Запах пороха

7

Уже было совсем холодно, и нас экипировали по-зимнему: выдали стеганые брюки, телогрейки, валенки, полушубки. В таком виде хоть на снегу спать! Отовсюду докатывалось, что немец одет легковато. Поговаривали, с холодами мы возьмем свое, покажем ему кузькину мать!

Зима была не за горами. Наши обозы «переобулись», мы поменяли колесный транспорт на санный. Подвезти что-либо к месту работ стало почти невозможно. Хотя поля уже белели, дороги оставались голыми, бесснежными. Взмыленные лошади рвали сбрую и, тяжело поводя боками, падали.

В первых числах декабря саперов сняли со всех заданий. Стало ясно — ожидание наше кончилось, мы пойдем в бой. Все говорило об этом — и суетня старшин, спешно дополучавших со складов имущество, и внезапные наезды незнакомого начальства, и прекращение незаконченных работ, и требование всяких справок и сводок, и проверка «паспортов смерти»…

Как раз в это время и завьюжило. Сильный снегопад наконец открыл санный путь. Поначалу мы радовались, но снегу все прибывало и прибывало.

На рассвете пятого декабря мы выступили. Мороз — птица замерзает на лету. С непривычки першит в носу. На дворе темно, хотя темнота какая-то подбеленная, деревья стоят, словно в маскировочных халатах. Глаз скользит по белому мареву, не останавливаясь на отдельных предметах. Да их и нет, этих предметов. Все сровнялось, потерялись привычные границы и контуры. Дорогу можно распознать только по ряду бегущих оснеженных столбов с толстыми, в палец, мохнатыми проводами.

Красноармейцы надели шерстяные подшлемники, из широких вырезов торчали только пыхающие парком носы да посиневшие губы. Люди и лошади, сани и оружие — все заиндевело. В холодном прозрачном воздухе слышался скрип саней да лошадиный храп, растянувшийся длинной лентой полк словно плыл. Колонна почти не выделялась на местности. Размытый горизонт затерялся где-то: не различить ни земли, ни неба.

Повозочные пробиваются по целине, обочь саней. Буянов шагает с закрытыми глазами, торкаясь варежкой в задубевший брезент.

— Уснешь, дядя!..

— Не-е, тарщ командир! — откликнулся он и открыл глаза. — Маненько призадумался… — Он тут же нашел себе работу: забежал вперед и, поравнявшись с лошадьми, поправил на них сбрую, хотя все там исправно, хлопнул по крупу, подбодрил старательного меринка.

И опять тягучее безмолвие…

Тихо подходим к застывшему на самой середине проезжей части попутчику-грузовичку. Это тягач полковых минометов. А вон и сам командир, Скоробогатов, он стоит в стороне и спокойно беседует с озябшим расчетом. Номера молча слушают одетого в шинель-ветродуйку начальника и пританцовывают. Позже его дружки-командиры смеялись, говоря, что это был первый и последний случай, когда у Юры Скоробогатова отказала техника. Скоробогатов и внешне всегда выделялся приятной собранностью и аккуратностью. Даже перед совещаниями в те редкие минуты, когда комсостав сходился вместе и в ожидании начальства пробавлялся шуткой, Скоробогатова не покидало выражение какой-то естественной сдержанности. Доклады его отличались точностью. Он прекрасно знал свое дело и относился к числу тех людей, в которых веришь, что называется, с первого взгляда.

Скорость нашего движения невелика. Так, наверное, когда-то возили чумаки соль на волах. К пословице «Тише едешь — дальше будешь» теперь стали добавлять: «от того места, куда едешь»…

Опираясь на палку, рядом со мной ковылял Федоров. Идти ему действительно тяжело: под шинель кроме гимнастерки и теплого белья он умудрился напялить меховую жилетку и еще ватную фуфайку. Туго перетянутая шинель топорщится из-под ремня складками, как юбка. Я боюсь обидеть его смехом и только киваю головой на свою идущую за санями верховую. Федоров понимает меня, швыряет в сторону палку и неуклюже кидается к лошади. Но вскоре продрогший в седле Федоров опять очутился возле меня. Он еще больше хромает, припадает то на одну, то на другую ногу.

— Что? — спрашиваю.

— Холодно, и натер места…

— Садись на сани!

— Да я… — неопределенно тянет Федоров и, минуту поколебавшись, уходит к саням. Буянов подсаживает его, приговаривая:

— Маненько отдохните, отдохните…

Оноприенко с Васильевым по-своему откомментировали это небольшое событие.

— Вот и потери у нас, — сказал Оноприенко.

— Баба с воза!..

— Навоз…

На привале саперы столпились возле кухни, прижимали руки к котлу и кидали в топку бумажки, пустые спичечные коробки, конверты — у кого что было, — чтобы поглядеть на огонек и вдохнуть горьковатого дымка.

Подъехал начальник инженерной службы Гуртовой.

— Замерзли? — спросил он, видя, как сержант Макуха вынул ногу из валенка и подвернул под портянку газету.

Мы с Гуртовым зашагали по дороге.

— Подготовь отделение. С разведчиками пойдут, — сказал Гуртовой.

— Есть! Карту нужно?

— Вместе будут действовать, Зырянов обеспечит… Миноискатели проверь, смени батареи. Мороз.

Ни я, ни мои саперы не видели еще немецкой мины. Какая она? Что это за противник?.. Я впервые по-деловому, а не отвлеченно подумал об этом. И тут же спросил:

— Что, близко?

Гуртовой разомкнул посиневшие на ветру губы, блеснул золотым зубом:

— Уточняют… Был в Серебряных прудах, у Михайлова…

— Скоро тронемся?

— Ждут приказа.

К ночи колонна втянулась в село. Саперная рота заняла один дом, люди заполнили и жилую комнату, и сенцы. Грелись на ногах, понимали: стоянка кратковременная, вроде привала — полк вот-вот вступит в бой.

Газет сегодня не доставили. А тем временем политрук Чувилин принес из штаба отпечатанную на тонкой бумаге сводку Совинформбюро. В ней ничего особенного, но в ожидании важных событий люди строили всяческие предположения и по нескольку раз перечитывали одни и те же строчки.

В последние дни рота наконец-то обзавелась постоянным политруком. А до этого в отделе кадров от меня отмахивались, как от кусачей мухи: «Ты и так скомплектован. Подожди». Обещал и комиссар Михайлов, даже прислал было одного, да тут же забрал куда-то в другую роту.

Федор Чувилин — не из кадровых. У него темные и жесткие, как щетка, волосы, быстрые глаза и угловатое волевое лицо. При среднем росте он в свои тридцать с небольшим тяжеловат. Из-под расстегнутой вверху фуфайки видны неровно разбросанные на петлицах кубики. Несколько дней мы подчеркнуто «выкаем» друг другу: он из почтения к моей кадровой закваске, я — из уважения к его возрасту. Потом на одном из совещаний у комполка Дмитриева нам обоим за что-то изрядно влетело, и в этом общем горе мы незаметно сблизились.

Собрав солдатские треугольники, Чувилин обратился ко мне:

— Давай, что ли, твою писульку.

Я отмахнулся от него: некому писать, не сохранил я никаких связей. Собственно, у меня их и было немного. А тут немецкое наступление на родной моей Украине обрезало и последние нити.

Постукивает по крыше ветер. Сквозь маленькие, до черноты запотевшие стекла заглядывает в хату пасмурный день. Тоскливо воет вьюга.

— В каком ухе звенит? — дурашливо спрашивает Носов.

— В левом, — отвечает Ступин.

— Тю ты! Ложку потерял…

Странное дело, накануне боя и красноармейцы, и командиры говорят о чем угодно, только не о бое, если не считать обязательных, так сказать, служебных разговоров. А служебных разговоров не так-то много, речь чаще всего идет о самом обыденном: связи, донесениях, шанцевом инструменте, транспорте. Перед боем мы вдруг все становимся очень хозяйственными и в этой деловой суете коротаем томительное время.

И Ступин, и Васильев, и Носов, и многие другие кажутся мне очень давнишними, хорошо знакомыми и понятными людьми.

Вот только Федоров…

Ночью, когда я вернулся из штаба, все спали вповалку. В темной избе было душно, несло махорочным дымом: кто-то недавно курил украдкой. Мигнув фонариком, я снял шинель и почти на ощупь пробрался на оставленное мне место под столом. Рядом головой на противогазе лежал Оноприенко.

— Где Федоров? — спросил я.

— За ним пошли, — неуверенно доложил проснувшийся Ступин.

«Пошли… Куда пошли? К пулеметчикам?» Я припомнил, что у него там были знакомые. Во мне закипела злость: «Без спросу ушел, оставил взвод!» Жду появления Федорова, намереваюсь отчитать его как следует, но мне вдруг вспоминается его болезненность и неприспособленность, какая-то внутренняя беспомощность; вспоминается училище и вечное отлынивание хилого Федорова от физзарядки; вспоминается нераспорядительность и многословие.

— Товарищ красноармеец! — начинает, бывало, Федоров. — Сходите к старшине, получите у него дополнительно лопату, наточите ее на точиле и вместе с этим вот товарищем красноармейцем протрассируйте вон ту линию. Потом вымойте лопату, смажьте и отнесите старшине. Да не потеряйте чехол и тренчик! Повторите…

У красноармейца скучные глаза. Сбиваясь, он повторяет приказание:

— Есть, сходить и получить лопату и точило…

— Только лопату! Повторите!

— Получить только лопату и сдать старшине…

— Да вы что, товарищ красноармеец? Я же приказал коротко и ясно! А если бы дал сложную тактическую задачу?

Злость моя растаяла. Мне просто жаль Федорова. Даже его всегда грязноватая нашейная повязка кажется необходимой и, может быть, единственной защитой этого слабого человека, который так тогда и пропал, словно в воду канул…