Замок из песка

Часть вторая Выход Одиллии

По расписанию поезд должен был прибыть ровно в одиннадцать утра, но мы опаздывали на час с лишним. Обе мои соседки по купе нервничали. Первую — молоденькую блондинку с «колоском» на голове и нескончаемым «Диролом» в кармане льняных шортов — волновало то, что жених, который «официально еще не жених», может обидеться, плюнуть на все и уехать с вокзала. Вторую тревожил гораздо более прозаический вопрос — неожиданно длинная санитарная зона, начавшаяся аж от Сергиева Посада.

— Это ж где я там по вокзалу буду со своими сумками да чемоданами носиться? — трагически вопрошала она, всплескивая руками. — А на метро, кто его знает, сколько ехать?

Потом добавляла негромко и со значением: «И потом, говорят, в Москве все жутко дорого», — намекая, видимо, на стоимость платных туалетов.

Мне не хотелось слушать ни про туалеты, ни про психически неуравновешенного жениха. За окном, теряясь в щедрой июньской зелени, проплывали купола церквей и стандартные белые свечки современных домов, открытые платформы электричек и оживленные автострады. Там была Москва! Та самая, с Кремлем и Арбатом, с Большим театром и парком Горького… В тамбуре, возле окна, курили мужчины — вероятно, москвичи. И в открытую дверь нашего купе влетали обрывки их разговора. Они говорили о чем-то своем, повседневном, незначительном. А я сладко замирала от незнакомых названий: Покровка, Маросейка и чисто московского — Люблино с ударением на последнем слоге.

Я хотела в Москву. И все-таки в первый момент замерла от неожиданности, оказавшись на перроне Ярославского вокзала. Просто сказать, что здесь было многолюдно, — значило ничего не сказать. Носильщики с грохочущими железными тележками, то ли цыганки, то ли молдаванки с огромными клетчатыми сумками, лоточники с разноцветными батареями банок cпрайта и колы — все это напоминало бесконечно меняющийся узор калейдоскопа. В раскаленном воздухе витал запах мазута и жареных сосисок, под ногами жалобно чавкали рассыпанные кем-то помидоры. А от серых стен гулким эхом отдавалась песня про упрямого мальчика, который хочет в Тамбов даже из столицы…

Выбравшись из эпицентра толчеи и суматохи, я остановилась возле киоска «Печать». Антипов не обманул: рядом с газетами и журналами и в самом деле лежало штук пять различных карт Москвы. Узнав, что требуются адреса не только гостиниц, но и Домов культуры, продавщица несколько удивилась, но все же посоветовала карту-схему среднюю по цене и необъятную по размерам. Вот этот-то самый огромный лист, похожий на план масштабного сражения, я и разворачивала на весу, когда ко мне подошел улыбчивый парень в светлых слаксах и вискозной рубашке с сине-зелеными разводами.

— Куда едем, девушка? — поинтересовался он, галантно поддержав загибающийся край схемы.

Я, напуганная рассказами Антипова об алчных московских таксистах, торопливо отстранилась:

— Нет-нет, спасибо, никуда.

— Да ладно вам, бросьте. Много не возьму… Я же не постоянно тут работаю, так, подхалтуриваю немножко.

— И все-таки я на метро.

— Зря, между прочим! Переход на Кольцевую закрыт, так что мотаться будете неизвестно сколько… Тем более, я гляжу — вы не местная?

— Еще раз спасибо, но мне удобнее общественным транспортом. — Я решительно свернула карту и засунула ее в сумочку. Парень только развел руками:

— Ну, если так — настаивать не буду. Скажите хоть, куда вам ехать. Я подскажу, как быстрее добраться.

Высокий, светловолосый, с немного вздернутым носом и открытой улыбкой, он производил довольно приятное впечатление. Да и осторожный Валера ничего не говорил о том, что нельзя спрашивать дорогу у малознакомых людей.

— Если не трудно, подскажите, — я смущенно улыбнулась. — А то мне и в самом деле самой не разобраться… Какую-нибудь гостиницу, только не слишком крутую и дорогую. Чтобы просто пару ночей переночевать. Ну и, конечно, не так, чтобы шестнадцать человек в номере и тараканы по головам бегали.

— Вот до чего все пугливые, а! — Парень коротко хохотнул и упер руки в бока. — Сейчас у меня в машине сидит одна такая же… Нет, я вам, конечно, объясню… Просто девица одна с сумками в два раза больше ее самой тоже гостиницу спрашивала. Уже и вещи ее в багажник погрузили, а она говорит: «Одна с вами не поеду, еще завезете куда-нибудь». И взять-то с нее хотел всего тридцатку! Кстати, если бы ты села, по пятнашке бы вышло, вам ведь в одну сторону… Ну, в общем, ладно. Слушай, как добираться: спустишься сейчас в метро, доедешь до станции «Охотный ряд», там пересядешь…

— Подождите-подождите… — Мой затылок уже понемногу начинал плавиться от жары, а вид толпы, непрерывным потоком текущей в метро, действовать на нервы. — Сколько, вы сказали, получится? По пятнашке?.. Если до самой гостиницы, то, наверное, поедем.

— Естественно, поедем! — обрадовался парень и легко подхватил обе моих сумки.

Угрюмая девица с двумя тинейджерскими косичками, в кепочке козырьком назад и пестрой жилетке, надетой поверх белой майки, и в самом деле сидела на заднем сиденье. На звук открываемой дверцы она обернулась, и я увидела светлые глаза с темными ободками вокруг радужной оболочки, мелкую россыпь веснушек на носу. В остальном девица была ничем не примечательной.

— Вот, нашел тебе товарку! — объявил водитель, бросая мои сумки в салон. — Теперь-то поедем?

— Теперь поедем, — флегматично отозвалась та, отодвигаясь в дальний угол.

А в общем, она оказалась довольно милой. Всю дорогу болтала об экологической экспедиции, в которую они собирались всем курсом пединститута, о биофаке Московского университета, о какой-то распрекрасной тусовке в переходе на Арбате. Когда наша машина, нелепо чихнув, остановилась прямо посреди улицы, Оля, так звали мою попутчицу, как раз вещала о нейролингвистическом программировании.

— Черт, приехали! — выругался водитель, несколько раз яростно крутанув ключ зажигания. — Как чувствовал, что эта колымага сегодня сдохнет!

— А зачем же пассажиров брал, если чувствовал? — проворчала Оля.

— Ничего, прорвемся! — Он подмигнул нам и взялся за ручку дверцы. — Вам ведь, девушки, спешить некуда, если я правильно понимаю?..

Спешить нам, конечно, было некуда, но возился он слишком уж долго. Копался в моторе, опять ругался, теперь уже нецензурно, видимо, полагая, что его не слышно.

— И за такой вот сервис мы платим по пятнашке! — заметила моя попутчица, когда его согбенная спина в очередной раз показалась из-за открытого капота. — У меня предложение: давай цену скидывать?

— Да неудобно… — замялась я.

— Неудобно штаны через голову надевать… Короче, ты не выступай, а просто положись на меня.

Через пару минут парень снова заглянул в салон.

— Эй, девчонки, — на щеке его темнела грязная полоса, — помощь требуется… Выйдите кто-нибудь, посмотрите, проскакивает искра или нет. А я здесь поковыряюсь.

Оля с силой нажала на ручку, дверца не открылась.

— С твоей стороны удобнее, — водитель смешно сморщил нос и подмигнул мне заговорщически и виновато. — Уж извини, что так получилось.

В двигателях я абсолютно ничего не понимала, но все-таки вышла из машины и покорно выслушала объяснения, откуда может выскочить искра и что нужно при этом делать. Передо мной были черные, маслянистые внутренности машины, за моей спиной — прекрасная Москва с высотными белоснежными домами. Искра не проскакивала, спину ужасно пекло. И я очень обрадовалась, когда парень наконец позвал меня обратно.

Сумочка моя уже благополучно лежала на Олиных коленях.

— Чтобы ты за кошелек не хваталась, — объяснила она шепотом, когда я уселась на заднее сиденье. — А то с тобой и цену не скинешь… У меня мелочи много, я всю ее ему сбагрю, а с тобой после рассчитаемся. Все равно в гостинице вместе жить.

Водитель, может быть, и услышал, но ничего не сказал. А я, совсем не уверенная, что мы поступаем правильно, просто пожала плечами.

Когда машина остановилась в узеньком переулке перед трехэтажным серым зданием с вывеской «Гостиница «Октава», Оля перевернула свою кепку козырьком вперед и начала с места в карьер:

— Мужик, тебе не кажется, что мы слишком долго ехали?

— А что, проблемы какие-нибудь? — так же, без околичностей, спросил он.

— Да денег ты многовато запросил… Давай пятнашку за обеих, и мы в расчете.

— Оль, может, не надо? — Я подергала ее за рукав майки.

Она только нетерпеливо отмахнулась, а водитель печально вздохнул:

— Эх, девчонки-девчонки, такие молодые, хорошенькие, а такие жадные! Что вам эта пятнашка? Чипсов себе с пивом купите — и все! А мне на бензин бы пригодилась… Ладно, черт с вами, давайте двадцатку, и мы в расчете.

Оля полезла в карман за деньгами, а я отвернулась к окошку: смотреть на парня почему-то было неудобно.

— Ты давай уже, выгружайся, — попутчица вернула мне сумочку и подвинула ногой спортивный баул. — Да иди, выясняй, где у них администратор водится. Я сейчас вещи свои из багажника заберу и тоже подойду.

Наверное, вещей у нее оказалось очень много, потому что я успела переждать двух человек у стойки администратора, изучить «Правила проживания в гостинице» и объяснить дежурной, что нам нужны или два одноместных номера, или номер на двоих, а Ольга так и не появилась.

— Ну, давайте пока ваши документы, — в конце концов предложила дежурная, нетерпеливо оглядывающаяся на закипающий в подсобке чайник. — Паспорт и залоговую сумму. Подружка ваша потом подойдет и сама оформится.

— Хорошо, хорошо, — я полезла в сумочку за паспортом и еще прежде, чем раскрыла его, похолодела от ужаса. Паспорт был слишком тонким и слишком легким. Еще полчаса назад в нем лежали четыреста долларов пятидесятидолларовыми купюрами и шестьсот тысяч нашими российскими полтинниками. Теперь денег не было. Как не было возле гостиницы ни красной машины улыбчивого шофера, ни моей чудесной попутчицы с ее мнимыми сумками и нахальными косичками…

Этого надо было ожидать. Валера еще в Северске предупреждал:

— Будешь такими распахнутыми глазищами на мир смотреть, обязательно куда-нибудь вляпаешься! Это тебе не Урюпинск, а столица! Ухо надо держать востро!

Еще он уговаривал меня ни в коем случае не поднимать валяющиеся под ногами пачки денег, не нажимать на кнопочки «лохотронов», не брать бесплатные лотерейные билетики. Тогда я только слушала и весело кивала. Наперсточников и лохотронщиков вполне хватало в Северске. Мне казалось, что на такие штучки я уже не куплюсь. Еще Валера, деликатно откашливаясь и глядя куда-то в сторону, рекомендовал зашить крупные деньги в трусы или лифчик. («Ну, как там у вас, женщин, полагается…») А я представляла себя в белых льняных брюках, коротком бирюзовом топике, но с пачкой денег в трусах и снова безмятежно смеялась…

С полчаса я просидела на лавочке перед гостиницей, глотая собственные слезы пополам с раскаленной июньской пылью. Мои замечательные белые брюки постепенно приобретали грязно-серый оттенок, плечи, похоже, потихоньку обгорали. Что теперь делать, было абсолютно непонятно…

Правда, в кошельке оставалось что-то около десятки с мелочью. Но что могла изменить какая-то жалкая десятка? Огромный, незнакомый город смотрел на меня с высоты своих многоэтажек то ли равнодушно, то ли насмешливо.

В конце концов я заставила себя встать, накинуть на плечи льняную кофточку с деревянными пуговицами и выйти из мрачного переулка. Первым делом нужно было найти отделение милиции, чтобы заявить о краже. Но прохожие, сугубо московского вида, сочувственно косящиеся на мои баулы, о милиции почему-то ничего не знали. И только одна женщина посоветовала мне дойти до метро, а там разобраться на месте. Женщина была пожилая, но аккуратно подкрашенная, волосы ее имели голубовато-серебристый, а губы — темно-вишневый оттенок.

— Деточка, вы сейчас пройдете метров пятьсот прямо, — говорила она, указывая куда-то вдаль, — потом спуститесь в подъезд с буковкой «М», только туда, где поезда, не заходите, а просто перейдите на другую сторону…

Наверное, вид у меня был настолько дремучий и растерянный, что оперировать понятиями «метро» и «подземный переход» женщина просто не решилась.

И я снова побрела по жаркой улице, мимо бесконечных рекламных щитов и зазывных вывесок «Кафе-бистро». В поезде позавтракать не удалось, поэтому есть хотелось ужасно. Еще больше хотелось пить. Но в черном кожаном кошельке лежала всего лишь десятка, поэтому приходилось сглатывать слюну и старательно игнорировать жестяные баночки cпрайта в витринах магазинов.

Станция метро «Черкизовская» возникла передо мной, когда я уже потеряла надежду до нее добраться. Народу здесь было едва ли меньше, чем на площади перед вокзалом. Из огромных павильонов торгового центра с сумками и пластиковыми пакетами сплошным потоком текли люди. Такой же поток затекал внутрь. У этих счастливцев в отличие от меня еще было что тратить.

Мне подумалось, что в месте оживленной торговли обязательно должен быть опорный пункт милиции или хотя бы специальный наряд. И не успела я еще толком оглядеться по сторонам в поисках заветной серой формы, как милиционер не замедлил появиться. Широкоплечий, надежный сержант в серой форменной кепке и высоких шнурованных ботинках неспешно шел мне навстречу. О бедро его билась длинная черная дубинка.

— Добрый день, — представился он, небрежно козыряя и поигрывая связкой ключей с массивным брелоком, — ваши документы, пожалуйста…

Документы, к счастью, воров не прельстили. И паспорт, и диплом, и медицинская карта по-прежнему лежали в среднем отделении сумочки.

— Пожалуйста, — я, отчего-то немного волнуясь, протянула ему паспорт.

— Та-ак, прописка, значит, северская. Причем заканчивающаяся через два месяца…

У меня и в самом деле была еще институтская прописка, но я пока не понимала, какое это имеет значение.

— С какой целью и когда прибыли в Москву?

— Сегодня утром, по личным делам.

— А билетик ваш можно с поезда или с самолета? На чем вы там прибыли?

Билет вот уже несколько часов благополучно покоился на дне урны Ярославского вокзала, о чем я и сообщила странному сержанту. Но он не только не рассердился, а даже почти обрадовался:

— Выходит, вы, гражданка, могли прибыть когда угодно? Хоть сегодня, а хоть месяц назад?

Мой робкий кивок на сумки был проигнорирован.

— …И до сих пор нигде не зарегистрировались? Нарушаем законность, значит? Что ж, попрошу штраф за проживание без регистрации в размере восьми тысяч двухсот рублей.

Все это странно напоминало ситуацию с северским лейтенантом Сачковым. И, наверное, было бы смешно, если б не было так грустно. И тогда, и теперь под благовидным предлогом у меня элементарно вымогали деньги. Но там, в далеком, родном и безопасном Северске, помочь могли и Никитина, и Антипов, и даже Сашенька Ледовской! А здесь не было никого и ничего, кроме жалкой десятки в кармашке кошелька.

— Подождите, — я помотала головой и поправила накинутую на плечи кофточку, — дело в том, что я сама вас искала… Понимаете, я действительно только сегодня приехала в Москву. Наверняка фамилии пассажиров заносятся в какой-нибудь компьютер, и это можно узнать. Но дело не в этом…

— А в чем же? — Милиционер скептически усмехнулся и демонстративно опустил мой паспорт в нагрудный карман.

— В том, что меня обокрали примерно час назад возле гостиницы «Октава». Это в нескольких кварталах отсюда.

— И, конечно же, увели все деньги, так что штраф заплатить вам нечем?

— Вы мне не верите?

— Верю! — Он наклонился, поднес свое лицо близко-близко к моему и смрадно дыхнул табаком и кислым кетчупом. — Вас, лимиту, послушать, так сроду денег с собой не носите!.. Плати штраф, или отправлю на трое суток в КПЗ — мало не покажется!

Расстегнув дрожащими пальцами сумочку, я достала из нее кошелек, выудила оттуда несколько тысячных бумажек и высыпала на ладонь пригоршню мелочи.

— Вот видишь, — удовлетворенно заметил сержант, забирая все деньги и возвращая паспорт, — сразу и на штраф нашлось. Сейчас найди еще на жетон в метро и давай езжай с моего участка!

Но ехать мне уже было не на что. Не на что выпить даже стакан воды. В затылке ужасно пекло, колени подкашивались от волнения и усталости. Я поняла, что сейчас просто упаду в обморок. Последним, что отпечаталось в моем мозгу, были большие картонные коробки, сваленные у входа в открытый рынок…

Но оказалось, что просто так, бесплатно, сидеть на коробках в Москве тоже не принято. Правда, сообразила я это только минут через пятнадцать, когда немного пришла в себя и начала реагировать на внешние раздражители.

— Эй, дэвушк, ты что сидишь? — нудно и раздраженно вопрошал армянин, торгующий игрушечными плавающими черепашками. — Ноги твои мешают, да! Людям пройти негде!

Я подтянула колени к подбородку и покосилась на черепашек. Кроме них, в красном пластмассовом тазике плавали еще утята и морские котики. Яркая пищалка в руке армянина периодически прорезала воздух отвратительным визгом.

— Нэ твои коробки, да? Иди отсюда!

— Что ты к ней привязался? — неожиданно послышалось откуда-то сверху. — Может, девушке плохо? Или ждет кого-нибудь?.. Смотри, хорошенькая какая! Она же тебе лучше делает — клиентов привлекает.

Я подняла голову. Немолодая женщина в темном вискозном платье и соломенной шляпке с широкими полями стояла рядом с продавцом игрушек и полоскала кончики пальцев в тазике с водой. Свободной правой рукой она придерживала ручку большой тележки на колесиках.

— А-а, привлечет она! — Армянин еще досадливо, но уже почти беззлобно отмахнулся. — Кого привлечет? Я же не рубашками и не штанами торгую! У меня игрушки, понимаешь, игрушки! Что мне толку с мужиков?

— Ну, Рафик, не скажи! — Женщина рассмеялась. — Молодые папы, они, знаешь, какие бывают?! У-ух!.. Да что я тебе рассказываю? Ты сам такой!

— Э-э, нет! Я на русских девочек не смотрю и жене не изменяю. Она у меня серьезная женщина.

— На русских не смотришь? Верю. И Софиат — красоточка, та, что обувью торгует, то же самое говорила…

Они вместе расхохотались, на время позабыв о моем существовании. Я уже собралась забрать свои сумки и уйти, когда женщина вдруг спохватилась:

— А ты, в самом деле, чего сидишь? Потеряла, что ли, кого? Или просто ждешь?

— Не волнуйтесь, я уже ухожу.

— А мне-то что волноваться? Хоть уходи, хоть до вечера сиди. Просто милиция пристать может…

— Кстати, вы не подскажете, где отделение милиции найти? Не этих, которые с дубинками возле метро ходят, а нормальных, которые могут заявление принять…

— Обокрали, что ли? — Загорелое лицо женщины сделалось озабоченным и сочувственным. Я тихо кивнула.

— Здесь, поди, на рынке?.. Конечно, тут надо ой как за карманами следить! Много взяли-то?

— Четыреста долларов и еще шестьсот тысяч.

— Ой-ой-ой! — Она зацокала языком и закачала головой. — Наверное, шубу покупать собиралась? И мать, поди, еще не знает? Беги домой скорее да рассказывай!

— Не получится, — я попыталась сложить из дрожащих губ подобие улыбки. — Дом очень далеко. В Сибири. Я сегодня только в Москву приехала. Так что милиция заявления не принимает, зато штраф какой-то дерет.

Женщина выразительно взглянула на армянина, тот сочувственно и понимающе усмехнулся.

— Н-да, незавидная история… — Она согнала с ручки своей тележки большую коричневую бабочку. И вдруг оживилась: — Слушай, может, тебе попить надо? Так у меня тут еще пара бутылочек пива осталась. Холодненькое. Все распродала, эти домой везу… Выпей, сразу и полегчает!

Калорийное пиво пить нам воспрещалось категорически, да я и не испытывала к нему особой любви. Но сейчас многое отдала бы за возможность приложиться губами к холодному, влажному горлышку. А женщина, словно дразня, вытащила из клетчатой сумки бутылку «Балтики», не ледяной, конечно, но довольно холодной. В висках снова загудело, пересохшее горло и желудок свело нехорошим спазмом.

— Спасибо, не нужно, — я замотала головой торопливо и яростно. — Нет, я очень вам благодарна, но вы не поняли: у меня вытащили все, абсолютно все деньги. А ту мелочь, что оставалась, забрал милиционер…

Следующим, что я увидела, было подплывающее прямо под нос горлышко уже открытой бутылки. А потом до моего слуха донеслись простые и какие-то равнодушно-обыденные слова:

— Пей, собирай свои чемоданы, и пойдем ко мне — переночуешь. А завтра с утра разберешься что делать. Или тебе есть где ночевать, а, деваха?..

Мою новую знакомую звали Жанной Викторовной. И жила она совсем неподалеку, в «сталинском» доме с просторными холлами и высокими потолками. Правда, квартира у нее оказалась всего лишь однокомнатная и давно требующая ремонта.

Перед тем как открыть дверь, она попросила меня отвернуться.

— Нет, ты не подумай, что я тебе не доверяю. Просто не хочу, чтобы посторонний человек видел, как ключ вставлять и в какую сторону поворачивать.

— Конечно-конечно, — я попробовала светски улыбнуться. — Странно вообще, что вы незнакомых в квартиру пускаете. Сейчас ведь все кругом такие осторожные.

— А чего мне тебя бояться? Одна в доме с деньгами не останешься, а попробуешь напасть — так я тебя одной левой пополам перешибу. Ты-то вон какая тощая, а я, слава Богу, тридцать лет поваром отработала! И баки здоровенные таскала, и тесто вымешивала.

Она, конечно, шутила, но ключи все равно прятала суетливо и тщательно. И в комнату пошлепала первым делом, едва успев скинуть парусиновые тапочки. Наверное, торопилась убрать от греха подальше дневную выручку.

Потом мы сидели на чистенькой кухне, сплошь увешанной расписными разделочными досками, варежками-прихватками и наборами поварешек. Жанна Викторовна выкладывала со сковородки яичницу с зеленым луком и краем глаза следила за бурлящим на газовой плите киселем.

— Заявление о краже писать бесполезно, все равно воров не найдут. А вот домой тебя, конечно, должны бесплатно отправить, — говорила она, поддевая лопаточкой шмат обжаренной колбасы. — Я слышала, это и до сих пор делается. Только вот как быстро этот вопрос решится?

— А работу мне здесь найти никак нельзя? В садике там нянечкой? Или уборщицей? — неуверенно поинтересовалась я, стараясь не слишком откровенно истекать голодной слюной.

— Нянечкой! — Жанна Викторовна насмешливо покачала головой. — Нянечки-то, конечно, нужны. Только кто тебя, лимиту, без прописки возьмет?

Смешное слово «лимита» ассоциировалось у меня почему-то с фильмом «Москва слезам не верит», фабричным общежитием и толпой деревенских девушек, приехавших в столицу по специальному набору чернорабочих.

— Да я не лимита, честное слово. Просто приехала в Москву по личному делу. Мне же не на предприятие устроиться, а в любой захолустный детский садик.

— Не лимита? А кто же ты? — Моя спасительница подвинула ко мне блюдце с порезанными солеными огурцами. — Раз московской прописки нет — значит, лимита и есть. И с милицией на улице тебе лучше не встречаться…

Закончив варить малиновый кисель, она уже окончательно устроилась за столом и блаженно вытянула уставшие за день ноги.

— Ты по специальности-то кто? — В голосе ее слышалось ленивое, вялое любопытство. — Не повариха, случайно? А то бы я тебя к своему бизнесу привлекла, заработала бы хоть на хлебушек в дорогу… Меня что-то в последнюю неделю гипертония замучила, тяжело самой по жаре таскаться.

— Вообще-то я — балерина… — Я хотела сказать про то, что готовить все равно умею и развозить продукты по рынку могу очень даже прекрасно, но Жанна Викторовна уже удивленно округлила глаза:

— Балерина? Настоящая? То-то смотрю, ты такая худющая!.. А чего тебя в Москву-то понесло? В Большой театр, не иначе?..

— Нет, не в Большой. Просто нужно было найти здесь одного человека. Мне, в общем, и на работу-то нужно устроиться, только чтобы продержаться, пока его разыщу.

— Родственник что ли? Или любовь большая?

— Любовь, — я смущенно отложила вилку на край тарелки. А хозяйка всплеснула загорелыми руками:

— Надо же! И балерина! И за любовью полстраны проехала! Ну, у меня сегодня не день, а просто цирк какой-то…

Через полчаса она уже знала всю нехитрую историю моей любви к Алеше Иволгину. В подробности я, конечно, не вдавалась и о Саше Ледовском умолчала, но в основном рассказала все честно.

— Да-а, — протянула Жанна Викторовна, дослушав печальный финал про украденные в такси деньги, — была бы ты моей дочерью, положила бы поперек лавки и ремнем высекла. И женатый он, и ребенок взрослый, и знать о твоей любви ничего не знает! Да еще и искать твоего танцора неизвестно где!.. А так, со стороны послушать, просто как в кино получается!

Я, опустив глаза, теребила край вышитой мережкой льняной салфетки.

— С другой стороны, жалко тебя! Такой путь отмахала, чтобы обратно домой вернуться и без мужика, и без денег?.. Нет, пожить-то ты у меня, конечно, можешь и поработать со мной в паре. Много, конечно, не заработаешь, но хоть как-то протянешь… А вот как твой Дом культуры искать?

— А что? Очень много их в Москве, да?

— Да уж немало!.. И плохо, что названия-то толком не знаешь! Карта твоя здесь не поможет. На ней только самые крупные отмечены: АЗЛК там, Горбунова… У нас вон, рядом, тоже есть. Года два уже не работает. И таких чуть ли не в каждом микрорайоне…

Я потихоньку тянула горячий кисель из большой фарфоровой кружки и блаженно прислушивалась к ленивой неге, разливающейся по телу. Да, украденных денег было жаль. Жаль несостоявшихся праздных прогулок по Москве и походов по театрам. Но у меня по-прежнему была возможность остаться в Москве. И перспектива встретиться с Алексеем, ей-Богу, стоила ежедневных пробежек по рынку с клетчатой сумкой на колесиках.

В конце концов мы порешили на том, что я за десятку в сутки буду печь вместе с Жанной Викторовной пирожки и сладкие трубочки, а потом развозить их по рынку. Она же, в свою очередь, попытается разузнать для меня про ДК «то ли институтов, то ли заводов».

— Ну что, ложись сегодня пораньше. — Хозяйка встала с табуретки и сложила в сковородку грязные тарелки и кружки. — Подниму тебя часов в семь. Пока тесто заведем, пока напечем…

— А можно тогда будильник на шесть поставить? — Понимая, что причиняю Жанне Викторовне неудобство, я чувствовала себя несколько неловко.

— А в шесть-то зачем? Умываешься долго, что ли?

— Да нет, мне просто форму терять нельзя. Если вы, конечно, не против, я здесь, на кухне, у подоконника позанимаюсь немного…

— Это как у станка, что ли? — Хозяйка удивленно выпятила нижнюю губу. — Вы же, говорят, так по десять часов пашете…

Спорить не хотелось. И я просто кивнула, осторожно добавив:

— Иногда бывает…

А Жанна Викторовна молча отодвинула от подоконника полотняный мешок с картошкой, освободив мне место для утренней разминки…

Через неделю я, до сих пор умевшая более-менее сносно готовить три блюда: овощной салат, салат «оливье» и жареную курицу, — сделала большой рывок в кулинарном образовании. Теперь мне не составляло труда определить, сколько ванилина и кокосовой стружки добавить в начинку для трубочек, сколько раз обмять тесто, прежде чем начать лепить из него беляши, и на какую мощность включить древнюю духовку, чтобы она нагрелась до нужной температуры. Я добросовестно готовила картофельный отвар для ватрушек, формировала плюшки и уголки, выдавливала из кондитерского шприца густой белковый крем. Иногда мне казалось, что и хореографическое училище, и зачисление в труппу театра — просто сон, а на самом деле мне предстоит выпускной экзамен в кулинарном техникуме. Но что поделать? На рынке была конкуренция, и Жанна Викторовна держалась исключительно за счет качества и ассортимента выпечки.

День мой начинался всегда одинаково. В шесть звенел будильник. Я вскакивала со своего импровизированного ложа на полу, убирала одеяло с подушкой в шифоньер и шла на кухню. Там становилась к подоконнику, стараясь не гнуться и держать корпус ровно, и, насколько позволяло пространство, делала балетный «станок». Примерно через полчаса в ситцевой ночной сорочке, отделанной шитьем, выползала хозяйка. Традиционно выпивала стакан отстоявшейся за ночь кипяченой воды и ворчливо напоминала:

— Ногами-то, ногами не шибко махай. Всю посуду мне переколотишь.

Я с улыбкой кивала и в спешном темпе заканчивала разминку. Появление Жанны Викторовны означало, что пора начинать стряпню.

А вообще она мне по-своему сочувствовала и частенько говорила:

— Да уж, не на кухне в семь метров тебе надо заниматься, а в зале с зеркалами и люстрами. Чтобы паркет кругом и простор, хоть на лошади катайся.

— Хотелось бы, конечно, — отвечала я, скатывая шарики для беляшей, — но, сами понимаете, не до жиру…

Потом я отправлялась на оптовый рынок за пивом и газированной водой, дома набивала тележку выпечкой и напитками и катила ее в Черкизовские торговые ряды.

Как в любом коллективе, новости там распространялись быстро. И очень скоро все узнали, что Жанна Викторовна приютила у себя бездомную балерину.

— Эй, балерина! — кричали мне с торговых мест. — Дай-ка пару булочек с курагой и плюшку с посыпкой! — А потом весело комментировали: — Сама-то какая худая! Видать, стряпню свою не ест, отравиться боится.

У меня потихоньку появлялись свои знакомые: дядя Миша, продающий кожаные сумки и ремни, тетя Эля, торгующая турецкими блузками, Айгуль, стоящая за лотком с поддельной макс-факторовской косметикой. Они же, по совместительству, были моей агентурой в поиске таинственного ДК.

Рынок был оптовый. Поэтому здесь торговали и люди, живущие поблизости, и залетные птицы — из Бибирева, из Царицына, из далеких подмосковных Химок. Вот к ним-то я приставала со стандартным вопросом: «Есть ли в вашем районе Дом культуры, где репетирует профессиональная балетная труппа?» Дядя Миша, тетя Эля и Айгуль озадачивали этой же проблемой своих родственников и знакомых.

Надо мной посмеивались:

— Что, балерина, из театра выгнали — в художественную самодеятельность собралась? — Но в положение входили и забегали после рынка в соседние дворцы и клубы (или просто говорили, будто забегали?), чтобы назавтра ответить: — Нет, ничего такого там никогда и не было.

Параллельно я сама занималась детальным прочесыванием Москвы: улица за улицей, квартал за кварталом. Карта, купленная в то злосчастное утро, лежала на самом верху в моей сумке. И на каждый день у меня имелся конкретный план: поездить по району, отмеченному на схеме буквой А1, или В6, или К12, ну и так далее…

Вечером я сдавала Жанне Викторовне пустую тележку и деньги, брала жетоны на метро и отправлялась в путь. Большинство попадавшихся мне ДК работали лишь наполовину: пара детских музыкальных кружков, курсы кройки и шитья, иногда — какое-нибудь малышовское танцевальное объединение. Остальная площадь сдавалась в аренду юридическим консультациям, частным нотариусам и мелким фирмам, занимающимся самой разнообразной деятельностью.

Один раз мне даже показалось, что я напала на след. Старенькая бабушка-вахтерша в ответ на мой вопрос утвердительно затрясла седой головой:

— Есть у нас балет. Взрослые занимаются — не детки. И танцуют-то так хорошо! По-моему, даже по заграницам ездят.

И я просидела полтора часа в пустом холле, чтобы увидеть в конце концов репетицию бальных танцев: девушек на высоких каблуках в пышных, нарядных платьях и статных юношей в свободных белых блузах и классических смокингах…

В тот вечер я вернулась домой после очередной неудачной вылазки и сразу заметила, что Жанна Викторовна смотрит на меня со значением и вообще являет собой сплошную загадочность. Она даже не стала пересказывать мне очередную серию «Антонеллы», что обычно делала регулярно. Просто дежурно осведомилась, как поездка, и кивком поманила меня в комнату.

В детстве меня вот так же заманивали в гостиную, когда приезжал какой-нибудь неожиданный и приятный гость. Бабушка в таких случаях обычно говорила: «Настенька, к нам такая птичка в форточку залетела, я ее и изловила». Но на этот раз в нашей с Жанной Викторовной спальне не было ничего необычного: ни гостей, ни птичек. Только мои документы, в беспорядке раскиданные по секретеру, нарушали идеальный порядок.

Сумочку я уронила, когда на бегу доставала из нее жетон. Такое уже случалось пару раз. Но раньше хозяйка просто сгребала бумаги в кучу и прикрывала их льняной салфеткой.

Теперь же она смотрела на меня, пряча в уголках губ довольную улыбку.

— Ну-ка, Насть, разберись-ка в своих вещах, а то разложила — ни пройти, ни проехать!

Скрытое торжество, пробивающееся в ее голосе, сбило меня с толку. Мимолетно подумалось: уж не обнаружила ли милая хозяюшка случайно затерявшиеся доллары? Но надеяться на это было бессмысленно. После кражи я перетрясла сумку десять раз, разве что не вывернула подкладкой наружу…

И все же перебирать документы я начала с повышенным вниманием. Паспорт, диплом, медицинская карта, блокнот с адресами и телефонами, картинка с рекламой магазина дубленок на одной стороне и схемой метро — на другой… Серый картонный прямоугольник, сиротливо валявшийся рядом с хрустальной конфетницей, попался мне на глаза последним. И еще прежде, чем вглядеться в отпечатанные на другой стороне буквы, прежде чем узнать изображенный на картинке балкон, я поняла, что это такое.

— Жанна Викторовна, это мне? — прошептали мои немеющие в счастливой надежде губы.

Та только важно кивнула, и глаза ее увлажнились слезами гордости и умиления. Я тут же завизжала, совершенно дико и непристойно, и кинулась к ней на шею с необузданными поцелуями. Меркантильная мысль — сколько может стоить билет в Большой театр — пока еще не успела прийти мне в голову. Но Жанна Викторовна и опередила ее появление, объяснив:

— В кассу театральную на метро заглянула. Думала, может, в Кремлевский дворец тебе билетик возьму — в награду за хорошую работу. А тут смотрю — надо же, Большой! И всего за пятьдесят тысяч!

Билет оказался в четвертый ярус. Наверное, в тот самый, что был изображен на картинке. Но мне было абсолютно безразлично, где сидеть. Главное, давали «Легенду о любви» со знаменитой Надеждой Грачевой.

Единственной проблемой оказалась проблема чисто женская: что надеть? Мой гардероб не только не изобиловал вечерними платьями, но и вообще был довольно скромным. В глубоком отчаянии я выкладывала на кровать простенькие блузки, длинные юбки, призванные скрывать синяки и ссадины, какие-то топики, жилетки. Ни одна из двух моих более-менее праздничных вещей не годилась. И в белых льняных брюках и в голубом шифоновом платье было холодно. Погода за последние два дня испортилась, да и дождь накрапывал почти постоянно.

В разгар моих мучений в комнату зашла Жанна Викторовна.

— Страдаешь? — она с усмешкой кивнула на ворох одежды. — Понимаю. Выглядеть, конечно, хочется… Вот мы, помню, по молодости в театр ходили, так и чулочки со швом надевали, и платьица на шнуровочках, и туфельки лаковые… Ну-ка, покажи, что тут у тебя есть…

Моими нарядами она осталась недовольна и, вздохнув, полезла в старый шифоньер. Я даже побледнела от ужаса и неловкости. Совершенно очевидно было, что сейчас хозяйка предложит мне что-нибудь из своей «эксклюзивной коллекции» тридцатилетней давности. Отказаться будет неудобно, а идти в этом в театр — немыслимо. И поэтому мои глаза сами собой зажмурились, когда она достала с верхней полки что-то серое, свернутое комком и упакованное в целлофановый пакет.

— На-ка, примерь, — Жанна Викторовна встряхнула вещицу. И я совершенно неожиданно увидела классную кофту с большими накладными карманами, чем-то напоминающую образцы из «Беннетоновской» коллекции. Кофта оказалась мне как раз. А в комплекте с ней стали вполне прилично смотреться простенькая белая блузка с английским воротником и длинная юбка с мягкими складками.

— А ты, поди, думала, что я тебе сейчас предложу те самые чулочки со швами и туфельки с пряжками, в которых еще сама по театрам бегала? — посмеивалась хозяйка, когда я уже перед выходом поправляла у зеркала прическу. — Мне ж все-таки не сто лет и не девяносто. В моде тоже кое-что понимаю… Хороша девка, хороша! Дурак будет тот, кто в тебя не влюбится.

Она наверняка имела в виду Алексея. А я тешила себя робкой надеждой, что он именно сегодня решит пойти в Большой театр, возьмет билет именно в четвертый ярус. И там мы с ним наконец встретимся…

Правда, по дороге моя уверенность в собственных чарах несколько поослабла. Идти пришлось сначала мимо стоянки роскошных «Мерседесов» и «Саабов», потом мимо гостиницы «Метрополь» с ее рестораном и ювелирным магазином, сверкающим золотом витрин. Из шикарных автомобилей выходили не менее шикарные дамы в умопомрачительных платьях и классических меховых накидках. И я, в своей псевдобеннетоновской кофте, слегка попахивающей нафталином, потихоньку начинала казаться себе казанской сиротинушкой.

Но, к счастью, мои опасения оказались напрасными. Четвертый ярус был все же четвертым ярусом. И публика там подобралась самая демократичная.

Да, в общем, и не в этом было дело. Давали «Легенду о любви»! И через какие-нибудь полчаса мне предстояло увидеть настоящий балет настоящего Большого театра!

Но грянули первые аккорды, разъехался занавес. А я не увидела ровным счетом ничего, кроме качающихся перед моим носом затылков. Зрители второго и третьего ряда изгибались, как королевские кобры, чтобы хоть что-нибудь разглядеть из-за голов счастливчиков, сидящих в первом ряду. Мне же оставалось только наблюдать за рыжебородыми мудрецами из кордебалета, топчущимися у самого задника, да разглядывать хрустальные сосульки знаменитой люстры, висящей на расстоянии вытянутой руки.

Но когда на сцене появилась Грачева, хрупкая и сильная, утонченная и страдающая, я все-таки не выдержала и резко наклонилась вперед, кажется, заехав локтем по чьему-то затылку. На меня зашикали и заворчали. Бабушка, дежурящая в проходе, мгновенно приняла охотничью стойку. Но меня не выгнали — и это было главное! Так, согнувшись в три погибели и неудобно поджав руки, я и просидела все первое действие.

А в антракте все та же бабушка, окинув мою фигуру опытным взглядом, вдруг спросила:

— Тоже танцуешь, что ли?

— Да, — осторожно ответила я, прикидывая, какие из этого можно извлечь выгоды.

— В Станиславского, поди?

— Да, в Станиславского…

— Ну и как, Чернобровкина-то ваша будет на закрытии сезона «Кармен» исполнять?

Я замялась всего на секунду, а потом, глядя на билетершу честными глазами, сообщила, что будет. И бабушка, удовлетворенно кивнув, подытожила:

— Ну ладно уж, встань в проходе, а то, я гляжу, изогнулась вся — кошмар просто!

Во втором акте никто не заслонял от меня сцену. Видно было превосходно. И только в носу предательски щипало при мысли о том, что какие-то счастливые девочки из кордебалета скоро выйдут на сцену с неизвестной мне Чернобровкиной. Взмахнут цветастыми шалями, лихо и небрежно поправят алые розы в волосах и встанут на «высокие пальцы». А я в этот момент буду привычно тащиться от Черкизовского рынка с полупустой клетчатой сумкой на колесиках и пачкой бумажных денег в кармане…

От театра к метро меня несла людская толпа. Я сама, совершенно потрясенная, немного расстроенная и чуточку сумасшедшая после спектакля, наверняка забрела бы куда-нибудь не туда. Возле турникета ко мне попытался поклеиться какой-то длинноволосый молодой человек богемной наружности. Спросил, как меня зовут и не интересуюсь ли я астрологическим значением имен. Потом попытался заинтересовать меня картами Таро. Я пару раз ответила невпопад, все еще мысленно представляя блестящий дуэт Ширин и Ферхада. В конце концов он потерял ко мне интерес и шагнул на эскалатор, не попрощавшись.

— И это правильно! — громко заметил пожилой мужчина, торгующий журналами и газетами с лотка. — Правильно, что не стала с ним знакомиться. И что за парни пошли? Тьфу! Волосы до пояса отпустят, серьгу в ухо всунут, только что юбку не надевают. Про таких-то вон в «Мегаполисе» сегодняшнем и пишут: убили втроем девчонку и в канализационный люк сбросили… Не хочешь, доча, газетку купить?

Газетку покупать я совсем не хотела, но отказывать старичку, так живо вмешавшемуся в мою судьбу, было неудобно. Пришлось достать из кармана деньги и взять с лотка совершенно ненужный «Мегаполис-экспресс».

Ни броский заголовок «Кате отрезали ушки», ни фотография полногрудой блондинки на первой странице меня не прельстили. Да и газету я раскрыла просто так, чтобы не смотреть на лица сидящих напротив людей. Попала на страничку объявлений. Пробежала глазами привычные рубрики «Куплю», «Продам» и «Меняю». Немного задержалась на перечне услуг. Раздел «Есть работа» я хотела пропустить, потому что и в Москве, и у нас, в Северске, в нем в основном печатались обещания всяческих благ для желающих распространять косметику или обрабатывать почтовую корреспонденцию. Но вдруг у меня внутри словно что-то оборвалось.

«Требуются девушки до двадцати пяти лет с фундаментальной хореографической подготовкой и хорошими внешними данными, — гласило объявление, стоящее в рубрике последним. — Прошедшим конкурсный отбор гарантируется работа в центре города и высокая заработная плата».

Дальше шел адрес, по которому можно обратиться, и список телефонов.

Откинувшись на спинку сиденья и закрыв лицо ладонями, я мысленно три раза повторила: «Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить!» Дело, похоже, сдвигалось с мертвой точки, и моя московская авантюра обретала смысл…

Телефонный номер, указанный в газете, я набрала на следующее же утро. Приятный женский голос, по-московски акающий и растягивающий слова, сообщил, что подойти надо к часу дня, потому что раньше двенадцати никто из администрации не появится.

— Простите, а какую программу нужно будет показывать?

Элементарный вопрос неожиданно озадачил девушку.

— Программу?! — Я ясно представила, как поднялись ее бровки и округлились глаза. — Вообще-то вам скажут, что исполнить. Музыку там включат, сымпровизируете что-нибудь… И, вообще, репертуар не имеет значения. Приходите, вам все объяснят.

Перед Жанной Викторовной, только вчера сделавшей мне такой королевский подарок, а сегодня вынужденной по моей милости тащиться на рынок, было ужасно неудобно. Она складывала беляши в полиэтиленовые пакетики, а я металась от подоконника к холодильнику, пыталась помочь, но только мешала.

— Не мельтеши, — наконец попросила она, закончив с беляшами и принимаясь за трубочки с шоколадным кремом. — Что я — не человек? Не понимаю, что ли? Ты ведь не за тем в Москву из Сибири ехала, чтобы мою стряпню по рынку развозить. Да и домой я тебя к себе взяла не для того…

— А для чего? — Глупый и немного заискивающий вопрос вырвался против моей воли.

— Для чего? — Жанна Викторовна усмехнулась и тыльной стороной ладони убрала со лба волосы. — Для экзотики! Вон, у соседки с четвертого этажа белые лягушки в аквариуме живут, а у меня — живая балерина… Алексея своего ищи — вот для чего! Раз уж такая любовь, что из-за нее ты все на свете бросила… Побоишься, отступишься — потом до конца жизни себе не простишь!

Тележку до первого этажа я донесла, а дальше хозяйка пошла сама, чавкая об асфальт резиновыми подошвами шлепок и погромыхивая колесиками сумки. До просмотра оставалось чуть больше часа. Мне тоже пора было собираться.

Пуанты, балетки и алая туника, давным-давно уложенные в пакет, ждали у порога. Сердце колотилось бешено и радостно. Больше всего надежд, конечно же, внушали слова «фундаментальная хореографическая подготовка». Мне представлялся прекрасный особняк в центре города, белые перила и мраморные колонны. Огромная зала с зеркалами и хрустальными люстрами. Обязательно утонченная и элегантная женщина- администратор, знающая толк в классическом балете…

Да, это наверняка что-нибудь вроде камерного театра со специфическим репертуаром, построенным на классических дивертисментах и хореографических миниатюрах. Театра со своей постоянной и верной публикой. С цветами в белых фарфоровых вазах и нежными, прозрачными занавесками. Со свечами на рояле, в конце концов, и мягкими коврами в холле…

Мягкие ковры оказались единственным совпавшим пунктом. Двери были совсем не дубовыми, а стеклянными. Вместо цветов в вазах — банальная композиция с претензией на изысканность зимнего сада. И каменный грот с неправдоподобно пушистым мхом, и особенно золотые рыбки, сонно плавающие в воде, — все это вызывало чувство неловкости за дизайнеров.

А когда пепельно-русая девушка, сидящая за компьютером, в ответ на мое «здравствуйте» только нервно повела плечами, мне и вовсе стало не по себе. Да, секретаршу, вероятно, уже успели достать мои потенциальные соперницы, которых набралось в комнате человек сорок. Да, на ней был розовый и, по всей видимости, настоящий костюм от «Тома Клайма». Но все равно оснований для такого поведения было непростительно мало.

Зато желающих получить работу, наверное, слишком много. Никто не знал, скольких человек примут. На соседок в основном поглядывали недружелюбно. Все нервничали. Периодически бегали курить. Возвращались, окатывая стоящих вдоль стен густым запахом табака и духов.

Я мысленно выделила десятку самых перспективных и с удовлетворением причислила себя к их числу. И дело было не в скромности или, наоборот, отсутствии оной. Основная масса девиц откровенно страдала или избыточным весом, или кривизной ног. Особенно выделялась одна, с могучим бюстом, широкими бедрами и молочно-белой кожей. По сравнению с ней толстуха Вероничка Артемова казалась просто невесомой тростинкой.

Каково же было мое удивление, когда девица, выйдя из зала, где проходил отбор, заявила:

— Приняли. С завтрашнего дня репетиции.

Причем вид у нее был такой, словно это само собой разумелось и ничего другого просто не могло произойти.

Я еще раз прислушалась к звукам, доносившимся из-за дверей. Музыка немного напоминала по стилю мистическую «Кармину Бурану» Карла Орфа. Это была почти классика. Но фигура удаляющейся счастливицы никак не напоминала воздушный силуэт классической танцовщицы. Вместе со мной ее проводили завистливыми взглядами еще две девчонки, стоящие у двери.

— Музыка, кстати, знаешь на что похожа? — вполголоса заметила одна, убирая комочек туши из уголка глаза. — Помнишь рекламу копировальной техники? Там еще колдун такой вылазит. И вороны, вороны!.. В общем, жуть.

А мне совершенно некстати вспомнились строчки объявления, в которых говорилось про фундаментальную классическую подготовку…

Минут через сорок подошла моя очередь.

— Суслова… — хмыкнула секретарша, вглядываясь в список. — Суслова, в зал, пожалуйста. Танеевой приготовиться.

Я вошла и обомлела. Это был самый обычный дансинг с маленькой эстрадой, кучей аппаратуры и столиками вдоль стен. В дальнем углу располагался бар с напитками. А за одним из столиков сидели трое молодых людей с почти одинаковыми короткими стрижками. На одном из них был модный темный френч, на двух других — не менее модные темные рубахи со стоечками и золотой вышивкой.

Нас запускали в зал через боковой, служебный вход. Основные же двери были распахнуты настежь, а из холла доносился визг пилы и стук молотков.

— Проходи, что встала, как на похоронах? — Один из парней, подмигнув мне довольно дружелюбно, указал на эстраду. — Там, в углу, переодевайся по-быстрому. Только на все про все тебе — три минуты

— Прямо при вас переодеваться?

— Нет, отдельную гримуборную тебе выделим! — весело пообещал он, смешно протянув слово «гримуборная». — Чего стесняться-то? У тебя ноги, что ли, не оттуда растут? Или что еще — не как у всех?

Все это переставало мне нравиться. Но уходить сейчас, прождав два часа, было просто глупо. Я постаралась внушить себе, что развязность моих экзаменаторов — показная, и вообще это лишь своеобразная, хоть и не самая приятная манера общения. Что мне, в конце концов, с ними работать, а не детей крестить. Ну и так далее…

Правда, переодеваться мне по-прежнему не хотелось.

— А так можно? — спросила я, указав глазами на свои брюки и облегающий топик.

— Валяй! — равнодушно кивнул тот, что был во френче. Потом чуть громче крикнул: — Сашок, давай с начала…

И зазвучала музыка…

Это, по сути, была хорошая музыка. Только отвратительно записанная и непонятно для чего аранжированная эротичными женскими вздохами. И я бы могла ее станцевать, забыв о нелепых стенаниях, рвущихся из огромных колонок. Но стоило мне скинуть туфли и остаться босиком, как парень в темном френче захлопал в ладоши и прогудел:

— О! О! Айседора Дункан! Давай, давай от бедра!

Похоже, он был пьян. И соседи по столику немедленно его одернули. Но мне уже ничего не хотелось. Кроме того, я не была круглой идиоткой. И теперь ясно понимала, что от меня требуется. Но делать этого не собиралась ни в коем случае.

— Эй, длинноногая, куда собралась? — донеслось из-за столика, когда я всунула ноги в туфли и сделала шаг со сцены. — Не хочешь нести искусство в массы, да? Даже за хорошие бабки не хочешь?

— Да она, наверное, целочка из института благородных девиц? — предположил тот, что острил по поводу Айседоры. — Или из какого-нибудь хореографического училища…

И про институт благородных девиц, и про хореографическое он говорил с одинаковым презрением. А я молча и быстро шла к служебному выходу. У самых дверей один из парней, тот, что первым начал разговор, схватил меня за руку.

— Подожди, глазастая, — оказывается, про длинноногую тоже сказал он, — не убегай. Ты в самом деле из училища, что ли?

— Да, — ответила я коротко.

— То-то, я смотрю, прямая вся такая… А чего ты сразу убегать? Давай посидим, поговорим. Ты что, испугалась, что тебя на сцене догола раздеваться заставят? Не заставят, не бойся… Денег подзаработаешь, оденешься хоть…

Его широкая и мягкая ладонь по-прежнему сжимала мою руку. Дергаться было бессмысленно, и я лишь сухо проговорила:

— Я все равно вам не подойду. У меня прописки нет.

— Да что твоя прописка? Главное, чтобы писка была! — вмешался пьяный.

Кровь бросилась мне в лицо. От обиды и унижения глаза налились слезами. Мне хотелось заорать, надавать пощечин, опрометью рвануть отсюда со своими несчастными, наивными пуантами и балетками. Но в мозгу, почти против воли, родилось холодное:

— Уберите руки. И попробуйте как-нибудь на досуге научиться вести себя по-мужски, а не по-хамски…

Родилось и тут же сорвалось с языка. А следом послышались неторопливые хлопки.

Невысокая светловолосая женщина в элегантном жемчужно-сером костюме направлялась к столику из дальнего, затененного угла и, посмеиваясь, аплодировала.

— Не сердитесь, мальчики, — первым делом обратилась она к «членам жюри», — девочка, по сути, права. Всем бы вашим коровушкам такой темперамент, тогда можно было бы на них худо-бедно смотреть… Вы и в самом деле имеете профессиональное хореографическое образование? — Это уже относилось ко мне.

— Да, — я наконец-то высвободила свою руку из лапы стриженого, — но работать с вами ни на каких условиях не буду. Я представляла себе что-то совсем в другом духе… И вообще, мне пора.

— Ну, с ребятами у вас, допустим, не заладилось… — Женщина машинально провела пальцами по короткой ниточке жемчуга на шее. — Хотя, видит Бог, они совсем не такие монстры, какими вам показались. Зато, возможно, я могу предложить вам что-то более подходящее..

— Нет, я в самом деле пойду.

— Подождите… Вам наверняка представлялось что-то вроде небольшой балетной труппы? Авангард или классика, но все очень профессионально и очень серьезно, так?

— Так… — Обиды и уверенности в моем голосе значительно поубавилось.

— Пуанты, «шопеновки», арабески, фуэте, так?.. Я хочу предложить вам именно это. Камерный театр. Театр для узкого круга. Очень приличная зарплата. Возможность танцевать те партии, которых в обычном театре вы не дождались бы всю жизнь. Может быть, Кармен. Может быть, Жизель…

О том, что Жизель уже есть в моем репертуаре, я умолчала.

— Так вот, — продолжала женщина, — если я вас заинтриговала, может быть, есть смысл выйти и спокойно побеседовать?.. Ребята, никаких проблем, правда?

— Следующую давайте! — вместо ответа крикнул в дверь тот, что во френче…

Секретарше моя спутница улыбнулась ласково и покровительственно, девочек, ждущих в коридоре, окинула внимательным, но холодным взглядом. Мы прошли по коридору, заглянули в какую-то комнату, оказавшуюся свободной. У окна, задернутого жалюзи, стоял резной журнальный столик и два глубоких зеленых кресла.

— Присаживайтесь, — женщина мило улыбнулась. — Сейчас, буквально один телефонный звонок…

Я деликатно отвернулась к окну, а она спустя несколько секунд проговорила в трубку:

— Константин Львович?.. Да, я. У нас все без изменений?.. Тогда я, наверное, привезу на просмотр одну девочку… Да, конечно, у Максика смотреть невозможно, это просто смешно… Хореографическое училище, очень хорошенькая фигурка, волосы роскошные, темно-русые. Знаете, нечто такое в духе Спесивцевой: глаза — озера, носик пряменький. Аристократическая девочка. И очень симпатичная, — при этих словах она заговорщически мне подмигнула. — Так, значит, я беру ее и мы едем?

А ехать пришлось довольно долго. Из центра Москвы мы забрались сначала в какой-то спальный район со стандартными девятиэтажками, почтами, сберкассами и «Булочными». Потом наш темно-синий «БМВ» проехал по мосту с бетонным ограждением. Дальше свернули на загородное шоссе.

Удобно устроившись на мягком заднем сиденье, я наблюдала из окна за крышами дачных домиков, мелькающими среди деревьев, за клочьями облаков, плывущих по небу, и — краем глаза — за дамой в сером костюме, сидящей рядом с шофером. Перед тем как сесть в машину, она назвала мне свое имя. Но я, к моему стыду, как следует не расслышала. И теперь не знала, как к ней обращаться: то ли Эвелина, то ли Анелина Витальевна?

Дама красиво курила, стряхивая пепел легким постукиванием пальца о сигарету, и чуть покачивала головой в такт музыке. В салоне звучал Бетховен.

— Если у нас с вами все получится, Настенька, — проговорила она, загасив окурок в пепельнице, — а я почти уверена, что все получится, то по поводу транспорта можете не беспокоиться. Во-первых, сюда очень удобно добираться на электричке, а во-вторых, многое будет зависеть от того, какое место вы займете в труппе. Если вам суждено стать примой, то… Впрочем, не будем загадывать наперед.

Минут через десять наша машина остановилась перед высоким забором из красного кирпича. Из будочки охраны выглянул человек в темно-синей рубахе, кивком поздоровался с Анелиной-Эвелиной и водителем, потом включил механизм открывания ворот. Железные створки разъехались, и «БМВ» бесшумно вкатился на бетонную дорожку.

Особняк, показавшийся из-за деревьев, мало походил на театр, рисовавшийся в моем воображении. Но, к счастью, столь же мало напоминал и сегодняшний клуб с ширпотребовским зимним садом, гирляндой цветных лампочек над входом и позолоченными дверными ручками. Кипенно-белый, с высокими стрельчатыми окнами и крышей, взмывающей вверх, как крыло паруса, он казался выросшим из волны. И, словно хлопья морской пены, белели на ветвях густого кустарника белоснежные цветы.

Машина остановилась возле лестницы с мраморными перилами. И тут же со ступенек сбежал мужчина в светлых брюках и белой рубашке, с коричневым в клетку платком, повязанным вокруг шеи. Несмотря на солидный возраст, двигался он удивительно легко и вообще вид имел довольно спортивный. Мужчина сам подошел к нашему «БМВ», сам открыл перед дамой в сером дверцу. Но, глядя на него, я вдруг необыкновенно ясно поняла смысл фразы: «Короля играет окружение». Торопливая услужливость, почти робость читалась не только в слишком суетливых жестах водителя, тут же выскочившего из машины, но даже в том, как Эвелина-Анелина протянула кисть для поцелуя.

— Привезли сокровище? — спросил мужчина, выпуская ее пальцы.

— Привезла, Константин Львович, — она указала на меня кивком головы. — Мне кажется, это то, что нужно. Во всяком случае, ребята Максика расстались с ней с большой неохотой…

Потом мы втроем прошли в дом. Из разговора хозяина с дамой в сером я поняла, что зовут ее все-таки Эвелиной Витальевной. И занимается она в театре то ли администраторской, то ли продюсерской деятельностью. Но, в общем, меня занимал не столько их разговор, сколько внутреннее убранство особняка: высокие светлые арки, возникающие одна за другой, словно в бесконечном зеркальном коридоре, ворсистые и мягкие ковры на полу. Но главное, картины! Даже я — особа, неискушенная в живописи, почувствовала, что они прекрасны. Они дышали и жили — и пейзажи с мартовскими полупрозрачными деревьями, и портреты, выполненные в нежных, пастельных тонах. Но особенно много было картин с балетной тематикой.

В гостиной, куда пригласил нас Константин Львович, тоже было светло и просторно. Легкие гардины едва заметно колыхались от ветра. За каминной решеткой стояла большая напольная ваза с цветами. Мы сели на низенький диванчик, обитый пестрой тканью. Через несколько минут женщина в строгом бежевом платье принесла кофе.

— Настенька, Эвелина Витальевна говорит, что после училища вы работали в театре? — Константин Львович сделал глоток. И я обратила внимание на его руки. Изящные и по-мужски красивые, они не были маленькими. Чашечка из темного стекла казалась по сравнению с ними совсем крошечной.

— Да, я танцевала в театре. Но совсем немного.

— И какие же партии?

— В общем, только одну — Жизель. Но готовила Кончиту из «Юноны».

Эвелина Витальевна тонко и многозначительно улыбнулась. Хозяин особняка одобрительно кивнул.

— Что ж, Жизель — это неплохо. Особенно если учесть, что вы совсем недавно закончили учебу… Но позвольте спросить: что заставило вас уйти из театра?

— Проблемы личного характера.

И снова Константин Львович кивнул, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями.

— Но надеюсь, что эти самые личные проблемы не помешают вам танцевать у нас?

Не зная, что ответить, я замялась.

— Да вы не пугайтесь, Настенька! — Он окинул всю меня с ног до головы вроде бы ласковым, но в то же время внимательным взглядом. — Я имею в виду только одно: у нас в труппе не приветствуется замужество. Понимаете, все мужчины, а в особенности мужья — по сути, собственники. Начнутся домашние скандалы, придирки: «Почему так поздно?», «Где была весь день?», «Куда это поехала после спектакля?» Ну, вы сами понимаете… Это театр, это балет, это труд по многу часов и до седьмого пота. Никуда от этого не деться. Еще проблема — удаленность от Москвы. Иногда девочкам приходится и на ночь оставаться, здесь у нас свой маленький интернат… Да и потом, я сразу должен предупредить, театр у нас необычный, публика элитная. После спектаклей бывают банкеты. И гости очень часто хотят видеть в числе приглашенных балерин.

Мне мгновенно представилось нечто на правительственном уровне. Толстые мужчины с серьезными лицами в первом ряду. Их жены — холеные, одетые с иголочки и увешанные бриллиантами. Непременная охрана — бугаи в штатском, зорко рыскающие глазами по залу.

— Но дело в том, что я приезжая и в Москве живу даже не у родственников, а просто у знакомой женщины! — проговорила я торопливо и испуганно.

— Это не страшно. Со временем снимем вам более подходящее жилье. А если вы тревожитесь насчет пресловутой регистрации, то это и вовсе ерунда…

Мне ни с того ни с сего вспомнилось: «Что твоя прописка? Главное, чтобы писка была». Но к данной ситуации это не подходило. Что и говорить: и дом, и хозяин производили чрезвычайно приятное и респектабельное впечатление.

Правда, закончился наш разговор на не совсем оптимистической ноте.

— Что ж, тогда до завтра? — сказал Константин Львович, поднимаясь с диванчика. Солнечный луч отразился в блестящей броши, скалывающей его шейный платок. — Вам нужно будет подъехать сюда к десяти утра. Желательно, пока со своими танцевальными туфлями, если, конечно, они есть. Вас посмотрит наш балетмейстер Раиса Николаевна. Если вы подойдете — начинаем работать. Если нет — все равно было очень приятно познакомиться… До дома вас довезут.

Попрощавшись, я вышла из гостиной. Но успела услышать, как хозяин негромко сказал Эвелине:

— Да, порода чувствуется. Жаль будет, если она окажется слабой танцовщицей…

Но, к счастью, Раисе Николаевне — сухощавой брюнетке, чем-то напоминающей директрису нашего училища, я понравилась.

— Будешь готовить Одетту, — спокойно заявила она, когда мы закончили. — К концу следующего месяца выпускаем второй акт. У тебя и техника подходящая, и внешние данные…

— Сразу Одетту? — Я немного опешила.

— Затем тебя и брали… Нет, если очень хочешь, то можешь встать в последнюю линию. Только не думаю, что тебе это будет интересно. А теперь пойдем, познакомишься с девочками…

Пока мы шли по длинному коридору, в моей голове вертелась одна неприятная мысль: «Вот сейчас меня представят тем самым девочкам из последней линии. Меня — выскочку, взявшуюся неизвестно откуда и сразу заграбаставшую главную партию». В Северске ситуация была несколько иной. Там все давно знали про «вундеркиндку» из экспериментального класса, вставшую на пуанты в семнадцать лет. И даже болели за меня, как болели бы за инвалида, бросившего костыли, за ребенка, пытающегося донести до рта первую ложку с кашей, за испуганную малышку-провинциалку, приехавшую на всероссийский конкурс «Утренняя звезда»… Что ожидало меня здесь, я не знала. Вполне возможно — ненависть, зависть, злоба. Еще в хореографическом я наслышалась историй про то, как балерины писают соперницам в пуанты и подсыпают туда битое стекло. Причем и рассказчицы, и слушательницы этих баек — все без исключения, — охали, представляя себя на месте талантливых и благородных жертв. Оставалось загадкой, откуда же тогда берутся те, кто гадит?

Стратегию своего поведения я выработать так и не успела. И даже на секунду зажмурилась, когда Раиса Николаевна толкнула дверь зала. А когда открыла глаза, то чуть не ахнула от удивления.

Зал был как зал, правда, совсем небольшой — мест на сто. И занавес был как занавес. И люстра под потолком как люстра. Но вот девочки… Они казались небывало, поразительно красивыми. Брюнетки, блондинки и шатенки в обычных гимнастических купальниках и толстых гетрах разогревались на сцене. Лица у всех были разные — у кого-то веселые, у кого-то серьезные, у кого-то сосредоточенные. Но все они были достойны украшать собой обложки самых крутых европейских журналов. Такого количества красавиц, собранных в одном месте, я не видела даже в телевизионных версиях конкурсов модельных агентств. Особенно поразила меня одна — брюнетка с фарфоровой кожей и чуть подтянутыми к вискам прозрачными зелеными глазами. Она-то и обернулась, когда Раиса Николаевна, повергнув меня в ужас, крикнула: — Юля! Десятникова! Вот эта девушка будет вместо тебя танцевать Одетту. Так что партию можешь не готовить.

К моему удивлению, Юля, похожая на Нефертити, не дернулась, не оскорбилась, не стала испепелять меня взглядом, полным бешенства. Она вроде бы даже не особенно огорчилась. А впрочем, скорее всего просто умела держать себя в руках.

— Девушку зовут Настя Суслова, — продолжала между тем балетмейстер. — Прошу любить и жаловать. Сегодня она просто посмотрит, а с завтрашнего дня подключится к урокам и репетициям…

Репетировали второй акт «Жизели»: выход Мирты и танцы «виллис». И тут мои первоначальные восторги немного померкли. «Виллисы» допускали такие вещи, за которые Георгий Николаевич нещадно лупил нас по ногам и по задницам. Да и Мирта, откровенно говоря, была тяжеловата. Конечно, при ее довольно высоком росте и вес был соответствующим. Но можно же было элементарно делать маленькое плие после больших прыжков! Тем не менее эта голубоглазая блондинка с нежным румянцем продолжала опускаться на прямую ногу и грохотать так, что делалось за нее неловко.

Раиса Николаевна взирала на это безобразие с олимпийским спокойствием. Замечания делала изредка и только в совсем уж вопиющих случаях. У нее был вид человека, отчаявшегося что-либо изменить и смирившегося с ситуацией.

Я опустила веки и посмотрела на сцену сквозь полусомкнутые ресницы. Силуэты танцовщиц сделались размытыми, краски приглушенными. Теперь картина не так раздражала. И мне вдруг подумалось, что человек, неискушенный в балете, может даже восхищаться этим зрелищем, так же как горе-меломан восторгается знакомой мелодией «Полонеза» Огиньского в исполнении неуклюжего приготовишки.

Раиса тем временем объявила перерыв. Концертмейстерша вышла из-за рояля. Часть девчонок устало побрела за кулисы, некоторые спустились в зал. Я ожидала примерно такого же приема, что и четыре года назад в экспериментальном классе. Но, к моему удивлению, одна из девушек, ясноглазая, с волосами цвета спелой пшеницы, тут же подошла ко мне и села рядом.

— Значит, тебя зовут Настя? — Она улыбнулась, обнажив чуть крупноватые зубы. — Меня Кристина. Будем знакомы. Ты ведь, по-моему, не из академии? Правда?

— Да, не из академии… — Я, обрадованная неожиданным поворотом дела, только-только собралась рассказать про то, откуда приехала, и про то, каким чудесным образом попала в этот театр, как, к моему ужасу, увидела, что к нам направляется Юля Десятникова. Та самая, которой я невольно перешла дорогу, уведя из-под носа партию Одетты.

— Крись, эластичный бинт есть? — поморщилась она, усаживаясь в кресло и вытягивая вперед правую ногу. — Я, кажется, колено потянула.

Эластичный бинт был у меня, но заискивать, кидаясь с поспешной услужливостью, не хотелось. Тем более что Кристина тут же поднялась с места и, бросив на ходу: «Сейчас принесу», легко побежала к сцене.

Возникла неприятная пауза. Мне было немного не по себе, и в то же время я не чувствовала за собой никакой вины. Юля, разувшись, разглядывала стертый в кровь большой палец и отслоившийся ноготь. А перерыв все не кончался.

— Вот ведь зараза какая! — Она произнесла это так неожиданно, что я даже вздрогнула. Хотя сказанное явно относилось не ко мне. — Ну, сегодня не день, а сплошное недоразумение. Криську вон за бинтом отправила, а тут еще и лейкопластырь нужен.

Теперь моя любезность была вполне уместной. Я расстегнула сумку и достала аптечную коробочку с пластырем, намотанным на катушку. Юля, сдержанно поблагодарив, принялась заклеивать палец.

— Послушай, — первое слово мне пришлось выдавить через силу, — я хотела тебе сказать… В общем, я не знала, что так получится с Одеттой. Мне просто предложили работу, репертуар даже не оговаривался. Для меня это такая же неожиданность, как и для тебя.

— Для меня? Неожиданность? — Десятникова расширила глаза, блеснувшие чистейшим изумрудом. — Вовсе нет. На Одетту все равно должны были найти кого-то другого. Тебя вот нашли… Да и потом, я отчасти даже благодарна. Меньше мелькать буду, ты же удар на себя оттянешь…

Что она подразумевала под словом «удар», было непонятно, а переспрашивать я не решилась. Тут и Раиса захлопала в ладоши, объявляя о возобновлении репетиции. В общем, к этому разговору мы так и не вернулись. А потом мне и вовсе стало не до того. После репетиции меня повели в отдельный кабинет подписывать договор о найме на работу.

— Не для налоговой, естественно. Это так, наши внутренние бумажки, — улыбнулась Эвелина Витальевна, проставляя цифры в графе «гонорар за спектакль». А мои глаза медленно и неудержимо поползли на лоб. В самых смелых мечтах о хорошей зарплате мне представлялась сумма, раз в десять меньшая! Теперь я не только могла платить Жанне Викторовне за проживание, но и получала возможность ездить от ДК до ДК на такси! А значит, скорость моих поисков и вероятность того, что я разыщу Алексея в ближайший месяц, увеличивались многократно…

Но, Господи, чего мне стоил этот месяц! Сразу оговорюсь, что Иволгина я так и не нашла, хотя круг поисков сузился почти до точки. Зато в театре достигла невиданных высот. Раньше мне и в страшном сне не могло привидеться, что партию Одетты можно сделать за месяц! «Сделать»! Именно так говорила Раиса Николаевна, когда я, усталая и мокрая, как мышь, падала на свободный стул возле рояля. Мои робкие возражения на тему того, что я «не чувствую» Одетту, в технике «плаваю» и вообще не танцую еще, а жалко копирую позы и прыжки, ее только смешили.

— Настя, я вас умоляю! — говорила она, воздевая к небу руки. — Кому здесь нужны и ваша техника, и ваша душа? Нет, к совершенству стремиться, конечно, надо, но не зацикливаться же на этом! Побольше томности, плавности, широких жестов. Благо с вашими ногами это получится очень эффектно… Лицом там поиграйте, бровки домиком сделайте… Крылышки, лапки лебединые, шейку выгните — и все! И готова Одетта!

А я все чаще задумывалась об «элитности» нашего театра и никак не могла взять в толк: зачем сильным мира сего тащиться за тридевять земель на посредственный спектакль весьма посредственной труппы, если всегда к их услугам ложи Большого с золотым шитьем портьер и персональными официантами? Да, девочки у нас, конечно, были красивее не сыщешь, но танец их от этого не делался изящнее.

Самое смешное, что никто из девчонок не пребывал в счастливом заблуждении. Все совершенно реально оценивали и свои собственные способности, и общий уровень труппы. Как-то после репетиции, трясясь в полупустом вагоне электрички, я разговорилась с Юлей Десятниковой — той самой несостоявшейся Одеттой. Оказалось, что она закончила Московскую хореографическую академию, но хорошего распределения не получила.

— Никого из покупателей мое искусство не прельстило, — спокойно рассуждала она, пожевывая резинку. — По «классу» — тройка, по «народному» — тройка. Смешно сказать, в миманс приглашали — ну, это из-за физиономии, естественно… Нет, был вариант в Оперетте, в Детском театре. Но там зарплата копеечная. Еще в рекламу звали, в шоу на подтанцовки. Отказалась. Я ведь тогда сильно гордая была, мне классики хотелось. Недаром же столько лет училась!

— А сюда как? — Я отодвинулась от деревянной спинки и размяла затекшие плечи.

— Так же, как ты. Эвелина со мной поговорила, соблазнила хорошими деньгами… Да и потом, у меня же здесь Жизель, «Мазурка» в «Шопениане»…

— Но ты ведь не можешь не понимать, что все, чем мы здесь занимаемся, ерунда на постном масле?

Юля только усмехнулась и выразительно посмотрела на меня своими удивительными изумрудными глазами.

— Ведь понимаешь же? А почему не пробуешь куда-нибудь уйти? Деньги деньгами, конечно…

— А ты почему не уходишь? — Она смахнула с рукава нежного кашемирового свитера несуществующую пылинку. — Ты же у нас вроде самая талантливая? Все это знают…

— Мне просто перекантоваться надо. Немного совсем. Вот закончу кое-какие дела и сразу сбегу.

— И всем так. Одной совсем немного денег на квартиру не хватает, другая собирается дамский журнал открывать. Третью вот-вот должны пригласить в какой-то суперкрутой «импортный» театр, но это «вот-вот» затягивается до бесконечности.

— Ну, понятно, в основном из-за денег, — я кивнула. — А что, девчонкам из корды тоже хорошо платят? Или это коммерческая тайна?

— Да почти так же, как примам, — снова усмехнулась Юля. — У прим другой источник дохода. Хотя, по идее, надо доплачивать за вредность производства.

За окнами электрички качались темные деревья. Тяжелые тучи грозили вот-вот пролиться дождем. Небо было мутным. И так же мутно и муторно было у меня на душе. Я уже о чем-то догадывалась, но пока боялась произнести вслух то, что уже обретало в моем мозгу конкретные очертания.

— А ты что так загрузилась-то? — Десятникова весело и зло ущипнула меня за локоть. — Не хочешь, силой заставлять не будут. Но сколько ты в нашем борделе после этого продержишься — большой вопрос…

— Юль, — я нервно затеребила хрустальную капельку, висящую у меня на шее, — так что выходит: Константин Львович спит с нашими девочками, что ли?

— Он? Нет! Константин Львович у нас верный муж. Любовницу имеет только одну, причем из приличного общества… Для друзей он старается, для партнеров, для людей нужных. Чего тут непонятного?

— То есть мы здесь на положении шлюх, только не в чулочках сетчатых, а в пуантах? И спектакли, и мальчики наши балетные так, для камуфляжа?

Юля звонко расхохоталась и встряхнула копной черных, чуть волнистых волос:

— Ну отчего же мальчики для камуфляжа? Мальчики — для тех же самых целей. Нужные люди, они ведь разные бывают.

Увидев, что я окончательно впала в транс, Десятникова попыталась меня успокоить. Уверила, что еще никто и никого на ее памяти не насиловал, что есть и такие дядечки, которым от женщины ничего не надо, просто посидеть и за руку подержаться. Что, в конце концов, можно нарваться на какого-нибудь сильно крутого и старого, который будет только аплодировать и подносить цветы. Другие, естественно, ни глаз, ни лапу положить уже не посмеют.

Верить в услышанное не хотелось. Да я в глубине души и не верила. Глядя на улыбчивого Константина Львовича или элегантную Эвелину, невозможно было подумать, что они всего лишь содержатели элитного борделя. И все же к премьере я подходила с отвратительным настроением. Во-первых, стыдно было исполнять «сырую» партию, в которую совершенно не успела еще втанцеваться. А во-вторых, при одной мысли о том, какие рожи могут оказаться в зале, мне становилось дурно…

Правда, костюм мне сшили отличный. Такого не было даже у северской примы Лазоревой. Пачка, белоснежная, легкая, отделанная настоящими перьями, нежно переливалась. В венке, плотно охватывающем мою голову, синими звездочками вспыхивали стразы. Посмотрев на свое отражение в зеркале, я горько усмехнулась и мысленно сказала себе: «Вот и докатилась ты, подруга, до банальной попсы. Когда искусством и не пахнет, зато цацек на двести миллионов и на световые эффекты вся электросеть Москвы работает»…

Гостей на премьере было немного. В мягких креслах с витыми деревянными ножками сидело человек пятнадцать-шестнадцать. Сквозь дырочку в занавесе я разглядывала скучные, лоснящиеся лица и переполнялась брезгливостью. Но брезгуй — не брезгуй, а танцевать все равно пришлось. И, дождавшись, когда Рома Яковлев — наш красавец Зигфрид, прицелится в левую кулису из арбалета, я как миленькая выбежала на сцену, трепеща обеими крылами и содрогаясь от презрения к самой себе.

Но все прошло неплохо. На уровне добротной художественной самодеятельности. В паре поддержек Рома чуть не грохнул меня об пол, мертвой хваткой вцепившись в талию, «помог» недокрутить полтора тура. Но Рома был красавец атлетического сложения, с могучими мышцами-галифе. И ему, похоже, многое прощалось. Впрочем, наверное, и девочкам из корды за красивые глаза прощалось все. Иначе отчего бы они так спокойно отводили назад не ту ногу и нехотя поворачивались с лебедино поднятой рукой, когда фонограмма уже проматывалась до следующей цифры? Честно говоря, и сама я не блистала. Красная, потная, дышащая тяжело и сбивчиво, я как попало делала арабески, вяло прыгала, плохо «играла лицом». Надежде Ивановне Третьяковой было бы за меня стыдно. Да и не выпустила бы она никогда на сцену слабо подготовленную танцовщицу.

«Ну и сами виноваты! — раздосадованно и зло думала я, приседая в реверансе. — Что хотели, то и получили! Хотели полечку с канканом? Вот и пожалуйста! Нате, кушайте!»

Кому адресовалась моя гневная мысленная тирада — Раисе ли Николаевне, Эвелине ли Витальевне или же Константину Львовичу, — я и сама толком не знала. И, надо сказать, в первый момент крайне удивилась, когда мужчина из первого ряда протянул мне букет роз. Розы были алыми, тяжелыми и влажными. А мужчина — плотным, довольно высоким и никаким. Да, он действительно был никаким. Средние, неопределенного цвета глаза, не узкий и не широкий нос. Губы вроде бы и не полные, и в то же время не тонкие. Единственной примечательной чертой была, пожалуй, только лысина. И в ней, глянцевой и ровной, отражались золотые огни люстры.

— Вы были прелестны, — вполголоса произнес мужчина и сжал кончики моих пальцев.

«Вот оно! Началось!» — испуганно подумала я, торопливо натягивая на лицо светскую улыбку.

Мужчина сел на место, я выбежала за кулисы. Юля Десятникова, сегодня танцевавшая в тройке лебедей, обняла меня за плечи и негромко шепнула:

— Не трясись ты так! Смотришь на него, как на тиранозавра! Не захочешь в койку ложиться — не ложись. У твоего лысого, поди, и без тебя девок выше крыши… Самое смешное, что мужик-то не страшный! А лысина, говорят, признак сексуальности…

— Господи, «мой лысый»! Противно-то как! — Думаешь, тебе одной противно? Всех от жизни такой тошнит. Только никто не кричит об этом на каждом углу. Пока приходится валяться в дерьме, не надо пытаться на себя белый фрак натягивать… Повозмущаешься-повозмущаешься, а спать-то с ним все равно рано или поздно станешь…

— Не стану! — Я, больно потянув волосы, стащила с головы венок вместе со шпильками и заколками. — Вот не стану — и все! Хочешь верь, Юлька, а хочешь — не верь…

— Ну, Бог тебе в помощь, — она печально улыбнулась и, немного припадая на правую ногу, побрела переодеваться. Бедная, божественно-красивая Юлька, в белой пачке и пуантах больше похожая на грустного аиста, чем на лебедя…

А потом был обещанный фуршет. Столы с изысканными напитками и закусками, негромкая прозрачная музыка, серебристое мерцание светильников и сияние металлокерамических зубов. Гости Константина Львовича все как один улыбались, стремились казаться остроумными и обходительными. Впрочем, к девочкам активно не приставали. И казалось, что балеринки приглашены на фуршет исключительно для экстерьера. Впрочем, возможно, так оно и было на самом деле.

Я уже почти успокоилась, когда лысый, выросший как из-под земли, вдруг быстро шепнул мне на ухо:

— Настенька, давайте поговорим в парке. Меня немного утомляет вся эта суета…

Сбегать, прятаться или делать вид, что не расслышала, было глупо. Да и, кроме того, я предпочитала играть в открытую. Поэтому зашла в раздевалку, накинула на плечи хозяйкину беннетоновскую кофту и через несколько минут спустилась в парк.

Лысый, ждавший в машине, поприветствовал меня, мигнув фарами.

— Для начала давайте познакомимся, — сказал он, когда я уселась на переднее сиденье. — Меня зовут Вадим. Вадим Анатольевич, если угодно. Но лучше — Вадим…

— А меня Настя. Но если бы возраст позволял, то лучше — Анастасия Игоревна.

Он негромко рассмеялся, прикрыв глаза и чуть откинув назад крупную голову. Вид у него при этом был самый что ни на есть добродушный.

— Ладно, забудем про возраст. Я буду звать вас Анастасией Игоревной, если вам так больше нравится.

— Мне никак не нравится… Вадим Анатольевич, давайте сразу расставим все точки над «i»: спать я с вами не буду.

— Ну и прекрасно! — С лица его по-прежнему не сходило добродушно-насмешливое выражение. — Никто вас и не заставляет… Бедная, испуганная Анастасия Игоревна… Девчонки, наверное, порассказали вам всяких ужасов? Вы ведь здесь новенькая, правда?

Я предпочла осторожно промолчать. И лишь слегка склонила голову в знак согласия.

— А теперь давайте серьезно… По возрасту я вполне гожусь вам в отцы. И отношусь к вам исключительно как к дочери… Ну, если быть совсем честным, то, может быть, как к тени прошлого. Хотя вам это неинтересно… Мне хотелось просто пригласить вас в небольшой уютный ресторанчик, побеседовать часок-другой, а потом отвезти домой. К вам домой, разумеется. Но, если вы откажетесь, я не буду в претензии. И потом еще такой нюанс… Кое в чем ваши подруги были правы: Константин Львович может подумать, что вы меня обидели. Но мы немножко введем его в заблуждение. Я скажу, что нашел вас прехорошенькой, но скучной и быстренько отмотал назад, объяснив, что с рестораном сегодня не получится. Идет такой вариант?

Окна на втором этаже были по-прежнему ярко освещены. Оттуда доносилась музыка, за шторами мелькали зыбкие тени. Обратно на фуршет мне не хотелось. Как, впрочем, не хотелось и в ресторан. Но из двух зол надо было все равно выбирать. И я выбрала меньшее, решив, что Вадим Анатольевич — человек все-таки порядочный да и, кроме того, вполне может оказаться тем самым целомудренным покровителем, который оградит меня от мерзких приставаний.

— Хорошо, что мы все-таки поговорили начистоту. — Мои губы без особого напряжения сложились в очаровательную улыбку. — Извините за нелепые подозрения. И давайте все-таки поедем в ваш ресторан.

— Ну, допустим, он не мой, Анастасия Игоревна. У меня немного другой бизнес, — усмехнулся лысый и завел машину.

Как ни странно, ресторан находился в том самом спальном районе, мимо которого мы когда-то проезжали на «БМВ». Маленький подвальчик с дверями, стилизованными под старину, прятался под козырьком, крытым красной черепицей. Я бы, наверное, и не заметила его, проходя в десяти метрах. Но тем не менее на стоянке парковались сплошь престижные иномарки, а пиратский костюм швейцара навевал мысль о том, что у заведения есть свой стиль. Впрочем, что понимала в стилях я — за всю свою жизнь сходившая в ресторан два раза!

Официанты тоже были в треуголках и пиратских костюмах. Белоснежные манжеты шелестели пеной кружев, камзолы поблескивали парчой и золотом. Мы с Вадимом Анатольевичем являли собой странную пару. Он — довольно пожилой, одетый с иголочки, с бриллиантовой заколкой на галстуке, и я — молодая, тощая, в черных джинсах, держащихся на широком ремне, и длинной кофте с большими карманами. Но, видимо, к таким или почти таким парам здесь привыкли. Никто не смотрел на нас косо.

— Даже обидно! — весело шепнул он мне на ухо, когда, пройдя общий зал, мы направились к отдельным кабинкам. — Вот ведь до чего, сволочи, вышколены — бровью не поведут! А я так надеялся вызвать восторг и зависть: пусть, мол, смотрят, с какой молоденькой красавицей пришел старый хрыч!.. Вы не обижаетесь, Анастасия Игоревна, нет?

Я не обижалась, потому что понимала: он просто шутит. И даже тихонько улыбалась, глядя на широкую, равнодушную спину официанта, туго обтянутую камзолом.

В кабинете оказалось довольно уютно. Здесь стоял стол и два стула. На столе свечи, серебряные приборы и тарелки, накрытые свернутыми крахмальными салфетками. Стены были задрапированы редкой красоты гобеленом. Вадим Анатольевич заказал, не обращая внимания на мои протесты, ягненка с розмарином, салат по-гречески и французское вино 1911 года.

— Надо кушать! — спокойно и весело сказал он. — Надо кушать хоть иногда. Сегодня вы столько калорий на сцене потеряли, что маленькое ребрышко ягненка не повредит… Да и потом, положа руку на сердце, не такие уж у вас в труппе строгие требования, правда?

— Вы заметили, да? — Я неуверенно взяла вилку и снова отложила ее на край стола. — Заметили, что это сплошная профанация?

Вадим Анатольевич только печально улыбнулся и прикрыл глаза в знак согласия. Мы помолчали. А потом он сказал:

— Я не мог не заметить, потому что и в Большом частенько бываю, и Таранду с Плисецкой видел, и в Мариинку наведывался. Но, должен сказать, вы в этой труппе смотритесь белой вороной. Не того вы полета птица. Говорю вам совершенно серьезно.

Я не знала, как реагировать на подобный комплимент, и поэтому спросила:

— А те «тени прошлого», из-за которых вы меня сюда пригласили, они тоже связаны с балетом?

— В общем-то, нет. Просто когда-то, много лет назад, я был влюблен в одну девочку. Такую же хрупкую, стройненькую, большеглазую. Она была из очень хорошей семьи, а я — нет. Да и что я ей мог тогда предложить… Теперь вот сижу с вами, Анастасия Игоревна, и чувство такое, будто кино смотрю. Что было бы с нами, если бы тогда… Хотя, я уже говорил, все это неинтересно.

Меня и в самом деле мало интересовали чужие слезные истории. Но лысого дядечку почему-то стало жалко.

— Не зовите меня Анастасия Игоревна, — попросила я, в конце концов решив проявить добрую волю. — Это я просто так ляпнула, испугалась вас очень.

— Ладно. Буду звать Настей, — легко согласился он, подливая в мой бокал вина. — Хотя жаль. К Анастасии Игоревне я как-то уже привык.

После третьего бокала у меня приятно закружилась голова, и в этой кружащейся голове созрело твердое решение: «Больше не пить!» Вадим Анатольевич тоже повеселел и как-то раскрепостился. Теперь он рассказывал анекдоты, балансирующие на грани приличного. Но после каждой двусмысленной фразы ужасно извинялся и прикрывал рот рукой. А потом он уронил на пол вилку. Официанта поблизости не оказалось, и он, кряхтя, полез под стол сам. Я опустила глаза вниз. Вилка лежала у самых моих ног, зубчиками касаясь кроссовки.

— Вадим Анатольевич, не надо, я достану.

— Да? — Он, выпрямившись, поправил галстук. — Ну достань, если тебе не трудно.

Я отъехала вместе со стулом, присела на корточки. И тут увидела перед собой широко разваленные мужские ноги. Вадим Анатольевич даже сполз на стуле: его колено почти касалось моего лба. А волосатая рука торопливо расстегивала ширинку, под которой омерзительно дыбились белые плавки!

От неожиданности я дернулась и стукнулась затылком о столешницу. И тут же сверху донеслось повелительное:

— Целуй!

— Чего?! — растерянно переспросила я, все еще сидя под столом и с ужасом наблюдая за дрожащими пальцами, оттягивающими резинку.

— Целуй, говорю, шлюха! Не бойся, не войдет никто.

В глазах у меня потемнело от ярости и обиды. Сердце часто заколотилось. Отшвырнув рукой стул, я наконец вылезла, выпрямилась и холодно спросила:

— Что вы себе позволяете, хам?!

— Заканчивай! — Он мрачно усмехнулся и указал пальцем под стол: — Давай обратно! Долго мне еще ждать?.. Хватит разыгрывать из себя наследную принцессу. Хотя вам, шлюшкам, за то и платят такие бабки, чтоб не сразу ноги задирали, а полвечера Плисецкую из себя строили… Давай-давай, полвечера кончились!

Я спокойно взяла со стола недопитый бокал и плеснула вино прямо в отвратительную красную рожу с «никакими» глазами и «никаким» носом. А потом еще и крикнула «да!» деликатно постучавшему официанту. Парень в зеленой треуголке с длинными темными волосами, забранными в хвост, вошел. И вместе со мной растерянно наблюдал, как капли красного вина растекаются по лысине и впитываются в крахмальный воротничок белой рубахи…

Взашей меня не выперли. Но, естественно, и с почестями тоже не проводили. Было что-то около четырех утра. И я осталась на пустынной улице в довольно тонкой серой кофте, с десятью тысячами в кармане. На такси явно не хватало. Пришлось идти пешком. Мимо закрытых магазинов и парикмахерских, мимо затуманенных сквериков с бетонными оградками, мимо домов со спящими окнами квартир. Кроссовки мягко поскрипывали. А я думала о том, что свой первый солидный гонорар за премьеру получить так и не успею. Из театра придется уволиться. Опять начнется эпопея с беляшами и трубочками. Но, наверное, это и к лучшему. Всех денег все равно не заработаешь, а унижения на рынке в сто раз меньше. Жаль только, что форму придется поддерживать не в нормальном балетном классе, а на кухне у подоконника…

За три часа мои усталые ноги добрели до «Черкизовской». В половине шестого открылось метро, но спускаться под землю не хотелось. Тем более спешить я раздумала. Жанна Викторовна вставала в семь, и жалко было будить ее раньше времени.

Дворник, метущий асфальт рядом с рынком, сказал мне, что сейчас еще только половина седьмого. И я пошла наматывать круги между пятиэтажками и детскими площадками. Неподвижно сидеть на лавочке было слишком холодно. Так и добрела в конце концов до того самого Дома культуры, не работающего уже полгода.

Как ни странно, в двух окошках на первом этаже горел свет. Я поднялась по ступенькам и постучала. На стук долго никто не выходил, но в конце концов появилась сторожиха, худая и заспанная.

— Чего тебе? — равнодушно спросила она, запахивая на груди вязаную кофту.

— Погреться, — я невольно скопировала ее жест.

Сторожиха заметила это и рассмеялась:

— А чего шляешься-то по утрам? Не спится?

— С ночной смены. А ключ от квартиры забыла.

— Ну, проходи. Посидим, чайку попьем.

В каморке у сторожихи в самом деле оказалось очень тепло и по-своему уютно. Все стены были оклеены фотографиями артистов, календарями с изображением умильных собачек и кошечек и даже афишками кукольного театра. От заварного чайника вкусно пахло смородиновым листом.

— А что вы здесь сторожите-то? — спросила я, отхлебывая ароматный золотистый чай.

— Стены! — Она усмехнулась. — До осени у нас тут спячка.

— А осенью что?

— Осенью, глядишь, какие-нибудь кружки начнутся. Вроде художники обещали первый этаж арендовать. Как танцоры-то съехали, так столько места сразу освободилось: классы эти огромные с окнами в полстены, сцена опять же…

— Какие танцоры? — спросила я, холодея от нехорошего предчувствия.

Сторожиха поднялась и, поддерживая на груди кофту, потянулась к противоположной стене. Там, между портретами Тихонова и Ланового, висела афишка балетного спектакля. Маленькая и не особенно яркая, с подписью на английском: «Gavrilin. Anjuta. Balett.», она почти не привлекала внимания.

— Вот они, — сказала сторожиха, тыча пальцем в афишку. — На память оставили… Репетировали бы здесь и репетировали. Так нет, с дирекцией в арендной плате не сошлись.

Я, не выпуская из рук чашки, как зомби вышла из-за стола и остановилась посреди каморки. Мои молодые глаза и отсюда могли прекрасно разглядеть Анюту, вихрем несущуюся по сцене, Студента, наблюдающего за ней, и кордебалет, старательно «играющий лицами». И среди этих лиц, как в дурном, нелепом сне, — лицо моего Алексея.

— Когда они съехали? — Мой голос прозвучал глухо и хрипло.

— Да уж, наверное, недели две…

— И куда, конечно же, не знаете?

Впрочем, в ответе я и не нуждалась, потому что и так знала, что услышу…

Они уехали всего две недели назад. В какой-то другой московский Дом культуры. И теперь мне предстоял второй круг поисков, такой же долгий, как первый…

Провожаемая удивленным взглядом сторожихи, я подошла к окну. Через дорогу стояла аптека. Сразу за аптекой начинались гаражи. А от гаражей, если встать лицом по направлению к железнодорожному мосту, уже был виден угол моего дома…

Жанна Викторовна, выслушав рассказ о моих ночных злоключениях, сурово подвела итог:

— А я как чувствовала, что все это плохо кончится! С «новыми русскими» связываться — себе дороже… Это надо же, личный театр! Прямо помещик и крепостные!.. Так, сейчас иди поспи, а днем я вернусь с рынка и мы с тобой подумаем, что делать.

Я послушно легла в постель, часа полтора проворочалась, то впадая в дрему, то выныривая из нее так резко, будто меня окатили ледяной водой. Поняла, что уснуть толком не удастся, умылась, сколола волосы на затылке и, накинув поверх черной водолазки джинсовую куртку, вышла на улицу. И пуанты, и одежда для репетиций на этот раз остались дома. Я ехала увольняться…

К счастью, Константин Львович был в особняке и, как сообщила мне старшая горничная, работал в своем кабинете. Впрочем, меня он согласился принять почти сразу. Выждав пару минут в коридоре и настроившись на решительный лад, я толкнула дубовую дверь.

Хозяин стоял у окна и, придерживая рукой штору, смотрел в парк.

— Садитесь, Настя, — сказал он, не оборачиваясь.

Я присела на край глубокого кресла, обитого белоснежным плюшем.

— Что вас привело?

Вопрос показался мне странным. Хотя было вполне возможно, что лысый не успел нажаловаться. А это означало, что Константин Львович еще ничего не знал. Но все равно на мое решение это никак не влияло.

— Константин Львович, я хочу уйти из театра — и немедленно! Я больше не буду здесь танцевать.

— Ну что ж, — он отошел от окна, открыл бар в стене и налил себе немного коньяку, — ваше право… Но для начала нужно уладить некоторые формальности. У вас ведь есть и обязанности по отношению к театру, правильно?

Хозяин казался совершенно спокойным, почти веселым. Даже папку в темно-коричневом кожаном переплете не просто положил на стол, а весело побарабанил по ней пальцами.

— Я сегодня утром сделал кое-какие подсчеты. Если хотите, можете ознакомиться. Если нет — поверьте мне на слово. Когда вас вводили на роль Одетты, то планировали, что вы принесете своего рода прибыль. Спектакли запланированы, приглашены важные гости. А теперь выходит, что все нужно отменять. Логику улавливаете?

Я улавливала и поэтому молча кивнула.

— …С другой стороны, насильно удерживать вас я не могу, правильно?.. Поэтому мне кажется вполне логичным, что вы спокойно уйдете, предварительно возместив сумму убытков.

Константин Львович раскрыл папку на нужной странице и подтолкнул по столу ко мне. Когда я подняла глаза от бумаг, он спокойно потягивал из рюмки коньяк.

— Но у меня даже близко нет таких денег! И потом, мне кажется, что сумма все-таки взята с потолка! Такую неустойку можно требовать… ну, не знаю… с Рудольфа Нуриева, с Барышникова!..

— Мне лучше знать, — бросил хозяин неожиданно жестко. Снова плеснул коньяку из бутылки и продолжил: — Тем не менее я могу войти в ваше положение. Поэтому предлагаю вам другой вариант: вы безвозмездно, как на социалистическом субботнике, отработаете в театре два месяца…

— Нет! — яростно выкрикнула я, не дав ему закончить. — Ни одного дня! Вы, наверное, просто не знаете…

— …Итак, я, с вашего позволения, продолжу!.. Вы бесплатно отработаете в театре два месяца, извинитесь перед Вадимом Анатольевичем…

Я принялась с демонстративной заинтересованностью изучать картины на стенах. Голос хозяина, в котором вдруг зазвенел небывалый гнев, заставил меня вздрогнуть:

— Вы станцуете Одетту столько раз, сколько потребуется. Вы извинитесь перед Вадимом Анатольевичем. Вы сделаете все, что он попросит… А если нет, то может произойти неприятность. Например, вы идете по улице и совершенно случайно попадаете под машину. Нет, вы остаетесь живы, но вот с ногами может случиться что-нибудь нехорошее: в лучшем случае — множественный перелом… Еще досаднее, если что-нибудь произойдет с вашей благодетельницей. Как ее зовут? Жанна Викторовна, кажется?..

Он уже снова улыбался. Мирно и совсем не зловеще. Августовское спелое солнце золотило его седые волосы. Я поднялась с кресла и нервно повела плечами:

— Но, Константин Львович, это же смешно!.. Какие-то гангстерские разборки из-за того только, что женщина плеснула в хама вином?

— Настенька, Настенька, вы совершили дурной и, более того, глупый поступок! — Хозяин почти отечески похлопал меня по плечу. — А дурной поступок непременно должен быть наказан, чтобы не возникало желания его повторять.

С этими словами он взял со стола коньячную рюмку и выплеснул содержимое мне в лицо. А когда я, проморгавшись, открыла глаза, добавил:

— Все. Я вас больше не задерживаю. Можете отправляться на репетицию…

И с этого дня, что называется, началось… Наверное, наша балетмейстерша Раиса тоже получила соответствующие указания, потому что теперь она муштровала меня до синих кругов под глазами и радужных — в глазах. И благо бы для пользы дела! Так нет же! Я по нескольку часов подряд выполняла бесполезные экзерсисы и уже без усмешки, скорее мечтательно, вспоминала фразу про «десять часов у станка». У станка было бы хорошо. Можно держаться за палку!..

А дома донимала Жанна Викторовна, решившая перейти от молчаливого неодобрения к активным действиям.

— Никакой женской гордости у тебя нет, вот что я тебе скажу! — говорила она, яростно орудуя допотопным веничком в миске с кремом. — Тебя так унизили, что подумать страшно. А ты после всего этого продолжаешь туда ездить!.. Нет, ты мне скажи: вызвал твой Константин Львович к себе этого подлеца? Заставил его перед тобой извиниться?.. Не-ет! Вот и соображай, кто ты там после этого: артистка или тряпка, о которую можно ноги вытирать.

Я отмалчивалась и всем своим видом демонстрировала, что разговор на эту тему поддерживать не хочу. Хозяйку впутывать не годилось. Бедная Жанна Викторовна слишком верила в могущество милиции и наверняка бросилась бы к власти искать защиты для себя и для жилички. А там, кто знает, чем могло кончиться? Булгаковскую фразу о том, что случайно кирпич никому на голову не падает, я теперь примеряла к повседневной жизни.

Но хозяюшка не унималась:

— Денег тебе, что ли, мало? Больших тыщ захотелось? Мой тебе совет: наплюй на них! Что твой Алексей скажет, когда узнает, какие вещи ты от этих сволочей терпела?.. И без денег твоих проживем как-нибудь. Люди и победнее нас живут — не умирают… Тем более долго ли тебе осталось? К Домам культуры дорожка проторенная, найдешь своего танцора и будешь с ним вместе плясать в почете и уважении.

А я с тоской размышляла о том, что в грязи, гордо именуемой «камерным театром», мне барахтаться еще полтора месяца, о том, что к концу исправительного срока я сойду с ума, о том, что в следующий раз на рожу Вадима Анатольевича меня просто стошнит. И о том, что на эти два месяца приходится аж четыре «Лебединых озера»!..

Второй спектакль с моим участием должен был состояться в субботу. Девчонки, как могли, меня поддерживали, но толку от этого было мало.

— Может, тебе удрать сразу после занавеса? — предлагала сердобольная Кристинка. — Тогда и приклеиться никто не успеет. И ты, опять же, не успеешь никого вином окатить.

— Ну, не надо из меня уж совсем полоумную истеричку-то делать! — просила я. — Можно подумать, я здесь с бутылкой разгуливаю и только высматриваю, в кого бы плеснуть… Он сам напросился, сам и получил!

Юлька Десятникова задумчиво курила, слушала нас и качала головой:

— Нет, убегать не годится! Константин Львович только срок заключения продлит. Или озвереет и еще что-нибудь похуже выдумает… Слушай, может, тебе самой вести себя как-нибудь по-другому…

— Как?! Я что, неприлично себя веду?! Глазки там строю или бедрами вихляю?

— Не неприлично ты себя ведешь, а тупо! Детский сад какой-то: «Я с вами среди ночи неизвестно куда, конечно, поеду, только вы меня, добрый дядя, и пальчиком не троньте, пожалуйста!»

Я опускала голову и бледнела. Краснеть у меня не получалось по каким-то там природным особенностям. Смертельной бледностью выражался стыд. Со стороны ситуация с Вадимом Анатольевичем и в самом деле казалась дурацкой и двусмысленной. Но ведь он-то и чувствовал, и понимал, что я в самом деле не собираюсь с ним спать.

В конце концов выход предложила Кристинка, объяснив, что мне нужно вести себя так, чтобы вызывать одно только отвращение. Разнузданная шлюховатость отменялась, поскольку могла быть оценена совсем не так, как нужно. Отменялась и скучная молчаливость, в определенных обстоятельствах грозящая сойти за томность и загадочность. Поразмышляв с полчаса, все та же Кристинка предложила изобразить мне дебилку, чем вогнала меня в крайнее изумление, а Юльку в полуистерический смех.

— В каком смысле дебилку? — Я удивленно наморщила лоб.

— В прямом. Ну, не дауна, конечно, а тихую шизофреничку. Но чтоб заметно было сразу!.. Отвечай невпопад, какие-нибудь детские сказочки рассказывай, криво хохочи…

Кристинка ужасным образом искривила свою хорошенькую мордашку и утробно захохотала, иллюстрируя понятие «шизофренический смех». Мы с Юлькой прыснули, а она с деловым видом продолжила:

— А что? Может быть, ты у нас — народный самородок! Мозгов тебе Бог не дал, только талант и внешность. Вот ты и танцуешь в меру своего скромного разумения. Тебе показали — ты собезьянничала!

— Ох, Криська, Криська! — вздохнула Юлька, отсмеявшись и слезая с подоконника. — И какая только в твоей головенке фигня не водится? Где гарантия, что это строго наоборот не сыграет? Как попадется извращенец, на дурочек падкий! У нас же тут козу в пуантах на сцену выпусти, и то, глядишь, желающие найдутся… Господи, бордель, он и есть бордель!

Та обняла свои колени и печально кивнула, а потом вдруг спросила:

— Юль, а ты Ленку помнишь?.. Ну, которая все надеялась, что какой-нибудь из этих козлов в нее влюбится и в Рио-де-Жанейро увезет?

— Помню, — отозвалась Юлька и для меня добавила: — Под машину попала, несчастный случай… Нет, там в самом деле несчастный случай был!

Говорила она вроде бы искренне и убедительно, но мои руки и ноги тем не менее мгновенно покрылись противными мурашками. Наверное, и лицо сделалось жалким и испуганным. Чтобы не демонстрировать всем собственную слабость, я отошла в угол и принялась суетливо копаться в сумке со сменной одеждой.

— А знаете что? — мечтательно пропела Кристина, затягиваясь сигаретой из Юлькиной пачки. — Вот как в следующий раз меня кто-нибудь решит подснять, я тоже в рожу вином плесну. И смоюсь отсюда к чертовой матери!

— И куда пойдешь? В модели? Ростом не вышла. В секретарши? Так там то же самое… — Десятникова пожала плечами. А Криська вызверилась:

— Да хоть в больницу горшки мыть! Зато подстилочкой доступной себя не чувствовать!

Но, похоже, ее минутный порыв никто всерьез не воспринял. Между тем день спектакля неотвратимо приближался.

В пачку, переливающуюся и шелестящую так маняще, я влезла с глубоким отвращением. Венок из белых перьев нацепила, словно терновый. Но самое страшное, гениальная музыка Чайковского, несущаяся из огромных колонок, не вызвала во мне на этот раз ничего, кроме животного страха перед надвигающейся опасностью.

Станцевала я, опять же, соответственно. Да у меня и не было никакого желания проникаться любовными страданиями девушки-лебедя. Потому что было совершенно ясно: отзвучат последние аккорды, артисты выбегут на поклон, а ко мне потащится очередной мерзкий хрыч. Уж об этом Константин Львович позаботится!.. Хотя вполне возможен был и другой вариант: оставив надежду перевоспитать строптивицу постепенно, хозяин сразу передаст меня с рук на руки Вадиму Анатольевичу…

Больше всего я боялась именно второго варианта. Тем более что события развивались в подозрительном направлении. После спектакля никто не подошел ко мне с цветами, никто не стал слюнявить ручку и со значением подмигивать маслеными глазками. Гости просто снисходительно похлопали с высоты своего величия и с миром отпустили нас за кулисы.

— Ну все, Настюха, теперь тебе только пару часов на банкете продержаться, — порадовалась за меня Кристинка, — а потом можешь идти в нашу спаленку и мирно задрыхать. Прикинь, всего три спектакля тебе осталось!

— Да уж… Хоть бы и в самом деле сегодня пронесло! — отозвалась я и отправилась переодеваться.

Подкраситься и одеться самым безобразным образом посоветовала мудрая Десятникова. Общими усилиями мне заплели тугой «колосок», гарантированно уродовавший мое лицо и делавший голову похожей на небольшую тыковку. Вместо привычных джинсов или юбки с мягкими складками предложили тоже юбку, но «колокол» — с длинным рядом декоративных пуговиц и высокой талией. Сама по себе юбка была, конечно, ничего. Но сшита точно на Люську, у которой талия сантиметров на шесть шире моей. Корсетный пояс заканчивался почти под грудью, и выглядела я в этом наряде как толстый и немного продавленный с обеих сторон тюбик зубной пасты.

— До чего же неподходящая одежда может человека изуродовать! — ахнул кто-то из девчонок, когда меня подвели к зеркалу.

И это было правдой! Подружки постарались на славу. В своей открытой борьбе я оказалась одинокой, но втайне со мной были солидарны почти все.

Когда мы явились в зал, Константин Львович едва ли зубами не заскрипел от досады. Впрочем, лезть на рожон было глупо. И самым мудрым мне показалось опустить очи долу и тихонько, незаметненько прибиться к какой-нибудь кучке девчонок. Благо, «разбирали» далеко не всех. С полчаса никто на мою особу не покушался, и я уже готовилась праздновать первую маленькую победу, когда услышала за спиной покашливание и неуверенное: «Мадемуазель…»

Я резко обернулась. Мужчина лет тридцати в дорогом сером костюме и белоснежной рубашке стоял передо мной, смущенно улыбаясь. У него были темно-русые волосы и довольно привлекательное лицо, но дела это не меняло. Сволочной Константин Львович подсуетился и очередной раз ткнул меня лицом в грязь.

— Мадемуазель, вы позволите пригласить вас на танец?..

Я нервно сглотнула и вся покрылась холодным потом. Ужасная юбка не спасла, как, впрочем, и «колосок». А все наши хитрости с угрюмым молчанием или дебильным смехом теперь стали казаться детскими глупостями. Но меньше всего мне хотелось растягивать процедуру унижения, доставляя хозяину удовольствие.

— Зачем же на танец? — напрямик спросила я, глядя ему в глаза. — Пойдемте сразу к машине. Машина-то у вас, надеюсь, есть?..

Мужчина несколько недоуменно пожал плечами и сделал приглашающий жест рукой:

— Желание дамы — закон. Пойдемте!

Его автомобиль стоял среди деревьев. Ни на цвет, ни на марку я внимания не обратила. Мне было безразлично. Как безразлично и то, что он представился, назвавшись Антоном.

— А вас как зовут?

— А вы, конечно же, не знаете? — язвительно и зло отозвалась я, плюхаясь на переднее сиденье.

— Представьте себе, не знаю. Программки в вашем заведении не предусмотрены.

Он пытался играть в какую-то глупую и неуместную игру, и это злило меня больше всего. Кроме того, я со странным мазохизмом пыталась найти в его внешности отталкивающие черты. И когда зажегся свет в салоне, наконец нашла. У моего нового «поклонника» были разные глаза: один карий, а другой темно-темно-зеленый. А еще от кромки волос чуть ли не до самой переносицы тянулся старый белый шрам.

«Урод! — подумала я со злым удовлетворением. — Нацепил золотые запонки и думает, что от этого стал неотразимым».

— Вы так и не скажете, как вас зовут?

— Нет. — Моя нога, скрытая длинным подолом юбки, задергалась. Наверное, давало о себе знать нервное напряжение. — И вообще, разве мы едем затем, чтобы разговаривать?

Антон усмехнулся, немного помолчал, а потом повернулся ко мне, облокотившись на спинку сиденья:

— Судя по вашему тону, не за тем! Но вы, вероятно, знаете, зачем именно. Может, тогда подскажете, куда держать путь?

— К ресторану!

— Ну, к ресторану так к ресторану! — согласился он и завел машину.

По дороге меня затрясло уже всю целиком. Верхние зубы колотились о нижние, плечи сводило судорогой, из глаз готовы были вот-вот политься злые слезы. А тут еще этот начал приставать со своими глупыми уточнениями, в какой бы именно ресторан мне хотелось.

— Да ни в какой мне бы не хотелось! Не надо делать из меня идиотку! — рявкнула я, отворачиваясь к окошку. — Куда хотите, туда и везите… Я думаю, Константину Львовичу тоже все равно!

На фразу о Константине Львовиче Антон никак не отреагировал, но зато неожиданно свернул налево, направив машину по узенькой дорожке в глубь леса. И тут я впервые по-настоящему испугалась. То, что грозило мне до этой минуты, было унизительно, гадко, больно, но, в конце концов, переживаемо. А теперь впереди маячила неизвестность… Некстати начали вспоминаться Юлькины рассказы про наших гостей-извращенцев, которые возбуждаются от вида козы в пуантах. В свете этих разговоров мой новый поклонник вполне мог оказаться каким-нибудь маньяком-убийцей. И это означало, что мой бедный труп не найдут еще очень и очень долго.

Машина тем временем летела среди деревьев. И возникало такое ощущение, что водитель очень хорошо знает дорогу.

«Маньяк-рецидивист», — тоскливо подумала я и судорожно вцепилась в ручку дверцы.

Что полагается делать в таких ситуациях, мне было неведомо. В городе — там понятно: выскочить на светофоре, выкатиться на асфальт во время движения, заорать в окошко: «Помогите!» А здесь?! Кому орать и куда выкатываться, если кругом только кусты и торчащие из земли корни и убежать получится на десяток метров от силы?

И все-таки, когда автомобиль начал тормозить посреди леса, я заорала. Дико, бессмысленно, зажмурив глаза и яростно мотая головой:

— Нет! Не надо! Пожалуйста, не надо!..

Я захлебывалась собственным криком, зеленела от ужаса и окончательно теряла способность соображать, потому что даже не сразу почувствовала, что Антон трясет меня за плечо и встревоженно спрашивает:

— Ты что? Что случилось?

— Зачем вы меня сюда привезли? — Я резко отодвинулась и вжалась спиной в самую дверцу.

— Чтобы убить и закопать, — произнес он абсолютно серьезно.

Мое бедное сердце испуганно дернулось и вроде бы даже на секунду остановилось. Наверное, это ужасным образом отразилось на лице, потому что мой «поклонник» тоже испугался:

— Так, ясно, ты не в том состоянии, чтобы воспринимать шутки. Приношу свои извинения… Озеро я тебе хотел показать. Просто озеро.

— Какое озеро?

— Ну, не лебединое, конечно. Хотя похоже. Декорации для вашего спектакля надо было здесь рисовать.

Он вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны, а сам отступил на несколько шагов.

— Выходи, не бойся, — в его голосе явственно слышалась ирония. — Это на вас физические перегрузки так сказываются, что ли?

Уже понимая, что немного переборщила в своих опасениях, я поставила ноги на мягкую землю и вышла на воздух.

Озеро и в самом деле было в двух шагах. Неправдоподобно круглое, с низкими, заросшими травой берегами, оно казалось нарисованным на холсте. Лунная дорожка рассекала его ровно посередине. А сама луна висела в черном небе, как большая желтая пуговица. Кругом был лес. Высокие деревья тихо шелестели листвой. Какая-то ночная птица беспокойно перелетала с ветки на ветку.

Любому другому человеку открывшийся вид, наверное, показался бы впечатляюще красивым. Но я была не в том состоянии, чтобы восхищаться прекрасным.

— Озеро… — тупо произнесли мои губы. А плечи снова нервно передернулись.

— Да, — Антон усмехнулся. — Я рад, что ты это наконец поняла… Лебедей, к сожалению, нет.

— А кто есть?

— Да, говорят, где-то в Подмосковье крокодила выловили. Такой же вот Константин Львович держал у себя зверюшку, надоела — выкинул. Наверное, думал, что помрет, а крокодильчик взял и выжил. Даже в весе набрал… Ну да, ладно… — Он посмотрел на часы. — Приятного сюрприза, похоже, не получилось. Поедем, отвезу тебя домой…

И я вдруг с необыкновенной ясностью поняла, что это действительно — все. Что вот сейчас он заведет машину и отвезет меня к Жанне Викторовне. Никто не будет меня насиловать и заставлять ползать под столом на коленях. По крайней мере сегодня.

И вот тогда я зарыдала. От облегчения, от ужаса перед тем, что будет завтра, от жалости к себе и ненависти к Вадиму Анатольевичу и Константину Львовичу, вместе взятым. Слезы градом покатились по моим щекам, а Антон снова недоуменно развел руками:

— Ну вот! А теперь чем не угодил? Домой не хочешь? Ну поедем в твой ресторан!

— Нет-нет, не в этом дело! — Я судорожно всхлипнула и зашлась в новом истеричном припадке. — Вы извините меня, пожалуйста, просто я подумала, что вы спать со мной хотите… А я… Я не знала, что делать… И, если бы вы хотели, сделать все равно было бы ничего нельзя… Вы ведь не хотите со мной спать?

— По крайней мере сейчас точно — нет, — улыбнулся он и сильно сжал мои плечи. — Ну, успокойся, успокойся! С чего тебе вообще в голову эта мысль пришла? «Ничего нельзя было бы сделать»… Я что, похож на сексуального маньяка?

И заколка на его галстуке была без дурацкого помпезного бриллианта. И глаза в темноте казались абсолютно одинакового цвета.

— Вы лично тут ни при чем, — пробормотала я, постепенно справляясь с рыданиями. — Просто есть определенные правила, от которых никуда не деться.

— Какие еще правила? — Антон нахмурился.

— Не важно… Если вам не трудно, в самом деле отвезите меня домой.

— Пока ты не объяснишь, в чем дело, мы не тронемся с места. Благодаря каким-то там правилам я выставил себя полнейшим идиотом, довел даму до слез, испортил ей вечер… Я имею, в конце концов, право знать, что происходит?

Неожиданный порыв ветра заставил меня зябко поежиться. Это не ускользнуло от его внимательного взгляда.

— Ну хорошо, — он согласно кивнул головой, — сейчас мы действительно поедем, пока ты окончательно не замерзла. А позже вернемся к этому разговору…

В черту города въехали примерно через полчаса. В первом же ночном коммерческом киоске Антон купил для меня баночку «Джин-тоника».

— И успокоишься немного, и согреешься, — объяснил он, протягивая баночку.

Меня действительно все еще трясло. Но совсем не от холода. Тем не менее я выпила и вправду почувствовала себя немного лучше. В салоне играла музыка, за окнами мелькали рекламные щиты центральных улиц, живущих активной ночной жизнью. Приятное тепло и ощущение безопасности убаюкивало.

— Ты так ничего и не хочешь мне сказать? — спросил Антон, когда мы выворачивали к «Черкизовской».

— Меня зовут Настя.

— Ну что ж? Уже неплохо, — кивнул он и улыбнулся…

Жанна Викторовна мирно спала в своей постели. Оба окна ее квартиры были темными.

— Высадите меня у подъезда, — попросила я, — хозяйку будить неудобно. До утра уже недолго, я на лавочке посижу.

— Вот еще! — Антон усмехнулся. — Тактично постучим, попросим извинения. Я думаю, она не особенно рассердится…

Но, к сожалению, он ошибся. Жанна Викторовна не просто рассердилась, а рассердилась ужасно… Нет, сначала она даже ничего и не сообразила. Просто сонно спросила: «Кто там?» и открыла дверь, нарисовавшись на пороге в стареньком халате, накинутом поверх ночной рубашки.

Но тут мой спутник полез со своими извинениями: дескать, простите за то, что разбудили, просто не было другого выхода, Настя замерзла и хочет спать. И тут хозяйка, несколько раз моргнув сонными глазами, наконец начала соображать, что происходит. Для начала она смерила Антона откровенно злым и издевательским взглядом, потом взяла меня за руку и чуть ли не силой втащила в квартиру.

— Значит, вы тоже из той же шайки? — спросила она голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Тоже крепостных актрисок любите?.. И как вам только не стыдно! Совсем еще молодой человек! Могли бы себе и просто так девушку найти. Так нет же, пользуетесь тем, что девочка в безвыходном положении.

Антон явно опешил и даже отступил на шаг назад. А Жанна Викторовна вконец разошлась:

— Если вы думаете, что я испугаюсь ваших джипов и автоматов, то очень сильно ошибаетесь! Я старая женщина, и бояться мне уже поздно… И потом, у меня тоже есть заступники… Девочку мою оставьте в покое, а то подниму милицию и все ваше осиное гнездо разворошу!

— Подождите-подождите! — Он помотал головой. — То ли день такой сегодня, что я ничего не понимаю, то ли вы приняли меня за кого-то другого… В любом случае еще раз приношу извинения за поздний визит.

Потом взял меня за кончики пальцев и с тихой уверенностью проговорил:

— Завтра утром я заеду, и мы поговорим и про «безвыходное положение», и про «крепостных актрисок», и про «осиное гнездо». Если я смогу помочь, то помогу. А пока ничего не бойся…

Развернулся и сбежал вниз по ступенькам. Почему-то мне очень хотелось ему верить…

Но вслед за ночью, полной сомнений и надежд, все равно пришло самое обычное, реальное утро. Проснувшись и с омерзением увидев нежно-голубое небо с легкими прожилками облаков, я поняла, что надо собираться на репетицию. Вчерашний мой знакомый, к счастью, оказался вполне приличным человеком. Но этот радостный факт никаким боком не относился к решению Константина Львовича. И надо мной, и над Жанной Викторовной по-прежнему висела тень опасности, принимавшая в моем воображении формы конкретные и ужасные. Поэтому я встала, убрала постель и побрела под душ с полотенцем через плечо.

«Форд» Антона остановился под окнами, когда я уже укладывала в сумку эластичный бинт, гетры и пуанты. Жанна Викторовна, как раз забежавшая домой за очередной партией трубочек, заметила его первым.

— О-о! Прилетел ворон по твою душеньку! — сурово прокомментировала она, когда Антон вышел из машины и направился к подъезду. Я тоже подошла к окну и посмотрела вниз.

— Да нет, Жанна Викторовна, на него-то вы как раз зря злитесь. Вполне нормальный человек, никак меня не обидел, ничего плохого не сделал.

— Еще успеет, сделает!

— Не думаю… — Я пожала плечами и почему-то вспомнила его улыбку, открытую и чуть смущенную.

— Глупая ты, Настя! — наставительным и безапелляционным тоном проговорила хозяйка. — И обычные-то мужики — через одного сволочи, а уж эти, которые на иномарках, — и говорить нечего!.. У него, поди, и жена есть. И детишки по парку с гувернантками гуляют, пока папаша по девкам шлындает.

— Да мне-то что до его жены?! И до деток с девками тоже… Просто обещал человек помочь. Кто его знает, может, и поможет?

— Ага. Он поможет. Я даже догадываюсь — как.

Мы с минуту помолчали. На лестнице уже слышались шаги.

— Вот что я скажу тебе, Настя, если ты других слов не понимаешь, — Жанна Викторовна яростно застегнула замок на клетчатой сумке и зачем-то перешла на полушепот. — Вспомни, зачем ты сюда приехала! Не пирожки по рынку развозить — это точно, но и не с мужиками таскаться! Про Алексея своего подумай. Про то, что он здесь один, в конце концов. Про то, что жена-стервоза его бросила и ты вот тоже уже глазом налево косить начала…

В первый момент я едва не задохнулась от возмущения, потом вспомнила фотографию Лешеньки, ту самую, где он с легкой небритостью, и ощутила острое желание зареветь.

— Да как же вы можете, Жанна Викторовна?! Да он же для меня — все! Я только им последние годы и живу! Мне в принципе никто другой не нужен!

— Посмотрим, — вполне удовлетворенно кивнула она и отправилась открывать, потому что в дверь уже звонили…

К счастью, Антон явился без цветов и шампанского — непременных атрибутов дешевого ухажера, стремящегося поразить даму своим шиком и натиском. Вежливо, но без заискивания поздоровался с хозяйкой, сняв туфли, прошел в комнату.

— Здравствуйте, — сказала я довольно равнодушно. При свете дня снова стало видно, что у моего знакомого разноцветные глаза.

Он как-то неловко замялся в двери и спросил:

— Может, поговорим в машине?

Я согласно кивнула, добавив, что у меня скоро репетиция, поэтому времени совсем немного.

Сегодня он выглядел проще и поэтому более располагающе, чем вчера. Ни золотых запонок, ни дорогой заколки для галстука. Обычная темно-серая толстовка и светлые, хорошего качества брюки.

— Ну а теперь рассказывай, — решительно сказал Антон, когда я села рядом с ним на переднее сиденье. — И про «крепостных актрисок», и про все остальное.

— А вы действительно ничего не знаете?

— Я же говорил: ничего!

— Но у Константина Львовича-то, наверное, не в первый раз?

— Там, в особняке, — в первый. — Он достал из пачки сигарету и взглянул на меня вопросительно. Я кивнула: запах табачного дыма не вызывал у меня раздражения. — Так вот, Настя, повторяю еще раз, — Антон неторопливо закурил, — я на самом деле ничего не понимаю, и поэтому не надо подозревать меня в каких-то там тайных умыслах. Если у тебя какие-то проблемы и я могу помочь…

— Но вы точно подошли ко мне вчера не по просьбе Константина Львовича?

— Слушай, почему все время в нашем разговоре всплывает Константин Львович? Он у вас там местный злой гений, что ли? В нем вся загвоздка, да?

— Не только. Есть еще Вадим Анатольевич, — сказала я и нервно скривилась, вспомнив алые капли вина, стекающие по матовой лысине…

К моему удивлению, на весь рассказ понадобилось не больше пятнадцати минут. Правда, неприятные подробности были опущены, но в общих чертах Антон теперь знал все.

— Да-а… — сказал он, помолчав с минуту. — Дела у вас там творятся, конечно… Хотя что-то в этом духе я и ожидал услышать после твоей вчерашней истерики.

Я не ответила. Просто не знала, что сказать. Да и что было говорить дальше? По сути, весь вопрос упирался в деньги, которые надо было отдать, чтобы откупиться, и которых у меня не было. Ситуация складывалась глупейшая. По сути, Антон, как мужчина и джентльмен, сейчас должен был предложить мне деньги в долг. Такую сумму я бы смогла вернуть еще очень и очень не скоро. И сам собой повис бы двусмысленный вопрос: не приятнее ли одной из договаривающихся сторон другой способ расчета?

Мне не хотелось ставить ни его, ни себя в неловкое положение, поэтому я постаралась безмятежно улыбнуться и спокойно произнесла:

— Ну вот! Рассказала кому-то, хоть на душе легче стало… Вообще-то, неприятен сам факт каких-то там денежных дел с этой сволочью. Унизительно все это. А так, нужная сумма у меня есть…

Антон воззрился на меня с искренним интересом и иронией. Потом то ли мне, то ли сам себе с усмешкой сказал: «Ну, разумеется!», и повернул ключ зажигания. Машина мягко тронулась с места, а я торопливо закричала:

— Подождите, подождите! Куда вы едете?

— К твоему любимому Константину Львовичу. Ты же говорила, что торопишься на репетицию?

— Да, но у меня сумка дома. И вообще я привыкла на электричке.

— На электричке в другой раз покатаешься. А сумка, будем надеяться, тебе не понадобится.

— Вы что, собираетесь меня выкупить? — почти испуганно спросила я, с ужасом понимая, что моя выдумка про тайную заначку не прошла.

— Вообще-то, Юрьев день на сегодня не планировался, — Антон улыбнулся. — Попробуем обойтись без этого. Тебе, как понимаю, очень боязно попасть от меня в материальную зависимость, ведь так?

Больше за всю дорогу о деньгах мы не заговаривали…

У ворот особняка он вышел из машины, о чем-то поговорил с охранником. Тот набрал номер по сотовому, и через минуту створки ворот разъехались.

— Ты пока посиди в машине, — сказал Антон, выруливая между деревьями. — Я решу кое-какие вопросы. И, если все получится, тебя позову…

Вернулся он минут через сорок. Я за это время успела уже вся издергаться. Тем более что по дорожке, ведущей к служебному входу, одна за одной проходили наши девчонки. Почти все меня замечали, но к машине из деликатности не подходили. Одна только Кристинка сжала обе руки в знак солидарности и изобразила лицом нечто вроде: «ничего, подруга, терпи! будет и на нашей улице праздник!» Впрочем, памятуя о том, как она иллюстрировала шизоидный смех, это можно было истолковать как угодно…

Антон вернулся и постучал по стеклу согнутым пальцем:

— Настя, на выход!

— Что там? — спросила я одними губами.

Видимо, глаза мои расширились от тревоги и ужаса, потому что он рассмеялся:

— Да ничего. Все нормально. Пойдем уже…

К моему удивлению, Константин Львович пребывал в чудесном настроении или просто «держал лицо». Если да, то он был прекрасным актером.

— Присаживайтесь, Настенька, — он кивнул на кресло, а сам открыл бар в стене и достал оттуда бутылку коньяка. Я с тревогой и непониманием следила за его действиями. Хозяин тем временем разлил коньяк в три рюмки.

— Спасибо, мне не нужно. Я за рулем, — покачал головой Антон, стоящий за спинкой соседнего кресла.

— Ну, не буду настаивать… А вы, Настенька, выпейте, и давайте забудем все обиды, которые произошли из-за досадного недоразумения.

Чокаться он, к счастью, не предложил. И я отпила из рюмки, почувствовав на языке терпкий и почему-то немного шоколадный вкус.

— Вернемся к нашим баранам… — продолжил Константин Львович, усаживаясь за стол. — Случай, конечно, вышел глупейший. Я даже не знаю, почему получилось, что вы настолько неверно меня поняли?.. Да, я был в плохом настроении, поэтому, наверное, выглядел угрожающим и мрачным. Но ни о каком возмещении материального ущерба речь не шла! Я просто заметил, что ваш уход будет связан с некоторыми неудобствами для театра… Ну, что греха таить, хотел удержать самую талантливую и красивую балерину! Уж простите меня, старика… А по поводу Вадима Анатольевича… Вы, в общем, правы: я знаю о случившемся только с его слов, поэтому вам решать — извиняться или нет. Но мне бы хотелось, я подчеркиваю, и сейчас хотелось бы, чтобы вы попросили прощения у немолодого уже человека. А то вино в лицо! В самом деле, дикость какая-то…

Я молчала, не выказывая абсолютно никакого желания поддерживать разговор. Хозяин выдержал паузу, понял, что ответа не будет, и кивнул каким-то своим мыслям.

— Ну что ж, — он встал и подошел к сейфу. — Если вы действительно так серьезно обижены и твердо решили уйти из театра, я могу только выразить свое сожаление по этому поводу. Ну и, естественно, выплатить вам оставшийся гонорар…

Антон едва заметно усмехнулся. Я нахмурилась. Деньги, конечно, были нужны, но перспектива принять их из рук Константина Львовича совершенно не прельщала. Да и потом, за эти жалкие доллары я уже успела и поползать под столом, и получить коньяком в лицо.

— Спасибо, гонорара не нужно, — я поднялась из кресла. — Оставьте его в качестве компенсации за мой уход. Я хочу точно знать, что между нами не осталось долгов.

— Абсолютно точно! — Хозяин развел руками. — Никаких долгов. Удачи вам, Настенька!

И всего на долю секунды в его взгляде промелькнула откровенная, мерзкая злоба.

Впрочем, с Антоном они распрощались довольно тепло, наметили какую-то деловую встречу, пошутили по поводу рыбалки. Дослушивать до конца милый треп Константина Львовича я не стала. Предпочла выйти в коридор.

Антон появился через минуту.

— Слушай, подожди немного, — сказала я, отлепляясь от стены. — Только с девчонками сбегаю попрощаться.

И тут же побледнела от стыда и ужаса: во-первых, потому что обратилась на «ты», во-вторых, оттого, что повела себя так, будто само собой разумелось, что он повезет меня домой. Тут же торопливо и неуклюже залепетала что-то про то, что меня, если не трудно, нужно подкинуть до метро. Подчеркнуто «выкала» и, не зная отчества, избегала произносить просто имя.

— Стоп, стоп! — прервал меня Антон. — Во-первых, на «ты», по-моему, лучше? Как тебе кажется? А во-вторых, маршрут давай обсудим по дороге.

Я торопливо согласилась и смылась к девчонкам, чтобы не смотреть в его разноцветные насмешливые глаза.

А с каким восторгом в раздевалке было принято известие о моем освобождении! Я сияла, как красно солнышко, и, кривляясь, изображала Константина Львовича, заверяющего меня в том, что никаких долгов между нами нет и быть не может. Девчонки смеялись. Одна только пессимистка Десятникова качала своей маленькой черноволосой головкой:

— Ну, будем надеяться, что на этом все кончилось…

— А что за мужик-то этот Антон? — интересовалась Кристинка. — Кто он вообще такой?

Я беспечно пожимала плечами. А девчонки возмущались, поражаясь моему равнодушию и легкомыслию.

— Ну, ничего, — подытожила та самая Люська, юбку которой я вчера экспроприировала, да так и не привезла, — под подол сразу не полез — это уже хорошо. На морду вроде бы ничего — это второй плюс. Да и потом, часики у него на руке тоже не за три рубля…

Все с ней согласились, особенно активно обсудив «морду» и «часики». Потом я взяла у нескольких девчонок телефоны, пообещала позвонить, как только определюсь, и на днях вернуть юбку. Вежливо, но сдержанно попрощалась с Раисой Николаевной, сидящей в зале, и вышла из ненавистного особняка.

Антон курил, стоя у машины. Яркое солнце золотило его волосы и высвечивало белый шрам на загорелом лбу.

— Ну что, поехали? — спросил он, открывая передо мной дверцу и садясь за руль.

— Поехали, — я пожала плечами. — Если только тебя эта утренняя автопрогулка никак не напрягает.

— Не напрягает… Кстати, джинсы идут тебе гораздо больше, чем та, вчерашняя юбка.

— А я специально ее надела. Потенциальных кавалеров распугивала. Тебя вот хотела напугать.

— И тебе это удалось. Но добил меня, конечно, леденящий душу вопль: «Нет! Не надо! Не трогайте!»

Мы оба рассмеялись. Вчерашние кошмары начинали казаться просто дурным сном. Только вот секундный взгляд Константина Львовича, да еще Юлькино «будем надеяться, что на этом все кончилось» никак не хотели уходить из памяти.

— Антон, — я впервые обратилась к нему по имени и от этого почувствовала себя немного неловко, — но, надеюсь, ты не думаешь, что вся эта история — в самом деле плод моего больного воображения? Он ведь вел себя совсем не так мирно. И коньяк мне в лицо плеснул. Это-то уж не померещилось!

— Да ничего я не думаю. — Он вдруг стал серьезным. — Константин Львович ваш, конечно, порядочная сволочь. Но у меня, к сожалению, с ним общие дела, поэтому набить морду я ему не могу.

— И не надо — морду!..

— Испугалась? — Антон усмехнулся. — Не бойся. Человек он, конечно, дерьмовый, но не дурак. И трогать больше тебя не будет.

С минуту мы проехали в молчании, а потом я спросила:

— Антон, а ты тоже из «этих»?

— Из каких, из «этих»?

— Ну, ты, в общем, понимаешь… Константин Львович простых смертных к себе в особняк не приглашает.

— Нет, — он рассмеялся. — Если ты имеешь в виду, есть ли у меня счет в швейцарском банке, собственная компания, дача на Мальдивах и желание стать лидером какой-нибудь партии, — то я не из «этих»… Я строитель по образованию. Специалист по фундаментам. И у нас этим занимаюсь, и за границей по договорам… Хотел архитектором стать, но почему-то не сложилось. А в детстве дворцы любил рисовать, домики. Собаку возле домика обязательно. И будку ей с балконом и подземным выходом… Кстати, у меня появилась идея!

— Что-нибудь связанное с собаками и будками? — осторожно переспросила я. Собак я опасалась, миролюбивые кошечки были мне как-то ближе.

— Да нет. Опять же с «Лебедиными озерами». Только в лес на этот раз забираться не нужно… Ну что, едем?

Я неуверенно пожала плечами и улыбнулась.

Немного покурсировав по центру Москвы, мы остановились возле дома в Девяткином переулке, вышли из машины и поднялись по темной лестнице чуть ли не под самую крышу.

— Здесь один мой хороший знакомый живет. Художник, — объяснил Антон, прежде чем нажать на кнопку звонка.

К моему удивлению, хозяин квартиры открыл не сразу, а вполне бытово сообщил через дверь, что в услугах слесаря из РЭУ он больше не нуждается и исправлять содеянное тоже не надо. Картину не спасти, а жаловаться он и так не собирается.

— Это не слесарь! — голосом всадника Апокалипсиса сообщил мой спутник.

Дверь немедленно отворилась. И передо мной предстал художник — точно такой, какими их обычно изображают на картинках в детских книжках. В просторной блузе, при бородке клинышком и даже в мягком темном берете. Возможно, в столь тщательно слепленном внешнем образе читалась бы стебная ирония, если бы художнику не было достаточно много лет. Выглядел он на пятьдесят с хвостиком, а улыбался светло и радостно, как годовалый младенец.

— Что там за картину у тебя подмочили? — поздоровавшись, спросил Антон.

— А! — художник махнул рукой. — Не картину, эскиз еще только… Но все равно обидно!

— Я уж боялся: не «Озеро» ли?.. Вот даму специально привез на него посмотреть. Кстати, знакомься — Настя.

— Кирилл. Очень приятно, — представился художник.

Я несколько замялась и спросила:

— А по отчеству?

— Без отчества. Просто Кирилл.

На том и порешили.

Потом он провел нас в свою мастерскую — огромную пустую комнату с прямоугольными окнами под самым потолком и тремя обычными электрическими лампочками, висящими на длинных шнурах. Кругом стояли мольберты с натянутыми холстами. Какие-то картины были уже закончены, на некоторых холстах виднелись лишь отдельные цветные мазки.

«Озеро» я увидела не сразу: его загораживало странное сооружение, похожее одновременно и на перевернутую метлу, и на вешалку для одежды. А когда увидела — замерла в безмолвном удивлении. Не знаю, был ли Кирилл великим художником. Но его картины, а особенно «Озеро», казались написанными специально для меня.

Изображенное на холсте то же самое озеро, что мы видели вчера в лесу, выглядело совсем другим. Оно было лебединым… Нет, над деревьями не кружили прекрасные белокрылые птицы, не садились на воду, не прятали голову под крыло. Но это озеро жило, оно светилось изнутри, оно дышало, было прекрасным и настоящим. Смешной Кирилл в бархатном берете разглядел в нем то, что не увидела вчера я — злая, перепуганная и дрожащая. И простая, азбучная истина вдруг наполнилась для меня особым смыслом: то прекрасно, что освящено (или освещено?) любовью. Ну, не было света и красоты в моей наскоро сляпанной Одетте! И бесполезными оказались бы все технические экзерсисы. А все оттого, что абсолютно нет света во мне самой. Я и в самом деле его не чувствовала, как ни прислушивалась. Наверное, просто очень давно не видела Алексея…

Кириллу явно польстили внимание и грусть, с которыми я разглядывала картину. Во всяком случае, наблюдал он за мной с явным удовольствием. А когда я отошла от мольберта, вдруг сказал:

— Настя, мне очень бы хотелось написать ваш портрет. Приходите ко мне в мастерскую, когда вам удобно. Это займет не так уж много времени.

— Я бы с удовольствием. Но времени, к сожалению, нет совсем. — Мне снова представились утренние пробежки от дома до «оптовки», потом разгуливание по Черкизовскому рынку с сумкой-тележкой и наконец вечерний обход Домов культуры.

Кирилл отказом опечалился, но надежды не потерял:

— А чем вы занимаетесь, что у вас совсем не остается времени?

— Тете помогаю, на ры…

Я хотела сказать про беляши и трубочки, но Антон вдруг перебил меня:

— Настя — балерина. Причем очень хорошая балерина, — и на секунду задержал на мне взгляд своих удивительных глаз.

Кирилл загрустил еще больше:

— Ну вот, первый способ вербовки натурщицы не сработает… Я хотел сказать, что куплю вам за это сладостей. Каких захотите: хоть конфет, хоть халвы, хоть пирожных. Но вам ведь сладости нельзя? И вообще лакомствами вас не соблазнишь?

Я рассмеялась и пообещала милому художнику, что обязательно приду ему попозировать. Позже. Как только разберусь со своими проблемами. А уже в машине спросила у Антона:

— Почему ты сказал Кириллу, что я балерина? Постеснялся знакомства с рыночной торговкой?

— А ты ощущаешь себя в душе рыночной торговкой? — Он удивленно повел бровью. — Мне почему-то казалось, что нет… И потом, есть еще такая штука: мысль, облеченная в слова, начинает действовать. По принципу: «как скажешь, так и будет». Вот я и сказал, что ты прекрасная балерина…

— Вовсе не прекрасная. Я и всегда-то это знала, а сегодня, на «Озеро» глядя, еще больше поняла… Понимаешь, уходит из меня все, чем меня четыре года в училище накачивали. Да во мне это и до хореографического было, а сейчас — нет… И не в технике дело. Точнее, не только в ней…

— А зачем ты приехала в Москву? — неожиданно спросил Антон. — Почему сбежала из своего Северска, если там и с театром все складывалось?

Я секунду помедлила. Проще всего было бы сказать все как есть: мол, поехала за любимым мужчиной, надеясь неизвестно на что и мечтая-то, собственно, только видеть его рядом. Но подобная откровенность вдруг показалась мне неуместной. Да и взгляд Антона, внимательный, изучающий, странный, почему-то тревожил и смущал.

— Карьеру делать поехала, — соврала я. — В Северске прим и без меня хватает, а здесь труппа одна театральная образовалась. Молодая совсем, практически без репертуара. Тем более знакомые ребята уже сюда уехали… Но пока я их базу нашла, они уже в другой Дом культуры перебрались. И никто не знает — куда… Что ж поделаешь? Искать буду.

— А название у них какое-нибудь есть?

— Не знаю.

— Ну а фамилия главного балетмейстера или директора?

— Рыбаков у них балетмейстером. Только по одной фамилии его через справочное не найти.

— Кроме справочного, есть множество других каналов, — усмехнулся Антон. — И давай-ка еще на всякий случай фамилии твоих знакомых, которые в этой труппе уже танцуют.

— Иволгин Алексей, — тихо произнесла я, чувствуя, как привычно и немного жутко холодеет в груди при звуках любимого имени. — Алексей Александрович… Просто я про него одного точно знаю. Остальные, может, зацепились, а может — по другим театрам разбрелись.

— Разберемся, — кивнул Антон и завел машину.

Возле подъезда мы попрощались. Формально нас больше ничего не связывало, кроме его призрачного обещания помочь отыскать труппу Рыбакова. Да мне и не хотелось с ним видеться больше! В конце концов, кто он такой? И сердце мое, и мысли были заняты только Алексеем. А Антон? Ну что Антон? Я испытывала к нему чувство человеческой благодарности, и с ним было легко и надежно.

Наверное, мне просто не хватало именно этой надежности, потому что, когда он спросил: «Можно ли приехать завтра?», я ни с того ни с сего ответила: «Можно».

На прощание он сжал кончики моих пальцев, но только в рамках приличия. И я заметила, что у него очень красивые руки с чуть набрякшими суставами и удлиненными фалангами пальцев…

— Ты посмотри, руки-то какие красивые! — качала головой Жанна Викторовна, разглядывая фотографию Иволгина — не ту, что висела у меня над кроватью в Северске, а другую — из «Конька-Горбунка». — А лицо, а фигура!.. Не то что этот твой хлыщ на иномарке.

Фотография была извлечена на свет Божий в связи с некоторой смутой, поселившейся в моей душе. До сего момента она преспокойно лежала на дне сумки и успокаивала меня одним фактом своего существования.

— И почему ты мне раньше своего Алешу не показывала? Я и не знала, что у тебя портрет есть, — недоумевала хозяйка.

— Не знаю. Наверное, не хотела себе лишний раз душу травить.

— А сейчас, значит, появилась такая надобность?

Надобность действительно появилась, но говорить о ней не хотелось. Ночью мне приснился Антон. Почему-то во сне он ласково касался моей шеи, собирая волосы на затылке, и обещал, что никуда-никуда не уйдет. «Известная толковательница снов» Никитина наверняка сказала бы: «Тебе, миленькая, просто мужика хочется!» И, может быть, оказалась бы права. Но верить в это не хотелось…

Как не хотелось и думать об Антоне! Поэтому я вот уже час разглядывала фотографию Иволгина, пытаясь пробудить в своих чувствах к нему былую пронзительность и остроту. Но Алексей с фотографии смотрел не на меня, а на Жанну Викторовну. А я смотрела на циферблат будильника: Антон должен был заехать через час.

Закончив любоваться, хозяйка авторитетно заявила:

— Послушай бывалую и опытную женщину: такая любовь, из-за которой можно вот так в никуда кинуться, до смерти не забывается! Конечно, ты устала, ждать замучилась. Да и потом, каждой бабе приятно, когда мужик с нее глаз не сводит. А этот-то хмырь на тебе прямо дырочку гляделками проедает… Но найдешь своего Лешеньку, и все забудется! А с этим мафиози свяжешься, неизвестно, чем все еще кончится.

— Да он не мафиози! — пыталась робко протестовать я. — Очень приличный человек. И не нравится он мне вовсе. Нам просто приятно проводить время вместе.

— Ага! Время проводить! Знаем мы, о каком он «времяпрепровождении» думает… И не мафиози, конечно же! Только ведь кто-то засветил ему поперек лба, так что аж шрам остался…

Антона Жанна Викторовна по-прежнему не любила. Он отвечал ей спокойной вежливостью, а меня успокаивал:

— Это же совершенно нормально. Она тебя завела, как приемную дочку, а теперь боится: вдруг из-под носа уведут? Вот и волнуется…

Сегодня мы с ним собирались на вечеринку, которую устраивал кто-то из его институтских друзей. Вечеринка посвящалась какой-то имениннице, а заодно и всем бывшим одногруппницам.

— Собираемся нечасто, — Антон, держа на руле правую руку, левой поправлял галстук. — А Восьмого марта у всех свои семьи, свои дела. Вот и повелось, что в этот день поздравляем всех девчонок.

На заднем сиденье лежала огромная охапка роз. Штук, наверное, пятьдесят, не меньше. Цветы предназначались тем самым девочкам: Наде, Марине, Кате, Наташе и Оле. Имена я знала от Антона. Он утверждал, что и девушки знают о том, что он приедет не один, и относятся к этому без тени ревности.

И все же я волновалась. Надела свое самое элегантное, но в то же время строгое платье. Благо в последних числах августа заявило о своем приходе бабье лето, и погода позволяла носить длину до середины колена и короткие рукава. Платье на первый взгляд было очень простеньким. Темно-вишневое, обрисовывающее фигуру, с вырезом под горлышко и пряменькими рукавчиками, оно не изобиловало никакими наворотами. Но я его очень любила. Кроме того, на голове мне удалось соорудить нечто невообразимое. Волосы у меня и всегда-то были хорошими, а после того, как я час пролежала в ванне с питательной маской на голове, они и вовсе стали смотреться роскошно.

Правда, Жанна Викторовна неодобрительно заметила, наблюдая за тем, как я обматываю голову полиэтиленом:

— Знала бы, для кого все это предназначается, ни в жизни бы не дала тебе рецепт!

Но тем не менее с феном «Улыбка» справиться мне помогла. И теперь моя темно-русая шевелюра крупными, тяжелыми волнами лежала на плечах, спускаясь до самых лопаток.

— Не дрожи, — сказал мне Антон у самой двери. — Никто там тебя не съест. Девчонки абсолютно все нормальные, а ребята будут только рады присутствию еще одной красивой женщины.

О том, что я красивая, он говорил как-то спокойно и походя, не придавая этому особого значения. Но мне все равно становилось приятно до легкой дрожи в коленках.

А девчонки и вправду оказались нормальными. Сразу приняли меня в свою компанию и даже привлекли к игре в «дурака». Играла я ужасно, никаких ходов не просчитывала, просто механически вытягивала подходящие карты. А Оля — самая высокая, полная и добродушная — успокаивала:

— Ничего. В этом деле важен только принцип. Как заведено на всех праздниках? Женщины на кухне упахиваются, а мужики в телевизор таращатся, ждут, когда им салатики поднесут. Вот теперь пусть они в передничках пошуршат, а мы в картишки подуемся…

Мужчины, в количестве девяти человек, «шуршали» на кухне вот уже полчаса. А мне почему-то ужасно хотелось увидеть Антона в фартуке, надетом поверх белоснежной рубахи. Но подсматривать было нельзя. И мы добросовестно играли, смотрели телевизор и травили анекдоты, пока в комнату не внесли торт, украшенный дольками апельсинов, бананов и киви.

Я, как все, говорила: «Мы играли, мы разговаривали, мы смотрели телевизор», но до конца своей себя все же не чувствовала. Почему-то мне казалось, что чудесные и тактичные одногруппницы моего спутника все равно смотрят на меня оценивающе, все равно прикидывают: достойна я его или нет? Объяснять, что я не невеста, не любовница, а просто знакомая, было глупо. Да никто, наверное, и не поверил бы. Тем более я не была уверена, хочет ли этих объяснений сам Антон.

В конце концов мои догадки подтвердились. Оля и Марина вышли на балкон покурить и неплотно прикрыли за собой дверь.

— Хорошая девочка, правда? — спросила Ольга без особой, впрочем, уверенности.

— Хорошая, — подтвердила Марина. — И красивая, и стройненькая. Типичная балерина.

Я уже собиралась незаметно отойти от окна, но тут ребята начали вносить в комнату стол. Мешаться под ногами не хотелось. А если честно, то просто победило любопытство, восторжествовавшее под храп успокоенной совести.

— Вот только не пойму, — продолжала между тем Марина. — Ленку-то он наконец забыл или просто в очередной раз отвлечься пытается?

— Да сколько уже можно вспоминать? Подвернулась девочка, чудная, светлая, и надо за нее держаться!.. У вас-то с Вовкой, кстати, как? Наладилось?..

Дальше они уже говорили о своем. А я впала в состояние угрюмой задумчивости. Почему-то присутствие в жизни Антона какой-то Ленки, которую можно вспоминать, мне абсолютно не нравилось. Но в конце концов мою голову посетила здравая мысль: «А из-за чего ты, собственно, дергаешься? Он тебе — никто, никем и останется. Не на этой неделе, так на следующей найдется Алексей. Даже если бы он захотел забыть свою Ленку ради тебя, что ты-то смогла бы ему дать?» Я утешилась и решила, что буду наслаждаться радостью настоящего.

А настоящее было веселым и милым. Накрыв на стол, ребята приступили к «раздаче слонов». «Слоны» в виде роскошных букетов роз достались всем девушкам, в том числе и мне. Потом мужчины снова на минуту спрятались на кухне и вернулись в комнату уже гуськом. Пятеро из них держали за спиной какие-то коробки, последним шел Антон. Ребята подходили к одногруппницам и с шутливым пожеланием вручали каждой какую-нибудь штучку из мелкой бытовой техники: миксер, тостер или электрочайник.

Я на подарок, естественно, не рассчитывала и поэтому просто с улыбкой наблюдала за происходящим. Но когда ко мне направился Антон, сердце мое вдруг заколотилось быстрее обычного. Подойдя вплотную, он несколько секунд помолчал, потом улыбнулся немного смущенно, совсем как тогда, в первый вечер нашего знакомства. А потом просто сказал: «Это тебе» — и застегнул на моей шее цепочку.

Я опустила глаза и увидела, что к цепочке прикреплен кулон с золотыми нитями, обвивающими довольно крупную жемчужину. Почему-то мне сразу стало ясно, что жемчужина настоящая.

— Я не возьму! — Пальцы мои торопливо потянулись к замочку. — Ты же понимаешь: я не могу это взять! Спасибо тебе, конечно, большое, но оставь это себе.

Антон неожиданно растерялся и стал похожим на неуверенного подростка:

— Но почему?.. То есть я, конечно, понимаю — почему, но, пожалуйста…

Я помотала головой, расстегнула цепочку и на ладони протянула ему. Он тоже мотнул головой и сжал мои пальцы в кулак.

— Я сам нашел раковину на дне, — его глаза просили и уговаривали. — Даже жемчужину сам выковырял. Ну, честное слово, Настя! Пожалуйста, надень.

На нас между тем уже начинали обращать внимание. «Как, наверное, обращали когда-то на них с Леной», — промелькнуло у меня в голове. Новых параллелей и сравнений не хотелось, поэтому я пошла на компромисс:

— Хорошо, надену. Но только сегодня. Она и в самом деле очень идет к моему платью. А потом посмотрим, ладно?

Он, улыбнувшись, кивнул и всего на секунду прижал мою голову к своей груди. И, наверное, сам испугался этой нечаянной ласки, потому что тут же заговорил о чем-то смешном и незначительном, потащил меня к столу и принялся хвастаться собственноручно приготовленным овощным салатом.

Потом все танцевали. Рука Антона лежала на моей талии так ласково и уверенно, что я даже не нервничала. Обычные «танцы вдвоем», как правило, вгоняют меня в краску. Мне почему-то все время кажется, что я со своей классической выучкой двигаюсь неудобно для партнера, что тот, напрягается, танцуя со мной. В общем, в результате начинаю наступать на ноги и ему и себе, опровергая мнение о том, что балерины даже в мытье посуды грациозны и пластичны.

Но с Антоном все было по-другому. Я вспоминала ту его мгновенную нежность и позволяла себе спокойно радоваться тому, что именно сегодня, сию секунду со мной интересный, обаятельный мужчина. А завтра придет только завтра. И бессмысленно думать об этом сейчас.

Во время очередного «изящного» танцевального па, в котором мы задели сервант и чуть не налетели на Ольгу с ее партнером, я спросила:

— А откуда у тебя этот шрам на лбу? Жанна Викторовна считает, что это след мафиозных разборок.

— След разборок, — он утвердительно кивнул головой. — Только двадцати… нет, даже двадцатипятилетней давности. Дрался с пацанами, вот какой-то лопаткой или совочком и получил по лбу. Кровищи было, мать выскочила — чуть в обморок не упала.

— Это сколько же тебе тогда лет было? Маленький совсем?

— Почему? Здоровый уже, во второй класс ходил.

— А сколько же тебе сейчас?

— Тридцать четыре. — Антон развернул меня в танце, удачно обогнув диван. — А что, моложе выгляжу?

Выглядел он действительно моложе, но не это заставило меня задуматься. Тридцать четыре, тридцать пять… Между ним и Алексеем был всего какой-то год разницы. Год разницы между Антоном и моим любимым мужчиной. Естественно, мысли тут же плавно перетекли на Иволгина. Я непроизвольно отстранилась и опустила голову.

— Что случилось? — спросил он, тревожно заглядывая мне в лицо. — Ты заскучала или просто устала?.. Заскучала, наверное… А у меня для тебя есть еще один сюрприз! Хотел до вечера отложить, но, ладно, расскажу сейчас!

— Что такое? — спросила я без особого энтузиазма.

Антон секунду помолчал, выдерживая торжественную паузу, а потом сообщил:

— Нашел я твоего Рыбакова, и театр его нашел. И Иволгин твой Алексей Александрович там тоже благополучно танцует. Так что прощайся с беляшами и трубочками, доставай из загашника свои пуанты, и завтра поедем!..

В Дом культуры института имени Курчатова я, естественно, поехала одна. Наплела что-то Антону про то, что ужасно волнуюсь и не хочу выглядеть в его глазах нелепо. Да тут и у него самого, к счастью, нашлись какие-то дела по работе. В общем, простились мы тем же вечером, после гулянки у его институтских друзей, и договорились, что он ближе к концу дня заедет к Жанне Викторовне.

Дом культуры, окруженный небольшим парком, стоял на отшибе, где-то в самой глубине квартала. Во время моего первого, продолжительного турне по домам и клубам я была здесь и, естественно, не обнаружила ничего, кроме очереди пенсионеров, покупающих крупы со льготной скидкой, и маленькой библиотеки, закрытой на санитарный день.

Сегодня, прежде чем войти, я посидела на лавочке под березой, сосчитала, успокаиваясь, наверное, до тысячи, а потом сказала себе: «Тяни не тяни, идти все равно придется. Лучше уж сразу, как в холодную воду или в кабинет к стоматологу». А рядом катались нарядные детишки на велосипедах, и молодые мамы с колясочками наматывали бесконечные круги вокруг клумбы. Они были веселы и безмятежны, им не грозила тревожная, смутная неизвестность.

Больше всего я боялась не неизбежных объяснений, не того, как отреагирует на мое появление Рыбаков. Я боялась встречи с Алексеем и ничего не могла с собой поделать. Ради этого был брошен театр в Северске, ради этого я месяц таскалась по рынку, нудно выкрикивая: «Пиво! Беляши! Домашняя выпечка!» И все же мне делалось жутко от одной только мысли, что он посмотрит на меня с легким недоумением и вполне логично спросит: «А зачем ты приехала?» Хотя я уже почти не помнила, какие у него глаза… Фотография, конечно, фотографией, но живое тепло рук, запах волос, манера улыбаться забывались почему-то очень быстро.

В полутемном холле было тихо и прохладно. Пожилая женщина в темно-синем рабочем халате с гребенкой в волосах мыла полы. Аккуратно обогнув жестяное ведро с грязной водой, я направилась к высоким, неплотно прикрытым дверям зала.

— Куда? — скорее равнодушно, чем строго, крикнула уборщица.

— В театр. К Рыбакову.

Она только успокоенно кивнула. И это означало, что я на правильном пути.

Однако и в зале, и на сцене было так же безлюдно, как в холле. Ни голосов, ни смеха, ни бренчания на рояле! Только откуда-то из-за занавеса доносилось мерное постукивание молотка. Пахло театральной пылью и почему-то ветхостью. По ногам тянуло сквозняком.

Пройдя между рядами кресел, я зашла в боковую дверцу и очутилась за кулисами. Стук молотка теперь слышался отчетливее, а дверь в одну из подсобных комнат была открыта. Почему-то мне показалось и правильным, и тактичным приблизиться туда почти на цыпочках, не производя лишнего шума. В результате я добилась только того, что парень, перебиравший книги на полках, при моем появлении вздрогнул и выронил какой-то журнал.

— Вы к кому? — спросил он недружелюбно и сурово, вероятно, для того, чтобы скрыть неловкость.

— Я вообще-то по поводу театра Рыбакова.

— Они на гастролях в Испании. Вернутся только через два дня. Еще вопросы?

— Скажите, а Алексей Иволгин…

И тут с парнем произошла неожиданная метаморфоза. Наконец-то подняв злополучный журнал, он улыбнулся на все тридцать два зуба, причем обнажил две золотые коронки слева, и поинтересовался:

— А вы откуда?

— Я из Северского театра оперы и балета. Вообще-то, ему неизвестно о моем приезде, и я просто хотела узнать…

— И хорошо, что ему неизвестно. В обмен на новость плясать заставим! Зигфрида или Щелкунчика! — Парень коротко хохотнул, весьма довольный собственной шуткой, и протянул мне руку: — Давайте знакомиться. Я Сергей, помощник администратора, а вы, как я понимаю, Настя?

Сказать, что я просто удивилась, значило ничего не сказать. Я изумилась, поразилась и впала в состояние шока.

— Но, простите, откуда вы знаете?

— А почему бы мне не знать? — Сергей невозмутимо пожал плечами. — Иволгин о своих соратниках по танцевальному цеху тут всей труппе уши прожужжал. Да и потом, он говорил, что рано или поздно вы приедете.

Я не понимала абсолютно ничего и от этого чувствовала себя круглой идиоткой. Не похоже было, чтобы парень шутил или издевался. Лицо его, изрытое оспинами, но, в общем, приятное, казалось простым, как три рубля.

— А вы точно меня ни с кем не перепутали?

— Ну вот еще, здрасьте! — Он всплеснул руками, поражаясь моей тупости и недоверчивости. — С кем, скажите, я вас мог перепутать? Вы ведь балерина? Балерина! Из Северска? Из Северска! С Лехой в каком-то там балете должны были танцевать? Должны были или нет?

— Да, должны, но не успели. Он уехал, а я осталась. А вообще-то мы уже танцевали вместе «Жизель».

— Ну вот и он то же самое говорит. Вы его просто цитируете!.. Так что расслабьтесь, Настя, и не напрягайтесь. — Сергей отдернул штору и взял с подоконника электрический чайник. — Чайку со мной попьете или сразу устраиваться поедете?

— Куда устраиваться? — Похоже, своей несообразительностью я удивляла его все больше и больше.

— Ну, вы сами понимаете, отдельной жилплощади мы для вас не предусмотрели. Так что, думаю, пока к Лехе, а там сами разберетесь. Ключик запасной у меня есть, добираться отсюда очень просто: сядете на шестидесятый автобус и четыре остановочки проедете…

— Подождите, так вы что, хотите, чтобы я жила у него дома?

Сергей вздохнул, покачал головой и сел на подоконник, скрестив руки на груди.

— А вот скажите, все сибирячки такие скромные и закомплексованные? — В глазах его прыгали веселые искорки. — Так прямо удивляетесь, будто я вам предлагаю голой по улице побегать! Что вас смущает-то? Что бабки у подъезда скажут? Так они у вас паспорта требовать не будут. Живите себе и живите в свое удовольствие!

До меня постепенно доходил смысл происходящего, но верить в то, что теперь казалось очевидным, было все еще страшно. Выходит, Иволгин все знал! Знал с самого начала и поэтому с нормальной иронией относился к сказочке о том, что цветы я дарила на спор! Да и что, если задуматься, было в этом удивительного? За моей спиной шушукался весь кордебалет, надо мной чуть ли не четыре года подшучивали в хореографическом училище… Но он сказал администратору, что я приеду! Выходит, понимал, что не смогу не приехать? Значит, чувствовал то же, что и я тогда на репетиции, в тот единственный момент почти пугающей близости?

Для моей слабой нервной системы это было слишком. Идя к автобусной остановке с ключом от квартиры Иволгина в кармане, я совершенно по-дурацки улыбалась и даже тихонько поскуливала от счастья.

Жилье для Алексея снимал театр. То ли он был на особо хорошем счету, то ли всем танцовщикам обеспечивались такие жилищные условия? Во всяком случае, пятиэтажный дом с высокими арками, маленькими бетонными балкончиками и магазином «Обувь» на первом этаже привел меня в щенячий восторг. Из окон квартиры открывался вид на довольно большой парк. Но, самое главное, это была его квартира!

Сначала я бродила по ней, как по музею. Проводила ладонью по дверным косякам и останавливалась возле каждого стула, с робостью и нежностью смотрела на диван, накрытый клетчатым пледом, и осторожно сдувала пылинки с круглого полированного стола. Но довольно скоро благоговейное почтение уступило место обычному женскому любопытству. И я принялась изучать содержимое холодильника, разглядывать флакончики в ванной и даже лазать по шифоньеру.

Это были действительно его вещи! Сколько раз я видела и эту красную футболку, и этот темный джемпер с широкими полосами на рукавах. А куртка от легкого спортивного костюма до сих пор едва уловимо пахла потом. «Мужчина — он и есть мужчина! Не постирал и повесил на плечики», — ласково подумала я. И переполнилась восторгом от собственной, почти материнской снисходительности.

Уборка здесь, конечно, требовалась генеральная. Мне мгновенно представилось, какой порядок можно будет навести к возвращению Алексея! Как изменят вид комнаты элементарно отглаженные шторы и, естественно, живые цветы, пусть даже стоящие в баночках из-под майонеза. Впрочем, на все про все у меня еще было два дня. А начинать имело смысл только завтра. Поэтому я выключила везде свет, закрыла дверь на два оборота и, сев на автобус, поехала к метро.

Жанна Викторовна уже была дома.

— Ну и как? — спросила она прямо с порога.

— Вы не поверите! — Я кинула в угол пластиковый пакет и начала расшнуровывать парусиновые туфли.

— Отчего же не поверю? Давай рассказывай!

— Ну, во-первых, я от вас уезжаю…

Во-вторых уже не понадобилось, потому что моя хозяйка, постояв секунду с полуоткрытым ртом, всхлипнула и быстро ушла в комнату. Когда я вбежала вслед за ней, Жанна Викторовна плакала, упав ничком на диван.

— Я так и знала! Так и знала! — приговаривала она, перемежая слова с рыданиями. — Ведь чувствовала, что так и получится… Ну скажи, чем тебе здесь плохо? Я же к тебе как к дочери! Ты же мне как родная стала.

— Жанночка Викторовна, миленькая, ну что же я могу поделать? Все так странно вышло…

— Что странно? Что в театр тебя взяли и жилье дали? Так ты разве не за этим туда сегодня ехала?

— Да в том-то и дело, что никто меня еще никуда не взял. — Я неуверенно погладила ее по вздрагивающим плечам. — Их сейчас нет, они на гастролях. А администратор меня в квартиру к Леше поселил.

Хозяйка выпрямилась так резко, что диван скрипнул сразу всеми своими пружинами.

— Ты что, девочка, последние мозги потеряла? — Она и в самом деле посмотрела на меня как на душевнобольную. — Ты что, думаешь, вот так в дом к нему влезешь, он тебя и полюбит сразу? А в театре что о тебе подумают? Только приехала и сразу к одинокому мужчине в квартиру просится?

— Да никуда я не просилась. Этот Сергей, который администратор, сказал, что Иволгин меня ждал… Он думал обо мне, Жанночка Викторовна! Он все понимает, знает, что я его люблю, и, может быть, сам меня немножечко любит!

— А пока там, у себя, танцевали, он, значит, виду не подавал?

В голосе хозяйки явственно слышался подвох, но в чем его смысл, я пока не понимала. Жанна Викторовна тем временем почти успокоилась и теперь взирала на меня сочувственно и насмешливо.

— То есть, пока ты была на виду, на глазах у педагогов, да и он сам под жениным присмотром, как бы любви и не было?

— Да, но там было все так неясно…

— А здесь, значит, ясно стало?.. Хорош жук твой Иволгин, вот что я тебе скажу! Конечно, он мужик опытный, сделал так, чтобы ты в него влюбилась, и сидел ждал потихонечку, когда ты к нему примчишься. Жена-то, видать, умная — не поехала, а без женщины плохо. А тут девочка — красивая, умная, да еще и любит его без памяти!

Жанна Викторовна выражалась более чем понятно. И я, кажется, догадывалась об истинной причине ее язвительного гнева. Моя милая, добрая хозяюшка страшно не хотела, чтобы «ее балеринка» уезжала, оставляя ее одну. Именно поэтому Алексей Иволгин вдруг превратился из наделенного всеми добродетелями красавца в хитрого и коварного ловеласа, норовящего умыкнуть дитя из дому.

— Жанночка Викторовна, я к вам приезжать буду. Хотите — каждый день? — Я сделала умильное лицо и подперла обеими кулаками подбородок. — Да потом, еще и неизвестно, как там сложится. Может, он выставит меня в первый же день «с вещами на выход»? А что? Раньше хотел видеть, а теперь расхотел? Может, он себе с гастролей какую-нибудь испанку привезет?

Все это говорилось, конечно же, не всерьез. И хозяйка в конце концов улыбнулась.

— А, — она беззлобно отмахнулась от меня рукой, — если Бог мозгов не дал, свои не поставишь! Все «он» да «он»! Женщина должна позволять себя любить, а не метаться сама с глазами, словно у угорелой кошки… Ну, дай Бог, конечно, чтобы все у вас сладилось.

— Ой! — Я блаженно прикрыла глаза и обхватила руками плечи. — Я такая счастливая, если бы вы только знали!

Потом мы вместе собирали мои вещи, складывали в зеленую шелковую сумку литровые банки с какими-то соленьями и вареньями. Жанна Викторовна выискивала в своих кулинарных тетрадях рецепт «совершенно бесподобного» пирога с яблоками и творогом и нравоучительно наставляла:

— Цветочки на окнах — это, конечно, хорошо. Но стол к его приезду приготовь обязательно! Будь он там хоть десять раз танцор, да хоть йог индийский, только путь к сердцу мужчины все равно лежит через желудок.

Когда все сумки и пакеты были уложены, мы сели рядышком на кровать и с минуту помолчали.

— Спасибо вам за все, Жанна Викторовна, — я легко коснулась ее руки. — Приезжать к вам буду часто-часто и вообще…

— Что «вообще»? — Она печально вздохнула. — Замотаешься со своей любовью и балетом и думать про меня забудешь… Грустно мне, конечно, но, с другой стороны, хорошо, что у тебя все так ладно складывается. Да и правильно! Ты девка красивая. Вон, у соседки — той, что лягушек разводит, дочке чуть ли не тридцать лет, а замуж до сих пор выйти не может. Ты же только в Москву приехала и сразу двух мужиков себе отхватила. Хмырь-то твой сегодня приедет, что ему сказать?

При мысли об Антоне вдруг нехорошо кольнуло сердце. Весь сегодняшний день я о нем и не вспоминала, а теперь вдруг почувствовала на душе какой-то горький и неприятный осадок.

— Да не хмырь он мне, Жанна Викторовна. И даже не кавалер. Просто знакомый. И говорить ему обо мне ничего не надо… Скажите просто: мол, переехала, а куда, не знаю, ни адреса, ни телефона не оставила…

— Вот это правильно! — Хозяйка встала и уже со спокойной аккуратностью поправила высовывающийся из-за шкафа краешек матраса — того самого, на котором я спала почти два месяца. — Терпеть не могу этих «новых русских». И не пара он тебе вовсе… Тем более раз между вами ничего не было и ты ему ничего не обещала…

«Я ему ничего не обещала. Между нами ничего не было, — мысленно повторяла я, торопливо шагая к метро. — Мне нечего стыдиться: я никого не предаю и никому не изменяю. Я просто ухожу жить к любимому мужчине! К любимому! А Антон? Ну что — Антон? Просто хороший человек и хороший знакомый».

И все же, когда мне мерещилась тень синего «Форда», голова моя непроизвольно вжималась в плечи, а колени противно слабели. Я не хотела встречаться с Антоном. Я не знала, что ему сказать…

Через два дня квартира Иволгина засияла чистотой и выглядеть стала вполне пристойно. Постиранные и отглаженные шторы начали радовать глаз своим природным нежно-бирюзовым цветом, с дверных ручек и клавиш выключателей исчез серый налет. А еще я испекла пирог — немного кособокий, немного подгоревший с одной стороны, но в общем довольно аппетитный. Пирог полагалось накрыть льняной салфеткой и убрать подальше от кухонных запахов. Я поставила его на телевизор в комнате и занялась тушением курицы в помидорах.

Мои ноги еще как-то носили меня по квартире, руки механически очищали чеснок и помешивали овощи в кастрюле, а в голове сидела одна-единственная мысль: «Спокойствие! Только спокойствие!» Вообще-то, самолет должен был прилететь поздно вечером, и до приезда Алексея оставалось еще около четырех часов. Но я уже потихоньку сходила с ума, превращаясь в истеричку, вздрагивающую от каждого шороха на лестнице.

Когда меня начал раздражать звук собственных шагов, стало ясно, что так продолжаться не может. Пришлось наполнить ванну теплой водой и занырнуть туда с психотерапевтическими целями. В ванне вообще очень хорошо отдыхается, а я, хоть и не Рыба по гороскопу, могу и вовсе сидеть там часами. Но шла всего лишь двадцатая минута моего пребывания в воде, когда входная дверь вдруг хлопнула.

Я вздрогнула и, выскочив из воды по пояс, стала напряженно прислушиваться. Послышались шаги, скрип половиц, а потом неуверенное и радостное: «Настя?» Это был его голос! Его любимый, родной, доводящий меня до полуобморочного состояния голос!

— Настя! — еще раз позвал Алексей, а потом тихо и счастливо рассмеялся. — Я знал, что ты все равно приедешь, что ты рано или поздно приедешь. Ну где ты, хорошая моя?

Осторожно, стараясь не шуметь, я выбралась из ванны и ступила босыми ногами на кафельный пол. С мокрых волос по плечам и животу текли ручейки воды, но тянуться за полотенцем было страшно: старенький кронштейн так скрипел, что мог даже мертвого поднять из могилы. А мне не хотелось раньше времени обнаруживать свое присутствие. Шпингалет на двери ванной я, естественно, не задвигала. И как бы там Иволгин ни относился ко мне на самом деле, предстать перед ним в полуголом виде было неловко.

И все-таки кронштейн скрипнул. А кроме того, с полочки под зеркалом упал стаканчик для зубных щеток. Я едва успела замотаться в махровое полотенце, как дверь распахнулась, и на пороге возник Алексей — красивый, темноволосый, с блестящими счастливыми глазами. И все мои недавние сомнения вместе с мыслями об Антоне мгновенно исчезли, будто их никогда и не было.

Однако точно так же исчезла и его улыбка. Медленно сползла, оставляя на лице выражение растерянности и досады.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Иволгин, упираясь рукой в косяк. — Ты откуда, вообще, взялась? И почему в моей квартире?

— Мне Сергей ключ дал… — жалко пролепетала я, обмирая от обиды и ужаса.

— Какого рожна он его тебе дал? Что ты ему сказала?

— Сказала, что приехала из Северска. А он уже знал мое имя и объяснил, что ты меня ждешь…

— Я тебя жду?! — Он воздел руки к небу и с усмешкой покачал головой. — Ну это надо же такое придумать: я тебя жду! Я — тебя!!! О Господи!

Руки мои по-прежнему придерживали полотенце на груди, а вода продолжала стекать по ногам, собираясь на полу в две неровные лужицы. Я еще не понимала, в чем дело, но чувствовала, что произошла какая-то кошмарная ошибка.

Алексей тем временем обхватил голову руками и, шатаясь, побрел на кухню, где томилась моя дурацкая курица с овощами. Накинув халат и всунув ноги в тапки, я выскочила за ним. Он сел на табуретку и уставился в пол. Рука его свисала со стола безвольно, как плеть, на щеках ходили желваки, а под взглядом, казалось, вот-вот оплавится линолеум. Я же оцепенела от обиды.

Просидев так с минуту или две, Алексей поднял голову.

— Извини, что я на тебя заорал. — Глаза его были странно-пустыми. — Ты ни в чем не виновата. Дело только в том, что наш администратор — идиот, ну и еще в твоем имени…

— А при чем тут мое имя?

— Просто ты Настя. И точно так же зовут… Хотя ты и так, наверное, уже все поняла?

— Ничего я не поняла! — Из моих глаз крупными горошинами покатились слезы. — Ничегошеньки абсолютно! Я себя полной идиоткой чувствую… Он спросил: «Настя?» Я сказала: «Настя». «Из северского Оперного?» — «Из северского Оперного». — «К новому спектаклю партию вместе с ним разучивала?» — «Разучивала»… Ну, скажите, что я должна была подумать? С кем он в принципе мог меня перепутать?

— С Настей Серебровской, — просто сказал Иволгин и отвернулся к окну.

Смысл сказанного дошел до меня не сразу. А когда я наконец переварила информацию, то почувствовала, что задыхаюсь. От стыда, от ужаса, от разочарования. Слезы сразу куда-то делись, но глаза стало жечь с утроенной силой:

— То есть вы хотите сказать, что она — ваша… Что она женщина, которую вы…

— Ага! «Женщина, которую я…», — Алексей нехорошо усмехнулся. — Да, она — моя любовница. И об этом знает весь театр. Наверное, кроме тебя.

— Но… Но мы же недавно отмечали ее помолвку?!

— Я знаю, — произнес он со страшным спокойствием и принялся внимательно изучать свежую царапину у запястья.

Спрашивать больше было не о чем. Стоять здесь дальше унизительно и бессмысленно. Я молча повернулась и вышла из кухни. В комнате быстро переоделась, кое-как отжала мокрые волосы полотенцем, покидала свои вещи обратно в сумку, оставив в квартире только банки с соленьями и вареньями. Бросила прощальный взгляд на телевизор, где монументом моей наивности и самонадеянной глупости все еще стоял яблочный пирог. Перед тем как заглянуть к Иволгину, постаралась придать лицу спокойное и бесстрастное выражение.

А он все сидел, не двигаясь с места, — грустный, по-мужски красивый, любимый…

— Вы извините, что так с ванной получилось, — я поставила тяжелую сумку на пол. — Просто мне сказали, что вы приедете только поздно вечером, вот я и…

— Да ничего. Просто вчерашний рейс перенесли на утро.

— Ну, до свидания?

— До свидания.

Я снова подхватила сумку и потащилась к двери, когда в спину мне ударилось: «Подожди. Давай поговорим».

Алексей стоял посреди коридора, спрятав руки в карманы брюк. Глаза его горели сухим, горячечным огнем.

— Водку-то к моему приезду приготовила, нет? — Он попытался усмехнуться. — Если не приготовила, то зря. Разговор бы легче пошел…

Через полчаса мы уже сидели за столом и закусывали «Довгань», купленную в соседнем «Гастрономе», моей тушеной курицей. Говорил в основном он. Я только изредка вставляла короткие вопросы.

— Но зачем тогда вы уехали? Зачем тогда ее оставили, если знали, что у нее появился другой человек?

— Другой человек! — Иволгин презрительно хмыкнул. — Да «другой человек» и появился у нее по той же причине, по которой я уехал, — из-за денег… Думаешь, она его любит?! Ничуть не бывало! Просто Настя — нормальная женщина, которой нужен свой дом и которая не может ждать бесконечно. Я бы давно уже развелся, если бы нам с ней было где жить. А так — театр квартиру не дает, на то, чтобы жилье купить, денег не хватает. Вот и поехал большие бабки сшибать…

— А она почему с вами не поехала?

— Потому что ей якобы надо было дотанцевать репертуар в Оперном! В июне обещала прибыть, а потом письмо написала, что так, мол, и так: хочешь — возвращайся, хочешь — не возвращайся, но я уже официально невеста другого… Я только потом понял, почему она так уговаривала меня сюда ехать! Боялась, что осложнения возникнут, если все эти помолвки и жениховства — при мне…

Я молча ковырялась вилкой в тарелке, поддевая на зубчики кольца лука. Передо мной сидел человек, которого я любила почти пять лет, и стояла недопитая рюмка водки.

— Пей, — Алексей подвинул водку ко мне. — Пей, пожалуйста. Я тебя прошу… Кстати, знаешь, почему меня Рыбаков к себе пригласил? Не удивляешься этому, нет?

— А почему я должна удивляться?

— Ну как? В театре-то я официально считался танцором не то чтобы посредственным, но звезд с неба не хватающим. Не то что там Вихрев или Чекалин — премьеры наши наскоро сляпанные… Я же у нас только характерный, классические партии не тяну!.. Так вот, о Рыбакове… Он ведь взял меня только в нагрузку к Настеньке. Мы же с ней в последнее время в дуэте очень хорошо работали, «Лебединое» готовили к началу следующего сезона. Она условие и поставила: я, дескать, заключу с вами контракт, но только возьмите ко мне в партнеры Иволгина, причем пусть он едет прямо сейчас, а я потом… Соображаешь, какой хитрый ход?

Я соображала, но молчала. А сердце мое переполнялось острой, невыносимой жалостью. И в голове никак не желало укладываться одно: как можно было от него добровольно отказаться? Отказаться от счастья любить его? Променять Алексея на, конечно, доброго и богатого, но, по сути, «никакого» Володю Корсакова?.. Господи, какие у него были сейчас красивые руки! Какие прекрасные глаза! Какое чудесное лицо с этими чуть широковатыми скулами, длинным прямым носом и четко очерченными губами! Даже с этой горькой, больной усмешкой, прячущейся в уголке рта, он казался мне самым прекрасным мужчиной на свете!

— Курить будешь? — спросил он, доставая из пачки сигарету.

— Нет, я не курю.

— Вот это плохо. Придется учиться. Настя курит, и Рыбаков это знает.

— Что-то я не улавливаю смысла…

— А чего тут улавливать? — Иволгин глубоко затянулся. — Рыбаков труппу сформировал и на полгода умотал в Румынию «Сильфиду» ставить. Вместо него — Лобов, который только знает, что Настя должна приехать, но сам ее ни разу не видел… Да и потом, фамилия у тебя достаточно смешная — Суслова! Так что «Серебровская» вполне может сойти за сценический псевдоним… В общем-то, об этом я и хотел с тобой поговорить.

Сегодня я вообще соображала туго. Поэтому с идиотской нервной усмешкой переспросила:

— То есть вы что — хотите, чтобы я притворялась Серебровской?!

— Естественно… Танцуешь ты неплохо. Вон вокруг тебя в Северске какой ажиотаж раздули! С Сергеем все так удачно получилось… Будешь жить у меня, потихоньку разучим Одетту-Одиллию — тут, слава Богу, есть кому помочь…

Это уже было выше моих сил. Он не только вот уже час говорил со мной о другой женщине, но еще и просил сыграть ее для окружающих.

— Но зачем вам это надо?!! — Неожиданно даже для самой себя я заорала так, что зазвенели стаканы в сушке. — Или домой езжайте к своей Настеньке, или танцуйте здесь, но без меня! Я-то на кой ляд вам нужна?!

— Домой езжайте?! — Он наклонился вперед и немедленно подстроился под мой тон. — А кому я там нужен без денег? Нет уж, год по контракту отпашу, заработаю на жилье — тогда и приеду. И тогда она от меня никуда не денется: и Корсаков станет не мил, и цацки его вместе с тряпками. Любит она меня! Понимаешь, любит!.. А без тебя, то есть без нее, меня вышибут из этой труппы через месяц и контракт разорвут, потому что сам по себе, без Серебровской, я здесь никому не нужен.

Алексей с остервенением загасил сигарету о край блюдца и по-клоунски развел руками. Пальцы у него заметно дрожали. Повисла тяжелая пауза. Потом я неуверенно потянулась к пачке «Винстона».

— Я, конечно, попробую курить, но не уверена, что это у меня получится…

Иволгин посмотрел на меня так, как не смотрел еще никогда в жизни. Еще вчера я продала бы за один такой взгляд душу.

— Настенька! — Он накрыл своей ладонью мою руку. — Настенька, милая! Всю жизнь твоим должником буду. Ты ведь согласна, правда? Милая моя, хорошая девочка!

Я с лихостью заправского алкоголика заглотила оставшуюся водку, поморщилась и проговорила:

— Только вот этого — милая, хорошая — не надо! Оставьте для той Насти, для другой. Я просто вам помогаю, и не нужно бурных изъявлений благодарности.

Иволгин оказался достаточно умным человеком и на мой злобный выпад ответил просто кивком.

Посуду он вымыл сам, решительно отказавшись подпускать меня к раковине, и постелил себе на кухне. А я отправилась спать в комнату, на диван, накрытый клетчатым пледом. Но заснуть не получалось. Слишком громко тикали часы, слишком нудно гудела вода в кране у соседей. И к тому же я просто умирала от ненависти. Та — фальшивая и неискренняя, слащаво красивая и слишком благополучная, эту ненависть вполне заслужила. Настя Серебровская, моя тезка и мой прежний кумир, теперь внушала только одно чувство — желание вцепиться ногтями в ее беличье лицо, расцарапать щеки, повыдергать волосы! «Ну да, он — красивый, сексуальный, какой угодно, но из-за него не стоит так рыдать», — замечала она философски и холодно, напрочь испортив жизнь и ему, и мне. Она пыталась быть со мной доброй и внимательной! Да на черта мне нужна была ее доброта?! И я-то хороша — идиотка, таскалась за Иволгиным с влюбленными глазами, а весь театр хихикал за моей спиной, прекрасно зная про него с Серебровской. И она ведь, сволочь, знала! Но не хихикала, нет! А просто снисходила к «бедной, влюбленной девочке»…

Тем не менее с сегодняшнего вечера я стала Анастасией Серебровской, и надо было привыкать к этому новому, ненавистному имени и к тому, что меня, Настю Суслову, Алексей не полюбит никогда. Пришлось затратить почти пять лет, чтобы в конце концов оказаться с ним в одной квартире, в одной «связке» и без малейшей надежды на счастливый финал.

Уже глубокой ночью мне захотелось в туалет. Я встала, прошла по коридору и остановилась перед застекленной кухонной дверью. Иволгин спал на животе, обхватив подушку руками и положив голову набок. Его веки и ресницы были спокойны и недвижны, но на лице застыло страдальческое выражение.

— Господи, как же тебе больно! — прошептала я, прикоснувшись пальцами к холодному стеклу. — Но я помогу, честное слово… Может, и в самом деле вернется к тебе эта стерва? Кто знает?

Несмотря на то, что до меня тут же дошел весь смешной и нелепый пафос сказанного, жалость к самой себе и восхищение собственным благородством все равно жарко прихлынули к сердцу. В ванной мне плакалось особенно сладко. На диван возвращаться не хотелось. И все же я в конце концов приплелась обратно в комнату, твердо и не без гордости решив, что Анастасия Суслова конечно, идиотка, но ради счастья любимого личным счастьем можно и нужно пожертвовать…

Наутро Иволгин, видимо, решивший взять ситуацию в свои руки, был гораздо более деятелен и бодр. От вчерашней нервной депрессии не осталось и следа. Разве что только какая-то спортивная злость, горящая в сухих глазах?

— Одевайся, пора! — крикнул он мне с порога комнаты. Я, едва успевшая продрать глаза, торопливо подтянула одеяло к подбородку.

— Да не собираюсь я на тебя смотреть, Боже мой!..

«Естественно! — подумалось мне. — Вот на свою Настю ты посмотрел бы с удовольствием. Хотя там и смотреть не на что: «идеальный балетный верх» — на грудь никакого намека!.. Зато я гожусь только на то, чтобы вместо нее пахать!»

Настроение было препаршивым. Казалось, что меня вчера вываляли в какой-то грязи, да так и забыли отмыть. Может быть, это приглушало радость от того, что Алексей рядом, а может, ее и не было вообще, этой радости, — одно удивление, непонимание и ощущение того, что все это происходит не со мной.

Пока он курил на кухне, я вылезла из ночной сорочки, переоделась в традиционную водолазку и джинсы, забрала волосы на затылке и скрутила их в узел. В общем, перед его светлыми очами явилась олицетворением боевой подруги, не знающей слова «кокетство» и понимающей, что дело — прежде всего.

Сигареты лежали рядом с ним на подоконнике.

— Можно? — Я потянулась за пачкой. — А то ведь я вчера так курить и не попробовала. Вдруг уже сегодня умение демонстрировать придется — расколюсь, как неопытный разведчик!

— Настя, — он посмотрел на меня печально и немного осуждающе, — обязательно заставлять меня чувствовать себя сволочью?.. Я ведь просто прошу тебя помочь. Не требую, не принуждаю. Не хочешь — можешь хоть сегодня заявить Лобову, что ты на самом деле Анастасия Суслова, и показать все, что умеешь. Может, он тебя и возьмет. Ты ведь за этим приехала?

«Винстон» пах сушеной травой и хрустел под пальцами, как травяной детский матрасик.

— Нет, я приехала за тем, чтобы станцевать Одетту-Одиллию. И зовут меня вовсе даже Анастасия Серебровская.

— Ну, может, хватит, а? — Он взглянул на измятую сигарету со смесью брезгливости и раздражения, но зажигалку все же поднес. — Свинство с моей стороны, конечно, заставлять тебя делать это. Особенно если учесть момент твоих личных чувств…

После первой короткой затяжки я не закашлялась, зато, услышав последнюю фразу, забилась, как туберкулезная больная. Из носа моего повалил дым, горло сжало мучительным спазмом:

— Да с чего… вы вообще… взяли… что у меня… есть к вам… какие-то чувства?! У меня другой мужчина… там… в Северске… Я его люблю!

Алексей, похоже, не поверил, но улыбнулся успокоенно и даже подал мне стакан воды.

— Ну и хорошо, если так. — Уголки его губ слегка вздрогнули и опустились книзу. — Тогда для начала давай условимся: называй меня на «ты». А то вроде бы гражданская жена, а «выкаешь». Неудобно как-то…

Без заметного напряжения обращаться к нему на «ты «у меня получилось раза с третьего или с четвертого. И все равно, произнося вслух «Алеша», я ощущала внутреннюю неловкость. Все-таки Иволгин, вполне реальный, живой, близкий, жадно пьющий воду после утреннего похмелья, в моем сознании все еще стоял на пьедестале, с которого «цветов он не дарит девчатам».

Из дома вышли без пятнадцати десять. Перед большой выбоиной в асфальте он подал мне руку. Я оперлась о его ладонь и подумала: «Ну, все, детские мечты сбываются. Не хватает только лужи, через которую он перенесет меня на руках… Ох, если бы кто-нибудь сказал четыре с лишним года назад, что все воплотится в реальность под таким вот соусом!»

В автобусе я отодвинулась как можно дальше и отвернулась к окну.

— Насть, — попросил он вполголоса, — ты одно запомни: дичиться вот так нельзя. Это будет пункт первый, который вызовет подозрения.

— Но мило хихикать и лезть с поцелуями я все равно не смогу… Кстати, как ты называл обычно свою Серебровскую?

— Настя… — Иволгин немного растерялся.

— Жаль. Если бы ты звал ее Настеной, Настюшей, котиком там или зайчиком, мне было бы приятнее. Все-таки «Настя» — мое имя, я к нему за двадцать один год привыкла.

— Так тебе двадцать один?!

— Нет, восемнадцать! Я — наивная дурочка, без самолюбия, без желания делать собственную, а не чью-то там карьеру и вообще испытывающая полный восторг от этой ситуации.

С карьерой сымпровизировалось удачно. По крайней мере, теперь этим можно было объяснять мою откровенно нервную реакцию. Но я все еще не верила, что фарс продлится долго. Казалось: вот мы войдем в ДК, встретимся с Лобовым, он посмотрит на меня и скажет: «Ну, какая же это Серебровская!» И нам ничего не останется, как улыбнуться и объяснить, что это была всего лишь шутка… Как будет дальше у нас с Алексеем и будет ли что-нибудь потом, думать не хотелось.

Возле той самой лавочки, на которой три дня назад я сидела в тревоге и ожидании, он, деликатно прокашлявшись, обнял меня за талию:

— Понимаешь, здесь так принято, и вообще…

— Понимаю, — я вскинула голову. — Здесь и в метро все стоят, друг другу, как лошади, головы на плечи положив, и в электричках целуются… Это, наверное, стильно, да? Кроме того, будет правдоподобно.

Его ладонь лежала на моей талии, но желанного томительного тепла почему-то не ощущалось. Наверное, во всем были виноваты мои взвинченные нервы и слишком глубоко уязвленное самолюбие.

Алексей устало вздохнул и убрал руку в карман брюк. Мне на секунду стало неловко. Вообще-то, нападать в этой ситуации было вовсе не обязательно. Поэтому, желая смягчить ситуацию, я решила проявить интерес к делу:

— Слушай, вот ты говорил, что моя неправильная реакция будет первым пунктом, которому не поверят. А второй пункт тоже есть?

— Есть, — он спокойно кивнул. — Только не обижайся, пожалуйста. Второй пункт — это то, как ты танцуешь… Нет, ты очень перспективная и талантливая, но у тебя пока все в будущем. А она — уже звезда, уже Серебровская…

Обижаться действительно было глупо. Но я все равно опустила голову. И до самого зала шла, наблюдая за тем, как широко, по-балетному, разворачиваются при ходьбе его ступни.

В зале уже вовсю тусовался народ. Человек пятнадцать парней, чуть побольше — девушек. Особенно выделялась одна — длинноволосая, огненно-рыжая, с яркими, словно у кошки, глазами. На ней были лосины, просторная мужская рубаха и замшевый жилет с ковбойской бахромой, свисающей прямоугольными язычками.

— Ирка Лапина, — вполголоса произнес Иволгин, наклонившись к моему уху. — Наша прима и твоя главная соперница… Правильно, наверное, было бы пожелать тебе с ней не ссориться, но это бессмысленно: все равно не получится. Она твоего, то есть Настиного, приезда не меньше меня ждала. Только у нее свой прикол: горячее желание доказать, что рядом с ней, с ее дипломом Вагановского, никакие Серебровские и рядом не валялись.

Девица была красивая, энергичная, сильная, с насмешливым и злым прищуром. Я только-только собралась поднять глаза на Алексея, чтобы сказать, что я ее элементарно боюсь и участвовать в этой авантюре отказываюсь, как с первого ряда вдруг встал невысокий мужчина с аристократической проседью на висках и черным шелковым платком вместо галстука.

— Алеша! — он приветственно помахал в воздухе рукой. — Веди, веди к нам свою невесту. Это ведь Настенька Серебровская? Я правильно понял?

— Правильно, правильно! — пробасил Иволгин с безмятежностью и артистизмом, которых я от него не ожидала.

Мы прошли к мужчине сквозь расступившуюся толпу и остановились, как новобрачные перед алтарем.

— Я — Лобов Юрий Васильевич, в отсутствие Рыбакова Вадима Петровича главный балетмейстер труппы, — он протянул мне маленькую, аккуратную ладонь. — Кстати, вас я именно такой и представлял. Красивая, аристократическая, возвышенная!.. Одного не понимаю, Вадим Петрович вроде говорил, что у вас единственный недостаток — ноги коротковаты? А тут не то что коротковаты, сантиметров десять отрезать можно, и то вполне-вполне останется, а?

Мысленно я улыбнулась торжествующе и мстительно, но в присутствии Алексея позволила себе только пожать плечами:

— Не знаю. Может быть, ему показалось или свет был такой неудачный…

— Ну, если только это была кромешная тьма?.. Впрочем, будем считать, что показалось. Итак, Настенька, разрешите представить вас труппе…

— А зачем представлять? — послышалось с соседнего ряда. Рыжая Лапина сидела на спинке кресла и качала ногами сиденье. — Все премного наслышаны и очень ждали приезда «сибирской Лопаткиной». С нетерпением ожидаем того момента, когда сможем увидеть божественный танец.

Я почувствовала, что внутри у меня становится холодно и пусто, а во рту пересыхает. Это был вызов, но я не ощущала себя готовой к бою. Мне, заранее обреченной на поражение, не хотелось сражаться. А хотелось только сбежать, немедленно выбросив белый флаг. И тут моей руки коснулась рука Алексея… Не на показ, не для того, чтобы продемонстрировать любовь для многочисленных зрителей! Он просто незаметно сжал мои пальцы и прислонил к своему бедру.

— Да, я, конечно, постараюсь оправдать ваши ожидания, — сказала я, потупив очи. — Очень надеюсь, что это получится… Только сразу один момент: Серебровская — псевдоним, моя настоящая фамилия Суслова.

— Суслова? — Ира Лапина усмехнулась и с разными интонациями повторила фамилию несколько раз, так, будто пробовала ее на вкус. — Ну ладно… А как вы хотите, чтобы вас называли «в миру»: Суслова или все-таки Серебровская?

— Лучше настоящей фамилией. Потому что, во-первых, я с детства к ней привыкла, а во-вторых, танцует-то тоже Суслова. Серебровская только в программках пишется.

Сказала и обомлела от собственного нахальства. Иволгин же, против ожидания, едва заметно усмехнулся.

— Ну ладно, — подключился к разговору Лобов, — я думаю, в общих чертах Леша уже рассказал Насте о нашей труппе. Напомню только, что репертуар у нас — сугубо классический. За рубежом хотят видеть «Жизель» и «Лебединое озеро», авангарда там и без нас хватает. Поэтому Настенька с ее превосходной классической школой приехала очень вовремя. С Аликом и Лешей они начинают репетировать «Лебединое». Кто будет в основном, кто во втором составе — потом решим…

— С Лешей и Аликом, — поправила я скромно, намекая на то, что лично для меня вопрос о составах как бы и не стоит. Иволгин снова сжал мои пальцы, на этот раз в знак благодарности.

Потом разошлись по двум имеющимся в ДК танцевальным классам: «мальчики — отдельно, девочки — отдельно». На прощание Алексей торопливо шепнул:

— Особенно не усердствуй. Я сказал, что ты после травмы.

— Но почему?

— Потому! Потому что иначе тебя начнут загружать по полной программе: и Жизель будешь танцевать, и Одетту-Одиллию не с нуля, а как полуготовую репетировать. Опозоришься, соответственно, тоже по полной.

Такое неверие в мои силы было обидно.

— Между прочим, Одетту я танцевала не далее как десять дней назад.

— Где?

— Не важно, — я усмехнулась и повернулась, чтобы идти в раздевалку.

— Слушай, так ты просто кладезь сюрпризов! — удивленно и немного растерянно проговорил он.

«Уж, во всяком случае, не меньший кладезь, чем твоя Серебровская!» — подумала я про себя, а вслух кротко сказала:

— Ну, возможно…

Хорошая, настоящая усталость после урока была для меня основательно подзабытым чувством. Все-таки в труппе у Константина Львовича репетировали вполноги. Да и потом, десять дней вовсе выпали из графика занятий. Домой я тащилась еле-еле, периодически взвывая от тянущей боли в ногах. Иволгин практически нес меня на себе и для каждого встречного виновато повторял:

— Настя после травмы. Ей сейчас очень тяжело, да и нагрузка для первого раза слишком большая.

Мне сочувственно улыбались, желали скорейшего восстановления, но, наверное, в глубине души подсмеивались.

В квартире Алексей первым делом сгрузил меня на диван и отправился в ванную готовить компрессы. Я же устроилась поудобнее и принялась размышлять. В общем ситуация складывалась не так уж плохо. Конечно, от обиды немного притупилась острота моих чувств к Иволгину. Но, возможно, это было и к лучшему. Теперь я могла смотреть на него не как на Божество, а как на обычного мужчину с нормальными человеческими слабостями. И, самое главное, Серебровская с ее короткими ногами и богатым Володей Корсаковым была где-то далеко, а я здесь, рядом. Для меня он готовил компрессы и меня затаскивал на четвертый этаж на собственной спине.

Вывод о том, что «еще не вечер», напрашивался сам собой. И настроение от этого постепенно повышалось. В конце концов я и вовсе успокоилась, вытащила из пачки журналов тот, что поярче, и принялась изучать. Первой же мне на глаза попалась статья о черной магии. В самом начале перечислялись колдовские имена всяческих ведьм и ведьмаков: Гернунос, Хабондия, Розмари… Имя, стоящее чуть ли не последним, было, как и все, написано по-латыни, но я с намеренной ошибкой и невыразимым удовольствием переиначила его на русский лад. Nocticula — читалось как «ноктикула» — то ли дитя ночи, то ли принцесса ночи. «Настикула! — с удовлетворением подумала я. — Я буду звать ее Настикула. А сама останусь Настей. И для себя, и для него».

Вскоре появился и Леша с закатанными по локоть рукавами и намоченным бинтом. Присел передо мной на корточки, попросил открыть щиколотки и вытянуть ноги.

— Только знаешь что, Насть, — проговорил он, обматывая мой голеностоп, — дай мне слово, что никому не расскажешь про эту нашу авантюру… А то знаешь, как обычно получается: делятся вроде с теми людьми, которые или к делу отношения не имеют, или стопроцентно надежные, а в результате — узнают абсолютно все… И мне так спокойнее будет, и тебе.

— Пожалуйста. Даю слово. — Я ласково улыбнулась. Мне ужасно хотелось провести рукой по его волосам, но имидж деловой, абсолютно не влюбленной и немного обиженной женщины не позволял этого сделать.

И в этот момент в дверь позвонили. Иволгин мгновенно повернулся всем телом, как потревоженный волк.

— Ты кого-нибудь ждешь? Адрес кому-нибудь давала?

— Да нет, конечно!

— Так. Быстро сматывай бинты, я уберу матрас из кухни. Запомни: ты Серебровская — моя любимая женщина, даже для соседей и почтальонов.

Я пожала плечами и спустила ноги с дивана.

— Откроешь через минуту, я как раз убрать успею, — крикнул он уже из коридора.

Между тем в дверь позвонили еще раз — коротко и настойчиво. Выждав условленную минуту, я вышла в прихожую и заглянула в «глазок». И тут же чуть не рухнула на пол прямо перед дверью. На лестничной площадке стоял Антон с букетом роз. Цветы он держал под мышкой, а свободной левой рукой нажимал на кнопку звонка.

— Ты чего не открываешь? — удивился Алексей, выглянувший уже из комнаты.

— Да, по-моему, тут просто адресом ошиблись…

— Глупости какие! Давай сначала откроем, а потом разбираться будем.

Он сам отодвинул защелку и, естественно, оказался первым, кого увидел Антон. Я наблюдала за происходящим, вжавшись в стену рядом с вешалкой.

Антон несколько подрастерялся. Похоже, меньше всего он ожидал встретить здесь мужчину.

— Извините, а Настя в этой квартире живет?

— Настя? — Иволгин изобразил на своем лице одновременно веселость и светское удивление. — Есть здесь одна Настя — моя невеста. Вы к ней?

Потом нащупал у себя за спиной мой рукав и извлек меня на свет Божий.

Сердце мое стремительно провалилось куда-то в пятки. От лица отхлынула кровь. А Антон так и остался стоять с букетом под мышкой… Так стыдно мне не было еще ни разу в жизни…

— Здравствуй, — произнес он, криво улыбнувшись. — Я вот мимо шел, решил узнать, как у тебя дела… Мне Жанна Викторовна адрес сказала.

Это было вполне в духе моей хозяюшки. Выбрав в мои женихи Иволгина, к Антону она прониклась стойкой неприязнью и, естественно, сделала все для того, чтобы он убедился: ничего здесь не светит.

— Проходите, — заторопился Алексей. — Я, к сожалению, не всех Настиных друзей еще знаю, но, надеюсь, мы с вами подружимся. Иволгин Алексей…

Антон, как мне показалось, даже вздрогнул, но руку протянул и представился:

— Соколов Антон.

Потом спохватился, отдал мне букет и, как бы извиняясь, развел руками:

— Мне, к сожалению, пора. Я и забегал-то так, на секунду.

— Да нет же, проходите, проходите, — Иволгин превосходил самого себя в показной любезности. — Кофе выпьете, с Настей поговорите.

Я стояла, не в силах отвести глаз от лица Антона, и молилась только об одном: «Пусть он уйдет. Сейчас уйдет. А потом можно будет как-то намекнуть, объяснить, что все не так просто». Но он неожиданно улыбнулся и согласился:

— Что ж. Если только на пять минут?

Мы втроем прошли в комнату. И я с ужасом обнаружила, что великий мистификатор Алексей в духе интимности расшвырял по дивану две подушки и два одеяла. Впрочем, Антон этого и не заметил. Или просто сделал вид, что не заметил. Спокойно сел на стул спиной к дивану, с интересом оглядел комнату. Моя ночная сорочка висела на дверце шкафа рядом с неизвестно откуда взявшимися брюками Иволгина.

— С театром-то у нее все нормально? — обратился Антон уже к моему «жениху».

Тот пожал плечами:

— А что может быть ненормального? Сегодня первый день репетировала… Но, я думаю, все получится. Серебровская, она и есть Серебровская.

Столь ненавистную мне фамилию он произнес с особенным значением: то ли хотел сделать акцент, то ли просто задумался о «Настикуле».

— Надо же, а я ведь только имя и знал… Настя и Настя, — Антон усмехнулся. — Так что, сами теперь понимаете, знакомство у нас шапошное… Ну, ладно, Насть, привет тебе от Жанны Викторовны. Наверное, кофе ждать я все-таки не буду.

Он встал, смахнул с лацкана пиджака соринку.

— Нет, подожди! — пискнула я, очнувшись. — Мне надо тебе сказать…

— Потом скажешь. Мне еще нужно заехать на работу, да и у тебя, наверное, дела по дому? — Ты не понимаешь…

— Настя, ну если человек действительно торопится! — вмешался Иволгин и обнял меня за плечи. А я испытала почти неодолимое желание завизжать и сбросить его руки. Рядом со мной стояли двое: любимый мужчина и мужчина, которому я была обязана своим спасением. И мне вовсе не хотелось, чтобы второй чувствовал себя дураком.

— Алеша, по поводу нашего сегодняшнего разговора… — начала я издалека. Но он только сильно стиснул мои пальцы. Так, что даже стало больно. И, самое неприятное, Антон заметил это интимное соприкосновение наших рук.

— Ладно, ребята, всего вам хорошего, — он еще раз улыбнулся и направился к двери.

Исправить было уже ничего нельзя, оставалось только одно. Вывернувшись из-под руки Иволгина, я кинулась к своей сумке и достала из кармашка жемчужинку на золотой цепочке.

Антон уже обувался у порога.

— На, возьми, — я заглянула ему в глаза и протянула украшение на раскрытой ладони. По-дурацки связанная словом, я пыталась хоть что-то выразить взглядом. Но он только помотал головой и, совсем как несколько дней назад, сжал мои пальцы в кулак.

— Не нужно, Настенька. Оставь себе.

Потом мимолетно коснулся моих волос и вышел на лестницу.

— Я тебе позвоню! — в отчаянии крикнула я вслед.

— Не надо! — почти весело отозвался он.

Когда шаги на лестничной клетке стихли, сзади подошел Алексей. Неуверенно похлопал по плечу, посопел в затылок.

— Ты расстроилась?

— Нет… Это просто знакомый.

— Ну, вот и я так подумал. Ты же говорила, что у тебя любимый в Северске остался.

«Да, действительно остался», — подумала я, но вслух ничего не сказала. Меня все больше тревожило странное спокойствие, с которым я теперь относилась к Иволгину. Нет, мне по-прежнему безумно нравились и его глаза, и его улыбка, и его волосы. Но разве можно было представить еще полгода назад, что в его присутствии я смогу думать о постороннем мужчине?!

Впрочем, Антон Соколов и в самом деле был посторонним. А Иволгин — мужчиной, которого я люблю вот уже пять лет. Все просто встало на свои места. И, наверное, это было к лучшему…

Через два дня было решено начать репетировать па-де-де из второго акта. Точнее, так решил Алексей, сказав:

— Все, пора. Если будешь и дальше расслабляться, нас не поймут.

Я только вяло ответила «да» и продолжила чистить картошку у раковины. В последнее время моей душой владела странная тоска. Вроде бы и складывалось все как нельзя лучше, и любимый мужчина был не где-то за тысячу верст, а под боком, но все-таки чего-то не хватало. «С жиру бесишься!» — заметила бы моя драгоценная Никитина. Ох, какую бурную деятельность развернула бы она, окажись здесь, в Москве. Иволгин был бы непременно подвергнут мощнейшей психической атаке, построенной на Ларискиной хитрости и моих женских чарах. Думаю, что пирогом с яблоками дело бы не ограничилось. В ход пошли бы изысканный макияж, тщательно отрепетированный слабый голос и взгляд, стыдливый, страдающий, но все же многозначительный… И когда я начинала думать об этом, то почему-то приходила к странному выводу: хорошо, что Никитиной здесь нет! Очень уж мне не хотелось всей этой суеты и мышиной возни…

Теперь после занятий по «классу» мы занимали помещение и закрывались там на ключ. От Лобова удалось отвязаться, наплетя с три короба о необходимости «притереться» друг к другу, прежде чем выносить танец на суд общественности. А Лобов с помощью наших же тезисов пытался сдержать отчаянный натиск Иры Лапиной, рвущейся в танцкласс:

— Ирочка, ребятам для начала нужно сделать черновую работу. Дуэт-то был крепкий, станцованный. Зачем же тебе смотреть, как они сопли подбирают?.. Вот еще денек-другой подожди…

— Да зачем ждать-то? — Лапина с показной наивностью хлопала ресницами, подкрашенными на концах ярко-зеленой тушью. — Я ведь просто хочу поучиться у более талантливой подруги. В черновой-то работе вся и соль!.. А вы: денек-другой…

— А может, и недельку! — вмешивался Иволгин.

Тогда уже начинал вздыхать Лобов. Кордебалет застаивался в ожидании солистов. И неделька, похоже, его не устраивала…

А Алексея не устраивала моя Одетта. Когда я заканчивала танцевать и, переведя дыхание, поднимала на него глаза, он только раздувал щеки и шумно выпускал воздух. А в последние дни и вовсе стал со скучающим видом наигрывать на рояле «Собачий вальс».

— Слушай, что происходит?! — взбесилась я в конце концов. — Ты обещал помочь, а сам только глаза к потолку закатываешь.

— Я просто не вижу, чему тут помогать! Здесь Одеттой и не пахнет! Ты что ее, в каком-нибудь сельском клубе танцевала?

— А сам-то ты где танцуешь?

— У меня Дом культуры — просто база, — Иволгин нравоучительно помотал пальцем в воздухе. — А у тебя, похоже, предел мечтаний… Что с тобой случилось после Северска? Такая хорошая балерина была!..

Я действительно не знала, что со мной случилось. Не понимала, что происходит. Еще полгода назад возможность вот так, по-дружески, переругиваться с Алексеем казалась пределом мечтаний. А сейчас я не ощущала какого-то небывалого счастья — наверное, просто слишком долго этого ждала.

Он мотался из угла в угол, как волк по клетке. Прекрасный, сильный волк с рельефными, но не чрезмерно накачанными мышцами. А я сидела у стены, обхватив руками колени, разглядывала его безупречно красивое лицо и думала о том, что не чувствую Одетту. Ну не чувствую — и все тут!

— Н-да, придется к Иветте Андреевне на поклон идти… — задумчиво проговорил в конце концов Иволгин. — Другого выхода я не вижу.

— Кто такая Иветта Андреевна?

Но вопрос так и повис в воздухе, потому что в этот момент в дверь требовательно постучали, а потом послышался тенорок Лобова:

— Ребята, а, ребята? Если вы не закончили, то прервитесь на полчасика. Ирочке нужно немного над Жизелью поработать, а на сцене плотники орудуют.

Причина была достаточно уважительная. Очередная общая репетиция «Жизели» стояла в расписании вторника. И если у солистки имелись свои, личные, «сопли», то их, конечно, надо было подчистить. Ирочка Лапина в гимнастическом костюме, с кофтой, обвязанной вокруг талии, зашла в класс следом за Лобовым. Скромно опустила глаза и пролепетала:

— Мне и показать-то совсем немного надо. Это буквально на пять минут…

Иволгин криво усмехнулся: видимо, подобная манера общения была Лапиной совсем несвойственна.

Ирочка же тем временем развязала кофту, немного повращала ступней, разминая голеностоп, и встала на пальцы.

— Вот, Юрий Васильевич, этот момент, — она сделала три мелких прыжка на высоких пальцах правой ноги, — тяжеловато как-то получается, неуклюже…

— Ну, оставь для репетиции «полная ступня — пальцы», «полная ступня — пальцы». Потом доработаешь, — тот вполне миролюбиво пожал плечами.

— Ну, как же можно «ступня — пальцы»?! Может быть, на своем бенефисе в семьдесят лет я именно так и станцую, а сейчас неудобно как-то… Тем более настоящие мастера в труппе появились!

В мою сторону Лапина покосилась так выразительно, что мне немедленно захотелось провалиться сквозь землю. Но Алексей промычал, не раскрывая рта:

— Не поддавайся на провокацию и не трусь.

Пришлось мило и немного смущенно улыбнуться.

Ирочка между тем снова встала на пальцы. Протрюхала по диагонали троечку прыжков, а потом вдруг ойкнула, будто ужаленная змеей. Я даже не сразу сообразила, что именно произошло. В воздухе как-то слишком театрально взметнулись ее руки, а потом она грациозно осела на пол и захныкала, обхватив обеими руками голеностоп.

— Что? Травма? — взвился Лобов. — Очень больно? Покажи ногу!

— Нет-нет, — сквозь зубы процедила та, страдальчески морща лоб. — Думаю, обойдется…

Мы с Иволгиным переглянулись. В том, как она упала, было что-то невыносимо фальшивое. Этого не мог не видеть и Юрий Васильевич. Впрочем, он не мог также и не перестраховываться.

Лапина доковыляла до стула и вытянула ногу вперед. Никакой опухоли пока не намечалось, но она все равно простонала:

— Вывих, наверное. Сейчас в больницу поеду… Вот подгадила вам с «Жизелью», да? Хотела как лучше, а получилось… Что же теперь со вторником делать? Может, Настя Серебровская станцует?

— А и в самом деле? — оживился Лобов. — Поможете, Настя? Партия ведь из вашего репертуара? Заодно и покажете нашим ребятам настоящий класс.

— Соглашайся, — снова прошептал Алексей. — Уж с Жизелью-то у тебя вроде все нормально. В отличие от Одетты.

И я согласилась. На горе себе и ему. Нет, технически все получилось более-менее: ровно и скучно, как обычный экзерсис. Партию-то я помнила, а вот ощущение Жизели, сходящей с ума от любви, — нет.

В сцене сумасшествия мне полагалось метаться в толпе, безумными глазами моля о помощи, и я добросовестно делала брови страдальческим «домиком» и растопыривала пальцы на руках, пока мальчик из кордебалета тихонько не свистнул и не проговорил:

— Детский сад, вторая четверть… А авторитетик-то дутый!

— Серебро-овская! — с насмешливым пафосом протянул кто-то еще.

Я резко остановилась. Иволгин, бледно-зеленый от злости, смотрел на меня с правого края сцены. А из зала иронично и победно улыбалась Ирочка Лапина, водрузившая на спинку кресла свою замотанную ногу.

— Ну, Настенька сейчас просто слишком занята «Лебединым», — попытался смягчить ситуацию Лобов, тоже довольно обескураженный. Но ни его слова, ни привычный детский лепет Алексея о моей травме эффекта не возымели. Со сцены я уходила с позором…

— Все! Только Иветта Андреевна! Только Иветта Андреевна! — бушевал Иволгин по дороге домой. — Если, конечно, из тебя еще можно что-то вытащить…

— Да что за Иветта Андреевна, в конце концов? — Я нервно смахнула волосы со лба.

— Придем — увидишь. Только без лишних вопросов, пожалуйста…

К Иветте Андреевне, живущей в старинном доме на Чистопрудном бульваре, мы отправились этим же вечером. И я сразу поняла, что лишние вопросы задавать действительно бестактно. Дверь открыла домработница. А следом из комнаты в инвалидном кресле выкатилась немолодая женщина, которую язык бы не повернулся назвать «старушкой». Она была худенькой и совершенно седой, но удивительно яркие голубые глаза сияли молодым блеском. Строгое черное платье с большим кружевным воротником подчеркивало аристократичность черт, губы были слегка тронуты светлой помадой.

— Алеша, Настя, проходите, — она подняла с подлокотника кресла невыразимо изящную руку и приглашающим жестом указала на комнату. — Для начала, я думаю, нам нужно будет побеседовать.

— Мы вас не слишком утруждаем? — Иволгин неловко замялся у порога.

— Нет, что вы! Наоборот, я была очень рада вашему звонку. В последнее время у меня совсем мало гостей…

Алексей звонил ей заранее и говорил обо мне! Значит, предчувствовал сегодняшнюю катастрофу. И значит, краса и гордость экспериментального класса на самом деле танцевала так, что пора было вызывать «Скорую педагогическую помощь».

— Она — бывшая балерина? — шепотом спросила я, когда следом за дамой в инвалидном кресле мы входили в комнату.

— Она — балерина, — Иволгин посмотрел на меня чуть ли не с раздражением. — А слово «бывшая» по отношению к Иветте Андреевне можешь навсегда забыть…

В гостиной было светло и просторно. Посреди комнаты стоял круглый стол, накрытый белой льняной скатертью. У стены — маленький диванчик с пестрой обивкой. Всю противоположную стену, от пола до потолка, занимал стеллаж со множеством книг. На подоконнике, в керамическом горшке, цвела чайная роза.

Мы с Алексеем уселись на стулья с резными спинками. Сама хозяйка подъехала к столу прямо в своем кресле. Через минуту домработница принесла фарфоровые чашки и большой чайник с серебряным ситечком.

Беседовать начали на обычные светские темы: о погоде, о театральных премьерах, о том, как живет и чем дышит наша балетная труппа. Говорили в основном Иветта Андреевна и Алексей. Я больше слушала. Но и они почему-то никак не переходили к главному.

И только когда было выпито чуть ли не по четыре чашки ароматного, пахнущего травами чая, хозяйка, смущаясь, проговорила:

— Алеша, нам бы нужно с Настенькой остаться вдвоем. Разговор будет чисто дамский. Вы уж не сердитесь…

— Конечно-конечно! — Иволгин торопливо поднялся из-за стола. — Я ей денег на такси оставлю, она потом сама домой приедет.

Я хотела было обидеться, заявить, что в деньгах его не нуждаюсь и прекрасно доберусь от метро на автобусе. Но скорее всего и для Иветты Андреевны мы были счастливыми любовниками, и мне оставалось только тепло попрощаться с любимым мужчиной, вовсе не нуждающимся в моей нежности и ласке.

Когда дверь за Алексеем закрылась, хозяйка подмигнула мне неожиданно лукаво:

— Хорошо, что он ушел, правда? Мужчины вечно ничего не понимают. Все им кажется, что это наши, женские штучки… Алеша, в общем, обрисовал мне ситуацию, со своей, естественно, точки зрения. А теперь вы скажите: что случилось?

Она смотрела на меня своими ярко-голубыми глазами и улыбалась без тени снисходительности. И я почувствовала небывалое облегчение. Когда мы с Иволгиным переступили порог квартиры, мне почему-то показалось, что в этом доме обращаются друг к другу только на «вы», за обедом пользуются целым арсеналом ножей и вилок, а на тех, кто недостаточно хорошо разбирается в импрессионизме, например, смотрят с жалостью и благородным сочувствием.

Но Иветта Андреевна просто улыбалась. И я вдруг по-детски пожаловалась:

— Одетта не получается. Жизель не получается. Да ничего вообще не выходит. Как будто и не я совсем танцую… Мне бы сейчас, наверное, только Одиллию исполнять, где ни сумасшествие, ни любовь играть не надо — одну сплошную обольстительность и роковую красоту.

— Зря вы так об Одиллии, — хозяйка крутанула колесики кресла и немного отъехала от стола. — Она далеко не так проста, как кажется. И потом, в ней-то как раз такая способность к любви, что даже страшно становится. Вы только вспомните, как швыряет она цветы в лицо Принцу! Это сколько же надо пережить, как перегореть, чтобы суметь вот так бросить букет?

— Перегореть любовью к Принцу?

— Необязательно… Видите ли, Настенька, в силу вашей молодости, вы еще многого не знаете, но в одном поверьте мне на слово: эффектная женщина, умная женщина, сильная женщина рождается только из любви. Не из эгоизма, не из жадности, не из целеустремленности даже — из любви, в которой можно сгореть… Что мы, по сути, о Черном Лебеде знаем? Да ничего! Дочь волшебника, злая колдунья… А откуда в ней эта страсть, это чувство собственного достоинства, это умение добиваться желаемого, в конце концов? Чары чарами, конечно…

За окном, подсвеченным желтыми фонарями, грохотали трамваи. В форточку тянуло прохладой. Иветта Андреевна, очень прямая и изысканно красивая, сидела в своем инвалидном кресле, и ветер слегка шевелил седые завитки на ее висках.

— Одиллия и любовь? Я как-то никогда не думала…

— Вот и зря, моя девочка. Если бы к Одиллии пришла любовь, она бы ее наверняка не испугалась. А вы боитесь! Любить боитесь, чувствовать боитесь, сами себя боитесь. Вот от этого все ваши проблемы… Это ведь в обыденной жизни худо-бедно можно просуществовать, от всего на свете в раковинке спрятавшись, а на сцене — никак…

Я поправила выбившуюся из прически прядь.

— Значит, и с Жизелью у меня не получается, и с Одеттой по одной и той же причине?

— А Одетта — это вообще одно сплошное чувство! Прыжки воздушные, арабески легчайшие!.. И, кстати, заметьте: вы встаете в арабеск, и с землей вас соединяет только большой палец ноги. Одна-единственная точка, и кажется, не будь ее — полет, парение… Но ведь это только кажется, правда?

Я неуверенно кивнула. Иветта Андреевна едва заметно улыбнулась:

— Ну, переходя от поэзии к прозе: чуть ослабленное колено — и падение, корпус отклонился от нужной линии — падение. Верно? Но это так, о технике… А если опять вернуться к возвышенному слогу, то эта единственная точка — и есть любовь. Любовь, которая удерживает женщину на земле и в то же время позволяет ей лететь. Любовь и полет — одно без другого бессмысленно… Что ж, пойдемте, покажу вам класс, где будем заниматься, — хозяйка снова крутанула колесики кресла и выкатилась из комнаты в коридор. Я последовала за ней.

Уже в коридоре она обернулась:

— Алеша наверняка попросил вас не задавать лишних вопросов?.. Скорее всего, попросил. Он и в детстве был очень тактичным мальчиком. Мы ведь с его мамой дружили почти десять лет… Но нам с вами сразу нужно обговорить некоторые детали. Дело в том, что я не только не хожу, но и руками владею очень плохо: перелом позвоночника в двадцать четыре года, прямо на сцене. Поэтому ни показать вам ничего не смогу, ни даже позу подправить. Вам придется очень и очень внимательно слушать. Но, надеюсь, все у нас получится.

Иветта Андреевна толкнула дверь в зал и поманила меня рукой. Я подошла поближе. И увидела настоящий танцкласс с палкой вдоль стены и огромным сияющим зеркалом. Увидела темные портьеры на окнах и белый рояль в углу. А на стене — портрет молоденькой, голубоглазой балерины в костюме Черного Лебедя — Одиллии…

Домой я вернулась в половине одиннадцатого. В квартире было темно, и только свет из кухни желтым прямоугольником лежал на полу коридора. Пахло табаком и соленьями Жанны Викторовны.

Разувшись и повесив куртку на вешалку, я негромко позвала:

— Алексей!

Никто не ответил. Только звякнуло стекло и что-то не слишком тяжелое, вроде вилки или ложки, упало на пол.

Когда я прошла на кухню, вилка так и лежала на полу рядом с куском сыра. А Иволгин мрачно курил в открытую форточку. Пепельница перед ним была полна окурков. На столе стояла рюмка и наполовину пустая бутылка водки.

— Что случилось?

— Ничего. — Алексей посмотрел на меня больными, но совершенно трезвыми глазами. Лишь по легкому дрожанию уголков губ и старательной аккуратности движений угадывалось, что он пьян. — Абсолютно ничего. Как поговорили с Иветтой Андреевной?

— Хорошо! И ты знаешь, мне кажется, она действительно поможет! Совершенно чудесная женщина, уникальная просто!

— Будем надеяться.

— Да что с тобой, в конце концов, такое?! — Я, опередив его движение, подтянула к себе водочную бутылку и впилась пальцами в горлышко. — Уходил — вроде все было нормально. А сейчас-то что?.. Обещаю: все у нас с тобой получится, и контракт с тобой не разорвут, и в Северск вернешься с большими деньгами.

— Да бесполезно это все, Насть, — Иволгин сцепил руки на затылке и вместе с табуреткой качнулся назад. — Бес-по-лез-но! Можно, конечно, и себе самому врать, и тебе, но на деле-то ничего от этого не изменится. Ну вернусь я с большими деньгами, и что? Настя своего банкира бросит? Смешно даже думать. Машка ко мне вернется? Еще смешнее… У меня ведь жена и сын, ты знаешь?

— Знаю… А почему «вернется»? Ты с ней в разводе?

— Официально нет. Но, по всему выходит, что да… Это давно началось. Еще до Насти. Не любит меня Машка больше. И правильно, наверное, делает, что не любит… И если уж раньше ничего не наладилось, то теперь и подавно. Кем я теперь буду, если вернусь? Жалким неудачником с нереализованными амбициями?.. Мне тридцать пять, Настя! Тридцать пять! Это уже конец карьеры. А дальше что? Детки в белых чешках из Дома культуры?.. Я ведь даже не ваш Полевщиков. Меня и в хореографическое могут не взять. Спросят: «А кто вы, собственно, такой?.. Ах, бесплатное приложение к Настеньке Серебровской! Наслышаны, наслышаны!»

Я поморщилась и покачала головой:

— Леша, ну зачем ты так? Сам ведь прекрасно знаешь, что танцовщик ты неплохой, а партнер вообще отменный.

— Да не в этом же дело! Не в карьере этой долбаной! — Он с силой саданул кулаком по стене. — Ну неужели ты не понимаешь?.. Не нужен я никому в мире! Ни одному живому существу! И вот кто сейчас знает, почему так сложилось? Мы ведь все хотим быть хорошими, добрыми, любимыми. И поступаем-то, что самое смешное, вроде правильно. А что в результате? У Насти своя жизнь — ну, это как бы и не удивительно… У Машки — своя жизнь. Даже у тебя — своя.

Мое сердце екнуло и заколотилось часто-часто. А Иволгин, наклонившись над столом, коснулся моей руки и насмешливо заглянул в глаза. Рукав его джинсовой рубахи спустился в тарелку с огурцами. И в другое время я, наверное, сказала бы ему об этом, но сейчас было не до того. Да к тому же слишком сложно было разлепить губы.

— Да, и у тебя своя жизнь, — он усмехнулся. — Я ведь знаю, что в Москву ты за мной поехала. Не дурак — понял!.. И тогда, в Северске, тоже понял, когда ты на репетиции волосы мои целовала… Но весь фокус в том, что и тебе я тоже не нужен. Иначе не появился бы этот мужик с цветами.

Уголки его губ все еще кривились книзу, ноздри нервно дрожали. А в глазах стыла такая тоска, что у меня даже дыхание перехватило от жалости.

— Нет, ты мне нужен. Очень нужен. Больше всего на свете, — прошептала я те слова, которые мысленно повторяла целых пять лет. И услышала собственный голос словно со стороны.

А он только выдохнул: «Настенька!» и ткнулся лбом в мою беспомощную ладонь. Лоб у него был горячий и влажный от пота, ресницы часто-часто трепетали. Его дыхание обжигало мою кожу, его губы торопливо целовали мои пальцы!

И тогда я сползла на пол, оставив наконец в покое водочную бутылку, и прижалась щекой к его колену.

— Подожди, встань, — проговорил он. — Не надо так… Или давай я к тебе сяду?

И тут же, придерживая мои пальцы, опустился рядом и сел, опершись спиной о ножку стола. Теперь Иволгин смотрел на меня так, как еще не смотрел никогда в жизни.

— Какая же ты красивая! — прошептали его губы, а кадык на жилистой шее дернулся.

Мне вдруг стало страшно. Непонятная тревога сдавила горло. Захотелось убежать, спрятаться от всего белого света. «Может быть, у него на груди?» — вспыхнуло где-то в мозгу. И тут же отчаянный внутренний голос: «Не-ет!» А потом вдруг мгновенно вспомнилась Иветта Андреевна и ее немного грустное: «Ты просто боишься любить. Сама себя боишься».

— Я люблю тебя, Алеша, — проговорила я, почему-то совсем не уверенная в том, что поступаю правильно. Вместо ответа он просто сгреб меня в охапку и прижал к себе. Руки его тискали мою спину, сердце гулко и часто колотилось возле самого уха. Все это было странно и невозможно…

Очень скоро дыхание Иволгина стало прерывисто сбиваться. Тогда он взял мое лицо в свои ладони и коснулся горячими губами сначала бровей, а потом дрожащих век.

— Пойдем в комнату? — Глаза его тревожно шарили по моему лицу. — Пойдем, прошу тебя… Тебе хорошо будет, обещаю.

Вместо ответа я поднялась с пола и стряхнула с джинсов прилипший кусок сыра. Алексей тоже торопливо вскочил и еще раз схватил мою руку, словно боялся, что я убегу.

«Неужели это происходит со мной?! — промелькнуло в голове. — Если бы четыре года назад показали сюжетик из сегодняшнего вечера, ни за что бы не поверила! Какая-то московская кухня, какая-то клеенка на столе. И он, «граф Резанов», тискает мои пальцы!»

Иволгин между тем торопливо и немного неуклюже протиснулся мимо меня в коридор.

— Сейчас, подожди, я быстро!

Я только растерянно кивнула.

Когда он через минуту позвал меня в комнату, диван уже был расправлен, сверху лежала полосатая простыня с аккуратно подшитыми краями. Из-под подушки выглядывал блестящий краешек упаковки презервативов.

— Иди сюда, Настенька! — Алексей торопливо рванул на себе рубашку и потянулся к ремню джинсов. А я подумала: «Не раздумывай, дурочка! Ты ведь ждала этого почти пять лет!» — и сделала всего один шаг к дивану.

Больше он мне просто не позволил. Еще путаясь в собственных штанах, подхватил меня на руки, жарко приник губами к груди, губами же и расстегнув пуговицы блузки. Задышал в ключицу, застонал:

— Господи, как хочу тебя!

Потом положил на диван, сам упал сверху, принялся торопливо стягивать мои брюки вместе с трусиками. Он дышал, как загнанный жеребец, мучительно и ритмично вжимался в меня всем телом, раздвигал коленями ноги. Его черные волосы длинными влажными прядями падали на лоб. Мускулистый торс в розовом свете торшера казался совершенным.

За те четыре года, что у меня не было мужчины, я изрядно все подзабыла. Но все же пыталась помогать ему своими движениями и, как умела, ласкала его грудь, ягодицы и бедра.

Боли не было. Хотя Никитина и предупреждала: «Еще пару лет себя «пособлюдаешь», все снова зарастет, как у девочки». Но не было и особенного наслаждения. Наверное, и с отсутствием секса, как и с нереализованной любовью, я протянула слишком долго, и поэтому сейчас заново училась чувствовать.

— Давай со мной вместе, помоги мне… Вот так, чуть-чуть пониже опустись! — задыхающимся шепотом просил Алексей. И я опускалась пониже, разбрасывала ноги пошире, закидывала их к нему на плечи…

Любовником он оказался умелым и чутким. Даже выпитая водка сыграла в «минус» разве что только запахом перегара изо рта. Минуте на пятнадцатой я все же почувствовала подзабытое нетерпение, потом острое желание. А потом несколько сильных, томительных судорог выгнули мое тело и заставили ноги конвульсивно вздрогнуть.

Иволгин очухался достаточно быстро. Приподнявшись на локте, поиграл моим соском, звонко причмокнув, поцеловал коричневую родинку на груди.

— Можно мне постель-то свою с кухни перенести? — Теперь голос его был спокойным и даже веселым.

— Можно, — машинально ответила я, а сама подумала: «Зачем?»

Зачем?.. От этого простого слова мне вдруг стало страшно. Оно родилось в моей голове, в моем сердце, оно родилось во мне! Только что в моей жизни произошло событие, к которому я осознанно шла несколько лет. И теперь почему-то не было ни радости, ни пронзительного счастья.

Зачем? Зачем! Зачем!!!

Алексей лежал со мной рядом, немного усталый, ужасно довольный, в меру ласковый. Но это был не граф Резанов, не Торреро, даже не Ганс из «Жизели»… Вполне конкретный земной мужчина оглаживал мои острые колени и шутливо пробегал пальцами по внутренней стороне бедер. И я ничегошеньки о нем не знала! Но, самое главное, вовсе и не хотела ничего знать. Мне хотелось думать об Одетте-Одиллии, репетировать летящие арабески и жете ферме. Хотелось после трудного урока ехать на веселую вечеринку, где будут из принципа играть в «дурака», украшать магазинные торты бананами и апельсинами и просто так, без повода, дарить женщинам цветы. Мне хотелось снова увидеть лебединое озеро в лесу. И Антона… Мне ужасно хотелось увидеть Антона!

«Ты боишься разрешить себе любить. Сама себя боишься», — сказала мудрая Иветта Андреевна. А глупая девочка Настя Суслова не сумела разобраться, что тот пронзительно красивый мужчина, когда-то вышедший со свечой на сцену, — всего лишь олицетворение детской мечты. Всего лишь воплощенная греза о балете плюс торопливая девичья влюбленность… Глупая Настя Суслова побоялась предать то большое чувство, которое пестовала и лелеяла несколько лет… Настя Суслова старательно закрывала глаза, затыкала уши и тупо твердила: «Антон — просто друг. Антон — просто хороший человек. Я ведь люблю Иволгина!»

Вот и дотвердилась… Теперь голое колено Алексея скользило по моей ноге, его рука не особенно требовательно, но все же откровенно мяла мою грудь. А я хотела только одного — уснуть и, проснувшись, с облегчением понять, что ничего и не было: мы с Иволгиным по-прежнему только друзья и деловые партнеры, черные пуанты Одиллии уже шьются для меня в обувном цехе, а вечером заедет Антон, никогда не стоявший на пороге с ненужным букетом роз под мышкой…

Когда Иволгин, наигравшийся с моей грудью, снова привалился ко мне тяжелым, мускулистым телом, я торопливо отстранилась и пролепетала:

— Мне нужно в душ. Я так не могу.

— Ну, давай, — он лениво потянулся. — Только не очень там плескайся, а то я могу и задремать невзначай.

Джинсы мои валялись на полу, а вот халатик висел в шифоньере. Через всю комнату пришлось прошлепать голышом.

— Ноги у тебя, конечно, высший класс! Даже не по балетным меркам, а по модельным! — заметил Алексей, перевернувшись на живот. — И волосы… Да и глаза… Жена у меня тоже, как ты, красивая. Только не танцует уже давно.

Я промолчала и, накрывшись халатиком, выскользнула в коридор.

Мои дальнейшие ощущения сможет понять только тот, кто три часа сидел в холодной ванной. Напор воды я постепенно уменьшила, потом и вовсе закрутила кран. Все казалось, что шум душа помешает Иволгину заснуть. А я так хотела, чтобы он заснул! Я молилась об этом. И содрогалась при одной мысли о том, что мне снова придется задирать к потолку ноги и шептать «люблю» вовсе даже не любимому мужчине…

Номер мобильного телефона Антона я тем же утром отыскала в записной книжке. А днем позвонила из таксофона в фойе Дома культуры. Он ответил сразу, но, услышав мой голос, немного помедлил, а потом достаточно прохладно спросил:

— У тебя что-то случилось?

— Нет, — заторопилась я. — То есть да, случилось… То есть нет, конечно…

— Конкретная помощь от меня требуется?

— Мне просто нужно с тобой поговорить.

— Разговоры давай отложим до лучших времен? — Мне показалось, что он усмехнулся. — А то и у меня — дела, и у тебя, наверное, тоже.

— А когда эти лучшие времена наступят?

— Ну, когда-нибудь наступят, — не очень уверенно ответил Антон, потом вежливо попрощался и нажал отбой.

Второй раз звонить было бессмысленно, финал оказался бы точно таким же. А мне необходимо было с ним поговорить, необходимо было увидеть его глаза, шрам, тонкой ниточкой рассекающий лоб, вживую, а не по телефону услышать чуть глуховатый голос и смущенно-насмешливое: «Мадемуазель…»

После утренней репетиции я не пошла, как обычно, домой, а принялась плести Иволгину про срочные и неотложные дела на другом конце Москвы.

— Ох, Настя, все у тебя не вовремя! — улыбнулся он и, обняв меня за талию, прижал к низу своего живота. — Не вчера, не позавчера, а именно сегодня!.. У нас ведь до вечера времени уйма. Обед бы могли с толком использовать…

Намек был более чем прозрачен. И я мгновенно и остро прониклась жалостью к нему, сегодня такому веселому и раскованному, и отвращением к себе, погрязшей в нелепом и унизительном вранье.

— Нет, Леш, мне в самом деле очень нужно решить все именно сегодня…

— Так, может, мне с тобой съездить?

— Нет! Не надо!

Последняя фраза вышла нервной, почти истеричной. Больше Иволгин настаивать не стал. А я, покидав в сумку тунику и пуанты, прямиком из ДК отправилась в Китай-город.

Сентябрьское небо дышало по-настоящему осенним холодом. Воздух сочился сыростью. Даже в моей куртке из микрофибра с опушкой на капюшоне было довольно зябко. Я ежилась, мерзла, чуть ли не по локоть засовывала руки в карманы, но все равно не чувствовала тепла.

Зато внутри меня оно было! Самое настоящее тепло, ласковой нежностью разливающееся по сердцу, томилось и требовало выхода. Мне хотелось прикоснуться к лицу Антона, провести вздрагивающими, осторожными пальцами по его векам и немного впалым вискам. Хотелось сказать: «Я люблю тебя. Прости… Все получилось так глупо. На самом деле Алексей — не муж мне и не жених. Просто последняя детская влюбленность». Но я еще слабо представляла, как объясню тот факт, что легла в постель с «невинным воспоминанием о детстве». Не знала, как вообще объясню хоть что-нибудь: ведь я по-прежнему была связана словом… Да что далеко ходить, не знала даже, смогу ли отыскать тот самый дом, возле которого остановился когда-то «Форд» Антона…

Но Девяткин переулок отыскался сразу. И дом стоял там, где ему и полагается стоять. И даже на лестнице мне встретился мужчина в рабочей куртке со слесарным чемоданчиком в руках — похоже, у Кирилла опять подмочило какой-то эскиз.

На этот раз он не стал заочно переругиваться с мнимым сантехником. Просто открыл дверь и приятно удивился, увидев меня на пороге.

— Настенька! — Карие глаза Кирилла блеснули радостью и профессиональным азартом. — А я о вас вспоминал. Неужели решили-таки попозировать?.. Сладостей я, правда, не припас. Но ведь вы их и не едите, правда?.. Вижу, что не едите, — еще больше похудели!.. Ну да ладно, посмотрим, что у нас имеется в запасе диетическое…

— Понимаете, Кирилл, — я виновато улыбнулась, — я не за этим.

Он, уже направившийся на кухню, остановился:

— Жаль… Хотя я, впрочем, не особенно и надеялся. Но кофе-то мы с вами все равно попить можем? А там и поговорим.

Пока гремела посуда и, мелко дребезжа, согревался чайник, я прошла в мастерскую. Новых картин не прибавилось. Зато одна из незавершенных старых была жирно заляпана разноцветными мазками краски. Похоже, Кирилл нервничал. К счастью, с моим любимым «Лебединым» ничего не произошло. Теперь оно висело на стене. И свет, падающий из окна, сливался со светом лунной дорожки, придавая пейзажу почти магическое очарование.

Кирилл подкрался сзади неслышно, как индеец.

— Все на «лужу» мою смотрите? Антон вот тоже в ней что-то такое нашел, — в его голосе явственно слышалось кокетство мастера. — А мне кажется: так, мазня…

По правилам игры полагалось начать шумно возмущаться и разубеждать автора, восклицая, что это не мазня, а шедевр из разряда вечных. Но я только повернулась и попросила:

— Мне очень нужно поговорить с Антоном. А он отключает телефон… Помогите мне, пожалуйста…

Кирилл, стоящий с двумя чашками в руках, неуклюже переступил с ноги на ногу и заглянул мне в лицо почти растерянно:

— Так вы что?.. Ой, извините, не мое дело, конечно. Просто даже как-то и подумать не мог, что вы поссоритесь. Антон такой счастливый был…

Кофе плеснулся через край и потек по белому фарфоровому боку чашечки тремя неровными струйками. Обжег палец Кирилла. Тот, охнув, дернулся и расплескал еще больше. Я взяла из его рук одну чашку и поставила на низенький деревянный столик.

— Понимаете, все так глупо вышло. Мы ведь совсем немного знакомы были. У меня даже адреса его нет.

— Так вы, значит, хотите, чтобы я дал вам его адрес? — Кирилл облизнул ошпаренный палец и в состоянии глубокой задумчивости присел на детский стульчик, расписанный фруктово-ягодными узорами. — А может, правильнее все-таки у самого Антоши спросить?

— Он не станет со мной разговаривать.

— Но мне тоже как-то не совсем удобно…

— Да это все понятно! — Я всплеснула руками. — Все понимаю и про мужскую солидарность, и про то, что, когда один из друзей хочет избавиться от надоевшей женщины, другой не должен ее проискам содействовать. Но, пожалуйста! Это очень важно…

Заметив, что я до сих пор стою, Кирилл тоже вскочил и зачем-то задвинул стульчик под стол.

— Я ни в коем случае не имел в виду, что вы надоедаете Антону. Просто это как-то… А впрочем, ладно!

Он вышел из комнаты и вернулся с блокнотом. Против ожидания, это оказалась не какая-нибудь богемно-затрепанная записная книжка, а вполне цивилизованный блокнот в черном кожаном переплете со сменными блоками. Адрес и телефон Антона значились под буквой С.

«Конечно, ведь его фамилия — Соколов, — подумала я с мимолетной горечью. — А моя — Серебровская! Очень хороший момент мы выбрали, чтобы официально представиться друг другу! Просто лучше некуда!»

Кирилл тем временем выдрал откуда-то из середины записной книжки чистый листок и протянул его мне вместе с ручкой:

— Записывайте… И вот еще что: Антон очень хорошо к вам относится и тяжело переживает обиды, поэтому… Хотя вы и без меня во всем разберетесь…

Кофе мы так и не попили. И уже с порога я сказала:

— «Озеро» ваше совсем даже не «лужа» и уж точно не мазня… Во всяком случае, для меня это лучшая картина в мире…

Антон жил в Ясеневе, в новом шестнадцатиэтажном доме, стоящем недалеко от остановки. По табличке на подъезде я высчитала, что его квартира должна находиться на восьмом этаже. Времени на подсчеты у меня было предостаточно: на двери подъезда оказался домофон. И пришлось мерзнуть до тех пор, пока мама с малышом, упакованным в нарядный комбинезон, не решили наконец пойти домой.

Но в квартире никого не было. Мои отчаянные звонки гулким эхом возвращались обратно, тревожа разве что соседскую собаку, захлебывающуюся лаем. До вечерней репетиции оставалось не так много времени. Я злилась, нервничала. Но в конце концов, не придумав ничего лучшего, просто уселась рядом с дверью на собственную сумку.

Антон приехал примерно через час. Двери лифта бесшумно разошлись. И он вышел на лестничную клетку, на ходу перебирая ключи в связке. Заметив меня, вздрогнул, но тут же придал лицу добродушно-растерянное выражение:

— Ты?! Все-таки поговорить решила? Ну ладно, проходи, рассказывай, что там у тебя такое…

Я раньше не видела ни эту кожаную куртку, ни темное клетчатое кашне. Но дело было не в незнакомой одежде. Сам Антон, несмотря на внешнюю беззаботность, казался каким-то холодным и чужим.

В прихожей он помог мне снять куртку, по-джентльменски поддержал под локоть, пока я добывала свои стертые ноги из ботинок. Только по-джентльменски — и все! Не было в этих его прикосновениях даже тени той особенной нежности, с которой он когда-то прижал мою голову к своей груди.

В комнате Антон усадил меня на диван, а сам сел напротив, в кресло, слегка наклонившись вперед и сцепив пальцы в замок.

— Ну, рассказывай, — в глазах его плескалась вполне доброжелательная улыбка. — Как живешь, чем занимаешься?

— Я не об этом хотела поговорить. А о том, как ты тогда пришел, о цветах этих, об Алексее…

— А что о цветах?.. Помню, мама говорила, чтобы розы дольше стояли, их на ночь в ванную запускать нужно. Но теперь, наверное, уже поздно, да?

— Антон!..

— …А о твоем Алексее… — Он встал, зачем-то подошел к книжному стеллажу, сдул пыль со стеклянной фигурки, стоящей на самом верху. — Знаешь, Насть, мне почему-то с детства везло на девчоночьи исповеди. То ли лицо у меня такое располагающее, то ли в чем другом дело, но девчонки мне постоянно рассказывали о своих любовных неурядицах. А я слушал! С пятого класса. И, что самое интересное, ни разу ни одной из них не дал дельного совета… Так что ты подумай, прежде чем рассказывать… Нет, если нужно, чтобы тебя просто выслушали, то тогда конечно…

— Нет! Мне не это нужно!

— А что тогда? — Мне показалось, что на секунду в его глазах промелькнула обида, почти ярость.

— Мне нужно, чтобы ты меня выслушал… Понимаешь, все вышло ужасно глупо. И ты сейчас считаешь, что я тебя обманула, выставила идиотом, заставила под выдуманным предлогом искать моего любовника…

— Настя, я тебя умоляю! — Антон снова улыбнулся и торопливо замахал обеими руками. — Ну, нашел я тебе твоего Иволгина, и что в этом такого? Любовник он тебе, муж… Какая разница? Мне было просто приятно тебе помочь, а твоя личная жизнь, наличие или отсутствие штампа в паспорте — это уже только твое… Ну ты ведь большая девочка, сама все понимаешь?.. Расскажи лучше, как твои балетные успехи?

— Антон, подожди, я просто не могу тебе всего объяснить, потому что слово дала, но поверь: все совсем не так, как ты думаешь, и я перед тобой ни в чем не виновата… Почти ни в чем…

Он покачал головой, усмехнулся собственным мыслям:

— Настенька, Настенька, что же мне с тобой делать? У тебя просто комплекс вины какой-то!.. Еще раз повторяю: поиски твоего танцора меня абсолютно никак не напрягли, просто пару звонков сделал… Ну что тебя еще тревожит? То, что телефонный разговор сегодня так быстро свернул? Извини, просто дела были… Кофе? Чай?

— Чай, — ответила я машинально, плохо представляя, как смогу сделать хотя бы глоток. Антон ушел на кухню, и у меня появилась возможность обдумать свое дальнейшее поведение. Честно говоря, мои мысли пребывали в сплошном разброде. Совсем не такого разговора я ждала, совсем не на такой лад настраивалась. Антон словно отгораживался от меня прозрачной, но непробиваемой стеной, из-за которой улыбался вежливо и холодно. И пока попытки достучаться до него не привели ни к какому результату…

Чашки он принес на прямоугольном темном подносе, ногой подкатил к дивану журнальный столик на маленьких колесиках.

— Про балет-то давай рассказывай! — Лицо его было непроницаемым и спокойным. — Нравится тебе у твоего Рыбакова? Кого танцуешь?.. Я, честно говоря, в этом вопросе человек дремучий: из знаменитых женских партий одну Жизель, наверное, и знаю, да еще Спящую Красавицу.

— Принцессу Аврору, — поправила я машинально.

— Видишь, какой темный! Так что есть риск, что назовешь какую-нибудь «Шопениану», а я без дополнительных объяснений нужным восторгом и не проникнусь.

— Антон, я все-таки прошу, поверь мне, пожалуйста: Иволгин — это совсем не то, что ты думаешь…

— О боги! — он легко рассмеялся и схватился за голову. — И еще говорят про какой-то феминизм, про борьбу женщин за свои права!.. С девушкой пытаешься беседовать о ее собственной карьере, причем о перспективе стать звездой балета, а не маляром-штукатуром на стройке! А она все равно разговор на любимого мужчину сворачивает!

Я опустила голову и принялась помешивать чай серебряной ложечкой. Сахара в чашке не было, да и пить не хотелось. Но это было, в любом случае, лучше, чем нервно обкусывать ногти.

Антон для поддержания разговора задал несколько конкретных вопросов о балете. Я ответила. Потом зачем-то похвасталась, что пуанты нам заказывают в мастерской Большого.

— Жалко, что вы только гастролями промышляете. А то бы обязательно пришел к вам на спектакль. Посмотрел бы на тебя еще раз в костюме Лебедя.

— А помнишь меня в той кошмарной юбке? — Я подняла на него глаза, надеясь, что воспоминания о том первом вечере и о «лебедином» озере наконец пробьют брешь в невидимой стене.

Но он только с улыбкой ответил: «Помню. Смешная была юбка». И ни один мускул на его лице не дрогнул.

Поговорили ни о чем еще с полчаса. Разговор об Иволгине я больше не заводила. Антон был весел и любезен, но в конце концов, видимо, начал уставать и предложил включить телевизор.

— Посмотри пока, что тут по программе, — сказал он, надевая очки в тонкой металлической оправе, — а я буквально на полчасика отвлекусь, мне надо пролистать кое-какие бумаги… Ты ведь меня извинишь, правда?

Про то, что у него плохое зрение, я ничего не знала. Очки не особенно изменяли его лицо: просто, как ни странно, делали его более открытым и беззащитным. И глаза за прозрачными стеклами почему-то казались почти одинакового цвета.

— А я и не знала, что ты носишь очки…

— О Господи, Настя! — Антон даже рассмеялся, сощурив глаза. И столько было в его голосе презрения к моей пафосной и многозначительной фразе, столько жесткой и беспощадной иронии, что я чуть не расплакалась. Но все-таки заставила себя проглотить комок, подкативший к горлу, и со всем спокойствием, на которое была способна, проговорила:

— Про очки я сказала просто так, потому что в самом деле не знала, что ты их носишь. Про Иволгина — наивно рассчитывая, что ты мне поверишь. А если не поверишь, то хотя бы выслушаешь… Про юбку что-то сюсюкала, как идиотка, про озеро «лебединое»… Ты же завернулся в собственную обиду, как мумия, и сидишь в ней — сам себе приятный. На меня тебе плевать — это понятно. Но неужели тебе, взрослому мужчине, не смешно самому разыгрывать здесь весь этот цирк с демонстративной холодностью, с фальшивой заинтересованностью? Не смешно, нет?

— Не смешно, Настя, — ответил он, мгновенно побледнев. А я схватила с дивана свой шейный платок и рванула в прихожую. Мне больше не хотелось говорить с Антоном, ищуще и тревожно заглядывать в его глаза. Не хотелось отводить взгляд от его взгляда — насмешливого и холодного. И, как никогда, я в этот момент понимала Одиллию, швырнувшую цветы в лицо Зигфриду.

— Да и пошел ты! — зарыдала я, когда за моей спиной сомкнулись створки лифта. — Видеть тебя не хочу! Индюк самовлюбленный с разными глазами!

Но на «индюка» и мои слезы злобным тявканьем отреагировал только абрикосовый пудель, вместе с хозяйкой ждущий на первом этаже. Впрочем, Антон, может быть, и подошел к окну. Но я этого не видела, потому что шла до остановки, не оборачиваясь…

После вечерней репетиции мы с Иволгиным поехали домой. По пути купили кабачок на ужин и немного огурцов с помидорами для салата. Я, помыв руки, сразу отправилась на кухню, а он пошел в комнату переодеваться.

Когда дожаривался репчатый лук, Алексей в спортивном трико, но с голым торсом нарисовался на пороге.

— А может, ну их, кабачки, а? — Его карие глаза сияли озорным блеском. — Пойдем лучше в комнату, поговорим там, сегодняшнюю репетицию обсудим.

Я напряглась. «Обсуждать репетицию» совсем не хотелось.

— Ну что ты молчишь? Устала, что ли, очень?.. Так говорят, что это лучший отдых. Я так в этом просто уверен…

— Леша, — я положила лопаточку на стол и обернулась, — мне кажется, лучше опять перенести твою постель на кухню. Или, если хочешь, здесь буду спать я…

Он помрачнел, пожевал верхнюю губу, покачал головой, а потом вдруг задал самый идиотский из мужских вопросов:

— Тебе что, совсем не понравилось вчера, да?

— Леш!..

— Да ладно. Сам все понимаю… Давай забудем, будто ничего и не было… А спи, конечно же, на диване. Мне здесь, на кухне, удобнее. Тем более и курить можно когда угодно, даже с постели вставать не надо…

Правда, в этот раз курить Иволгин отправился на лестничную клетку. Накинул куртку от спортивного костюма, сказал, что не хочет дымить на мою стряпню, и ушел. А я забралась с ногами на табуретку и уперлась лбом в собственные колени. Настроение было — хуже некуда, и перспективы впереди вырисовывались весьма туманные…

А с Одеттой-Одиллией дело постепенно сдвинулось с мертвой точки. Очень помогала, конечно же, Иветта Андреевна, но главным было какое-то новое (или, может быть, хорошо забытое?) ощущение полета в душе. Откуда оно взялось, я и сама толком не понимала. Уж, конечно, не из нашего последнего разговора с Антоном, и не из добрососедского сосуществования с Иволгиным, начинающегося утренней встречей в ванной и заканчивающегося пожеланием доброй ночи.

Теперь мы уже репетировали адажио, упахивались до седьмого пота и домой брели понурые и усталые, как печальные ослики. Пару раз в тени деревьев мне мерещился силуэт Антона. Я вздрагивала и торопливо отворачивалась, не желая разбираться — галлюцинации это или реальность. Так было до того самого дня, пока его не заметил уже и Алексей.

— Твой знакомый стоит, — с показным равнодушием бросил он, кивнув в сторону лавочки. — Тот, который цветы тогда принес… Иди, поговори. Наверное, переживаешь, что из-за меня все так получилось?

— Алеша, — я, не замедляя шага, поправила берет, — я не переживаю, и ты не переживай. Дала слово, значит, сдержу. Пока это для тебя важно, никто о том, что я не Серебровская, не узнает… Если человеку нужно будет поговорить, он сам подойдет. Раз стоит — значит, не нужно. Возможно, у него здесь какие-нибудь свои дела…

Иволгин усмехнулся и поддал ногой валяющийся на дороге камушек:

— Кстати, знаешь, чем ты меня, Насть, сейчас приятно поразила?

— Чем?

— Тем, что не стала под руку меня цеплять или на шее там виснуть… Ну, в общем, не начала ничего такого своему знакомому демонстрировать.

— Я что, похожа на маленькую глупую девочку?

— Да нет, — он вдруг остановился и посмотрел на меня внимательно и странно. — На маленькую глупую девочку ты с каждым днем похожа все меньше и меньше.

— Да уж пора бы! — Я через силу рассмеялась, все еще чувствуя спиной взгляд Антона. — Вроде не шестнадцать уже!

— А сыну моему — шестнадцать. Ты представляешь, шестнадцать!

Сказано это было с гордостью и с горечью одновременно. А мне вдруг вспомнился маленький мальчик в джинсовом комбинезоне, выпрашивающий у мамы пирожное, сам Алексей, обнимающий жену за талию. Совершенно точно, пять лет назад ни он, ни я не загадали бы для себя такого будущего…

Надо сказать, что Иволгину сейчас приходилось труднее, чем мне. Меня из опасения ли, что не справлюсь, из уважения ли к «старой травме» в другие спектакли не вводили. И я могла спокойно доводить до ума Одетту-Одиллию, тогда как Алексей должен был еще репетировать Торреро в «Кармен-сюите», Ганса в «Жизели» и даже выходить в составе кордебалета в некоторых спектаклях. Через полтора месяца предстояли гастроли в Праге. Лобов поддерживал весь репертуар в горяченьком состоянии и все чаще намекал на то, что с «Лебединым» надо потихоньку заканчивать.

Теперь мы уже не закрывались на ключ. Юрий Васильевич присутствовал на всех репетициях, делал замечания, поправлял, подсказывал, но, в общем, мне кажется, был доволен. Мой красивый Зигфрид из кожи вон лез, чтобы доказать, что он не только характерный танцовщик. А я размышляла о том, что почувствует Одетта, уже знающая о предательстве, коснувшись его руки?

Мне важно было видеть его как бы со стороны, чтобы найти подсказку в мимике и жестах. И я приглядывалась к Иволгину и на кухне, когда он размешивал в кофе заменитель сахара, и на улице, когда он соскакивал со ступеньки автобуса, подавая мне руку. В конце концов он взмолился:

— Ты уж лучше на репетиции других спектаклей приходи, а? А то я и дома себя как на сцене чувствую. Так, честное слово, с ума сойти можно!

Я согласилась. И следующим же вечером явилась на очередной прогон «Кармен-сюиты». Устроилась во втором ряду, наклонившись вперед и оперевшись локтями о спинку сиденья…

Репетиция шла своим чередом. Костюмов сегодня не было. Девочки из кордебалета, разнообразием гимнастических купальников и в самом деле напоминающие цыганский табор, лихо размахивали пестрыми платками. Фонограмма потихоньку доматывалась до темы Тореадора.

— Леша, и-и, раз! — громко выкрикнул из зала Лобов.

И Иволгин, стройный, черноволосый, потрясающе красивый, выбежал на сцену. А дальше, как в том случае с Иркой Лапиной, я просто не успела понять, что произошло. Только на этот раз все было намного страшнее. И прыжок-то намечался совсем несложный, и упасть можно было вполне безопасно. Но Лешка еще в воздухе как-то выгнулся, а приземлившись, обхватил обеими руками колено и со стоном покатился к краю дощатой сцены. Все тут же заохали и заахали, Лобов сорвался места, забыв выключить магнитофон. И только я замерла в странном оцепенении. Иволгина окружила плотная толпа, кто-то крикнул:

— Вызовите «Скорую»!

В просвете между чьими-то ногами по-прежнему было видно его искаженное болью лицо с мучительно стиснутыми зубами.

— Серебровскую-то, Серебровскую пропустите! — наконец опомнились девчонки из кордебалета. Я как-то отстраненно поняла, что Серебровскую — значит, меня, и торопливо пошла к сцене, не отводя взгляда от его рук, сцепленных на колене. Передо мной расступились. Я присела на корточки и осторожно прикоснулась к его плечу:

— Очень больно, Алеша?

Он только коротко кивнул и крепче зажмурил глаза. Выглядел Иволгин действительно ужасно. По вискам его лился пот, дыхание было сбивчивым и частым. Еще полгода назад я, наверное, зарыдала бы от ужаса, упав на пол рядом с ним. А теперь сидела как каменная, и жалея его, и понимая всю двусмысленность своего положения.

Мое полустолбнячное состояние не осталось незамеченным. Правда, истолковали его по-своему.

— За Серебровской смотрите, чтобы в обморок не грохнулась! Глаза вон какие ошалелые. «Скорая» приедет, надо попросить, чтобы ей валерианки дали.

Оказывается, кто-то уже вызвал «неотложку». Значит, положение было действительно серьезным.

Врачи приехали минут через двадцать. Вкололи Алексею несколько кубиков обезболивающего, сказали, что перелома нет, но нужно обязательно ехать в травмпункт. На носилках его погрузили в машину. Меня усадили рядом. Вскоре обезболивающее, похоже, начало действовать.

— Настя, — он открыл глаза и обвел взглядом салон медицинского «уазика», — кто-нибудь еще из труппы с нами едет?

— Нет, — я успокаивающе прикоснулась к его руке. — Все нормально. Перелома нет, и это главное. Не волнуйся.

— Да я и не волнуюсь. Просто думаю, что с «Лебединым» делать будем?

— А что? В Прагу не повезем, если у тебя там что-то серьезное. А к следующим гастролям как раз до ума доведем.

— Медленно, но верно я превращаюсь в балласт труппы. — Алексей невесело усмехнулся. — В мешок с песком. Знаешь, такие на воздушных шарах держат и в случае чего — выбрасывают.

Я с улыбкой покачала головой. У Иволгина, похоже, начинался очередной приступ комплекса неполноценности, и спорить с ним сейчас было бесполезно.

До кабинета травматолога он допрыгал на одной ноге, опираясь на мое плечо, а вышел оттуда, сильно прихрамывая и мрачно хмурясь. Нога его была туго забинтована и почти не гнулась.

— Ну что? — спросила я тревожно, опять подставляя ему плечо.

— А, ничего хорошего! — Алексей отмахнулся и самостоятельно похромал к выходу.

До дома мы добрались на такси. По лестнице поднимались, наверное, полчаса. До дивана я опять тащила его на себе, сама расстилала постель, сама помогала ему раздеться. Иволгину все еще было плохо. Он то и дело бледнел и покрывался испариной.

— Посиди со мной, — попросил он, прикрыв глаза. Я села рядом и погладила его холодную руку. — Добрый дядя травматолог сказал, что оперировать надо, а потом с полгода восстанавливаться.

Это уже было серьезно.

— Точно оперировать?

— Точно. Что-то там то ли с суставом, то ли с мениском. И в двадцать пять лет бы само не зажило, а уж в тридцать пять — тем более…

Свет торшера падал на лицо Алексея, делая его почти иконописным. А я с тревогой смотрела на синеватые тени, залегшие от крыльев носа к уголкам губ.

— Совсем плохо?

— Да нет, — он, поморщившись, приподнялся на локтях, — просто грустно все это… Грустно, да, Насть?

Я неуверенно пожала плечами. Ситуация и в самом деле складывалась невеселая. К чертовой матери летело не только «Лебединое озеро», но и вообще его контракт. А соответственно, и мой тоже: замечательная репутация Серебровской пока еще никак не подтвердилась, зато позор с «Жизелью» помнили все… Может, меня, конечно, и взяли бы обратно в северский Оперный, но уехать из Москвы — означало навсегда потерять Антона!.. Впрочем, я и так его потеряла много дней назад…

Иволгин же тем временем начал осторожно поглаживать мое бедро.

— Настенька, милая, не уходи сегодня! Тем более не на кухне же тебе спать?

— А почему бы не на кухне?! — Я поспешно отстранилась.

— Потому что мы — взрослые люди. Потому что ты, может, и не любишь меня уже, но я тебе до сих пор нравлюсь… А если ты не останешься, я сам уйду на кухню, а тебя совесть замучает, что инвалид спит на холодном полу.

Он попытался весело улыбнуться, но получилось это довольно посредственно.

— Леш, успокойся и спи! — Мне почему-то было ужасно неловко. — Мы с тобой уже все решили и перерешать не будем… А на полу спать теперь моя очередь: за место у форточки буду с тобой драться. Сделал из меня курящую Серебровскую, теперь вот и радуйся!

Иволгин по-шутовски кивнул и покорно сполз на подушку. Я поправила торшер и вышла из комнаты. И уже у порога услышала:

— Ты и в самом деле становишься похожа на Серебровскую. Только чем, пока не пойму…

Ночью он сильно стонал, а утром попросил сбегать в аптеку. Рецепт, выписанный травматологом, у меня забрали, взамен дали упаковку ампул и коробочку таблеток. С ампулами и одноразовым шприцем Алексей закрылся в ванной.

— Ну, тогда до обеда, да? — крикнула я от порога. — Вернусь, что-нибудь приготовлю.

— Почему до обеда? — Он появился на пороге немного бледный, но совершенно спокойный. Закинул в рот несколько таблеток, поморщившись, проглотил. — Я тоже с тобой иду. Сегодня с бинтом на колене поработаю, а завтра — посмотрим… И еще, у меня к тебе одна просьба: про сустав и операцию никому не рассказывай, ладно?

— А ты уверен, что поступаешь правильно?

Алексей пожал плечами, осторожно ступил на больную ногу и произнес:

— Уверен…

С тех пор он и в самом деле не пропустил ни одной репетиции. Глотал таблетки, стиснув зубы, сам себе обкалывал колено, и работал, работал… Впрочем, с ногой, по-моему, делалось не лучше, а только хуже. Но и для Лобова, и для всей остальной труппы это был вывих. Просто легкий вывих.

— Почему ты не скажешь, что там у тебя такое? — спросила я как-то, наблюдая за иглой шприца, входящей в бледную кожу. — Тебе бы нагрузки снизили, полегче бы стало… Так же невозможно дальше!

— Почему невозможно? — Иволгин вытащил шприц и прижал к колену кусок ваты, смоченный в водке. — Очень даже возможно. С партией я справляюсь? Справляюсь! Тебя поднимать могу? Могу!..

— Но ведь процесс-то в суставе идет! Может, лучше признаться Лобову? Ну что он тебе сделает? Казнит?

— Контракт разорвет!.. Ты не понимаешь, Настя, нет? Вот эти самые медицинские показания — стопроцентная гарантия того, что меня отсюда вышибут. Официально мне танцевать нельзя. Вообще. Даже в кордебалете!

Я вздохнула, поправила воротник водолазки и села на подоконник. Там, за окном, весь в алом и золотом, шелестел парк, гуляли дети с пластмассовыми лопатками, пересмеивались молоденькие девушки в кашемировых свингерах. Там шла нормальная, человеческая жизнь. А в нашем доме в последнее время царила серая, непроглядная тоска.

Алексей жил только на своих обезболивающих таблетках, которые доставал неведомо где. Без них он даже не мог толком ступить на ногу. И, видимо, понимая, что так до бесконечности продолжаться не может, нервничал и срывался по любому поводу.

Сейчас он сидел на полу возле дивана и осторожно массировал колено, стараясь не надавливать на больной участок.

— Леш, — проведя пальцем по стеклу, я задумчиво посмотрела на ладонь, — я от тебя насовсем отстану, если ты мне только объяснишь: зачем все это?.. Ну, помнишь, ты мне говорил, что деньги деньгами, а Серебровская к тебе уже не вернется? Получается, что этот контракт не так и важен? Может быть, в самом деле лучше годик отдохнуть, вылечиться, а потом начать нормально танцевать?

— Где начать нормально танцевать? В ансамбле ветеранов войны и труда? Или в народном объединении «Рябинушка»?.. Умиляешь ты меня иногда, Настя, честное слово! Про это мы с тобой уже говорили. Так нет же, тебе обязательно надо унизить и лишний раз тыкнуть носом!.. Ну, ладно, радуйся: я в очередной раз позорно признаю, что эта труппа для меня — последний шанс! Последняя соломинка, если угодно.

— А она стоит того, чтобы за нее держаться?

— Слушай, ты в самом деле такая тупая или только прикидываешься? — Иволгин слишком резко вскочил и, охнув, упал на диван. — Когда остается последняя соломинка, никто не рассуждает: стоит она того или нет. За нее просто держатся: руками, когтями, зубами!.. Понимаешь, нет?!

Он снова психовал, делаясь грубым, гадким, невыносимым. Но за последний месяц я к этому уже успела привыкнуть. Поэтому только молча сползла с подоконника и отправилась на кухню варить борщ.

До генерального прогона «Лебединого озера» оставалась какая-нибудь неделя. Уже были сшиты костюмы. И мои черные атласные пуанты дожидались своего звездного часа в шкафу. Но меня по-прежнему не оставляла тревога, что в последний момент все сорвется. Слишком уж непредсказуемым становился Алексей и слишком плохо выглядел, когда анальгетики переставали действовать.

Иветта Андреевна тоже за него ужасно волновалась.

— Настенька, — спрашивала она, оставаясь со мной вдвоем в танцклассе, — что такое с Лешей? Он сам на себя не похож.

— Вывих не долечил, — отводя глаза в сторону, врала я. — Наверное, нога беспокоит. А может, просто перед премьерой волнуется?

— Но так же нельзя! У меня есть очень хороший врач. Может быть, имеет смысл ему показаться?

Приходилось выкручиваться и переводить стрелки на Иволгина. А его разговоры с Иветтой Андреевной всегда заканчивались одним и тем же: веселым сверканием глаз и по-детски озорным:

— Да это Настька всякую чепуху выдумывает! Сама перед премьерой дрожит, а во мне какие-то «признаки» выискивает… Не слушайте ее, Иветта Андреевна. Все нормально!

Впрочем, в основном мы все-таки занимались. До бесконечности репетировали мои мягко простертые арабески и воздушные сисоли. Я по сотне раз на дню замирала на его высоко поднятых руках, а потом кружила в плавных турах. И снова выбрасывала ногу в батмане и легко опускалась на нее, завершая прыжок.

— Это признание, это нежность! — повторяла Иветта Андреевна, сидя в своем кресле рядом с роялем. — Еще мягче пластика, Настенька! Еще романтичнее! Полет Лебедя, понимаешь?.. Кстати, колено назад до конца отводи… И каждый жест словно в туманной дымке… Давай-ка сначала. И руки работают, и плечи, и лопатки, и вся спина! Поступь настороженная, озираешься, точно прислушиваешься. Движения трепетные. Увидела его — отстранилась! Закрыла лицо крылом! И это не только испуг — настороженность, внимание! Интерес к нему, понимаешь? Нормальный женский интерес!

А я смотрела из-под своей руки-крыла на Алексея и не могла не думать о другом: почему в Северске не нашлось такого педагога, как эта немолодая балерина? Почему за двадцать лет в театре Иволгину не помогли стать тем, кем он стал здесь за какие-то полгода?

Зигфрид у Алексея и в самом деле получался очень хороший. Если бы не его больная нога, я была бы на сто процентов уверена, что в Праге мы просто оглохнем от аплодисментов. Учитывая травму, уверенности оставалось процентов на девяносто… А вот Алексей ужасно комплексовал по моему поводу.

— Все сорвется! Все сорвется! — стонал он, мотаясь по комнате из угла в угол. — Все равно рано или поздно поймут, что ты — не Серебровская. Рыбаков скоро возвращается, он Настю в лицо знает…

— Ну и что? — холодно спрашивала я, уже несколько подуставшая от его постоянной раздражительности. — Пока ведь он не вернулся? Вот и живи себе спокойно. Лучше о «черном» па-де-де думай. Мажешь там иногда, сам знаешь…

— О па-де-де думать? А о том, куда мы лететь будем, когда все откроется, — забыть?

— Слушай, это ведь с самого начала была твоя идея!

— Да, моя! А теперь ты от меня отвязаться хочешь, поэтому и про колено постоянно напоминаешь?.. Я из тебя Серебровскую сделал, а потом, естественно, не нужен стал?

Я мысленно считала до десяти, чтобы не заорать, заставляла себя вспомнить о том, что Иволгин сейчас просто больной, несчастный человек, а потом спрашивала:

— Значит, по-твоему, можно быть или Серебровской, или никем? С ее фамилией я балерина, а со своей — так, сплошное недоразумение?

— Естественно, недоразумение! — кричал он, коротко и яростно ударяя кулаком в стену. — У тебя с психикой не все в порядке! Это же подумать смешно: потащилась в Москву неизвестно зачем, неизвестно к кому! Тебя звали сюда? Нет, ты скажи, тебя звали?.. Если бы не твое явление в моей ванной, я бы никогда в эту историю и не вляпался.

Я уходила в ту же самую ванную плакать, а Алексей, виноватый и раскаивающийся, через несколько минут начинал стучать в дверь и просить:

— Ну прости меня, пожалуйста, Маша… То есть Настя. Извини, а?

И было совершенно неясно, какую Настю он имеет в виду: на этот раз все-таки меня или свою Серебровскую?

Впрочем, вопрос, зачем я притащилась в Москву, тревожил не только Иволгина, но и кое-кого еще. Ирка Лапина, похоже, поставила своей целью доказать, что сделала это я совершенно зря. На репетициях она постоянно бросала язвительные реплики, замечая малейший мой промах, и не упускала случая иронично протянуть:

— Ну-у, для Сусловой это, конечно, просто отлично, а вот для Серебровской, простите, — лажа!

Правда, в последнее время Лобов стал довольно резко ее одергивать, да и я, стараниями Иветты Андреевны, давала все меньше и меньше поводов для критических уколов. Но Ирка все равно не унималась и перемирие подписывать не спешила. Поэтому я изрядно удивилась, увидев ее как-то вечером на пороге нашей квартиры.

— Привет, — улыбнулась Лапина, переступая через порог, — я вот тут рядом гуляла, решила к вам зайти. Не прогонишь?

— Нет. Проходи, пожалуйста…

Но в приглашении она, похоже, не особенно и нуждалась. Обогнув меня, повесила на плечики свою рыжую замшевую куртку, расшнуровала высокие сапоги. Сделав губы буквой «о», подправила перед зеркалом помаду на губах.

— Настя, кто там? — крикнул из кухни Алексей.

— Я, Лешенька, я! — хохотнула Ирка, не дав мне раскрыть рта.

На кухне послышалась возня, легкий звон, шуршание бумаги. Похоже, «великий конспиратор» Иволгин прятал от посторонних глаз свои лекарства. Но, видимо, с логикой и сообразительностью у него в последнее время было туго. Потому что, когда мы с Лапиной появились из коридора, лекарств на холодильнике действительно уже не было, зато свернутая постель по-прежнему лежала под столом.

Ирка скользнула по матрасу ироничным взглядом и уселась на табурет, закинув ногу на ногу.

— Ну что, братцы-кролики, чаем меня поить будете?

Я молча включила воду и начала наполнять чайник.

— Ты зачем пришла-то? — Алексей посмотрел на Лапину без особой приязни. — Что-нибудь нужно?

— Посмотреть на тебя, солнышко, нужно! Пообщаться с тобой и нашей звездочкой. А что, нельзя?

— Ну-ну, общайся…

— Можно, да? — Ирка развернулась и демонстративно поставила обе ноги на матрас. — Смешные вы, ребята, все-таки. Смешнее, чем я думала… Особенно ты, Лешик. Ну и она, конечно, тоже хороша…

Обо мне Лапина говорила исключительно в третьем лице.

— …Вот смотрю я на вас и думаю: неужели нельзя было правдоподобия ради такой малостью пожертвовать? Даже постельки отдельные себе соорудили! Нет чтобы, как нормальные люди, спать вместе, тогда бы, глядишь, и на любовничков больше смахивать стали…

— Ир, можно без длинных скучных прелюдий? — Я развернулась от мойки с чайником в руках. — Я понимаю, тебе это кажется остроумным, но время уже позднее, нам скоро спать…

— Тебе — в комнате, ему — на кухне? — снова поинтересовалась она. — Хотя как хотите: можно и без прелюдий… Я вот очень долго смотрела на вас и размышляла: ради кого вся эта возня? Сначала думала, ради нашей Настеньки, чтобы ей и денежек подзаработать, и какое-никакое имя сделать. А потом поняла: нет! Она на чужую фамилию горбатится! А кто такая Суслова, народ ведь так и не узнает! Сусловой ведь как будто и в природе нет!

Чайник в моих руках начал мелко дрожать.

— …Тогда по-другому раскинула: может, ради Лешеньки? И тут все сложилось! Точно, думаю: Рыбаков, когда приехал, так уж хвастался, что первоклассную Одиллию в Северске отхватил, ну и партнера к ней в придачу. Только вот партнер явился, а солисточки все нет… Вот и решил наш умный Лешенька подобрать ей замену… Испугался, бедненький, что тебя из труппы вежливо попросят, да? И где ж ты эту девочку нашел? На какой помойке? На такой кошмарной, что даже спать с ней не решился?

На Иволгина было жутко смотреть. Красивые его губы, нервно искривившись, дрожали, глаза светились злым, нехорошим огнем, правая бровь коротко дергалась.

— Ты, стерва, сказки свои сюда рассказывать пришла?! — Он вскочил, с грохотом отодвинув от себя стол. — Зависть заела, что не ты «Лебединое» танцуешь, а Настя?

— Так ее тоже зовут Настя? — Ирка невозмутимо цокнула языком. — Надо же, какие бывают совпадения!

Я лихорадочно соображала, что делать. Допустить сейчас ссору между Лапиной и Иволгиным значило спровоцировать разборки в театре. По-хорошему, нужно было выяснить, чего Ирка добивается, и доходчиво, но твердо объяснить, что она не права.

Чувствуя затылком яростный, загнанный взгляд Алексея, я все же спокойно достала из шкафчика чашки и плеснула в них заварки.

— Так, давайте все-таки не будем греметь столами и ломать стулья… Ир, у тебя какие-нибудь неприятности сегодня, да? Расскажи, что случилось, может, мы как-нибудь поможем?

— Неприятности у тебя, — она все с тем же невозмутимым видом расстегнула клапан на кармане блузки и достала оттуда сложенный вчетверо листок. — Я не помню, из какого это журнала: из «Балета» или из «Театра», но в любом случае снимок достаточно четкий. И подпись тоже на русском языке.

Еще прежде, чем вглядеться в фотографию, я поняла, что Алексей знает, о чем идет речь. От его прежней яростной уверенности не осталось и следа. Он весь как-то сник, еще больше побледнел и вцепился побелевшими пальцами в край столешницы. Ирка смотрела на него прямо и насмешливо. На меня она почти не обращала внимания.

И все-таки я развернула вырванную страницу. А дальше было какое-то наитие, позволившее мне среагировать быстро и правильно.

— Леш, — я небрежно швырнула листок через стол, — это из «Балета» снимок. Ну тот, с конкурса в Праге!.. Ты же должен помнить: под фотографией какой-то польской девочки по ошибке подписали мою фамилию. А мой снимок оказался неудачным и вообще в подборку не вошел.

Бледность медленно сошла с лица Иволгина. — Да, помню, — он еще не совсем уверенно вступил в игру, — смеху тогда еще было в театре… А ты, Ир, наверное, в библиотеке журнал разорила, чтобы Настеньку уличить? Нехорошо это. Административным штрафом карается.

— Леша, хватит! Может, у человека и в самом деле проблемы, а ты цепляешься… Давай, Ирин, чай пить?

— Спасибо, — ответила та и скупо улыбнулась. — Как-нибудь в другой раз.

В байку о перепутанных фотографиях Лапина, возможно, и не поверила, но крыть ей было все равно нечем. Оставалось только с достоинством удалиться. И пока по лестнице грохотали ее модные сапоги на тяжелой платформе, перед моими глазами стояла фотография Насти Серебровской, получившей вторую премию за исполнение «Мазурки» из «Шопенианы»…

Иволгин так и сидел за столом, уронив лицо в ладони. Когда я вернулась на кухню, он поднял голову и потянулся за сигаретой.

— Какая же ты все-таки умница! — Пальцы его заметно дрожали. — Я уже подумал: все, влипли!.. А ты… Все-таки сильная ты баба, Анастасия! И чего ты со мной возишься? Из-за меня ведь у Лобова торчишь?

Я пожала плечами, а сама подумала: «Из-за тебя?.. Из-за тебя, конечно, тоже. Но скорее из-за Одиллии. К ней-то я шла, пожалуй, подольше, чем к тебе»…

Генеральный прогон «Лебединого озера» назначили на субботу. С утра уборщицы с особенной тщательностью скребли зал, снимали белые чехлы с задних рядов кресел. Ожидались зрители. По слухам, даже кто-то из балетных критиков. Хотя Лобов, проводя в массы политику Рыбакова, утверждал, что мы — сами по себе и ничье мнение нас не интересует.

— Из Станиславского пришли! — интимным шепотом сообщила парикмахерша Лена, закрепляющая на моих волосах венок из белоснежных лебединых перьев.

— Чернобровкина? — нервно рассмеялась я.

— Почему Чернобровкина? Это же ихняя прима вроде?

— Да нет, это я так… Не обращай внимания…

Мне вспоминался поход в Большой театр, добрая билетерша, позволившая стоять в проходе, и пронзительное желание танцевать хотя бы в кордебалете с той самой знаменитой Чернобровкиной, на спектакли которой билеты раскупаются за месяц.

Лена колдовала над моими волосами. Костюм Черного Лебедя, мерцающий тускло и загадочно, висел на плечиках. А я думала о том, что сегодня, возможно, самый важный день в моей жизни. Это уже не Жизель, все-таки немного экспериментальная, не Кончита, так мной и не станцованная. Это Одиллия — та, с которой все и началось… Мамины руки в чернике, мой детский мячик под диваном, прекрасная тетенька с черными перьями на голове, кланяющаяся с экрана телевизора, и мое немного наивное, но искреннее: «Знаешь, мам, я, наверное, тоже хотела бы танцевать в балете. Очень хотела!»…

А еще меня ужасно волновало, как справится с партией Алексей. Накануне у него сильно болела нога, и таблеток пришлось выпить чуть ли не в два раза больше обычного. Но после первого действия в гримерку заглянул Лобов и, подняв кверху оттопыренный большой палец, сообщил:

— Все просто прекрасно! Иволгин — молодец! Петракова из редакции «Балета» пока просто слезами умиления истекает. Так что давай, Настенька, не подведи!

И я выплыла на сцену под нежные переливы арфы, под пронзительное соло скрипки, льющееся из колонок. И вздрогнула, и отстранилась, и закрылась от Зигфрида рукой-крылом…

А потом было третье действие. «Черное» па-де-де. Мои откинутые назад руки — жарким отблеском искуса, соблазна и страсти. Его сильные и легкие прыжки. Мое мелкое па-де-бурре. Алый плащ Ротбарта, прикрывающий мою мокрую, вздрагивающую спину. Снова Лешкин выход. И, наконец, кульминация: тридцать два хлестких, стремительных фуэте! И единственная точка, которую нельзя потерять, которую «держишь» до последней микросекунды, пока плечо уже не разворачивает все тело назад и вправо…

Иволгин вывел меня на поклон, держа за руку. Грудь его все еще тяжело вздымалась, да и мои пальцы дрожали. Но он солнечно улыбался с профессионализмом истинного артиста. И я, приседая в глубоком реверансе, тоже изображала на своем лице улыбку. Были даже цветы. Пара букетов, конечно, от администрации. Но зато остальные от обычных зрителей. А за кулисами носилась парикмахерша Леночка и радостно восклицала:

— Ох, какой успех! Какой фурор! Прямо как в Большом театре!.. А эта-то, критикесса! Я сама слышала, как она Лобову сказала: «Одиллия — просто слов нет! Но и Одетта хороша. Арабески — просто восторг. Чистота линий потрясающая!»

Когда всеобщее волнение немного успокоилось, я зашла в комнатку, служившую гримеркой для мужчин-солистов. Алексей сидел на стуле и со странным вниманием изучал свое отражение в зеркале.

— Поздравляю! — Я аккуратно прикрыла за собой дверь и села на свободный стул. — Народ восторгается. Лобов доволен просто до посинения. Сегодня «разбора полетов», похоже, не будет, одни сплошные дифирамбы…

Он молча кивнул и передвинул на столике коробочку с гримом.

— Леш, получилось ведь все! И у меня, и у тебя получилось!.. Ну, если про аферу с Серебровской рассказывать не хочешь, может, хотя бы перестанем изображать из себя влюбленную пару? Дуэт ведь состоялся, и кому теперь какое дело, есть роман у Иволгина с северской примой или нет? Давай я съеду на другую квартиру, и продолжим танцевать просто как добрые партнеры.

— Нет! — Алексей так яростно саданул кулаком по столу, что я даже вздрогнула. — Ты слово дала, ты не можешь… Ничего не изменилось, Настя! От одного-единственного успеха ничегошеньки не изменилось! Так у всех в сознании и осталось: он ее трахает, она его за это «танцует». Ты уйдешь, и меня «уйдут». Я нужен в театре, пока нужен тебе!

Лицо его с остатками грима снова нервно кривилось, пальцы на руках без видимой причины сжимались и разжимались. Я встала, осторожно повела плечами, разминая все еще гудящие мышцы.

— Глупо это, Леша. Глупо до невозможности!

— Может, и глупо, — он обернулся и посмотрел мне в глаза. — Но это так. И менять без моего согласия ты ничего не будешь…

В воскресенье мы должны были лететь в Прагу, а во вторник в гости заявились мои девчонки — Кристинка и Юлька. Предварительно позвонили, сообщили, что разговор очень важный, но не телефонный, и попросили встретиться. Оказалось, что новый номер им дала Жанна Викторовна. Она же и сообщила с пафосом и гордостью, что ее любимица Настенька стала настоящей примой.

— Да-а, многое у тебя в жизни за это время переменилось! — задумчиво рассуждала Кристинка, сидя на моей кухне и потягивая «Мартини» из высокого бокала. — Еще бы пару месяцев не увиделись, и вовсе бы тебя не узнали. Ты другая какая-то стала: серьезная, что ли?..

Сама она осталась точно такой, как в день нашей последней встречи. Разве что крупные бриллианты в платиновых сережках теперь придавали ее голубым глазам дополнительный блеск, вспыхивая и переливаясь льдистыми гранями. А вот Юлька Десятникова собиралась уходить из театра. Правда, поведала она об этом как-то походя, опуская в бокал тонкий ломтик лимона:

— Ну, ухожу и ухожу. Что из этого событие делать? Я же не с шумом и скандалом, как ты. Тихо-мирно, всех заранее предупредив…

— И куда ты теперь?

— В Оперетту зовут. Зарплата там, конечно, маленькая, но у меня кое-какие сбережения есть. Да и потом, надоело уже подстилаться, решила, что как-нибудь без «Жизели» обойдусь…

Впрочем, они предпочитали спрашивать, а не рассказывать. В разговоре довольно часто повисали странные паузы, словно девчонки не знали, как перейти к главному. Возможно, их смущало присутствие Алексея, периодически возникающего то на кухне, то в коридоре.

— Ну и муж у тебя! — ворчливо шептала Кристинка, опасливо оглядываясь на дверь. — Красивый, конечно, но мрачный — просто жуть.

— Да он мне не муж…

— Ну любовник — какая разница?.. Тем более, пока в любовниках ходит, перевоспитывать надо.

А у Иволгина отчего-то второй день болело сердце, поэтому божественная красота Юльки с Кристинкой его не трогала совершенно. Кроме того, он, как всегда, опасался за собственную драгоценную безопасность. Любой человек из моего прошлого немедленно связывался в его сознании с риском разоблачения!

— Ну, ладно, — в конце концов сказала Десятникова, дождавшись, пока Алексей в очередной раз продефилирует в комнату, — мы, в общем, пришли не за этим… Есть у нас новость, не особенно для тебя приятная. Но все равно, знать ты должна…

Я отчего-то сразу встревожилась. А Кристинка чуть ли не носом уткнулась в «Мартини», не желая принимать активного участия в неприятном разговоре.

— …В общем, Насть, так: Вадим Анатольевич твой лысый недавно снова гостил у Константина Львовича и, судя по всему, весьма недоволен остался твоим уходом. После спектакля даже явился к нам в раздевалку и начал всех расспрашивать, кто что про тебя знает…

— Ну и?..

— Ну и ничего! Историю-то твою все помнили, поэтому ничего ему и не сказали. Да тут еще дух коллективизма роль сыграл! Девки, все еще в «шопеновках», в пуантах, встали стеной, как молодогвардейцы, и чуть ли не хором: «Ничего не знаем, адреса ни у кого нет, нового места работы — тоже». Смеху потом было, когда вспоминали…

— Вот поэтому так и получилось, что она одна в коридоре была: из туалета шла, — встряла Кристинка и тут же залилась нежным розовым румянцем. — Ты на нее не сердись, ладно, Насть? Она не нарочно.

— Да на кого «на нее»?

— На Люську… Ну, помнишь, которая тебе юбку давала? Лысый в нее вцепился, а она растерялась, вот и сказала твой телефон.

Я прокашлялась и потянулась за сигаретой. Десятникова любезно чиркнула изящной дамской зажигалкой:

— Мне кажется, особенного повода для волнений нет, но поостеречься нужно. Кто знает, каких пакостей от него можно ожидать? Хотя вполне возможно, что он просто решил попробовать по второму кругу то, что не получилось по первому.

— Да, я тоже думаю, — пальцы мои все-таки позорно подрагивали, — что он мне сделает? Интриги начнет плести? Чужие кошельки в карманы подкладывать? Или репутацию мою подмачивать, рассказывая об «аморальном поведении»? Смешно это все…

— Когда сделает какую-нибудь гадость, не до смеха станет… Ты Алексею своему все-таки в завуалированной форме все расскажи, — посоветовала Кристинка. — И без него нигде не ходи. Особенно по ночам и в безлюдных местах!

Нежной, блондинистой Криське кругом мерещились злобные бандиты и маньяки…

Мне же очень скоро стало не до бандитов. Ближе к отъезду Лобов начал устраивать по три репетиции в день. Вечером мы с Иволгиным едва доползали каждый до своей подушки, сил не хватало даже на то, чтобы нормально попить чаю. И все же противный червячок страха и сомнения находил время для того, чтобы подгрызть мою уверенность в благополучном исходе. Поэтому в пятницу я решилась-таки съездить к Жанне Викторовне и выяснить, интересовался кто-нибудь моей скромной персоной или нет?

К моему стыду, надо признать, что навещала я бывшую хозяйку гораздо реже, чем обещала в день своего переезда. За все время работы у Лобова появлялась в квартире на Черкизовской, наверное, раза три или четыре. Поэтому в тот вечер собралась немного поподлизываться, купив в ближайшем супермаркете хорошее немецкое вино и коробку конфет. Гостинцы заранее сложила в сумку и с этой сумкой отправилась на вечернюю репетицию.

Когда мы вышли из ДК, было уже что-то около десяти.

— Ну, все, Леш, ночевать я сегодня не буду. Встретимся завтра утром, — я легко помахала рукой. — В холодильнике есть вареная рыба. Если нужно — досолишь.

— Скажи, тебе обязательно по ночам таскаться? — угрюмо заметил он.

— Не обязательно. Но желательно. Послезавтра улетаем, а я с Жанной Викторовной так и не попрощалась.

На самом деле мне ужасно хотелось хоть на одну ночь вырваться из нашей мрачной квартиры, отдохнуть от вечно нервного и капризного Иволгина. Я, конечно, все понимала и про больную ногу, и про комплекс неполноценности, и про кризис предпенсионного балетного возраста, но каждый день выслушивать полуистерические тирады на тему того, как все плохо, — было все-таки выше моих сил.

Такси удалось поймать сразу. Веселый дядечка в темной кашемировой куртке запросил совсем немного. Я уселась на заднее сиденье и продремала почти всю дорогу до Черкизовской.

— Эй, вставай, длинноногая, — пробасил он со своего водительского места. — Где высадить-то тебя? К метро подъезжаем.

— А вот здесь и остановите, — я указала на угловой дом и полезла в сумочку за деньгами.

Неясная тревога впервые шевельнулась в моем сердце, когда чуть сзади, прошелестев шинами, остановилась темная «Ауди». Впрочем, строго говоря, в этом не было ничего подозрительного. Как и в том, что двум парням, вышедшим из машины, оказалось со мной по пути. Они шли чуть сзади, вполголоса разговаривали о своем, агрессии не проявляли. И все же я непроизвольно ускорила шаги, оказавшись в темном и длинном проходе между гаражами. Парни не отставали… Я еще прибавила скорости. И они пошли быстрее.

Теперь уже было не до приличий. Впереди оставалось еще метров десять гаражей, а дальше — небольшой пустырь с помойными баками на горизонте. Мои мышцы профессионально подобрались, в голове промелькнула мгновенная мысль: «Стыдно-то как! Вот, наверное, позорно буду смотреться, когда ни с того ни с сего рвану рысью!» И все-таки я рванула, резко, сильно, неожиданно. И даже удивилась, когда тут же получила короткий и болезненный удар по ногам. Мои колени от неожиданности подогнулись, в животе стало холодно и пусто. А дальше последовал удар в лицо. Лететь до железной двери ближайшего гаража пришлось, наверное, с пару метров…

Первым, что я почувствовала, была дикая головная боль, потом — липкий страх, а потом невыносимое желание плюнуть в гадкую, осклабившуюся рожу, возникшую вдруг на фоне черного неба.

— А кобылка-то ничего! — поделился улыбающийся тип своими наблюдениями. — Может, трахнем ее для начала?

— Да ну, связываться… — донеслось откуда-то справа. — Да и где ты ее трахать собираешься? Прямо тут, что ли, в грязи, как свинья?

— Как свинью, — уточнил улыбающийся и обратился уже ко мне: — А, свинка, как тебе эта идея?

Я убрала из уголка губ песок и предупредила:

— Я закричу! Лучше уйдите по-хорошему.

За что тут же получила пинок по колену. Потом меня ударили в висок. Потом подняли за плечи и снова врезали в челюсть, но предварительно наступив на ногу. В щиколотке тут же что-то сухо треснуло.

Все происходило очень быстро. И я успевала только истошно взвизгивать в паузах между ударами. Сумка моя давно валялась в грязи. Бутылка, видимо, разбилась. В воздухе пахло тонким сухим вином и кровью, сочившейся из моей губы.

А потом вдруг из ниоткуда возник мат. Не тот смачный мат, которым сопровождалось мое кратковременное избиение. А мат удивленный, даже обиженный. Улыбающийся тип неожиданно пролетел до гаража, в точности повторяя мою недавнюю траекторию. Вскочил и снова сел на задницу. Я окончательно протерла глаза от песка и увидела Антона. Правда, на этот раз летел уже он, провожаемый нецензурным пожеланием «поборника гигиены».

И вот тогда я завопила во всю силу голосовых связок и легких, пронзительно, как сирена в рыболовецком порту. Мой крик несколько раз эхом отразился от железных гаражных дверей и взмыл к высокому звездному небу. Антон же поднялся на ноги и опять ударил, теперь уже «поборника гигиены». Кстати, словарный запас у него оказался ничуть не менее богатым, чем у этих двоих. Прищуренные глаза горели нехорошо и зло, выбившийся из-под куртки шарф мотался из стороны в сторону.

И тут со стороны помойных баков донесся визг тормозов, потом тяжелый, торопливый топот. «Улыбчивый» обернулся одновременно со мной и так же, как я, заметил двух мужчин в милицейской форме. Наверное, жители соседних домов все-таки услышали мои вопли.

Оба нападавших тут же сдернули со скоростью ветра. Антон, в запале драки, рванул было следом, но, пробежав несколько метров, остановился. Вместо него погоню продолжили двое милиционеров. Третий, с сержантскими погонами, подошел ко мне и присел на корточки:

— Что случилось?

— Не знаю. Просто шла, сзади напали… Кто такие и чего хотели, понятия не имею.

— А мужчина, — сержант кивнул на Антона, — ваш знакомый?

— Д-да, — произнесла я неуверенно, — но он оказался здесь, видимо, тоже случайно…

Антон едва заметно хмыкнул и тыльной стороной ладони стер кровь с рассеченной брови.

— Ну, ладно, — милиционер посмотрел на свои коротко остриженные, круглые ногти, — заявление писать будем?

Тем временем в проходе между гаражами показались двое его коллег.

— Ну что?

— Да ничего, — отозвался тот, что повыше. — Заскочили в машину, и все… Бесполезно искать: ни номера, ни цвета толком. Темно там было…

Сержант кивнул, будто заранее знал результат погони, и снова спросил:

— Ну так как насчет заявления?

— Нет, — я мотнула головой, — ничего писать не буду. Спасибо.

Милиционер козырнул, пожелал всего доброго и вместе с товарищами направился к машине. Антон отлепился от двери гаража и подал мне руку.

— Кости целы? Что-нибудь болит?

— Да нет вроде, — я по очереди потрясла обеими ногами. — Не так чтобы очень… Лицо вот жалко. Мне в Прагу лететь послезавтра.

Желтые фонари горели довольно тускло. На земле лежали длинные синеватые тени. Видно было плохо. Антон двумя пальцами взял меня за подбородок и, прищурившись, всмотрелся в мою разбитую физиономию:

— Да, хорошего, конечно, мало, но особо страшного тоже ничего нет… Губу вот рассекли, сволочи. Но, думаю, гример заляпает как-нибудь. Только дома обязательно марганцовкой промой и заклей лейкопластырем.

— Это, похоже, Вадим Анатольевич постарался…

— Да? — Он удивленно приподнял бровь. — Это уже интересно… Правда, способ борьбы какой-то дамский… А ты уверена вообще?

— Ни в чем я не уверена! Просто девчонки предупреждали, что он моими координатами интересовался. — Я достала из кармана куртки носовой платок и промокнула кровь.

— В принципе похоже… Ребята за тобой от самого Дома культуры поехали.

— А ты-то сам что там делал?

— Гулял, — Антон усмехнулся. — Афишки ваши искал. Хотел балет какой-нибудь посмотреть, культурный уровень повысить…

Из его рассеченной брови тоже сочилась кровь и, стекая по скуле, капала на шарф. Костяшки пальцев на правой руке были сбиты.

— На, возьми платок.

— Спасибо, у меня свой есть. — Брезгливо осмотрев шарф, он заправил его обратно под куртку. — И вообще, если нормально себя чувствуешь, пойдем уже. К Жанне Викторовне, наверное, своей собралась?

Я молча подтянула к себе сумку, выгрузила из нее остатки битого стекла, с сожалением оглядела мокрую коробку конфет и тоже бросила ее в ближайшую канаву. На правую ногу наступать было все-таки больно. Но успокаивало то, что боль казалась скорее ноющей, чем резкой.

— Что же Иволгин твой тебя не провожает? — спросил Антон, подавая мне руку. — Все-таки не белый день, всякое может случиться.

— У него свои проблемы. И вообще, Антон, я тебе еще в прошлый раз пыталась объяснить…

— Все, все, все! — он торопливо замотал головой. — Жалею, что поднял эту тему… Давай лучше о чем-нибудь другом: о балете, например… Что будешь в Праге танцевать?

— Одетту-Одиллию, — сухо отозвалась я. — Три спектакля. Что-нибудь еще интересует?

— Не хочешь, можешь не рассказывать. Я не заставляю…

Рука его была такой близкой и надежной, от темной куртки едва уловимо приятно пахло дорогой кожей. Поддерживал он меня бережно, но не более того… А впереди уже виднелся дом Жанны Викторовны. На кухне горел свет. Наверное, готовилось тесто для утренней стряпни.

В подъезде тоже было светло. Развернув меня к лампе, Антон еще раз критически всмотрелся в мое лицо:

— Хозяйку свою, конечно, напугаешь… Кстати, можно мне с ней не встречаться? Давай я тебя просто до квартиры провожу, а в дверь уж как-нибудь сама позвонишь… И смотри, больше по ночам одна не шастай, особенно по таким закоулкам.

— Подожди! То есть ты хочешь сказать, что мы сейчас на лестничной клетке просто скажем другу «до свидания», и все?

— А тебе чего бы хотелось? — Мне показалось, что взгляд его на секунду стал ищущим и напряженным. Но зато в голосе столь явственно звучала ирония, что я чуть не задохнулась от ярости.

— Мне бы хотелось… — слова тяжело срывались с моих губ, — мне бы хотелось, чтобы ты не тащился со мной до квартиры, а развернулся сейчас на сто восемьдесят градусов и пошел к своей машине. А еще хотелось бы, чтобы ты перестал по-идиотски околачиваться возле ДК. Надо мной уже смеются, да и Алексею неприятно.

— Договорились, — Антон усмехнулся и застегнул кнопку на рукаве куртки. — Ну, тогда пока?

Если бы он сказал «прощай», это бы прозвучало нелепо и пафосно. Но он просто и страшно бросил «пока».

— Пока! — в тон ему легко ответила я и забежала в подъезд…

Жанна Викторовна, узрев мои боевые раны, и в самом деле едва не рухнула в обморок.

— Ой, бедная ты моя! Да что же это такое творится? Куда милиция смотрит?! — причитала она, бегая вокруг меня с ватой и перекисью водорода.

— Жанна Викторовна, подождите! Меня искал кто-нибудь? Адрес мой новый спрашивал?

— Спрашивали. Два раза… Девочки звонили, сказали, что танцевали с тобой вместе. И мужчина еще. Какой-то родственник из Северска.

— Так и сказал: «из Северска»?

— Нет, я спросила, а он подтвердил.

Я поморщилась и отцепила от ссадины прилипшие ватные волоконца:

— Из всех родственников у меня в Северске — одна двоюродная тетка. Незамужняя. Я там, правда, жила пять лет. Но на квартире. Понимаете?

Жанна Викторовна, похоже, ничего не поняла. Но на всякий случай, прикрыв рот ладонью, ахнула. А потом, совсем как Антон полчаса назад, спросила:

— А Алексей твой что же? Почему он тебя одну ночью отпустил?

— Да пошел он к чертовой матери! — Я упала головой на стол и всхлипнула. — Я его уже ненавидеть скоро начну!.. Ну, почему, почему все так глупо получается?

К счастью, у меня не оказалось ни вывихов, ни растяжений, одни ушибы. Разбитую губу удалось замазать гримом, а сверху каким-то бельгийским тональным кремом, роскошно разрекламированным в «Фармаконовской» аптеке. К воскресенью мое лицо уже выглядело вполне прилично. Кроме того, повседневная и уже поднадоевшая куртка осталась висеть дома в прихожей. Для первого в моей жизни выезда за границу я надела белый свингер с мягкими складками, черный шелковый шарф и черные ботинки на высоком каблуке.

Похоже, мы с Иволгиным составляли красивую пару. На нас оглядывались и в автобусе, и в людном гулком зале Шереметьева-2. Алексей сильно похудел за последний месяц. Скулы заострились, глаза словно бы запали. Но это только добавляло ему особой, печальной романтичности. Впрочем, сегодня он был веселее и оживленнее, чем обычно. Галантно подавал руку, нес на плече мою сумку, охотно шутил и улыбался. Потом ушел курить с ребятами, а я осталась с малокурящими Светкой и Наташкой, которые тут же наперебой принялись восхищаться изысканным ароматом моего «Трезора». Обсудив и духи, и свингер, и даже итальянские колготки, девчонки плавно перешли на Иволгина и дружно решили, что он самый красивый мужчина в нашей труппе.

— Чего тебе только не хватает? — заметила Светка.

— В каком смысле, не хватает?

— Да ты ведь не любишь его. За три километра видно, что не любишь…

Сидя в самолете и разглядывая розовые облака за иллюминатором, я тоскливо размышляла о том, что будет дальше. Как долго мне еще придется участвовать в нелепом шоу под названием «Круглые сутки на сцене Анастасия Серебровская» и чем это шоу в конце концов закончится? Нас вполне могли разоблачить, особенно если учесть бурную энергию Ирки Лапиной, активно действующей в этом направлении. В результате мог получиться скандал с Рыбаковым. А мог и не получиться… Упрямому и издерганному Иволгину невозможно было объяснить одну простую вещь: если главного балетмейстера устроит то, что мы делаем на сцене, ему будет глубоко плевать на наши фамилии… Но Алексей, похоже, предпочитал плыть по воле волн и отчаянно не желал заглядывать в будущее…

В Праге был полдень. Обычный теплый полдень сентябрьского дня. Как ни смешно, но мне почему-то казалось, что, ступив на бетонное покрытие чешского аэродрома, я немедленно почувствую: вот она — заграница, чужая, непохожая, странная! Но и небо было как небо — голубое, в дымке легких облаков, и солнце как солнце, и люди, поднимающиеся по трапу в соседний самолет, — тоже совершенно нормальные.

Правда, по дороге от аэропорта до гостиницы впечатлений набралось гораздо больше. Все-таки и дома были старинные, и мосты над Влтавой какие-то сказочные, и улочки, тонкими побегами отрастающие вдруг от широких магистралей, узкие и мощенные настоящим булыжником. Но меня все время не оставляло ощущение нереальности происходящего. Словно бы я смотрела через окно автобуса очередной выпуск «Клуба путешественников» или добротную чешскую сказку, какую-нибудь «Златовласку» или «Золушку», из тех, что часто показывали по телевизору во времена моего детства.

Отель, в который нас привезли, не претендовал на звание «пятизвездочного», но в общем выглядел вполне прилично. Номера всем достались двухместные, с отдельным душем, туалетом, телевизором и холодильником. Естественно, меня поселили вместе с Иволгиным, без затей предложив самим сдвинуть кровати, стоящие у разных стен — если, конечно, есть такое желание.

— Сами понимаете, не президентский люкс с шелковым балдахином, — немного виновато объяснял Лобов, получивший ключи сразу от всех наших номеров и ведающий расселением. — Но, я думаю, сами разберетесь как-нибудь… Да, Леша?

— Разберемся, разберемся, — смущенно улыбаясь и по-хозяйски обнимая меня за талию, отвечал Алексей. И, копируя Юрия Васильевича, переспрашивал: — Да, Настя?

До трех часов дня у нас было свободное время. Едва разобрав чемоданы, девчонки рванули кто на Вацлавскую площадь, кто на Карлов мост — за гранатовыми украшениями и дешевым богемским хрусталем. Ребята тоже собрались погулять. Иволгин предпочел остаться в гостинице.

— Охота тебе по городу носиться? — Он переоделся в легкий спортивный костюм и упал на кровать. — Еще успеешь ноги стереть за вечер.

Носиться по городу мне действительно не хотелось. Но еще меньше хотелось оставаться в номере. Слегка подкрасив губы и взяв с собой немного денег, я вышла из отеля и села за столик уличного кафе, располагающегося как раз напротив. Заказала чашечку кофе, произнеся слово «кофе» по-русски и выделив его повышенной артикуляцией. Официант меня понял. Хотя в этом не было ничего особенно удивительного: и русских останавливалось в отеле довольно много, да и языки оказались чем-то похожи. Невольно прислушиваясь к заказам, я, например, довольно скоро догадалась, что «карпик» — это, наверное, «рыба».

Минут через десять из гостиницы вышла Светка. Увидев меня за столиком, крайне удивилась и озабоченно поинтересовалась:

— Вы с Лехой поссорились, что ли?

— С чего ты взяла?

— Да не знаю… Просто ты грустная какая-то. Да и одна тут сидишь.

— Нет, Свет, все нормально, — я провела по краю чашечки указательным пальцем. — Ему гулять не хочется, мне хочется…

— Так и шла бы действительно гулять! Хочешь, со мной пойдем, я город знаю. Покажу, где кожу хорошую недорого продают.

— Я тоже заочно знаю. Путеводитель, который у нас в каморке стоит, два дня изучала.

Светка, оценив юмор, смешно сморщилась:

— Это тот, что ли, семидесятого года выпуска, со сплошной черной металлургией и марксистско-ленинской политикой партии? Да брось ты, пойдем!

Но я все-таки вежливо отказалась. А к вечеру до Лобова дошли слухи, что Серебровская с Иволгиным разругались вдрызг, Одиллия полдня прорыдала в умывальнике, а Зигфрид хотел надраться, но его вовремя остановили.

— Ребята, соберитесь! — увещевал балетмейстер. — Гастроли очень важные, график напряженный. Конечно, вы — люди молодые, к тому же артистичные и эмоциональные, но надо уметь держать себя в руках!

— Да о чем вы, Юрий Васильевич? — недоумевал Иволгин и с такой показной нежностью прижимал мою голову к своему плечу, что Лобов только укреплялся в своих подозрениях.

Но, в общем, два спектакля из трех мы отработали неплохо. О нас даже писала местная пресса, причем в восторженных тонах. В хвалебных рецензиях отмечалась и поразительная слаженность четверки Лебедей, и яркая самобытность национальных танцев из третьего действия, и, конечно же, «черное» па-де-де. А перед последним «Лебединым» Лобов снова провел «политподготовку».

— Настя, Алеша! — говорил он. — Вы у меня, конечно, и так молодцы, но сегодня постарайтесь показать высший класс, сделайте все возможное и невозможное! Это премьера, к третьему спектаклю чехи только-только расчухали, что к чему. Сегодня намечается аншлаг, и от вашего выступления будет зависеть то, как нас примут в следующий раз. И, кстати, сумма, которую мы сможем в будущем запросить…

Особенно проникновенно прозвучали слова о «сумме». То ли они подействовали на народ, то ли еще что, но танцевали сегодня все особенно четко. Мелкие неизбежные ляпы не бросались в глаза, небольшая несогласованность в движениях двух «испанских» пар с лихвой компенсировалась темпераментностью. Зал бурно аплодировал. А я стояла за кулисами и ждала своего выхода. Перед фуэте меня всегда начинало мелко трясти. Сейчас сцену в больших прыжках пересекал Лешка, и буквально через секунду мне предстояло выбежать на середину, сделать препурасьон, выбрав глазами единственную точку, и начать наматывать тридцать два бесконечных оборота.

И я уже вдохнула глубоко и отчаянно, как перед прыжком в воду, уже сказала себе мысленно: «Давай!», как вдруг произошло что-то совершенно непонятное. Что-то резко пшикнуло, в воздухе запахло то ли туалетной водой, то ли дезодорантом, а глаза мои защипало так, будто в них плеснули кислотой. Особенно досталось правому. И все же боковое зрение каким-то чудом зафиксировало исчезающую женскую руку со светлым флакончиком.

Я ахнула, вскинула руки к лицу, принялась торопливо и часто моргать. Глаза резало и щипало ужасно. Откуда-то сзади донесся якобы испуганный и невыносимо фальшивый голос Лапиной:

— Ой, Настенька, извини, пожалуйста! Я даже не думала, что в тебя попаду! Что же теперь делать-то?!

Заохал еще кто-то, рядом замахали влажным полотенцем.

— Господи, я не нарочно! — вопила Ирка. Но вся ее «виноватость» была насквозь пропитана скрытым торжеством. Фонограмма моталась себе и моталась. Я опаздывала уже, наверное, на целую секунду…

Медлить и дальше было невозможно. Бывали случаи, когда неопытные балерины, в последний момент испугавшись фуэте, проходились по сцене в незамысловатых турах. Но чтобы не выйти на фуэте вовсе?! Не выйти, когда зал уже готовится аплодировать — мешая слышать музыку, сбивая с ритма, но зато громко и искренне?!

Я тряхнула головой и выбежала на сцену, успев услышать за спиной чье-то испуганное: «С ума сошла! Со сцены свалится!»

Сцена и в самом деле была неудобной, с довольно большим наклоном в сторону зала. Но что означала какая-то неправильность дощатого пола по сравнению с горячим туманом, дрожащим перед глазами?! И наш кордебалет, и Алексея в черном с серебром колете я различала смутно, а уж о «точке» и говорить нечего! За что можно цепляться взглядом, если и взгляда-то нет, а есть только жалкое и беспомощное тыканье слепого котенка?

И все же, сама не знаю как, я докрутила тридцать из тридцати двух фуэте. Правда, «пошла» при этом так, что остановилась в нескольких сантиметрах от края сцены. Но зал благодарно захлопал. А Ротбарт любезно прикрыл алым плащом мое красное лицо с воспаленными глазами, источающими слезы и дезодорант. И дальше все — худо-бедно, но прошло. Зигфрида я, к счастью, не перепутала ни с кем из придворных и букет метнула точно ему в лицо.

А за кулисами разрыдалась. И Лобов, уже поджидающий меня с какими-то каплями, долго кричал: «А если бы ты в зал свалилась?! Скандала захотела?!», прежде чем обнять меня за вздрагивающие плечи.

Каким-то образом информация о происшествии просочилась в прессу. И газеты немедленно написали о «будущей звезде русского балета Анастасии Серебровской», совершившей на сцене чуть ли не гражданский подвиг во имя искусства. История с дезодорантом подавалась как несчастный случай. И я не опротестовывала эту версию, брезгуя связываться с Лапиной.

Она явилась в наш номер сама, небрежно швырнув на столик очередную чешскую газету.

— О тебе опять пишут. Рассказать что?

— Да нет, — я слезла с подоконника и всунула ноги в тапки, — мне уже неинтересно… Лучше скажи, как твой дезодорант называется?

— А что, подарить на память?

— Нет, просто хотела узнать, что за шедевр так тошнотворно пахнет. Чтобы, не дай Бог, в магазине не понюхать.

Лапина тонко усмехнулась и отодвинула от себя блюдце с чайной заваркой, в которой вымачивались мои компрессы для глаз:

— В благородство играешь? Я пожала плечами:

— Вовсе нет. Просто смысла связываться с тобой не вижу.

— Или боишься?..

В этот момент дверь душа открылась, и оттуда вышел Иволгин с мокрыми, зачесанными назад волосами и полотенцем через плечо.

— Какого черта приперлась? — Он тяжело опустился на стул напротив. — Чего тебе опять от Насти надо?

— Да ничего мне от нее уже не надо, — Ирка поднялась и сладко потянулась. — Она и сама себя достаточно наказала. Все! Серебровская имеет небывалый успех, а Сусловой нет в природе… Кстати, если тебе, Леш, интересно: настоящая Анастасия Серебровская позавчера танцевала в северском Оперном на открытии сезона. «Легенду о любви», кажется… Я в ваш Северск еще из Москвы позвонила, и мне очень любезно ответили. Как видишь, все очень просто… Ну все, ребятки, пока!

Когда дверь за ней закрылась, Иволгин подтянул к себе лежащую на столе газету. На третьей странице была небольшая статья на чешском с фотографией Одиллии, крутящей фуэте. Даже на нечетком снимке мое лицо выглядело растерянным и полуслепым.

— Говоришь, опять Серебровская имеет небывалый успех? — Алексей мрачно усмехнулся и сложил из газеты самолетик. — Всю жизнь рядом со мной какая-нибудь Серебровская, которой восхищаются ну просто все вокруг!

— Перестань, — я заправила выбившуюся прядь за ухо. — Ты же прекрасно знаешь, что танцевал отлично. Просто дезодорантом в глаза брызнули мне, а не тебе, поэтому и пишут в основном про меня.

— Да нет, дело совсем не в этом. А в том, что я ничтожество, выбирающее гениальных баб. И бабы гениальные меня почему-то выбирают… Вот ты почему за мной бегала?

— О Господи! Потому что глупая была и маленькая!.. Как меня уже достали твои приступы самокопания. Как жена-то с тобой жила столько лет?

— Давай про Машку не будем, — он, поморщившись, потер левую сторону груди и полез в тумбочку за своими таблетками.

— Когда сердце болит, такие-то лекарства, наверное, нельзя? — осторожно заметила я.

— А что теперь делать? На стенку лезть? Я после часа занятий уже на ногу ступить не могу, зато «небывалый успех» имеет Серебровская!

Торопливыми, дрожащими пальцами Иволгин выдавил из упаковки несколько пилюль и закинул их в рот. Я отвернулась к окну: смотреть на Алексея не хотелось. Через пару минут он встал и положил руки мне на плечи.

— Насть, а Насть, ну не обижайся на меня. Я же понимаю, что гадко себя веду. Просто просвета впереди никакого нет, да и нога болит очень…

— Ляг отдохни.

— Ну, Настенька, — он взял меня за подбородок и развернул к себе, — не в ноге ведь дело… Почему ты даже смотреть на меня не хочешь? Противно, да? А я ведь очень хорошо к тебе отношусь. И у тебя никого нет, в смысле постели. Ты ведь даже из дома никуда не выходишь.

— Леша, не надо! — Я резко вскочила и перебралась в другой угол комнаты. Но Иволгин только вздохнул и тоже пересел ко мне на кровать. Взгляд его почему-то сфокусировался на моей шее. Точнее, на ямочке между ключицами.

— Не только мне, тебе тоже хорошо будет…

— О Господи! Леша! Не буду я с тобой спать! Тут и обсуждать нечего… Да и что за блажь на тебя нашла?

— Блажь, говоришь?! — Глаза его неожиданно сузились, излом губ сделался жестким. — Конечно, пока ты сама была никем, пустым местом, спать со мной блажью не казалось! А теперь примой, звездой стала, да?!

Я и сообразить еще ничего не успела, а Иволгин уже повалил меня на кровать, больно прижал к матрасу коленом и принялся вытаскивать из юбки пеструю футболку. Сопротивляться было достаточно сложно. И все же я умудрялась кусаться, царапаться и отбиваться локтями. Его распаленное лицо со стиснутыми зубами и вздрагивающими ноздрями нависало прямо надо мной. И оставалось только ловить взгляд полуприкрытых глаз и испуганно кричать:

— Леша, не надо! Что ты делаешь? Подумай!

Бить по больному колену не хотелось. Но все же я оставляла для себя эту последнюю возможность спасения, когда вдруг представился другой шанс. Справившись с футболкой и бюстгальтером, Алексей решил задрать на мне юбку, для чего слегка ослабил хватку. Я тут же вывернулась, как кошка, тяпнула его зубами за руку и рванула в душ, успев в последний момент закрыть защелку.

— Настя… — простонал он, сползая по косяку на пол. А потом вдруг с новой силой заколотил кулаками в дверь и закричал: — Машка, почему ты так со мной? Открой, Машка! Я ведь люблю тебя! Правда, люблю!..

Больше всего на свете меня пугали всякие психические отклонения. А в данном случае попахивало как минимум временным помешательством. Сев на краешек ванной, так чтобы слышать, что происходит в комнате и одновременно быть достаточно далеко от двери, я тяжело задумалась. Из номера надо было убегать. Но куда бежать в одной пестрой юбке без футболки и без лифчика? Даже если и удастся вырваться, как объяснить Лобову ситуацию? Сказать, что любимый помешался и пытался меня изнасиловать? Скорее всего Юрий Васильевич посмотрит на меня с искренним недоумением. Объяснить, что Иволгин вовсе мне не любимый, а я сама не Настя Серебровская? Это окажется нарушением слова, но в экстремальных обстоятельствах его, наверное, правильнее будет нарушить. Особенно если учесть теперешнее состояние Алексея.

Оправдание придумывалось вполне логичное, но менее гадким и унизительным положение от этого не становилось. Тем не менее и дальше сидеть в душе было глупо.

Прислонив ухо к двери, я прислушалась. В номере было тихо. Мерно тикали часы, за окном играла музыка. Защелку удалось отодвинуть достаточно бесшумно, а вот дверь открылась со скрипом. Но никто не кинулся на меня ни с кулаками, ни с поцелуями. Алексея вообще не было в комнате.

Я лихорадочно схватила свой белый свингер, надела его прямо поверх длинной цветастой юбки и в таком цыганском виде выскочила в коридор. И тут же чуть не вскрикнула от неожиданности. Иволгин сидел на подоконнике в каких-нибудь двух метрах от меня. Он смотрел вниз, на гуляющую по площади толпу и бросаться за мной скорее всего не собирался. Но я все равно побежала к лестнице со скоростью хорошего спринтера…

На город уже опустилась ночь, но повсюду еще горели золотые огни. Вывеска уличного кафе под окнами гостиницы тоже переливалась разноцветными лампочками. Маленькие светильники сияли и под куполами полосатых зонтов, нависающих над столиками. Придерживая рукой подол, я прошла за заграждение и села с самого края, чтобы не особенно привлекать к себе внимание.

И тут же увидела Антона. Он неторопливо потягивал пиво из большой кружки и смотрел совсем в другую сторону. Но, наверное, все-таки почувствовал мой взгляд, потому что обернулся, вздрогнул и тут же натянул на лицо привычную легкую улыбку.

— Привет, — проговорил он, подходя к моему столику и усаживаясь напротив. — Решила воздухом подышать?

— Да, — я нервно повела плечами. — А ты что здесь делаешь? В Москве лебедей не увидел — в Прагу приехал?

— Да нет, я здесь больше по своим делам… Но и на земляков посмотреть, конечно, тоже приятно. Про тебя говорят много. Ты здесь чуть ли не Человек Недели!

Он был таким же, как тогда в своей квартире, таким же, как на пустыре в тот злосчастный вечер. Его рассеченная бровь еще не зажила, на губах играла вежливая, чуть насмешливая улыбка. А в глазах стыл ледяной, пугающий холод. И я вдруг абсолютно ясно поняла, что никого никогда больше не смогу полюбить. А он не полюбит меня. И вообще ничего хорошего в моей жизни уже не будет.

— А про меня не могут говорить, — идиотский нервный смех сухо запершил в моем горле. — Не могут — и все! По одной простой причине: меня нет в природе! Настя Серебровская есть! Но она сейчас благополучно танцует в Северске и одновременно, чудесным образом, успевает здесь! Она же, кстати, — любовница Иволгина, которую все в Москве очень ждали и которую было необходимо предъявить. А я Настя Суслова. Смешная фамилия, правда?

Антон как-то странно усмехнулся, словно не до конца понимая услышанное, и хрустнул костяшками пальцев.

— …А почему ты не смеешься? По-моему, очень смешная история! Про дурочку, которая поехала в Москву за своей первой любовью, там встретила другого мужчину. Но первому уже дала слово изображать его любовницу, благо, как та, тоже оказалась балериной. А тот другой решил обидеться и не захотел ничего слушать. А дурочке ничего не оставалось, как танцевать под чужим именем, и карьеру делать чужую, и жизнь жить тоже чужую!

На нас уже оборачивались, но, впрочем, достаточно деликатно, не хмыкая и не показывая пальцами. А я продолжала содрогаться в приступе истерического смеха.

— Подожди, подожди, — пробормотал Антон, перехватывая мою руку и прижимая ее к столу. — Я идиот, наверное, но почему-то не понял: невеста твоего Иволгина, она что, сейчас в Северске?! Это она Серебровская, да?

— Вот насчет идиота — это точно! Самовлюбленный идиот, которому ничего невозможно объяснить! Который никому, кроме себя, не желает верить!.. Господи, как я просила тогда, чтобы ты меня просто выслушал!

Он вскочил, схватил меня за плечи и сильно встряхнул:

— Настя! Подожди, Настя!..

— Ничего я не хочу ждать! И не буду! Не нужно мне уже ничего! Я научилась быть Одиллией, понимаешь? Сильной, жесткой, злой… Я уже могу быть сильной и без тебя ну никак не пропаду! Все, можешь быть свободен!

Ветер трепал подол моей цветастой юбки, развевал волосы. В свингере, надетом на голое тело, было откровенно холодно. Но еще холоднее делалось от осознания собственных слов: я говорила ему «уходи», кричала, что не нуждаюсь в нем, и чувствовала, что на этот раз он уйдет на самом деле.

Но Антон вдруг взял мое лицо в свои ладони, внимательно и как-то тревожно заглянул в глаза, а потом прижал мою голову к своей груди, совсем как тогда, на вечеринке однокурсников. И я немедленно разрыдалась, громко, сладко и счастливо…

Его отель находился неподалеку от Вацлавской площади. Туда мы добрались на такси. Мимо дежурного администратора прошли спокойно, хотя я, в своем белом свингере, надетом поверх цветастой юбки, вид имела весьма подозрительный.

А дальше все получилось само собой. Антон просто взял мои руки в свои, просто поцеловал мои дрожащие губы и просто сказал:

— Я тебя люблю.

Он был совсем не так мускулист и даже, наверное, не так красиво сложен, как Иволгин. Но, Боже, как я любила и его руки, и его ресницы, и его мягкие русые волосы, влажными прядями прилипающие ко лбу.

— Иди сюда, — позвал он, опускаясь на кровать. Я легла рядом и обвила его шею руками. Мы некоторое время просто лежали, а потом он поцеловал мою ладонь и спустился торопливыми губами к локтевой впадинке.

— Хорошая моя, нежная Настенька…

— Я люблю тебя. В самом деле люблю… Наверное, после всей этой истории с Иволгиным ты мне уже не веришь, да? Тем более все-таки был этот несчастный один раз, когда я с ним…

— Глупая моя девочка, — он обнял мои бедра и уткнулся лицом мне в живот. — Не было ничего. Совсем ничего не было… Ни с тобой, ни со мной. Все еще только будет…

Где-то на улице старинные часы гулко, размеренно и значительно били полночь. В ночной Праге незаметно рождался новый день.

Антон поднялся с кровати, поддерживая меня за талию и с торопливой нежностью целуя мои веки. Я обвила его ногами, прижалась всем телом, стремясь почувствовать: вот он, со мной, и никуда больше не денется! И лунные блики на зеркале в углу были золотисто-туманны, и прохладная темнота сентябрьской ночи мягко ниспадала на наши плечи. Это немножко напоминало ту памятную сцену из так и не станцованной мной «Юноны». Но, Господи, до чего же все было по-другому!

Я так и не поняла, отчего тихо заплакала: от того ли, что увидела, каким светлым и спокойным стало лицо Антона, когда он вместе со мной опустился на пол, от того ли, что небывалая нежность, переполняющая мое сердце, была слишком непривычной.

— Что с тобой? Что случилось? — тревожно спросил он, приподнимаясь на локте и заглядывая мне в лицо.

И я, стесняясь своих сумбурных чувств и просто не зная, как объяснить, вдруг ни с того ни с сего спросила:

— А твои девчонки, тогда… Они говорили про какую-то Лену. Кто она?

— Бывшая жена. Мы с ней в одной группе учились. Пять лет уже, как развелись.

— …И Ольга сказала, что ты ее очень долго не мог забыть…

— Ну, — Антон отмахнулся, — девчонки любят все излишне драматизировать!

И в том, как легко, почти небрежно он отмахнулся, мне вдруг почудилось что-то знакомое. Это пугающе знакомое было в его взгляде и когда мы прощались возле подъезда Жанны Викторовны, и когда я убегала из его квартиры.

— Антон! — Я тревожно стиснула руки. — Антон, пожалуйста!

И он понял, почувствовал, потому что тут же стал серьезным. Поцеловал мой затылок, скользнул губами по все еще стиснутым, напряженным пальцам:

— Правда, все прошло, Настенька. Давно прошло… Теперь только ты. Ты одна…

А я вдруг поняла, что больше всего на свете хочу танцевать Одетту и на бесконечно долгий, прекрасный миг замирать в летящем арабеске Белого Лебедя. Хочу, чтобы и завтра, и всегда Антон целовал мои пальцы и глаза. Хочу любить, и чтобы ему была нужна моя любовь. Вся, без остатка…

До утра мы так и не уснули. А когда рассвело, Антон спустил ноги с кровати и просто сказал:

— Сейчас пойдем к тебе и соберем твои вещи. Больше ни одной минуты ты в том номере жить не будешь.

— Ладно, — я со счастливой улыбкой потерлась щекой о его плечо, — только перед Алексеем неудобно как-то, я же слово давала… Но ведь, в самом деле, дуэт уже сложился, какая теперь разница?

— Да даже если б и не сложился! — Он хмыкнул и потянулся за брюками. — Я с твоим сексуальным террористом еще поговорю… Хорошо мужик устроился! Еще и истерики закатывает!

— Не надо. Я ведь добровольно помочь ему согласилась.

— Ладно, на месте разберемся… Кстати, выбери пока какую-нибудь мою рубашку вместо своей блузки.

Я еще раз счастливо пискнула и побежала в душ.

А когда мы вышли на улицу, моя голова чуть не закружилась от восторга. И дома, и деревья, и шпили старинных башен — все было золотым. Стрелки старинных часов, тех, что вчера били полночь, сияли солнечными бликами. А в мозаичных окнах величественного собора солнце распадалось на тысячу радужных брызг.

— Антоша, красиво-то как! — Я, сцепив руки на затылке, сделала простенький пируэт.

— А ты только заметила? — Он ласково усмехнулся и обнял меня за плечи.

На нашем этаже было еще совсем тихо. Вчера оттанцевали последний гастрольный спектакль, на сегодня было запланировано возвращение в Москву, поэтому народ сладко отсыпался. Ключ от номера лежал в кармане моего свингера, но мы, естественно, решили постучаться. Никто не ответил ни после первого осторожного стука, ни после того, как Антон довольно громко побарабанил в дверь кулаком.

— Он что у тебя, спит, как сурок?

— Да нет, — я пожала плечами и полезла за ключом. — Вообще-то Иволгин и будильник всегда первым слышал, который, между прочим, у меня на кухне под ухом стоял… Может, забрел вчера куда-нибудь? С него вполне могло статься.

— Ну что, тогда открывай…

Я открыла и в первый момент остолбенела от неожиданности. Иволгин лежал на полу посреди комнаты с выброшенной вперед правой рукой. Шея его была неудобно вывернута, глаза закрыты. Рядом с распахнутой тумбочкой на полу валялась пустая упаковка из-под таблеток. В форточку тянуло холодом. И самолетик, сложенный из вчерашней газеты, мерно покачивался на краю стола.

— Ой! — только и смогла вымолвить я, судорожно вцепившись в косяк.

Антон кинулся к Иволгину, перевернул его на спину и прижался ухом к груди.

— Он не пьяный, нет? — было первым, что пришло мне в голову.

— Нет. Водкой не пахнет. Дыхание очень плохое, но живой… Буди кого-нибудь, врача вызывать надо…

— Наверное, с сердцем плохо. У него и вчера болело, и вообще…

И тут взгляд Антона упал на упаковку от таблеток. Он взял ее с пола, вместе с документами и какой-то книгой вывалил из тумбочки на ковер еще две пустых коробки. Снова повернулся к Иволгину и указательным пальцем приподнял его веко.

— Сердце, говоришь? — Голос его стал жестким и решительным. — Если еще и сердце, то дело плохо. А то, что ты сейчас перед собой видишь, называется — наркотическая кома… Быстро дуй за врачом!

В самолете я сидела рядом с Антоном. Иволгин, бледно-зеленый, едва живой, накачанный всеми возможными и невозможными медицинскими препаратами, полулежал в кресле в самом конце салона. Как сказал врач, приехавший по вызову администратора гостиницы и пообещавший не придавать инцидент огласке: состояние позволяло транспортировать больного в Москву при условии немедленной госпитализации.

Облака за стеклами иллюминаторов казались такими же розовыми, как в день нашего прилета. Но все же это были совсем другие облака.

— И все-таки я чувствую себя сволочью, — сказала я, отстраняясь от плеча Антона и откидываясь на спинку кресла. — Ему сейчас так плохо, а его все оставили, в том числе и я…

— А что ты можешь сделать? — Антон поправил на переносице очки. — Только пожалеть его. Мне вообще кажется бессмысленным продолжать эту игру в Серебровскую.

— Давай хотя бы с Серебровской добивать его пока не будем?

— Ну ладно… Хотя я, честно говоря, не понимаю, почему стыдно быть хорошим партнером отличной балерины и чем его нынешнее положение брошенного любовника лучше?

Долетели мы без происшествий, а прямо из аэропорта Иволгина забрала машина «Скорой помощи».

— В больницу к нему сходишь. Да и я тоже зайду: все-таки объясниться надо, — сказал Антон, провожая взглядом желтый фургон с синей мигалкой… — Ну чем еще помочь? Придумай, поможем.

— А я уже знаю, — я зябко поправила воротник свингера. В Москве было значительно холоднее, чем в Праге. — Скажи мне, где здесь телеграф?..

Теперь я считала себя мудрой и опытной женщиной. И, естественно, моя помощь оказалась действеннее всяких лекарств. Ее лечебный эффект мы смогли наблюдать буквально через два дня, когда получили пропуск к Алексею в стационар.

— А у него уже есть посетители, — спокойно объяснила медсестра, дежурящая по этажу. — Подождать придется. Хотя, мне кажется, это надолго…

Улучив момент, когда она отошла от поста со своим журналом, я на цыпочках подошла к палате и заглянула в щелочку. Увидела, естественно, то, что и ожидала увидеть, посылая телеграмму из Шереметьева.

Алексей сидел в кровати, опираясь спиной на подушку. А Маша Иволгина, восхитительно красивая, длинноногая, заплаканная, ласково перебирала его темные, отливающие сталью пряди. Он же держал в своих ладонях ее свободную кисть. И я вдруг без всякого сожаления поняла, что в одном этом соприкосновении рук в тысячу раз больше любви и нежности, чем во всех тех поспешных поцелуях, которыми он осыпал меня той единственной ночью…

А потом новости посыпались одна за другой. Сначала Кристинка, в очередной раз обалдевшая от перемен в моей жизни, понижая голос, сообщила, что лысому Вадиму Анатольевичу кто-то в буквальном смысле начистил физиономию — не машину там взорвал, не экономическую подлянку подстроил, а просто и конкретно набил морду.

Я, естественно, бросилась допрашивать Антона. Но он только возмущенно насупил брови и официально заявил, что в последний раз сражался во втором классе на совочках. Но, что настораживало, новости моей нисколько не удивился!

Дальше в нашей квартире зазвонил телефон. И женщина, представившаяся балетмейстером из Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, предложила мне встретиться для серьезного разговора.

А в первых числах октября из Румынии вернулся Рыбаков.

Я как раз работала на сцене Одетту, когда он, энергичный, бодрый, в неизменной черной водолазке, вошел в зал и уселся в первом ряду рядом с Лобовым.

— Настя-то, посмотрите, как хороша! — заметил Юрий Васильевич, подпирая рукой щеку. — Правда, сманить ее от нас хотят. Как после пражских гастролей вернулись, так орлы из Станиславского на меня и налетели. Пришлось координаты дать… Да я, в общем, думаю: решать-то ей самой? Там тоже не медом мазано и своих прим хватает. А здесь она одна — звездочка!

— А кто это? — невозмутимо спросил Рыбаков.

Я остановилась, не дотанцевав вариацию, и успела заметить, как серые глаза Лобова поползли на лоб.

— Серебровская. Кто еще?

— Вовсе это не Серебровская… Хотя хороша, признаю. И лицо знакомое… Ты откуда, Лжедмитрий?

Рыбаков легко поднялся и подошел к сцене. Улыбка его была озорной и насмешливой. Я сдула волосы со лба и поправила лямку тюники:

— Из Северска. Суслова моя фамилия… Но вы меня, наверное, не помните?

— Почему? Теперь вспомнил!.. Но ты молодец, в технике здорово за это время набрала… Сбежишь, поди, от нас в Станиславского?

— Сбегу.

— А Германию-то оттанцуешь?

— Нет, наверное… — Я смущенно потупилась. — Замуж я выхожу через две недели, мы в свадебное путешествие хотели поехать…

Рыбаков повернулся к Лобову и демонстративно развел руками: так, мол, и так, ничего не попишешь… А потом вдруг весело спросил:

— Фамилию-то меняешь, Суслова? А то Серебровская звучало как-то посолиднее.

— Меняю. На Соколову, — пискнула я и сбежала за кулисы.