-таки Вероничка Артемова была дамой вредной, стервозной, но не злобной. Как это ни парадоксально звучит…

А спать с Сашей мне, в самом деле, было не стыдно. И, кроме того, привычно. Я даже придумала для себя почти философскую сказку про одну принцессу, которая долго-долго искала самый прекрасный цветок на свете. Она его в конце концов нашла, но на бесконечно высокой горе. И достать цветочек оттуда было невозможно. Тогда она посмотрела себе под ноги, увидела маленький василек и сказала: «Я буду звать тебя самым-самым прекрасным цветком»… В общем, «философская» суть сводилась к тому, что принцесса не только выбрала синицу в руках вместо журавля в небе, но еще и мысленно пририсовала ей широкие крылья и длинные голенастые ноги… Я пыталась любить в Саше зыбкое отражение Алексея. И иногда верила, что у меня это получается…

Впрочем, Валера Антипов, на правах подружки посвященный в мои личные дела, упорно не желал замечать сходства Ледовского и Иволгина, Сашу за глаза называл не иначе, как «мерзкий приспособленец и эгоист». А если случайно пересекался с ним в моей квартире, старался под любым предлогом побыстрее сбежать.

Но в этот раз обстоятельства играли против него. Через два дня мне исполнялось восемнадцать лет, и мы с Валерой лепили пельмени к предстоящему празднику.

— А ты опять капусткой хрустеть будешь? — ехидничал Антипов. — Может, тебе и именинный пирог специальный сделать? Капустно-морковный! Или редисочно-спаржевый!..

— Почему? Ради такого праздника штук пять пельмешек я проглочу, нарушу-таки диету… А если ты пытаешься намекнуть, что хватит уже лепить, то я тебе скажу одно: «Не филонь!» В самом деле, Валер, гостей будет много, надо, чтобы еды на всех хватило.

И в этот момент в замке повернулся ключ. Пришел Саша, предпочитающий дверь открывать самостоятельно, а не жать на кнопку звонка с видом просителя. После защиты диплома он бегал по бесконечным собеседованиям. И я, честно говоря, не ожидала его сегодня увидеть.

Валера мгновенно помрачнел, с неудовольствием отложил в сторону очередной пельмень и указал выразительным взглядом сначала на свои заляпанные мукой руки, а потом на прихожую.

«Стряпать-то, конечно, надо, — говорили его печальные глаза, прячущиеся за толстыми стеклами нелепых очков, — но давай как-нибудь в другой раз. Ну, раздражает, раздражает меня твой любовник! Ничего поделать с собой не могу!»

Я смешно оскалилась, наморщила нос и махнула рукой. Что должно было означать: «Не обращай внимания и никуда не сбегай. Все будет нормально. Я тебе обещаю».

Валера обреченно вздохнул, пожал плечами и нехотя потянулся за следующим сочнем. В кухню уже потихоньку вплывал запах Сашиной туалетной воды.

Вскоре появился и он сам, идеально выбритый, голубоглазый, улыбающийся и, как всегда, очаровательный. Обнял меня за плечи, мило чмокнул в щеку и, брезгливо смахнув муку со свободной табуретки, присел на самый краешек.

— Как сегодня твои делишки? — Надо сказать, в голосе его почти не слышалось заинтересованности.

— Ничего, — ответила я. — Все как обычно. Все хорошо.

— Почему «как обычно»? — обиделся за меня Антипов. — Между прочим, сегодня Насте сказали, что на следующей неделе на нее придут посмотреть из театра.

— Ну-у! — Саша покачал головой и развел руками, пародируя недоверчивый восторг.

— А, кстати, зря вы смеетесь! — Валера с остервенением вонзил вилку в фарш и пару раз провернул ее, словно кинжал в теле врага. — Я, как знаток, могу сказать, что Настя за короткое время достигла очень больших успехов. Это трудно, это больно, и далеко не каждому дано…

— По-моему, ребята, вы слишком серьезно ко всему этому относитесь. Не нужно таких драматических страстей… Помнишь, Настюш, как ты сама смеялась над теми, кто живописует ужасы балета? И из всех этих ужасов знает только «восемь часов у станка», как горе-меломан «Полонез» Огиньского?.. Балет как балет. Работа как работа… Настенька, конечно, молодец, но…

— Значит, вы относитесь к этому как к обычной учебе в вашем техническом вузе, например?

Саша подошел к холодильнику, достал минеральную воду и выпил, не отрываясь, чуть ли не полбутылки. Потом расстегнул верхнюю пуговицу своей просторной шелковой рубашки и взглянул на Антипова с веселой, чуть-чуть снисходительной улыбкой.

— Вам интересно, как я ко всему этому отношусь?.. Могу объяснить. Я считаю, что Настя могла лучше устроиться в жизни, если бы все-таки закончила институт… Да, балерины прекрасно выглядят: худенькие до самой старости, пряменькие. Но они всю жизнь занимаются тяжелым физическим трудом. Это имеет смысл, если быть Плисецкой, Улановой… Но всю жизнь мучить себя, чтобы прыгать в массовке?.. На мой взгляд, лучше пить чай и чертить схемки в конструкторском бюро.

— Так вам кажется, что ваша любимая женщина достойна только того, чтобы танцевать в кордебалете?

— Я вас умоляю! — Сашенька насмешливо сморщился то ли выражению «любимая женщина», то ли антиповскому вопросу вообще. — Конечно, конечно, она — восходящая звезда! Но, заметьте, я ничего зазорного не вижу в том, что женщина не сделает карьеру… Женщина должна быть просто женщиной. Эти штучки-дрючки с карьерой важнее для нас, мужиков. Правда?

Валера угрюмо насупился. После аспирантуры он никак не мог найти нормальную работу и писал в какой-то лаборатории дешевенькие программы. Саша об этом знал.

— Да, кстати, звездочка моя, — проговорил он, усаживаясь снова на табуретку и с шутливой брезгливостью обирая комочки теста с моих пальцев. — У меня тут кое-что наметилось с работой. В общем, как раз послезавтра у меня важная встреча… Жаль, что именно в день твоего рождения, но ты ведь понимаешь?..

Я, конечно, понимала. Тем более что Саша все-таки пообещал прийти на самое начало праздника. И для него, как будто для Иволгина, я надела длинное, в пол, голубое платье из японского шифона. Для него втиснула свои покрытые кровавой коростой и полосками лейкопластыря ноги в узенькие туфли с ремешками и стразами. И только ему улыбнулась светло и ласково, войдя в комнату в нежном флере летящей ткани и настоящего изысканного «Пуазона».

На столе стоял именинный пирог, украшенный с Валеркиной подачи маленькой морковкой и капустным листом. Вокруг овощного ассорти дрожали восемнадцать крошечных язычков пламени. Разноцветные свечки потихоньку оплывали, парафин капал на пластмассовые подставки. А в воздухе висел прозрачный звон серебряных колокольчиков.

Я не сразу сообразила, что играет музыкальная шкатулка. И заметила ее тоже не сразу. Шкатулка, оказывается, пряталась за пирогом. Вместо традиционной фарфоровой балеринки, замершей в классическом аттитюде и медленно кружащейся вокруг собственной оси, на ее крышке умещался целый танцевальный дуэт. Партнер в сплошном черном трико, тоже фарфоровый и тоже глянцево блестящий, поддерживал балеринку за талию, а сам стоял перед ней на одном колене. Изначально, еще на фабрике, он был задуман голубоглазым блондином, но фантазия Никитиной и жирный черный маркер превратили его в жгучего черноглазого брюнета. Больше ничем он Алексея не напоминал, но намек и так был достаточно прозрачен.

— Спасибо! — сказала я и ответила заговорщической улыбкой на Ларискино подмигивание.

Саша, как всегда, отличился хорошим вкусом и чувством меры. Он вручил мне серебряный гарнитур из сережек и колечка с чернью и маленькими фианитами. Подарок был не настолько дорог, чтобы поставить меня в неловкое положение, и не настолько дешев, чтобы его мог сделать просто приятель.

А еще Саша попел вместе с нами под гитару, порассказывал анекдоты, даже станцевал два медленных танца, легонько касаясь губами моего виска. Потом озабоченно взглянул на часы и покачал головой.

— Всё. Мне, к сожалению, пора, — в голосе его явственно слышалось раскаяние. — Я бы и рад остаться, но… Дела, дела!.. Прости меня, пожалуйста, Настенька!

— И к какому это «сожалению» тебе пора? — язвительно поинтересовалась Никитина, разделывая ножом и вилкой кусок селедки. — «Сожаление» могло бы и подождать. Все-таки не у него, а у Насти сегодня день рождения!.. И, вообще, «сожалению» можно и космы за такие дела повыщипать. Ты так не считаешь?

Сашенька улыбнулся, щелкнул браслетом часов и, выходя из-за стола, небрежно, как маленького ребенка, потрепал Лариску по голове.

— Вы возводите на меня напраслину, сударыня! Это исключительно деловая встреча… Да и, думаю, не стоит «выщипывать космы» председателю крупной акционерной компании?

В прихожей он тщательно расправил свой пестрый шейный платок и посмотрел в зеркало так, будто пытался понять, кто глядит на него оттуда — друг или враг. Похоже, это действительно была очень важная деловая встреча. Встреча, из-за которой стоило пожертвовать днем моего рождения.

И все же на сердце отчего-то было неспокойно. Когда Саша, поцеловав меня на прощание, аккуратно закрыл за собой входную дверь, я заглянула в комнату и поманила пальцем Никитину.

— Чего? — беспечно спросила та, усаживаясь на тумбочку для обуви и закидывая ногу на ногу.

— Понимаешь, Ларис, мне надо свежим воздухом подышать… Ты не могла бы поразвлекать гостей? Немножко. Минут пятнадцать-двадцать…

— С Сашенькой, что ли, сбежать хочешь?.. Невтерпеж?

— При чем тут невтерпеж? Да и вообще не с Сашенькой… То есть не с Сашей… Просто надо подышать!

— Ну-ну! — Лариска взглянула на меня исподлобья и полезла в карман своего светлого блейзера за сигаретами. — Иди. Дыши. Именинница…

Я накинула тоненький белый кардиган и прямо в шифоновом платье выбежала на улицу. Прозрачный голубой подол тащился по асфальту, как шлейф низвергнутой королевы. Прохожие, наверное, думали, что видят сумасшедшую выпускницу, устроившую себе прощальный бал задолго до окончания экзаменов.

А я просто брела к центральному проспекту, хотя и не могла знать точно, что Саша пошел именно туда. И даже немного удивилась, когда увидела его на автобусной остановке, возле газетного киоска. Он стоял под уличным фонарем, и льющийся сверху рассеянный свет таинственно серебрил его темные волосы. Автобусы останавливались, раскрывали свои двери-гармошки, снова уезжали. Саша не двигался с места. И только когда возле бетонного бордюра лихо притормозил темно-синий «Опель», сделал несколько не очень уверенных шагов вперед.

И тут же кто-то тронул меня за плечо. Я вздрогнула и обернулась. Пьяный мужичонка в дурно пахнущей цветастой рубахе, выпущенной поверх штанов, смотрел на меня с восхищением.

— Принсесса!.. В натуре — принсесса, твою мать!

— Отстаньте, ради Бога! — Я попыталась отойти, но он цепко ухватил меня за локоть.

— Ну че ты боисся, Принсесса! Я тебя не трону… Ты слышь чо? Лидка моя говорит: «Иди, принсессу себе ищи, если я не нравлюсь!» А я вот пошел и тебя нашел…

Дверца «Опеля» тем временем открылась, и из автомобиля вышла черноволосая девушка в блестящих узеньких брючках. Саша направлялся к машине справа, а девушка, взглянув на наручные часики, быстро пошла влево, к коммерческому киоску со спиртным, прохладительными напитками, жвачкой и прочей ерундой. И еще прежде, чем она вошла в свет фонаря, я поняла, где ее видела. Кроме меня, это поняли еще несколько людей на остановке, потому что тут же начали таращиться на брюнетку, словно на диковинную зверюшку. Наталья Ливнева, а это была именно она, вела на местном телевидении одну из самых популярных информационных программ и не раз завоевывала почетный титул «Мисс ТV».

Пьяный искатель «принсесс» продолжал дергать меня за рукав, норовя порвать кардиган, а я из-за угла наблюдала за Сашей. Он уже изменил курс и двигался прямиком к коммерческому киоску. Когда Ливнева с купленным «Тик-Таком» повернулась, то чуть не уткнулась носом в его грудь. Саша ласково взял обе ее руки в свои и осторожно поцеловал ухоженные пальчики, в свете фонаря мерцающие французским «бриллиантовым» лаком.

— Ну, ты чо, в натуре, сильно гордая, да? — взревел мужичонка, отчаявшийся привлечь мое внимание мирным способом. При этом с такой силой дернул за серебряную цепочку, что она, словно удавка, впилась мне в шею. — Чо ты ко мне ж… поворачиваешься? Принсесса, твою мать!

От боли и обиды из моих глаз жарко хлынули слезы. Я тоже потянула за цепочку, умудрившись порвать ее, и отчаянно закричала:

— Да уйдете же вы, наконец, или нет?! Что вам от меня нужно? Милицию позвать, да?

Саша, до этого мирно болтавший с Ливневой, мгновенно повернулся на мой голос. Прислушался, видимо, полагая, что ему почудилось, а потом решительно направился к киоску.

— Тебя русским языком спрашивают, что надо? — Он уставился на вмиг утратившего боевой задор мужичонку весьма зловеще. — Русским или нет? Или ты по-русски не понимаешь?

— Да я… Да мне… Принсесса вот…

— «Принсесса», — Саша усмехнулся. — Принцесса — моя.

Пьяница согласно кивнул и присел на корточки.

— И цепочка — моя…

— Ага… — сказал тот покорно и разочарованно. И с хорошей скоростью удалился.

Саша же поднял с земли цепочку, сдул с нее пыль и мусор и протянул мне:

— На, держи!

Я ждала, что сейчас он скажет: «Моя принсесса», или сделает что-нибудь такое, что Ливнева, стоящая неподалеку и наблюдающая за нами, поймет — да, я его «принсесса», я, а не она. Но он только испытующе посмотрел мне в глаза, галантно поинтересовался, дойду ли я до дома самостоятельно. И, получив утвердительный ответ, направился к своей «Мисс ТV»…

В среду он явился как ни в чем не бывало. У меня ужасно болела спина, на которую я умудрилась хлопнуться прямо с «высоких» пальцев. Кроме того, настроение, естественно, оставляло желать лучшего. Услышав, как в замке поворачивается ключ, я сразу же попала под власть двух одинаково сильных желаний: разрыдаться у Саши на груди или немедленно спустить его с лестницы.

— Привет, — сказал он, проходя в комнату и бросая на стул мокрый плащ. На улице в тот день шел дождь. — Что на диване валяешься? Устала?

Я не стала объяснять ему про ушибленную спину. Тем более что уже через минуту, задрав на мне футболку, он сам увидел огромный багровый синяк.

— Да, тяжел, тяжел труд российской балерины!.. Тебе, наверное, и двигаться больно?

— Нет, — мотнула головой я.

Тогда он, подхватив меня под колени, пересадил на пол, а сам разложил диван и накрыл его свежей простыней из комода. Батистовая простыня, лежащая внутри дивана, тоже была еще совсем свежая, но я возражать не стала. Как не стала спорить и с тем, что Саша, сняв джинсовую рубашку и плавки, тут же нырнул под одеяло, не удосужившись поцеловать меня, хотя бы ради приличия.

Мне было невыносимо скучно скатывать с бедер лосины, расстегивать бюстгальтер и выключать торшер. Скучно и как-то гадко целовать его почти безволосую грудь с темно-коричневыми кружками сосков. Гадко и унизительно-привычно раскидывать ноги в стороны, задирая колени к ушам. И слушать при этом надсадный, болезненный стон, с которым он входит в мое бедное, измученное тело.

— Ох, ну и коленочки у тебя, сладенькая! Это же уколоться можно… Или поцарапаться! — приговаривал Сашенька, удобно устраиваясь между моих ног. — А ребрышки! На тебе прямо как на стиральной доске…

И снова вдавливал мои плечи глубоко в скрипящий пружинами диван и терся вспотевшим лбом о мою равнодушную и холодную щеку…

— Ну, «на лошадку» я тебя сажать сегодня не буду. Ты у нас больная, — заявил Саша, когда сеанс закончился и он откинулся на спину с видом привычно-удовлетворенным. Судя по всему, ему больше ничего и не хотелось, но, как «истинный мужчина», он не желал ударить в грязь лицом и поэтому предпочел свалить все на женщину. — Отдыхай, Настик, лечись. А то с такой спиной декольте тебе не носить…

— А ты что, уходить собираешься? — спросила я, приподнимаясь на локтях и щелкая выключателем торшера.

— Да, сегодня есть еще кое-какие дела. И потом, ты же знаешь, я новую квартиру себе подыскал. Обставлять там все надо, генеральную делать…

Он снял со спинки стула рубаху, осторожно встряхнул ее, взяв двумя пальцами за плечи, заботливо почистил ногтем большого пальца помутневшую металлическую клепку.

— А с Ливневой у тебя что? Серьезно? — спросила я напрямик.

Саша несколько удивленно приподнял брови, но посмотрел внимательно и испытующе, совсем как тогда, на остановке.

— Серьезно?.. Я и сам еще не знаю. Возможно, серьезно. А что?

Он был честен, как палач, объявляющий приговоренному, что будет больно.

— Что, она очень хороша как женщина? Лучше меня? Опытнее, наверное?.. Более «сладенькая» и коленки не колются?

— Ну при чем тут это? — Саша почти брезгливо поморщился и присел на край дивана. — Наташа неординарная личность, очень интересный человек… Она ведь, представляешь, сама всего добилась на телевидении, хотя начинала буквально с нуля! Просто пришла на конкурс дикторов. И шанс-то был — один из тысячи. Наташка ведь заикалась в то время…

Похоже, Ледовской собирался живописать мне, все еще лежащей в постели, из которой он только что выпрыгнул, прелесть и очарование зеленоглазой Наташи Ливневой.

— А на Регинку она тоже похожа? — зло выкрикнула я, прекрасно понимая, что сделаю ему больно.

Но он не вздрогнул, не застыл со своими высококачественными итальянскими плавками в руках. Просто пожал плечами:

— Да нет, вряд ли… Хотя, может быть, что-то есть.

Такая реакция решительно не укладывалась у меня в голове. Я, прикусив нижнюю губу, подтянула одеяло к подбородку и на секунду задумалась.

— Настенька, Настенька… — прервал мои размышления Саша. — Помнишь, что я тебе сказал тогда? «Все проходит»… Все, понимаешь?

— И Регинка тоже прошла?

— И Регинка.

— Давно?

— Ну, в общем, достаточно…

— Значит, и историю ты эту тогда рассказал, чтобы меня разжалобить? Прямо мексиканский сериал! И злые родители тебе, и любовь, словно у Ромео и Джульетты, и потерянный ребенок, и монастырь… Что еще нужно!

— Ты только не передергивай, да! — Саша нахмурился. Правда, всего лишь на секунду. — Когда-то это и в самом деле было больно, а потом… Да и не о Регинке сейчас надо говорить…

— А о ком же? О нас с тобой? — Я попыталась насмешливо повести бровями, но это получилось у меня довольно посредственно. Пришлось спешно отвернуться и сделать вид, что тянусь за футболкой.

— И о нас с тобой тоже не надо. Ты же прекрасно все понимаешь: взрослые люди — повстречались, разошлись…

— Да, я все понимаю и даже приветствую…

— Ну, вот и хорошо, — бросил он уже от двери. — Кстати, все время хотел спросить, но как-то неудобно было… Что это за мужик у тебя над диваном висит?

— А это… — Ярость, тоска и обида переполняли мою грудь. — Это, между прочим, тот самый мужик, на которого ты похож!

Я специально сказала: «на которого ты похож», а не «который похож на тебя», чтобы обидеть побольнее. И снова нервической реакции не последовало. Саша не поленился снять туфли, вернуться в комнату и внимательно изучить портрет на стене. Судя по выражению лица, он или не нашел сходства, или счел его для себя нелестным.

— Н-ну… — неопределенно промычал он, подтягивая носки и снова всовывая ноги в серые «саламандры», — тебе, конечно, виднее…

Потом надавил указательным пальцем на кончик моего носа и ушел…

Я рыдала два дня. Слава Богу, что в четверг в связи с прорывом канализации в училище отменили занятия. Никитина, конечно, утешала меня, но как-то без энтузиазма:

— Ну ты же сама говорила, что он — только жалкое подобие Иволгина? Что и фен, дескать, у него в тумбочке, и овечки на футболке дурацкие?..

— Ну и что, что овечки?! — всхлипывала я.

— Не знаю что. Ты же гундела, что это признак женственности.

— Так когда это было?! Ты бы еще детский сад вспомнила!

— Ну, не знаю, — Лариска разводила руками. — Я и то так не выла, когда ты его у меня отбила. Причем ты! Самая обычная моя соседка! Каких много… А с Ливневой и поделиться не стыдно. Вы в разных весовых категориях, неужели не понимаешь? У тебя против нее просто шансов нет!..

Зато Антипов был гораздо более милосерден. Я-то ожидала, что он, узнав о моей трагедии, начнет радостно потирать маленькие ладошки и говорить, что очень рад моему расставанию с этим «приспособленцем и эгоистом». Но он только вздыхал, варил мне свежий кофе и наивно предполагал:

— А может, он таким образом доказать тебе что-то хочет?.. Конечно же! Наверняка! Знаешь, я еще на дне рождения понял, что он на тебя за что-то обиделся.

— В самом деле? — Я вытирала слезы и прочищала красный распухший нос.

— Да!.. И я, кажется, понял за что… Помнишь, ты пригласила меня потанцевать? Ну, когда день рождения еще официально не начался, а музыку уже крутили?

Я не помнила, но все равно торопливо кивала.

— Вот видишь! Он же тебя элементарно приревновал! По идее-то, нужно было пригласить его, а тут я… Причем в тот день, — Валера кокетливо приосанился, — выглядел я очень даже ничего. На мне был костюм, сшитый очень хорошей портнихой по французскому каталогу. И туалетная вода — импортная!

Запах антиповской туалетной воды я не помнила, а вот костюм был просто отвратительный. Возможно, его и в самом деле сшили по французскому каталогу. Только каталог был пятидесятого или шестидесятого года выпуска, причем изданный в серии «Шьем детям и подросткам»… Бедный, добрый Валера! Он искренне верил, что к нему можно приревновать!

Но обижать соседушку не хотелось. Я раздумчиво тянула:

— Кста-ати, очень может быть…

А он радовался, как ребенок.

После очередной такой душеспасительной беседы я включила телевизор и увидела великолепную Наталью Ливневу в модном, изумрудного цвета батнике, вещающую с экрана о новостях культуры. Мы действительно играли в разных весовых категориях. Она была известнейшей журналисткой и чуть ли не секс-символом нашего города, а я — безвестной студенткой хореографического училища. Но меня не прельщала ее слава и популярность. Мне-то нужно было совсем другое…

Промокнув все еще зареванное лицо мокрым полотенцем, я достала из-под дивана старенькие балетки. Встав к подоконнику, сделала несколько батман-тандю и па-де-бурре. Села на продольный шпагат, склонилась к правой ноге. Мое лицо оказалось на уровне кривеньких диванных ножек. А под диваном лежал когда-то потерянный Сашей брелок от ключей и балетные фотографии Иволгина. Проигнорировав «драгоценный» брелок, я достала снимки, расстелила их перед собой на полу. И вдруг неожиданно ясно поняла, что моя синица улетела, с облегчением сбросив журавлиные крылья. А что касается прекрасного цветка из моей «философской» сказки… Честнее все-таки любить его, недосягаемого, чем довольствоваться васильком, стараясь при этом забыть, что тот всего лишь василек…

Одним из самых счастливых обстоятельств моей тогдашней жизни было «духовное перерождение» алкаша Синицына. Побомжевав где-то с полгода и, видимо, пропив все деньги, он решил вернуться и выдворить меня из квартиры. О чем и сообщил в самых «изысканных» выражениях, появившись как-то утром на пороге.

— Слышь чо, деваха, — Синицын стянул с головы засаленную кепку и повесил ее на купленное мной хрустальное бра, — мне тут посоветовали… как это… расторгнуть договор! И, в общем, сказать, чтобы собирала манатки. Сам жить здесь буду! А ты давай сваливай!

Известие было не из приятных, но выказывать огорчение не хотелось. Я пожала плечами и пригласила его в кухню попить чаю. Хозяин долго и недоверчиво разглядывал новые, хотя и дешевенькие обои, свежепобеленный потолок, отмытый холодильник. И после этого значительно подобрел.

— Да-а, — вымолвил он в конце концов, — деваха ты, конечно, аккуратная. И квартиру в ажуре содержала. Но, сама понимаешь…

— Когда мне выезжать? — спросила я, подливая в его чашку заварки и неуверенно подвигая блюдце с отвратительным низкокалорийным печеньем.

— Да, ладно… Не торопись. Недельку я у дружка перекантуюсь. А ты пока себе другую хатку подыщи… А то, может, останешься у меня? Хозяйкой будешь!

Синицын радостно рассмеялся собственной шутке, обнажив желтые, прокуренные зубы, которых к тому же было явно меньше, чем надо. Выглядел он ужасно. И, самое странное, я не могла даже приблизительно определить, сколько ему лет.

— Ну что, складывай чемоданы, — он поднялся со стула. — Будешь уезжать, ключи оставишь соседям. Я сюда переберусь, может, в понедельник, а может, в среду…

И ушел, оставив кепку на моем чистеньком бра.

Когда буквально через пять минут дверь открылась, я подумала, что хозяин вернулся за своим головным убором. Но Синицын был не один, а в сопровождении Валеры Антипова, прижимающего к груди бутылку «Пшеничной» водки.

— Настенька, мы вот решили, что нехорошо так расставаться, — Валера несколько раз подряд подмигнул мне с чрезвычайно заговорщическим видом. — Заходит ко мне Владимир Викторович и говорит, что ты уезжаешь и ключи отдашь через неделю. А я ему предлагаю: «Давайте тогда посидим все вместе, поговорим. А то как-то не по-человечески получается!»

— Да, конечно… — ответила я не очень уверенно. Суть затеянной Антиповым авантюры пока доходила до меня с трудом. Но когда Синицын Владимир Викторович выпил вторую стопку и закусил ее кабачковой икрой, ситуация начала проясняться.

— И где же вы все это время путешествовали? — участливо интересовался Валера, делающий вид, что пьет, и незаметно сливающий водку в цветочный горшок. — К родителям-то своим заезжали?

— Не довелось, — бубнил хозяин. — Далеко они больно…

— А уж как бы, наверное, были рады, если бы узнали, что Настя вашу квартиру от милиции отстояла. Вас ведь выселить хотели за пьянство и антисанитарное состояние жилья. Но вот благодаря Насте все — тьфу-тьфу — обошлось…

— Менты, говоришь, приходили?

— И еще придут! — успокаивал Валера. — Вам бы съездить сейчас родителей навестить. А в милиции бы за это время попривыкли, что с квартирой все в порядке, и отстали от вас.

— Денег нету! — жаловался Синицын.

— Так Настя заплатила бы вам за месяц или за два. Как договоритесь…

Хозяин раздумывал до тех пор, пока не кончилась водка, а потом выдал:

— Ладно, давай прямо сейчас деньги за месяц. Съезжу, в самом деле, к старым…

Потом Валера тревожно предполагал, что он может уйти в запой и через неделю вернуться с теми же требованиями. Но через неделю пришла телеграмма: «Прошу выслать деньги за полгода по такому-то адресу в поселке Сосновка, на имя Синицыной Анны Тимофеевны». А следом за телеграммой и письмо, в котором мать Владимира Викторовича благодарила меня за положительное влияние на сына и сообщала, что квартиру они позже будут продавать, а пока я могу жить и не беспокоиться.

Вот так я и жила полгода. Потом еще полгода. Потом еще… И только осенью 1997-го, когда в моей личной карточке появилась запись «Экспериментальный класс. Четвертый год обучения», Георгий Николаевич заговорил о возможности получения места в интернате.

— Только это еще очень и очень неточно, — сообщил он мне после занятия, отозвав в дальний угол класса. — Особо рассчитывать не стоит. Но, учитывая твои особые успехи и то, что в жилье из наших девочек нуждаешься ты одна…

Я, естественно, не выдержала и поделилась радостью с девчонками.

— А не страшно тебе в интернат идти? — Милка Лебедева, когда-то наша «маленькая», а теперь уже шестнадцатилетняя, достала из коробочки новые колготки с лайкрой и натянула их на длинные, словно у аистенка, ноги. — Все-таки общага — она и есть общага…

— Да я ведь раньше жила в общежитии. Когда еще лет было, сколько тебе сейчас.

— И, кстати, чего там в интернате бояться? — Вероничка Артемова закончила скалывать шпильками на затылке свои волосы цвета спелого баклажана. — Ночного разврата, что ли?.. Так наш Суслик всем местным мальчикам в бабушки годится, у них наглости не хватит к ней пристать. Тем более что половина там — голубенькие…

— А по-моему, все это сказки про голубеньких. — Милка удовлетворенно рассмотрела ногу, обтянутую новыми блестящими колготками. — Я вот в «СПИД-Инфо», кажется, читала, что в балете их такой же процент, как везде, — больше болтают…

— Бог ты мой! — Вероничка всплеснула руками. — Живешь словно в аквариуме, ничего вокруг себя не замечаешь!.. Да ты поговори с девчонками из интерната, они тебе порасскажут. Или, если не веришь, попробуй, например, Мишеньке на «дуэте» глазки состроить…

— Ты что думаешь, он — из этих?

В Милкином голосе слышалось столько неприкрытого ужаса, что Артемова расхохоталась:

— А чего ты так испугалась-то? Замуж за него собралась, что ли?

— Нет, не замуж. Просто…

Мишка Селиванов, высокий, белокурый, в самом деле немного женственный, был моим партнером на «дуэте». Никитина, пару раз заходившая за мной в училище, тоже выдвигала версию, что он «из этих». Я сначала отмахивалась, потом приглядывалась к нему с постыдным любопытством, а потом поняла, что мне все равно. Мишка был не только прекрасным партнером, но еще и хорошим товарищем.

— Это я виноват! Честное слово, я! — объяснял он преподавателю по «дуэту», чуть не уронив меня, распластавшуюся, как корова, с воздушной поддержки. — Настя просто ничего сделать не могла. Она и подобралась вся, и прыгнула хорошо…

Прыгнула я ужасно и повисла на его дрожащих от напряжения руках мертвым грузом. А если бы упала башкой о пол, то, кроме травмы, получила бы еще хороший нагоняй. Но Мишка удержал. Преподаватель, прекрасно видевший все «изящество» моего полета, только качал головой и командовал:

— Еще раз… Только та, которая невиноватая, пусть предварительно вспомнит, чему ее на «классе» учили…

Мишка был Мишка. И мне казалась безразличной его сексуальная ориентация…

— Кончай болтать что попало, — я сказала это довольно беззлобно и всего лишь тронула Веронику за локоть. Но она неожиданно взвилась, как кобра из вазы факира.

— Значит, я болтаю что попало? Сплетни собираю, да? Одна ты у нас, святоша и балерина от Бога, и прекраснейшей души человек?

— Да перестань ты! Вовсе я не говорила, что ты сплетничаешь. Просто зачем об этом болтать?

— Милка спросила, я ответила! И нечего мне рот затыкать. Если тебя ничего на свете не волнует, кроме того, как антраша сегодня получилось, то…

Вероничка вопила уже довольно громко. Голос ее гулким эхом отскакивал от холодных, пропахших потом стен раздевалки. Изо всех углов начали подтягиваться девчонки, чтобы послушать, чем кончится наша словесная дуэль. Мне стало гадко и отчего-то стыдно.

— Да, мне многое безразлично, — проговорила я, запоздало понимая, что не надо было ввязываться в этот дурацкий разговор. — И в том числе, кто с кем спит… Я вообще не считаю это темой для общей беседы.

— А видно, кстати, что эта тема тебе до лампочки, — Артемова удовлетворенно улыбнулась. — Поэтому-то тебя твой мальчик и бросил. И что-то на его место кандидатов не видно…

Отвечать не хотелось. Тем более что и провокация ссоры была слишком явной, и причину Вероничкиного поведения я знала. Сегодня Гоша сделал ей унизительный втык за безобразную форму и общее разгильдяйство. А мне, как назло, объявил о предстоящем просмотре в Оперном…

В Оперный со служебного входа я к тому времени ходила уже несколько раз. Нас всей группой водили смотреть женский класс и репетицию, показывали огромную, словно аэродром, сцену с закулисной стороны, даже позволяли по разу пройтись в простых турах по большой диагонали до самого занавеса. Но сегодня меня хотела посмотреть сама Третьякова. И это было совсем, совсем другое…

Надежда Ивановна Третьякова была балетмейстером-репетитором и живой легендой нашего театра. Шестидесятилетняя, сухонькая, со смешным кудрявым пучком на затылке, когда-то, много лет назад, она заставляла восторженно рукоплескать и Москву, и Ленинград. Она была педагогом нынешней примы Лазоревой и еще очень, очень многих. Правда, поговаривали, что Третьякова может не только сделать из неопытной девочки крепкую солистку, но и серьезно испортить карьеру одной своей фразой. Если Надежда Ивановна говорила после просмотра: «Не знаю, мне кажется, что это только кордебалет», то с мечтой о блестящем балетном будущем можно было распрощаться.

Третьякова ждала меня в обычном классе, стоя у рояля и задумчиво перебирая пальцами одной руки клавиши. Она была в бежевом джемпере ручной вязки и длинной, до щиколоток, серой юбке. Ее некогда божественные ноги бугрились вздувшимися венами. Ступни покоились в уютных мягких тапочках. Легендарный белокурый пучок на голове был перехвачен пушистой детской резиночкой.

— Здравствуйте, — несмело проговорила я, останавливаясь у дверного косяка. — Мне сказали…

— А вы, наверное, Настя Суслова? — Она неожиданно приветливо улыбнулась. — Проходите, готовьтесь. Я сейчас приглашу концертмейстера…

Пока я поправляла перед зеркалом узенькие лямочки и проверяла, правильно ли надеты пуанты, в дверь постучали. А потом в класс заглянула Анастасия Серебровская:

— А Надежда Ивановна?..

— Она сейчас придет! Вышла на несколько минут…

— Ну и отлично! Я ее подожду. — Серебровская в тренировочных брюках и каком-то свитере, завязанном рукавами вокруг талии, прошла к окну и села на стул. — Тебя как зовут?

Я представилась.

— А-а, что-то я про тебя слышала… Это ты, что ли, суперталантливая девочка из экспериментального?

Мне было страшно неудобно, но оставалось только неопределенно пожать плечами.

— А чего ты стесняешься? Молодец! Гордиться надо!.. Не знаю, конечно, как ты танцуешь, но фактура у тебя — что надо! Говорю абсолютно искренне!

Конечно, Анастасия Серебровская могла говорить абсолютно искренне, могла честно радоваться тому, что я молодец. И выражение ее миловидного личика сейчас сильно отличалось от кислой мины Артемовой, похлопывающей меня по мокрой от пота спине и скучно замечающей: «Да, действительно классно. Прав Георгий Николаевич: ты из нас самая талантливая!» Но что был мой предполагаемый талант по сравнению с талантом Серебровской?! Она с недосягаемой высоты своей одаренности несомненно могла восторгаться примитивными успехами девочки из хореографического. Но уверенности мне это, честно говоря, не добавляло.

Серебровская, отведя в сторону правую ногу и сильно натянув подъем, разминала стопу. А я исподтишка разглядывала ее профиль. Она и в самом деле была немного похожа на белочку. Черноволосая, маленькая, со слегка вздернутым носиком и аккуратными темными губками, Анастасия, конечно, не являла собой идеал красоты. Но была в ней какая-то невыразимая прелесть, которую даже я — женщина — не могла не чувствовать… И, кроме того, я ощущала бы к ней симпатию, будь она даже уродиной. Серебровская танцевала с Алексеем. И этого было вполне достаточно. В последнее время ее начали активно двигать в примы, и Иволгин, как постоянный партнер, иногда двигался вслед за ней. Ах, как помогала она ему на сцене! (Я взглядом полупрофессионалки уже могла это замечать.) Как поддерживала легкой улыбкой и сглаживала неудачные моменты! Серебровская была не просто хорошей балериной, она была другом моего Леши…

Третьякова с концертмейстершей появились через пару минут. Моя тезка быстро поднялась со стула и подошла к Надежде Ивановне со смиренным видом прилежной ученицы.

— Надежда Ивановна, — она по-детсадовски поковыряла носком пол, — вы не уделите мне минут пятнадцать? Просто я тут над Ширин работала…

— Да, но у меня сейчас девочка…

— Конечно-конечно, я подожду!

Интуиция подсказала мне, что нужно проявить ученическую этику.

— Надежда Ивановна, если нужно, я могу подождать в коридоре…

Третьякова взглянула на меня с явным одобрением и пожала плечами:

— Зачем же в коридоре? Можешь посмотреть. Тебе, я думаю, будет полезно…

А потом Серебровская танцевала вариацию Ширин из первого акта. Легкая и грациозная, как козочка, она едва касалась пола, и казалось, солнечные искры вот-вот брызнут из-под ее розовых пуантов. Руки ее, выразительные и изящные, то изламывались прихотливым восточным жестом, то просто и нежно молили о любви.

— Прыжок еще отточеннее, еще бисернее! — с ударением на слове «еще» заметила Третьякова, когда Анастасия закончила. — В общем, неплохо. Но ты же сама видишь слабые места. Работай!

Немного отдышавшаяся Серебровская распустила свои длинные волосы и снова закрутила их в тугой узел:

— А можно мне девочку посмотреть? Про нее так много говорили, что даже интересно…

Я покрылась противным холодным потом. Танцевать перед Третьяковой было страшно. Танцевать после Серебровской — самоубийству подобно. А она еще и смотреть собиралась! Куцым хвостиком промелькнула трусливая мыслишка: «Мало того, что я сейчас опозорюсь, так она еще наверняка и Иволгину расскажет. Посмеются вместе над дутым авторитетом». Впрочем, Алексей уже вряд ли помнил о моем существовании. После той краткой, но обидной отповеди я больше не докучала ему букетами…

— Итак, что будешь показывать? Какую-то из Фей, если я не ошибаюсь? — Надежда Ивановна расправила юбку на коленях и прислонилась спиной к черному блестящему боку рояля. Концертмейстерша улыбнулась мне ободряюще.

— Д-да… Фею, — от волнения я начала заикаться, как когда-то в юности Сашина возлюбленная Наташа Ливнева. — Ф-фею Безобразности…

Светлые брови Третьяковой медленно поползли вверх, к аккуратно подстриженной прямой челке. А Серебровская, замершая на секунду, звонко расхохоталась.

— Просто они развлекаются так же, как мы когда-то. — Она все никак не могла остановиться и тыльной стороной ладошки утирала выступившие слезы. — Помните, Надежда Ивановна, вы нас за это ругали?.. Ну, Фею Резвости мы звали Феей Трезвости, а Фею Беззаботности — Феей Безобразности…

И нас за это ужасно бранили на «теории», а мы между собой все равно говорили так, как казалось смешнее. Но чтобы вот так опозориться перед Третьяковой?! Я поняла, что сейчас разревусь в три ручья, и уже шмыгнула носом, когда Надежда Ивановна неожиданно сухо и строго скомандовала:

— Нюни подбери!.. Препурасьон!

Мне казалось, что спасла меня добрая концертмейстерша. Что она сыграла так замечательно, что все слушали только музыку Чайковского, а на мои па совсем и не смотрели. И хорошо, что не смотрели! Потому что ноги мои двигались словно коленца кузнечика, а руки как лопасти ветряной мельницы. И все-таки я дотанцевала вариацию до конца. А когда, набравшись смелости, подняла глаза на Третьякову, то замерла в счастливом изумлении.

Никто не смотрел на меня с насмешливой снисходительностью: Серебровская с Надеждой Ивановной переглядывались между собой — удивленно, многозначительно и, как мне показалось, обрадованно…

Третьякова захотела посмотреть весь мой скудный репертуар, и теперь каждый понедельник я ходила в театр с небольшой спортивной сумкой через плечо. Дважды в месяц меня сопровождал Антипов: в эти дни были репетиции его хора. Я уже относительно спокойно проходила мимо вертушки вахты и вечно открытой двери отдела кадров, сворачивала в полутемный балетный коридор на втором этаже, привычно зажимала нос, минуя затуманенную сизым дымом курилку на лестнице. Но до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что в один прекрасный момент мне навстречу может запросто попасться Иволгин. Что тогда делать — опускать глаза в пол или, наоборот, принимать вид гордый и независимый, — я не знала.

И, естественно, встреча случилась тогда, когда я меньше всего этого ожидала. В тот понедельник мы с Антиповым, проторчав двадцать минут на остановке перед домом, опаздывали и поэтому ужасно торопились. Еще на аллее перед Оперным на моих ботиночках развязался шнурок, но наклоняться и завязывать новый бантик было некогда. Я решила, что добегу так, а в следующий раз затяну шнурки на морской узел. Однако уже на лестнице стало ясно, что добежать до класса не удастся: язычок ботинка окончательно вывалился, а шнурки тянулись по полу за ногой, словно усы аквариумного сомика.

— Слушай, давай здесь попрощаемся, — сказала я Валере, нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу и жалобно посматривающему на часы. До его хорового зала нужно было подниматься еще на четыре лестничных пролета. — Я-то уже почти пришла, а ты из-за меня опоздать можешь.

— Ну давай! — охотно согласился он. Помахал мне рукой и, уже взлетая по лестнице, крикнул: — Только на выходе подожди меня обязательно! Не знаю, точно или нет, но, возможно, у меня будет для тебя кое-что интересненькое…

Скорее всего Антипов собирался достать для меня очередной рецепт гадкого риса. На мгновение мне стало грустно: Валера очень придирчиво следил за соблюдением его рекомендаций.

Но вежливо отказываться было поздно: коричневый жилет моего соседа уже исчез из виду. Я отошла к окну и принялась завязывать шнурок, причем лицом развернулась к коридору, в котором находился мужской репетиционный класс и из которого в любой момент мог появиться Алексей. И, конечно же, стоило мне наклониться, как за спиной раздалось вежливое покашливание. Я повернула голову и от неожиданности присела на корточки, словно испуганная детсадовка. Иволгин собственной персоной стоял за моей спиной и весело улыбался.

— Пройти можно, девушка? — Даже голос его, забытый за несколько лет, показался мне самым прекрасным в мире. Что уж говорить об обладателе этого голоса? На нем был свободный черный пуловер с у-образным вырезом и спортивные черные брюки с карманами на «молниях». Волосы его, все такие же длинные, были смешно заправлены за уши, отчего лицо приобретало какое-то лукавое выражение.

— Я спрашиваю: пройти можно?

— Д-да, — растерянно прошептала я. И так же, не вставая с корточек, чуточку переместилась. Наверное, со стороны это смотрелось очень смешно. Но Иволгин сдержал усмешку, вздрогнувшую в уголках его губ, и подал мне руку:

— Вы откуда такая испуганная? Работать сюда устраиваетесь?..

А рука у него была твердая и теплая. И подал он ее, наверное, не осознавая профессиональности жеста, как подают на уроках партерной поддержки. Его пальцы сжали мою кисть совсем легонько: так, чтобы только не дать упасть.

— Нет… не работать, — пробормотала я, не в силах отвести взгляда от его лица, такого желанного, такого любимого, с янтарно-карими глазами и длинными стрелами прямых ресниц. Наверное, в этот момент он тоже что-то вспомнил, потому что посмотрел на меня с неуверенным интересом и спросил:

— Простите, а мы с вами?.. То есть вы…

Рука его все еще сжимала мои пальцы.

— Нет! — только и смогла выдохнуть я и, резко мотнув головой, побежала прочь по коридору. Голенище моего ботинка хлопало о ногу, а сзади позорно тянулись усики так и не завязанных шнурков.

Отзанималась я в тот день так себе. Даже Третьякова отметила мою нервозность и лихорадочную возбужденность. Но пожалела, мучить и ругать не стала, а отпустила на все четыре стороны, попросив только в следующий раз приходить в нормальном состоянии.

Валеру, естественно, пришлось ждать не меньше часа. И я прокляла все на свете, сидя на лавочке под доской объявлений местного профкома и третий раз перечитывая забытый кем-то августовский номер «Огонька».

Антипов, сияющий и расправляющий плечи гордо, как молодой орел, появился без пятнадцати час.

— Дождалась? — интимно улыбнулся он, поведя бровями. — Ну и правильно сделала! Я же говорил, что будет кое-что интересненькое… Пойдем!

Мне не терпелось рассказать ему про встречу с Иволгиным, но Валера при каждой моей попытке вставить слово демонстративно закрывал уши и говорил:

— Молчи, женщина! Я не желаю слушать твою легкомысленную болтовню, я хочу предвкушать!

Что именно хотел «предвкушать» Антипов, я поняла, когда мы остановились перед облезлой дверью с табличкой «Архив».

— Вот, — сказал он, разведя руками удовлетворенно и в то же время немного виновато, — брать отсюда ничего нельзя, но смотреть можно все, что угодно… Девочка одна из нашего хора здесь работает. В общем, я с ней договорился…

Девочка из хора, оказавшаяся почтенной дамой лет пятидесяти, проявила поразительную тактичность, удалившись в дальний угол архива за бесконечные ряды стеллажей и только попросив Антипова на прощание:

— Валера, ну, я на тебя надеюсь? Все будет в порядке, да?

— Да, конечно! — с энтузиазмом подтвердил он и тут же принялся меня инструктировать. — Папки менять местами нельзя, отделять листы один от другого нельзя, трогать грязными руками нельзя… Что еще? Естественно, фотографии не отрывать…

Я слушала вполуха, а сама жадно шарила глазами по длинному ряду папок, стоящих в разделе «Личные дела артистов балета». Папка с карандашной надписью: «Иволгин А.А.» стояла последней в нижнем ряду. Наверное, мои пальцы слишком заметно дрожали, потому что Валера с усмешкой взял ее из моих рук и с демонстративной любезностью развязал потрепанные и разлохмаченные завязки.

Первым, что я увидела, была фотография. Алексей, совсем еще молоденький, с модной по тем временам косой челкой и неуверенной улыбкой на губах, напряженно всматривался в объектив. На этом снимке ему было не больше восемнадцати. Но в прищуре глаз, в изломе губ, в чуть восточной линии широковатых скул уже читалось, каким станет он через десять лет. Глазами молоденького, неопытного мальчика на меня глядел мой единственный, мой любимый Леша.

Потом я прочитала автобиографию, написанную корявым почерком двоечника, узнала, что родители у Иволгина военные и что родился он в 1963 году далеко, в Молдавии. Узнала, что учил мой Лешенька французский язык, но читать может только при помощи словаря, что отчество у него — Александрович, а назвали его, вероятно, в честь деда — тоже Алексея.

Еще в личном деле был приказ о присвоении Алексею Иволгину звания артиста балета высшей категории и объявление благодарности за то, что на гастролях он танцевал «в больном состоянии» и, следовательно, выручил балетную труппу. Но больше всего меня заинтересовала учетная карточка, в которой был его нынешний адрес. Алексей действительно жил на другом конце города, в престижном районе, очень далеко от меня. Зато теперь я ясно могла представить, как он выходит утром из подъезда, как идет на автобусную остановку мимо высоких белых девятиэтажек и как черноволосый сын машет ему из окошка. Кстати, в той же карточке сообщалось, что сын — Артем Иволгин, 1982 года рождения, а жена — Мария Иволгина — 1964-го. Произведя в уме несложные вычисления, я сообразила, что поженились они в весьма юном возрасте, а значит, наивный мальчик, глядящий на меня с фотографии, был в то время не таким уж наивным и уже, наверное, вовсю целовался со своей будущей женой…

В училище я явилась в весьма приподнятом расположении духа. Эпизод с завязыванием шнурков перестал казаться мне кошмарным. Кроме того, после посещения архива я чувствовала себя так, будто приобщилась к жизни Алексея, пару часов проболтав с ним в местной «Кофейне».

В раздевалке никого не было. Девчонки, видимо, уже стояли в классе у станка. Но странным казалось то, что в коридоре висела напряженная тишина. Мало того, что никто не тренькал на рояле, но никто даже и не разговаривал. Предчувствуя, что опаздываю второй раз за день и занятие уже началось, я толкнула скрипучую дверь класса. И сразу же почувствовала, что эта жуткая тишина накрывает меня, как птицу силок. Девчонки и в самом деле стояли у станка, а от рояля к окну, скрестив руки на груди, ходил Георгий Николаевич. Он был немного пьян, немного задумчив, немного счастлив. Зато мои одногруппницы, все как одна, молчали зло и нехорошо.

— Ну, здравствуй, Настенька! — сказал Гоша, поднимая на меня увлажненные светлыми старческими слезами глаза. — Мы тут уже десять минут о тебе разговариваем, а тебя все нет…

Не зная, что ответить, я замялась на пороге. Впрочем, Гоша и не нуждался в моем ответе. Обернувшись на девчонок, он продолжил прерванный монолог, предназначавшийся теперь для меня:

— Вот я и говорю: что значит, человек занимается!.. Она пришла почти на год, на год позже вас! Она ничего толком не умела и жила черт знает где, а не у мамы на полном пансионе!.. Вы же! — Он раздраженно махнул рукой. — А, что с вами говорить! Если нет настоящего желания заниматься балетом, то ничего не получится! А настоящее желание — это труд до седьмого пота! До боли, до крови!.. Тебя, Лебедева, кстати, касается! Кто тебя надоумил под пуанты гольфы надевать? Лучше бы ты их сверху надела, обувь пожалела! Так нет же: ноженьки собственные жалеем, ноженьки!.. А она, вон, не жалела!

Гоша снова кивнул на меня и принялся уже за Вероничку:

— А ты… Думаешь, родители за тебя и в театре платить будут? Пусть хоть миллион заплатят, но Одетту тебе не станцевать! Это же надо так себя распустить! Еще в начале года ты превышала норму на шесть килограммов! А сейчас на сколько?!

Сильно и брезгливо ущипнув Артемову за бедро, он отошел к роялю и устало кивнул концертмейстерше:

— Сейчас начнем…

Воспользовавшись паузой, я подбежала к станку и встала на свое место. Милка Лебедева, стоящая сразу за мной, зачем-то отступила на шаг назад.

— А что случилось-то? — спросила я, не оборачиваясь.

Милка услышала, но никак не отреагировала. Зато Георгий Николаевич подошел ко мне со вновь увлажнившимися глазами и со стариковским пафосом произнес:

— Радость! Радость большая у нас случилась!.. Надежда Ивановна Третьякова очень довольна твоими успехами, и с этого дня ты будешь заниматься по индивидуальной программе. Немного со мной, но в основном с ней… Жизель ты будешь готовить! Поняла? И Кончиту!

В первый момент я не ощутила ни радости, ни удивления, только тупое недоумение: «Как же так может быть? Наверное, что-то перепутали?»

Потом Гоша заставил девочек поаплодировать мне. И только эти сухие хлопки, почему-то похожие на пощечины, немного привели меня в чувство.

— Когда? — было первое, что произнесли мои пересохшие губы.

— Что когда? Когда танцевать?.. Ну, когда подготовишь, тогда и танцевать. Я думаю, еще очень не скоро. Надежда Ивановна — педагог требовательный, поблажек не будет…

— А с кем?

— В смысле, с кем? — опешил Георгий Николаевич. — Тебя будущий партнер, что ли, интересует? Да какая разница? Ты ведь ни с кем из них еще не танцевала, никого не знаешь!.. Эх, Настя, Настя! До тебя еще, по-моему, не дошло, что ты будешь репетировать Жизель! Не с третьей линии кордебалета жизнь начинаешь! И даже не с двойки виллис! С Жизели! Понимаешь, с Жизели!

Переспрашивать я постеснялась. Но Гоша, вернувшись к роялю, видимо, вспомнил о моем вопросе:

— А с кем танцевать, говоришь?.. Ну, не знаю… «Жизель», я думаю, с Андреем Вихревым. Он из тех Альбертов, что у нас есть, больше всего тебе подходит. Хороший мальчик, крепкий!.. Впрочем, это, конечно, решит Надежда Ивановна… А по поводу Кончиты?.. Ну, там, наверное, с Лешей Иволгиным. Он тоже ничего — надежный партнер, опытный. Поможет тебе, я думаю…

Урок Георгий Николаевич сегодня вел особенно энергично и яростно.

— Не расползаться! — кричал он, стуча указательным пальцем о крышку рояля. — Не расползаться! Пример подруги должен вас вдохновлять на труд, а не на зависть!.. Фраппе бьем так, чтобы под коленками синяки оставались! У всех самолично проверю! А то сучат, как воробышки ножульками!.. На Суслову, на Суслову посмотрите!

— А что на нее смотреть? — подал голос кто-то из середины. — Сколько можно?! Ах, Настенька талантливая! Настенька божественная! Да если бы вы с нами столько, сколько с ней, занимались!.. Просто сразу на нее поставили, как на лошадь скаковую…

— С вами заниматься?! — рявкнул Гоша, грозно упирая руки в бока. — Да если бы от вас была хоть сотая часть той отдачи, которую дает она! У вас же одни мальчики в голове!

— А у Сусловой, несомненно, сплошной балет!

Вероничка заметила это вполголоса. И Георгий Николаевич ее не услышал…

В раздевалке меня не то чтобы демонстративно сторонились — просто предпочитали держаться на расстоянии. На просьбу подать откатившуюся заколку отказом не отвечали, но заколку отдавали холодно, стараясь не соприкасаться пальцами. Я тысячу раз пожалела, что не полезла за ней под лавку сама, тысячу мысленных ругательств послала Гоше, умудрившемуся преподнести сегодняшнюю новость в самом невыгодном для меня свете. Короче, мне ужасно хотелось плакать, когда на скамейку рядом со мной присела миролюбиво улыбающаяся Артемова.

— А хочешь, я скажу, какой партии ты больше обрадовалась? — спросила она, изучающе глядя мне в глаза.

Я почувствовала подвох, но все равно переспросила:

— И какой же?

— Естественно, партии Кончиты! Это Гоша ничего в психологии не понимает: Жизель, Жизель!.. Балет-то, конечно, балетом, но ты ведь у нас тоже женщина из плоти и крови и ничто человеческое тебе не чуждо?

Она выдержала эффектную паузу и произнесла то, что и так уже было всем очевидно:

— Кончиту-то танцевать будешь с Иволгиным? Мечтаешь, наверное, как он тебя за все места потрогает?

И снова я промолчала, боясь ляпнуть что-нибудь, что спровоцирует Вероничку на открытое нападение.

— Только радуешься-то ты зря… Хотя нет, ты ведь у нас к этим вопросам философски относишься, да? И с Мишкой тебе было ладненько танцевать, и с Лешенькой точно так же будет? Ну, подумаешь, ему все равно: что титька твоя, что какой-нибудь теннисный мячик. Одинаково — по фигу! Главное ведь балет, правда?

— Ты на что это намекаешь?! — Мои кулаки сжались так, что побелели острые костяшки пальцев. — Или говори открытым текстом, или уж вообще молчи.

— Я и не намекаю. «Голубой» твой Лешенька. Вот и все!.. Можешь, конечно, меня убить, но баб любить он от этого не начнет…

Я неторопливо встала, аккуратно заправила водолазку в черные джинсы. Нарочито медленно подошла к зеркалу, тряхнула головой и начала заплетать от макушки колосок. А когда напряженное молчание за спиной достигло критической точки, не вынимая шпильки изо рта, спокойно сказала:

— Дура ты, Артемова! Дура и не лечишься! У него жена и ребенок. Жена — Мария Викторовна, 1964 года рождения, и сын Артем Алексеевич — 1982-го…

Сегодняшнее посещение архива сослужило мне добрую службу. Однако реакция Веронички была неожиданной.

— Ну и что? — Она невозмутимо вскрыла новую пачку «Стиморола» и зашвырнула две подушечки в рот. — Жена женой… По молодости они почти все с женщинами пробуют. Ну подзалетела девочка, ну пришлось жениться… Какого, говоришь, она года рождения? Шестьдесят четвертого? А сын восемьдесят второго? Ну-ну… А если тебе интересно, то на дискотеку в «Феникс» регулярно приходит один гомик, его там все знают, Юриком зовут. Так вот, Юрик спит с твоим Лешенькой давно и успешно…

Было что-то безнадежное и страшное в том, как произнесла она эти слова. И я почему-то сразу поняла, что это правда. Вероничка постоянно тусовалась в «Фениксе», знала там почти всех и частенько рассказывала нам забавные истории из тамошней, дискотечной жизни. Там собиралась «золотая» молодежь, полубогемные мальчики и девочки, порой нарочито эпатирующие общественность, порой откровенно странные. Вроде бы она даже что-то рассказывала про гомика Юрика. Да, наверное, рассказывала… Смотрела ли она при этом на меня особенно, со значением? Вполне возможно, что смотрела…

— Вот это облом! — довольно и гадко хихикнули за моей спиной. — И все цивилизованное отношение к «голубым» сразу пошло далеко и лесом…

— Вот бы никогда не подумала, что Иволгин — тоже… — с удивленным придыханием прошептал кто-то совсем рядом. По-моему, Милка Лебедева…

Слушать все это и дальше было невыносимо. И еще невыносимее представлять, что, когда я уйду, они продолжат с гадким любопытством обсуждать, с кем спит и целуется мой Алеша.

— Не смейте! — закричала я, сжимая виски ладонями и закрывая глаза. — Вы слышите? Не смейте!

Когда я вылетала из раздевалки, Маринка Лыкова осуждающе проговорила:

— Ну и стервы же вы, бабы, все-таки…

Но на улицу за мной не выскочила. За мной, к счастью, не выскочил никто. И я минут десять стояла на крыльце одна, подставляя лицо мерзкому ноябрьскому дождю и чувствуя, как в глазах копятся горячие, непроливающиеся слезы…

Сегодня не только модные авто — весь город был цвета мокрого асфальта. Перемерзшая ноябрьская земля требовала снега, но его согласно прогнозам синоптиков пока не предвиделось. Осенние аллеи зябко щетинились сухими кустами и голыми тополями.

Я бродила по парку перед театром Оперетты третий час. Местный дворник в синем форменном фартуке и брезентовых рукавицах поглядывал странно, но пока ничего не говорил. И только перед очередным, наверное, уже сотым заходом на стандартный круг кашлянул как-то особенно многозначительно.

По кругу, который я мерила шагами, в выходные дни обычно бегал веселый пони в колокольчиках и лентах. Пони катал маленьких детишек, таких же смешных и разряженных, как он сам. Мы с Никитиной однажды довольно долго наблюдали за процессом усаживания детей в тележку. Особенно за молодыми папами, в одиночестве вышедшими выгулять своих чад. Зрелище, надо сказать, было презабавное. Папы проявляли потрясающую неуклюжесть, хватали малышей, как снопы сена, и умудрялись усадить их едва ли не вверх ногами. Возможно, много лет назад и Иволгин прогуливался здесь со своим Артемом…

Иволгин… Если бы он был не танцором, а певцом и работал в театре Оперетты, то с его внешностью наверняка исполнял бы партии героев-любовников. Вокруг прыгали бы в бешеном канкане ногастые девочки с лошадиными плюмажами на головах. Девочки были бы попроще — не то что балеринки из Оперного. И страсти были бы тоже попроще: ревность так ревность, любовь так любовь, счастливый финал так счастливый финал с безмятежно-пафосным: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!»… Глядя на белые колонны, похожие на игрушечные ножки мраморного слоника, на чисто выбеленные стены со сказочными окошками и разноцветными праздничными афишами, почему-то хотелось в это верить…

Но где-то, всего в нескольких кварталах отсюда, был Оперный с его суровой серой колоннадой, гипсовыми масками на стенках, щерящимися в беззвучном смехе, и реальностью, от которой никуда не деться.

Кто-то из девчонок съехидничал в раздевалке: «И все цивилизованное отношение к «голубым» сразу пошло далеко и лесом». Это оказалось правдой. Потому что какие-то абстрактные «голубые» балетные мальчики были всего лишь абстрактными мальчиками, мой партнер Мишка Селиверстов был всего лишь Мишкой Селиверстовым. Но Леша-то был Лешей! Единственным, любимым, желанным! Георгий Николаевич мог сколько угодно говорить про цель, которая должна быть одна, про пистолет, у которого не бывает двух мушек, но мне-то верилось в то, что все получится по-другому! Будет балет и Леша. Леша и балет… Я даже не знала толком, что поставить на первое место, и ощущала себя сейчас человеком, у которого удалили одно легкое. Жить-то, конечно, можно, но вот дышать — проблематично…

И я действительно почти задыхалась, почти захлебывалась собственными слезами и прозрачным, как хрусталь, ноябрьским воздухом, когда за спиной послышались торопливые шаги.

— А земля-то слухами полнится! — радостно объявил Антипов, пристраиваясь сбоку и заглядывая мне в лицо. — Зашел к тебе в училище, хотел телеграмму от хозяина отдать, а твой Гоша поведал, что у нас большая радость.

— Что за телеграмма? Меня в очередной раз выселяют? — Я торопливо отвернулась в сторону, чтобы Валера не заметил моих красных глаз.

— С чего ты взяла?.. Нет, господин Синицын, точнее, его маман жаждут «денюжку» за следующие три месяца и шлют тебе привет… Да что с тобой такое творится, в конце концов?! Мне когда сказали, что Анастасия в сторону парка побрела, я подумал — впечатления переваривать. На фоне, так сказать, романтически увядающей природы… А ты, похоже, уже в образ входишь? Да, «безумная Жизель»?

— Не надо, Валер, — я помотала головой и остановилась. — Оставь меня в покое… И иди, пожалуйста, домой.

Он засунул руки в карманы черной болоньевой курточки, затянутой в талии поясом с пряжкой, качнулся с носков на пятки и задумчиво оттопырил нижнюю губу. Дворник на соседней аллее перестал шоркать по асфальту своей метлой. Видимо, удивился тому, что я перестала наматывать круги.

— Так. Или ты мне скажешь, что случилось, или я очень сильно на тебя обижусь. — Антипов постарался придать лицу суровое и мрачное выражение. — Друг я тебе или не друг, в конце концов?

— Друг-то друг… Но, понимаешь, есть такие вещи…

— Да брось ты, Настя! Какие такие вещи, о которых ты мне рассказать не можешь? Я уж не думаю, что у тебя какие-то там женско-медицинские проблемы. А про все твои любви я, по-моему, больше Никитиной знаю…

Это было действительно так. Особенно если учесть, что Лариска вот уже год как вышла замуж за своего Пономарева и укатила с ним в Лениногорск. Общались мы с ней теперь только письменно.

— …Ну так что: с Иволгиным, что ли, что-то?..

Он спросил про него, как про внезапно заболевшего человека. «С Иволгиным что-то?» Как будто тот попал под машину или свалился в больницу с сердечным приступом… И до меня вдруг ясно дошло: с Иволгиным действительно «что-то». Что-то такое, что уже не пройдет и что нельзя исправить…

Я заплакала беззвучно и безутешно, часто-часто кивая и закрывая лицо ладонями.

— Что? Что случилось?.. Он живой?.. Заболел, что ли?.. Настя, ты слышишь меня, прекрати! Объясни толком! — Валера тряс меня за плечи так энергично, будто взбивал коктейль. — Прекрати реветь, или я сейчас тебе «Скорую» вызову. Прямо сюда!

— Ничего не случилось! — Слезы градом катились из моих глаз, а губы судорожно искривлялись детским «сковородником». — Просто у меня с ним уже точно ничего не будет. Никогда!.. Никогда, никогда, никогда!..

После третьего или четвертого «никогда» Антипов вдруг оставил в покое мои плечи и вздохнул с явным облегчением.

— Вот что, госпожа Суслова, — он усмехнулся и мягко взял меня под локоть, — давайте о постигшей вас трагедии вы расскажете мне за чашечкой кофе? А то от ваших рыданий уже вороны шарахаются, да и холодно здесь, честно говоря… В «Кофейне», кстати сказать, пятнадцать минут назад перерыв закончился.

Я всхлипнула и ладонью вытерла с лица остатки слез, размазав по подбородку губную помаду. В кофейню так в кофейню. Мне было все равно. И только немного неудобно перед Валерой, наверняка настроившимся выслушать какую-нибудь безобидную историю про косо брошенный взгляд или не поданное в гардеробе пальто…

«Кофейня», заведение уютное и довольно демократичное, в первый послеобеденный час была почти пустой. Народ обычно подтягивался позднее. Мы с Антиповым заняли угловой столик, повесили свои куртки на спинки стульев и заказали по чашке крепкого, без сахара и сливок кофе.

— Ну так что же случилось? — с улыбкой спросил Антипов, доставая из кармана клетчатой рубашки салфетку для протирания очков.

Вместо ответа я несколько раз щелкнула выключателем настольного светильника, выполненного в виде парусника. Маленькие лампочки по краю паруса вспыхивали и гасли, словно огни «Летучего голландца».

— Сегодняшний день, Настюш, вообще располагает ко всяким гадостям. Все-таки тринадцатое число. Так что, если у тебя что-то там произошло…

— Это произошло не сегодня.

— А когда?

— Не знаю. — Мне вдруг расхотелось и дальше тянуть резину. — Я не знаю, когда это происходит. Я вообще не разбираюсь в этих вещах… Он «голубой», Валера. Понимаешь, «голубой»… И давай больше не будем это обсуждать!

Кофе оказался неожиданно гадким, совсем как когда-то в «Радуге». И так же, как тогда с Сашей, мы теперь сидели с Антиповым, мучаясь от неловкости и не зная, что сказать. Он помешивал кофе, со звоном ударяя ложечкой о края чашки. А я разглядывала плохо обметанный край льняной скатерти и собственные колени. Надежда на то, что я поделюсь с кем-нибудь и мне станет легче, медленно умирала…

— Знаешь что, Насть, — Валера снял с носа очки и с преувеличенной тщательностью протер стекла салфеткой, — я хочу рассказать тебе одну историю… Да, наверное, я все-таки хочу ее тебе рассказать…

И в голосе его, и в движениях не чувствовалось уверенности. Как, впрочем, и всегда.

— Знаешь желтый пятиэтажный дом рядом с «Гастрономом» на следующей от нас остановке?

Я кивнула.

— Там еще напротив детский садик… В общем, когда-то в этом доме жила одна девушка. Очень красивая. Просто фотомодель. И ноги, и губы, и глаза. Высокая была, стройная…

Неудержимый смех, родившийся где-то в моей груди, стремительно подкатил к горлу и вырвался наружу хриплым карканьем.

— Еще одна сказочка про Региночку! — истерически прохохотала я, закатывая глаза к потолку. — Боже мой! Вас с ней наверняка разлучила злая судьба, и она ушла работать пожизненной уборщицей в тот самый детский сад? Или навеки надела паранджу? Или дала обет молчания?.. Валера, Валера! Ну уж от тебя-то я этого не ожидала!.. Конечно, «лучший подход к женщине на могиле ее мужа», но дело в том, что я на грустные сказочки уже не покупаюсь! Выросла из этого, понимаешь?

Он неожиданно насупился и, вытащив из подставки сразу все салфетки, смял их в кулаке.

— Я-то понимаю, ты ничего не понимаешь!

— А чего не понимаю я? — Мои плечи продолжали судорожно вздрагивать. — Твоей юношеской драмы? Или твоих нежных и романтических чувств ко мне? Ты уж выражайся конкретнее!

— Я отношусь к тебе как к другу. — Валера разжал кулак, и салфетки выпали из него скомканными белыми лепестками. — Но сейчас ты в истерике, поэтому и разговаривать с тобой бесполезно, и обижаться на тебя нельзя… Постарайся уместить в своей голове хотя бы одно: твой Иволгин — не «голубой», это абсолютно точно. Так что повода для безумных рыданий нет.

— Господи, ну ты-то откуда знаешь? Успокоить меня решил? Спасибо тебе, конечно, на добром слове, но…

— Я знаю. — Он, не надевая очки и стараясь не щуриться, посмотрел мне прямо в глаза. — Я знаю, Настенька. Потому что вот я как раз «голубой»…

То, что он сказал, дошло до меня не сразу. Потом я зачем-то перевела взгляд на смятые салфетки и его аккуратно подстриженные ногти. Потом потерла лоб дрожащими пальцами.

— Убежать хочется и руки помыть? — Валера усмехнулся. — Можешь не оправдываться. Это только теоретически к нам нормально относятся, а если узнают, что кто-то из знакомых… В общем, твоя реакция абсолютно типична.

— Да нет же! — торопливо проговорила я и зачем-то ляпнула: — У меня и партнер на «дуэте» тоже… Наверное. Я точно не знаю.

— А что, интересно было бы узнать? — Он горько искривил губы. — Впрочем, тебе интересно про Иволгина. Так что слушай… Был у меня один знакомый, танцевал в кордебалете нашего Оперного. Немолодой уже человек, во всяком случае твоего Алексея знал молоденьким пацаном. Знакомый этот был гей, любимого человека у него к тому времени… Впрочем, это неважно… Понимаешь, в нашем кругу ведь все друг друга знают. Мы с ним обсуждали иногда ребят из балета, Иволгина в том числе… Короче, мой знакомый имел в свое время на него виды, но тот оказался стопроцентным натуралом.

Народ в «Кофейне» постепенно прибывал. Один за другим вспыхивали на столиках парусники-светильники. Из подсобного помещения в зал вышли еще двое официантов в белых рубашках с короткими рукавами и классических черных бабочках. Запахло дорогими дамскими сигаретами.

— Валер, — я осторожно тронула его за руку. — Валер, прости меня, пожалуйста… А с той девушкой… Что там было? Расскажи мне…

— Не нужно. — Он отвернулся от окна и попытался улыбнуться. — Ты теперь ко мне по-другому станешь относиться?

— С чего ты взял?

— По-другому, по-другому… Сама просто еще не знаешь! Вон из-за Иволгина чуть с ума не сошла!

— Но это же совсем другое дело!

— Понятно! — Валера по-клоунски развел руками. — Просто тебе было бы, наверное, легче, если бы и я оказался нормальным… И мне, наверное, тоже…

Я не знала, что уместно, а что неуместно спрашивать в подобном случае, поэтому промолчала. Но он продолжил сам, в который уже раз протерев стекла очков салфеткой.

— Не в том смысле легче, что я жалею… Нет, дело в другом. В нашем мире все ведь гораздо сложнее, чем в вашем. Я ведь даже на улице с парнем не могу познакомиться, не опасаясь получить по морде. Да и потом, не котируются красавцы вроде меня с ростом метр семьдесят, очками и бронхиальной астмой… А тот человек. Он уехал в другой город и обратно уже не вернется…

Что-то невыразимо жалкое было в том, как он сидел: опустив голову, ссутулив плечи, прикусив губу. Мой вечно веселый Валера, отважно сражавшийся с участковым милиционером, готовивший для меня отвратительный рис и регулярно выслушивавший мои жалобные истории.

— Может быть, я могу как-нибудь помочь? — Собственный голос показался мне фальшивым и отвратительным. — Ну, узнать там у наших ребят, познакомить тебя с кем-нибудь…

— Настя, ну не надо меня совсем уж обижать! — Антипов вскинул на меня свои близорукие карие глаза. — У нас тоже есть любовь, как это ни смешно… Ты же не станешь знакомиться абы с кем, лишь бы мужчина?

По дороге домой мы разговаривали о всякой ерунде, аккуратно обходя личные темы. Валера старался быть веселым и вести себя как обычно. Я тоже. И только у самой двери сделала ужасную глупость, ляпнув:

— Спасибо тебе большое! Завтра же подойду и плюну Артемовой прямо в морду!

— Да! — усмехнулся он, поправляя ногой коврик перед своей квартирой. — Она ведь оскорбила твоего Иволгина, назвав его «голубым»!

Но к утру моя ярость немного поулеглась. И в класс я вошла, храня на лице абсолютно непроницаемое выражение. Вероничка в длинных вязаных гетрах брела с лейкой вдоль станка, лениво брызгая водой себе под ноги.

— Вероника, — я облокотилась на палку и выставила далеко вперед ногу, мешая ей пройти, — можно перекинуться с тобой парой слов?

— Пожалуйста, — осторожно согласилась она.

— Это касается нашего вчерашнего разговора… Если я еще раз где-нибудь услышу эту мерзкую сплетню про Иволгина, то просто тебя убью. Обещаю! А ты сегодня же скажешь всем девчонкам, что соврала — просто так, по злобе, под плохое настроение… В общем, это уже твое дело, как выкручиваться. — А с чего ты взяла, что я соврала? — Вероничка несколько высокомерно приподняла левую бровь.

— С того, что твой Юрик просто не мог такого сказать. Это я знаю точно.

— Ты его допрашивала, что ли? Вот сумасшедшая!

— Его не его — тебя не касается! И вообще…

— Да ладно тебе! — Артемова неожиданно миролюбиво похлопала меня по руке. — Ну, ляпнула, не подумав… А Юрик правда говорил про кого-то из балета, только фамилию не называл… И потом, я даже не предполагала, что ты поверишь. Обозлилась просто вчера и на Гошу, и на тебя… Ну, извини! В самом деле, извини… Я рада, что твой мальчик оказался нормальным. Можешь танцевать с ним любовь!

На том мы с Вероничкой и разошлись. А перед самым началом урока, когда все девчонки уже собрались в классе, а Гоши еще не было, она вдруг громогласно объявила:

— Милые дамы! У меня есть для вас очень важное сообщение. Вчерашняя информация о том, что артист балета Алексей Иволгин — «голубой», оказалась ложной. Суслова все лично проверила и клянется, что он нормальный мужчина!

«Дамы» захохотали. Я собралась разозлиться. Но Артемова только легко махнула рукой:

— Ну, если ты и сейчас обидишься, то будешь дурочкой. Это же шутка!.. Всем понятно? Повторяю для глухих и дураков: шу-тка! Ничего Суслова пока еще не проверяла, у нее все впереди… Спасибо за внимание, товарищи!

А потом была такая работа, по сравнению с которой ужасы про «восемь часов у станка» стали казаться детскими сказочками. И в самом деле, почему бы не простоять восемь часов у гладкой, отполированной палки, старательно повторяя классический экзерсис?

— Настенька, это же Жизель! — втолковывала Надежда Ивановна, меряя мелкими, нервными шагами класс. — Жизель — это любовь и страдание… А вы выполняете простую последовательность прыжков. И, надо сказать, не слишком чисто…

Я, взмокшая и усталая, с нервно подрагивающими коленями, стояла на середине огромной, пустой комнаты, и сердце мое огромным молотом колотилось сразу во всем теле.

— Еще раз выход… Еще раз сцена знакомства! — командовала Третьякова. — На опорной ноге устремляемся ввысь и… Колено твердое! Не проседай, не проседай! А ручки мяконькие, и локотки округлые…

Желанная Кончита была, естественно, отложена в долгий ящик. Да я и сама не могла думать ни о чем, кроме Жизели с ее гаданием на ромашке, кокетливым подбиранием фартука и грядущим страшным сумасшествием. К «Юноне» вернулись только однажды, когда Надежда Ивановна почувствовала, что есть угроза «затанцевать» Жизель, так ничего и не добившись.

— Поддержки завтра порепетируем. Там и пластика совсем другая, и приемы… Да и отвлечешься немножко, посмотришь на свою работу свежим взглядом.

— Завтра? — переспросила я, чувствуя, как губы немеют от волнения.

— А почему нет? Или ты уже все перезабыла?..

Забыться могло что угодно, но только не партия Кончиты. Как часто представлялась мне наша первая с Алексеем репетиция. Гулкая тишина класса, строгое мерцание зеркал и его сильные руки, обхватывающие мою талию. Он, наверное, придет раньше, так же, как я. И на несколько минут мы останемся в классе только вдвоем…

— Переодевайся, — скомандовала Третьякова, когда назавтра я заглянула в класс с вспотевшими от волнения ладонями. Она сидела на стуле у рояля и просматривала свежий номер «Верены». — Переодевайся, переодевайся! Алексей Александрович подойдет попозже: он сегодня в детском спектакле танцует.

Детским спектаклем интеллигентно и завуалированно она назвала хореографическую сказку «Три поросенка», в которой Иволгин танцевал Нуф-Нуфа. Когда-то, пару лет назад, мы с Никитиной, прочитав в афишке его фамилию, специально явились в театр к десяти часам утра. И сидели, две взрослые дуры, в предпоследнем ряду партера, глядя, как по сцене носятся с визгом и хрюканьем толстые поросята с розовыми пятачками и развесистыми ушами…

Мне почему-то на миг представилось, что Алексей придет на репетицию прямо в костюме: клетчатом комбинезоне с накладным брюшком и смешной маске с отверстиями для глаз. Но тут же в памяти всплыло строгое «Алексей Александрович». И я заставила себя подумать о том, что танцевать буду прежде всего с мэтром, а не с мужчиной, о котором мечтаю вот уже больше трех лет.

Когда дверь класса наконец начала со скрипом открываться, мои нервы уже были на пределе. Вздрогнув всем телом, я сдавленно охнула и вцепилась в палку.

— Да что с вами, Настя! — встревожилась Третьякова. И как-то мимолетно бросила: — Алеша, проходите, пожалуйста. Мы вас уже ждем…

Он стоял у двери, скрестив руки на груди, и смотрел на меня с веселым изумлением.

— Девушка, а я вас помню. Да и вы меня, наверное, тоже… Помните, у вас шнурки в коридоре развязались?.. Я тогда почему-то подумал, что вы в костюмерный или парикмахерский цех устраиваетесь.

— Костюмерный, парикмахерский! — Надежда Ивановна с деланной суровостью покачала головой. — Скажете, Алеша, тоже! Эта девочка у нас очень хорошая и очень перспективная. Боязливая чуть-чуть. Но вы ведь ей поможете, правда?

— Естественно! — Он снял широкий серый пуловер, перебросил его через палку и, подтянув рукава тренировочной майки, подошел ко мне. — Давайте знакомиться. Меня зовут Алексей…

— Алексей Александрович, — негромко, но строго поправила Третьякова.

— А вас как?

— Настя, — прошелестела я еле слышно.

— Хорошее имя. Нежное… Кстати, о Настях! Надежда Ивановна, ничего, если Серебровская через полчасика зайдет? Все-таки я с ней привык уже работать. Может, подскажет что?

Третьякова не возражала. А я забыла думать о Серебровской уже через минуту. Он действительно был очень хорошим партнером — умелым, опытным. Его руки, поднимающие меня над полом, добавляли недостающей полетности прыжку и стремительности вращению. Опираясь о его ладонь, я чувствовала себя увереннее, чем тогда, когда цеплялась за спасительную палку. Но все это изрядно смахивало на обычный урок поддержки в дуэтном танце. Скучный, меловой запах ученичества упорно витал в воздухе.

Надежда Ивановна, видимо, и не ожидавшая от первой репетиции ничего другого, флегматично постукивала пальцами по подоконнику, лишь изредка спрашивая у Иволгина:

— Все нормально, Алеша? Вы ее случайно за собой не тащите?

— Нет-нет! — уверенно отвечал он, незаметно подправляя неточное положение моего корпуса. — Хорошая девочка! Не партнерша, а просто прелесть…

А я старалась прислушиваться одновременно и к заданному ритму, и к ощущениям, которые вызывала близость его сильного, желанного тела. В результате толком ничего не получалось, и «прелесть» висла на плечах Иволгина многопудовой гирей, мешающей двигаться и ему, и себе.

— А давайте-ка попробуем самый конец первого акта, сцену любви, — неожиданно предложила Третьякова, поднимаясь со стула и ласково обнимая меня за плечи. — Мне сейчас не так важно, Настенька, насколько технично вы это выполните… Попытайтесь просто почувствовать партнера, отыскать в себе ту любовь и страсть, которую необходимо передать. Немного расслабьтесь, пусть будет неточно. Это уже не «Белый шиповник», где все еще неясно, туманно и очень осторожно. Это… Впрочем, давайте попробуем под фонограмму!

Она включила магнитофон, отмотала до нужной цифры и встала у самой стены, достав из кармана вязаной кофты очки с толстыми стеклами. Я отошла в дальний угол класса, приготовилась.

«Я тебе расскажу о России, я тебя посвящаю в любовь!» — с отчаянной, запредельной страстью запел голос с магнитофонной ленты.

— Не бойся! — одними губами шепнул Алексей.

Оттолкнувшись носками от пола, я стремительно рванулась к нему навстречу…

И были острые углы наших переплетающихся рук, и тела, с силой отклоняющиеся и снова как магнитом притягивающиеся друг к другу. И сложные поддержки, когда я выпрыгивала вверх, одной ногой обвивая его горячее, взмокшее тело. И последнее пронзительное соприкосновение, после которого он должен был опустить меня на свое колено… Я знала, что каждое движение, каждая поза тысячу раз просчитаны хореографом, что мы всего лишь выполняем сейчас веление чьей-то чужой воли и чьего-то чужого таланта. И все же, когда Алексей привлек меня к себе, поддерживая за талию, и я на секунду ткнулась носом в его влажные волосы, прилипшие к шее… Господи, что это была за секунда! Ради нее я жила все эти три года! Ради нее одной я жила всю жизнь! Его волосы пахли лесом и почему-то костром, упругая жилка часто-часто билась на шее, ударяясь о мои полуоткрытые губы. Я прикрыла глаза и, не думая больше ни о чем, поцеловала и эту шею, и прядь темных волос. И слизнула маленькую, соленую капельку пота…

В такт музыке он опустил меня на свое колено, с которого я медленно скатилась на пол, сильно прогнувшись в позвоночнике.

— Вот! — обрадованно закричала Третьякова, подбегая к магнитофону и нажимая на кнопку «стоп». — Вот то, что нужно! Умничка, девочка! Ты, оказывается, еще и артистка превосходная!

А Иволгин, усаживаясь на пол рядом со мной, вполголоса проговорил:

— А вот теперь я узнал тебя точно… Три года назад… Или четыре? Это ведь ты мне цветы тогда дарила, правда?..

Я лежала и глядела в потолок, обезображенный желто-серыми потеками на побелке. Прямо мне в глаза тускло светила длинная люминесцентная лампа. За окном грохотали трамваи и радостно визжали дети, идущие из школы. Еще десять минут назад мне представлялось, что я буду вот так же визжать от счастья, возвращаясь домой. Еще бы! Ведь сегодня мне выпала удача вполне официально познакомиться с Ним, единственным и любимым!.. А что оставалось делать теперь? Повернуться к нему и сказать: «Да, это я дарила вам цветы!», чтобы услышать в ответ: «Господи, неужели ты меня и в репетиционном классе настигла! Где-нибудь вообще есть от тебя спасение?» Или, может быть, лучше соврать, удивленно округлив глаза: «Какие цветы? Вы меня с кем-то путаете!»

— Да, это я дарила вам цветы, — сказала я просто и грустно. — Только это было очень-очень давно…

— Слушай, а зачем ты это делала? — Он подпер рукой подбородок и взглянул на меня с веселым интересом.

— Поспорили с одной девчонкой, — неожиданно легко сорвалось с моего языка.

— А-а, — Иволгин на секунду задумался. — А я думал…

Заканчивать фразу он не стал, поднялся с пола, отряхнул тренировочные брюки. И я была ужасно благодарна за то, что не последовало банального продолжения «а я думал, что ты в меня влюбилась».

Надежда Ивановна на несколько минут вышла из класса, объявив небольшой перерыв. И в это время прискакала Настя Серебровская, хорошенькая, веселая, румяная с мороза. Скинула беличий полушубок, размотала ангорский шарфик, поднесла озябшие руки к батарее.

— Ну как? Получается что-нибудь? — спросила она, как-то мимоходом и по-товарищески чмокнув Алексея в щеку.

— Да получаться-то получается. Но не мешало бы, чтобы и ты посмотрела.

— Давайте! — Она потерла ладонями щеки и подышала на пальцы. — Давайте-давайте, чего стоите, мышцы студите?

Когда мы показали несколько моментов, Серебровская пожала плечами:

— По-моему, все нормально. Не знаю, что тебе, Леха, не нравится?

— После тебя как-то непривычно, — он улыбнулся одними глазами. — Вроде бы она и легкая, и удобная, а что-то не то…

— Ничего удивительного! Во-первых, она прыгнуть как следует боится, но это, сам же знаешь, пройдет. А во-вторых, сколько у нас с ней разница в росте? Сантиметров десять, наверное? Не меньше?

И в самом деле, миниатюрная Серебровская едва-едва дотягивала до полутора метров, я же была все метр шестьдесят, что по общечеловеческим меркам считалось малорослостью, а вот по балетным — отнюдь нет.

— Маленькая ты моя кнопка! — легко рассмеялся Алексей и ласково погладил Настю по голове. А мое сердце зашлось от пронзительной, тоскливой зависти.

Вечером Серебровская посоветовала мне сходить на репетицию «Конька-Горбунка». Иволгин, вместо заболевшего Вершинина, должен был танцевать с довольно длинненькой Людмилой Ушаковой.

— Посмотришь, как работают они в паре. Может, что-нибудь для себя заметишь, — говорила она, натягивая узкие кожаные перчаточки. — Ты, главное, не волнуйся. Такого партнера, как Леха, еще поискать! Это солистов у нас пруд пруди…

— Ох, ох, ох! — Иволгин смешно закатил глаза к потолку. — Перехвалишь ты меня, Настенька! Воз-гор-дюсь, воз-гор-жусь и тоже в солисты подамся…

В их беспечной трепотне я явно была лишней. И пока могла только мечтать о том, что наступит момент, когда уже мне, а не Серебровской он весело скажет: «Перехвалишь меня, Настенька!» — и вот так же нежно и привычно погладит меня по голове…

Слишком долгие и тщательные сборы до добра не довели. К началу репетиции я опоздала, но зато явилась во всей своей красе: в узкой трикотажной юбке с разрезом на боку и свободном кашемировом джемпере цвета кофе с молоком. Волосы мои, на концах завитые в крупные локоны, свободно лежали на плечах.

Сцена освещалась малым светом, в зале было темно. Работали с концертмейстером. А из партера то и дело доносился раздраженный голос главного балетмейстера:

— Алексей, вас, конечно, в основной состав спектакля вводить никто не собирается, но нельзя же совсем расслабляться! Работайте, работайте! Неизвестно, когда еще Вершинин с больничного выйдет.

Я стояла у первой кулисы и смотрела на сцену, по которой мой любимый Лешенька нес над головой, на выпрямленных напряженных руках длинную, словно удав, Ушакову. Мой рост, по сравнению с ее, казался просто карликовым. И все же она хорошо собиралась и железно держала все мышцы, так чтобы ему было полегче.

Мне вдруг впервые подумалось, что сложением Иволгин совсем не напоминает атлетических танцовщиков, которых обычно изображают на открытках и с которых отливают фарфоровые фигурки для музыкальных шкатулок. Стройный и худощавый, он казался гибким, как тростинка. Но под черным трико тренировочного костюма упруго бугрились стальные мускулы, а в каждом жесте чувствовалась сила готовой вот-вот развернуться пружины.

Но свою вариацию Леша оттанцевал не так чтобы очень, а забежав за кулисы, вдруг сморщился, согнулся почти пополам и с силой прижал обе руки к левой стороне груди.

— Вам плохо? — тревожно спросила я, трогая его за плечо. — Сердце, да? Может, врача позвать?

— Да нет, все нормально, — выдохнул он, прикрыв на секунду глаза. И снова выбежал на сцену.

Девочка из кордебалета, стоящая неподалеку, проводила его меланхоличным, ничего не выражающим взглядом.

— Пить надо меньше, — заметила она, когда я посмотрела на нее, ища успокоения и поддержки. — Нажрался поди вчера опять, вот теперь и загибается…

— Он что, выпивает?

— Все выпивают. — Девочка стянула с ног полосатые гетры и, свернув в клубочек, закатила их под железную тумбу. — Только надо меру знать и голову иметь. Возраст-то уже не пионерский, и дыхалка не та, и сердце, конечно, посажено… Ну, хочется, наверное, человеку на пенсию. Раз хочется, пожалуйста! И без него есть кому танцевать.

Может, во всем был виноват синеватый свет софитов, а может, Иволгин и в самом деле выглядел немного бледным. Но прыжки с заносками выполнял технично и с вращений больше не срывался, не докрутив по полтора-два оборота. Я смотрела на его темные, отливающие сталью волосы, на его полуоткрытые губы, на напряженно сведенные брови и думала о том, что ему и в самом деле уже тридцать четыре. А значит, до официальной балетной пенсии осталось совсем немного. И что танцевать нам вместе всего лишь год или два. А потом?..

Репетиция закончилась примерно через час. Можно было спокойно ехать домой. Но я все же решилась и подошла к Алексею. Он посмотрел на меня беззлобно, но с оттенком легкого недоумения:

— Что-нибудь нужно, Настя?

— Нет, — я машинально поправила ворот своего роскошного кашемирового джемпера, — просто хотела сказать, что посмотрела на вас с Ушаковой и вроде бы что-то поняла. К следующей репетиции постараюсь…

— Ох, до чего же все у тебя серьезно! Прямо как в первом классе! Не переживай, все получится…

Посчитав разговор законченным, он повернулся, чтобы уйти. И тогда я, совсем как «театральный придурок» Славик четыре года назад, спросила:

— А вам в какую сторону? — И тут же, заторопившись, добавила: — Мне сейчас на пятый автобус. Может быть, нам по дороге?

Честно говоря, в моих словах имелся совершенно четкий расчет. Мне действительно нужно было на пятый автобус, но и Алексей мог с одной пересадкой доехать до своего дома только на нем. Другой транспорт в ту сторону просто не ходил.

Затаив дыхание, я подняла на него полные надежды глаза.

— Вообще-то по дороге, — Иволгин улыбнулся, — но я, к сожалению, до Лесной хожу пешком. Так что всего доброго, Настя…

А ночью мне долго снились его короткая темная дубленка и лохматая шапка, прощальный быстрый взмах руки и чуть близорукий прищур карих глаз. И мое бедное тело — впервые после расставания с Сашей — отчаянно просило мужчину. Но не абы какого, а единственного Мужчину в мире. Моего хорошего, любимого Лешеньку.

Великие балерины обычно охотно и подробно вспоминают в мемуарах свой первый выход на сцену. Наверное, мне не суждено стать великой, потому что впечатления от дебютной «Жизели» до сих пор хранятся в моей голове в виде яркого и сумбурного калейдоскопа.

Вспоминается высокое зеркало в уборной и отраженные в нем незнакомые, испуганные глаза. Не мои глаза, нет! Потому что чужими кажутся и эти широкие черные полосы «подводки», тянущиеся до самых висков, и эти накладные, неестественные ресницы, и румянец, болезненно-яркий, словно у чахоточной. Фарфоровая кожа под слоем театральной пудры, волосы, заплетенные в тугие косички и сколотые на затылке.

В дальнем полутемном углу стоит тетя Надя из костюмерного цеха с нарядом Жизели, перекинутым через руку. Скоро она закрепит на моей спине голубой лиф, расправит складки воздушной юбки, одернет фартук и, наверное, скажет: «Ни пуха!» А пока парикмахерша заканчивает поправлять ленты в косичках и успокаивающе, как профессиональный психотерапевт, приговаривает:

— Ничего не бойся, все будет хорошо. Только не забудь про меня перед сценой сумасшествия. Ленты распустим, волосы шпилечкой сколем. Мотнешь один раз головкой, они и рассыплются… Нет, вы только посмотрите, Надежда Петровна, не Жизелька у нас, а чудо! А косы-то, прямо в три пальца толщиной! Такие волосы и распускать приятно. Не то что у некоторых! Разлохматит иная свои патлы, а там два пера в три ряда, будто она уже в первом акте полгода в могиле пролежала и вся пооблезла…

Потом стук моих пуантов о мраморный пол коридора. Еще одно зеркало, и еще одно… Господи, как же их много! И во всех отражаюсь я — испуганная, беспомощная, одинокая… Настя Серебровская в роскошном, оливкового цвета кардигане, похлопывающая меня по плечу и говорящая:

— Все хорошо, все нормально. Ничего не бойся!

От нее пахнет яблоками и «Паломой Пикассо»…

И снова: «Все хорошо, все будет нормально». Но это уже Надежда Ивановна. Я стискиваю руки на груди, потом сжимаю кулачки и отчаянно трясу головой:

— Нет, нет, ничего не получится!

Жду, что сейчас Третьякова прикрикнет, но она только гладит меня по голове, перебирая пальцами туго затянутые косички…

Прямо передо мной картонная стенка декорации. Со стороны зрительного зала это сельский домик с развеселыми окошками и пышным кустом у двери. Через эту дверь уже десятки раз выбегали на сцену и Лазорева, и Серебровская, а сегодня предстоит выбежать мне. В эту дверь будет стучаться влюбленный граф Альберт, и возле нее оставит свои цветы несчастный Ганс — Алеша Иволгин…

Вот, кстати, и он — в высоких коричневых сапогах и кожаном жилете Лесничего. Немного торопится, потому что ему еще бежать за задником сцены в противоположную кулису: выход Ганса оттуда.

— Настя, — его голос доносится словно издалека, — в сцене сумасшествия в шпагу не вцепляйся, как на генеральной. Я ее у тебя еле вырвал! Ну, все пока, мне пора…

Оркестр, проснувшийся под взмахом легкой дирижерской палочки, начинает играть увертюру. Алексей поворачивается.

— Настя! — громко шепчет он мне на прощание. — Ни пуха, Настя!

«Почему Настя? Жизель!» — как-то отстраненно думаю я и делаю шаг к картонной двери домика…

Потом невозможно огромная сцена, почему-то на репетициях не казавшаяся такой большой. Яркий свет и силуэт дирижера где-то бесконечно далеко. Огромная черная яма зрительного зала. Надежда Ивановна, стоящая в кулисах и следящая за мной то ли взволнованным, то ли просто внимательным взглядом. Граф Альберт — Андрей Вихрев, легко касающийся моих плеч и тихонько командующий: «И-и, раз»… Его глаза и губы тоже ярко подведены, а грудь в вырезе серого колета блестит мелкими бисеринками пота…

Моя юбка, вдруг зацепившаяся за скамейку, руки, мгновенно похолодевшие от ужаса. И снова Андрей, отцепляющий мой подол так легко и непринужденно, словно это предусмотрено пантомимой.

Пока на сцене танцуют девушки-подружки со своими фруктово-цветочными корзинами, я выбегаю за кулисы.

— Ну как? — хотят спросить мои онемевшие губы, но вместо этого начинают жалко дрожать.

— Все отлично, все чудно, девочка моя, — говорит Третьякова. — Только немного успокойся, не отключай голову! Ты все время должна понимать, что делаешь.

Но я, наверное, понимаю плохо, меня несет. И поэтому в сцене сумасшествия окостеневшие пальцы снова вцепляются в клинок шпаги мертвой хваткой. И все же Алексею удается вырвать его, отведя острие от моего горла. Я бегу к маме, потом к Альберту. А потом умираю…

И мне дико и странно, что кто-то громко шипит над моим ухом:

— Эй, вставай! Вставай давай! Занавес-то уже закрыли…

Второй акт, хореографически более сложный, почему-то прошел легче. То ли я успела очухаться, то ли просто чувствовала себя увереннее и в па-де-де и в адажио. Во всяком случае, технических ляпов почти не наделала и мимо люка в надгробии тоже не ступила.

А когда выбежала на поклон, то вдруг со счастливой ясностью поняла: это случилось! Я действительно стала балериной! И это я в воздушной «шопеновке», с белым венчиком на голове приседаю в реверансе перед зрительным залом. И это мне подносят букеты роз в шуршащем и мерцающем целлофане.

Моя милая, добрая мама целует меня и прижимается мокрой от слез щекой: «Доченька, любимая моя! Все получилось! Все у тебя получилось!»

Никитина, специально приехавшая на мою премьеру из Лениногорска, протягивает цветы, смешно сводит глаза к носу и, пародируя придурка Славика, мяукает: «Я в восторге! В восторге! Примите от меня этот скромный букет!.. К сожалению, дорогого одеколона и набора носовых платков взять не догадалась!»

— Спасибо! — говорят мне чудесные бабушки-театралки с седыми буклями.

— Спасибо вам! — отвечаю я, уже зная, как надо отвечать.

А всего в нескольких шагах, за моим левым плечом стоит лесничий Ганс и, наверное, улыбается мне в затылок самой прекрасной в мире улыбкой Алексея Иволгина…

К четвертому спектаклю я уже совсем успокоилась и шла танцевать «Жизель», как на праздник. Тем более в тот день и в самом деле был праздник — моему Алеше исполнялось тридцать пять.

Маленький подарок — бронзовый подсвечник, слегка позеленевший от времени, лежал в моей сумке рядом с пуантами. С подарком, кстати, пришлось изрядно помучиться. Обойдя немыслимое количество больших магазинов и маленьких лавочек, я с тоской поняла, что не могу найти ничего подходящего. Любезные продавцы и просто мужчины, толкущиеся у витрин, предлагали свою помощь и однообразно советовали: рубашка, галстук, туалетная вода… Подсвечник отыскался в антикварном магазинчике, недавно открывшемся в подвале Дома детского творчества. И забрела-то я туда совсем случайно, решив переждать под крышей холодный мартовский дождь.

Полная продавщица, читающая за прилавком какой-то детектив, против моего присутствия ничего не имела. Я откинула со лба мокрые пряди, огляделась вокруг и увидела этот подсвечник…

Точнее, не подсвечник, а птичьи крылья. Летящие, изломанные немыслимым напряжением и ветром, они неудержимо притягивали взгляд и при этом были похожи на воздетые человеческие руки. А в чистых линиях этих сильных, прекрасных рук было что-то неуловимо иволгинское… Уже потом я заметила и собственно подсвечник, вырастающий как бы из ствола дерева, и воск, наплывами стекающий по зеленоватой бронзе…

И вот теперь маленькая, но тяжелая птичка в ритме шагов стукалась о мое бедро, а сердце колотилось в предчувствии чего-то необыкновенного.

И первым необыкновенным, возникшим на моем пути, оказался «театральный придурок» Славик. Тот самый, который четыре года назад бесцеремонно интересовался у нас с Никитиной: «Кому цветочки?» Чуб его, такой же пышный и кудрявый, по-прежнему пах женским лаком для волос.

— Здравствуйте, — проговорил Славик, отделяясь от дверей главного входа и интимно мне улыбаясь. — Здравствуйте, дорогая Настя!

— А откуда вы знаете мое имя? — спросила я, растерявшись от неожиданности.

— Ну! — Он почти с укоризной покачал головой и кивнул на театральную тумбу.

И в самом деле, мой дебют был довольно широко разрекламирован. И стены театра, и кассы в переходах метро пестрели афишами: «Жизель». В главной партии — Анастасия Суслова. Первое исполнение».

— Да и потом, как же вас можно не знать? Вы же великолепная!.. А интересно, вы меня помните?

— Нет, — зачем-то соврала я.

— И очень жаль! Потому что я вас помню прекрасно. Вы тогда еще приходили в театр в качестве простого зрителя. Вот как мы все!

Славик кивнул головой в другую сторону, и я с ужасом разглядела кучкующихся неподалеку Татьянку и Молодую. Обе они приветливо мне улыбались.

— Вы были тогда чудесная, чистая девочка с огромными прекрасными глазами. А потом куда-то пропали… Я же не знал, что у вас начался период интенсивных репетиций! Боже мой, я вообще о вас ничего не знал!.. Но это как раз дело поправимое. Как-нибудь я подожду вас после спектакля и обязательно провожу домой!

— Нет-нет, не стоит! — попыталась испуганно возразить я. Но Славик только успокаивающе похлопал меня по плечу. И взгляд его ласково сказал: «Все нормально. Не нужно проявлять излишнюю скромность, мне это совсем нетрудно».

На том мы и расстались. И уже подходя к дверям, я услышала, как Славик объясняет своим подружкам:

— Очень хорошая девочка была! Тонко чувствующая и музыкальная… Помню, однажды они с подругой пришли в театр такие нарядные! Я спрашиваю: «Что случилось?» А Настенька мне смущенно так отвечает: «У Верди сегодня день рождения. Мы отмечать собрались»…

Правда, о новоявленном поклоннике я перестала вспоминать, как только за мной захлопнулась дверь служебного входа. Теперь меня больше тревожил вопрос: явится ли в театр жена Иволгина? Сегодня ее присутствие было бы вполне уместно. Но, Боже, как мне этого не хотелось!

И, наверное, там, наверху, услышали мои молитвы, потому что Алексей пришел на спектакль один. Одет он был как обычно: в горчичного цвета пиджак, черную водолазку и черные шерстяные брюки, особо радостным не выглядел, как, впрочем, и особенно задумчивым.

«И в самом деле, что ему огорчаться? — подумала я, нащупывая сквозь стенку сумки моего бронзового ястреба. — Подумаешь, тридцать пять! Может еще человек танцевать и танцует прекрасно! Никто его на пенсию отправлять не собирается».

Иволгин неспешно и со вкусом курил, сидя на подоконнике. До урны было достаточно далеко, пепел его сигареты серой пудрой оседал на полу. Я остановилась у стены, не решаясь подойти ближе.

— Привет, — Алексей щелчком отбросил окурок в сторону и обернулся. — Что стоишь такая грустная? Курить будешь?

— Я же не курю!

— Извини, забыл… Да, в самом деле, сложно представить тебя с сигаретой во рту. Жизелька, она и есть Жизелька…

Я зачем-то согласно кивнула, хотя Иволгин уже не смотрел в мою сторону.

Мы говорили не о том и думали не о том. Точнее, я-то знала, что нужно решиться и все-таки поздравить его с днем рождения. А вот он в своих мыслях был, похоже, очень и очень далеко. Но время шло, пора было уже готовиться к спектаклю, а подсвечник так и лежал тяжким грузом в моей сумке.

— Алексей, — наконец решилась я, отлепляясь от стены, — с днем рождения вас… Я желаю вам счастья, Алеша…

Он удивленно приподнял брови и улыбнулся своей особенной, чудесной улыбкой. Именно сейчас между нами должно было произойти что-то важное. Что-то такое, от чего будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь. Я поспешно полезла в сумку, достала из нее крылышки. И в этот самый момент с шумом и хохотом в курилку ввалились «виллисы» — девчонки из кордебалета, танцующие во втором акте в стае призраков. Прятать подсвечник было уже поздно. Оставалось только протянуть его изумленному Иволгину с кратким и бесцветным: «Это вам».

— У-у-у! — тихо прогудели девчонки мне в спину. А я с горечью подумала, что все вышло совсем-совсем не так, как хотелось…

Но, оказалось, не я одна помнила о дне его рождения. Ближе к началу спектакля смущенного и веселого Алексея даже заставили выпить шампанского под одобрительное гудение труппы. За первым бокалом пошел второй, правда, уже втайне от главного балетмейстера.

В общем, на сцену Иволгин выбежал чуть более раскрасневшимся и веселым, чем полагается быть несчастному Гансу. И даже подмигнул мне в сцене разборок, одними губами шепнув: «Спасибо!»

А в антракте он разудало и радостно целовался со всеми девочками по очереди. То одни, то другие тонкие ручки обвивали его шею, то одна, то другая головка в белом веночке прижималась к его щеке. Я наблюдала за всем этим со стороны и не ощущала ни малейшего желания присоединиться к общему шутовскому веселью. Впрочем, меня и не звали. Только машинист сцены Костя, ползающий на коленях рядом с надгробием Жизели и проверяющий люк, поинтересовался:

— А ты чего не идешь с Гансом лобызаться?

— А зачем? Я лучше вас тут поконтролирую.

— И то верно, — он добродушно разулыбался. — В нашем деле без контроля никак нельзя. А то вон в прошлом году не проверили лифт перед спектаклем, а от могильной плиты, как назло, какая-то щепка откололась… Жизель только в могилку сходить, а юбка ка-ак зацепится! И ни туда, ни сюда! Так Альберту, вместо того чтобы ее удерживать, пришлось деликатно отцепить подол и запихать подружку в яму: мол, давай-давай, дорогая, умерла так умерла!

Я тихонько рассмеялась. Антракт близился к концу. Нецелованными оставались всего двое или трое «виллисок», остальные уже поправляли юбки и прически перед зеркалом. Мне тоже пора было готовиться к выходу.

Бросив последний взгляд на Алексея, я уже собралась идти, как вдруг услышала совсем рядом, за соседней кулисой, негромкие голоса. Разговаривали девчонки из кордебалета: большегрудая Алла и ушастая Лиля, та самая, которая высказывалась недавно по поводу непионерского возраста Иволгина.

— Интересно, как он сегодня второй акт танцевать собирается? — недоумевала Алла, разминающая левую стопу. — По диагонали его точно поведет! Видала, ему еще водочки в стакан плеснули? И ведь выпил, не поморщился…

— А сегодня в связи с его днем рождения сокращенный спектакль будет! — невозмутимо и весело отзывалась Лиля.

— Это как?

— А очень просто. Только мы в диагональ встанем, как из-за кулис метнется Суслова и вместо Альберта закроет грудью Ганса! Причем заявит Мирте, что па-де-де ему танцевать нельзя, потому что у него сердце больное!

Девчонки весело расхохотались, а я больно впилась ногтями в собственную руку. Как догадались эти болтушки о моих чувствах к Иволгину, было непонятно. Да только ли они? Скорее всего об этом знал уже весь театр.

— Ты видела, кстати, что она ему подарила? — продолжала между тем Лиля. — Подсвечник!!!

Снова необъяснимое «ха-ха-ха». И только когда Алла принялась развивать тему, мне стало ясно, над чем они смеялись.

— Подарочек с намеком, да? Как в том анекдоте: «Вставьте мне… свечи в канделябр!»

Причем веселились кордебалетские совершенно беззлобно. Лиля даже сказала в конце концов:

— Ладно, хватит над ней издеваться. И так бедную девчонку жалко, выбрала тоже себе кобеля… Говорят, она в каком-то техническом вузе раньше училась. Неужели там не могла нормального мужика найти?

— М-да… — глубокомысленно согласилась Алла. С тем они и отчалили на исходные позиции. А мне пришлось прижать к вискам холодные пальцы и заставить себя забыть о только что услышанном, хотя бы на время второго акта.

Правда, полностью отключиться так и не удалось. «Эфемерное создание», то есть я, танцевало достаточно зло и жестко, и, согласно роли, почти ненавидело «виллис», посмевших посягнуть на ее маленькое, ускользающее счастье.

А после спектакля в дверь гримерки постучали. — Журналистка! — с неудовольствием сообщила Надежда Ивановна, проводившая со мной разбор полетов. — Она еще перед первым действием хотела интервью взять. Я не позволила.

— Какое интервью! — Мои глаза округлились от удивления. — Всего-то четыре спектакля прошло. О чем мне с ней говорить?

— Вот так и скажи. Только не мне, а ей… Настырная девица, просто до неприличия!

Я, пожав плечами, отвернулась к зеркалу и уже мысленно приготовилась дать отпор навязчивой репортерше, когда дверь вдруг открылась. Видимо, дама, стоящая за ней, решила не дожидаться приглашения.

Она и в самом деле была нетерпеливой, порывистой и энергичной. Валера Антипов еще давно сказал, что она напоминает «психованный ртутный столбик». Тогда мы с ним специально отсматривали передачи с ее участием. Он — критикуя и насмешничая, я — обливаясь горючими слезами.

Наташа Ливнева почти не изменилась с тех пор. Разве что прическу сделала другую, в духе теперешней моды, и свои темные волосы выкрасила в технике стильного «колорирования». На ней был клубный блейзер, маленький шейный платок и узенькие черные джинсы, подчеркивающие стройность ног.

— Здравствуйте! — радушно произнесла она, изящным жестом поправляя прядку волос на щеке. — Надеюсь, у вас найдется пять минут для разговора со мной? Много времени я у вас не отниму, наша беседа носит скорее предварительный характер…

— Простите, но…

— Всего пять минут! — Ливнева невозмутимо уселась в кресло и достала из сумочки блокнот в черном кожаном переплете. — «Новое телевидение» планирует снять небольшой фильм о нашем балете вообще и о вас в частности. Ваш необыкновенный талант, достойная восхищения танцевальная судьба и…

— Простите, — уже настойчивее повторила я, — но отдельно обо мне снимать фильм не нужно. Я еще ничего серьезного не сделала, и никакого «необыкновенного таланта» у меня нет…

Я осеклась на полуфразе. Ливнева сидела в кресле, подперев рукой подбородок, и смотрела на меня с «профессионально-мудрой» улыбкой. Точно таким ее лицо выглядело по телевизору.

— Настя, — произнесла она, в конце концов разомкнув красивые, подкрашенные темной помадой губы, — почему вы такая скромная?

И я не нашла ничего лучшего, как сухо ответить: «Я не скромная», и демонстративно встать из-за столика, показывая, что разговор окончен.

Через три дня в местной молодежной газете появилась статейка под названием «Жизель» возрождается», подписанная Натальей Ливневой. В ней говорилось, что юная звезда балета, по отзывам критиков, напоминает молодую Спесивцеву, что она божественно талантлива и столь же божественно трудолюбива. Рассказывалось о том, что начинала она с нуля, впервые встав на пуанты в семнадцать лет, что у нее был один шанс против тысячи…

«Я спросила у Насти: «Почему ты такая скромная?» — писала Ливнева. — Она ответила мне: «Я не скромная…»

Дальше обещалось скорое телевизионное интервью с восходящей звездой. Дочитав до конца, я со злорадной усмешкой сложила газету и зашвырнула ее в дальний угол. Статья была слабая. А последний идиотский вопрос по поводу скромности — ну очень красноречиво свидетельствовал о жутком непрофессионализме автора. И мне отчего-то стало приятно. Дело, конечно, прошлое, но добрых чувств к Наташе Ливневой я по-прежнему не питала…

А в субботу на спектакль явился Саша. Я заметила его в первом ряду партера, когда вышла на поклон. И сообразить-то толком ничего не успела, а он уже взял с колен букет, поднялся с кресла и неторопливо направился к сцене. Я страстно возжелала, чтобы кто-нибудь из рабочих ошибся и включил механизм, задергивающий занавес, прямо сейчас. Но ничего подобного, естественно, не произошло. Саша благополучно отдал мне роскошные золотистые хризантемы, галантно приложился губами к руке и спустился обратно в зал. Ни слова, ни многозначительного взгляда!.. Но я почему-то продолжала трястись, как в ознобе, и когда стояла под теплым душем, и когда дрожащими руками натягивала колготки, и когда подкрашивала губы перед выходом из гримуборной. Букет домой я брать не стала. Подарила его костюмерше тете Наде, объяснив, что на хризантемы у меня жуткая аллергия.

На улице было довольно прохладно. Деревья и фонари отбрасывали на асфальт длинные синие тени. На фоне темного бархатного неба переливалась разноцветными огнями вывеска ресторана «Восток». Большинство артистов уже разъехались по домам. Только Алла с Лилей, вечно копающиеся в раздевалке дольше всех, еще маячили на дороге, ведущей к метро.

Я поправила на плече ремень сумки, поглубже спрятала руки в карманы плаща и уже собралась направиться к автобусной остановке, как вдруг от серой стены театра отделилась какая-то фигура.

— Здравствуйте, а это я! — торжественно объявил Славик, пытаясь обвить мою руку вокруг своего локтя. — Я же обещал как-нибудь проводить вас до дома…

— Придется выполнить обещание в другой раз, — послышалось за моей спиной.

Я резко обернулась. Саша стоял возле афишной тумбы и смотрел на меня прямо, уверенно и немного насмешливо.

— Так вас уже провожают? — разочарованно протянул Славик, благоразумно решивший не вступать в борьбу. — Очень, очень жаль… Я, собственно, только хотел сказать, что танцевали вы сегодня прелестно. И адажио вам удалось как никогда, и…

Окончания хвалебной речи Ледовской дожидаться не стал. Просто обнял меня за талию, как-то буднично и привычно прижался губами к виску и кивнул на темно-серую «Вольво», стоящую у тротуара:

— Поехали? Ты живешь все там же?

— Да, — растерянно ответила я и почему-то пошла с ним к машине.

Через пару минут мои нервы окончательно пришли в порядок, в голове прояснилось, и глупость совершенного поступка стала очевидна. Но мы уже ехали по ярко освещенному проспекту, а из колонок над задним сиденьем лился печальный голос Джо Дассена, поющего «Если в мире нет тебя»…

— А я так и знал, что ты цветы выбросишь, — спокойно заметил Саша, когда мы свернули с центральной магистрали в боковую улочку. — Характер-то, похоже, совсем не изменился за эти годы? Все такая же романтически-строптивая, да?

— Если знал, что выброшу, зачем дарил? — Я пожала плечами, проигнорировав замечание по поводу моего характера.

— Если честно, вблизи на тебя посмотреть хотел, за руку потрогать… Убедиться, что это ты на самом деле. Настя, Настенька…

— Ну и как, убедился?

— Более чем, — он усмехнулся и положил руку мне на колено, забравшись под полу плаща. — Ты все такая же… И я не удивлюсь даже, если мне будет постелено сегодня на кухне.

— А ты все равно придешь в комнату и расскажешь грустную сказочку про Региночку?

— Зачем? Мы оба взрослые люди, и, думаю, эти ритуальные игры нам уже ни к чему…

Саша остановил машину на углу какого-то дома и, не убирая руки с моего колена, повернулся ко мне. В салоне было светло. И я без труда различила и мелкие морщинки в уголках его глаз, и розовый прыщик на левой ноздре, и участок плохо выбритой кожи возле уха. Кроме того, в выражении его лица, в слабой, почти безвольной линии подбородка, в светлой полоске мелких зубов, обнажившихся в улыбке, мне вдруг почудилось что-то крысиное.

Аккуратно подобрав полу плаща, я отодвинулась к самой дверце. Саше ничего не оставалось, как оставить мою ногу в покое.

— Н-да, ты все такая же, — с философской усмешкой протянул он, покачав головой.

— Зато ты совсем другой.

— Да?

— Да. Раньше ты, по крайней мере, пытался играть Казанову, а теперь почему-то изображаешь тупого, самоуверенного хама. Невыигрышная роль, Саша, подбери для себя другую…

Я уже собралась выйти из машины, но он вдруг схватил меня за руку и резко притянул к себе. Теперь взгляд его неуверенно и ищуще шарил по моему лицу, губы нервно кривились.

— Послушай, ты тысячу раз права! Я это знаю… Но и ты… Ведь ты умная женщина, ты не можешь не понимать, что мне ужасно трудно сейчас… — Он с силой саданул кулаком по рулю и медленно провел раскрытой ладонью ото лба к подбородку. — Просто мне показалось, что такому вот самоуверенному болвану легче будет произнести то, что я очень давно хочу тебе сказать. А ты поймешь, ты почувствуешь…

— Ничего я не пойму и не почувствую, — я снова взялась за ручку дверцы. — Я и тогда, четыре года назад, тоже долго ничего не понимала.

— А потом, значит, поняла?

— Да, поняла.

— И что же именно, можно спросить?

— Ты уже спросил. Но это так, детали… А поняла я очень простую вещь: хотелось добиться молоденькой девочки — ты ее добился. А потом тебе стало скучно. И в самом деле, я была для тебя, такого замечательного, красивого и перспективного, очень непрестижной парой. Жалкая студенточка хореографического, смешная тетя-переросток, решившая под старость лет заняться балетом… Сказать, что я поняла сейчас?

— Скажи.

Саша по-прежнему смотрел в мои глаза, но что-то в его взгляде неуловимо изменилось. И я вдруг поняла: не обладая профессиональной актерской закалкой, он просто устал играть. Устал изображать мятущуюся страсть и где-то в глубине души уже стал самим собой — успешным молодым человеком, пришедшим на законных основаниях получить очередной приз судьбы. Мне неожиданно подумалось, что волосы он, наверное, до сих пор тщательно высушивает феном.

— А сейчас я поняла, что Наташа Ливнева уже перестала котироваться. Что она такое? Журналисточка, каких много. А тебе захотелось романтической балеринки, о которой много говорят и которой яростно рукоплещет публика. Будущая солистка Оперного — это ведь очень стильно, правда?

— Ты все об этой несчастной Наташе Ливневой…

— Необязательно о ней! Могла быть и другая, с которой ты расстался точно так же, как тогда со мной… Просто мои акции сейчас достаточно высоки.

Похлопав его по плечу, я решительно толкнула дверцу, поставила ноги на асфальт. И тут услышала:

— А как я тогда расстался с тобой? Как?! Хорошо расстался, не устраивая разборок! Думаешь, мне легко было осознавать, что я всего лишь похож? Что ты и поцеловалась со мной в первый раз, и в постель легла, в мечтах представляя своего Иволгина? Думаешь, приятно быть только заменителем?

— Откуда ты знаешь его фамилию? — Колени мои вдруг противно ослабели.

— Не слепой. Видел сегодня на сцене твоего то ли гопника, то ли сучкоруба, который весь в «коже»… Ну, мнения своего по этому поводу высказывать не буду, но…

— Вот и отлично! — Я вышла из машины, хлопнула дверцей и быстро зашагала вперед мимо открытых дверей подъездов. Квартал, где мы остановились, был незнакомым, но впереди маячили огни какой-то большой улицы.

Шины за моей спиной зашуршали не сразу. Видимо, Ледовской наивно полагал, что я, устав выпендриваться, остановлюсь посреди дороги и повернусь к нему с улыбкой нежной и виноватой. Потом противно скрипнул стеклоподъемник. Похоже, «Вольво» была неновой, потому что и в замке дверцы что-то дребезжало, как в велосипедном колокольчике.

— Можно один, последний вопрос? — Саша, не останавливая машины, высунулся в форточку. — Ты хоть спишь с ним или по-прежнему на уровне: «Ах, он мой Бог!»

— Да, мы давно спим вместе, так что можешь не тратить на меня свое драгоценное время… Кстати, у нас множество кордебалетских девочек светло страдают по мальчикам — выпускникам технических вузов. Присмотрись!

— Спасибо за совет. Не премину воспользоваться, — он холодно улыбнулся. — Ну что ж, счастья тебе и удачи. А танцуешь ты и в самом деле здорово…

Потом «Вольво» резко дала назад и развернулась, прощально сверкнув стеклами. А мне показалось, что из моего сердца наконец-то вытащили старую занозу… Я окончательно рассталась с Сашей, на этот раз сама хлопнув дверью, я танцевала Жизель на сцене, о которой мечтала с детства, я собиралась танцевать Кончиту с мужчиной, которого любила, кажется, всю жизнь. И никогда еще не чувствовала так ясно, что все у меня будет хорошо…

Все и в самом деле складывалось неплохо. Правда, первая «Юнона» с моим участием была поставлена в репертуар мая, а не апреля. Но мы репетировали. Много, часто, подолгу. И я терпеливо ждала, когда же повторится то чудесное, пронзительное ощущение нашей сумасшедшей близости.

Одноклассницы тем временем готовились к выпускному спектаклю. А я «за особые заслуги» была от него освобождена. И вообще ходили слухи, что со дня на день меня официально зачислят в труппу театра на ставку артистки балета первой категории.

В театре же было неспокойно. На каждом углу шушукались, что приехавший из Москвы балетмейстер Рыбаков будет соблазнять кого-то из солистов контрактной работой за бешеные деньги. Кого именно — не знали… Рыбаков пока просто ходил на спектакли, сидел в третьем ряду и с ничего не выражающей улыбкой смотрел на сцену. Я несколько раз видела его в зале. Видела его блестящую, похожую на тонзуру лысину в венчике темно-русых волос, непременную черную водолазку с воротником до самого подбородка и внимательные глаза, цепко следящие за каждым батманом и пируэтом.

— Серебровскую, наверное, агитировать будет, — предполагали в труппе. — Лазореву вряд ли: возраст уже не тот. А у Бедаревой дочка. Куда ее с ребенком в Москву тащить?.. А может, Андрюшку Вихрева? Вот и полетят у нас опять к чертовой матери все «геройские» партии. Танцевать-то некому!

Я слушала и печально кивала. Хотя, честно говоря, на летящие партии мне было плевать. Главное, что в столицу уже точно не забирали моего Алешу. Пусть из-за семьи, пусть из-за ребенка, но он оставался в театре! А значит, оставался со мной!

Правда, не ясно было, радует ли его самого этот факт? Иволгин в последнее время ходил мрачный. Однако настроение его успело испортиться еще до приезда московского гостя. И я тешила себя жестокой мыслью, что что-то неладно в семье. Жена-стерва завела себе любовника? Или запилила за то, что денег на норковую шубу не хватает? Или просто стала такой скучной и неинтересной, что он готов выть от тоски? Все эти варианты меня вполне устраивали.

А вообще, я ждала. Ждала майской «Юноны», которую мы станцуем вдвоем. Ждала любви, которую мы сыграем на сцене. И той искры, которая обязательно вспыхнет между нами… Репетировала до радужных кругов в глазах, тянула мышцы до синяков, тихонько и счастливо плакала, уткнувшись лицом в его серый джемпер, висящий на палке. А в один прекрасный день, как всегда, пришла на «Спящую красавицу», чтобы через сорок минут после начала спектакля узнать, что контракт подписан, Алексей уехал, и моя жизнь кончена…

Мне и в самом деле не хотелось жить. Равно как и делать что-нибудь для того, чтобы жизнь эта кончилась. Я была отвратительно, гадко нормальна, и поэтому не пробовала мерить полусумасшедшим взглядом расстояние от балкона до газона и не принималась потрошить дрожащими пальцами бесчисленные упаковки димедрола. Но обычная способность радоваться, которой и не замечаешь, пока все хорошо, ушла из моего сердца безвозвратно.

Теперь, придя домой после репетиции или спектакля, я падала на диван, отворачивалась лицом к стене и лежала так до глубокой ночи. Часа в два поднималась, доставала простыню и подушку. А иногда и не доставала, просто закрывала глаза и засыпала — прямо в юбке и водолазке. Поначалу сердобольный Антипов пытался кормить меня своим отвратительным «восточным рисом», потом, отчаявшись, хотя бы тушеной капусткой, потом соблазнял овсяным печеньем и «ма-аленьким кусочком мороженого».

— Ну надо же хоть что-нибудь кушать! — горестно восклицал он, с досадой хлопая себя по коленям. — Так ведь у тебя скоро совсем сил не останется. Как танцевать будешь?

— Я ем, — отвечала я и снова утыкалась лицом в старую гобеленовую обивку дивана.

— И фотографию со стены сними. На время хотя бы… Вот успокоишься немножко и снова повесишь. А то так и с ума сойти недолго.

Мне иногда и в самом деле казалось, что я схожу с ума. Являющийся во сне Алексей ласкал меня так нежно и нетерпеливо, что утром тело реально горело от его поцелуев. Мне снились его руки и голос, а днем, в толпе, мерещились знакомый профиль и улыбка. И я кидалась вперед, расталкивая прохожих, только для того, чтобы увидеть какого-нибудь молодого папашу в такой же джинсовой куртке или широкоскулого бурята с прямыми, отливающими холодной сталью волосами.

Надежда Ивановна перемен, творящихся со мной, не одобряла, хотя и не понимала, в чем дело.

— Настя, ну соберитесь же! — говорила она. — Конечно, я понимаю: сложно привыкать к новому партнеру. Но, если разобраться, вы ведь с Алексеем Александровичем не пять и не десять лет вместе протанцевали! Андрюша Вихрев вам подходит даже больше…

Я молчала, уставившись в пол. А Вихрев взрывался:

— Да не могу я с ней! Она же холодная, как ледышка! Звездная болезнь, что ли, началась? Вроде бы пришла в театр человек человеком, а сейчас: нате, посмотрите! Какие мы одухотворенные, какие возвышенные и сами на себе зацикленные!

А мне просто больно было улыбаться, просто немыслимо танцевать любовь, когда все внутри болело от этой невыплеснувшейся любви, как сплошной травмированный мениск.

В театре меня теперь называли блаженной, а критики, поначалу восторженно хвалившие, начали скептически отмечать:

— Да, природные данные уникальные, но она ведь только «Жизель». Не Кармен, не Мехмене-Бану, не Одетта даже… Так, балерина одной партии. Есть множество подобных примеров в истории…

— Доведи до ума Кончиту! — и умоляла, и требовала Третьякова. — И так уже твой спектакль на самый конец сезона перенесли.

— Да, — говорила я. И снова, не чувствуя абсолютно ничего, в нужный момент, с нужной техничностью обвивала атлетический стан Андрюши Вихрева и приникала щекой к его вытянутой ноге…

Но, несмотря ни на что, в конце июня меня все-таки зачислили в балетную труппу, сдержанно поздравив и пожелав больших творческих успехов. В этот же день в театре праздновали помолвку Насти Серебровской. Мероприятие было неофициальным. Просто собрали за столами, накрытыми в буфете, человек сорок народу: кордебалет, солистов, некоторых педагогов. Я оказалась в числе приглашенных случайно. Серебровская поймала меня за руку в коридоре и чуть ли не силой притащила в буфет.

— Привыкай к ребятам потихоньку, — внушала она мне по дороге. — Привыкай, пора уже! А то смотришь букой, держишься особняком… Ты ведь красивая девочка. Очень красивая!

Но что была я, со своими острыми локтями, слишком длинными ногами и худым лицом, по сравнению с ней? В Насте Серебровской, родившейся раньше меня всего лет на пять или шесть, уже чувствовалось тонкое, изысканное очарование взрослой женщины. Нет, выглядела она очень молодо, и все же… Наверное, вот этот особенный шарм и заставил бесповоротно влюбиться банкира Володю Корсакова.

Они вообще были красивой парой. Настя, тоненькая, маленькая, в бледно-сиреневом платье с открытыми плечами и пышной юбкой до середины колена. И он, высокий, широкоплечий, с довольно крупными, но приятными чертами лица и волосами, смешно подстриженными «ежиком». Если Серебровская напоминала игривую белочку, то ее жених — доброго, сильного и веселого медведя.

На столах стояло очень много всякой всячины: от икры всех цветов до оливок и каперсов. Но больше всего народ вдохновляло разнообразие спиртного. Сидящий через два человека от меня Георгий Николаевич с особой нежностью прикладывался к дорогому французскому коньяку с белой лилией на этикетке. А девчонки предпочитали легкое золотистое шампанское, бурно пенящееся и искристыми пузырьками оседающее на стенках фужеров.

В разгар веселья кто-то крикнул жениху-банкиру:

— А вот на спор вы не сможете в течение десяти минут профессионально восхищаться балетом — вообще и сегодняшним спектаклем — в частности! Спорим на спонсорскую помощь?

Настя засмеялась и ласково потерлась щекой о рукав Володиного пиджака.

— Да ладно, оставьте мужика в покое! Он же не театральный критик, — благодушно прогудел наш «остро-характерный» Зотов.

Но Корсаков уже поднялся из-за стола, перевернул часы циферблатом вверх и с преувеличенно серьезным видом начал:

— Ну, что я могу сказать по поводу сегодняшней «Легенды о любви»? На мой взгляд, Ширин сегодня была немного суховата, может быть, слишком осторожна. Но в целом и прыжки, и вращения, и… как это?.. О, аттитюды! Да, аттитюды были очень хороши…

Он нес откровенную ерунду, щедро сдобренную балетными терминами, в течение девяти минут и пятидесяти секунд. Народ при этом хохотал так, будто смотрел шоу Бенни Хилла. А на пятьдесят пятой секунде Володя вдруг остановился, с нарочитой растерянностью прокашлялся, нервно повел плечами, завертел головой по сторонам.

— Все, сдаюсь! — с пафосом изрек он, когда секундная стрелка готовилась пересечь цифру «двенадцать». — Проиграл. Придется решать вопрос со спонсорством.

Он был хорошим, милым и совсем не похожим на «нового русского» в худшем смысле этого слова.

Потом его спросили, разрешит ли он Насте танцевать за границей. И на этот раз уже сама Серебровская беззаботно отмахнулась:

— Что меня, в Императорский балет позовут, что ли? А куда-нибудь в Югославию или Румынию ехать… Зачем? Просто деньги зарабатывать? Я думаю, Корсаков меня как-нибудь прокормит.

— Да уж… — Андрюша Чекалин задумчиво повертел в пальцах вилку. — Хорошо, когда есть кому прокормить.

— Ой, ты-то уж, бедняжечка, голодаешь, наверное… — подала голос Лиля.

— Да я не о том… Просто вспомнил про Витю Сударева. Поехал ведь тоже денег немного подзаработать. Так до сих пор и зарабатывает. А что танцует? Комические миниатюры. Вариацию Маши в женской пачке и на пуантах или Лебедя умирающего… Смешно, просто ухохотаться!

Вихрев, до этого занятый в основном поглощением салатов, криво усмехнулся:

— Да уж, ему это, наверное, особенно приятно! Витюша, помните, тоже у нас всю жизнь был блаженненьким, — при этом он выразительно покосился в мою сторону. — «Ах, балет!» «Ах, больше ничего в жизни не нужно!»… Помню, какой-то праздник был, я его позвал: «Пойдем, мол, Витька, выпьем вместе со всеми». А он смотрит куда-то сквозь меня и отвечает: «Нет, лучше, пока класс свободен, я алесгон порепетирую»…

Никто почему-то не засмеялся. А я только ниже опустила голову. Так мне была не видна счастливая парочка во главе стола, а всем остальным — дрожащие в моих глазах слезы.

— Кстати, Иволгин вон тоже потащился госпожу Удачу за хвост ловить, — продолжила тему кордебалетская Оксана Перова. — А говорят, у них там даже своей сценической площадки нет. Репетируют в каком-то ДК имени Распопкина, живут черт знает где…

— Ну, не все так мрачно, — Настя Серебровская примирительно улыбнулась. — Во-первых, Рыбаков в самом деле платит хорошие деньги, во-вторых, Леше обещаны интересные партии… Да, репетируют они, правда, в Доме культуры, то ли каком-то ведомственном, то ли институтском… Не знаю точно, помню — где-то на окраине… Но, в конце концов, не это — главное!

— Конечно, не это. Главное, Иволгин дотянет там до пенсии, заработает себе на хлебушек с маслицем. Потом можно будет и самому в какое-нибудь ДК податься, с малолетними соплячками вальсы разучивать…

Я не поняла, кто сказал последнюю фразу. Да, в общем, это было и не важно. Главное, в ней заключалась некрасивая, горькая правда. Слезы закапали из моих глаз прямо на тарелку, стекая по гладким бокам оливок и пробивая в густом соусе маленькие кратеры. Девчонки немедленно зашушукались, кто-то деликатно прокашлялся.

— Извините, — сдавленно прошептала я и, закрыв лицо руками, выбежала из буфета.

Уже очень давно мне так не плакалось — навзрыд, с судорожными всхлипами, с истеричным подергиванием плеч. Холодная вода, под большим напором вырывающаяся из крана, брызгала на зеркало, на кафель, на мою макушку и перекошенное красное лицо. А я сидела возле умывальника в женском туалете и мерно раскачивалась вперед-назад, как кобра индийского факира. Наверное, грохот воды заглушил звук приближающихся шагов. Во всяком случае, появление на пороге дамской уборной Георгия Николаевича стало для меня полной неожиданностью. Французский коньяк сделал свое черное дело, и Гоша был уже изрядно пьян.

— Не плачь, милая, — проговорил он заплетающимся языком, усаживаясь на полу рядом со мной и неловко вытягивая ноги. — Я все понимаю: конечно, обидно… Обидно, когда в таком презрительном тоне отзываются о преподавательской деятельности! Ты ведь тоже выросла чуть ли не из ДК?

Он взял меня за подбородок и медленно провел по щеке указательным пальцем. Карие глаза его при этом пытались сфокусироваться на моем лице.

— Пойдем со мной, ты будешь счастлива! — Гоша тяжело поднялся и попытался привлечь меня к себе, обняв за плечи.

— Перестаньте, Георгий Николаевич! — не прекращая рыданий, я вырвалась из его рук. — Перестаньте, пожалуйста!

Он не нашел ничего лучшего, как искренне изумиться. Брови его седым домиком поползли вверх, лоб наморщился.

— Но почему?

— Потому что это смешно и глупо! Потому что вы старый, пьяный человек! Потому что я люблю другого мужчину!

Прокричав все это прямо в пьяное, растерянное лицо, я выскочила из туалета и побежала по коридору. Гоша тяжело затопал следом. При всей старческой грузности передвигался он быстро. И поэтому все-таки настиг меня в маленьком холле, где разбирали свои инструменты ребята из оркестра.

Увидев в руках у одного из оркестрантов кларнет, Георгий Николаевич мгновенно потерял ко мне всяческий интерес.

— О, дудочка! — по-детски обрадовался он и потянулся к инструменту. Ребята, многозначительно переглянувшись, заусмехались.

— Не дудочка, вообще-то. Кларнет!

— Без вас, сопляков, знаю, — невозмутимо огрызнулся Гоша, любовно оглаживая добычу. — Я в театре работал, когда вы еще под стол пешком ходили… Это — кларнет, а это — моя девочка.

— А что же ваша девочка плачет? — весело поинтересовался рыжий флейтист.

Георгий Николаевич печально вздохнул и громким интимным шепотом сообщил:

— Она плачет, потому что я ее люблю, а она меня не любит…

Оркестранты захохотали, Гоша поднес кларнет к губам и издал громкий, неприличный звук, а я выскочила в маленький боковой коридор.

Отсюда вела лестница в подвал фотографа, здесь обычно мелькали мастера из обувного цеха с образцами материалов, лекалами и нитками. А сейчас стояла Настя Серебровская и курила, стряхивая пепел в маленькую банку из-под «Нескафе».

— Тебя аж на втором этаже слышно, — заметила она, когда я прислонилась затылком к холодной, сырой стене. — Что, этот старый кобель к тебе привязался?

— Не в этом дело…

Мне вдруг ужасно захотелось рассказать ей обо всем: о том, как я увидела Иволгина в первый раз, о том, как поняла, что не смогу без него жить, о том, как надеялась, что вот теперь, после нашей с ним «Юноны»… Настя была счастливой женщиной, а счастливые обычно легко выслушивают несчастных и дают самые дельные советы.

Но еще прежде, чем я открыла рот, она сказала:

— Я знаю, что не в этом. Все знают… Но, поверь, из-за Лешки тоже не стоит так рыдать. Да, он красивый мужик, сексуальный, какой угодно… Но у него своя жизнь, а у тебя — своя. Ему — тридцать пять, тебе — двадцать один. У него море проблем, причем совсем не простых. С ним даже жена не поехала, хотя они шестнадцать лет прожили…

Смысл последней фразы дошел до меня не сразу.

— Как не поехала?

— А так, — Серебровская пожала плечами. — Может, конечно, что-нибудь и изменилось в последний момент, но поначалу она не собиралась… Да и вернется он, скорее всего. С годик поболтается в Москве и вернется…

Сумка моя висела в гардеробе, поэтому в буфет возвращаться я не стала. Побрызгала на лицо холодной водой, причесала волосы и вышла через служебный вход в знойное безветрие июньского вечера.

«Пятерка» подошла к остановке почти сразу, но, подумав, я не стала садиться в автобус, а пошла пешком до Лесной. Так, как обычно ходил Он. Это и в самом деле оказалось недалеко. А найти дом и квартиру было уже делом техники. Адрес Иволгина, вычитанный в личном деле, я знала наизусть…

На лестничной площадке шестого этажа мне попалась девочка в красном клетчатом платье. Она посмотрела на меня подозрительно, как смотрят обычно бабушки у подъезда.

— Не знаешь случайно, из сто шестнадцатой квартиры люди уехали или живут до сих пор? — спросила я, почему-то начиная нервничать под внимательным взглядом ее выпуклых голубых глаз.

— Ну, его я уже давно не видела, — девочка говорила неспешно, будто раздумывая, стоит вообще со мной общаться или нет. — А ее… Она вроде бы здесь.

В этот момент сверху спустился лифт, девочка, подбросив в руке мячик-попрыгунчик, заскочила в кабину. И передо мной осталась только обитая кожзаменителем дверь квартиры номер сто шестнадцать.

Быстрые, легкие шаги за дверью послышались сразу же после моего звонка.

— Кто там? — спросил приятный и осторожный женский голос.

Как представиться, я не знала, поэтому попросила:

— Откройте, пожалуйста.

— Не открою! — пообещала моя незримая собеседница. — Не открою, пока не скажете, кто вы и откуда. У нас в подъезде уже три квартиры обокрали.

— Я по поводу вашего мужа…

Повисла пауза. А потом женщина усмехнулась:

— Это уже становится интересным, — и распахнула дверь.

Мария Иволгина на самом деле была еще красивее, чем показалась мне тогда. Словно бы и не постарела за эти четыре года, а только расцвела. Золотисто-русые волосы упругими волнами лежали на ее плечах. Огромные темные глаза светились спокойным и чуть насмешливым любопытством. На ней был адидасовский спортивный костюм и домашние шлепанцы с открытыми носками. А из тапок выглядывали короткие, изуродованные пуантами пальцы…

— Ну, здравствуйте, девушка, — сказала она, клоунски-радушным жестом приглашая меня войти. — Что вы имеете сказать по поводу моего мужа?

Я, конечно, готовила себя к этому разговору, но тут вдруг растерялась.

— Да ничего… Просто мой брат… Он его знакомый, и просил меня его найти. А в театре говорят…

— Как зовут вашего брата?

— Саша Ледовской, — соврала я уже увереннее.

Жена Иволгина наморщила лоб, пожала плечами, а потом призналась:

— Не помню такого. Ну да ладно… Проходите.

Теперь в ее голосе слышалось гораздо больше радушия и какой-то даже виноватости.

— Вы извините, — говорила она, шагая впереди меня по коридору, — что я вас так встретила. У нас тут свои трудности. Впрочем, вам это неинтересно.

А я смотрела на серые, с голубыми веточками обои, на светлые кроссовки под вешалкой, на самодельную полочку для телефона, сделанную явно мужскими руками. На двери ниши висел старый плакат со сценой из «Тысячи и одной ночи».

— Вот это мой муж, — Мария усмехнулась и щелкнула пальцами по изображению Иволгина. — Только брат ваш его здесь не найдет. Уехал мой благоверный покорять столицу, и когда вернется, никому не ведомо.

— А вы с ним не поехали?

— Как видите! Раз стою здесь перед вами — значит, не поехала.

— И не собираетесь?

Она как-то слишком поспешно отвернулась в сторону, сощурилась как от солнца, а потом спросила:

— Чай пить будешь?

Зайдя на кухню, мы наконец-то познакомились и по просьбе хозяйки перешли на «ты».

— Зови меня Маша, — предложила она, вместо чая наливая на дно чашечек домашнюю облепиховую настойку. — А то — Мария… Меня и не зовет так никто.

После первой порции настойки выяснилось, что в Москву она не поедет, потому что у сына здесь хорошая английская школа, у нее — квартира. И вообще, ей надоело таскаться за мужем по гостиницам.

После второй, что мне — девушке молодой — не следует рано выходить замуж.

— Понимаешь, — говорила Маша, откусывая шоколадную конфету, — вот выскочила я замуж в семнадцать! Забеременела и выскочила. И поставила жирный крест на собственной карьере и собственной жизни. Я ведь тоже, как он, в хореографическом училась. Перспективной считалась. В дипломном спектакле должна была одну из сольных партий танцевать… А потом замужество, роды, кормление… Он носится по городам и весям, а я за ним с Артемкой и чемоданами. В общем, в балет я, конечно, так и не вернулась. Поздно потом уже было…

Я знала и про то, что она вышла замуж в семнадцать лет, и про то, сколько ей сейчас, и про сына. И оттого, что была вынуждена вежливо и заинтересованно внимать ее исповеди, чувствовала себя ужасно неловко.

А после третьей порции облепиховой настойки, пахнущей солнцем и медом, она вдруг сказала:

— Смысла мне нет за ним ехать, даже если б я вдруг и засобиралась. Плохо у нас все, разваливается к чертовой матери. Конечно, что ни делается — все к лучшему… Но ведь какая любовь была! Смешно вспомнить…

Минут через десять я извинилась и ушла. А на следующий день положила на стол главного балетмейстера заявление об уходе.

— И куда же ты собралась? — спросил он, примерно через час поняв, что спорить, угрожать и уговаривать меня бесполезно.

— Куда глаза глядят, — я впервые за последний месяц улыбнулась.

Мои глаза глядели в Москву…