Занимательная история Церкви

Рим

Добро пожаловать в Римскую империю первого века нашей эры: гигантский мир с населением 120 миллионов человек и общей площадью 4 миллиона квадратных километров. Начав путь с маленького городка в центре Италии, государственная машина Рима всего за три столетия захватила огромный кусок планеты, куда вошли почти все страны современной Западной Европы, Ближний Восток, Малая Азия, Северная Африка и Египет. Как прожорливый удав, обернувшись широким кольцом вокруг Средиземного моря – mare nostra, «нашего моря», как называли его римляне, – она втянула в себя осколки великих империй и мелких государств, связала в один узел множество разнородных традиций и культур. Рим не зря называли вторым Вавилоном: здесь царило настоящее столпотворение наций и народов, многих из которых обитали в разных концах света и порой ничего не знали друг о друге. Некоторые из них были гораздо культурней и древнее Рима, другие едва вышли из состояния племенной дикости и чуть ли не питались человечиной. В их числе были и финикийцы, строившие лучшие в мире корабли, и троглодиты, не знавшие, что такое одежда, и свирепые луситаны, приносившие человеческие жертвы, и мудрые греки, заложившие основы почти всей современной науки и культуры.

В это время Римская империя была не только самым густонаселенным, но и самым цивилизованным местом на земле. От ливийских пустынь, где поднимались Великие пирамиды, до безлюдных пустошей Уэльса тянулись знаменитые римские дороги: шедевр инженерного искусства, сохранившийся до наших дней. Дороги римлян были не только транспортными путями, но и кровеносными артериями империи, по которым власть Рима распространялась вплоть до пограничных рубежей. Глобализация, о которой много говорят сегодня, в то время уже существовала: везде чувствовались рука римлян, плоды их труда, влияние их культуры. В каждом городке империи, даже самом дальнем и захолустном, можно было найти римский форум, термы и театр. Стены в домах горожан расписывались сценами из греко-римских мифов, образованные жители читали Горация и Вергилия, дети изучали в школах Пифагора и Платона. Во всех провинциях работали одни и те же законы, воевала одна армия, ходили одинаковые деньги, действовала единая система налогообложения, общественных повинностей и судопроизводства. И всю эту громоздкую государственную махину сплавлял воедино костяк администрации, управляемый одним монархом-императором.

Нам, пережившим в своей истории две империи, легко представить, как рядовой человек мог чувствовать себя в таком гигантском государстве. Монолитная власть государственного аппарата, как двуликий идол, поворачивалась к людям то благой, то враждебной стороной. Современники единодушно признавали, что у империи было немало заслуг и великих достижений. Первый император римлян Октавиан Август, прозванный «отцом отечества», по праву гордился тем, что при его правлении в храме Януса трижды закрывали дверь: а делалось это в то время, когда по всей стране царил мир. После кровавой вакханалии гражданских войн благоденствие и покой в римском государстве казались подлинным даром богов. Многие жители империи – в том числе и христиане – искренне воспевали благоустройство и порядок pax romana, «римского мира», давшего его жителям прочный мир и процветание. Придворные поэты называли эпоху Августа не иначе как «золотым веком», а христианские епископы почтительно именовали Церковь «молочной сестрой Империи».

Но в этих похвалах все чаще звучали нотки официозной фальши. Пропаганда императорской власти и величия Рима становилась обязательной и вездесущей: она входила в официальные протоколы и школьные программы, наполняла произведения искусства, проникала в частные беседы. Свободным речам времен республики пришел конец: всюду царствовали цензура и закон об «оскорблении величия римского народа», по которому любой политический противник или представитель оппозиции мог быть отправлен в тюрьму или на казнь. Как только речь заходила об императоре и его политике, на рот вешался замок: изрекать следовало только похвалы великому и мудрому правителю и его неустанным заботам о благе подданных. На общих собраниях специальные люди следили за поведением гостей и даже за выражением их лиц. Доносчики подслушивали разговоры римской молодежи, собравшейся на вечерники, записывали их вольные шуточки против властей и докладывали куда следует. Некоторые частные обвинители (государственных в Риме не было), вроде зловещего Котты Мессалина, делали себе карьеру на процессах против «врагов народа» и становились важными лицами и столпами общества, внушавшими почтение и ужас. Дело дошло до того, что гордые римляне, свергнувшие некогда царей, начали обожествлять императоров, так же, как варвары и азиаты, которых они когда-то презирали. Правящий цезарь стал чем-то вроде государственного бога, которого следовало почитать больше и прежде других богов. Неповиновение и возмущение каралось пожизненной ссылкой или смертью.

Новая коллегия

Поданным Рима приходилось поневоле приспосабливаться к тяготам имперской жизни. Население по-своему пыталось противостоять давлению власти, создавая многочисленные союзы и сообщества. Назывались они по-разному, в зависимости от своих целей и состава: коллегия, гетерия, школа, койнон, синагога. Мастера, ковавшие серебро или делавшие щиты, образовывали ремесленные цеха, купцы объединялись в торговые гильдии, музыканты или художники вступали в профессиональные общества и кружки по интересам. Жители одного района или городка часто создавали общую кассу, чтобы помогать больным и устраивать похороны беднякам, а по выходным и праздникам просто собирались, сбрасываясь по паре ассов (четверть сестерция), и устраивали пирушки.

В числе других сообществ существовали и чисто религиозные объединения – так называемые фиасы. Членам фиасов дозволялось поклоняться своим богам и следовать местным культам. Римляне относились к этому вполне терпимо до тех пор, пока такие союзы вели себя благонадежно и не занимались политикой. Запрещались только тайные общества или скандальные секты с человеческими жертвами, непристойными оргиями и прочими мерзостями. Правда, иногда случалось, что подозрительные императоры разгоняли не только фиасы, но даже пожарные команды. Но для их опасений имелись реальные основания: заговорщики и противники власти могли собираться под благовидным предлогом и выдавать себя за любителей искусства или поклонников бога Сераписа. Поэтому Рим внимательно наблюдал за каждой общественной организаций и строго следил за тем, чтобы в них занимались только дозволенными и одобренными государством вещами.

Малочисленная секта евреев, «вечно волнуемых Хрестом», как писал о них Гай Светоний, долгое время была для римских властей именно таким «фиасом» или «коллегией», собиравшейся для поклонения какому-то малоизвестному божеству и мало чем отличавшейся от давно известной еврейской религии. Если бы какой-нибудь любознательный путешественник того времени посетил Палестину, он почти наверняка не сумел бы отличить бы христиан от иудеев. И те, и другие посещали один храм, говорили на одном языке, одинаково одевались и поклонялись одному Богу. Разница заключалась только в том, что новая группа почитала еще и некоего Иисуса, называвшего себя Христом – то есть Спасителем, Мессией: человека из низов, проповедника и бунтовщика, недавно распятого за богохульство и злоумышление против власти цезаря.

Но даже если кто-то из язычников и заметил разницу между христианами и иудеями, вряд ли он стал бы обращать на нее внимание. Римляне редко вникали в тонкости чужих верований и предпочитали не углубляться в варварские культы. Правда, таинственность и необычность религии евреев вызывали у них любопытство, порождавшее причудливые слухи. Римский историк Тацит писал, что иудеи во время скитаний в пустыне нашли источник воды благодаря ослам и с тех пор почитали голову осла. Когда полководец Гней Помпей захватил Иерусалим, он решил раскрыть загадку еврейской веры и отправился в храм, в «святая святых», куда по иудейскому закону имел право входить только священник и только один раз в год. Триумфатор ожидал увидеть там ослиную голову, но нашел только пустое помещение, в котором стояли паникадила и жертвенные чаши. Не было никаких идолов и статуй, никаких изображений или картин: только тишина и сумрак, в котором поблескивало храмовое золото.

Читайте в ПРИЛОЖЕНИИ: Иудейский храм

Кипящий котел

Надо признать, что любознательные путешественники в то время нечасто посещали Иерусалим. Римлянам и грекам нечего было делать в этом старом азиатском городишке, не имевшем никакого отношения к их славному прошлому. Отправиться в Иудею для них было то же самое, что сегодня совершить поездку в неблагополучную африканскую или арабскую страну, где власти не гарантируют безопасности туристам. Палестина считалась «горячей точкой» империи, беспокойным и взрывоопасным местом, куда приезжали только по долгу службы или по торговым делам. Самый многочисленный класс приезжих в Иерусалиме составляли сами иудеи – паломники, постоянно прибывавшие из разных областей империи на поклонение святым местам. Это были жители «рассеяния», диаспоры, покинувшие родную страну после многочисленных войн, гонений и преследований со стороны более сильных соседей.

Ко времени Иисуса Христа Иудея уже давно не существовала как самостоятельное государство. Евреи потеряли политическую независимость еще в середине VI века до Р. Х., когда страну завоевал вавилонский царь Навуходоносор Второй. После вавилонян иудеями правили персы, потом греки, потом римляне. В первом веке всю Палестину формально поделили между собой сыновья последнего иудейского царя Ирода Великого: Архелай, Антипа и Филипп, – но настоящая власть принадлежала Риму, и местные правители получали свои царские грамоты из рук римского Сената. Во главе Иудеи стоял обычный римский чиновник – прокуратор, который считался главой области и подчинялся проконсулу более крупной административной единицы, Сирии. Он обладал высшей военной и судебной властью вплоть до «права меча», то есть мог казнить и миловать, а также назначать и смещать иудейских первосвященников. Такое положение не устраивало древних и гордых евреев, с трудом переносивших гнет чужаков и иноверцев. Они изо всех сил цеплялись хотя бы за призрак государственной самостоятельности и на любое вмешательство в их дела отвечали вспышками возмущения и гнева.

Сами римляне давали для этого немало поводов. Для Рима Иудея была всего лишь одной из мелких провинций, далеко не самой значительной и богатой, зато причинявшей много неприятностей. Прокураторы с презрением относились к побежденной стране и старались выжать из нее все, что можно, как для блага Рима, так и лично для себя. Процветали откровенное взяточничество, воровство, вымогательство чиновников. Грабительские налоги превращались в бедствие, доводившее людей до голода и нищеты. Под властью Рима жители Палестины платили три обязательных налога: персональный налог с каждого мужчины и женщины в возрасте 12–65 лет, общий подоходный налог в размере 1 процента и продуктовый налог, составлявший 20 процентов для вина и 10 процентов для зерна. К этому добавлялись налоги на покупку и продажу любых товаров, на вьючных животных и повозки (включая оси и колеса), обязательные пошлины на въезд в город, на пользование мостами и дорогами, аренда полей и виноградников, местные налоги и храмовая десятина. Право собирать налоги обычно бралось на откуп: то есть определенная сумма отчислялась государству, а все остальное сборщик мог забирать себе, выколачивая дополнительную прибыль всеми правдами и неправдами. Неудивительно, что мытарей, собиравших подати, ненавидели едва ли не больше, чем самих римлян. Они не имели права свидетельствовать в суде, к ним относились как к изгоям и предателям, их не пускали в синагоги, куда был доступ даже прокаженным.

Но болезненней всего евреи относились к посягательствам на их веру. Сразу после того, как Понтий Пилат вошел в Иерусалим с римскими знаменами, на которых размещались изображения императора, в городе начался бунт: человеческие изображения в иудейской религии были строго запрещены. Введенные тем же Пилатом монеты с языческими символами иудеи восприняли как святотатство. А когда сумасбродный Калигула, любивший все доводить до абсурда, приказал поставить в иудейский храм собственные статуи, дело едва не кончилось всенародным восстанием: только смерть императора избавила страну от новых бедствий.

Среди патриотично настроенных иудеев существовали различные группы и течения, по-разному относившиеся к захватчикам. Одним из них были садуккеи – партия власти, состоявшая из аристократов и консерваторов, строгих приверженцев Закона и обычаев, которые сохраняли лояльность Риму, считая его меньшим из зол. Им противостояли фарисеи, тогдашние «демократы» и популисты: они, наоборот, находились в оппозиции и отвергали любое сближение с язычниками, требуя скрупулезного соблюдения всех тонкостей еврейского Закона. Среди фарисеев выделялись особенно ревностные сторонники веры и национальной независимости – «зилоты», то есть «ревнители». Они призывали не платить налоги Риму и сопротивляться римской власти всеми способами, вплоть до вооруженной борьбы.

Правление римлян в Палестине сопровождалось почти непрерывной чередой бунтов и грабежей. Уже при первом прокураторе Копонии произошло восстание Иуды Галелиянина, объявившего себя мессией. Четвертому прокуратору Валерию Грату пришлось бороться с расплодившимся в Иудее бандами грабителей, главаря одной из которых он убил собственноручно. Пятый прокуратор Понтий Пилат взял из иерусалимского храма деньги на строительство водопровода, что привело к новому возмущению и бунту, жестоко им подавленному. При Куспии Фаде появился некий Февда, лжепророк, созывавший народ к реке Иордану, которую он обещал, подобно Моисею, перейти «аки посуху»; в дело вмешалась армия, и Февда был схвачен и казнен. Почти постоянно в Иудее являлись новые пророки и лжемессии, увлекавшие народ в пустыню, чтобы показать там невиданные чудеса, или обещавшие одним словом разрушить стены Иерусалима.

К середине I века взятки, жадность и жестокость таких прокураторов, как Марк Антоний Феликс и Луций Альбин, довели Палестину до точки кипения. К борьбе за независимость и национальному вопросу добавлялись религиозные распри и споры с соседями, часто вспоминавшими старые обиды. Евреи враждовали не только с римлянами, но и с самарянами, идумеями, сирийскими греками. При прокураторе Гессии Флоре местные греки осквернили синагогу, окропив ее кровью птиц, а когда евреи пожаловались на них Флору, прокуратор встал на сторону греков и посадил в тюрьму самих жалобщиков. Эти события и последовавшая за ними резня иудеев привели к восстанию, продолжавшемуся почти 8 лет и закончившемуся полным разгромом Иерусалима.

Первая община

На таком историческом фоне на свет тихо и почти незаметно появилась новая религия, получившая имя христианства. Христианская Церковь родилась в охваченном смутами Иерусалиме и была встречена современниками довольно безразлично, как частное и случайное явление, не обещавшее долгой жизни. Первое, что удивляет, когда смотришь на раннюю общину христиан, – насколько она мала. Кроме небольшого количества учеников, в нее входила кучка родных и друзей Иисуса, несколько женщин, странствовавших вместе с Ним по Иудее, – вот, собственно, и все. На общее собрание верующих приходило не больше 120 человек, которые могли уместиться в столовой большого дома. Скромное положение группы усугублялось тем, что апостолы были не местные жители, а провинциалы, бедные рыбаки с севера страны: в столичном Иерусалиме они чувствовали себя чужаками. В этом враждебном городе они находились в положении преследуемых, изгоев, которых в любой момент могли арестовать и убить, так же, как их Учителя. Первые христиане не обладали той смелостью и силой духа, которые обрели позже: напуганные казнью Иисуса, Его ученики сидели вместе, запершись в одной комнате, – «страха ради иудейского», как сказано в «Деяниях апостолов», – боясь выходить на улицу и пускать к себе чужих.

Однако скоро произошло событие, в котором многие христиане видят важное доказательство истинности своей религии, а неверующие – один из множества христианских мифов. В иудейский праздник Пятидесятницы на апостолов снизошел Святой Дух – одно из Лиц Святой Троицы, «утешитель», которого Иисус обещал послать Своим ученикам. После этого настроение и поведение общины резко изменилось. Христиане вышли из подполья и начали проповедовать свое учение на улицах, не боясь опасностей и угроз. В первый же день проповеди Петр и другие ученики Христа приобрели тысячи сторонников, число которых со временем только росло. В Иерусалиме возникло новое, невиданное и неслыханное прежде общество, иногда называемое «райской Церковью»: нечто вроде христианской коммуны, где никто ни имел собственности и все делилось поровну между всеми. «У множества же уверовавших, – пишут «Деяния апостолов», – было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее… Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду». Члены этой общины жили уже как бы в царствии Божием: они ни о чем не заботились, не трудились, никем не преследовались, пребывали в постоянной радости и пользовались общей любовью.

Но это неземное и ничем не омраченное состояние всеобщего согласия (противники христианства отрицают, что оно вообще существовало) продолжалось совсем недолго. Вскоре выяснилось, что в среду первых христиан, имевших «одну душу» и общую любовь, уже прокралось неравенство. Проблема была в том, что исконные палестинские евреи имели более привилегированный статус, чем пришлые, приехавшие из других стран и считавшиеся как бы иудеями второго сорта. В то время в диаспоре жило примерно 4 миллиона евреев против 1-го в Палестине. Хотя они всегда поддерживали связь с родиной и ежегодно посылали деньги на храм, палестинские иудеи относились к ним с подозрением, считая, что на чужбине они растеряли свое религиозное рвение и поддались влиянию эллинской культуры. Таким «эллинам», как называли огречившихся собратьев, давали знать свое место и в христианской общине, обходя их вдов при раздаче милостыни. Это привело к разногласию между христианами и первому церковному конфликту, который пришлось решать апостолам.

Несмотря на то, что число членов Церкви все больше увеличивалось, ее положение принципиально не менялось. Спустя много лет это все еще была небольшая группа внутри иудейства, одна из многих, едва заметная не только Риму, но и самой Иудее. Группа эта казалась так мала и незначительна, что знаменитый еврейский историк Иосиф Флавий, живший в то же время и подробно описавший политическую и религиозную жизнь Иудеи, ни разу не упомянул о ней в своих книгах. Ни о каком мировом распространении учения Христа Его последователи не мечтали, их мысли шли не дальше проповеди в Иерусалиме и соседних городах. Для них весь мир был Иудеей: с нее начиналось спасение человечества, на ней же оно и заканчивалось. К тому же, христиане не отделяли себя от иудеев, считая, что остаются среди своих собратьев по вере, которые просто еще не успели сделать следующий шаг. Они продолжали ходить в Иерусалимский храм и придерживались всех внешних правил иудейской веры. Какое-то время существовало зыбкое равновесие двух вер, иудейской и христианской, и казалось, что христианство может просто мирно врасти в иудаизм.

Но эти иллюзии быстро рассеялись, подтвердив слова Ииуса о «новом вине», которое невозможно влить в «старые мехи». По мере успехов нового учения нарастало и недовольство иудеев христианами. Петра и других апостолов стали вызывать в иудейский Синедрион. В первый раз их просто задержали для объяснений и отпустили, потребовав прекратить проповедь; во второй – посадили в тюрьму; в третий – жестоко избили. Среди членов Синедриона тоже не было единства: многих смущала близость иудейской и христианской вер, различавшихся только именем Иисуса. Один из авторитетных фарисеев по имени Гамалиил даже предложил оставить все как есть, рассудив, что если христиане заблуждаются, их дело разрушится само собой, а если они правы, бороться с ними бесполезно. Но эту позицию, по-человечески мудрую и толерантную, никто не поддержал. Временное перемирие закончилось в тот день, когда проповедь одного из известных христиан, диакона Стефана, вызвала прямое столкновение с Синедрионом: Стефана арестовали, привели на суд и побили камнями за богохульство. Начались гонения на Церковь, в которых погибло около 2 тысяч христиан. Преследуемые иудеями, почти все приверженцы новой веры, кроме нескольких апостолов, бежали из Иерусалима.

Язычники

В первые годы почитатели Иисуса еще не назывались христианами, именуя себя «призванными», «верными» или «святыми». В Иерусалиме ученики Христа продолжали оставаться иудеями, своими среди своих, и для их особого обозначения не возникало надобности. Но после того, как в сирийской Антиохии – третьем по величине городе в империи, населенном в основном греками, – образовалась крупная община из язычников, потребовалось новое слово для определения секты, которую до сих пор считали чисто иудейской. Тогда и возникло понятие «христиан», то есть последователей Христа.

Ранняя Церковь не ставила перед собой задачи обращать «необрезанных» язычников. Если это и происходило, то стихийно и само собой, как описано в истории с апостолом Филиппом и евнухом: идя однажды по дороге в Газу, Филипп разговорился с ехавшим рядом эфиопом, рассказал ему об Иисусе и крестил его у ближайшего ручья. Это был импульсивный и единичный поступок, не имевший принципиального значения и не отменявший того факта, что вечное спасение готовилось только для евреев.

Появление обращенных из язычников привело христиан в замешательство. Прежде всего, было непонятно, нужно ли их вообще принимать в общину? Разве Иисус пришел спасать не своих, как Он сказал хананеянке: «Я послан только к погибшим овцам дома Израилева» (Мф. 15, 24). После бегства из Иерусалима христиане «никому не проповедовали слова, кроме иудеев» («Деяния апостолов»). Когда Корнилий, римский центурион, пожелал принять крещение, апостол Петр заявил, что ему, иудею, возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником. Сам Петр пришел к Корнилию только потому, что так повелел Бог: в мистическом видении к апостолу явился ангел и сказал, что ни один народ нельзя почитать чистым или нечистым. Но иерусалимские «святые», узнав о крещении Корнилия, стали упрекать уже самого Петра – не за то, что он крестил язычника, а за то, что «ходил к людям необрезанным и ел с ними». Только непосредственное откровение Святого Духа, данное Петру, убедило христиан принять язычников в Церковь, вопреки мнению и желанию большинства.

Когда этот вопрос был решен в пользу язычников, сразу возник новый: как быть с Законом и его требованиям, обращенными к каждому иудею? Иудаизм существовал веками, его заповеди в глазах евреев были священны, поскольку исходили от Самого Господа. Если христианство действительно продолжало веру отцов, то должно было следовать ее обрядам и традициям. Ключевым моментом в этом споре стало обрезание. Многие евреи-христиане прямо утверждали, что не обрезавшиеся не спасутся. Отказ от обрезания означал открытый и сознательный разрыв с иудаизмом, то же самое, что для христиан стал бы отказ от совместного причастия. В Антиохии вопрос об обрезании встал так резко, что апостолы Павел и Варнава, возглавлявшие общину в этом городе, отправились в Иерусалим, чтобы попытаться придти к общему решению и определить, как поступать с обращенными из язычников. С собой они взяли ученика Тита, христианина «нового типа» – крещеного язычника, не подвергнутого обрезанию.

Первое, что антиохийцы услышали в Иерусалиме, было требование обрезать Тита. Павел и Варнава ответили отказом и обратились к авторитету иерусалимских апостолов, которые созвали для решения этого вопроса специальное совещание – собор, позже названный «апостольским». Он проходил примерно в 49–51 годах в присутствии Петра, Иоанна, Павла и других апостолов и под председательством Иакова, двоюродного брата Иисуса. Этот первый в истории церковный собор постановил, что язычники могут спастись так же, как и иудеи, и никакого обрезания для крещеных язычников не требуется. Итогом собора стал краткий «моральный кодекс» христиан, в одной фразе сформулировавший то, что являлось обязательным для членов Церкви: «Угодно Святому Духу и нам не возлагать на вас никакого бремени более, кроме сего необходимого: воздерживаться от идоложертвенного и крови, и удавленины, и блуда, и не делать другим того, чего себе не хотите». В этой программе-минимум присутствовали два пункта, относившихся к практике иудаизма: не употреблять мяса, предназначенного в жертву идолам, и не есть удавленину (то есть убитых животных, из которых не выпущена кровь). Запрет идоложертвенного мяса означал отказ от язычества, а вопрос об удавленине имел практическое значение для христиан из язычников и иудеев, которые собирались на совместные трапезы. Из-за разногласий в этом вопросе еще много лет спустя во многих общинах христиане-иудеи и христиане-язычники питались отдельно.

Однако дальше произошло то, что потом много раз происходило в церковной истории: постановления собора не соблюдались. Собор и его решения были одно, а практика и жизнь – другое. Давление традиций и консервативного благочестия оказалось сильнее рекомендаций и мнений апостолов, которые и сами не раз подчинялись ему, отступая от собственных решений. Столпом иудео-христианства в Иерусалиме был Иаков, «брат Господень», прозванный за благочестие Праведным. Он вел аскетическую жизнь и был назореем, то есть «не пил ни вина, ни пива, не вкушал мясной пищи; бритва не касалась его головы, он не умащался елеем и не ходил в баню». Иерусалимские иудеи почитали Иакова не меньше христиан, постоянно видя его в Храме, где он проводил долгие часы в молитвах. Говорили, что его колени от постоянных молитв стали мозолистыми, как у верблюда.

Имея такого сторонника, иудео-христиане могли не опасаться недостатка в авторитетах. Общим настроениям поддался даже апостол Петр. Несмотря на откровение «ничего не почитать нечистым», во время поездки в Антиохию он отказался есть за одним столом с христианами-язычниками. Возмущенный этим поступком Павел раскритиковал Петра за то, что тот испугался мнения иудеев и стал скрывать свое общение с язычниками, подав пример общему «лицемерию». Но вскоре к сторонникам традиций присоединился и верный друг и соратник Павла – Варнава. Наступил момент, когда Павел остался единственным, кто пытался вести борьбу с иудейскими обрядами. Тем не менее, он упрямо стоял на своем, выступая против обрезания и соблюдения ветхозаветного закона. Спасаются не обрезанием, говорил апостол: после Христа это уже безразлично, а значит, и не нужно, – спасаются верой и любовью. Для Бога больше нет «ни иудея, ни эллина, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, ни мужчин, ни женщин».

Оставшись без единомышленников в Антиохии, Павел покинул город и отправился в свои миссионерские путешествия, которые глубоко изменили христианство и придали ему новое содержание и форму.

Немного биографии

Римский гражданин

Павел от рождения был римским гражданином, что давало ему большие преимущества. Из 120 миллионов населения во всей Римской империи тогда было всего 4–5 млн. римских граждан. Статус гражданина давали за военную службу и услуги, оказанные Риму, но иногда он приобретался так же, как обыкновенно приобретаются такого рода привилегии, – за деньги. Иосиф Флавий, еще один знаменитый фарисей, утверждал, что богатые евреи не раз покупали себе это звание у римских наместников. В одной из тогдашних эпиграмм говорилось: «Только угля десять мер принеси, и получишь гражданство. А приведешь и свинью – будешь ты сам Триптолем» (известный греческий герой). Римское гражданство особенно ценилось на востоке, где его получали немногие: даже среди членов афинского совета только шесть процентов имели статус римских подданных.

Все римские граждане имели одинаковые права, независимо от происхождения и места жительства. Они занимали привилегированное положение среди других жителей империи, отвечая только перед непосредственными представителями Рима и не имея дела с местной властью. Гражданство давало им возможность чувствовать себя как дома в любой части империи. Римский гражданин мог свободно покупать землю и торговать везде, где находилась римская власть; его мог судить только римский суд, а не местный; он не подвергался телесным наказаниями и пыткам. Смертной казнью для гражданин служило сравнительно гуманное отсечение головы, а не жестокое распятие.

Римское гражданство было не только почетно, но и обременительно. Каждый гражданин считался служащим империи и того города, к которому он был приписан. В его обязанности выходили сбор налогов, работа полиции, судебные разбирательства, распределение городских доходов и имущественные поставки – провианта, почтовых лошадей, волов для перевозки грузов. Те, кто не мог собрать налоги, должны были выплачивать их из своего кармана. Богатым людям часто даже не требовалось покупать себе гражданство: города сами искали состоятельных людей, чтобы сделать их своими гражданами и навязать им службу. Необходимость служить вечно тяготела над римским гражданином, как над русскими дворянами при Петре Первом. Неизвестно, как Павел выполнял свои гражданские обязанности или как ему удавалось их избегать: об этом в Новом Завете ничего не говорится. Судя по его письмам, он, во всяком случае, был лояльно настроен к государству, питал уважение к властям и призывал повиноваться ее представителям и вообще начальству.

Как римский гражданин, Павел имел три имени (tria nomina): личное, дополнительное (родовое) и прозвище. Имя «Павел», которым он всегда себя называл, на самом деле было прозвищем, означавшим «малый» или «меньший», которое он переделал из еврейского Савл (Saoulos = Paulus). О его первых двух именах мы ничего не знаем. У римлян было сравнительно небольшое количество личных имен, из которых чаще всего использовались Марк, Луций, Гай, Публий, Авл, Децим и Квинт. Вместо родового имени некоренные граждане брали имена императоров или каких-нибудь выдающихся римских деятелей: Флавий в честь династии Флавиев или Туллий в честь Марка Туллия Цицерона. Павла могли звать, например, Гаем Юлием Павлом.

Фарисей

Портрет Павла

Внешне Павел очень мало подходил для роли миссионера. Поздний портрет рисует его как невысокого лысого человека, невзрачного на вид, с кривыми ногами и горбатым носом. У него были неприятные глаза – подслеповатые и больные, вызывавшие желание «сплюнуть», как он сам написал в одном из писем. Болезненность и слабость Павла производили отталкивающее впечатление и настраивали против него людей. Он сам сознавал это качество и говорил, что «ангел сатаны бил его кулаками», чтобы он не превозносился.

Недостатки внешности можно было искупить красноречием, но Павел и здесь не проявлял ничего выдающегося. Недруги утверждали, что он силен в письмах, но слаб в речах. Правда, и письма Павла нередко были таковы, что вызывали недоумение даже у других апостолов. Петр откровенно писал, что в посланиях Павла есть «нечто неудобовразумительное». Еще меньше Павел поражал своей одеждой и внешней представительностью. Одевался он очень скромно и практично, как подобало человеку часто путешествовавшему и терпевшему многие лишения. Павел не носил ни тоги, полагавшейся римским гражданам, ни хитона и плаща-гиматия, как это делали странствующие философы и риторы. Обычно на нем была крепкая, простонародного вида накидка, которая по-латыни называлась paenula, а по-гречески – фелонь.

Секрет успеха Павла и сила его проповеди заключались в его исключительной натуре. Он был неординарной личностью, цельной и страстной, способной личным примером убеждать и увлекать слушателей. Несмотря на принципиальность и некоторую жесткость, в его характере трудно найти даже намек на религиозный фанатизм. Его письма полны любовью и нежностью к близким и друзьям, терпимостью и пониманием людей, умением их прощать. К человеческим слабостям Павла можно отнести разве что обидчивость: на апостола Марка, отказавшегося ехать с ним в Каппадокию, он разобиделся так, что отказался взять его с собой в следующее путешествие. В своих посланиях Павел часто и подробно жалуется на то, что его притесняют, что его все бросили, что его не ценят по достоинству. Однако в повседневной жизни это был человек обаятельный и располагающий к себе, вызывавший не только уважение, но и личную приязнь. Первое впечатление о нем бывало неблагоприятным, но у тех, кто знакомился с ним ближе, он вызывал искреннюю привязанность. В своих странствиях Павел обрел множество поклонников, учеников и друзей, которые любили и почитали его до самой смерти.

Кроме личного обаяния, Павел имел немало других качеств, помогавших ему нести трудное призвание миссионера. Он был вынослив и работоспособен, трудолюбив и находчив в удовлетворении житейских нужд. Он зарабатывал на жизнь своими руками, не желая никого обременять расходами, и считал, что каждый апостол должен обеспечивать себя сам. Чтобы не быть никому в тягость, днем он проповедовал, а по ночам шил палатки на продажу. В трудные минуты Павел демонстрировал редкое самообладание, мужество и терпение. Его способность к выживанию была просто удивительна. «Я гораздо более был в трудах, – писал он о себе, – безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе». Римляне жестоко избили его в Филиппах, а в Эфесе посадили в тюрьму и снова избили, подвергнув бичеванию; еще раньше он едва не погиб после побивания камнями в Листре. Павел был еще не стар, когда говорил, что «внешний его человек тлеет». Огромной усталостью веет от его просьбы, чтобы «никто впредь не отягощал его, ибо он носит язвы Иисуса Христа на теле своем».

Но, пожалуй, самое главное было в том, что Павел обладал замечательно сильным и гибким умом. Это видно прежде всего по его письмам, которые составляют значительную часть Нового Завета. Широта кругозора и глубокое знание людей позволяли Павлу легко адаптироваться к любой среде. Он старался стать своим в любом месте, где протекала его проповедь: для иудеев быть иудеем, для язычников – язычником, для просвещенных – просвещенным, для невежд – невеждой. Дипломатичность, даже изворотливость не раз выручали его в трудных ситуациях. Когда его привлеки к суду Синедриона, он ловко использовал разногласия между саддукеями и фарисеями, воззвав к последним: «Я фарисей, меня судят за нашу веру!» – чем вызвал смятение и споры между судьями. Павел знал, где и как можно и нужно говорить, везде умел выбрать походящий тон и правильную лексику, учитывая то, к кому он обращался: греческим философам, римским солдатам или правоверным иудеям. Среди других апостолов, более прямолинейных и простодушных, он напоминал Протея, принимавшего тот облик, который помогал ему извлечь максимальную выгоду в конкретной ситуации. Цель у него всегда была одна, но он шел к ней благоразумно и осторожно, тщательно взвешивая обстоятельства и опираясь на свой опыт и понимание человеческой природы. Такой человек мог бы добиться многого в любой области, и христианство сильно выиграло от того, что именно Павел стал его провозвестником в языческом мире.

Как путешествовали в Римской империи

Как и всем апостолам, Павлу приходилось постоянно странствовать. Дальние поездки в Древнем Риме были обычным и широко распространенным делом. Империя позаботилась о том, чтобы создать для этого сравнительно комфортные условия, похожие на те, что существовали в Европе в начале XIX века. Путешественники наслаждались царившим в провинциях миром, торжеством порядка и общим духом гуманности и культуры, который римляне распространили до дальних уголков страны. В отличие от Европы, внутри Древнего Рима не было никаких границ: отправляясь в любое место, странник оставался у себя дома, в родном государстве, где действовали одни и те же законы и употреблялся один язык. Частым и продолжительным путешествиям способствовали широкие родственные связи, обилие гостиниц и хорошие дороги.

О римских дорогах стоит сказать подробнее. Они расходились от золотого столба на форуме Рима (отсюда пословица – «все дороги ведут в Рим») до самых границ империи. Фундамент этих образцовых трасс составляли мощные каменные блоки, засыпанные гравием и утрамбованной землей с легким наклоном в сторону обочин – для стока воды. Через каждую милю (римская миля – это 1000 двойных шагов, примерно 1.5 км) на обочинах стояли мильные камни с указанием расстояний до ближайших населенных пунктов, поэтому путник всегда точно знал, где он находится. Для удобства путешественников существовали дорожные карты с подробным обозначением развилок, населенных пунктов, постоялых дворов (правда, с нашей точки зрения, их делали на довольно неожиданных вещах: кубках, серебряных блюдах и т. д.). Кроме того, ориентирами служили многочисленные храмы и мавзолеи, попадавшиеся по дороге: решив отдохнуть, усталый путник мог зайти и помолиться Меркурию, считавшемуся покровителем путешествий, или Диане, защищавшей дороги, или какому-нибудь местному богу, с удовольствием принимавшему дары от чужестранцев. Естественные препятствия римляне преодолевали с помощью инженерного мастерства: над речными руслами и оврагами строили крепкие мосты, на больших реках устраивали паромные переправы, в горах прорывали туннели. Государственные курьеры перемещались по таким дорогам с огромной для того времени скоростью, пользуясь системой почтовых станций, которые стояли друг от друга на расстоянии в 10–15 км и где всегда можно было получить свежих лошадей.

С гостиницами дело обстояло намного хуже. Их было много, но они предоставляли так мало комфорта и имели такую дурную репутацию, что путешественники побогаче и посолидней старались ночевать у знакомых или останавливаться на свежем воздухе, разбивая переносные палатки. Обычно такие придорожные заведения носили громкие названия и украшались изображениями благородных птиц или драконов, а рекламные надписи у входа заманивали посетителей, обещая хороший стол, мягкую постель и покровительство богов. На деле бедным и неприхотливым странникам, которые хотели иметь хоть какой-то ночлег и сносную еду, доставались невыносимая духота, шум, насекомые, теснота помещений и сомнительное общество, состоявшее в основном из конюхов и погонщиков мулов. Чаще всего подобные заведения предоставляли и другие услуги, о чем можно судить по эротическим фрескам на стенах одной из таверн в Помпеях и по сохранившемуся до наших дней разговору между трактирщиком и постояльцем: «С тебя один асс за хлеб. – Согласен. – И восемь ассов за девицу. – Тоже верно. – И два асса за мула. – Этот мул меня разорит!»

Богачи обычно путешествовали в колясках и наемных экипажах, но Павлу на такой комфорт рассчитывать не приходилось. Люди небогатые ходили пешком или ездили на мулах – выносливой помеси лошади и осла, созданной римлянами. В дороге они не имели никакой защиты от непогоды, кроме дорожного плаща. Но самая большая опасность исходила от разбойников, грабивших путников даже в самом сердце империи – Италии. Поэтому путешественники при каждом удобном случае присоединялись к свите какого-нибудь чиновника или следовали за отрядом солдат, гарантировавшем им безопасность от грабителей.

Из-за трудности путешествий в античном мире всегда был важен принцип гостеприимства. Без местных связей иноземцу трудно было доказать, кто он такой. Ездившие по делам купцы заботились о том, чтобы в каждом городе были знавшие их поручители из уважаемых граждан, чтобы в случае надобности удостоверить их личность перед властями и судом. Иудеям в этом смысле было проще, поскольку в I веке вся империя была опутана целой сетью синагог. Евреи обитали почти во всех крупных городах востока и запада, от Сирии до Ливии, от Рима до Александрии, поддерживая между собой тесные дружеские и семейные связи и ведя интенсивную торговлю. Еще важней были родственные отношения: именно поэтому Павел, Варнава и их помощник Марк сначала отправились на остров Крит, в город Саламин, где находилась родина Варнавы.

Евреи и язычники

Не будь этой удобной цепочки из еврейских общин и синагог, Павлу вряд ли удалось бы так стремительно перемещаться по стране и так быстро распространять новое учение. Еврей был своим везде, где существовала местная диаспора. Новичка, даже если лично его никто не знал, встречали здесь как родного человека, предлагали помощь и кров, забрасывали вопросами о новостях, приглашали на религиозные собрания и т. д. Проповедь Павла всегда происходила по одной схеме: он приходил в новый город, обращался в еврейскую общину, посещал субботние собрания и произносил речь в виде комментария к Священному Писанию. Во время выступлений Павел много говорил о личном опыте и опыте других апостолов: как он стал христианином, как встретил Христа на пути в Дамаск и пережил обращение, о чем учил Иисус и что происходило на Тайной вечере. Он старался внести в проповедь живой, личный элемент, заразить других своим примером, силой своей веры. Не были чужды Павлу и чудеса. На Крите он ослепил язычника Вариисиуса, именовавшего себя магом и пророком, а в Троаде вернул к жизни юношу, упавшего из окна дома. В Эфесе он исцелял больных, которые вместо лекарств обвязывались его поясом и другими частями одежды.

Только если проповедь среди иудеев оказывалась неудачна, апостол обращался к прозелитам (то есть приверженцам иудаизма, обращенным из язычников) и уже в последнюю очередь – к язычникам. Евреям, имевшим тысячелетнюю традицию иудейской веры, было труднее принять новое учение, чем язычникам, ничего не слышавшим ни о иудейском Боге, ни тем более о Христе. Иудеи видели в христианстве кощунственное извращение веры, предательство традиции и заветов предков, богохульство, ложь и соблазн. Первая проповедь апостола обычно вызывала у евреев недоумение, которое быстро перерастало в открытую вражду. Чем больше иудеи узнавали Павла и его «благую весть», тем ожесточенней его преследовали. Следуя за ним из города в город, они старались расправиться с ним сами или уничтожить руками римлян. В Листре евреи побили апостола камнями за богохульство, а в Коринфе пожаловались властям, что он учит чтить Бога не по закону. Павла такое отношение в конце концов ожесточило. Он был искренним патриотом и говорил, что любит свой народ настолько, что ради него готов отказаться даже от вечного спасения. Павел всегда верил и думал, что евреи избраны Богом и рано или поздно спасутся, познав и приняв Христа. Но упорное сопротивление проповеди Христа заставило его сказать евреям немало горьких слов. «Вам первым надлежало быть проповедану слову Божию, но как вы отвергаете его и сами себя делаете недостойными вечной жизни, то вот, мы обращаемся к язычникам». Или еще резче: «Кровь ваша на главах ваших; я чист; отныне иду к язычникам».

Впрочем, реакция язычников тоже редко бывала дружелюбной. В Листре, где Павел излечил хромого, его и Варанаву встретили как языческих богов: Варнаву, более представительного, приняли за Зевса, а разговорчивого Павла – за Гермеса. Местный жрец даже хотел принести им жертву. Но теплый прием оказался следствием недоразумения, и путникам пришлось разубеждать жителей и объяснять, что они не боги, а слуги Божьи. В Филиппах местные жители обвинили Павла и его спутников, что «сии люди, будучи Иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которых нам, Римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять». На самом деле, авторов жалобы волновала не чистота римских нравов, а финансовый интерес: они рассердились на Павла за то, что он лишил пророческого дара местную рабыню, которая приносила им доход. Теми же мотивами было вызвано возмущение против Павла в Эфесе. Здесь находилось одно из 7 чудес света – знаменитый храм Артемиды со статуей многогрудой богини, которая, как считалось, упала с неба. В городе процветал культ Артемиды, привлекавший огромное число туристов и паломников. Вокруг него кормилось множество людей: ювелиров, изготовлявших миниатюрные модели храма, мясников, продававших жертвенное мясо, целителей и заклинателей, торговавших снадобьями и талисманами. Проповедь нового Бога грозила отобрать у всех этих людей доходное ремесло, поэтому против Павла вспыхнуло возмущение, едва не кончившееся расправой.

Что касается римлян, то большинство из них не понимало и не замечало христианства, пока оно не затрагивало их личные интересы и не нарушало римскую законность. В Коринфе на жалобы иудеев проконсул Галлион, брат знаменитого философа Сенеки, равнодушно ответил, что не видит в этом никакого преступления и не хочет разбираться в иудейских дрязгах. Он отпустил Павла, не заинтересовавшись ни его личностью, ни проповедуемым им учением. В Филиппах после доноса евреев Павла с товарищами арестовали, отобрали одежду, избили палками, посадили в тюрьму и забили ноги в колодки; но на следующий день, узнав о римском гражданстве Павла, местные власти извинились и отпустили его на свободу: закон сурово карал тех, кто не соблюдал права граждан. Законопослушные римляне сами не раз защищали Павла от разгневанных иудеев и даже спасали его от смерти. Так было в Иерусалиме, где римские солдаты вырвали апостола из рук разбушевавшейся толпы.

Путешествия

Маршруты первых трех путешествий Павла хорошо известны. Начав с Крита, он перебрался в Малую Азию и прошел по южным и восточным областям современной Турции – гористой и пустынной местности с малочисленным и полудиким населением. Цицерон, побывавший в этому краю примерно ста годами раньше, писал о нем как о жалком и убогом месте, где живет только неотесанная деревенщина. Путникам все время приходилось ехать по голой и пустой равнине, где изредка встречались стада ослов; в дороге было холодно, особенно по ночам, источников попадалось мало, поэтому воду приходилось покупать. Встречавшиеся по пути города больше походили на деревни, огороженные частоколом, где порой даже не говорили по-гречески. Зато местные горы славились разбойничьими шайками, которых римляне не могли извести в течение нескольких столетий. Когда Павел писал, что его не раз грабили разбойники, скорей всего, он имел в виду именно эти места.

Павел не был свободен в своих перемещениях. В это время уже существовали границы миссий разных апостолов, которые не должны были пересекаться: во-первых, чтобы не тратить время зря, во-вторых, чтобы не создавать разногласия и смуту в общинах, основанных разными апостолами. В Малой Азии Павел оказался так тесно зажат между уже занятыми сферами влияния, что ему пришлось перебраться в Европу – девственную территорию, где еще не проповедовал ни один апостол. Здесь он посетил греческие Филиппы, Фессалоники, Афины и Коринф. В Фессалониках его снова арестовали, но у него нашелся родственник и поручитель, некий Иасон, вызволивший его из тюрьмы. В Афинах апостола возмутили нагие «идолы» и привлек храм бога-целителя Асклепия: Павел был неравнодушен к медицине.

Но больше всего его заинтересовали знаменитые афинские философы. Кто, как не они, мудрецы, любители истины, могли принять живую и высшую истину по всей ее полноте – Иисуса Христа? Павел сделал попытку обратить последователей школы стоиков и эпикурейцев, которые собирались на городской площади и беседовали на философские темы. Он произнес речь, по-риторски умелую и искусную, начав с похвалы афинян за благочестие и упомянув стоявшую в городе статую «неведомым богам», которых он переделал в «неведомого Бога», отождествив его с Христом. Сначала толпа слушала его внимательно, но когда Павел заговорил о воскресении из мертвых, его репутация сразу упала: его сочли несерьезным человеком, «суесловом», который вместо философских истин проповедует какие-то сказки. «Об этом мы послушаем в следующий раз», – насмешливо бросили греки и разошлись по своим делам.

В первые годы путешествий Павел часто переезжал из города в город, но позже предпочитал подолгу оставаться в каком-нибудь крупном центре: сказывались возраст и накопившаяся усталость. В двух городах, Коринфе и Эфесе, он провел в общей сложности четыре года. Коринф был богатым морским портом, торговой и деловой столицей Греции и местом проведения знаменитых Истмийских игр. В этом космополитичном центре, известном своими публичными домами и развращенностью нравов, Павел обрел богатого покровителя Гая, на вилле которого он подолгу гостил и работал. Эфес – четвертый по величине городе после Рима, Александрии и Антиохии, столица Малой Азии и резиденция проконсула, – стал для апостола почти вторым домом, где его окружали самые близкие и дорогие люди.

Во время своих странствий Павел нашел немало верных последователей и преданных друзей. Среди них был Тимофей, сын грека и иудейки, один из любимых его учеников, к которому он относился как к родному сыну; Онисифор, беглый раб, спасенный им от разгневанного хозяина; Аполлос, красноречивый и хорошо образованный юноша из Александрии; Лука, странствующий врач, будущий автор Евангелия и Деяний; собратья апостола по ремеслу палаточники Акилла и Прискилла, муж и жена, изгнанные вместе с другими иудеями из Рима по указу императора Клавдия. В ближний круг апостола входили также его первый помощник евангелист Марк, с которым они снова помирились, Тит, Иуст из Коринфа, Аристарх Македонянин. Среди последователей Павла всегда оказывалось много женщин, часто первыми отвечавших на его проповедь и помогавших ему во время странствий. В Листре это были Лоида и Евника, бабка и мать Тимофея, в Афинах – Дамарь, жена Дионисия Ареопагита, в Кенхрее – коринфянка Фива, ставшая потом диакониссой.

Трудности в первых общинах

Смута в Иудее

После долгих путешествий обратный путь в Палестину стал для Павла не столько возвращением домой, сколько движением навстречу гибели. Апостола томили дурные предчувствия, что в Иерусалиме его ждут «узы и скорби». В свой любимый Эфес, на который Павел потратил два года, он даже не заехал, зная, что местные иудеохристиане настроены против него.

В Иудее апостола встретили брожение и беспорядки. Прокуратор Феликс боролся с бурной волной националистических и мессианских движений. То и дело в окрестностях города появлялись новые пророки и чудотворцы, увлекавшие за собой народ и обещавшие освобождение народа и Израиля. В самом Иерусалиме начался террор так называемых «сикариев» (по латыни sicairas означает «палачи» – слово, производное от названия короткого кинжала). Это было радикальное крыло партии фарисеев, грозившее смертью всякому, кто поддерживает римлян и отворачивается от веры отцов. В любой момент в толпе на площади или на узкой улочке сзади мог появиться человек со спрятанным под одеждой маленьким кинжалом: один быстрый удар, и труп оставался лежать на земле, а убийца бесследно исчезал. Иосиф Флавий, живший в то время в столице Иудеи, писал, что «каждый ожидал внезапной смерти».

Римляне держали город под контролем, расположив войска в крепости Антония, стоявшей высоко над городом. Несмотря на это, в Иерусалиме то и дело происходили вспышки возмущения и стычки с армией. Во время Пасхи какой-то солдат с насмешкой показал паломникам неприличный жест, и его стали забрасывать камнями; в город вошли военные отряды и началась давка, в которой погибло 20–30 тысяч человек.

Приехав в Иерусалим, Павел сразу попал в атмосферу вражды и обвинений. Местные христиане упрекали его в отступлении от закона и отрицании обрезания. Чтобы не оказаться отщепенцем в иерусалимской Церкви, Павлу пришлось доказывать, что он правоверный иудей, следующий всем древним ритуалам. Он согласился пройти специальный обряд очищения, включавший жертвоприношение в иудейском храме и продолжавшийся целую неделю. Но это не помогло: Павла обвинили в том, что ввел в святое место необрезанного язычника – своего ученика Трофима. Это считалось преступлением, которое каралось смертью. Павла схватили и потащили за город, чтобы убить. Спасли апостола только римские солдаты, следившие за всем происходящим с крыш домов; они буквально вынесли его на руках из толпы, кричавшей: «Смерть ему!» Командовавший войсками трибун Клавдий Лисий приказал арестовать Павла, заковать в цепи и посадить в крепость для разбирательства дела.

После ареста Павла доставили на суд Синедриона, где он вел себя как заправский адвокат и умело сыграл на партийных разногласиях между фарисеями и саддукеями, заявив, что все дело вовсе не в Иисусе и не в христианстве: просто саддукеи преследуют его за фарисейскую веру в воскресение. Фарисеи охотно поддержали своего собрата и заявили, что не видят в нем ничего дурного. В самом деле, что плохого в том, что он проповедует воскресение из мертвых? Кто знает, может быть, с ним действительно говорил ангел или дух? Дело начинало все больше запутываться, и трибун Лисий, узнав, что Павел не местный, отправил его к проконсулу Сирии Феликсу, временно заменявшему более крупное начальство – прокуратора Кесарии.

В Кесарии Павел снова выдвинул свою версию, что саддукеи преследуют его за учение о воскресении. Защищаясь перед Феликсом, он старался показать себя не христианином, а фарисеем, законопослушным гражданином и верным своего сыном народа, которого враги пытаются очернить из политических соображений. Павел повел свою речь так, что к нему было невозможно придраться с точки зрения закона: он служил вере своих предков, что одобрялось Римом; он пережил мистическое видение, что не его вина и что в то время признавалось вполне возможным; наконец, получив озарение от Бога, он проповедовал только то, что уже давно было предсказано Моисеем и пророками: Христос первым воскреснет из мертвых и «возвестит свет» иудеям и язычникам. Наконец, видя, что положение складывается не в его пользу, Павел потребовал предоставить его «суду кесаря»: это означало, что его должны отправить в Рим для прямого суда императора, на который он имел право как римский гражданин.

В Риме

Четвертое, и последнее, путешествие Павел совершил не по своей воле: почти все оно прошло под конвоем и в кандалах. Павла отправили в Рим под охраной во главе с центурионом Юлием, мягким и разумным человеком, который благожелательно относился к узнику и по дороге позволял ему сноситься со своими друзьями и получать от них помощь. На место суда арестантов обычно доставляли пешком, «по этапу», но в Кесарии нашлось попутное судно, поэтому Павел отправился морем. Плавание оказалось долгим и опасным: попавший в шторм корабль две недели носило по волнам, пока не выбросило на мель. Только через полгода, чудом спасшись после кораблекрушения и укуса змеи, Павел перезимовал на острове Мелит и благополучно добрался до Италии.

Весь сухопутный отрезок пути от Путеол до Рима апостол и его спутники прошли пешком, толкаясь среди толп людей с вьючными животными и страдая от москитов и грязной воды. Двигаясь по Апиевой дороге, они преодолевали по 20 км в день, а ночью останавливались в тавернах и на постоялых дворах, где можно было поесть и переночевать. К этому времени в Риме было уже много христиан, которые почтительно встретили великого апостола на Аппиевой площади и проводили в город. В Риме Юлиан сдал арестантов местным властям, и Павел поселился в частном доме вместе с охранявшим его воином, ожидая суда. По закону римскому гражданину, находящемуся под судом, дозволялось вести обычную жизнь под надзором полиции: это было что-то вроде современной подписки о невыезде. В таком положении он провел еще два года, проповедуя учение Христа и дожидаясь своих обвинителей из Иудеи. Но никто так и не явился: между иудеями Рима и Палестины было мало общения, и после того, как Павел уехал из Иудеи, все быстро успокоилось и дело кончилось ничем.

Конец жизни Павла – уже не факты, а легенда. По одной из версий, он проповедовал в Испании, снова побывал на Сицилии и Крите, посетил Сирию и Македонию и обошел многие из основанных им церквей. В Эфесе его арестовали и вновь отправили пешком в Рим, где тогда царствовал Нерон, объявивший себя богом. Из тюрьмы Павел написал письмо к Тимофею, жалуясь на то, что все «асийские оставили его», верным остался только Онисифор, который сам нашел его в Риме и помогал ему. Похоже, в это трудное время вокруг Павла осталось совсем мало людей, среди них три или четыре верных ученика: Лука, Марк, Тимофей. Наконец, Павлу был вынесен смертельный приговор. Его вывели за город на Остийскую дорогу, где и совершилась казнь. Он помолился, глядя на восток, потом «склонил голову и не произнес более ни слова».

Как римский гражданин, Павел был не распят, а обезглавлен. На месте его казни христиане поставили памятный знак, и через несколько веков здесь появилась церковь Сан-Паоло-фуори-ле-Мура, одна из четырех крупнейших базилик Рима. Под ее алтарем до сих пор хранится невскрытый саркофаг с останками Павла. Внутри самой церкви по периметру расположены медальоны с портретами всех римских пап, из которых некоторые еще остаются пустыми. По преданию, как только будут заполнены все медальоны, история человечества закончится и наступит конец света.

До края земли

Евангелист Лука подробно описал путешествия Павла, и некоторые эпизоды его жизни мы знаем буквально по часам. Плавание апостола из Кесарии в Путеолы напоминает капитанский судовой журнал: с подробностями установки парусов, измерениями глубины и точными сведениями о числе пассажиров. Лука дотошно сообщал, что на борту было 76 человек, включая корабельную команду, солдат и арестантов, что шторм продолжался две недели и под конец пришлось выбросили в воду весь груз и даже личные вещи, чтобы облегчить судно. Он увлекательно рассказал о том, как корабль сел на мель, и матросы хотели сбежать с него на лодке, а солдаты – перебить пленников, чтобы они не могли скрыться в суматохе. Трудно представить себе более детальное и добросовестное повествование.

Другим апостолам повезло меньше: у них не было собственных биографов. Кроме миссионерских поездок Павла, сегодня более или менее достоверно известно только о смерти двух Иаковов: Старшего, брата Иоанна Богослова, и Младшего, «брата Господня» по прозвищу Праведный. Оба были казнены в Иерусалиме по приговору Синедриона: старшему отрубили голову мечом, а младшего побили камнями и сбросили с крыши Храма, где он часто молился. По легенде, тело Иакова Старшего было положено учениками в лодку и долго плавало по морю, пока не пристало к берегу на западе Испании. В IX веке саркофаг апостола случайно обнаружил местный епископ, и на месте находки был воздвигнут храм и город Сантьяго-де-Компостела – одно из главных мест паломничества у западных христиан. Что касается Иакова Младшего, его больше почитали в самом Иерусалиме: здесь еще долго хранили в качестве реликвии резное кресло, на котором он часто восседал.

Сведения о других учениках Христа почти целиком умещаются в одной фразе Оригена: «Фома получил в удел для проповеди Парфию, Андрей – Скифию, Иоанн – Азию, где и скончался в Эфесе; а Петр – в Понте, Галатии, Вифинии, Каппадокии и Асии проповедовал иудеям рассеяния и, наконец, прибыв в Рим, был распят вниз головой». Остальное было сочинено позже, сотни лет спустя, в виде апокрифических мифов и сказаний, написанных разными благочестивыми людьми. Читать эти произведения довольно трудно и часто неловко. Обычно это сложные и подробные истории со множеством действующих лиц, похожие на авантюрный роман, к тому же не очень увлекательный. Вот типичный сюжет «апостольского романа»: приехавший в новое место апостол изгоняет беса из дочери важного сановника, разгневанный царь принимает его за колдуна, но когда тот исцеляет от неизлечимый болезни его брата или жену, охотно принимает христианство вместе со всеми приближенными. В этих книгах встречается множество чудес, воскрешенных юношей, оклеветанных девственниц, злобных жрецов и говорящих животных. В «Деяния апостола Иуды Фомы» дикие ослы не только беседуют с апостолом, но и произносят длинные речи перед народом. Очень часто в апокрифах описывается борьба со злыми силами, воплощенных в отвратительных языческих жрецах и духах тьмы. Например, Иоанн Богослов проводит много времени в поединках с магами, наподобие тех, какие апостол Петр устраивал против Симона-волхва. На острове Патмос Иоанн вступает в публичное соревнование с местным жрецом Кнопсом и разоблачает его бесовские фокусы, утопив колдуна в море. В другом эпизоде он проявляет еще большее могущество, показав себя истинным «сыном грома» (прозвище, которое дал ему Иисус): «Иоанн, воздев руки к небу, начал молиться – и тотчас настала на земле жара и зной великий, и попадало из множества людей до 200 человек, и все они умерли, а прочие едва пришли в себя от страха и умоляли Иоанна о милости, ибо ужас и трепет напали на них. Когда же Иоанн помолился Богу, все умершие воскресли, и припали все к Иоанну и, уверовав во Христа, крестились».

Так или иначе, христианские предания и исторические факты говорят о том, что лучи новой веры быстро расходились от Иерусалима по всему Востоку. Если верить традиции, Иоанн и Филипп проповедовали в Азии, а Фома, Симон Зилот и Иуда Иаковлев (он же апостол Леввей и апостол Фаддей) – в Парфии, объединявшей Персию, Армению и Месопотамию. Петр и Андрей, Варфоломей и Матфей выполняли свою миссию в Боспорском царстве, расположенном на черноморском побережье. Варфоломей путешествовал также у «индов», проповедовал в Албании и скончался в Армении. Впоследствии, когда александрийский епископ Пантен отправился с миссионерской целью в Индию, он обнаружил там Евангелие от Матфея, оставленное Варфоломеем.

Об апостоле Фаддее в разных преданиях говорится по-разному: по одной версии он мирно скончался в Финикии, по другой – мученически погиб в Египте или Армении. Насколько достоверны такие сведения, можно судить по тому, что местом смерти Матфея называют и Сирию, и Финикию, и Абиссинию, а Симона Зилота – пять или шесть мест, от реки Евфрата до Грузии и Британии. Немного больше говорится об апостоле Андрее: он жил на северном побережье Черного моря, вероятно, бывал в Крыму и скончался в городе Патры, откуда его мощи были позднее были перенесены императором Констанцием в Константинополь. Что касается апостола Фомы, то он проповедовал в Эдессе и Сирии, скончался в Индии, а его прах был перенесен в сирийскую Эдессу. Существует предание, что эдесский царь Авгар V написал Иисусу Христу письмо, в котором просил исцелить его от болезни, и Иисус пообещал отправить к нему одного из своих апостолов: это и был Фома (а может быть, Фаддей или Аддай – неизвестно, разные это лица или одно и то же), который исцелил Авгара. Вместе с Фомой Иисус отправил царю Свой нерукотворный образ, который тысячу лет спустя почитался в Византии как величайшая святыня.

Евангелист Марк проповедовал христианство в Египте и мученически скончался в Александрии 4 апреля 63 года. Есть легенда, что Марк, идя по Александрии, разорвал обувь и обратился к башмачнику Анниану, который во время работы укололся иглой и воскликнул «О Боже!» Марк ухватился за этот возглас, чтобы начать проповедь, и сделал это так успешно, что Анниан стал преемником Марка на александрийской кафедре. Марк проповедовал и в Ливии, в том числе в Киринее, родине того самого Симона Киринеянина, который перед Голгофой нес за Иисусом Его крест.

Несмотря на успехи апостолов, христианство не всегда закреплялось и удерживалось там, где проповедовалось. Его ростки часто засыхали и увядали на чужой почве. Так было в Скифии, Индии, Аравии, Эфиопии, где христианство возродилось заново только после того, как стало официальной религией империи. В Персии, где к власти пришли Сасаниды, настроенные консервативно и националистически, христианство не имело успеха с самого начала. В Египте проповедь продвигалась трудно, потому что апостолы говорили на греческом, а местное население, копты, не любило греков и всего, что относилось к эллинизму. На юге дело обстояло еще хуже: здесь римские правители едва сдерживали варварские народы и заключали с ними договоры, заставляя их клясться языческими богами Озирисом и Исидой: смена религии привела бы к разрушению всех договоров. Поэтому на юге Египта до VI века официально существовал языческий храм, пока Юстиниан не разрушил это «капище», приказав арестовать всех его жрецов. Южнее Египта, где-то в районе Судана, Сомали и Эфиопии, существовало Аксумское государство, имевшее зачатки эллинской культуры: в этом полусказочном экзотическом царстве епископом был вполне реальный Фрументий, сын греческого философа Мерония, погибшего в Аксуме во время путешествия.

Как и предрекал Иисус, христианство было проповедано по всему миру, но в значительной степени – еретиками. У раскольников-ариан тоже были свои знаменитые апостолы и святые, например, Феофил Инд, проповедовавший христианство в Аравии. Феофил был отправлен с дипломатической миссией к химьяритам и так поразил их своей святостью и чудесами, что химьяритский царь, по вероисповеданию иудей, принял христианство и построил в своих городах церкви. Миссионерской деятельностью к югу от Египта занимались в основном еретики-монофизиты, поэтому копты в Эфиопии были – и до сих пор остаются – монофизитами. По разным причинам православная церковь в Персии позже впала в несторианство, а в Армении – в монофизитство.

В Западной Европе христианство появилось позже, чем на Востоке. Раньше всего оно попало в Рим, хотя и здесь местные общины долгое время оставались греко-еврейскими: об этом можно судить по тому, что первые десять или двенадцать римских пап говорили на греческом языке. Дальше на Западе новое учение расходилось медленно и неравномерно, образуя отдельные островки в Галлии, Испании и Северной Африке. Из дошедших до нас обрывков сведений можно сделать вывод, что во II-м веке большие общины христиан существовали в Лионе, в III-м – в Тулузе, Вьенне, Лютеции (будущем Париже), Трире, Реймсе и Кельне. Сохранились имена некоторых мучеников и епископов того времени: Сатурнина, епископа Тулузы, которого привязали к хвосту разъяренного быка при императоре Деции (250 год), св. Мартина, знаменитого епископа Турского, Дионисия Парижского. Об Испании известно только то, что первый собор там состоялся в Эльвире в 306 году. В Галлии первый известный нам собор был созван в Арле императором Константином, и на нем уже присутствовало три епископа из Британии. В Венгрии, по преданию, христианство пошло от епископа антиохийского Кирилла, которого в конце 3 века сослали в каменоломни Паннонии. Там он обратил в свою верю нескольких каменосечцев – скульпторов, которые позже были убиты Диоклетианом за то, что отказались делать статую бога Эскулапа.

Апостолы, пророки и учителя

Хотя первые общины христиан были собраниями равноправных верующих, среди них с самого начала выделялись люди, обладавшие особыми дарами и авторитетом: их называли апостолами, пророками и учителями. Первые должны были странствовать, распространяя веру, вторые – давать откровения для верующих, а третьи – растолковывать учение.

Апостолами считались ученики Христа или учеников этих учеников, многие из которых сами видели Господа, за что получили имя «самовидцев». Это было первое поколение христиан, главной целью которых являлась проповедь нового учения. Само слово «апостол» происходит от греческого «посылать». Иисус говорил, что послан Отцом и так же посылает в мир Своих учеников: «Как послал Меня Отец, и Я посылаю вас» (Ин 20.21). Задача учеников Иисуса заключалась в том, чтобы идти и проповедовать слово Божие, поэтому они проводили время в постоянных странствиях. Приходя в места, где еще не слышали о Христе, апостолы провозглашали «благую весть», крестили иудеев и язычников, создавали новые общины и шли дальше, назначая старшим кого-нибудь из новообращенных. Проповедь апостолов отличалась тем, что они несли еще свежее, первозданное откровение веры, исходившее как бы от Самого Христа. В отличие от последующих миссионеров, это были не хранители веры, а ее создатели, первоисток, которому верили так же, как верили живому Христу. Поэтому у апостолов были особые, божественные дары, почти не встречавшиеся после: знание языков, пророческие видения, постоянное чудотворство.

Проводя всю жизнь в пути, апостолы часто возвращались к основанным им церквям, чтобы проверить и укрепить их дух. Переходя от общины к общине, они везде получали помощь и почтительный прием. Но постепенно значение апостольства стало угасать. Поколение самовидцев умерло, христианство было проповедано по всей империи, а вместо настоящих тружеников веры появилось много лже-апостолов, шарлатанов, ходивших по общинам под видом «пророков», чтобы питаться и жить за их счет. Христианам приходилось соблюдать осторожность, чтобы отличать истинных учителей от проходимцев. В документе II века «Учение двенадцати апостолов» (известном так же как «Дидахе») говорилось, что каждого странствующего апостола следует принимать как самого Господа, но не более, чем на один или два дня. «Если кто проводит три дня в одном месте, тот не апостол, а лжепророк». В дорогу апостолу давали только хлеб, чтобы он мог питаться им до следующей остановки, «если же просит денег, это лжепророк». Всякий, остающийся в общине, должен был трудиться и кормиться своим ремеслом, но если со временем он зарекомендовал себя как «истинный пророк», то мог получать пропитание в качестве духовного лидера и учителя.

О пророках известно гораздо меньше, чем об апостолах. Они тоже ходили от общины к общине и выступали в собраниях верующих, впадая в экстаз и изрекая то, к чему их побуждал Святой Дух. Часто эти речи были темны и невнятны: пророки произносили «странные, почти безумные и совершенно непонятные слова» (Цельс), которые нуждались в толковании. От верующих требовалось с полным доверием и без обсуждения принимать то, что ими говорилось. «Всякого пророка, говорящего в духе, не испытывайте и не судите, ибо всякий грех отпустится, а этот грех не отпустится», – сказано в «Дидахе». Видимо, пророки или те, кто себя за них выдавал, злоупотребляли этим доверием, потому что их репутация быстро падала. Писатель того времени Ерм обвинял пророков в том, что они забыли свое назначение – быть проводниками Святого Духа – и превратились в оракулов, предсказывавших будущее за деньги. К III веку пророки в Церкви исчезли вместе с апостолами.

Немного дольше существовали странствующие учителя – дидаскалы. Их миссией было не мистическое откровение, а рациональное и трезвое разъяснение учения Христа. Но и они скомпрометировали себя «краснобайством», еретичеством и тем, что сами не делали того, что проповедовали. К концу III века о дидаскалах уже ничего не слышно.

Апостолов, пророков и дидаскалов заменили епископы, которые унаследовали их власть и авторитет.

Наследники апостолов

Пресвитеры, диаконы, диаконисы и вдовицы

Изначально в Церкви существовало строгое правило: один город – одна община – один епископ. Но когда христиан стало больше, это уравнение пришлось нарушить: общины образовались в мелких селениях и деревнях, в каждой из которых верующим также требовались люди, которые могли совершать Евхаристию – главное таинство христианства. Можно было, конечно, поставить епископов в каждую деревню: так и произошло в некоторых областях, например, в Африке, где появились хор-епископы, то есть деревенские епископы. Но в большинстве мест епископы остались только в главных городах, а мелкими церквями стали управлять пресвитеры.

Пресвитеры или, как их сейчас называют, священники и иереи, выделились из епископов. Игнатий Антиохийский в начале второго века уже отличал одних от других: «Следуйте епископу как Иисус Христос Отцу, а пресвитерству – как апостолам». Из этого сравнения видно, что пресвитеры, или священники, – меньшая ступень в церковной иерархии. На практике это выражается в том, что у епископов и священников разная степень благодати: епископ может рукоположить священника, но епископа может рукоположить только другой епископ (или, точнее, «сонм», то есть собор епископов – как минимум трое). Евхаристию также может осуществлять только епископ или те, кому он доверит. Поэтому, если пресвитер причащает верующих в своей общине, он делает это только потому, что ему доверил епископ. Деление на епископов и священников сохранилось до наших дней, так же, как и третий главный чин церковной иерархии – диаконство.

Сан диакона – древнейший, он появился раньше епископов и пресвитеров. Диакон в переводе с греческого значит «служитель». Учреждение этой должности связано с началом разногласий в первой иерусалимской общине: жалобой эллинов на пренебрежение к вдовицам. «Тогда двенадцать Апостолов, созвав множество учеников, сказали: нехорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах. Итак, братия, выберите из среды себя семь человек изведанных, исполненных Святаго Духа и мудрости; их поставим на эту службу, а мы постоянно пребудем в молитве и служении слова. И угодно было это предложение всему собранию; и избрали Стефана, мужа, исполненного веры и Духа Святаго, и Филиппа, и Прохора, и Никанора, и Тимона, и Пармена, и Николая Антиохийца, обращенного из язычников; их поставили перед Апостолами, и сии, помолившись, возложили на них руки». («Деяния апостолов»).

С исчезновением апостолов диаконы стали помощниками епископов, продолжавшими, как и раньше, «пещись о столах», то есть заниматься хозяйственной деятельностью. Диаконом становился человек, как правило, молодой и энергичный, хорошо знавший свою паству и заботившийся о нуждах каждого собрата по вере. Большое значение придавалось тому, чтобы он не был пьяницей и корыстолюбцем, поскольку диаконы имели доступ к церковным деньгам и раздаче милостыни. Эту должность ставили в Церкви очень высоко. Диаконы ходили к узникам и больным, раздавали деньги и еду; они должны были не только помогать тем, кто приходил к ним с протянутой рукой, но и сами искать нуждающихся. Им предписывалось, как сказано в одном документе V века («Завещание»), «обследовать постоялые дворы, нет ли там калек и больных, не обнаружится ли какой-нибудь всеми брошенный больной». Диаконами могли быть и женщины – они назывались диаконисами и имели то преимущество, что могли свободно проникать туда, куда мужчинам путь был заказан, например, в женскую половину дома, к знатным христианкам, состоявшим в браке с язычниками.

Еще одна исчезнувшая ступень в христианской иерархии – вдовицы. Община особенно заботилась о самых неимущих членах – вдовах, потерявших своих мужей и не имевших никаких средств к существованию. Очевидно, из них выбирали старшую, которая следила за обеспечением всех остальных. Вдовицами становились пожилые женщины безупречной репутации, хорошие матери и жены, имевшие только одного мужа, известные своими добрыми делами, помогавшие странникам и беднякам и почитавшие апостолов («умывавшие ноги святым», как писал апостол Павел).

Где собирались христиане

В каждом городе еврейская община открывала синагогу – в переводе с греческого «собрание», – которая служила местом для общих молитв, религиозных проповедей и обучения детей. Настоящего богослужения в синагогах не проводилось, поскольку, по понятиям иудеев, жертвы Богу могли приноситься только в Иерусалимском храме, который к этому времени был уже разрушен. Правда, в Александрии был построен другой храм, точно такой же, как иерусалимский, но палестинские евреи не признавали ни этого храма, ни совершавшихся в нем богослужений.

Когда христиане окончательно разошлись с иудеями, синагоги оказались для них закрыты. У ранних последователей Христа не было особых зданий, храмов, алтаря – всего, что сейчас кажется неотделимым от церковной жизни. Первые общины собирались просто в частных домах богатых христиан. (Отсюда появился аргумент противников раздачи всего имущества – «раздай все, что имеешь», по словам Христа. Но у кого же тогда собираться, если все раздадут свои дома? И кто будет кормить бедных, давать милостыню?). Обычно для этого выбиралась сама просторная комната – столовая. Если места не хватало, ломали стены и перегородки, превращая весь дом в огромный зал, или собирали деньги и брали в аренду какое-нибудь большое помещение. Иногда собрания происходили под открытым небом, чаще всего на кладбище или в саду, примыкавшем к дому.

Собрания происходили в субботу вечером, хотя воскресенье не было для первых христиан днем отдыха. В римской империи воскресенья не существовало, так же, как и счета по неделям: месяц делился не по семь, а по восемь дней (на ноны, иды и календы). Отдыхали только в нерабочие и праздничные дни, которых за год насчитывалось почти две сотни. Для христиан воскресенье было днем, следовавшим за субботой по иудейскому календарю: в этот день произошло воскресение Христа, и его праздновали как еженедельную Пасху. Позже император Константин Великий официально сделал языческий dies solis, «день солнца», посвященный богу Гелиосу, «днем Господа», то есть воскресным днем, а 25 декабря – праздник солнечного бога Митры – праздником Рождества Христова.

Церковь на заре христианства была закрытым обществом, доступным лишь для посвященных. В христианскую общину можно было попасть только по рекомендации одного из ее членов. Этот же человек обучал новичка началам веры, обрядам и правилам жизни христиан. Подготовительный период заканчивался крещением, которое описано в «Дидахе»: «Совершайте крещение следующим образом: обучив всему, что предшествует таинству, крестите во имя Отца и Сына и Святого Духа в проточной воде. Если нет холодной проточной родниковой воды, то крестите в теплой воде. Если же нет в достаточном количестве ни той, ни другой воды, трижды окропите водой голову во имя Отца и Сына и святого Духа». Крещение проводили на открытом воздухе или в специальных закрытых помещениях с купелями – баптистериях. В воду погружались полностью обнаженными, снимая с себя все украшения, женщины при этом распускали волосы. Во время обряда исполнялся особый гимн: «Проснись, о спящий, восстань из мертвых, да озарит тебя Христос, солнце воскресения, взошедшее до утренней звезды». Выйдя из воды, крестившийся облачался в белые одежды и надевал на голову венец; на лбу у него рисовали особый знак, символизировавший его соединение с народом Божьим.

Богослужения и молитвы

Ранний культ христиан был связан с солнцем, которое провожали в субботу вечером и встречали воскресным утром, считая солнечный свет символом Бога-Сына и Бога-Отца. В одном из христианских гимнов того времени говорится: «Мы на закате солнца любуемся светом вечерним, воспеваем Отца и Сына и Святого Духа Божия». Солнце восходит на востоке, а восток считался местом, откуда исходит свет истины; там находились Иерусалим и райский сад, оттуда начинался новый день, который символически отождествлялся с будущим царствием Божиим, Днем Господним. И сейчас одно из самых древних церковных песнопений «Слава в вышних Богу…» начинается с возгласа священника: «Слава Тебе, показавшему нам свет!»

Богослужение первых христиан было исполнены простоты и искренности, которые пленяют многих современных христиан. На рассвете они собирались где-нибудь в уединенном месте, чтобы встретить утро нового дня хвалой Господу. Вечером устраивали «вечери любви», агапе, на которых вкушали совместную трапезу и, в подражание апостолам на Тайной вечери, причащались телом и кровью Христа. Богослужения велись на греческом языке и совершались сидя. Они начинались с приветствия епископа или пресвитера, затем чтец зачитывал отрывки из Евангелий, Ветхого Завета и посланий апостолов, неканонические теперь «Послание Климента» и «Пастырь» Ерма, послания римских пап и местных епископов вроде Сотера, Зефирина или Киприана. После чтения пелись псалмы, потом священник говорил проповедь и благословлял хлеб и вино; все верующие возносили благодарственные молитвы и причащались. К чаше с вином прикладывались по очереди, хлеб давали каждому в руки, некоторые уносили его с собой домой и ели там.

В домашней жизни христиане молились утром и перед сном, и еще три раза днем, как следовало по иудейскому обычаю – в третий, шестой и девятый час дня. Поскольку день начинался в шесть утра, по современному исчислению это было в 9.00, 12.00 и 15.00. Часы молитвы имели символическое значение: в 9 часов на апостолов в Пятидесятницу сошел Св. Дух («третий час» по Новому завету), в полдень апостол Петр имел видение о корзине с пищей, которое подвигло христиан к проповеди среди язычников, а в 15 часов («девятый час») умер на кресте Иисус Христос. Кроме того, христиане молились перед едой, перед мытьем в бане, во время приветствий и прощаний, перед началом дела или по окончании работы. Многие вставали среди ночи и возносили молитвы Богу. Св. Киприан считал, что каждый новый час дня нужно начинать молитвой. Климент Александрийский писал о христианине: «В то время, когда он занимается, говорит, отдыхает или читает, он молится». В сущности, молиться следовало непрерывно, сопровождая каждый свой шаг и каждое действие молитвой.

Поначалу для молитв и богослужений использовали ветхозаветные псалмы. Псалом 140-й служил вечерней молитвой, псалом 62-й – утренней. После появления Евангелий на собрании общин начали читать Евангелия и другие книги христианских авторов, например, «Пастырь» Ерма. Из чисто христианских молитв чаще всего звучали «Отче наш» («Богородице, Дева» появилась гораздо позже, в V или VI веке) и хвалебные песни, сочиненные кем-либо из благочестивых верующих. Молитвы мог составлять каждый, кто хотел: предполагалось, что искренняя вера и Св. Дух подскажут нужные слова.

Молились стоя или на коленях, подняв голову к небу, раскинув руки в виде креста, лицом к востоку (считалось, что с этой стороны приходит «духовный свет»), мужчины – обнажив головы, женщины – накинув плат. Известный богослов Тертуллиан советовал не слишком запрокидывать голову, не размахивать руками и потише произносить молитву. Некоторые девушки приходили на молитву без платка, ссылаясь на то, что апостол Павел заповедал покрывать голову «женам», а они еще не замужем, но Тертуллиан разъяснял, что под «женами» подразумеваются все женщины вообще. Существовал старый обычай сбрасывать перед молитвой верхнюю одежду, который Тертуллиан осуждал, говоря, что так поступают язычники, а «христианский Бог слышит и тех, кто имеет на себе плащ». Недостаточным рвением считалось не умывать перед молитвами рук, сидеть или тем более лежать во время их чтения. Миссионер Феофил Инд, вернувшись из путешествия, был недоволен тем, что Евангелия стали слушать сидя.

Крестное знамение

В обыденной жизни христиан было легко узнать по их обыкновению на все накладывать крестное знамение. В первые века оно имело форму не четырехконечного креста, а латинской буквы Т: так выглядел crux commissa, один из видов римских крестов, на которых распинали преступников. Христиане крестились не тремя пальцами, как сейчас, а одним большим – им изображали маленький крест на лбу. Позже появилось двоеперстие, обозначавшее две природы Иисуса Христа, божественную и человеческую, а еще позже троеперстие – во имя Святой Троицы.

Христиане крестили не только все части тела, но и одежду, мебель, стены, книги, посуду и постель. Один римский муж, решивший избавиться от своей жены, догадался, что она тайная христианка, увидев, как она крестила перед сном кровать. Подвижник Ефрем Сирин писал: «Без креста ничего не предпринимайте: ложитесь ли вы спать или встаете, работаете или отдыхаете, едите или пьете, путешествуете по суше или плаваете по морю, постоянно упражняйте все ваши члены этим живоносным крестом». Кресты ставили, рисовали, вешали повсюду в доме, их вышивали на одежде и носили на шее. В VII веке Трулльскому собору пришлось даже запретить помещать изображение креста на пол, чтобы никто не попирал его ногами.

За едой

Есть за обедом полагалось так, чтобы утолить голод, но не больше. Разнообразие в пище не приветствовалось, так же, как смех и вольные разговоры за столом. «Наши разговоры не только целомудренны, но и трезвенны, – писал один из церковных авторов того времени Минуций Феликс, – ибо мы не позволяем никакой болтовни, веселость умеряем важностью и трезвыми речами». Обжорство, обилие вина, шумная музыка считались неприличными и неблагочестивыми, допускались только «скромные и целомудренные» мелодии во славу Господа.

Примером правильного поведения христиан за столом и во многих других случаях служит книга «Педагог», написанная александрийским пресвитером Климентом. Предписания Климента для вечерних трапез напоминают правила хорошего тона: не пачкать едой рук, сохранять чистой бороду, поменьше разговаривать, особенно с полным ртом, к блюдам прикасаться сдержанно и благопристойно, не пить, пока не прожуешь пищу. Он предлагает и меню, приличествующее на христианских трапезах: «Можно употреблять лук, маслины, овощи, молоко, сыр, и, если угодно, мясо вареное и жареное. Из яств самые удобные для употребления суть те, которые приготавливаются без помощи огня, потому что с ними менее хлопот; потом те, которые не обременительны для желудка и дешевы». Вино осуждалось, как разжигающее похоть, и употреблялось только как лекарство. Но если уж пьешь, то соблюдай приличия и достоинство: «Не нужно хвататься за чашку с чрезмерной жадностью, не нужно неприлично водить глазами перед тем, как пить, не нужно предлагаемое для питья поглощать непристойно с невоздержанностью, чтобы не замочить бороды, не залить одежды, что случается, когда питье вливается залпом».

Женщины-христианки, на взгляд Климента, вели себя на трапезах слишком кокетливо: нарочно пили из узких бокалов, чтобы не широко открывать рот, и в то же время обнажали шею, словно хотели показать мужчинам хотя бы то, что можно. Юношей и незамужних девушек, по его мнению, лучше вообще не пускать на совместные трапезы, чтобы не разжигать страсти. За едой допустима скромная и целомудренная музыка, но не шумные песни и пляски; веселье, шутки и остроты должны быть изгнаны, как неприличные для христиан. Позже Лаодикийским и Седьмым Вселенским соборами христианам запрещалось «скакать и плясать» на свадьбах, присутствовать при мимических представлениях (часто непристойных) и исполнении «сатанинских» песен.

Одежда и внешний вид

Ранние христиане осуждали как красивую одежду, так и украшения, привлекавшие противоположный пол. «Девы ни для кого ни должны украшаться, – писал Климент Александрийский, – ни должны нравиться никому, кроме их Господа. Дева, привлекающая взоры юношей и возбуждающая в них страсти своими нарядами, не может быть целомудренной и скромной в душе». Правда, замужним женщинам полагалось некоторое послабление: «Женам, живущим в брачной обстановке, иногда можно и снисхождение оказывать и позволять наряжаться с целью нравиться мужу. Но пределом их желаний при этом должно оставаться именно желание нравиться только своему мужу».

Суровый Тертуллиан полагал, что женщинам вообще подобает носить скорей траур, «ибо через вашу праматерь Еву грех вошел в род человеческий». Климент, наоборот, предпочитал белый цвет: «Как дым свидетельствует об огне, хороший цвет лица и пульс – о здоровье: подобно этому белизна одежд свидетельствует о состоянии нравов между нами». По мнению александрийского богослова, «женщины должны одеваться в одежды простые, но приличные; конечно, они могут быть из более мягкого материала, чем мужские, но все же не такие, в какие одеваются женщины, потерявшие всякий стыд и распустившиеся в изнеженности».

В заботе о женской нравственности Климент доходил почти до восточной паранджи. «От жены в особенности желательно, чтобы она выходила из дома совершенно закрывшись. Это сообщает ей вид степенности, но и для высматривателей она остается невидимой, так что никакого преткновения из сего не выйдет ни для нее самой, ибо ее глаза нравственной стыдливостью и покрывалом будут прикрыты, но и никакому постороннему мужчине собой она греха не навяжет». С другой стороны, мужчинам с женщинами лучше совсем не встречаться, даже если они полностью закрыты. «Должно избегать присутствия в обществе женщин и старательно уклоняться от встречи с ними; для внесения в свою душу греха вовсе не необходимо прикосновение; может быть греховным уже и простой взгляд».

Климент решительно восставал против ювелирных украшений. Допускалось носить только золотое кольцо на пальце для наложения печатей в доме – знак власти его хозяйки. Немаловажно было и то, какие изображения наносились на печать. «Для печати же мы должны пользоваться изображением голубя или рыбы, или корабля с надутыми парусами, или же музыкальной лиры, какая изображена была на перстне Поликрата, или же корабельного якоря, какой на своем перстне приказал вырезать Селевк. Если кто рыбак, то перстень должен тому напоминать об апостолах или же о детях, воспринятых от вод крещения. Идольских же изображений на своих перстнях мы не должны гравировать; не должно и с каким-то почтением относиться к таким перстням; и перстней с изображением меча или лука не должны мы носить: мы, ведь, состоим друзьями мира; не должны мы иметь на своих перстнях и изображений различного рода кубков: мы ведь люди воздержанные». Новая вера, очевидно, не мешала некоторым христианам придерживаться непристойных обычаев язычества. «Многие носят перстни с изображением на них в нагом виде своих возлюбленных или из мужчин, или из женщин, как будто для невольного напоминания себе о своих любовных удовольствиях, чтобы не забывать о них, но постоянно вызывать их в своем воспоминании: это разнузданность».

Прически

Тот же дотошный Климент подробно и обстоятельно писал, какими должны быть прически, как женские, так и мужские. «Волосы на голове мужчинам следует носить коротко остриженными, за исключением случая, если они были бы курчавыми; на подбородке же должна быть отпускаема борода. Будучи причесаны, волосы не должны слишком спускаться с головы на манер женских локонов; для мужчин достаточно бороды. А если кто бороду подстригает, то не следует, по крайней мере, совершенно ее до гладкости состригать; мужчине сообщается этим вид отвратительный, и состригание бороды даже до кожи собой напоминает выщипывание и выглаживание». Автор «Педагога» объяснял, что длинные волосы неудобны тем, что мешают зрению. «А на верхней губе волосы нужно подрезать, чтобы при еде не пачкались; но не следует их все остригать, – это было бы некрасиво, – а только немного ножницами». Зато к бороде Климент относился с уважением: «она сообщает лицу достопочтенность и некоторого рода отеческую авторитетность».

Женские прически тоже не остались без внимания. Климент был сторонником естественной, природной красоты. Он считал, что волосы у женщины должны быть длинными, но без лишних украшений, потому что они красивы уже сами по себе: достаточно скромно заколоть косу на затылке какой-нибудь недорогой булавкой. «Завиванием же волос в пукли на манер, как это делается у гетер, и распусканием их по плечам локонами и плетками лицо бывает безобразно; для составления этих искусственных косичек срезаются и выщипываются волосы; из страха прическу испортить такие женщины не смеют дотронуться до своей головы; из-за заботы как бы, забывшись, не сбить своей прически, они не осмеливаются даже спать спокойно». Накладные волосы и парики вызывали у него возражения не только с эстетической, но и богословской точки зрения: «Накладывание чужих волос на голову совершенно должно быть оставлено; украшать свою голову волосами другого, накладывать на нее мертвые косы поистине нечестиво; потому что на кого же пресвитер тогда возложит руку; кого благословит он? Не украшенную жену, а чужие волосы и из-за них другую голову».

Косметические ухищрения, считал епископ, вроде подкрашивания седых волос, напомаживания и т. п., только портят женщину. Сама лучшая красота – это цвет здоровья. «И лиц своих женщины не должны пачкать вводящим в обман средствами обольстительного искусства».

Походка и поведение

Женщин, двигающихся слишком женственно и мягко или, наоборот, «виляющих хвостом», епископ Климент сравнивал с гетерами, проще говоря – с шлюхами. Замужним он ставил в вину «маслянистые взоры» и подмигивание, считая это прелюдией с супружеской измене, «перестрелкой желаниями». Очень живо и с большой иронией он описывал кокетливых женщин, которые «постоянно жуют мастику, прохаживаются взад и вперед, улыбаются проходящим; другие придают себе интересность тем, что подолгу возятся, как если б у них пальцев не было, с зашпиливанием своих локонов булавкой для волос, прекрасно сработанной или из черепахи, или из слоновой кости, или другого какого трупного останка. Другие, опять-таки, стараются иным образом понравиться публике, разрисовывают себя различными красками и пачкают себе лицо, как если бы у них на нем цветы какие росли».

Не меньше доставалось и напыщенным мужчинам. «Не следует выступать на путях павлином; не следует с откинутым назад затылком осматривать встречающихся, если бы кто-либо из них обратил на него свое внимание; это неистовство – самодовольно расхаживать по улицам как бы по сцене, так, что люди на него пальцами указывают». Судя по его описанию мужских занятий, за прошедшие тысячелетия они мало изменились. «Мужчины не должны по цирюльням, кабакам и трактирам слоняться, пустословя с ничтожными личностями, западни измышляя женщинам и для возбуждения смеха тысячи непристойных вещей злоречиво о ближних рассказывая. И игра шестисторонними кубиками нам недозволительна, а также и игральными костями, каковым играм многие столь усердно предаются ради корысти».

О браке и брачных отношениях

Церковь с самого начала призывала к сексуальной умеренности, в том числе и в браке. В отношениях между мужем и женой не должно было проявляться никакого сладострастия. Уже первые апологеты веры, Иустин и Аристид, утверждали, что брак допустим только для рождения детей. Их поддерживал Климент: «Бог хочет, чтобы род человеческий продолжался, но Он не говорит: будьте похотливы». Ему вторил Тертуллиан: «Христианин женится не ради плотской похоти». Само по себе плотское соитие и связанное с ним удовольствие считалось нечистым и греховным, если не вело к благочестивой цели.

Климент Александрийский строго регламентировал супружескую жизнь и предписывал время и обстоятельства, в которых допустимо брачное сожительство. «Не следует откликаться на таинственный зов природы в течение дня: например, нельзя совокупляться по возвращении из церкви или с рынка; нельзя на заре, когда поют петухи, в час молитвы, чтения или полезных дел, исполняемых в течение дня; нельзя вечером после ужина и благодарственной молитвы за полученные блага – в этот час подобает покой». Получалось, что на «таинственной зов природы» совсем не оставалось подходящего времени. В брачное сношение следовало вступать нечасто: чем оно реже, тем желаннее и приятнее. Целомудрие было необходимо соблюдать и ночью, в темноте. «Бесстыдные слова, гнусные фигуры, любодейные поцелуи» недостойны христианина. Запрещалось соитие в первую брачную ночь – из благоговения к полученному накануне благословению от священника.

Формально брачный союз христиан ничем не отличался от брака остальных жителей империи. Церемония венчания появилась в Церкви только в VIII–IX веке. До тех пор супруги-христиане довольствовались официальным гражданским браком, дополнительно получая согласие и благословение местного епископа. Однако в некоторых случаях Церковь допускала брак, не одобренный государством. Так, в III веке папа Калликст разрешил римским патрицианкам вступать в тайный союз с простолюдинами и рабами. «Незамужним женщинам, – писал его современник (и соперник) Ипполит, – достигшим зрелых лети и воспылавшим любовью к человеку, не достойному их по своему социальному положению, но не желавшим при этом жертвовать своим собственным положением в обществе, он позволил как нечто законное соединяться с человеком, рабом или свободным, коего они выберут себе в сожители, и считать его супругом, не вступая в законный брак». В древних римских катакомбах осталась надпись, сделанная таким незаконным мужем на надгробии жены-патрицианки: «Флавии Сперанде, святейшей жене, несравненной матери всех, которая прожила со мной 28 лет и 8 месяцев без какой бы то ни было досады, Онесифор, муж светлейшей матроны, достойно заслужившей, сделал».

Евангелия

Климент Александрийский утверждал, что первое Евангелие написал Марк, ученик апостола Петра. Поскольку Петр учил устно, слушатели попросили Марка, обладавшего хорошей памятью, записать его проповеди, что он и сделал. Петр, узнав об этом, не одобрил, но и не порицал Марка. Евангелие от Марка – самое короткое из четырех, оно написано очень живым и динамичны, хотя и грубоватым языком: Иисус в нем больше действует, чем говорит, а описания Его чудес выглядят особенно выпуклыми и наглядными. Считается, что Марк писал свое Евангелие для римлян, то есть для язычников, не имевших никакого представления об иудейской. Позже именно его чаще всего использовали миссионеры для проповеди христианства среди несведущих и неподготовленных людей.

Другой раннехристианский авторитет, Ириней Лионский, считал, что первым Евангелие написал Матфей. Матфей проповедовал евреям, но решил идти к другим народам и, уходя, оставил вместо себя писание на еврейском языке. Это произошло в то время, когда еще были живы Петр и Павел, проповедовавшие в Риме. Матфей написал свою книгу для иудеев и в иудейском духе, поэтому в нем очень много цитат из Ветхого Завета, а сам его тон размеренный и слегка витиеватый, в раввинском стиле: это как бы настольная книга фарисея, ставшего христианином и желавшего проповедовать новую веру соотечественникам.

Лука, ученик апостола Павла, составил свой вариант Евангелий, сам объяснив причину: поскольку многие «торопливо и необдуманно» взялись за изложение событий, он решил написать точную и правдивую историю на основе своих бесед с Павлом и другими апостолами. Книга Луки написана прекрасным языком, достойным греческой классической литературы, ее не стыдно поставить рядом с Плутархом или Фукидидом, с трудами которого Лука был хорошо знаком. Это работа умного и интеллигентного грека, наиболее привлекательная для образованных людей, обладающих хорошим вкусом и ценящих литературный слог.

Иоанн создавал свое Евангелие последним, много лет спустя, уже зная три других Евангелия. Поэтому он их дополняет и расширяет, сообщая, например, о самом начале проповеди Иисуса – до ареста Иоанна Крестителя – и совершенных Им в то время чудесах. Написанное в полуархаическим, полумедитативном стиле, Евангелие от Иоанна считается наиболее глубоким и духовным, трактуя учение Христа в философском и богословском смысле, близким по духу греческой и восточной мысли в лице гностиков и неоплатоников.

То, что четыре Евангелия описывали одни и те же события, нередко повторяя друг друга, наталкивало многих на мысль о создании некоего общего труда, объединявшего все свидетельства об Иисусе в цельное и последовательное повествование. Такие попытки время от времени предпринимались. Так, Татиан, ученик Иустина Философа, позже впавший в энкратическую ересь, составил свод из всех Евангелий под названием «Евангелие от четырех». При этом он излагал текст евангелистов своими словами «для исправления стиля». Ориген посвятил много времени сравнению разных переводов книг Нового завета, но его главной задачей было не объединение Евангелий, а их толкование, заложившее основание особой церковной науки – экзегетики.

Чудеса

Чудеса в первых общинах были если не обычным, то довольно частым делом. Иерусалимский епископ Нарцисс, узнав, что в храме не хватает масла, превратил в масло воду, и братья потом долго хранили его у себя как святыню. Апостол Иуст Варнава выпил смертельный яд и остался невредим. Ириней Лионский сообщал о воскрешении мертвых, происходивших по молитве братьев-христиан, как о случаях нередких и почти регулярных: «Когда среди братьев возникала нужда, то вся поместная Церковь пребывала в посте и усиленной молитве, и душа умершего возвращалась». Свидетельства о воскрешениях встречались в то время нередко: апостол Иоанн «силой Божией воскресил в Эфесе умершего», Петр вернул к жизни девицу Тавифу, апостолы Иасон и Сосипатр – царя Керикиры, а Павел – юношу Евтиха, упавшего с третьего этажа.

Ириней считал, что в чудесах христиан не было ничего удивительного: естественно, что, получив благодать от Бога, они использовали Его дары. «Одни изгоняют демонов действительно и надежно, и часто, очистившись от злых духов, люди становятся верующими членами Церкви; другие предвидят будущее, имеют видения и пророчествуют; иные лечат больных и, возлагая на них руки, возвращают им здоровье; даже, как мы говорили, они воскрешали умерших, и те долго жили с ними». Все это было предсказано еще Самим Ииусом: «Будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».

Кесареву кесарево

Первые общины христиан состояли из людей, почти не участвовавших в жизни государства. У них не было собственности, они не занимались никаким делом и ремеслом, проводили время только в молитвах и общении с собратьями. Но это положение быстро менялось по мере того, как христианство сознавало себя частью общества и врастало в повседневную жизнь империи. Несмотря на то, что христиане считали себя особым «небесным» народом, не имевшим пристанища на земле, внешне они не старались противопоставлять себя государству – наоборот, вели себя подчеркнуто дружелюбно. Одно из требований к епископам заключалось в том, что они должны иметь хорошие рекомендации от «внешних», то есть от язычников. То же самое относилось не только к епископам, но и ко всей Церкви: новой религии следовало быть на хорошем счету у римской власти. Это был один из главных лейтмотивов первых христианских апологий: мы одни из вас, мы соблюдаем законы, платим налоги, молимся за цезарей и приносим пользу государству. Христианство хотело не ссориться с властью, а победить мир убеждением, личным примером и любовью, живя как мирные и добрые граждане империи. В этом был огромный положительный заряд новой веры: никакой враждебности, никаких проклятий на головы язычников, полная лояльность к правителям и одобрение римского владычества и pax romana.

Но в этом заключалась и опасность обмирщения. Живя в миру, раннее христианство не всегда отчетливо видело грань между церковным и мирским. Ясного представления о том, что должна представлять собой христианская жизнь, не существовало. Христианство как бы еще не знало, что можно, а что нельзя: в Евангелиях и проповедях апостолов не было инструкций на все случаи жизни, там давались только общие, основополагающие принципы, из которых постепенно выводились конкретные правила. А жить в обществе и не поддаваться его соблазнам было очень нелегко. Уже через сто лет после создания Церкви Климент Александрийский, строгий поборник христианской нравственности, упрекал своих собратьев в суетности и фальшивом благочестии: «По-видимому, с благословением выслушав слово Божие, они оставляют его там, где выслушали, а вне церковного собрания, как бы умом рехнувшись, в обществе нечестивцев себя не помнят от удовольствия; внимая игре арфистов и арфисток, из себя они выходят при выслушивании их любовного чириканья, приходят в исступление от пения под игру на флейте, хлопают в ладоши, выпивают, позволяя себя осыпать и пакостить всякого рода и другим сором и мусором, наметенным, натащенным и накиданным течением и веянием времени».

В общественной жизни многих христиан сплошь и рядом не замечались или не осознавались те заповеди Христа, которые, казалось бы, должны были составлять суть их жизни. В представлении молодого христианства частные и государственные добродетели существовали как бы параллельно: можно было быть христианином в первых, оставаясь язычником во вторых. Там, где речь заходила об интересах государства, личные правила и заповеди уходили на второй план; ради пользы общества христианин мог наживаться на торговле, судить и даже убивать. Если в Евангелиях говорилось, что никто не может судить другого человека, кроме Самого Господа, то в жизни христианин мог осуществлять земной и светский суд на основании государственного права. В Евангелии было сказано не заботиться о завтрашнем дне и уподобляться птицам и цветам, которые не сеют и не прядут; но в жизни верующий работал, служил, содержал семью и думал о прибылях так же, как язычник.

Торговля среди христиан процветала не меньше, чем у почитателей Сераписа или Юпитера. Попытка Климента Александрийского лишить христиан выгоды от купли-продажи («Кто что-либо покупает или продает, пусть не назначает тому цены двоякой, одну – для продажи, другую – покупную. Пусть называет он только одну истинную: через это останется он верным истине и хотя не получит прибыли, зато богат окажется справедливостью») выглядела наивной и нелепой – зачем тогда вообще торговать? Это прекрасно понимали Ириней Лионский и Тертуллиан, которые одобряли торговлю при условии, что торгующий христианин не будет проявлять излишней алчности. «Даже теперь, став верующими, – писал Ириней Лионский, – мы продолжаем приобретать. Но кто же продает, не желая получить прибыль от покупателя? И кто покупает без намерения что-либо получить от продавца? И какой промышленник занимается своим ремеслом не для того, чтобы получить выгоду?» В книге «Пастырь» Ерм осуждал торговцев-христиан, жадность которых, по его словам, удивляла даже язычников, но не отрицал купечество как таковое. То же самое относилось и к ростовщичеству. Эльвирский собор начала IV в. признал право вести торговые операции даже за епископами: единственное ограничение заключалось в том, что сам епископ не должен был покидать своей епархии, если же он хочет торговать в других областях, то «пусть пошлет сына, вольноотпущенника, наемного агента». Христианский максимализм – «оставь все и следуй за Мной» – заменялся языческим идеалом умеренности: честно судить, честно торговать, честно давать деньги в рост, честно воевать и управлять провинцией, – вот все, что требовалось от христианина в частных делах и на государственной службе.

Армия

Особняком стоял вопрос о службе в армии, которую большая часть христиан считала вполне приемлемой и совместимой с духом Нового Завета. Обычно этот вопрос вообще не поднимался: он решался по умолчанию, как нечто само собой понятное и разумеющееся, словно ратное дело было таким же законным и почтенным ремеслом, как и всякое другое. Если о нем все-таки заговаривали, то заявленный в Евангелии нравственный императив, призывающий удаляться от всякого зла («не противьтесь злу силою»), дополнялся соображениями здравого смысла, согласно которым необходимо выбирать наименьшее из зол, применяя при случае и насилие, если воздержание от последнего само по себе является злом. При этом естественным образом появлялось понятие врага, противника, но уже не в качестве духовной сущности, требовавшей духовного же сопротивления и отпора, а в виде материального злоумышленника, посягающего на твоих ближних, имущество, дом или страну. Еще Иоанн Креститель на вопрос воинов, что им нужно делать, чтобы покаяться и очиститься от греха, отвечал: никого не притеснять, не клеветать и довольствоваться своим жалованием (то есть не грабить население), – как будто убийство на войне не входило в перечень рассматриваемых грехов.

В то же время в первые века христианства раздавалось немало голосов противников военной службы. В одном из ранних христианских сочинений, написанном примерно в начале III веке, высказывалось осуждение верующим, желающим стать солдатами. Мученик Максимиллиан, казненный за отказ служить в армии, объяснял свой поступок требованием веры: «Мне нельзя находиться на военной службе, потому что я христианин. Не могу быть воином, не могу творить зла, я христианин». Ригорист Тертуллиан, которого излишний аскетизм довел до еретичества, заявлял: «Разоружив Петра, Господь разоружил всех солдат». Св. Ипполит Римский грозил: «Ежели неофит или верный согласился стать солдатом, да будет он отвержен: он презрел Бога». А Ориген обещал: «Копья, коими мы некогда сражались, мы перековали на косы; мы не поднимем больше меч ни на один народ… ибо Христос сделал нас сынами мира».

Но большинство ранних авторов одобряло и поощряло службу в армии. Климент Александрийский считал, что солдаты-христиане должны оставаться в войсках и выполнять все приказы командиров, принося присягу государству. Иустин хвалил римских солдат, доблестно защищавших границы и благосостояние страны от врагов империи. Папа Климент сравнивал Церковь с армией, где дисциплинированные солдаты подчинятся центурионам. Дезертирство христиан из армии осуждалось Церковью, как наносящее ущерб отечеству: галльские епископы, собравшиеся в Арле в 315 году, запретили христианам дезертировать из армии под страхом отлучения. При императоре Константине Великом, когда Церковь стала государственной, из мартирологов, – то есть списков мучеников, пострадавших за веру, – были вычеркнуты имена тех, кто погиб, отказавшись служить в армии по религиозным соображениям. Позже византийские императоры уже прямо требовали, чтобы всех погибших на войне с неверными объявляли мучениками, хотя Церковь с этим не соглашалась.

Покаяние

Не прошло и трех веков, как христианство, прежде изолированное и настроенное против государства, плотно вросло в языческий мир. Дошло до того, что некоторые христиане сами стали участвовать в языческих культах в качестве жрецов. К началу IV века христиан, занимавших городские должности и участвовавших в языческих церемониях, было уже так много, что собору епископов, собравшемуся в 305 году в Эльвире, пришлось высказать свое отношение к этим людям. Собор постановил, что тем, кто приносил жертвы и устраивал кровавые игрища, нельзя состоять в христианской общине до конца дней; тем же, кто устраивал только праздничные игры, доступ разрешался, но лишь после соответствующего покаяния.

Вопрос о покаянии в это время стал особенно острым. Обретя в крещении новую жизнь и очистившись от всех грехов, христиане продолжали грешить и преступать заповеди Божьи. Что же делать с оступившимся братьями? Монтанисты, представлявшие в христианстве строгий аскетизм, настаивали на том, что каяться можно только один раз. Отпавший от Христа может быть еще раз прощен и принят в Церковь, но если он падет снова, то должен быть извергнут. Ерм, автор «Пастыря», допускал, что христианин после крещения может каяться больше одного раза, но все-таки не слишком часто: иначе покаяние превратится в формальность. На какое вразумление грешника можно рассчитывать, если он будет уверен, что получит прощение, сколько бы раз ни согрешил? Но постепенно в Церкви восторжествовала более мягкая позиция, которой она придерживается и теперь. Церковь – это общество грешников, а не святых; каждый христианин может упасть, но должен подниматься и идти дальше. В том же духе решил проблему римский папа Каллист: он первым предложил отпускать после покаяния даже самые тяжкие грехи. Церковь теряла при этом в святости, зато выигрывала в количестве приверженцев и широте распространения. Излишняя строгость к грешникам грозила превратить ее в замкнутую секту.

В конце концов, Церковь приняла мирское общество и полностью примирилась с государством. Но отношение Рима к христианству оставалось резко отрицательным, и для этого у него были весьма важные причины.