Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса

Глава первая, в которой читатель имеет удовольствие познакомиться с основными персонажами

Нет, что ни говори, а мы, русские дворяне, вырождаемся. Вырождаемся решительно и безвозвратно, устареваем быстрее, чем успеваем это осознать. Отцы наши со вкусом жили, долги делали, безумствовали по-всякому, но — как жили! Вот взять, к примеру меня. Круглый год принужден прозябать в деревне, страшно сказать — в столице в последний раз был три года назад! Да что в столице! В Москву выбрался только прошлой осенью, вот, судари, каково! А раньше как бывало? Батюшка мой Матвей Ильич чуть только травка зазеленеет — уж велит в имение собираться, вперед нарочного посылает — чтобы, мол, все подготовили, и не дай бог, чтобы по приезде обнаружились какие-либо огрехи… Тут уж разговор короткий — высечь, и все дела! Не то что ныне. Избаловали мужика, что и говорить! При светлой памяти Государе Николае Павловиче пикнуть никто не смел, вот где все сидели, а сейчас? Вольную крестьянам дали, господа Некрасов со товарищи истерику подняли — дескать, ах, бедный русский мужик, каково же ему, горемыке, тяжко приходится, того и гляди, скоро конституцию начнут требовать… Да, так о чем, бишь, я? Проживет батюшка мой в имении до конца августа — и снова в путь, в Петербург пора, пока дороги не размыло! А там уж все съехались таким же манером. А кушали, судари, каково?! Никаких таких салатов не признавали — не наша, не русская это еда, и все тут! Вот, извольте. Супца горячего — два-три вида, ушица какая, щи, еще там чего… Холодного — студни, заливное, грибочки. Жаркое — из дичи отдельно, из домашней живности — отдельно. Сладкое — кисели, компоты, пирожные. Да опять же зелень, фрукты… Во-он там на пригорочке у батюшки оранжерейка была — не поверите, судари, ананасы кушали свои! А яблоки — у нас же свой особый сорт был — «кашинка», заостренные такие, вкуса — необычайного! В одна тысяча восемьсот сорок седьмом повымерзли все яблоньки, да-с! А теперь вот за неимением средств, благодаря полному расстройству дел после смерти Матвея Ильича, живу здесь и пытаюсь утешаться красотами здешних мест да здоровостью здешнего климата, иного плезира — увы, не нахожу! Дом в Петербурге продан уж лет с десяток как, сын — в училище, вот с Авдотьей Михайловной да с Дашей и коротаем дни свои таким образом…

Так рассуждал князь Аркадий Матвеевич Кашин, сидя за накрытым белой скатертью столом в уютном плетеном кресле на веранде, освещенной неожиданно ласковым сентябрьским солнцем. Густо намазав ломоть белого хлеба свежим домашним маслом, он положил сверху изрядный кусок буженины и, отчего-то вздохнув, слегка откусил это произведение, запивая его дымящимся кофеем. Был полдень, завтрак длился уж второй час, но никому из сидящих на веранде решительно не хотелось вставать из-за стола. Все сидели, блаженно раскинувшись, и сквозь дремоту слушали несколько дребезжащий голос Аркадия Матвеевича, обожающего за трапезой повспоминать былые времена и посравнивать их с временами теперешними, причем всякий раз выходило, что тогда-де и солнце светило иначе, и кушали здоровее, и люди были иными, и вообще — ежели и были когда в государстве Российском порядок и блаженство — то только лет двадцать-тридцать назад, а сейчас же всеобщий упадок нравственности и непонятное стремление к загадочному прогрессу неизбежно приведут империю к гибели и хаосу. По первости я пытался было спорить с хозяином, но после того как был обвинен — при молчаливом согласии или безразличии остальных — в пособничестве демократам, либералам и прочим негодяям самого разного толка, по недомыслию или, наоборот, по злоумышлению толкающим правительство на неверный путь потакания рыдающим народникам, решил, что проще и выгоднее будет просто слушать вполуха его бесконечные разглагольствования — также, как вы принуждены слушать вечерний лай разошедшейся незнамо с чего, вероятнее всего, от одной лишь скуки, соседской собаки.

Зовут меня Павел Владимирович Беклемишев, и в описываемые мною времена я вошел в возраст Иисуса Христа — самые счастливые, на мой вкус, годы жизни, когда ты уже познал все, что только может познать мужчина, — и любовь, и разочарование, и службу, и житейский опыт, и понимание того, что со всем этим богатством у тебя впереди еще полжизни. Я любил нравиться женщинам, но не желал связывать себя обременительной связью с кем-либо из них, пусть даже с самой обворожительной и соблазнительной. Откровенно говоря, только одно обстоятельство мешало мне наслаждаться собственной персоною — вынужденная отставка. Так уж получилось — и, возможно, коли не поленюсь или не забуду, я поведаю о сем позднее — что принужден был оставить неплохо складывающуюся военную карьеру в чине штаб-ротмистра. Отец мой, действительный статский советник Владимир Васильевич Беклемишев, сперва сильно осерчал, но затем, будто припомнив что-то, вздохнул и отправил меня на все лето в имение к дядюшке по материнской линии князю Кашину, чтобы среди тенистых дерев и лугов я определил свое дальнейшее жизненное предназначение.

По правде сказать, я не представлял себе самого рода своей дальнейшей деятельности, ибо, ежели признаться, ничего более как служба на военном поприще не ведал и не умел. Знания в училище приобрел самые скудные, с языками у меня сразу же как-то не заладилось, к партикулярной службе, глядя на отца, имел стойкое отвращение, а уж о своей коммерческой жилке лучше вообще умолчу за полным ее отсутствием.

— Сын мой, с горечью должен признаться себе, что ты — полный остолоп! — словно Гомера продекламировал отец и отослал меня в Ярославскую губернию — подальше от актрис, рестораций и прочих столичных забав, предварительно отписав шурину просьбу приглядеть за мною и прочитать полный курс нравоучительных бесед и наставлений на тему о полезности обществу и высокоморальности служения идеалам, правда, без уточнения — каким именно. Просьба была выполнена Аркадием Матвеевичем ровно наполовину, ограничась одним только приглядыванием, ибо отец мой, скорее всего, запамятовал, что князь еще в моем возрасте службу забросил, справедливо рассудив, что лавры Сперанского и Канкрина ему никоим образом не грозят, продал дом в столице и рванулся в сельские кущи — спасать приходящее в полный упадок имение. Уж не знаю, какие идеалы применительно к Кашину имел в виду мой отец, но я нашел в нем только один — и самый пренеприятный — трогательное до отвращения преклонение перед седою стариной, о коем я уже упоминал выше, так что моя аморальность могла все лето почивать спокойно — трогать ее за раздутые жабры никто и не собирался.

Самое же комичное заключалось в том, что дядюшка был всего лишь на одиннадцать лет старше меня, — сами понимаете, я имел полное право слушать его брюзжания, вооружившись изрядной долей скепсиса и иронии, считая его жизненный опыт немногим более моего собственного, с тою только разницей, что почтеннейший Аркадий Матвеевич имел уже супругу и двух детей, а я же — не уставал благодарить судьбу за то, что не успела еще связать меня по рукам и ногам. Что же касаемо до разочарования нестарого еще сорокачетырехлетнего мужчины в действительности, на мой взгляд, вовсе не такой уж кошмарной и уж тем более никак не сулящей стране ад и разрушения, то сие было, и правда, непонятно: Аркадий Матвеевич походил или, вернее, старался походить на былых вельмож екатерининской эпохи, и выходило это у него откровенно плохо, если не сказать карикатурно — так, должно быть, представляют Фамусовых в скверных провинциальных театриках. Самое же печальное, что супруга его Авдотья Михайловна, урожденная Берендеева, всячески поддерживала мужа в его вкусовых пристрастиях, не по делу и не к месту вставляя в речь свою совсем уж диссонирующие с веком нынешним слова: «паки», «сиречь», «токмо»; «дондеже» и прочий архаичный набор времен Алексея Михайловича Тишайшего. Помню, как не выдержали и, переглянувшись, прыснули со смеху мы с дочерью Кашиных Дашей, когда, во время одной из подобных фраз Авдотьи Михайловны, в тишине июльского вечера раздался резкий гудок паровоза с железной дороги, пролегающей всего в паре верст от имения.

Этим летом в Медынском — так называлось родовое имение князей Кашиных — кроме вашего покорного слуги и обоих супругов проживало и гостило еще^ некоторое количество персон, которых я и постараюсь вам описать как сумею.

Прежде всего это дочь Аркадия Матвеевича Даша, имя которой я уже упоминал. Сия девятнадцатилетняя особа, как вы понимаете, приходилась мне кузиной, и оценить женские прелести родственницы мне было бы весьма затруднительно, ибо, как бы хороша она ни была, мне до этого, собственно, дела нет никакого — яблочко достанется все одно не мне, пусть же счастливчик и заливается соловьем насчет ее достоинств. Хотя, конечно, ежели по совести, — Даша была весьма недурна собою, роста изрядного, и, если бы не несколько подпортивший кашинскую породу берендеевский вытянутый нос, ее можно было бы назвать красавицей, достойной не прозябания среди ярославских просторов, а даже и внимания самых именитых петербургских кавалеров. Во всяком случае, в столице я встречал дам и значительно в меньшей степени одаренных природою и тем не менее пользовавшихся значительным успехом. Даша была смешлива, любила солить огурцы и варить варенье, обожала всяческие стихи, причем не всегда лучшего письма, охотно, но неважно музицировала и пыталась рисовать натюрморты, выходящие из-под ее кисти так же дурно, как и музыка, — одним словом, была в меру развитой, по провинциальным меркам, девицей и полностью снабжена всеми необходимыми для удачного замужества качествами, чтобы будущий супруг не заскучал ненароком долгими деревенскими зимами.

Был, впрочем, и жених — владелец имения неподалеку, некто Вадим Викентьевич Кубацкий, проживавший в пяти верстах вместе с сестрою Натальей — старой девушкой лет пятидесяти с изрядным хвостиком. На правах старинного друга семьи, ибо еще отец его — Викентий Сергеевич — дружил с батюшкой Аркадия Матвеевича, Кубацкий наведывался в Медынское едва ли не каждый день, иногда и вовсе ночуя в специально отведенной для него комнате. Он, не прикладывая к тому ни малейших усилий, вероятно, только лишь по причине своего вдовства и практически полного отсутствия конкуренции, официально числился женихом Даши и, скорее всего, догадывался об этом, не предпринимая никаких попыток к подтверждению или опровержению сложившегося public opinion[1]. Собою же Вадим Викентьевич представлял забавный сплав утонченного сибарита — также не без налета некоей провинциальности — и современного делового человека, уже успевшего отведать прелести промышленного бума и вкус недурных дивидендов, получаемых при должном отношении к делам. Подрядившись на поставки леса для строительства железной дороги, он нещадно уничтожал немалое количество растительности в принадлежащих ему угодьях и, более того, не раз уговаривал Аркадия Матвеевича продать ему свой лесок по сходной цене, но, будучи рачительным приверженцем старины, тот упорно не желал даже слушать соседа, ссылаясь на батюшку, деда и тени таких позабытых предков, что, думаю, и сам в них путался.

Общение Кубацкого с потенциальной невестой сводилось к легким заигрываниям, пожеланиям покойной ночи и доброго утра и снисходительным аплодисментам во время музицирования: полагаю, что, как человеку опытному, — а Вадим Викентьевич в молодости служил в гвардии — ему не составляло труда определить, что невеста — обычная деревенская простушка, что все, что она делает, — либо посредственно, либо в лучшем случае мило и что глава семейства Кашиных вместе с супругой — просто карикатурны, однако неизменно продолжал играть свою загадочную роль, появляясь в имении perpetuum mobile[2]. Меня Кубацкий отчего-то опасался, наверняка угадывая во мне столичную штучку, способную в любой момент охладить иронию провинциального денди и без зазрения совести подвергнуть его самому жесткому остракизму. Я, впрочем, не имел желания ссориться с ним, покамест только наблюдая за сим персонажем, по-своему забавляющим меня не менее всего выводка Кашиных. Что до отношений Кубацкого с Дашей, то, уверен, он рассматривал возможный брак с нею лишь с деловой точки зрения, видимо, будучи уверенным в серьезном приданом со стороны князя и, уж конечно, в том самом леске, на который уже давно положил свой прищуренный глаз.

Управляющим княжеским имением был Артемий Иванович Шмиль — уже практически старик, начинавший службу свою в Медынском еще при деде Аркадия Матвеевича — старом князе Илье Петровиче, и с тех пор ставший уже практически членом семьи. Во всяком случае, несмотря на явно плебейское происхождение, Шмиль столовался вместе со всеми, имел право голоса, которым, впрочем, пользовался весьма неохотно, и являл собою слепок с той самой старины, к которой князь был столь предрасположен. Будучи в благостном расположении духа, Аркадий Матвеевич просил старика еще раз припомнить что-либо из быта имения времен Государя Александра Павловича, и управляющий, покряхтев, словно леший, всякий раз осанисто расправлял пышные бакенбарды и начинал свои долгие, как зимняя ночь, рассказы о прежнем житье-бытье, неизменно сводившиеся к вкусностям тогдашней еды, послушности тогдашнего мужика и обходительности тогдашних соседей. Понятно, что эти речи бальзамом лились в уши Аркадия Матвеевича, и если он вступал в диалог, то я в эти моменты обычно старался ретироваться под любым предлогом, разумно предполагая бесконечность сего процесса. Уж не знаю, каков был управляющий в деле, — мне до этого интереса никакого нет и не было, хотя, видя иной раз руины оранжереи и полуразвалившуюся беседку, можно было составить не самое лучшее мнение о способностях Шмиля. Впрочем, не зря же говорят, что собака — всего лишь отражение хозяина!

Еще одной постоянной обитательницей Медынского была семнадцатилетняя дочка Шмиля — Анна, появлявшаяся на сцене, впрочем, лишь изредка ввиду своей необычайной стыдливости и пугливости. Обитая во флигеле, отведенном для управляющего, она чрезвычайно дичилась всякого общества, испуганной ланью кидаясь под сень дерев либо в свой флигель при виде любого стороннего взгляда. Скажу откровенно, я сперва заинтересовался этой таинственной фигурой, тенью мелькающей то тут, то там. Сколько я успел заметить, наружности она была весьма и весьма привлекательной, фигурой — стройна, прибавьте к этому необычайную легкость и быстроту, с которой Анна возникала и исчезала, да непривычно для девушки коротко остриженные темные волосы — и поймете меня. Делая вид, что она не интересует меня вовсе, я начал наблюдать за дочерью управляющего исподтишка, но, увы, она немедленно раскусила мой невинный замысел, как всегда, проносясь мимо и кинув в мою сторону такой убийственный взгляд, что мне показалось, будто ядовитая стрела пигмея вонзилась в мой лоб. Распаленный еще больше, я начал допытываться у самого Шмиля об обстоятельствах рождения и воспитания Анны, полагая, что неспроста эта девушка ведет себя столь дико для цивилизованного современного человека, хоть бы и сельского жителя. Оказалось, что ничего таинственного или трагического с нею вовсе не происходило, а подобным дичком она была едва ли не с детства, пугая Артемия Ивановича и его покойницу-жену своею необузданной фантазией и рассказывая им о каком-то, то ли вычитанном, то ли придуманном ею мирке, населенном лешими, домовыми, ведьмами и душами усопших. Пытаясь вернуть Аню в мир людей, отец давал ей читать другие книги, но необычное восприятие этого ребенка заставляло ее выискивать и в нормальных, обычных книгах моменты или фразы, только лишь подтверждающие существование иной жизни. Из круга чтения были после этого напрочь исключены Шекспир, Данте, Гоголь, Пушкин, Жуковский и прочие авторы, так или иначе касавшиеся запретной темы, а разрешены к употреблению только невинные сочинители неудобоваримых исторических романов, вроде господ Загоскина или Лажечникова, да незабвенный баснописец Иван Андреевич Крылов.

Ранний уход матери окончательно довершил формирование характера этой необычной девочки, к семнадцати годам сделав из нее героиню готического романа с вечной бледностью на лице, огромными оленьими глазами и чутьем ночного животного. Я за все лето не успел перемолвиться с Анной и парою слов, но тем не менее, даже узнав всю ее подноготную, сохранил к ней живейший интерес — и по-мужски, и по-человечески.

Еще одним, почти постоянным, обитателем Медынского был живущий неподалеку бывший судейский чиновник Сергей Диомидович Скальцов — персонаж, весьма достойный завершить коллекцию уникумов, среди которых я вынужден был провести все лето. Это был полноватый человек лет пятидесяти, с маслеными выпуклыми глазками, пухлыми губками и пальцами и непрестанно причмокивающий, словно кушал малину и наслаждался ее вкусом. Он не так давно вышел в отставку, покинул уездный город, приобрел за гроши разоренную усадьбу у спятившего помещика Маслова и окончательно там поселился. О причинах его отставки говаривали разное, но, по слухам, основным мотивом послужила необычайная его женолюбивость, особенно к девицам нежного возраста. Будучи застигнутым с тринадцатилетней особой — дочкой какого-то купца, он как-то сумел вывернуться, но чтобы не раздувать скандала, место свое вынужден был покинуть. Уж не знаю, как ему удалось загасить гнев обезумевшего купца, — вроде бы, Скальцову пришлось оказать ему какую-то услугу, выходящую за рамки его служебных полномочий, то есть совершив, некоторым образом, должностное преступление, ибо купец тот находился под следствием за какие-то неправедные деяния… В общем, история темная и, вероятнее всего, не совсем аппетитная, более того, я поначалу не совсем понимал, как человек с подобной репутацией мог быть принимаем в доме Кашиных и даже пользоваться там некоторым авторитетом. Лишь потом, со слов Кубацкого, мне удалось узнать, что Скальцов в свое время успел случиться крайне полезным для Аркадия Матвеевича в некоем весьма безнадежном для князя деле — я так понимаю, что сей служитель Фемиды вообще специализировался на подобных услугах в перерывах между погонями за невинными девичьими душами и телами, — и с тех пор неизменно пользовался благосклонностью всего семейства Кашиных. Появлялся Сергей Диомидович в Медынском довольно часто — до трех раз в неделю, был всегда отменно вежлив, первым, как мячик, кидался пожимать мужчинам руку, дамам певуче и очень долго говорил льстивые комплименты и вообще напоминал патоку, помещенную в комичное расплывшееся человеческое тело. Я не великий охотник до сладкого, а потому присутствие Скальцова никак не могло скрасить моего ареста в Медынском — я предпочел бы еще с десяток дочек управляющего либо штук пять Кубацких. Слухи же о нечистоплотности сего господина вообще отбивали у меня охоту даже пожимать его пухленькую, чуть влажную ручку, вызывая желание немедленно умыться — и непременно с мылом — и найти способ удалиться, чтобы не слушать более его липких речей, причмокиваний и не видеть хитрых глаз, тайком обшаривающих фигуры княгини, княжны, Анны и горничных.

Вот теперь, господа, вы сами можете судить об окружении, в котором я вынужден был провести свое заточение. Откровенно говоря, я бы давно плюнул на все и вернулся бы назад в столицу, но знал, что за этим не последует ничего хорошего. Дядюшка непременно отписал бы обо всем отцу, а отец, и без того сердитый на меня за обстоятельства моей отставки, которые едва не переросли в скандал, возможно, повредивший бы и репутации самого отца, в принципе, мог бы даже лишить меня наследства, что, ясное дело, мне было совершенно не нужно. А посему я дышал привольным воздухом Ярославщины, купался, ел, пил, слушал ленивые беседы обитателей Медынского, поглядывал на Анну Шмиль и скучал до той поры, пока события не стали разворачиваться совсем уж неожиданным образом.

Глава вторая,в которой происходит то, что происходит

Четверг, начавшись как любой иной день в Медынском, не предвещал ничего необычного, если не считать необычным одновременный приезд сперва Кубацкого, затем Скальцова, после него священника местного прихода отца Ксенофонта и хлынувшего напоследок никак не ожидавшегося проливного дождя. Уже вторую неделю в начале сентября стояли такие теплые погоды, что все решили, будто лето затянется минимум еще на месяц, однако Господь распорядился иначе.

— Это ж, однако, потоп какой-то! — пробасил отец Ксенофонт — видный мужчина лет сорока с небольшим, с выправкой и статью гвардейца и, вероятно, очень сильный физически, глядя в окно на безумство стихии и накрытую рогожкой, стремительно несущуюся куда-то из флигеля Анну Шмиль. Он единственный появлялся у Кашиных нечасто, внушая мне уважение уже хотя бы этим и еще своей немногословностью, обычно не свойственной священникам небогатых сельских приходов. Про него рассказывали много небылиц, в частности, что еще лет десять назад он носил одну из стариннейших дворянских фамилий, но после загадочной, вызвавшей множество толков смерти жены принял постриг и удалился от светского мира, посвятив себя отныне служению делам иным. Церковь святого Николая была по-строєна на средства еще деда Аркадия Матвеевича — князя Ильи Петровича и с тех пор отчаянно нуждалась в ремонте и финансовой поддержке главного своего прихожанина, коим и являлся Кашин. Очевидно, последние приходы отца Ксенофонта были связаны как раз с переговорами на эту тему, ибо Аркадий Матвеевич, понимая, что кроме него помочь практически фамильной церкви некому, как всегда, жался, обещая что-нибудь придумать.

— Уж не вы ли, святой отец, принесли нам такую напасть? — тоненько поинтересовался стоящий рядом Скальцов, тоже провожая масленым взглядом тонкую фигурку Анны. Отец Ксенофонт перехватил его взгляд и только вздохнул, предпочтя ничего не отвечать на подобную глупость. Скальцов хихикнул напоследок и отошел к уже накрываемому прислугою столу. Несмотря на раннее время, было столь темно, что, к неудовольствию хмурящегося дядюшки, пришлось зажигать свечи.

— Нуте-с, господа, делать нечего, давайте отобедаем, — потер, наконец, руки Аркадий Матвеевич, видя, как постепенно стол наполняется графинчиками и закусками. — Как говорится, непогода непогодой, а нам, грешным, никто не сможет помешать вкусить плодов земных… Так ли, отец Ксенофонт?

— Чревоугодие есть один из грехов плотских, — строго дернул густыми бровями священник. — Но поддержать закускою бренную плоть Господом не возбраняется.

— Хо-хо, не возбраняется! — хрюкнул от удовольствия Скальцов, обходя взглядом многочисленные яства, коими стол Кашиных славился на весь уезд. Стремясь во всем походить на пращуров своих, дядюшка ежемесячно издерживал на одни только трапезы сумму, достаточную для двух губернаторов. Во всяком случае, губернатор здешний как-то раз заезжал в Медынское и уехал совершенно удовлетворенный, сказав, что давно уже не потчевали его столь сытно и обильно. Говорили, правда, что, уже вернувшись в город, он, почувствовав себя от переедания крайне нехорошо, даже велел отворить себе кровь и принять рвотное. Больше, во всяком случае, в Медынском его высокопревосходительство не видели.

К четырем часам дня (хотя едва ли можно было назвать то, что происходило за окном, временем дневным!) все наконец-то уселись за стол и приступили к священнодействию, происходившему в поместье Кашиных три, а то и четыре, раза в сутки. Во главе стола, царственно улыбаясь и явно наслаждаясь вечной ролью хлебосольного хозяина, восседал сам Аркадий Матвеевич. По бокам от него сидели Авдотья Михайловна и Даша — они не играли ни во что, а просто ели, правда, Даша несколько часто косилась на Вадима Викентьевича, соседствовавшего по левую руку от нее. Кубацкий — вечный проповедник и единственный сельский светоч дендизма — спину держал прямо, ел мало и любезно вполголоса, словно что-то сугубо интимное и чрезвычайно приятное, предлагал Даше одно блюдо за другим. Напротив него, распушив бакенбарды таким образом, что они стали напоминать седые павлиньи хвосты, с самой приятною улыбкой трапезничал Шмиль, нашептывая что-то на ухо отцу Ксенофонту, несмотря на заповеди, заполнившему немалую свою тарелку весьма изрядными порциями и также не брезгующему настоечками, откровенно узурпировав в личное владение парочку особо приглянувшихся ему графинчиков. Я же сидел в самом конце стола, рядом со Скальцовым, с отвращением слушая его нескончаемые причмокивания. В месторасположении моем был только один плюс — все были у меня как на ладони, и я мог созерцать весь паноптикум, предаваясь неизменному своему иронизированию и мысленному злословию, награждая каждого язвительными прозвищами и замечаниями.

Тон за трапезой — как, впрочем, всегда — задавал хозяин, коснувшись в очередной раз избитой в Медынском темы пагубного влияния прогресса на состояние умов и натур русских людей. Выступая в ипостаси сторонника старого уклада, Аркадий Матвеевич, дирижируя в такт не успевающим слетать с языка мыслям серебряной вилкой, громко декламировал уже навязшие у меня в ушах (подозреваю, что не только у меня!) сомнительные ИСТИНЫ:

— Чуждое сердцу русскому поклонение мамоне — вот что такое ваш хваленый прогресс, и никто, никто не разубедит меня в обратном! Эти ваши железные дороги нарочно выдуманы для того, чтобы из денег делать еще больше денег, больше и быстрее. А зачем, я вас спрашиваю, на Руси что-то делать быстрее? Никогда мы не славились своей быстротой, зато и стоит до сих пор Земля Русская и, хвала Создателю, только прирастает землями инородческими, а быстрота — это от лукавого, да от немцев всяких. Ежели кому-то надо попасть куда-то — так попадет и так, хоть в Иркутск, хоть к камчадалам, никто еще не пропадал, все, слава богу, доезжают, а уж там из Твери в Вологду — так и вовсе разговоров нет!

— Позвольте, однако ж, — не удержался Вадим Викентьевич, с ироничной улыбкой утирая усики салфеткою. — Даже несколько дико слышать подобные речи на исходе третьей четверти девятнадцатого столетия! Вы что же — призываете нас променять очевидно полезные изобретения ума человеческого на деревянные бороны? Сталь — на глину? Да что там — ружья на мечи?! Да так, друг мой, от России камня на камне не останется!

— Зачем же утрировать! — возмутился Кашин. — Вы способны исказить любую здравую мысль! Я всего лишь имел в виду, что неумелое пользование продуктами разума человеческого неизбежно приведет к падению нравственности и искажению норм морали в пользу ловких деляг и искателей наживы, умело манипулирующих слабостями натуры русского человека.

— Боже, — закашлялся от таких формулировок Кубацкий. — Как громко… и как бесплодно!

— А вот лесочек-то свой… продать изволили, — медово вставил Скальцов, хитро подмигивая мне — мол, сейчас мы его того… подденем! — Хороший лес-то был, места и дичью богатые, и грибами. Теперь там хоть бедуинов заселяй — пустыня, как есть пустыня!

— Продал, не скрываю, — согласился Кубацкий, сохраняя спокойствие. — И еще продал бы, коли имел бы. Что за польза от него была? Глухарей пострелять? Лукошко грибов бабе собрать? Так я, сударь, лучше на дорогу сей лес пущу, на его месте посажу новый, а на вырученные деньги построю стекольный завод да мануфактурку, и работать на них будут те же мужики да бабы, которым, может, грибов-то собрать теперь и негде, зато денежку живую у меня заработать смогут, да и купить на нее чего душа пожелает! Так-то вот, сударь вы мой!

— Вот он — взгляд чуждого натуре русской капитала! — возопил тут князь, брызнув во все стороны от внезапного подтверждения своих идей слюною. — Всё на продажу! Угодья, леса, поля, реки — всё! А из хлебопашца сделать фабричного работника! А хлебца захотите — куда обратитесь? За границей на стекло менять станете? Ежели все кинутся лес продавать да из мужичка пролетарьят делать — что от страны останется?

— Пока леса в России лет на триста безущербно хватит, а заводы строить выгоднее, чем хлеб растить, — будем рубить и строить. Когда выгоднее будет хлебом заниматься — займемся и хлебом! — жестко рубанул ладонью Кубацкий, вставая из-за стола и вытаскивая из портсигара папиросу. — Вы, главное, господа, не мешайте прогрессу и не вставайте на пути людей, упорно трудом своим и мозгами выводящих державу нашу в число первейших государств мировых. — И он вышел из залы, вероятно, на террасу, курить. Дождь тем временем закончился, и прислуга отворила окна — в залу хлынул свежий, напоенный горьковатыми осенними ароматами воздух.

— Вадим Викентьевич, бесспорно, хороший человек, — после некоторого молчания продолжил Кашин, — я и батюшку его хорошо помню — истинный патриот России был, всего иноземного как черт ладана чурался… Но вот взгляды его — это что-то! Послушать его — так удивишься, как в России еще православному Богу молятся, а не там лютеранскому какому-нибудь! Ведь ничего святого за душой у таких людей нет, ни-че-го! И, что пугает, за такими — будущее России, людей, придерживающихся моих взглядов, все меньше и меньше… Как вы полагаете, отец Ксенофонт?

— Убежден, что, покуда Русь сильна духом и верой, пока народ смущать не будут книгами да речами прелестными, — ничто нам не страшно! — твердо произнес священник, выразительно глядя на Аркадия Матвеевича. — А что до погони за златом — так то суета все, бес — он всегда людей искушает, а кто слаб — тот и поддается искушению!

— Вот слова истинно русского человека! — торжественно встал князь и, подняв до краев наполненную рюмку, под осуждающие взгляды Авдотьи Михайловны единым духом осушил ее. — Павел, друг мой, а что же ты сегодня все отмалчиваешься? — внезапно спросил он меня, явно желая втянуть в бессмысленную дискуссию побольше гостей.

— Я, дядюшка, пока не слышу вопроса, — решил уклониться я, под воздействием некоторых наливочек попросту ленясь напрягать разум пустопорожними словесными излияниями, — но если вы касаетесь точки зрения господина Кубацкого, то лично я ничего скверного в его тезисах не вижу: каждый идет своим путем, а его путь выглядит вполне логичным. А впрочем, я — военный и мало что смыслю в практических вопросах…

— А пора бы, молодой человек, — пропел Скальцов, причмокнув. — Уж и семейством самое время обзаводиться — когда ж озаботиться вопросами-то практическими, как не сейчас? Вы, молодежь, на Аркадия Матвеевича-то не смотрите, он и послужить на поприщах разных успел, и имение от долгов спас, потому и порассуждать право имеет. А то, что вы в свои годы с видами на дальнейшее бытие не определились — едва ли уважения достойно.

Не дожидаясь ответа, который едва не сорвался с губ моих — причем особо сдерживаться я не собирался, тем более с подобным господином, в наставлениях которого нуждался менее всего, — Скальцов вышел из-за стола и, с озабоченным видом столкнувшись в дверях с вернувшимся Кубацким, прошмыгнул мимо него.

— Ну что, Аркадий Матвеевич, поди все мои косточки перемыли? — с веселым видом спросил, усаживаясь, Вадим Викентьевич. — Как же — беспринципный капиталист, ничего святого, торговля отеческими костями и прочая, и прочая…

— А вот и не угадали, — задорно перебила его Даша, подвигаясь чуть ближе к Кубацкому. — Последним у нас выступал Сергей Диомидович, обличив Павла, а в его лице едва ли не все молодое поколение, в лености, праздности и бездействии…

— Что ж, весьма здраво, — согласился Кубацкий, искоса взглянув на меня. — Есть в уважаемом Павле Владимировиче что-то печоринское, не могу отрицать.

— Да полноте, Вадим Викентьевич, что ж у вас все либо черное, либо белое! — не утерпел я, устав от совсем уж неприятной темы. Одно дело выслушивать за рюмочкой-другой дядюшкины разглагольствования и совсем иное — когда дело касается моей личности. — То дядя, понимаешь, призывает на борьбу с засильем капитала и падением нравственности, то вы на пару с месье Скальцовым ратуете за продажу едва ли не фамильных погостов, коли покупатель нужную цену предложит… А вы не допускаете мысли, что можно жить как-то иначе, не примыкая ни к тем, ни к этим? Просто любить, просто жить, не задаваясь вопросами и уж тем более не мучая ими и не поучая других, не повредит ли русской натуре чтение биржевых сводок по утрам, или что бы еще такое продать, чтобы получить двукратный барыш!

— А вы — ерш! — с некоторым даже одобрением произнес Кубацкий. — Да только ершитесь-то, покуда знаете, что отцовский капитал за спиною, а лиши вас его — так из ерша-то, сударь, в плотвичку оборотитесь.

— Может, и так, — лениво произнес я, зевнув, не желая рассориться с будущим женихом кузины. — А только лучше плотвичкою быть и жить в ладу с собственной совестью, нежели щукой с геморроидальными коликами и почечуем от бесконечных хлопот о приумножении банковского счета.

— Истину говорите, молодой человек! — густо протянул отец Ксенофонт, до того внимательно слушавший, подперев рукою бороду, нашу перепалку. — А вы, уважаемый Вадим Викентьевич, чем оборотистостью да деловитостью хвалиться, лучше бы толику малую на храм божий пожертвовали — давно уж ремонта требует, а средств нет! Вот Аркадий Матвеевич все обещает помочь, да никак не соберется…

— Обещал — пусть и помогает, — цинично ответил

Кубацкий, усмехнувшись. — А у меня на подобную благотворительность денег лишних нету-с, прошу покорно извинить, все в обороте. Давеча вот супруга губернатора приезжала, вся в кружевах и золоте, — на странноприимный дом по подписке две тысячи просила…

— Не дали? — угадал я.

— Не дал, — бесстыдно подтвердил Кубацкий. — Так и сказал — извините, мол, Ольга Геракловна, но считаю затею сию бессмысленной, вздорной и даже вредной. На приют денег соберут, поразвлекаются играми в добрых самаритян, а потом, как прискучит им, и бросят на произвол судьбы, а куда потом этих несчастных девать? Лучше уж изначально не давать им надежды, пусть их сами на себя рассчитывают!

— Даже слушать вас не могу — пойду по саду прогуляюсь, после трапезы полезно! — выпрямился во весь немалый рост отец Ксенофонт и неторопливо вышел.

— Да полно вам, господа! — всплеснула руками Авдотья Михайловна, не на шутку напутанная принявшим несколько резкую форму диспутом. — Дашенька, горлинка, спой нам что-нибудь. Вот и Вадим Викентьевич давненько уж не слушал тебя… Правда, Вадим Викентьевич?

— Несомненно! — с готовностью кивнул Кубацкий, спрятав лукавую смешинку в уголках глаз. Думаю, он так же скептически относился к музицированию моей кузины, как и я, несомненно, за годы службы в гвардии имея возможность приобщиться к более высоким образчикам творчества.

Все прошли в смежную комнату, где уж стояло старое пианино с бронзовыми канделябрами и, видать, заранее заготовленными нотами, как бы случайно открытыми на заранее заготовленной партитуре, — Даша весь прошлый день прокорпела над экзерсисами и вокализмами, мучая мой слух. Раздались первые аккорды, кузина взяла, на мой вкус, несколько пронзительную ноту, но, выправившись, продолжила уже терпимее. Кубацкий поначалу чуть вздрогнул и, приподняв тонкую бровь, со снисходительной улыбкой приготовился внимать долгой и сложной арии, чуть облокотившись на пианино. Аркадий Матвеевич с супругой расположились неподалеку, с блаженными улыбками оглядывая нас с Кубацким, управляющего и подкатившегося откуда-то масляно расплывшегося лицом Скальцова.

Я же, решив, что с меня довольно на сегодня, незаметно выскользнул из комнаты, подошел к столу, выпил клюквенной настойки необычайной крепости, зажевал квашеной капустой и вышел наружу — курить.

Потихоньку начинало темнеть, дождь лишь легонько накрапывал, было свежо, и я, поежившись, вознамерился сделать кружок вокруг дома. Из освещенного оконного проема музыкальной комнаты доносились пронзительные звуки неподражаемого вокализа Даши, и я, чертыхнувшись, отошел подальше, приблизившись к флигелю — обиталищу Шмиля и его дикарки-дочки. Очевидно, некоторое количество спиртного сделало меня смелее, и я вдруг отважился подойти к двери управляющего и постучаться. Не знаю, что бы я сказал Анне Шмиль, даже не уверен, что она стала бы слушать меня, но любопытство и желание пофлиртовать с этой необычной девушкой взяли верх над обычным моим благоразумием.

Дверь от несколько, может быть, настойчивого стука внезапно приоткрылась, и я, чуть подождав ответа, несмело вошел внутрь. Посреди просторной и с потрясающей безвкусицей обставленной комнаты, освещенной неверным огоньком чуть коптящей керосиновой лампы, на полу, подогнув ногу, точно раненая птица, в луже крови лежала Анна. Кинувшись к ней, я осторожно нагнулся над распростертым телом, разглядел глубокую рану на шее с вяло пульсирующим алым ручейком и отпрянул от неожиданности, увидев дрогнувшие ресницы несчастной. Она затуманенным взором смотрела на меня и что-то шептала, чуть шевеля мертвенно-бледными уже губами, едва различимыми на такого же цвета лице.

— Анна, что? Что? Прошу вас, громче! — Я склонился над ней, почти касаясь щекою ее губ.

— Я знала, что все… кончится… так… — еле слышно выдохнула она и отошла, верно, в свой вымышленный мир, где нам, грешным вкусителям благ земных, увы, не место.

Финальным аккордом этой трагедии раздался оглушительный гром, и дождь полил с такой силой, будто Господь решил в наказание за смерть девушки затопить Медынское со всеми его обитателями.

Глава третья, в которой одно действующее лицо сменяется другим

Едва ли я в состоянии описать переполох, поднявшийся в усадьбе после того как я принес собравшимся трагическую весть, — для этого надобно обладать талантом как минимум Гомера, мой же скромный дар, увы, не позволяет донести до читающего сии строки и малую толику страстей, разыгравшихся в Медынском. Все, позабыв о застолье и музицировании, кинулись под проливным дождем, более напоминающем тропическое наводнение, во флигель Шмиля, дабы лично лицезреть бездыханное тело прекрасной дикарки. Больше всего, конечно, убивался отец — за несколько минут он, казалось, постарел лет на десять, что, учитывая его и без того немалый возраст, сделало его в одночасье глубоким стариком. Примчавшись к дочери, управляющий кинулся к ее телу и, зайдясь в жутких рыданиях, все никак не хотел отпускать ее, пока, спустя с полчаса, мы не усадили его в кресло и не отпоили горячим пуншем. Аркадий Матвеевич, поначалу широким размашистым шагом проделавший путь от парадного входа до флигеля, по-хозяйски войдя внутрь, вернулся заметно побледневший и решительно запретил стоявшим на крыльце напуганным дамам даже заглядывать сквозь приоткрытую дверь. За ним к убитой проследовал отец Ксенофонт и сразу как-то сникший Скальцов, последним — по-прежнему холодный и невозмутимый, хоть это и выглядело несколько неуместно при таком повороте событий, Кубацкий. Я, уже имевший несчастье созерцать хладный труп той, кому довольно искренне симпатизировал, но, к сожалению, так и не успевший раскрыть своего отношения к ней, стоял вместе с совершенно растерянными Авдотьей

Михайловной и Дашей и курил одну папиросу за другой, будучи не в состоянии прийти в себя от первого шока и почти не чувствуя вкуса табака.

— Господи, что же теперь будет? — вполголоса всхлипывала сердобольная Авдотья Михайловна, постукивая от ужаса и холода зубами. — Бедный, бедный Артемий Иванович и несчастная Анна! Что за печальная судьба! Мы ведь почти не общались с нею, она была такая… такая нелюдимая…

Даша же ничего не говорила, изредка всхлипывая в платок и сморкаясь, не замечая покрасневшего носика.

На крыльцо вышел Кубацкий, неторопливо закурил, резко, со свистом втягивая сквозь плотно сжатые зубы воздух, и, ни к кому не обращаясь, процедил:

— Однако, какая неприятная история приключилась! Как чувствовал, не хотел сегодня никуда ехать.

— Боюсь, что теперь вы еще долго никуда не уедете, — усмехнулся я, поражаясь, как этому человеку в любой ситуации приходили сперва только мысли о собственной персоне. — Похоже, что этот вселенский потоп начисто отрежет нас от внешнего мира, и, вероятно, надолго. Кроме того, надобно как-то известить власти, и, полагаю, пока ведется следствие, все участники сегодняшнего обеда вынужденно станут гостями князя до окончательного разъяснения обстоятельств.

— Что? — вздрогнул Кубацкий, погруженный в какие-то свои мысли. — Да, черт возьми, об этом я не подумал… Экая досада, послезавтра я должен был уехать в Москву! А вы-то что думаете по этому поводу?

— Что я могу думать! — мрачно сказал я. — Варианта, увы, всего два. Первый — Анну убил кто-то пришлый, в надежде на поживу, хотя едва ли — взять у Шмиля, по-моему, нечего, да и следы ограбления либо поисков ценностей отсутствуют…

— А второй? — несколько нервно спросил Вадим Викентьевич, с вызовом глядя на меня.

— Не сомневаюсь, что о втором вы и сами догадываетесь, — в тон ему ответил я, тоже глядя в его сузившиеся глаза. — Это сделал кто-то из нас!

— Боже! — вскрикнула Авдотья Михайловна, прижав к себе Дашу. — Павел, что вы говорите! Вы же не хотели сказать, что несчастную Анну убил Вадим Викентьевич либо…

— Именно это Павел Владимирович и хотел сказать, — выпуская струйку дыма в сторону, перебил ее Кубацкий. — Либо я, либо он, либо любой другой из числа сегодняшних гостей — и в этом я полностью согласен с ним!

Вышедшие из дверей князь, отец Ксенофонт, Скальцов и бессильно, с поникшей головой, волочащий ноги Шмиль прервали фразу Кубацкого.

— Господа! — взволнованно произнес Аркадий Матвеевич, взяв протянутые руки супруги в свои. — Я полагаю, нам необходимо вернуться в залу и обсудить создавшееся положение. Кроме того, Артемий Иванович нуждается в отдыхе — голубка, позаботься, пожалуйста, о нем, — обратился он к Авдотье Михайловне, лишь безмолвно кивнувшей ему.

— Закройте флигель на ключ, — с неожиданной для него резкостью распорядился Скальцов. — До приезда следователя все должно быть в том же виде, в каком мы застали покойную.

— Он прав, — подтвердил Кубацкий. — Артемий Иванович, дайте, пожалуйста, ключ.

Шмиль растерянно зашарил по карманам и выудил старинный огромный ключ, из тех, какими раньше, верно, закрывались окованные железом тяжелые крепостные двери. Кубацкий запер флигель и спрятал ключ в сюртук.

— Позвольте! — не вытерпел я, наблюдая за самоуверенными действиями этого dandy. — Насколько я понимаю, вы покидали залу во время обеда!

— Вы тоже. Ну и что с того? — раздраженно молвил Кубацкий.

— А то, Вадим Викентьевич, что, с точки зрения юриспруденции, вы находитесь в числе подозреваемых и не можете владеть ключом, ибо не исключено, что, тайно воспользовавшись им, попробуете уничтожить какие-либо следы преступления, ежели они там имеются. На тех же основаниях ключ нельзя доверить мне, отцу Ксенофонту и господину Скальцову. Логичнее всего отдать его кому-либо из хозяев или Артемию Ивановичу, но, принимая во внимание состояние последнего, предлагаю вручить его Авдотье Михайловне.

— Разумно, — немного поразмыслив, согласился Кубацкий, протягивая ключ княгине.

Вернувшись в залу, все заняли прежние места, за исключением Авдотьи Михайловны, ушедшей распорядиться насчет отдельной комнаты для Шмиля, и самого обезумевшего от горя родителя. Одежда наша изрядно промокла, и князь велел натопить камин. Молчание царило среди позабытых тарелок и графинов, странно даже было вспомнить, что еще пару часов назад мы вяло спорили о каких-то глупостях и внимали звукам фортепьяно, не зная, что чья-то злодейская рука уже заносит роковой кинжал над самой, может быть, недостойной такой участи обитательницей Медынского. Что до меня, то, если бы, например, зарезали г-на Скальцова, я едва ли был бы так же впечатлен сим событием.

— Надо как-то сообщить в полицию, — убитым голосом нарушил тишину Аркадий Матвеевич. — Нельзя покойницу держать там, пока непогода не прекратится…

— Исключено, — сказал, закурив Кубацкий, уже больше не выходя из залы. — От дороги ничего не осталось, экипаж завязнет уже в версте отсюда, до города же, сами знаете, сорок верст, до станции — двадцать. Даже если дождь и кончится, мы на несколько дней обречены гостить у вас, дорогой Аркадий Михайлович!

— Но что же делать, господа? — совсем растерялся Кашин. — Получается, что мы должны жить вместе с убийцей под одной крышей, будучи не в состоянии что-либо предпринять?

— Папа, я боюсь! — всхлипнула Даша, стуча зубами о стекло стакана с морсом, которым тщетно пыталась запить какую-то микстуру.

— Собственно, мы могли бы попытаться восстановить события своими силами, — предложил я, оглядывая сидящих, — но, поскольку один из нас явно будет лгать, едва ли мы докопаемся до истины.

— Да отчего ж вы так убеждены, что убил кто-то из нас? — уже прежним голосом пропел, причмокнув, Скальдов. — Есть еще прислуга, на территорию усадьбы теоретически мог проникнуть кто угодно — да мало ли кто!

— Я, господа, тоже склонился бы к точке зрения господина Скальцова, — кивнул я, ожидая подобного, — тем более что оно нам всем было бы и проще, и выгоднее. Да, видите ли, какая петрушка: знаю я немного более, чем вы, а потому вынужден придерживаться своей версии.

— Что вы имеете в виду, сын мой? — нахмурился отец Ксенофонт.

— Я имею в виду последние слова покойной, которые она успела прошептать мне за несколько секунд до смерти, — отчеканил я, наслаждаясь произведенным эффектом.

— И что же она вам сказала? — побледнев, спросил Кубацкий, резким движением давя папиросу в тарелке.

— Эти слова я могу сообщить только следователю, — я с улыбкой покачал головой, отмечая дернувшуюся щеку Скальцова, сузившиеся до размеров булавочной головки зрачки Кубацкого и тяжелый немигающий взгляд отца Ксенофонта. Господи, что за страсти кипели вокруг этой дикой красавицы! Неужели все трое могут быть как-то причастны к ее убийству?

— Глупости! — встряхнувшись, решительно отмахнулся Кубацкий. — Вы блефуете, милейший Павел Владимирович, и я вам просто не верю.

— Отчего же? — осторожно поинтересовался я. — Уж не оттого ли, что вам крайне выгодно было бы молчание покойницы?

— Вы забываетесь, сударь! — ледяным голосом молвил Вадим Викентьевич. — Что до покойной, то я даже не имел чести быть с нею знакомым, и это может подтвердить кто угодно, хотя бы ее отец. Вы же, как мне кажется, просто хотите казаться интересным, а для того и придумали всю эту историю с якобы имевшей место предсмертной исповедью бедной девушки…

— Господа, господа, не будем ссориться! — примиряюще заговорил Аркадий Матвеевич, до этого лишь водивший глазами то в мою сторону, то в сторону Кубацкого. — Кажется, у меня появилась идея. Верстах в восьми отсюда есть именьице отставного судебного следователя, некоего Юрлова Михайлы Яковлевича. Мы не то чтобы хорошо знакомы, но, помнится, как-то раз он даже бывал у нас.

— Да, был такой… — с неохотой промямлил Скальдов, похоже, неплохо знавший Юрлова во время своей службы «на поприщах».

— Я сейчас пошлю кого-нибудь к нему, авось верхом-то и доскачет, а там и поглядим! — восторженно, довольный собой и своей сообразительностью, закончил Кашин.

— Идея-то неплоха, — тоже заулыбался Скальдов. — Да только как Юрлов сей к нам-то попадет, даже ежели и согласится? Экипаж — не доедет, а верхи он, поди, отродясь не сиживал, да и к тому же сам уже не мальчик.

— Не будем медлить, посылайте, — вздохнув, махнул рукой отец Ксенофонт. — Если Юрлов ваш — человек дельный, то изыщет способ, как доехать!

— Вот и я так думаю, — хлопнул в ладоши Аркадий Матвеевич и вышел из залы, громко призывая старого дворецкого Василия.

— А что он такое — сей Юрлов? — негромко спросил Кубацкий, мельком стрельнув по мне холодными глазами. — Вы ведь* Сергей Диомидович, сколько я понял, знавали его?

— Верно-с, имел удовольствие, — скривил в усмешке губки Скальцов. — Что он такое, говорите? Да, пожалуй, что ничего особенного! Чудак и неудачник, каких в провинции хоть пруд пруди. Служил ни шатко ни валко, звезд с неба не хватал, никого не слушал — знай, свое гнет! Не деловой человек! В последний год службы завел дело на сына полицмейстера Игнатия Васильевича — помните, шумок был, когда молодежь побаловала легонько, какого-то штатского слегка помяли? Ну, так вот, за дело взялся Юрлов, и хоть намекали ему — замни все, забудь, он — нет, ни в какую, не дозволено, говорит, никому так вести себя. Что там, сам полицмейстер к нему приезжал, деликатно так намекал, что ты, мол, Михайло Яковлевич, брось это дельце-то, а там, глядь, к пенсиону-то и в достойные чины выйдешь, да и сам Игнатий Васильевич обещал в долгу не остаться… А тот — все упрямится! Ну, в общем, дело передали более покладистому человечку, а строптивцу быстренько коллежского секретаря дали да раньше времени на пенсию спровадили… Вот такая птица господин Юрлов!

— Он что — глуп или все же умен? — продолжал допытываться Кубацкий.

— Пожалуй, что и умен, — неохотно признал Скальцов, наливая себе водки. — Помните историю, когда целое лето купцы пропадали с деньгами? Так это Юрлова рук дело, он убийц-то на чистую воду вывел.

— Ну, господа, все в порядке! — вошел довольный Кашин и, зябко поежившись, тоже плеснул себе какой-то ароматной настойки. — За пять целковых вызвался Силантий ехать — бедовый мужик! Нужда, говорит, у меня большая, барин, так бы, говорит, — ни за что! Я уж ему и коня хорошего дал…

— Может, и вашу Анну такой вот Силантий зарезал, — пожал плечами Кубацкий. — Тем более сам признался — нужда! Такие за полтинник зарезать могут.

— Не было на Руси такого, чтобы мужик невинную девушку за полтинник жизни лишил, — сурово пошевелил густыми бровями отец Ксенофонт. — Барина — могут, а душу божью, и не пожившую еще, — не верю! Вы, сударь, народа-то своего не знаете и судить о нем — не можете! А так вот — ножиком по горлу — это все больше барская забава!

— Да вы сами-то, святой отец, говорили, что тоже не из крестьян! — ехидно заметил Кубацкий. — Откуда ж такие познания?

— А я, сын мой, не гнушаюсь с народом поговорить, когда он с бедой и с радостью ко мне в церковь приходит, и потому точно знаю, что злодейство давешнее — не мужицких рук дело.

Мне, к тому времени уже чрезвычайно уставшему от перипетий прошедшего дня, отчаянно захотелось спать, и я, не скрываясь, зевнул столь широко, что на звук обернулись все присутствующие.

— Пардон, господа! — Я встал и церемонно раскланялся со всеми. — Позвольте удалиться, ночь уже, думаю, что господина Юрлова мы дождемся не ранее утра, а толочь далее воду в ступе — не вижу никакого смысла. Покойной ночи!

Поднявшись к себе, я быстро разделся и нырнул под одеяло, пытаясь согреться, укрывшись от пронизывающего холода, проникающего сквозь щели в окне. Дождь и не думал заканчиваться, с неистовством стуча ледяными брызгами в стекла и стены. Поистине, убийца, кто бы он ни был, дождался просто дьявольской погодки для воплощения своего замысла! Я представил себе неизвестного мне Силантия, мчащегося на мокром коне сквозь природное безумие в кромешной тьме на поиски господина Юрлова, и в ужасе закутался в одеяло еще плотнее. Интересно, если Силантий таки доскачет до имения бывшего следователя — что тот ему скажет? Неужто, и в самом деле, оденется и поедет? Я бы, наверное, отказался или, по крайней мере, повременил бы до утра… Хотя… Бедная Анна… Хр-р…

Разбудили меня непонятные сперва звуки — спросонья показалось, что в первый этаж усадьбы пробрался наглый огромный хряк и, изъясняясь почему-то на чистейшем русском языке, перемежает вежливую речь обыкновенным свинским хрюканьем. «Очень рад… хрюк-хрюк… позвольте… хрюк… это ужасно… хрюк-хрюк… спасибо, не откажусь… хрюк…» Перевернувшись на другой бок, я нехотя стал припоминать, к чему может присниться такая нелепица, но так ничего и не вспомнил. Голоса снизу тем временем становились все отчетливее; я приподнялся и, вслушавшись, понял, что хряк вполне реален, как реальны доносившиеся из залы знакомые интонации Аркадия Матвеевича и Авдотьи Михайловны. Так как предположение о внезапном прибытии в Медынское гастролирующего цирка-шапито с говорящей свиньей в качестве гвоздя программы я отмел сразу, оставалось последнее — вероятнее всего, появился еще один гость, и почти наверняка это — господин Юрлов.

Потянувшись как следует, я вскочил с постели, умылся, небрежно накинул на новую белую сорочку мундир и спустился вниз. Никакого хряка, конечно, не было, вместо него за столом в компании князя и его супруги сидел накрытый шотландским клетчатым пледом, так что из него торчала только округлая взъерошенная голова, мужчина лет шестидесяти и беспрестанно чихал. По всей видимости, это его носовые звуки я и принял за хрюкание. Несмотря на красное лицо и болезненный вид, мужчина тем не менее улыбался и весьма-весьма благосклонно взирал на меня, прихлебывая дымящийся чай и черпая ложечкой малиновое варенье.

— Познакомьтесь, Михайло Яковлевич, племянник мой, Павел, сын покойной сестрицы, — любезно представил меня Аркадий Матвеевич.

— Крайне приятно… чхай!.. Извините, руки не подам, князь раздел меня до исподнего… Промок, знаете ли, пока к вам добрался… — благодушно кивнул мне Юрлов.

Я тоже ласково кивнул веселому старичку и присел рядышком, намереваясь позавтракать и посмотреть за реакцией на появление бывшего судебного следователя остальных обитателей второго этажа.

Глава четвертая, в которой все действующие лица собираются вместе

Увы, но моим ожиданиям не суждено было сбыться — испив три чашки крепчайшего чаю, Юрлов извинился и попросил князя указать ему покои, в которых он смог бы немного отдохнуть после измотавшего его ночного вояжа на крупе лошади Силантия. Оказывается, старик, совершенно не умевший ездить верхом, уселся позади лихого мужика, уцепившись за него, и таким манером под проливным дождем, укрытый какой-то попоной, проделал весь путь до Медынского. Понятно, что такое испытание оказалось слишком серьезным для его почтенного возраста. Несколько разочарованный отложившимся собранием, я позавтракал с бледной, невыспавшейся Дашей и с преисполненной решимости как можно быстрее разобраться со вчерашним кошмаром Авдотьей Михайловной и вышел на веранду. Дождь стал несколько слабее, но это выражалось всего лишь в том, что вместо давешнего потопа вода лилась умеренным потоком с ровным звуком «ш-ш-ш», не давая ни малейшей надежды хоть на какой-нибудь просвет. Вдалеке, сквозь серую пелену, виднелась малюсенькая фигурка мужичка, лихорадочно скидывавшего вилами сено из хилой копёнки в телегу, запряженную понурой тощей лошаденкой.

— Никак Михайло Яковлевич пожаловали? — поинтересовался у меня за спиной голос Скальцова. Он стоял, одетый в явно великоватый для его роста стеганый халат князя, и с видимым наслаждением, причмокивая, отпивал из чашки кофе, распространяя вокруг себя терпкий, уютный аромат. — А я было думал, что не поедет.

— Думали? Или надеялись? — уколол я Сергея Диомидовича, прозрачно намекая на двусмысленность нашего с ним положения.

— Вы, сударь, все меня, старика, обидеть за что-то хотите, — вздохнул Скальдов, — а не получится! Во-первых, и не такие мамонты зубы об меня ломали-ломали да и руками махнули. А во-вторых, у вас и самих-то положение хуже архиерейского: дамочку-то вы нашли, а зачем к ней подались в темноте — непонятно! Сами понимаете, девчонке по горлышку резануть — много времени не надо, а то, что слова она там какие-то вам сказала, так это домыслы ваши!

— Полноте, Сергей Диомидович, — в тон ему ответил я, следя за реакцией неприятного мне человека. — Это у вас наличность-то вся в пуху, про ваши шалости с младыми наядами в городе разве что глухие не слыхали. Да что в городе, на всю губернию прославились! Может, взыграло ретивое? Видел я, как вы посматривали на девчонку! А кстати, дело-то ваше с купеческой дочкой уж не Юрлов ли вел?

— Хо-хо, — неопределенно высказался Скальдов и с тою же улыбкой покинул веранду, заставив меня внутренне ликовать.

Кстати, во многом он был прав! Черт меня дернул вообще выходить из дома! Хорошо еще хватило ума не смалодушничать и сообщить всем о происшедшем, хоть бы и навлекши на себя неизбежные подозрения в том, чего не совершал. Поразмышляв, я понял, что, как ни прискорбно для меня, тяжесть сомнений в своей невиновности мне придется на равных делить с Кубацким, Скальцовым и отцом Ксенофонтом. Имея желание по какой-нибудь причине убить несчастную, я бы вполне мог это сделать за то время, что выходил проветриться, и, увы, никак не смогу опровергнуть обвинения, буде они появятся в голове Юрлова. Вспомнив, что причиною моей прогулки было желание кузины непременно исполнить проклятую занудную арию для своего сомнительного жениха, я с горькой иронией усмехнулся: вот уж поистине забавную штуку выкинула со мною великая сила искусства!

Докурив, я поднялся к себе в комнату и, взявшись от нечего делать за томик Карамзина, незаметно для себя задремал над хитросплетениями бесконечных междоусобиц многочисленных русских князей. Из всей отечественной истории я с симпатией отношусь лишь к веку восемнадцатому — там как-то все понятно и, я бы сказал, не без курьезов, все же, что происходило ранее, на меня неизбежно действует как отменное снотворное.

Сон мой длился около трех часов — вы не поверите, насколько хорошо спится в деревне под дождь, один только шуршащий монотонный звук заставляет ваши глаза сомкнуться, а организм — погрузиться в сладостные объятия старика Морфея. Поднявшись, я разгладил перед зеркалом несколько смятую подушкой щеку и отправился в залу, заранее предвкушая радостную встречу Юрлова со Скальцовым.

Внизу будто бы ничего не изменилось со вчерашнего дня: на стол было накрыто так же обильно, люди были те же самые. Различие заключалось в несколько унылых физиономиях собравшихся, совсем уж убитом виде Шмиля и, собственно, в присутствии нового лица.

Михаил Яковлевич Юрлов был облачен в немного потертый вицмундир и в несколько оборотов намотанный на шею вязаный шарф, выглядя, таким образом, довольно комично и не строго. В момент моего появления он как раз досказывал что-то, очевидно, историю своего приезда в Медынское.

— …совершеннейший зверь, господа, вы бы его видели! — с аппетитом вкушая яичницу, несколько простуженным голосом юмористически живописал Юрлов. — Поедемте, говорит, господин Юрлов, беда случилась. Я ему и говорю, мол, голубчик, я не врач, а от дел уж год как отошел, ступай, братец, с богом! А он мне — делайте что хотите, барин, а без вас не поеду, а сам все на меня эдак надвигается как скала. В общем, повязался он кушаком, меня какой-то рогожею накрыл, как собаку, на забор усадил позади себя и велел держаться за кушак. А что по дороге-то творилось, не приведи Господь! Я, господа, седьмой десяток на свете живу, а подобного со мной никогда не случалось… чхай! Пардон!

Я, небрежно кивнув всем, кого сегодня еще не имел удовольствия лицезреть, уселся за стол, указал слуге, чтобы налил мне ухи, и с удовольствием плеснул в рюмку водки.

— Нуте-с, господа, теперь, когда все здесь, может быть, вы позволите мне приступить к тому, зачем меня, собственно, пригласили? — с некоторой даже робостью спросил Юрлов. ~ Надеюсь, вы понимаете, что никакого удовольствия сие мне не доставит, а прибыл я, только внимая просьбе и, скажем так, неловкой ситуации, в которой оказался добрый мой сосед князь Аркадий Матвеевич. Следствие проведем, так сказать, частным порядком, а как распогодится, известим полицию. Гости-то они более неприятные, нежели я, а потому, если им свои выводы преподнести, они и вас надолго не задержат!

— Да-да, господа, я бы попросил всех быть пооткровеннее с Михайлой Яковлевичем, ибо мы все сейчас кровно заинтересованы в… — неожиданно замялся Аркадий Матвеевич.

— В чем же? — иронично осведомился Кубацкий.

— В торжестве истины, господин мой хороший, — ласково подсказал ему Юрлов. — Убийца-то сейчас посреди нас находится. Мы пока что не знаем, для чего он сотворил такое, а узнать, кто и для чего, — надо: а ну как злоумышленник не ограничится одной жертвой? Что тогда?

Скальцов на эти слова презрительно фыркнул, обратив на себя внимание ласкового Михайлы Яковлевича:

— Али ты, Сергей Диомидович, иначе мыслишь?

— Да какая, Михайло Яковлевич, тебе разница, что я мыслю? — отворотившись от Юрлова, отвечал тот. — А мыслю я, собственно, так: глупости все это и ни к чему! Анну наверняка пришлые убили, их и искать надобно. Ну что ж ты думаешь, в самом деле, что это я девицу-то зарезал или там Вадим Викентьевич? Глупость-то, господи, какая!

— Глупость не глупость, а разобраться надо, — мягко сказал Юрлов, со вздохом доедая яичницу. — Княгинюшка, попроси еще яишенки сделать, страсть как люблю ее, голубу! Мясцо-то я, грешник, есть и вовсе перестал — нехорошо это, животинушек-то кушать, а яишню весьма уважаю.

— Может быть, уже начнем? — нетерпеливо дернул тонкой бровью Кубацкий. — Я с удовольствием при других обстоятельствах выслушал бы рассказ о ваших гастрономических пристрастиях, но, поверьте, каждый лишний день пребывания в гостях у уважаемого Аркадия Матвеевича стоит мне потери баснословных денег!

— Воля ваша, сударь, — кротко молвил Юрлов, ковыряя в пустой тарелке остатки квашеной капусты. — Начнем, пожалуй. Кто из вас, господа, может сказать мне, когда видел в последний раз Анну Шмиль живой? — И внезапно строго обвел всех сидящим за столом взглядом.

— О господи! — всхлипнул управляющий, приложив к запавшим глазам засморканный платок

— Простите, ради бога, что затрагиваю отцовские чувства столь печальным образом, — учтиво извинился Юрлов. — Сам отец, знаю, каково детушек терять… О-хо-хо, деточки, деточки! — вздохнул он и, выдержав паузу, снова обратился к нам: — Итак, кто?

— Может быть, я? — с необычной для его комплекции и внешности нерешительностью спросил отец Ксенофонт. — Где-то, если не ошибаюсь, в четвертом часу я стоял у окна… вместе с господином Скальцовым и видел, как покойная бежала куда-то по двору, накрывшись какой-то тряпицей… Более я ее не видел.

— Подтверждаете, Сергей Диомидович? Было такое? — немного насмешливо спросил Юрлов.

— Ну, было… — раздраженно огрызнулся Скальцов. — Какая разница — было не было… Да, вроде бы, все так! Я тоже тогда видел ее в последний раз.

— Присоединяюсь, — согласился и я. — Я, правда, у окна не стоял, а сидел вон в том кресле, но Анну, действительно, видел.

— Я и того раньше, — шмыгнул носом Шмиль. — Что-то около двух часов дня. Звал ее сюда, но она, как всегда, отказалась, а я, старый дурак, не стал настаивать… Она у меня такая… была… — И разразился беззвучными рыданиями.

Остальные подтвердили, что если и видели вчера несчастную Анну, то еще раньше старика Шмиля, либо, как Кубацкий, вообще не видели ее в этот день.

— Понятно, — обрадовался неизвестно чему Юрлов. — Тогда идем далее. Кто может восстановить события вчерашнего застолья? Прошу кого-то одного, а остальные, если что-то будет не так, поправляйте!

— Можно? — по-школярски поднял я руку, сам внутренне удивившись своему неожиданному поведению. Право, что-то было в этом Юрлове… черт, даже не умею сказать, что именно! — Началось все спором Аркадия Матвеевича с господином Кубацким на самые безобидные темы… нечто вроде дискуссии двух полярных мировоззрений на судьбы России. На мой взгляд, победила партия капиталистов в лице Вадима Викентьевича, после чего он покинул нас, если не ошибаюсь, минут на десять. Так, Вадим Викентьевич?

— Может быть, — с холодным безразличием пожал плечами Кубацкий. — Мне как-то не пришло в голову смотреть на часы!

— Вернувшись, господин Кубацкий в дверях столкнулся с господином Скальцовым, тоже отправившимся подышать воздухом, — продолжал я, наблюдая за хладнокровно что-то жующим Сергеем Диомидовичем, — и отсутствовавшим уже несколько дольше, придя, уже только когда все перебрались в музыкальную комнату…

— Экая у вас память завидная, сударь! — насмешливо протянул Скальцов. — Словно специально за всеми следили…

— Благодарю, — отвесил я легкий полупоклон. — Просто я люблю наблюдать за людьми, это моя слабость, не скрою! Итак, после ухода Сергея Диомидовича, спустя минут этак с двадцать, нас покинул святой отец, сославшись на необходимость освежиться. Время его возвращения указать не могу, так как приблизительно через полчаса сам вышел прогуляться и покурить. Завидев приоткрытую дверь обиталища семейства Шмилей, я решил проведать отшельницу и, собственно, там ее и застал… еще живой…

— Вот как! — крайне заинтересовался Юрлов. — Успела ли, любезнейший Павел Владимирович, она вам что-то сказать?

— Именно что успела! — торжествующе возгласил я, выдержав театральную паузу. — Я никому еще этого не говорил, желая поделиться только с вами, поскольку, считаю, слова эти могут пролить свет на тайну убийства!

— Нечего, сударь, нам тут туману пускать, говорите, — махнул ручкой Михаил Яковлевич.

— Воля ваша! — помедлив, согласился я. — А слова эти были такие: я знала, что все кончится так!

Молчание, воцарившееся за столом, было отличнейшим соусом к блюду, заранее заготовленному мною — я был крайне доволен своею выдержкой, позволившей мне не проболтаться раньше!

— Та-ак… — хмыкнул Юрлов, погрузившись в свои мысли и даже не заметив принесенной ему старым слугою очередной яичницы. — Да вы не напутали ли чего? Может, она что-то другое сказала, или похоже на это?

— Михайло Яковлевич, — обиделся я, — я, слава богу, на память не жалуюсь, вот и господин Скальцов уже изволил подтвердить, а уж он-то слов на ветер не бросает!

— А позвольте узнать — за каким, собственно, чертом вас вдруг понесло к этой Анне? — резко вопросил вдруг Скальцов, вперив в меня точечки обычно полуприкрытых глаз. — Да еще в темноте, вечером, в дождь? Я что-то не видал, чтобы вы часто общались с покойной?

— Во-первых, Сергей Диомидович, дождя тогда не было — вы-то должны это помнить, я ушел сразу после вашего появления в музыкальной комнате! — с трудом сдержался я, чтобы не плюнуть в эту лоснящуюся физиономию. — Во-вторых, я и не знал, что вы все лето следили за перемещениями моими и убиенной Анны Шмиль, иначе непременно постарался бы быть позаметнее. А в-третьих, уж коли это вас так интересует, нахождение в одной компании с вами весь день заставило меня искать общения с людьми более приятными нежели вы, а именно — с Анной, тем более что я несколько выпил… Гвардейские привычки, знаете ли… Теперь я вправе задать вам тот же вопрос — а куда удалялись вы? Честно говоря, за тот промежуток времени, что вы отсутствовали, можно было бы убить дюжину девушек, тем более зная ваше пристрастие к оным!

— Сударь мой, позвольте мне самому узнать сие, — с ледком в голосе попросил Юрлов. — В свое время я побеседую отдельно с каждым. А сейчас я бы хотел взглянуть на тело девушки. Надеюсь, вы там ничего не трогали?

— Что вы, что вы, Михайло Яковлевич, — торопливо сказал за всех Аркадий Матвеевич. — После Павла были только ее отец, господин Кубацкий, батюшка, Сергей Диомидовичия…

— Ну, спасибо, что не больше… — кротко улыбнулся Юрлов, давая понять, что нанести большего вреда следствию было бы уже затруднительно. — На ночь дверь не запирали случайно?

— Как же, заперли! — обрадованно выпалил князь. — Господин Скальцов предложил!

— Чудненько! Благодарю, Сергей Диомидович, вот услугу-то оказали! — кивнул ему Юрлов несколько удивленно. — А у кого ключ-то?

— Ой, да у меня же! Сейчас принесу! — наседкой всполошилась Авдотья Михайловна и опрометью, совершенно не шедшей к ее дородной фигуре, кинулась из залы.

— Это замечательно, господа, что вам пришло в голову закрыть дверь! — наконец-то принялся за остывшую уже яичницу Михаил Яковлевич. — Наверняка остались какие-нибудь следы преступления, они-то и помогут выйти на злоумышленника, непременно помогут…

— Да какие следы? — фыркнул Скальцов. — Был я там — нету никаких следов и не было! Говорю вам — наверняка беглые какие. А от беглых — какие же следы, у них и нет ничего!

— А вот я ужо посмотрю, может, чего и наковыряю, — не стал спорить Юрлов, с удовольствием доедая яичницу. — Ты, Сергей Диомидович, чиновником, поди, не одну пару штанов-то протер, а я же — человек практический, много на своем веку покойничков повидал, и немало они мне рассказали…

Неспешный их диалог был прерван появлением Авдотьи Михайловны: она растерянно, с виноватым лицом вошла в комнату и развела руками, как-то по-простонародному — вероятно, сказалась былая берендеевская закваска — прошептала:

— Нету!

Глава пятая, в которой сюрприз следует за сюрпризом

— Чего нету, матушка? — не понял Михайло Яковлевич, терпеливо моргнув голубиными глазами.

— Ключа-а… — с ужасом протянула Авдотья Михайловна. — Я его давеча в комод положила, а сейчас глядь — ключа-то и нет!

В наступившем молчании — уже не первом за сегодняшний вечер — раздался ехидный смешок Кубацкого:

— Я говорил — дайте ключ мне!

— Матушка, а кто-нибудь видел, как вы ключ в комод клали? — посерьезнев, спросил Юрлов.

— Да, господи, никто… — неуверенно наморщила лоб княгиня. Она сейчас более всего напоминала нерадивую ученицу, всю ночь твердившую урок и от волнения перед учителем начисто забывшую его.

— Да как же никто, маменька! — не выдержала Даша. — Я вот видела, папенька видел…

— Понятно, — озадаченно потер лоб Юрлов и оглушительно чихнул, успев спрятать лицо в шарф. — А ты говоришь, Сергей Диомидович, беглый… Ключ-то, по-твоему, тоже беглый утянул?

— Бесовские это все проделки! — угрюмо пробасил все более до этого отмалчивавшийся отец Ксенофонт. — Уж извините, Аркадий Матвеевич, но я зрю в сем кару небесную, за прегрешения наши ниспосланную. На ремонт-то все лето уж обещали пожертвовать, а не дали до сих пор. Вот и господин Кубацкий вовсе просьбу мою отверг… А я ведь не для себя прошу! Вот диавол-то и разгулялся: и дождь наслал, и душу невинную погубил, и далее не остановится, пока не покаемся мы все и не признаем власть отца небесного!

— Да… — ядовито молвил Кубацкий. — Лихо, святой отец, ваш диавол по комодам-то шарит!

— Господа, не будем спорить, — умоляюще развел руками, словно бы изображая скульптурную аллегорию «Примирение», Аркадий Матвеевич. — Сейчас я пошлю Василия, и он взломает эту треклятую дверь, будь она неладна. А ключ, я уверен, найдется!

— Да ключ-то найдется, кто ж спорит, — пропел Скальцов, — только, боюсь, сейчас за этой дверью не все так, как было вчера…

Не желая вступать в дальнейшие словопрения, князь кликнул старика Василия, и все присутствующие, накинув на себя кто что смог найти, потянулись из залы наружу. «Ох, боюсь, совсем простыну!..» — закряхтел Юрлов, натягивая с рук услужливого Кашина видавший виды пыльник. Уже стемнело и, если не считать пары керосиновых ламп в руках дворецкого и Даши, можно было подумать, что все попали в какую-то ненастную преисподнюю, сама же процессия, облаченная в наспех найденную верхнюю одежду, унылостью и абсурдом происходящего напоминала языческие похороны с вооруженным топором и лампадою предводителем во главе. Подойдя к двери флигеля, Василий аккуратно поставил керосинку на пол и, согнувшись над замком, вдруг испуганно отпрянул, издав неопределенный звук. «Что там, что?» — нетерпеливо спросил замыкавший шествие князь.

— Ваше сиятельство, — растерянно промычал дворецкий. — А тут не заперто! — И в доказательство своих слов легонько подтолкнул чуть скрипнувшую дверь, которая, легко отворившись, словно бы пригласила всех желающих проследовать в темное нутро флигеля.

— Так, — лишенным каких-либо эмоций голосом тихо сказал Юрлов и, легонько отодвинув Василия в сторону и подхватив с пола лампу, прошел внутрь. Мужчины последовали за ним. «Боже милостивый!» — ахнул отец Ксенофонт, узрев то, что осветил неверный свет в руках Михайлы Яковлевича.

Анна сидела в кресле, уставив мертвые полуприкрытые глаза на вошедших. Шея и платье ее были залиты засохшей кровью, кровь была везде — особенно там, где я впервые застал ее лежащей на полу. Жутковатая, несколько кривая улыбка чуть искажала заострившееся лицо бедняжки, придавая общей картине леденящую кожу атмосферу дьявольщины — будто в подтверждение недавних слов священника.

— Всех прошу не проходить дальше! — скомандовал Юрлов, прервав всеобщее оцепенение. Приблизившись к покойнице, он молча осветил всю ее фигуру, особенно задержавшись на выражении ее лица и зияющей ране на шее, осторожно перешагнув через темную лужу, прошел к письменному столу, зажег еще одну лампу и, дождавшись, пока вся комната не осветилась достаточно ярко, осмотрелся.

— Эге, — внезапно произнес отставной судебный следователь, взяв со стола какой-то блестящий предмет. — А вот и нашлась пропажа Авдотьи Михайловны! — И торжествующе показал нам уже знакомый всем массивный ключ.

— Я так понимаю, что за ночь госпожа Шмиль немного сменила местоположение? — обернувшись, спросил он нас. Мы как завороженные разом кивнули.

— Господин управляющий, могу я попросить вас остаться? — мягко молвил Юрлов, жестом указывая остальным, что их присутствие здесь нежелательно. Неприятно пораженные увиденным, мы покинули сей мрачный чертог и, выйдя на крыльцо, уставились друг на друга.

— Вы, святой отец, просто провидец. Без сатаны здесь действительно не обошлось! — недобро пробурчал Кубацкий, шаря по карманам. — Черт, портсигар где-то оставил! Павел Владимирович, вы, кажется, курите?

— Прошу вас, — ошарашенный малоприятным зрелищем, механически протянул я ему свои папиросы.

— Вадим Викентьевич, Сергей Диомидович, Павел, умоляю, да что же там такое? — заранее испугавшись неизвестно чего, робко подергала нас за рукава /Даша.

— Да ничего особенного, если не считать того, что покойная, устав лежать на холодном полу, решила пересесть в кресло, — словно Вельзевул, выпустив струю дыма, с обычным спокойствием ответил за всех Кубацкий. Авдотья Михайловна, услышав такие слова, чуть вздрогнула и, закатив глаза, с легким стоном осела прямо на руки Скальцова. Мы, побросав папиросы, подхватили сомлевшую даму и со всеми предосторожностями перенесли ее назад в залу, уложив на мягкий диван. Даша, на удивление, сохранившая самообладание, бросилась за нашатырем, и через минуту княгиня уже, затрепетав короткими ресницами, открыла глаза.

— Вадим Викентьевич, скажите, ради бога, я ослышалась? — слабым голосом спросила бедная Авдотья Михайловна.

— К сожалению, нет, — усмехнулся Кубацкий, противу обыкновения налив себе довольно большую порцию водки и не спеша процедив ее в несколько глотков сквозь сжатые зубы. — Правда, полагаю, что это — проделки того же черта, так ловко проследившего, куда вы столь тщательно спрятали ключ!

— А положеньице-то у нас неважное, — задумчиво глядя в темное окно, высказался Скальцов. — Кто-то, похоже, расшалился не на шутку… Я, по крайней мере, не могу найти всему происходящему внятного объяснения.

— Что, Сергей Диомидович, я так понимаю, что ваша гипотеза о безумном беглом мужике оказалась несостоятельной? — не смог я отказать себе в удовольствии подъегорить самоуверенного чиновника.

— По всему выходит, что так, — с неудовольствием посмотрев на меня, согласился Скальцов. — Только в толк взять не могу — вы-то с чего радуетесь? На вас на первого падает подозрение!

— С того и радуюсь, что терпеть не могу, когда умный человек несусветную ересь доказать пытается… Вы же ведь умный, Сергей Диомидович? А что тогда свою точку зрения навязать все пытаетесь? Может, вам сие не без выгоды?

— Это что же выходит? — растерянно, словно очнувшись от забытья, вопросил Аркадий Матвеевич. — Что убил кто-то из нас?

— Именно, милейший князь, именно так! — развеселился Кубацкий, все еще механически хлопая себя по карманам в поисках портсигара. — Либо ваше поместье стало пристанищем для загадочного монстра, неизвестно где скрывающегося и откровенно забавляющегося с нами, — но это, сами понимаете, вряд ли!

В дверях тем временем показались Юрлов и Шмиль — последний выглядел просто ужасно, я даже всерьез подумал, что неплохо бы кому-нибудь озаботиться его здоровьем, видно, метаморфозы с телом убиенной добили старика окончательно. Михаил Яковлевич, размышляя о чем-то, погрузился в кресло, помолчал с пару минут, обведя всех хитренькими глазками, крякнув, взъерошил редкие седые волосы и объявил:

— Господа, дело оказалось серьезней, чем я изначально предполагал! Как показал досмотр личных вещей убитой, ничего не пропало — стало быть, предположение о разбойном нападении с целью грабежа, увы, отпадает. Надеюсь, всем понятно, что это означает?

— Не совсем, сын мой! — побагровел вдруг отец Ксенофонт. — Потрудитесь объяснить, в чем вы меня подозреваете?

— Пожалуйста, батюшка, — с неизменной кротостью ответил Юрлов. — Вы, равно как и господа Кубацкий, Беклемишев и Скальцов, находитесь под подозрением моим в совершении убийства девицы Шмиль, ибо ничем не можете подтвердить причины своей отлучки во время обеда. Кстати, — всем пухлым телом развернулся он в кресле к Кубацкому, — Вадим Викентьевич, уж не ваш ли это портсигар?

— Верно, мой, — искренне удивился тот, протягивая руку к находке. — Весь день ищу!

— А чего его искать? — не обращая внимания на протянутую руку, спрятал Юрлов портсигар во внутренний карман. — Гце позабыли, там он и лежал — в комнате покойной, под столом… Вот и Артемий Иванович тому свидетель. Так-то!

В зале раздалось громкое аханье — все как один по-новому посмотрели на Кубацкого и слегка отодвинулись от него — очевидно, в опасении, что Вадим Викентьевич выхватит аршинный нож и начнет всех кромсать направо и налево. Да что там — даже я был поражен внезапной развязкой! Признаться, более всего я подозревал антипатичного мне Скальцова, не зная только, зачем ему все это было надобно.

Изменившись в лице, Кубацкий отдернул руку и, не утирая выступившей испарины, как плохо управляемая пьяным кукловодом марионетка на неверных ногах, несколько криво плюхнулся на стул.

— Господа, это какое-то недоразумение! — пробормотал он, вмиг растеряв обычный свой самодостаточный вид. — Я оправдаюсь, господа, но, видит бог, — это не я!

— А это, государи мои, еще один сюрпризец! — Как фокусник, вынул из того же внутреннего кармана Юрлов небольшую тетрадочку в сафьяновом переплете. — Покойница, оказывается, вела дневник… Я его почитаю и непременно извещу вас, что думаю по поводу прочитанного!

Готов был поклясться, что лица Скальцова, батюшки и Кубацкого при словах о дневнике разом омрачились еще более! Черт, что за создание была эта Шмиль?! Уж не крутила ли она романчики со всеми тремя одновременно? Признаться, от таких особ, что называется, не от мира сего, можно ожидать чего угодно! Помню, во времена кавалерийской молодости, у моего знакомца корнета Гусева завелась одна такая знакомая: она любила декламировать какие-то в высшей степени престранные стихи, гадать на даму треф, искать даже в самых пустячных и ничего не значащих, казалось бы, событиях некий тайный, и непременно зловещий, смысл, и вообще — была, откровенно говоря, не совсем нормальной особой! Так вот, закончилось все весьма прискорбным образом: предположив, правда, чего греха таить, не без основания, что корнет не имеет на ее счет никаких серьезных намерений, застрелила бедолагу Гусева у него на квартире и застрелилась сама. Кто знает, может быть, покойная Анна тоже была из таких? Увы, должен признаться, что не знал ее абсолютно — ни с этой, ни с какой другой стороны!

— А что тянуть-то, Михайло Яковлевич? — вкрадчиво спросил Скальдов, проводив глазами обратный путь тетрадочки во внутренний карман облачения Юрлова. — Может, вместе и зачитаем девичьи потаенные мысли?

— Извините, друг мой, не могу — тайна следствия! — решительно мотнул головою Юрлов. — А вас, любезнейший Вадим Викентьевич, уж простите великодушно, вынужден до выяснения обстоятельств содержать под домашним арестом — уж больно улики противу вас серьезные!

— А вы не допускаете мысли, что если кто-то умыкнул ключ у Авдотьи Михайловны, то он мог точно так же поступить и с моим портсигаром? — пристально посмотрел в глаза Юрлову уже справившийся с первоначальной растерянностью Кубацкий.

— Отчего же, сударь мой, охотно допускаю, — не стал спорить Юрлов. — Точно так же, как предположение о том, что это мог быть ловкий ход с вашей стороны: дескать, настоящий убийца все улики на меня замкнул, это же, мол, очевидно и слишком было бы просто! Всякое, сударь, бывает, поверьте! А я вам — и, кстати, всем остальным, советую, пока я тетрадочку-то не прочел, ежели есть что сказать — так говорите сейчас, иначе — все одно докопаюсь!

— Поздно уже! — с некоторой даже дерзостью широко зевнул Кубацкий. — Спать хочу, устал! Где прикажете разместиться, господин следователь? В чулане или на чердаке?

— Ну зачем же на чердаке! — усмехнулся Юрлов. — В своей комнате и почивайте на здоровье! Только вот, Аркадий Матвеевич, хорошо было бы этого вашего… Силантия, что ли, пригласить Вадима Викентьевича посторожить, мужчина он видный, страхолюдный! Да и остальным, в случае чего, спокойнее будет!

— Распоряжусь! — пошел кликать старика Василия князь.

— Ну а с вами, господа, — Юрлов, сонно жмуря глазки, обратился ко мне, Скальцову и отцу Ксенофонту, — если не возражаете, мы завтра поговорим с каждым отдельно… Верно Вадим Викентьевич сказал — поздно уже, день длинный был, непростой. — И чуть заметно зевнув, перекрестил маленький ротик.

— Все одно скажу — диавольские сие козни! — бросил на прощанье отец Ксенофонт, поднимаясь вместе со мною по лестнице. — Господин Кубацкий — плохой христианин, но не диавол, нет!

— Вы полагаете, святой отец, что диавольского гораздо более в вас или во мне? — осведомился я. — Совсем забыл, есть же еще месье Скальцов — этот-то точно за самого сатану сойдет!

Отец Ксенофонт ничего не ответил, лишь задумчиво покачал головой и скрылся за дверью в свои покои.

Глава шестая, в которой, по мнению Михайлы Яковлевича, крут подозреваемых сужается, а покойница продолжает подкидывать сюрпризы

— Доброе утро, батюшка! — просунулась в приоткрытую дверь моей комнаты ласковая физиономия Юрлова. Я заканчивал утренний туалет, а потому с некоторым неудовольствием взглянул на утреннего визитера: признаться, не очень-то люблю представать перед посторонними взорами не готовым к выходу. Даже в полку, подметив эту мою слабость, меня за глаза называли «Хористкой» — за желание всегда выглядеть безукоризненным и по возможности всем нравиться. «Слушайте, Беклемишев, вы бы хоть не побрились бы иной раз, что ли!» — заметил как-то мой ротмистр фон Бек. — «Счастье, что я знаю вашу привязанность к женщинам до двадцати пяти, а то подумал бы черт знает что!»

— А я вот с утречка решил с вами побеседовать… с глазу на глаз, как говорится, — продолжал Михайло Яковлевич. — Уж больно вы меня, старика, заинтриговали!

— Прошу вас, присаживайтесь где угодно, — вздохнул я, поняв, что отделаться от долгой беседы до завтрака не удастся. Я расположился на прибранной уже кровати, вольно закинув ногу на ногу, а Юрлов — в кресле напротив.

— Историей интересуетесь? — полюбопытствовал гость, вертя в руках томик Карамзина. — Похвально, весьма похвально! Сейчас молодежь все больше романчики препустые почитывает — оно, конечно, для глаза-то приятно, а для ума пищи-то никакой не дает!

— Михаил Яковлевич, — сколь мог учтиво, прервал я старика. — Карамзина я читаю только перед сном, для скорейшего погружения в объятия Морфея, и то потому лишь, что книга сия лежит здесь, вероятно, со времен царствования Николая Павловича. Признаться, я собирался завтракать, поэтому, ежели у вас ко мне дело, предлагаю немедля к нему и приступить!

— Что ж, давайте приступим, — с готовностью согласился Юрлов. — Я-то уже позавтракал яишенкой — знаете ли, привычка рано вставать. Все кажется, что если долго буду спать, что-нибудь случится важное — и без меня. Это, верно, стариковское, недолго уж осталось, хочется увидеть, прожить побольше — хоть бы и вовсе ничего не происходило, а все одно — хочется! Ну да ладно! — он застенчиво кашлянул, мол, расчувствовался, пардону прошу. — Вы сами-то, сударь, как мыслите о происшедшем?

— Что именно имеете в виду? — полюбопытствовал я, сваляв, конечно, изрядного Ваньку — такие штуки, может, и прошли бы с кем другим, но не с Юрловым.

— Полноте, голуба моя, вздор-то нести, — с неожиданной суровостью произнес Михайло Яковлевич. — Вы что — меня дурачком сельским трактовать изволите? Не стоит, не советую. И не с такими потешниками общаться приходилось, да только где они? А я — вот он, перед вами, и прошу вас ответить на простейший вопрос.

— Да что ж вы сердитесь, Михаил Яковлевич? — мне пришлось взять иной тон, чтобы умилостивить разгневанного старика, проглотив несколько фамильярное обращение «голуба». — Вы же не уточнили, о чем вопрос-то ваш? Если об убийстве — это одно. А если, например, о загадочном исчезновении ключа и приключениях покойницы…

— Обо всем, голуба, обо всем, — скороговоркой, впившись взглядом мне в глаза, сказал Юрлов.

— Обо всем… — задумался я. — Ей-богу, Михаил Яковлевич, даже не знаю, что и сказать. Если честно, то, возможно, святой отец-то прав — чертовщинкой попахивает! Ладно, убили, но фокусничать-то к чему?

— А в этом-то, сударь мой, и прелесть этого дельца! — загадочно улыбнулся старик. — Ощущение такое складывается, словно скучает кто, скучает и забавляется: дескать, все вокруг — второй сорт, а он, хитрец и негодяй, — сорт первый! А? Не думали так?

— Честно говоря, мне в голову такая мысль не приходила! — откровенно признался я. — Скорее, я полагал, что здесь замешана либо бешеная страсть, либо отвергнутые чувства, а остальное — все эти таинственные метаморфозы — для отвода глаз, чтобы с толку всех сбить.

— Интересно, интересно, — воскликнул Юрлов, подавшись ко мне всем нескладным туловищем. — А, кстати, вы мне вот что скажите — что это вас вдруг посередине обеда вдруг понесло во флигель? Насколько я понял, вы даже почти не общались с девицей Шмиль?

— Да уж, — вздохнул я, размышляя, как ответить, чтобы не навредить, самому себе. — Знаете, Михаил Яковлевич, я буду откровенен — Анна мне была симпатична. Во многом, а точнее — во всем, она отличалась от остальных обитателей Медынского. Она была дика, красива, немногословна, верила во всякую нечисть и, может быть, этими своими качествами привлекала мое внимание. Над нею, казалось, витала тень некой фатальной обреченности — она-то и привела ее к такому печальному финалу, а краем в эту воронку затянуло и меня. То, что я оказался во флигеле в самый неподходящий момент — всего лишь роковое стечение обстоятельств. Заскучав во время затянувшегося обеда, плавно перешедшего в ужин, устав слушать бесконечные споры на одни и те же темы между Аркадием Матвеевичем и г-ном Кубацким, я вышел покурить и вдруг ощутил потребность увидеть и услышать единственного здешнего обитателя, чье лицо и голос мне действительно были приятны.

— Что ж, вы, по крайней мере, действительно откровенны, — ласково протянул Юрлов. — Спасибо, что не стали лгать и изворачиваться, хотя, разумеется, подозрений с вас это не снимает.

— Подозрений? — несколько недоуменно переспросил я. — А разве г-н Кубацкий не стал главным подозреваемым, особенно после нашедшегося портсигара?

— Да бог с ним, с портсигаром, — отмахнулся Юрлов. — Вы что же, не понимаете, что портсигар намеренно выкраден и подкинут кем-то, чтобы отвлечь следствие на персону Вадима Викентьевича — весьма, надо сказать, колоритную? Тут вам все — цинизм, макьявеллиевщина всякая, презрение ко всем, не исключая собственную невесту… Просто бери его хоть сейчас да и сажай!

— Не понимаю я вас, Михаил Яковлевич. А зачем же вы его под арест посадили?

— А затем, сударь мой, — хитро прищурился на меня Юрлов, — чтобы настоящий убийца вздохнул с облегчением да и сотворил какую-нибудь оплошность, а я его на этом и возьму!

— Ловко придумано! — искренне похвалил я отставного следователя. — Да только что ж вы мне-то все свои секреты поведали — я ведь тоже у вас на подозрении…

— Совершеннейшая правда, — серьезно подтвердил Михайло Яковлевич. — Ну и что с того, коли узнали вы, что Кубацкого я невиновным считаю? Во-первых, невиновность Вадима Викентьевича — всего лишь предположение на сей час, а предположение может измениться под воздействием новых фактов или обстоятельств, а во-вторых, если даже убийца и вы, то, зная, что круг подозреваемых я сузил, непременно себя выдадите! Нервничать начнете и выдадите! Это уж, вы мне поверьте, всегда так происходит, — он изучающе смотрел на меня, ни на секунду не оставляя без контроля ни единого мимического движения. — Преступник — он как хищный зверь — затаивается, но когда на след его выходят да облаву с собачками устраивают, он либо удирать кидается, либо на охотников во всей своей звериной красе выходит — и тут уж надо не оплошать, ибо бой этот для него — наверняка последний, и он это знает.

— Тетрадочку-то прочитали? — перебил я Юрлова, несколько покоробленный столь откровенным сравнением. — Наверняка ведь покойная по причине диковатости своей должна была довериться хотя бы дневнику.

— Не до конца, голуба, — по-прежнему не сводя с меня глаз (что за отвратительная привычка!), пропел Михайло Яковлевич. — Но кое-что уже знаю, и хоть госпожа Шмиль и на бумаге осталась верна своему скрытному характеру, некоторые намеки следствию дала. Я же их либо проверять стану в самом ближайшем времени, либо что-то уже проверил… Вы вот еще почивать изволили, а ко мне из деревни уже повитуху приводили!

— Повитуху? — поразился я внезапной догадке. — Уж не…

— Истинная правда, — с довольным видом кивнул Юрлов, смежив, наконец-то, морщинистые веки. — И знаете, что выяснить удалось? Девица Шмиль, оказывается, таковою в действительности не являлась и, более того, была на третьем месяце беременности! Как вам такой поворотец?

Искренне потрясенный, я на какую-то минуту потерял самообладание и, подойдя к окну, распахнул его и закурил, чего никогда себе ранее в помещении не позволял. Сколько еще предстоит нам узнать нового об убитой? Какие еще тайны хранит тело, лежащее сейчас во флигеле управляющего? Я представил себе Юрлова, наблюдающего за обнаженным трупом покойной красавицы и руками повитухи… Интересно, с каким видом он стоял там и что за мысли витали в этой странной, непонятной для меня голове? Успокоившись, я заметил несколько удивленный взгляд старика и, приняв свой обычный безмятежный вид, снова полуулегся на кровать.

— Что ж вас так разволновало? — насмешливо спросил Юрлов.

— Только одно, — ответил я. — Весьма вероятно, что отец ребенка и есть убийца. Других причин убивать Анну Шмиль я не вижу.

— Отдаю должное вашей проницательности! — одобрительно хмыкнул Михайло Яковлевич, потерев руками словно перед трапезой. — А теперь позвольте задать вам вопрос: не замечали ли вы покойную в обществе Кубацкого, Скальцова или отца Ксенофонта?

— Господин следователь, по логике событий и к своей пользе, я сейчас должен был бы вам ответить: да, мол, я несколько раз видел Анну Шмиль беседующей о чем-то с Кубацким, видел ее, дающей пощечину святому отцу, и однажды лицезрел валяющегося в ее ногах г-на Скальцова… Но я — человек чести и не могу лгать ради одного только снятия с себя подозрений, а потому отвечу так: к сожалению, я ни разу за все лето не видел Анну в обществе этих господ! Единственно только… — замялся я.

— Так-так… — подался Юрлов вперед еще более прежнего, почти зависнув в воздухе и рискуя вообще скатиться с кресла.

— …Я боюсь показаться необъективным, это всего лишь, так сказать, наблюдения стороннего лица, но мне казалось, что отец Ксенофонт и Сергей Диомидович… как бы выразиться поделикатнее… несколько неравнодушно посматривали на покойную.

— А Кубацкий?

— Что до Вадима Викентьевича, то, боюсь, он вообще либо демонстративно не замечал ее, либо попросту не знал об ее существовании.

— Я правильно вас понял — вы изволили выразиться «демонстративно»? — с хваткой бульдога вцепился в меня Юрлов. — Да как же возможно было не заметить такую красавицу и тем более не знать о ней? Господин Кубацкий производит впечатление натуры, искушенной по части женщин и знающей в этом вопросе толк, весьма сомневаюсь, чтобы он мог пройти мимо нее… Может, это была лишь игра с его стороны?

— Господин бывший следователь! — начал я терять терпение. — Позвольте вам заметить, что я — дворянин, и мне не пристало, хотя бы и со скуки, следить за обитателями имения, а тем более — за простолюдинкой, будь она хоть боттичеллиевской Мадонной! Все, что я мог вам ответить — я ответил, более не имею сообщить ничего и прошу закончить этот бесконечный допрос.

— Да за что же вы осерчали на старика? — примирительно растянулся в обезоруживающей улыбке Юрлов. — Неужто ж не понимаете, что произошло убийство, — дело нешуточное… Коли князь попросил помочь, так я и помогаю по мере скромных своих возможностей, а сердиться на меня не надо, голубчик, ни к чему это… Давайте-ка мы вместе с вами спустимся да позавтракаем, да по рюмочке ликерчика выпьем, — и он открыто протянул мне мягкую, теплую свою ладонь, которую я, сразу оттаяв, и пожал.

Внизу завтракать почти уж закончили — за столом сидели, тихо о чем-то переговариваясь, только Кубацкий и Скальцов. Встретив нас с неприязненными лицами, оба, словно сговорившись, замолчали, демонстративно уставившись в пустые тарелки. Удобно устроившись, Юрлов попросил прислугу принести ему двойную порцию яичницы и чаю, откинулся на спинку и, с усмешкою оглядев обоих, сладко зевнул в кулачок. Вадим Викентьевич нервно отбил барабанную дробь по скатерти и, осклабившись, поинтересовался:

— Что ж, как продвигается следствие, господин Юрлов? Долго мне еще пребывать в положении арестанта?

— Сие не от меня зависит, любезнейший Вадим Викентьевич, — отвечал Юрлов, лукаво поблескивая глазками из-под черепашьих век.

— Вот как? — нервно переспросил Кубацкий. — А от кого, позвольте полюбопытствовать? От Павла Владимировича? Или, может быть, от дождя? Возможно, проще будет заплатить этому… как его… Силантию рублей двадцать, чтобы он как-нибудь добрался до станции и телеграфировал в город о наших проблемах? Думаю, тогда они пришлют кого-нибудь, кто будет действовать более разумно и избирательно…

— Силантий до станции не доберется даже за сто рублей, и вы прекрасно это знаете, — любезно парировал резкие выпады Кубацкого Юрлов. — Что касается кого-нибудь другого, то я с радостью изложил бы ему свои выводы и с величайшим наслаждением перешел бы на положение простого гостя в доме князя. Поверьте, мне не доставляет никакого удовольствия держать вас под арестом, равно как и остальных, без сомнения, прекраснейших и достойнейших людей — под подозрением. А что касается вашего вопроса, то в настоящий момент продвижение следствия зависит только от степени откровенности — вашей, батюшки и господ Беклемишева и Скальцова. Вот мы с Павлом Владимировичем с утречка уже побеседовали по душам, и многое стало на свои места. Того же жду от вас!

— В таком случае, что же вы хотите услышать? — терпеливо выслушав Юрлова, вскинулся Кубацкий. — Я готов вам поведать даже интимные тайны своей семьи, лишь бы снять с себя оскорбительный и неудобный статус арестанта.

— Вадим Викентьевич, меня совершенно не интересуют интимные тайны вашей семьи, — глядя на Кубацкого, тихо произнес Михайло Яковлевич. — Но зато мне крайне любопытны обстоятельства ваших отношений… с Анной Шмиль!

Немая пауза, последовавшая после этих слов, прервалась звоном чайной ложечки, некстати выпавшей из рук Скальцова.

Глава седьмая, в которой некоторые персонажи предстают в несколько ином свете

— Я не совсем вас понимаю, сударь, — справившись с собою, ледяным тоном произнес Кубацкий.

— А и понимать тут нечего, любезнейший Вадим Викентьевич, — с трудом нагнувшись за ложкой и протянув ее смутившемуся отчего-то Скальцову, безразличным тоном ответил Юрлов. — Помните, я вчера показывал всем тетрадочку — дневник покойной? Так вот, к сожалению для вас и к счастью для следствия, убитая была достаточно… откровенна на его страницах…

Кубацкий изменился в лице — второй уже раз за какие-то пятнадцать часов. Признаться, я и ожидать не мог, что невозмутимый апологет дендизма способен на такое: если бы он носил монокль, я готов был бы держать пари, что и ночью сей предмет не выпадет из его глазницы ни при каких обстоятельствах! Неужто и в самом деле правда, что дикарка Анна и Кубацкий… Нет, я, наверное, плохо разбираюсь в людях!

— Я могу ознакомиться с этим документом? — потухшим голосом спросил Вадим Викентьевич.

— Конечно, нет, — неожиданно развеселился Юрлов. — Вы же должны понимать, тайна следствия и все такое… Таким образом, голубчик, я могу просуммировать некоторые факты: амурные отношения с покойной, находившейся к тому же на третьем месяце беременности — да, да, господа! Именно так! — раз, необъяснимая отлучка на промежуток времени, достаточный для совершения убийства, — два, портсигар, найденный на месте убийства, — три… Поверьте, Вадим Викентьевич, такого набора доказательств с лихвой хватило бы даже для самого нерадивого следователя. Я же, смею надеяться, к таковым не отношусь, по крайней мере, сам о себе придерживаюсь иного мнения… Да вот и Сергей Диомидович подтвердить может, как-никак давно знакомы! И мой вам совет: бросьте свой обычный снисходительный тон, меня им не проймешь, вон, на Дарью Аркадьевну впечатление им производите, а я, сударь мой, такого повидал за тридцать лет службы, что ваше англичанство, право, для меня — что капризы пятилетнего мальчика для старой няни, ей-богу!

— Послушайте, а вы не допускаете мысли, что все это — чей-то хитроумный замысел, что я просто пал жертвой обстоятельств? — глухо спросил Кубацкий, невидящими глазами уставясь в одному лишь ему видимую точку на скатерти.

— Отчего же не допускаю? Очень даже допускаю, — охотно согласился Юрлов. — Но пока других фактов у меня нет, если не считать подозрительные отлучки святого отца, Сергея Диомидовича и господина Беклемишева… А факты, увы, свидетельствуют против вас! Посему я вынужден вас расспросить поподробнее, с пристрастием, о сути ваших отношений с покойной.

— При всех? — совершенно растерялся Кубацкий.

— Зачем же при всех, — успокоил его Юрлов. — Вот сейчас позавтракаю, по рюмочке с Павлом Владимировичем, как договаривались, выпьем — да и уединимся с вами на часок-другой!

— А про беременность, извините, вы тоже из дневника узнали? — недоверчиво фыркнул Скальцов.

— А уж этого, извините, я вам сказать не могу, Сергей Диомидович, — мельком взглянув на меня, точно жалея, что неосмотрительно посвятил меня в служебную тайну, отрезал Юрлов. — Человек вы опытный, меня достаточно знаете и можете вспомнить, что голословно я ничего не утверждаю. Частично ваше любопытство смогу удовлетворить только при приватной беседе — надеюсь, вы не откажете мне в ней сегодня!

— Не знаю, чем смогу вам помочь, — причмокнул, точно вспомнив о своей омерзительной привычке, Скальцов.

— Ой ли, Сергей Диомидович? — Михайло Яковлевич с довольным видом сложил ручки на животе и недоверчиво, словно огромная, тучная птица, склонил голову к плечу. — Памятуя вашу прежнюю репутацию, да плюсом — чрезмерно частые визиты в Медынское…

— При чем тут моя репутация? — нервно выкрикнул Скальцов. — Вы в один котелок-то суп с… компотом не мешайте! Если мы и были когда-то знакомы, вам никто не дает права с таким предубеждением относиться ко мне и приплетать сюда былые… былые… — И он замялся, пытаясь смягчить вырывавшееся с губ слово, наиболее точно характеризующее недавние проделки этого стареющего бонвивана.

— …ошибочки! — любезно закончил за него я, уже не в первый раз откровенно наслаждаясь и замешательством Скальцова, и растерянностью Кубацкого, и невозмутимостью старого следователя.

— Молокосос! — взорвался Скальцов, оборотясь ко мне налитыми кровью глазками.

— Всегда к вашим услугам! — оживился я. Не сомневаюсь, что в поединке — хоть кулачном, хоть на любом виде оружия, победа осталась бы за мною, а потому несдержанность Сергея Диомидовича не могла не развлечь меня. — Господа, прошу вас быть свидетелями: только что этот господин изволил оскорбить меня, чего, разумеется, я просто так оставить не могу! За подобные оскорбления в моем кругу, — я нарочито акцентировался на последних словах, намекая на сомнительное происхождение и образ занятий Скальцова, мягко выражаясь, не приветствовавшийся среди сливок столичного общества, — обычно следует незамедлительный вызов, и я не собираюсь спускать этому господину, даже принимая во внимание его возраст и незавидное сложение!

— Павел Владимирович! — повысил голос Юрлов, не без удовольствия, впрочем, наблюдая за сменой краски на лице Скальцова: из пунцово-красного оно сделалось белее бумаги. — Оставим гвардейские замашки, мы здесь не в столичном клубе! Думаю, нам достаточно одного трупа! А Сергей Диомидович, уверен, незамедлительно принесет вам свои извинения за столь необдуманные слова! Так ведь, Сергей Диомидович? Вы ведь не относите себя к красавцам-гвардионусам, что за один косой взгляд охотно встают к барьеру? А?

На Скальцова было смешно и жалко смотреть. Поняв, что он явно перегнул палку, Сергей Диомидович поднял на меня бегающие глазки и, насильственно улыбаясь, выдавил:

— Прошу извинить, Павел Владимирович, — виноват, не сдержался!

Благодушно усмехнувшись, я с некоторым разочарованием закончил спектакль в назидательном тоне, не удержавшись, правда, от ехидства:

— Впредь, сударь, я бы попросил вас следить за выражениями! Если в кругу вашего общения такие слова, возможно, и приняты, то я не стану более выслушивать подобного!

Закончив, я откланялся и вышел на веранду. Водный катаклизм и не думал заканчиваться, перейдя в следующую фазу: дождь из беспрерывного сделался более редким, зато каждая его капля, кажется, была не менее виноградины. Одна из них, сорвавшись со стрешни, упала мне за шиворот, заставив съежиться и перейти в более безопасное место. Закурив, я еще раз припомнил давешнее свое поведение и довольно хмыкнул: определенно, я был на высоте, заставив этого индюка Скальцова выйти из себя и ловко водворив его на подобающее ему место, а также заняв освободившуюся после развенчания ставшего в одночасье нелепым Кубацкого вакансию светского льва. Жалко, что этого не видела моя кузина, — думаю, после сегодняшнего разговора едва ли ее желание непременно выскочить замуж за этого dandy оставалось по-прежнему столь же пылким! Кстати, было бы недурно узнать, о чем его станет выспрашивать Юрлов! Щелчком откинув немедленно, еще на лету, погасшую папиросу, я решительно направился назад, озаренный внезапно пришедшей мне в голову идеей.

В гостиной было уже пусто, только из дальних комнат слышались недовольный голос князя, отчитывавшего за какую-то провинность старика Василия, и вторивший ему дискант Авдотьи Михайловны, как всегда, принявшей сторону мужа. Поднявшись к себе, я заперся на ключ, подойдя к балконной двери, тихо отпер защелку и, накинув плащ, вышел наружу. Дело в том, что комната Кубацкого находилась рядом с моей и соединялась с нею общим балконом, проходившим по всему фасаду. Подкравшись к окну, я замер и вслушался. Несмотря на барабанную дробь, выбивавшуюся дождем по козырьку, сквозь приоткрытую форточку можно было кое-что услышать. Оглядевшись, я убедился, что на дворе, слава богу, нет ни души, а то, право, наверное, я бы имел перед случайным свидетелем несколько бледный вид, и, весь обратившись в слух, замер.

Допрос был в самом разгаре, и, вероятно, уместнее будет его передать в форме диалога, так как ни собеседников, ни их лиц я все равно не видел.

Кубацкий: — …чтобы это оставалось между нами.

Юрлов: — Не могу вам этого обещать наверняка, все зависит от того, в какой роли вы окажетесь в итоге!

Кубацкий: — Да, но от моего признания может весьма и весьма пострадать моя репутация — как деловая, так и… Я не уверен, что Аркадий Матвеевич да и Дарья Аркадьевна правильно могут истолковать мои поступки!

Юрлов: — Сударь вы мой, да о какой репутации вы говорите, коли сама ваша дальнейшая жизнь висит на волоске, и от того, как вы себя поведете, зависит столько, что даже не хочу о том говорить, — вы не ребенок!

Кубацкий: — Хорошо, но я все же вынужден просить вас по возможности сохранить тайну исповеди…

Юрлов: — Повторюсь, Вадим Викентьевич, не путайте меня с отцом Ксенофонтом, исповедываться вам раньше надо было! Итак, прошу вас!

Кубацкий, наверное, перешел совсем на шепот, ибо в течение нескольких минут, как ни вслушивался, я не разобрал ни слова, кроме беспрерывного невнятного бормотания — так клокочет закипевшая вода в кастрюле. Наконец Кубацкий, видно, распалился от своего собственного повествования и, потеряв контроль над собою, перешел на прежний тон, уже доступный для понимания.

Кубацкий: — …клянусь вам, она была самая настоящая нимфоманка! Я поначалу пытался никак не реагировать на нее, но она раз от раза становилась все настойчивее. Правда, чего греха таить, я тоже поддался ее своеобразному очарованию и манерам, и, уверяю вас, мало кто смог бы устоять против такого… острого набора!

Юрлов: — Вы хотите сказать, что она вас соблазнила?

Кубацкий: — Не совсем так, с моей стороны, определенно, тоже делались… м-м… некоторые шаги, но когда это случилось, я уже не в силах был противостоять ни ее все возрастающей требовательности, ни своей страсти. Причем уже в июле я почти раскаялся в содеянном, более того, начал испытывать адские муки: с одной стороны, благоразумие и осторожность подсказывали мне, что эту канитель необходимо закончить, и чем скорее, тем будет лучше для нас обоих, но с другой — как только я не видел ее хотя бы неделю, меня начинало со страшной силой тянуть к ней.

Юрлов: — И где обычно происходили ваши свидания?

Кубацкий: — В заброшенной сторожке лесника — в версте отсюда.

Юрлов: — Понятно. А скажите-ка, Вадим Викентьевич, вы знали, что Анна беременна?

Кубацкий: — Не только не знал, но и даже не догадывался. Кстати, могу вам доложить один любопытный факт: к моменту нашего первого… свидания она не была девственна!

Юрлов: — Вот как? И вас это не насторожило?

Кубацкий: — Честно говоря, нет! Я даже с некоторым облегчением тогда воспринял это. Знаете…

Юрлов: — Не знаю!

Кубацкий: — Извините. Просто мужчине в моем возрасте и положении гораздо проще… иметь связь со зрелой женщиной, чем с невинным созданием, от которого после не знаешь, чего ожидать! Скажу больше — я немало встречал в годы молодости искушенных особ, но она буквально всякий раз поражала меня свой откровенностью, ненасытностью и каким-то бесстыдством!

Юрлов: — Даже так? Тогда позвольте полюбопытствовать, Вадим Викентьевич: я так понял, что ваши частые визиты в Медынское, в основном, связаны с личностью покойной, а вовсе не с интересом к Дарье Аркадьевне?

Кубацкий: — Вы совершенно правы. Я, конечно, питаю к Дарье Аркадьевне и к Аркадию Матвеевичу симпатию, но не до такой степени, чтобы связываться узами брака. Да вы посмотрите на нее — разве это возможно? Да я либо на следующий день привяжу ее к креслу и заткну рот кляпом, либо сбегу за границу — от греха подальше!

Юрлов: — Откровенно… и цинично! Бедное семейство Кашиных — они-то в вас видели жениха Дарьи Аркадьевны! А, кстати, вы собирались просветить их относительно своих истинных намерений, или же так могло продолжаться до… даже не знаю, до чего?

Кубацкий: — Дело в том, что я как раз в последний свой приезд решился порвать с Анной и откровенно объясниться с князем. Обстоятельства требуют немедленного моего отъезда — и весьма надолго — за границу и в Москву. Так что я даже не знаю, когда бы мы в следующий раз увиделись и увиделись бы вообще!

Юрлов: — Да, Вадим Викентьевич, я только поражаюсь вашему цинизму! А позвольте узнать — как вы полагаете, отец Анны Шмиль знал о ваших отношениях? Или хотя бы догадывался?

Кубацкий: — Не могу ответить наверняка. Думаю, все же, что нет! Помнится, Анна откровенно называла его простофилей…

Юрлов: — А как вы думаете, ежели бы Артемий Иванович случаем прознал об истинном моральном облике дочери — что бы он сделал?

Кубацкий: — Иными словами, вы хотите знать, что бы он сделал с дочерью? Не могу сказать, полагаю, впрочем, что, будучи человеком старой формации, ничего хорошего!

Юрлов: — Гм! Еще вопрос — как вы полагаете, кто мог быть вашим… э-э… предшественником? Я имею в виду покойную!

К сожалению, узнать мнение Вадима Викентьевича мне так и не пришлось, ибо, краем глаза заметив какое-то движение внизу, я отвлекся и увидел изумленно взирающего на меня снизу вверх князя Аркадия Матвеевича. Одетый в длинный плащ с капюшоном, делающий его похожим на монаха-капуцина, Кашин стоял во дворе и, раскрыв рот, пытался понять, что же такое я делаю на балконе в столь ненастную погоду. Не растерявшись, я быстро извлек из кармана папиросу, картинно закурив, выпустил в воздух толстую струю дыма и, словно добрый монарх, ласково приветствующий непослушный, но все равно любезный его любящему сердцу народец, поприветствовал князя неопределенным жестом. Аркадий Матвеевич моргнул и двинулся по направлению к дверям, исчезнув из поля моего зрения.

Прислушавшись, я, к сожалению своему, понял, что беседа Юрлова с Кубацким, увы, уже закончилась, но, признаться, несильно этому огорчился. Полученной информации с лихвой хватало не для одного часа размышлений, более того, у меня появился шанс, обладая знаниями, которых не было у других, изрядно поразвлечься, особенно с ненавистным мне Скальцовым. Уютно расположившись в своей комнате, я снова закурил, налил себе из запыленного графинчика, бог знает, когда и кем оставленного здесь, коньяку и, насладившись приятным жжением во рту, призадумался. То, что мне удалось сегодня узнать, правда, не совсем благовидным способом, признаться, поражало! Образ убитой с каждым новым днем приобретал все более неожиданные, и даже пугающие, черты. То, что Кубацкий, оказывается, состоял с Анной в постыдной порочной связи, меня не сильно-то удивило — от этого бывшего гусара подобное было вполне ожидаемо. А вот факт заведомой порочности этой загадочной девицы еще до отношений с Кубацким наводил на некоторые размышления. Припомнив масленый взгляд Скальцова, которым тот провожал бегущую по двору фигурку, я сразу же мысленно поставил против персоналии бывшего судейского жирный плюсик. Зная его тягу к молоденьким особам, вполне можно было допустить мысль о, скажем так, некотором участии сего охотника до амурных утех в судьбе бедной сельской жительницы. Если это действительно так и было, оставалось только сожалеть о дурном вкусе покойницы, выбравшей в качестве первого своего мужчины столь незавидную персону.

А что если предположить невозможное и поставить на место Скальцова отца Ксенофонта? Недаром ведь ходило множество всяких слухов — один другого чище — о молодых годах будущего священника! И эта темная история с его женой, якобы покончившей счеты с жизнью весьма престранным способом… Узнав теперь об Анне несколько больше, я вполне мог представить себе ее коварный план — совратить нестарого еще представителя местного духовенства! Пожалуй, в ее, не совсем здравом, рассудке вполне могла родиться такая извращенная, захватывающая своим чудовищным цинизмом идея, особенно, если вспомнить ее тягу к апостолу учения циников г-ну Кубацкому. Да, пожалуй, и эта версия имеет право на жизнь, решил я, припомнив некоторую неловкость, все время испытываемую святым отцом в последние дни. Чего стоит только одно его желание выдать происходящее за «козни диавола»: если мои догадки верны, то оно и понятно — для самого отца Ксенофонта случившееся грехопадение и должно было объясняться только бесовским искушением, против которого священник устоять просто не смог!

Допив коньяк, я довольно улыбнулся и помахал своему отражению в зеркале. Несмотря на нависшие надо мною дамокловым мечом подозрения, ситуация складывалась весьма забавным образом, и я мог мало того что выкрутиться, так еще и изрядно поразвлечься…

Глава восьмая, в которой дождь наконец-то заканчивается, а неожиданности продолжаются

Вечер этого дня закончился и вовсе уж неожиданно — думаю, даже для Михаилы Яковлевича. Недружно собравшись к ужину, постоянные и вынужденные обитатели Медынского с хмурыми лицами уселись за стол, скучающими глазами воззрившись на привычное уже изобилие закусок и емкостей. Аркадий Матвеевич, видя такую неприятную для него, как для хозяина, картину, попытался было завязать со Скальцовым разговор на погодную тему в традиционном для него ключе — дескать, раньше природа такие фортели в сентябре не выкидывала, а ежели и шел дождик, так несколько часов, не более, но Сергей Диомидович, явно пребывая в подавленном состоянии духа, отвечал неохотно и односложно, на корню пресекая саму возможность увлекательного диалога. Князь, осознав ситуацию, вздохнул и, крякнув, осушил под пристальным взглядом Авдотьи Михайловны чарку водки, вкусно закусив ее солеными рыжиками с моченой клюквой. Тягостное молчание внезапно было прервано отцом Ксенофонтом. Не прикоснувшись к еде, он просидел, склонившись над пустой тарелкой, с десяток минут и, кашлянув, произнес густым басом:

— Покаяться хочу! Не могу более грех в себе носить!

Все разом перестали жевать и заинтересованно посмотрели на батюшку, все кроме Юрлова. Словно и не удивившись, он вытер ротик салфеткою и, отложив ее в сторонку, отхлебнул морсу:

— И то верно! Чего мучаться-то?

— Опять же, не покаешься — царствия небесного вовек не увидишь! — буркнул Скальцов, явно не сомневаясь, что уж ему-то райских кущ не видать ни при каком раскладе, даже если его исповедь заняла бы с неделю.

Отец Ксенофонт вскинул на него неодобрительно-тяжелые глаза и звучно изрек:

— Не потому каяться хочу, что геенны огненной опасаюсь, а затем, что душу голубицы невинной погубил и за сие перед отцом убиенной прощения прошу!

Артемий Иванович, усохший за последние дни до размеров некрупного дога, озадаченно посмотрел на святого отца.

— Уж не хотите ли вы сказать, что… — невпопад, запинаясь, вопросил князь.

— Греховные помыслы свои обуздать не смог, — будто не слыша никого, ровным голосом продолжил отец Ксенофонт, глазами и всем лицом как бы спрятавшись в черную свою бороду, — и рабу божью Анну на путь неправедный сподвиг — за то на себя епитимью пожизненную наложить должен и в скиту уединенном молитвы читать денно и нощно!

— Да в чем грех-то ваш, в толк взять не могу? — поморщился Юрлов, с трудом дождавшись, пока батюшка закончит.

— Совратил я голубку, в том и каюсь — одолел меня бес! — помолчав, пробубнил святой отец.

Авдотья Михайловна при этих словах ахнула, всплеснув руками и неловко задев фужер с вином: темно-красная жидкость пролилась на белоснежную скатерть, словно зловеще напомнив всем о недавней трагедии.

— Да как же это… — растерянно пролепетал Кашин, уже не понимая, что происходит в его доме.

— Дерзка она была и слова божьего слушаться не хотела, — продолжал священник. — Слова поносные и сердцу христианскому противные говорила! Понял я, что диавол ее устами речет, и решился изгнать его из несчастной, не умеющей даже осознать, куда путь гибельный увлечь ее может…

Скальцов на последних словах, не удержавшись, презрительно фыркнул, обратив на себя внимание всех присутствующих:

— Глубоко же, святой отец, диявола вам искать пришлось!

— Сергей Диомидович! — с силой выкрикнул Юрлов, ударив кулаком по столу. — Я прошу вас замолчать!

— …Но начало бесовское у девицы сей столь сильно оказалось, что меня во искушение она вводить стала, и в том вина моя превеликая, что устоять не смог, — закончил, наконец, батюшка, потупясь.

— Вот и картиночка складывается! — подмигнул Кубацкому Михайло Яковлевич.

— Какая картиночка? — с несказанным возмущением спросил Шмиль, до сих пор молча пытавшийся понять, о чем ведется речь. Бедный отец — каково было ему узнать о столь вопиющем поведении покойной дочурки! — Аркадий Матвеевич, Михайло Яковлевич, неужто это они о моей Аннушке? Да как у вас язык-то поворачивается — говорить такое о моем ангелочке?!

— Увы, Артемий Иванович, — как можно более мягко, произнес Юрлов. — Вынужден подтвердить, что, по-видимому, святой отец искренен в своем покаянии…

— Неправда! — впервые за все время нашего знакомства повысил голос Шмиль, взяв фальцетом неожиданно высокую, пронзительную ноту, так что даже Кубацкий вздрогнул. — Я призову вас к ответу за клевету! Да что там — я к мировому судье!.. Я… — И, не удержавшись, зарыдал, вздрагивая худыми плечами.

— Да хватит комедию-то ломать! — ухмыльнулся Скальцов. — Чего уж там, теперь-то! Не хочу говорить о покойнице плохо, но что поведения она была самого, деликатно выражаясь, предосудительного — могу засвидетельствовать самолично. Причем, думаю, не я один!

— Что вы хотите этим сказать? — побагровел почему-то Аркадий Матвеевич.

— Что хотел, то и говорю, ваше сиятельство, — презрительно бросил Скальцов. — Раз уж батюшка не выдержал, то и мне, грешному, скрывать нечего, а в моем положении, коли под подозрением нахожусь, молчать не стану… Да, я пользовался… м-м… благосклонностью этой девицы, так же, как и святой отец, и Вадим Викентьевич… И вы, ваше сиятельство, тоже, насколько я знаю, наведывались в сторожку пару раз, она сама мне сказывала!

Не выдержав, я расхохотался. Нет, что ни говори, а жизнь иногда подбрасывает нам такие сюжетцы, что самая печальная трагедия может за секунду обратиться в фарс! Я вполне предполагал, что троица гостей Медынского была неравнодушна к дьявольским чарам Анны Шмиль, но чтобы сам Аркадий Матвеевич!

Авдотья Михайловна, вспыхнув, вскочила, зацепив подолом стул, с грохотом опрокинула его и опрометью выскочила из залы. Даша, кинув на отца убийственный взгляд, бросилась за нею. Юрлов, невозмутимо глядя на потерявшего дар речи князя, вязал из салфетки узелки, словно бы все произошедшее его никоим образом не касалось. Да, не хотел бы я когда-нибудь стать объектом его профессиональных занятий — у этого охотника в арсенале, действительно, чересчур много ухищрений и манков для поимки самого матерого зверя! Не обмолвясь почти ни словом, он тем не менее вынудил к признанию таких тертых калачей, как Кубацкий и Скальцов, не говоря уж об отце Ксенофонте!

— Да как же ты… Как же ты такое… — сбивчиво, краснея от обиды и растерянности сразу лицом, шеей и даже руками, вполголоса вымолвил Аркадий Матвеевич. — Ты же гость мой! Да я тебя…

— Ой, — раздраженно отшвырнул вилку Скальцов. — Что — «вы меня»? Или напомнить, кто несколько лет назад от беды вас отвел? Чай, дело-то подсудное было, подлог-с! Не шутка! Коли не я, неизвестно еще, чем все закончилось бы! И нечего теперь грозиться — не пуглив! А что про похожденьица ваши поведал — так, пардон-с, раньше надо было думать-с, ваше сиятельство! Я один под подозрением пребывать не желаю, лучше уж в вашем обществе, так-то оно попристойнее будет!

— Сергей Диомидович, — перебил не на шутку разошедшегося Скальцова Михайло Яковлевич, — так ведь у князя-то алиби имеется, он с обеда ни на минуту не уходил в отличие от тебя… Может, зря ты его перед семьею ославил?

— Не зря! — отрезал Скальцов. — Пусть все знают, что за штучка была эта Шмиль! И потом, Аркадий Матвеевич ради избежания огласки, особенно, ежели эта одалиска его шантажировать бы решилась, мог и нанять кого-нибудь, хоть того же Силантия! Этот за деньги отца родного прирежет — сами говорили, нужда у него!

Отдав должное проницательности Скальцова, я смекнул, что он, возможно, не так уж и неправ. Каким бы извращенным и гаденьким ни был этот человечек, голова у него соображала не в пример быстрее моей. Покосившись на Юрлова, я увидел, что версия, изложенная Сергеем Диомидовичем, захватила и его. Сидящий рядышком Шмиль, услыша такие слова, только потряс седою всклокоченной головой, точно пораженный ударом молнии, и, чуть шевеля впалыми губами, шептал что-то вроде «Не верю! Врете вы все!»

Юрлов встал и, подойдя к окну, казалось, всматривался в застекольную темноту, с видом полной отрешенности от полыхающих вокруг страстей заложив руки за спину.

— А ведь дождь-то, господа, кончился! — торжествующе, всем туловищем обернулся он к нам. — Дай бог, через денек гонца на станцию пошлем — телеграмму отправить! — И удовлетворенно крякнув, погрузился назад в кресло. — А я ведь, господа, насчет дневника-то… того… слукавил!

— Что значит — слукавили? — недоверчиво спросил Кубацкий. Конечно, его можно было понять, он первым купился на якобы разоблачительную суть тетрадочки в сафьяновом переплете.

— А то и значит, что не дневник это! Стихи там только, господа, — видать, покойница в них душу свою, людьми израненную, изливала…

— Ловок ты, Михайло Яковлевич, — причмокнул с явным неодобрением Скальцов. — Эко ты нас… вокруг пальца обвел!

— Что есть — то есть, — скромно склонил лобастую голову Юрлов. — А то как же мне вас, таких зубастых да манерных, к откровению-то склонить было?

— Может, вы и портсигар мой сами во флигель подкинули? — неприязненно скривился Кубацкий. — С вас станется…

— А вот это — нет, — посуровел Юрлов. — Вы, господа, сами тут таких дел наворочали, что мне, старику, и находиться посреди вас неловко — словно в клубке змеином нахожусь. Кто прав, кто виноват — и не разберешься, все будто ядом напитались. Как вы тут друг с другом все лето ладили, даже и представить затруднительно! Как, хотел бы я знать, вы с этим дальше-то жить станете? Вот святой отец, понятно, схимником станет, до конца жизни грех свой замаливать будет… Что ж, возможно, так и будет, может, Господь и простит его когда-нибудь! А вы, Вадим Викентьевич, что же — так и будете спокойно коммерцией своей заниматься? А вы, Аркадий Матвеевич, — неужто завтра управляющему своему в глаза посмотреть сможете? Вас, господин Скальцов, даже и спрашивать не стану — не первый год вас знаю, к совести вашей взывать бесполезно! А вы, Артемий Иванович — как же вы дочку свою проглядели? Ведь это вы все ее погубили! А уж кто зарезал — я, конечно, разберусь, но это было лишь финальным аккордом, свершившийся факт, так сказать, а отправной точкой послужили ваши, господа, распущенность, цинизм, уверенность в собственной безнаказанности и безразличие к судьбе того, кто жил с вами бок о бок!

— Хватит нам проповеди читать! — неожиданно вспылил Кашин. — Не затем я тебя, Михайло Яковлевич, звал сюда, чтобы упреки твои выслушивать! Что сделано, то сделано, черт бы его драл! Ты мне убийцу, убийцу настоящего предъяви!

— Не кричите на меня, ваше сиятельство, — с достоинством выпрямился в кресле Юрлов. — Я не ваш холоп и на содержании не состою. А коли позвали — так слушайте и терпите! Сумели напакостить — умейте и послушание проявить. Вы что думали — что я до истины не докопаюсь, что о делишках ваших паскудных не узнаю? Вы бы сперва у друга своего, Сергея Диомидовича, справились. Уж он-то сказал бы вам, что хватка у меня — как у бульдога, я добычу из зубов до последнего не выпускаю… А мнения своего я все одно не изменю, ибо всех вас в равной степени убийцами считаю.

— Да что мы слушаем его? — холодно сверкнув прищуренными глазами, встал из-за стола Кубацкий. — Basta! Хватит! Завтра же утром я уезжаю, надоело, нагостился, дел по горло!

— Не советую, — в спину ему коротко, словно выстрелив, отвечал Юрлов. — Я в любом случае доберусь до станции, дам, кому следует, телеграмму, и вас немедля объявят в розыск.

— Черт!!! — с яростью выругался Кубацкий и, взмахнув рукою словно плетью, быстро взлетел к себе наверх, оглушительно хлопнув дверью.

— Вот ведь, а? — невозмутимо поглядев на меня, прокомментировал Михайло Яковлевич. — Сначала довели девчонку до крайности, а после изволят скандалить и возмущаться — мол, как же так, какое вы имеете право? Я — столбовой дворянин! Честь, достоинство, духовность и все такое! Да о какой чести вы, господа, толкуете, ежели ведете себя как последние каторжники?

— Ну ты, Михайло Яковлевич, не заговаривайся! — угрюмо процедил князь, с ненавистью глядя на старика. — Не за тем зван!

— Да я, если бы знал про свинские ваши забавы, так и вовсе не поехал бы, хоть вы, ваше сиятельство, эскадрон за мною бы послали! — холодно парировал Юрлов. — Но теперь уж извольте потерпеть — я это дельце до конца довести за долг свой почитаю.

— А что, собственно, вы нам предъявить можете? — нагло прищурился на него Скальцов. — То, что в порочности своей покойница Клеопатру любую переплюнуть запросто могла? Так, извиняюсь, — это по обоюдному согласию было! А что зарезал ее кто-то — так это любой со стороны мог сделать! Зная ее высокоморальное поведение, можно предположить, что она даже и с крестьянами запросто…

— Боже! — снова простонал Шмиль, очевидно, страдая от услышанного.

— ..Да! Запросто! — выкрикнул Скальцов, заканчивая свою мысль. — Теперь даже вы, Михайло Яковлевич, не сможете опровергнуть этого! Знаете, у русского человека пословица такая есть: пока сучка не захочет, кобель не вскочит! Здесь как раз такой случай! И нечего нам пенять на то, что, не будь нас, с кем другим бы произошло. Кстати, удивляюсь, как это она до нашего уважаемого Павла Владимировича не снизошла?

— Господин Скальцов, кажется, мы совсем недавно с вами уже имели беседу на эту тему, — удивился я несказанной наглости и дерзости этого человека. — Или вашу память необходимо освежить? А что касается покойной Анны, то, вероятно, вам просто невозможно представить, что не она до меня не снизошла, а наоборот? А может быть, вам просто обидно, что я один среди вас незамаранным оказался?

— Ну, подозрения-то с вас не снимаются, хотя вы, кажется, и не состояли в связи с убитой! — вставил Юрлов.

— Не отрицаю, — согласился я. — Но тем, что, может быть, я один среди всех порядочным человеком оказался, — искренне горжусь.

Скальцов, фыркнув, хотел что-то возразить, либо, скорее всего, съязвить, но под моим ожидающим взглядом осекся и, машинально подцепив вилкой кусок остывшей телятины, положил его в рот.

— Браво, Павел, — горько вздохнув, молвил Аркадий Матвеевич. — Ловко ты от дяди родного отмежевался! И это в благодарность за кров, за хлеб-соль…

— Дядюшка, помилуйте! — недоуменно воскликнул я, искренне поражаясь отсутствию какой-либо логики в словах и поступках этого большого и, как выяснилось, чрезвычайно порочного ребенка. — Да что же я, на каторгу должен за вас теперь идти? Согласитесь, то, что вы сейчас сказали, — в высшей степени странно!

Князь, пожевав губами, видно, и сам понял, что сморозил глупость и, еще раз вздохнув, замолчал. Юрлов, воспользовавшись его смятением, с неожиданной для него легкостью поднялся из своего покойного кресла и, тая улыбку в складках лица и уголках глаз, с деланным официозом обратился к нему:

— Аркадий Матвеевич, я бы попросил вас завтра к утру пригласить ко мне вашего Силантия!

— Это еще зачем? — подозрительно спросил князь.

— Ну как зачем! — пожал плечами Юрлов. — Непогода, чаю, кончилась, стало быть, надо известить власти о происшедшем. Пошлю его на станцию — телеграмму отправлять, авось как-нибудь потихоньку доедет!

Эти слова, казалось, вызвали необычайное уныние у оставшихся за столом, словно они впервые услышали о подобном решении старого следователя.

— Ну да, ну да… — пробормотал дядюшка, растерянно глядя на Скальцова и отца Ксенофонта.

Юрлов странным изучающим взглядом посмотрел на князя и, не прощаясь, направился в свою комнату, расположенную неподалеку от лестницы.

— Однако надобно что-то делать! — дождавшись, пока его округлая фигурка не скроется за перилами, вполголоса молвил Аркадий Матвеевич, обращаясь более к Скальцову и святому отцу.

— А что ж тут поделаешь? — саркастически переспросил его Сергей Диомидович, глазами показывая князю на выход. — Сами его позвали! Я уж знаками вам по-всякому показывал, что не надо с ним торопиться, да только вас и след простыл!

Они вышли из-за стола и не торопясь, словно два заговорщика, лишившихся по независящим от них обстоятельствам самой идеи так ловко задуманного заговора, неуверенно пошли на веранду.

— Надо бы Вадима Викентьевича позвать… — донесся оттуда тихий голос дядюшки.

Снова тайны! Зевнув, я подумал, что на этот раз подслушивать, что именно решат делать в столь неудобной для них ситуации престарелые прелюбодеи, мне нет никакой охоты. Пожелав погруженному в свои невеселые мысли отцу Ксенофонту и совсем уж какому-то потустороннему, пребывающему, казалось, на границе царств живых и мертвых, Шмилю безмятежных снов, я чуть устало — день выдался слишком длинным! — отправился почивать. Проходя мимо двери Кубацкого, я постучался и, дождавшись его раздраженного отклика, объявил о желании князя немедля его увидеть. Честно говоря, вся эта фантасмагория мне порядком уже надоела! Я, конечно, томился вынужденным однообразием последних месяцев, но не до такой степени, чтобы быть вовлеченным в водоворот страстишек малосимпатичных мне людей. С тоскою припомнив Петербург, его театры, рестораны, былых знакомцев, шпиль Петропавловки и осенний шорох листьев у Львиного мостика, я осознал, насколько хочу как можно быстрее вырваться из Медынского! Да, пусть уж Юрлов скорее дает свою телеграмму, пусть скорее закончат следствие, кого-нибудь арестуют — да и делу конец!

Глава девятая, в которой страсти накаляются до предела

Спалось этой ночью мне крайне неспокойно! Снились то мертвая Анна Шмиль, в обнаженном теле которой с хитренькой ухмылочкой ковырялся окровавленными руками Михайло Яковлевич, то ее обезумевший отец, кидавшийся на меня с воплем «Это вы, вы погубили мою девочку!». Пытаясь отбиться от несчастного родителя, я все время отступал в какой-то темный коридор, без конца натыкаясь спиною на какие-то выступы… Сон этот так утомил меня, что пробудился я совершенно разбитым и с больною головой.

В окно, ослепляя, светило непривычно яркое солнце, будто и не было трехдневного потопа. Что за капризы природы! Распахнув створки и открыв балконную дверь, я с довольным видом потянулся, стряхивая с себя остатки ночного бреда, и, освежившись из рукомойника, принялся за утренний туалет. Настроение мое явно улучшалось. Верно, Юрлов уже отправил Силантия на станцию, стало быть, уже сегодня к вечеру, край — к завтрашнему утру, прибудет полиция, а там уж вскоре — прощай, Медынское!

Окончательно взбодрившись, я даже обратился к содержимому пыльного дядюшкиного графинчика, посмаковал вкус выдержанного коньяка и, крайне довольный, вышел к завтраку.

Позавтракать, однако, не довелось!

Едва спустившись, я застал странно безмолвных Аркадия Матвеевича с семейством, Силантия и остальных, включая старика Шмиля, возле приотворенных дверей комнаты Михайлы Яковлевича: вся порядком надоевшая мне группа с раскрытыми ртами и широко распахнутыми глазами взирала в глубь комнаты. Сердце мое екнуло, и, не поздоровавшись, я через головы заглянул внутрь.

Отставной следователь Юрлов лежал на скомканной простыне в окровавленном исподнем, на шее его зияла такая же рана, какую мне не так давно уже довелось видеть. По всему было ясно, что жизнь свою старик пытался яростно защищать, — об этом неумолимо свидетельствовали и отброшенное одеяло, и опрокинутый стул, и разбитый стакан, видимо, сметенный в пылу схватки с прикроватной тумбочки. Ужасно было выражение лица покойного: на нем отразилась такая невыносимая мука, что я явственно представил себе боль и страдания, испытываемые несчастным перед смертью. «Недолго уж осталось, хочется увидеть, прожить побольше…» — вспомнил я недавние его слова, заставившие меня сейчас искренне пожалеть этого неглупого, в чем-то даже симпатичного человека, так неловко и нелепо закончившего свой непростой, устланный отнюдь не лилиями путь… Почему на Руси исстари так повелось — люди умные и талантливые всегда уходят первыми, словно высвобождая место хитрованам, скотинам и бездарностям, вроде Скальцова и моего горячо любимого дядюшки, стоящего ныне немым истуканом и не знающего, что теперь предпринимать и как выпутываться из этой, ставшей уже практически безнадежной, истории.

— Пашенька, что же теперь будет? — глупо тараща глаза, вопросил меня Аркадий Матвеевич.

Пожав плечами, я, несколько нелюбезно, раздвинул напуганных обитателей Медынского и прошел в комнату. Не знаю, что там видят на месте преступления сыщики, но я, кроме уже отмеченного мною кавардака, ничего более узреть не смог. Осторожно заглянув за другую сторону кровати, я заметил краешек знакомой тетрадочки в сафьяновом переплете — она лежала под уроненным в пылу борьбы сюртуком убитого. Подняв дневник, я неторопливо пролистал его, убедившись, что Юрлов не лгал, вернее, лгал только вначале — содержимое, действительно, было густо испещрено виршами, писанными красивым, как и сама Анна Шмиль, убористым почерком.

— Что там? — жадно заглядывая мне через плечо, причмокнул от возбуждения Скальцов.

— Вам про то знать не положено! — окончательно решившись взять на себя все действия по выпутыванию из этой ситуации, чуть не прихлопнул я его тетрадочкой по выпуклому лбу — ей-богу, еле удержался!

— Покажите! — весьма настойчиво выдвинулся ко мне, заметно подрагивая ноздрями от бешенства, Кубацкий. Как, однако, они осмелели!

— А то — что? — с вызовом, пряча дневник в карман, спросил я.

— Не умничайте, Павел! — Кубацкий заиграл желваками. — Здесь затронута честь многих из нас, вам в этой игре не место. Отдайте дневник!

Почувствовав появление лидера, за его спиной немедленно встали Скальцов, дядюшка с Авдотьей Михайловной, видать, уже простившей ради фамильного достоинства непутевого муженька, и даже почему-то управляющий. Только отец Ксенофонт с Дашей безучастно наблюдали за невозможным еще несколько дней назад противостоянием. Совсем уж вдалеке возвышался ничего не понимающий Силантий.

— Господа, я не отдам вам дневника, заполучить его вы сможете, только уложив меня рядом с Михайлой Яковлевичем, — для кого-то из вас, впрочем, это стало уже привычным ремеслом! — Я, ощущая необычайный прилив смелости и решимости, потихоньку двигался к выходу, ловко обходя членов противоположной группировки.

— Зачем он тебе, Павел? — укоризненно протянул князь. — Отдай. Прошу тебя!

— Дядя, как же вы не понимаете? — потихоньку продолжая движение, я тянул время. — Кто-то обязан прервать этот порочный круг, иначе это никогда не закончится! Мы должны дать чертову телеграмму и дождаться окончания следствия…

— Это невозможно, Павел! — простонал Аркадий Матвеевич, безвольно всплеснув руками.

— А вы что предлагаете — закопать тела под березкой и разъехаться по домам как ни в чем не бывало? — искренне возмутился я.

— Я считаю, раз господин Юрлов нас… покинул, мы обязаны вначале выработать общую… точку зрения на все случившееся, а после уже вызывать полицию! — выкрикнул Скальдов, краснея от натуги лицом.

— Сдается мне, вы вчера вечером уже договорились! — прозрачно намекнул я на свою осведомленность о тайном свидании на веранде. — Один только вопрос — до чего?! Уж не это ли, — я кивнул на распластанное тело отставного следователя, — итог вашего сговора?

— Да как вы смеете? — совсем уж потерял над собою контроль Скальцов, налегая на меня пухлой грудью и брызгая во все стороны слюною. — Мальчишка!

Мигом смекнув, что ситуацию надобно немедленно переломить в свою пользу и тем самым отвлечь разъяренных заговорщиков, я с несказанным удовольствием залепил престарелому любителю клубнички пару увесистых пощечин. Ахнув, все разом отступили, оставив нас друг против друга. Сергей Диомидович, раскрыв рот, машинально потер побагровевшую щеку и, взяв себя в руки, прошипел:

— Дуэль! Немедленно!

— Сергей Диомидович, одумайся! — взревел Аркадий Матвеевич, кидаясь к Скальцову. — Павел, умоляю, прости его!

— Дядюшка, я уж делал этому господину предупреждение, — как можно вежливее, отвечал я, радуясь удавшейся задумке. — Увы, он пренебрег моими словами! Сейчас же, даже если Сергей Диомидович слезно упадет мне в ноги, чего, я думаю, он делать ни в коем разе не станет, я не смогу отказать себе в удовольствии продырявить его упрямый лоб. Это — дело моей чести! Быть оскорбленным дважды за пару дней — это, господа, уже слишком, даже по меркам того, с позволения сказать, общества, в котором сей господин воспитывался и возмужал! Кстати, Сергей Диомидович, какое оружие предпочитаете? Право выбора за вами! — я откровенно наслаждался своей победой. — Что же это будет? Попытаюсь отгадать… Чернильницы? Не хотелось бы, грязновато, я слишком чистоплотен для этого… Гусиные перья! Вот достойное оружие для судейской крысы! Нет? Боже, неужто вы хотите меня убить своей ядовитой слюною? Да, тут я, пожалуй, буду бессилен — плюетесь вы как верблюд!

— Замолчите! — прохрипел Скальцов, явно чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, — он оказался на территории, которую не знал и не мог контролировать. Этот знаток девочек, крючкотворства, мздоимства и интриг едва ли не впервые в жизни допустил просчет, который запросто мог стоить ему жизни; — Мы будем стреляться!

— Как?! — притворно закатил я глаза, продолжая ломать комедию. — Неужели вы знаете, как обращаться с этой опасной штукой? А вы знаете, что ежели вы промажете — а вы непременно промажете! — я с превеликим наслаждением засажу пулю вам в брюхо, чтобы вы помучились подольше?

— Павел Владимирович! — строго нахмурясь, тронул меня за рукав Кубацкий. — Я попросил бы вас не переходить за те рамки, которые существуют даже в презираемом вами провинциальном обществе. Дуэль так дуэль, но оскорблять Сергея Диомидовича вам не дозволено. Выясняйте свои отношения как положено!

— Боже, как дуэль?! — бросилась ко мне Авдотья Михайловна, видимо, осознав, что вскоре Медынское вполне может пополниться еще одним трупом. — Павел, я запрещаю тебе, слышишь, запрещаю!

— Увы, тетушка, ничего уже не поправить! — деликатно отрывая ее руки от своей одежды, возразил я. — Да и Сергей Диомидович, как истинный патриций духа, не сможет переменить своего решения — тяжело на шестом десятке прослыть на всю губернию трусом… Ведь так, Сергей Диомидович?

— Дайте мне пистолет, я изрешечу его! — уже не в силах более сдерживаться, истерично возопил Скальцов.

— Господа, вы все слышали! Ну как мне прикажете поступать? — делая над собою усилие, чтобы не расхохотаться, обратился я к благодарной аудитории, противу своего желания играющей партитуру по моим нотам. — Кто будет моим секундантом? Святой отец, может быть, вы?

Отец Ксенофонт, испуганно замахав на меня руками, отступил подальше, спрятавшись за Шмилем и Дашей.

— Артемий Иванович, прошу прощения, что обращаюсь к вам в минуту скорби, но не услужите ли единственному мужчине в этом доме, не познавшему греховных утех с вашей дочерью? — не унимался я.

Управляющий, остолбенев, только покачал растрепанной головою, в свою очередь скрываясь за рясой отца Ксенофонта.

— Довольно! — процедил Кубацкий, выводя меня под руку на свежий воздух. — Я буду вашим секундантом, только прекратите этот балаган.

Закурив, я церемонно предложил папиросу и Вадиму Викентьевичу, намекая на отсутствие портсигара, вероятно, так и оставшегося пока среди имущества, увы, уже покойного Юрлова. Поняв мою несложную аллегорию, он сухо усмехнулся одними губами и, не мигая, глядя мне в глаза, неторопливо произнес:

— А я поначалу недооценил вас, Павел Владимирович!

— Вы полагали, что я спущу этому слизняку? — удивился я.

— Я не об этом, дорогой Павел Владимирович, и, уверен, вы меня поняли, — прищурился Кубацкий. — Мы с вами, похоже, одного поля ягоды, жалею, что не сумел понять этого раньше. Дело в том, что, вне зависимости от того, кто на самом деле убил этих несчастных, от исхода вашей дуэли сейчас зависит счастливая развязка.

— Счастливая?

— Счастливая, — подтвердил Кубацкий. — Для вас. Для меня. Для князя. Для отца Ксенофонта. Но не для Скальцова! Ведь это он убийца, не правда ли?

— Иными словами, — перебил я Вадима Викентьевича, поражаясь его деловой хватке, — мертвые сраму не имут?

— А разве не так? — холодно парировал Кубацкий. — Его смерть выгодна нам — это совершенно очевидно!

— В таком случае, если допустить мысль, что Скальцову повезет и он, пользуясь правом первого выстрела, выпустит мозги мне, в убийцы немедленно зачислят меня? — предположил я, прочитав это в ледяных глазах губернского Макьявелли.

— Если угодно, то — да! — не стал спорить Вадим Викентьевич. — В данном случае персоналии не имеют значения, важно еще одно тело — оно-то и станет вместилищем зла! Но поскольку я испытываю к вам истинную симпатию, то предпочел бы, чтоб победителем оказались вы, — Сергей Диомидович в роли злодея-маньяка выглядит явно убедительнее! Кстати, уверен — именно он-то и есть истинный убийца, так что, застрелив его, вы окажете обществу неоценимую услугу! Уж поверьте, я знаю о его былых делишках столько малоаппетитных подробностей, что только краткий их перечень сподвиг бы вас не на одну дуэль с ним.

— Я не отношусь к врачевателям общества, — я закурил новую папиросу, обдумывая слова Кубацкого, — и не намерен искоренять зло, тем более таким способом. Скорее, я просто постою в сторонке — брезглив, каюсь! Но ваше предложение, не скрою, вызвало мой живейший интерес, хотя и по сей час я уверен, что убили девицу и старика вы!

— Вполне вероятно! — с потрясающим хладнокровием согласился Кубацкий. — Но, к счастью, это уже не важно!

— А если я выстрелю в воздух или выстрелом оторву Скальцову ухо? — поинтересовался я.

— Эта задачка не имеет однозначных решений… Скажу одно — при таком исходе вы еще не скоро вернетесь в Петербург! — хрустнув косточками, потянулся Кубацкий. — Так что — думайте! Все в ваших руках! — И, развернувшись, направился в дом.

— …или в руках провидения! — бросил я ему в спину, отчетливо осознавая его правоту.

В усадьбе Кашиных тем временем творился жуткий переполох: обе дамы наперебой уговаривали разнервничавшегося и совсем павшего духом Сергея Диомидовича принести мне еще раз свои извинения и покончить дело миром, а Аркадий Матвеевич, которого Скальцов попросил стать его секундантом, суетливо кричал на старика Василия, совсем запамятовавшего, куда подевались пистолеты князя. Сам виновник этой суеты, осунувшись и как-то сразу постарев, безвольно сидел в кресле, где еще недавно кушал свои яишенки Юрлов, и безучастно слушал то бестолковые женские скороговорки, то наставления Кашина относительно дуэльных правил и искусства стрельбы. Едва ли он надеялся убить меня — как человек, несмотря ни на что, разумный, он, вероятнее всего, понимал, что здесь возможен лишь один исход и, увы, не в его пользу! Бог знает, что творилось в душе этого человека, всю жизнь проведшего в моральной и духовной нечистоте и проповедавшего только разврат и себялюбие! Могу предположить только, что едва ли его глодали мысли о раскаянии — к чему-к чему, а к этому он вряд ли был способен…

Уже спустя полчаса, оставив женскую половину обитателей Медынского на попечение Артемия Ивановича, мы вышли в чисто поле за ворота усадьбы, чтобы, наконец, поставить жирную точку в наших со Скальцовым взаимоотношениях. Недавний дождь столь обильно оросил почву и зеленую еще траву, что ноги наши по колено немедленно вымокли. Солнце, словно бы в насмешку, сияло столь ярко, что все происходящее казалось комедией перед величием и торжеством природы, одержавшей, наконец, верх над ненастьем и беспросветностью. Отмерив от воткнутой в землю сабли положенное количество шагов в обе стороны, Кубацкий закурил из своего портсигара, верно, изъятого у покойного Юрлова, и, чему-то радуясь, провозгласил:

— Господа, в последний раз предлагаю вам примириться! — хотя на самом деле от него до этого не исходило ни единого предложения на эту тему.

— Прошу вас не тратить понапрасну время! — я решился вступить на зыбкую стезю, любезно рекомендованную мне острым умом Вадима Викентьевича.

— Если Павлу Владимировичу будет угодно… я готов… — промямлил Скальцов, с какой-то животной жалостью поглядывая на меня и остальных, словно от них что-то могло еще зависеть. Краем глаза я заметил брезгливую гримасу, пробежавшую по лицу Кубацкого.

— Павел Владимирович, я умоляю вас — прислушайтесь к голосу разума! — прогудел отец Ксенофонт. — Стоит ли кровью умножать другую кровь? Довольно же…

— Именно только голосу разума я и внемлю, безжалостно отвечал я, видя, как бледнеет Сергей Диомидович, как жизнь уже заранее покидает еще недавно полнокровное лицо этого вечного холерика.

— Отец Ксенофонт, Аркадий Матвеевич, Вадим Викентьевич, я не желаю, я не хочу!.. — с неожиданной для него робостью как-то по-детски залепетал Скальцов. — Павел Владимирович, право же…

— Ну, хватит уже соплей! — решительно вступил Кубацкий, протягивая нам обоим пистолеты. — Не будьте нюней, Сергей Диомидович, надобно отвечать за свои проступки. Что вы, ей-богу, как размазня!

Слова эти, словно оплеуха, подхлестнули Скальцова: вздрогнув, он выпрямился, неверной рукою взял оружие и, перестав скулить, дошел до отметины, с которой должен был либо убить меня, либо стать убитым самому.

Встав на своем месте, я посмотрел в ярко-синее небо и на всякий случай произнес единственную короткую молитву, пришедшую мне на память. Не то чтобы я опасался меткости бывшего судейского, наверняка, никогда не державшего в руках пистолета, но не брать в расчет роль случая, волею которого даже самые меткие стрелки иной раз оказываются поверженными от рук совсем никчемных дуэлянтов, я не мог! Мне припомнилась история с прапорщиком Шмидтом: будучи оскорбленным своим более зрелым и опытным однополчанином, к тому же — отчаянным бретером, много раз стоявшим у барьера, ссылавшимся за то на Кавказ и, тем не менее, ни разу не задумывавшимся — стреляться или не стреляться, Шмидт от волнения (как же, первая в жизни дуэль!), почти не целясь, выстрелом снес тому полчерепа. Надо было видеть изумленное лицо убитого — на нем, казалось, кровью было начертано: «Ну, брат, не ожидал!» Подобных курьезов я мог бы припомнить не менее чем с полдюжины — сами понимаете, в такой момент это не прибавляло мне оптимизма!

Скальцов, нерешительно подняв оружие, нацелил ствол прямо мне в лицо и, пытаясь сосредоточиться, растопырил пальцы отведенной в сторону левой руки — при иных обстоятельствах я бы, наверное, прыснул со смеху, наблюдая за его комичной фигурой! По левую сторону от меня замер, поднеся щепоть ко лбу, отец Ксенофонт, застыл Аркадий Матвеевич, и только Кубацкий с невозмутимою усмешкой наблюдал за происходящим, выжидая исхода дела. Ну же, скорее!

Пушечные удары колотящегося сердца, верно, приглушили звук выстрела, потому что я сперва так и не понял, отчего мою шею ожгла жгучая боль. Лишь увидя дымок, рассеивающийся от дула пистолета Скальцова, я сообразил, что жив и уже пришло время заканчивать затянувшийся кровавый спектакль. Не глядя в лицо Сергея Диомидовича, я вскинул руку и почти сразу выстрелил. Скальцов, дернувшись от попавшей ему прямо в сердце пули, еще некоторое время стоял неподвижно, а затем кулем повалился в мокрую траву, закончив свой бесславный жизненный путь.

— Мертв! — хладнокровно отчеканил Кубацкий, с заметным отвращением попытавшись найти на его шее пульс.

Глава десятая и последняя, в которой, как и полагается, все встает на свои места

Со времени моего возвращения в Петербург прошло уж более полугода. В столицу незаметно пришла весна, потихоньку растапливая неверным своим светом невский лед и вселяя в души горожан радостное предвкушение тепла и ухода суровой северной зимы. Несмотря на все еще идущий Великий пост, в ресторациях и иных веселых заведениях рекою полилось шампанское, дамы оживили все еще теплые гардеробы яркими деталями, старушки на площадях и у торговых рядов наперебой предлагали купить подснежники — одним словом, ликование природы передавалось всем обитателям Северной Венеции, не исключая и вашего покорного слугу.

Не стану утомлять вас излишними перипетиями развязки кровавых событий в Медынском — скажу только, что все завершилось именно так, как предсказывал Кубацкий. После дуэли все мужчины, собравшись в кабинете Аркадия Матвеевича, почти не глядя друг другу в глаза, порешили, что, без всякого сомнения, убийцей был Сергей Диомидович Скальцов, в доказательство чего Вадим Викентьевич поведал несколько историй из жизни погибшего судейского чиновника, которые повергли всех присутствующих в состояние крайнего негодования. Исключение составил лишь отец Ксенофонт, окончательно решивший встать на путь покаяния и искупления содеянного, а потому поначалу упершийся в одном: рано, мол, делать скоропалительные выводы, необходимо-де дождаться приезда полиции!

Увещевания князя и Кубацкого никак не помогали, все уже начали приходить в отчаяние, пока Аркадий Матвеевич не предложил святому отцу взамен на поддержку общей версии пожертвовать на ветшающую церковь пять тысяч. Видя колебания батюшки, Вадим Викентьевич, не дрогнув ни единым мускулом, с ходу добавил от себя еще десять, что и решило все разногласия. За совпадение точек зрения на происшедшее наших и Авдотьи Михайловны с Дашей пообещал взяться князь. Таким образом, к приезду полиции единственной версией недавних событий была такая: невоздержанный и падкий до сладострастных утех отставной судейский чиновник Скальцов, страстно возжелав дочь управляющего Медынским Шмиля Анну, улучив удачный момент, изнасиловал ее, а когда та выяснила, что беременна, то пообещала публично разоблачить негодяя.

Силясь не допустить огласки содеянного, Скальцов убил несчастную, а чтобы запутать всех окончательно и отвести от себя подозрения, выкрал у Авдотьи Михайловны ключ, усадил тело убиенной в кресло и подкинул во флигель портсигар ни в чем не повинного Кубацкого. Приехавший на подмогу Юрлов уже через пару дней вышел на след маньяка, результатом чего стало и его убийство. Обвиненный мною в подозрениях на то, что все случившееся — именно его рук дело, Скальцов вызвал меня на дуэль, контузил в шею, но и сам погиб от праведной пули.

Молоденький следователь, тщательно допросив всех, включая даже и Силантия, охотно принял наш рассказ за истинную правду, мне даже сошло с рук участие в дуэли, в итоге дело в рекордно короткие сроки было закрыто, и мы, съездив в город и дав повторные свидетельские показания, наконец-то все могли быть свободны! Вздохнув с облегчением, мы быстро разъехались кто куда: быстрее всех испарился Вадим Викентьевич, наиболее тяготившийся вынужденным обществом семейства Кашиных — понятно почему! Я же не торопясь собрал свои чемоданы, отужинал на славу и к вечернему поезду отбыл на станцию, пообещав себе никогда более не вспоминать о проведенном в Медынском лете и, по возможности, никогда не общаться с семьей дядюшки, будто они и не существовали!

По приезде в Петербург, разумеется, мне не удалось избежать долгого объяснения с отцом, так как некоторые отголоски происшедшего таки докатились до столицы, в результате я прослыл едва ли не героем, поставившим жирную точку в похождениях кровавого извращенца. Изрядно покуролесив по раутам и обедам чуть не во всех знатнейших столичных домах, к декабрю я все-таки вынужден был поступить на службу — ясное дело, не без протекции отца. Служба, впрочем, была приятной, необременительной и, деликатно выражаясь, не без дополнительных финансовых возможностей, так что жизнь моя потихоньку наладилась и вошла в новое, даже еще более приятное русло. Отец, видя мое усердие и рвение, смилостивился и пообещал переписать завещание заново, ибо после моей отставки в гневе порвал его, пообещав, что, пока я не встану на путь исправления, мне не видать ни копейки.

Сентябрьский кошмар потихоньку забывался, пока однажды у дверей моей холостяцкой квартиры на Лебяжьей канавке не оказался тот, встреча с которым никак не ожидалась мною, — по крайней мере, в этой жизни. Услышав звонок в девятом часу вечера, я как-то сразу понял, что этот гость — не из приятных. Когда же слуга доложил имя позднего визитера, я, признаться, даже чертыхнулся — так не хотелось видеть этого призрака из недавнего прошлого. Приняв по возможности более непринужденную позу, я неприязненно взирал на вошедшего в комнату Вадима Викентьевича Кубацкого — собственной персоной. Он ни капли не изменился — напротив, стал еще более элегантным и даже, казалось, несколько посвежел. Насыщенного серого оттенка костюм из дорогого заграничного сукна сидел на нем как влитой, одно лишь неизменно скучающее выражение лица оставалось тем же. Принужденно-радостно поприветствовав незваного гостя, я предложил ему коньяк и сигару, от чего он не отказался, давая понять, что пришел не на минутку. Уютно расположившись у камина, он, кашлянув, с любопытством оглядел меня и произнес:

— Вы, верно, удивлены моим визитом?

— Откровенно говоря, да, — честно признался я. — Дружбы мы с вами, помнится, не водили, да и вы, по-моему, не из тех людей, которым свойственно припоминать былое у камелька.

— Я и сам не думал, что, будучи в Петербурге, стану искать встречи с вами, — усмехнулся Кубацкий. — Но таков уж я есть — не терплю нерешенных загадок. Как человек практический, я должен непременно поставить точку там, где она должна стоять, тем более если ее забыли поставить!

— Не совсем вас понимаю, — осторожно сказал я, пытаясь понять, к чему клонит этот провинциальный хитрец.

— Разве? — спросил Кубацкий, раскуривая сигару. — А я полагаю, что именно вы и должны убедить меня в моей правоте!

— Я, конечно, постараюсь сделать все от меня зависящее, — я потихоньку стал раздражаться, — но пока что, ей-богу, не могу взять в толк, о чем вы.

Кубацкий еще раз внимательно посмотрел мне в глаза и, отведя взгляд на фужер с коньяком, любуясь на игру цвета благородного напитка в отблесках огня из камина, начал:

— Дело в том, Павел Владимирович, что я действительно повинен в смерти этой девочки — отчасти, конечно, но все же повинен. Оправдать себя могу только тем, что покойная Анна Шмиль обладала действительно необычайными способностями — не сомневаюсь, что кто-то из ее малороссийских предков когда-то был сожжен заживо за колдовство. Она словно присушила меня — я пытался вырваться из-под обаяния ее пагубных чар и никак не мог найти в себе силы окончательно порвать эти, ни к чему хорошему не сулящие привести нас, отношения. К тому же видя, какими глазами смотрят на меня Дарья Аркадьевна и князь с супругой, я понимал, что мои визиты в Медынское они могут трактовать только в одном варианте — не мог же я им сказать истинную причину своих частых приездов! Уже в конце августа Анна — уж не знаю, зачем! — поведала мне о своей связи со Скальцовым, а когда я взял ее в оборот, сгорая от ревности, то, чтобы позлить, — еще и о князе, а уж затем — об отце Ксенофонте. Вы можете себе представить, что творилось со мною в тот вечер?! Я чуть не прибил ее, хотя нет — даже дал пощечину, а она, утерев кровь с губы, с насмешкой произнесла, что за это она соблазнит еще и вас. «Вон как Князев племянник на меня смотрит! Да я его только пальцем поманю — мой станет!» — вот ее истинные слова… В тот злополучный четверг я приехал только для одного — объявить князю о разрыве помолвки, которой, собственно, никогда и не было, и решительно поговорить с Анной, ставшей для меня поистине настоящим демоном страсти. Ее убийство ошарашило меня, но тогда я, признаться, грешным делом, подумал, что покойница рассказала мне далеко не обо всех своих связях и в деле замешан еще кто-то — из тех, кого не было на обеде, хоть бы и пришлый каторжник. Впервые на странные мысли меня навели таинственные события с перемещением тела убитой — я, право, готов был предположить, что сам эллинский бог смерти Танатос забрел ненароком в Медынское и решил немного пошалить там! Но когда Юрлов обнаружил мой портсигар во флигеле — тут-то я и сказал себе: э, нет! Это кто-то из своих! Зачем, иначе, надо так подставлять меня? Смерть Юрлова окончательно укрепила меня в моих выводах…

— И каковы же были ваши выводы? — поинтересовался я.

— А выводы мои, Павел Владимирович, такие, — неторопливо молвил Вадим Викентьевич, не сводя с меня глаз, чем неприятно напомнил мне покойничка Юрлова, — Анну Шмиль и Юрлова убил не кто иной, как вы!

— Вот как! — не выдержав, воскликнул я и резким движением засунул сигару в пепельницу, раскрошив и сломав ее. — Позвольте узнать — на чем же основано ваше утверждение?

— Извольте, — серьезно произнес Кубацкий. — Во-первых, это вы принесли весть о смерти девушки — ход беспроигрышный, ибо, убив ее, вы как бы сами признавались в том, что можете быть причастны к этому, но не скрываясь, как это делали, с точки зрения следствия, остальные, покидавшие обеденный стол, а открыто: да, я выходил, да, я пошел во флигель, да, я увидел ее умирающей! Остальные, и я в том числе, выглядели на вашем фоне менее выгодно! Во-вторых, видя, как вы откровенно скучаете в Медынском, как нехотя наблюдаете за всеми, словно за потешными зверьками, я понял, что совершить такую метаморфозу с телом покойницы мог только человек, презирающий всех на свете и желавший устроить этакую страшненькую забаву: вот, мол, каково! Правда, страшно? А непонятно-то как! Я сам таков, поэтому раскусил эту вашу черту достаточно быстро…

— Слабовато! — поморщился я. — Пока что вы меня не убедили!

— Хорошо, тогда пойдем дальше, — оживляясь, потер руки Кубацкий. — А вот с убийством Юрлова вы промахнулись! План ваш был таков: услышав, что князь со Скальцовым решились на какой-то заговор, — а ведь это вы пригласили меня на веранду, помните? — вы поняли, что более удобного случая отвести от себя подозрения и перенести их на нас троих не представится… А ведь мы всего-то лишь обсуждали возможность дать старику денег и отправить его восвояси, ибо допустить огласку всего, до чего он смог докопаться, для нас было решительно невозможно! Но тем не менее вы сделали это — поди потом докажи, о чем мы там шушукались! Сговорились, и все тут! Блестяще, Павел Владимирович, блестяще! А какую комедию вы разыграли со Скальцовым! Щепкин и Садовский зарыдали бы! А я тоже хорош — советовал вам сделать то, что вы уже сами наперед продумали! Вы же понимали, что смерть Скальцова — это беспроигрышный вариант и гарантия от любых подозрений навсегда, в чьей бы голове они ни родились… Одного я не мог понять — зачем вы убили Анну Шмиль?

— Вот это и есть самое слабое место в ваших рассуждениях! — засмеялся я. — У меня не было никаких поводов для ее убийства — в отличие от всех вас, включая князя.

— Заинтересовавшись вашей персоной, я выяснил кое-что, — с улыбкою выслушав меня, молвил Кубацкий. — Имя Елены Пеструхиной вам ничего не говорит?

Я, побледнев, промолчал — с именем этой женщины как раз и были связаны обстоятельства моей вынужденной отставки. Перед глазами возникло смеющееся смазливенькое личико, поддразнивая меня, показывающее острый розовый язычок и забавно морщившее точеный носик. «Вы, верно, очень сильный, господин офицер!» — шептала она, вовлекая меня в свои страстные объятия. И летели прочь сорванные наспех прозрачный пеньюар и подвязки, и отброшенное с кровати шелковое покрывало… А потом это же лицо я увидел по-другому: с окровавленной головой и безжизненными потухшими глазами…

— Я так и предполагал, — удовлетворенно протянул Вадим Викентьевич. — Когда в одном, скажем так, веселеньком заведении вы убили эту особу понятного рода занятий, историю сию замяли, ибо неожиданно выяснилось, что вы страдаете приступами неконтролируемой ярости, во время которых можете сотворить бог знает что!

Понятно, что служить далее вы не можете, да и начальству выгоднее было не поднимать шумиху из этой истории, опять же — папенька подсуетился со своей стороны… Но когда я узнал об этом — все сразу встало на свои места! Думаю, дело было так: крайне интересуясь фигурой Анны Шмиль, вы тем не менее за все лето так и не удостоились ни единого ее взгляда. Голубчик, поверьте — будь вы понастойчивее, возможно, ваше лето в Медынском прошло бы не так скучно! В тот вечер вы, будучи навеселе, решились вдруг на крайний поступок — изыскать, наконец, возможность, поговорить с дикаркой и, возможно, добиться ее благосклонности! Не могу знать, чем закончился ваш разговор, — судя по небольшому промежутку времени, в течение которого вы отсутствовали, она была не в настроении и решительно отказала вам, возможно, даже в несколько резкой форме, — за нею это водилось, поверьте, я знаю! Туг-то вас и обуяла та самая животная ярость, в пароксизме которой вы размозжили несчастной мадемуазель Пеструхиной голову канделябрами! Приступ, впрочем, прошел быстро — тут-то у вас и созрел план дальнейших действий по выпутыванию из этой затруднительной для вас ситуации. Слава богу, умелое расследование Юрлова и его своеобразные методы позволили вам узнавать столько, сколько было необходимо для умелых заячьих петель и даже подкидывания ложных намеков на остальных… причастных к этой истории.

— Сударь, — сухо перебил я Кубацкого, — боюсь, вы находитесь на пути, который заведет вас не туда! Следствие закрыто, есть убийца — Скальцов, к чему вы рассказываете мне небылицы? Что до меня, то я до сих пор глубоко убежден, что настоящий преступник — вы, ибо ни у кого не было столько мотивов желать смерти Анны Шмиль, как у вас, особенно принимая во внимание цинизм — ваш и тот, с которым совершались эти убийства!

— Да, вы правы, — согласился Кубацкий. — Я — не подарок и действительно мог бы поступить таким образом, как не смог бы сделать ни тютя князь, ни отец Ксенофонт, ни трусливый подлец Скальцов. Но, поскольку, находясь в трезвом уме и здравой памяти, заявляю вам, что к этим смертям не имею ни малейшего отношения, единственным кандидатом на эту роль — по крайней мере, в моих глазах — остаетесь вы!

— Благодарю за любопытный рассказ, — я поднялся, не собираясь более не минуты оставаться в обществе этого человека. — Советую вам взяться за перо — из вас вышел бы недурной писатель в стиле Эдгара По. Не смею более задерживать и от души признателен за визит!

Кубацкий сухо кивнул мне и неторопливо вышел, надеюсь — навсегда. Я подлил себе еще коньяку, с облегчением понимая, что более тени прошлого не потревожат меня никогда — они умерли вместе с шагами позднего гостя.

Фраза Кубацкого о том, что, прояви я немного более настойчивости, Анна с легкостью стала бы моею, больно задела меня за живое. Ее решительный отказ поговорить со мною — тогда, вечером, во флигеле — показался мне столь неожиданным и резким, что я, не утерпев, схватил ее за руку, пытаясь приблизиться лицом к ее искаженным гневом губам. «Подите прочь, как вы мне все надоели, животные!» — воскликнула она, вырываясь. Ах, если бы она тогда хотя бы промолчала… или заплакала… И если бы Леночка Пеструхина не произнесла тогда те обидные для любого мужчины слова — и это после всего, что у нас с нею было! И что же теперь? Каждую ночь просыпаться в холодном поту, боясь того, что у изголовья моего в темноте укоризненно светятся кроткие глаза Юрлова или пылают огнем колдовские — Анны? И слышать, как жалобно скулит где-то неподалеку Скальдов? Рассудок мой омрачен навеки ледяным сквозняком от крыльев неумолимого Танатоса, наклоняющегося надо мною и, почти наверняка, исторгающего душу мою, чтобы навеки соединить меня с остальными, покинувшими мир живых…