Запас прочности

1. Четыре минуты

С выщербленной причальной стенки свисали клочья ржавой колючей проволоки. У самой воды оседали раскрошенные обломки дота. Портальный кран с перебитыми коленями уткнулся головой в изрытую землю. Ни один корабль не решился войти в изуродованный, разбитый порт. Но вскоре после изгнания немцев в гавани появились катера-тральщики. Матросы расчистили причалы, а черный обгоревший дот приспособили под береговую базу.

Каждый день, чуть поднималось солнце, тральщики выходили в море. С наступлением рассвета вместе со всеми кораблями начал готовиться к походу и тральщик мичмана Морозова.

Мичман Морозов был удачливый командир, так считали на дивизионе. Но последнюю неделю ему не везло. Неожиданно вышел из строя мотор, и тральщик два дня простоял в базе. На третий день, когда корабль был готов отдать швартовы, заболел старшина минеров Осипов. «Приступ аппендицита», — определил врач.

Морозов пошел к командиру дивизиона.

— Вот что, Морозов, — выслушав мичмана, ответил командир. — Единственный минер есть у нас в резерве — старший матрос Егоров, он работает сейчас у мичмана Рябца. Поговори с ним, может, отпустит.

— Товарищ комдив! Да зачем мне этот Егоров, — взмолился Морозов. — Я как-нибудь обойдусь. — Морозов знал: за старшим матросом Егоровым ходила слава неуживчивого, дерзкого матроса.

— Так не обойдетесь! — твердо ответил командир. — Без старшины-минера в море идти нельзя.

Морозов слушал и мучительно переживал. В самое горячее время — после изгнания гитлеровцев из Крыма, когда нужно было срочно протралить к Феодосии фарватер, его тральщик продолжал отстаиваться в базе. Морозов помнил, что на рубке корабля по-прежнему оставалась цифра «21», показывающая количество вытравленных и уничтоженных мин, тогда как на соседнем тральщике, ходившем все эти дни в море, уже красовалось число «32».

Мичман Рябец размещался на «береговой базе», как называли уцелевший немецкий дот, где обосновался минно-тральный склад. Морозов постучал в дощатую дверь.

— Да, войдите!

Рябец уже знал, что случилось на тральщике Морозова, и приходу его не удивился.

— Ну что же, раз нужно, бери Егорова, — согласился он. — Не прогадаешь. Егоров — хороший минер, и я бы его не отдал, да вижу, что ты в безвыходном положении. Эх, дорогой Морозов, не знаем мы людей! Егоров — настоящий моряк. А к нам он попал после тральщика. С большого корабля да на мотобот, вот и стал фордыбачить. Переводили его с мотобота на мотобот, пока на берег не списали. Что ни шаг, то у него по службе и спотычка. А тут еще и дружки из портовых мастерских появились. А у них и спиртик водился. Но у меня он работал хорошо, да, вижу, здорово по кораблям скучает. Доверь ему обязанности старшины — он тебе горы своротит!

Так старший матрос Семен Егоров стал членом экипажа тральщика. Хотя Морозов в душе был по-прежнему недоволен, но внешне вида не показывал, а Егорову тут же на берегу сказал:

— Вы назначаетесь ко мне на тральщик на должность старшины-минера. Надеюсь, что с этой работой справитесь!

— Постараюсь! — ответил Егоров и упрямо сдвинул брови.

Он был доволен этим назначением: наконец-то попал на корабль. Пусть этот корабль совсем маленький, но есть на нем и командирский мостик, и кубрик для жилья, и свой камбуз, и даже медная звонкая рында. Нелегко было начинать исправно нести службу, когда в прошлом далеко не все в порядке, а тут еще смотрят на тебя, как на временного человека на корабле — «вот скоро Осипов вернется». Но Егоров понимал, что другого выхода нет.

А в памяти продолжали жить прошлые дни.

…Морозная, вьюжная ночь. С борта на борт падает на волнах корабль. На берегу — вспышки и грохот снарядов, нависают над кораблем люстры осветительных ракет. Идет очередная высадка подкреплений десанту на Мысхако. Уже подана широкая сходня, и Егоров на палубе помогает десантникам выкатывать пушку…

Оглушительный взрыв на корме, прямое попадание торпеды, тяжелое ранение Егорова. Госпиталь. Мечты о возвращении в строй, на быстроходные тральщики или сторожевые катера, которые высаживали десанты у румынских берегов.

Но все получилось иначе. Егорова оставили в тылу. Огромные минные поля, как льдины, сковали порты и гавани освобожденного Крыма, для траления нужны были опытные минеры.

Работа в тылу казалась Егорову скучной. К своим обязанностям он стал относиться спустя рукава. Переводили его с мотобота на мотобот, потом и вовсе списали на берег.

Егоров мучительно тосковал по морю и теперь, когда его назначили на корабль, решил во что бы то ни стало восстановить репутацию отличного минера. Казалось, все складывается очень хорошо, как вдруг Егоров узнал, что вместе с ним на тральщике будет плавать строевой матрос Грицай. С кем, с кем, а уж с ним Егорову совсем не хотелось встречаться. На этого круглолицего хлопчика с черными бровями Егоров, может быть, и не обратил бы внимания, не столкнись он с ним при совершенно особых обстоятельствах…

За разрушенными воротами порта в маленьком доме с кривыми дверьми помещалась парикмахерская. Матросы, обнаружив ее, зачастили стричься и бриться. Причину такого повышенного внимания к своему внешнему виду установить было нетрудно. Вместе с пожилой и сердитой Варварой Ивановной в парикмахерской работала худенькая девушка. У нее было смуглое лицо, задумчивые глаза и длинные ресницы. Звали девушку Люся. Варвара Ивановна называла ее Люськой-выдумщицей. Это она, узнав о появлении в городе моряков, вывесила на дверях плакат: «Добро пожаловать!». А когда появились первые военные клиенты, Люся придумала наливать в пустые пузырьки из-под одеколона обыкновенную воду — старый резиновый пульверизатор воскрешал позабытые запахи. Ребята, побрившись однажды, приводили сюда товарищей. Приятно было сидеть в кресле и чувствовать, как розовые пальчики Люси нежно брали облупившийся нос и на обветренные щеки ложилась теплая мыльная пена.

Егоров тоже часто заходил сюда.

Сидел дольше, чем другие, исподлобья посматривал на Люсю. Она тоже поглядывала на диковатого старшину, но среди прочих его не выделяла. И никогда не улыбалась ему так, как Грицаю, строевому матросу с тральщика.

Егоров знал, что Грицай — ловкий парень, любит поухаживать за девушками и дарит им свои фотографии с надписью: «От романтика моря». Этот «романтик», увидев Люсю впервые и узнав, что она не удостаивает никого вниманием, сказал своим дружкам:

— Вы просто морские крабы и не умеете знакомиться с девушками. Учитесь у меня, пока я жив!

На следующий день он зашел в парикмахерскую перед самым закрытием. Варвара Ивановна возилась у двери, она никак не могла отыскать замок, видимо, кто-то созорничал и спрятал его. Грицай посочувствовал Варваре Ивановне: «Не оставаться же ночевать вам здесь» — и ловко забил дверь гвоздями.

Наконец однажды, освежив Егорова «одеколоном», Люся спросила:

— Вы не знаете, вернулись ли тральщики? Хотя это, наверное, военная тайна! — и принялась тщательно вытирать лицо Егорова чистой салфеткой.

— Тайна не тайна… Но только нет их на базе! — не глядя на Люсю, ответил Егоров. Он знал, что тральщик Морозова стоит вместе со всеми у стенки, видел, как Грицай, уволившись с корабля, не пошел в главные ворота, а прошмыгнул в город через пролом в стене. Егорову тягостно было смотреть на поникшую, скучную Люсю, на ее заплаканные глаза. Ему хотелось, чтобы Люся снова стала «Люськой-выдумщицей» и весело улыбалась.

…В воскресенье, когда все корабли были в базе, Егоров, получив увольнительную, снова поспешил в парикмахерскую. Там он застал совсем небольшую очередь.

— Садитесь… подождите, — как всегда сурово, сказала ему Варвара Ивановна.

Егоров посмотрел на Люсино кресло, придвинутое вплотную к столику, и равнодушным голосом спросил:

Вы одна сегодня работаете, Варвара Ивановна?

— Как видишь, одна, а Люся заболела, — и Варвара Ивановна строго поджала губы.

Егоров отвернулся к окну, чтобы скрыть свое смущение, нащупал рукой бескозырку.

— А вы что, раздумали бриться? — спросила Варвара Ивановна, заметив, что Егоров собирается уходить.

— Да, я зайду в другой раз!..

Вот об этом вспомнил сейчас Егоров, подойдя к стенке, где стоял тральщик Морозова.

А тут еще боцман Губа встретил его далеко не дружелюбно.

— Этот матрос обязательно нам «чепе» принесет! — пробурчал он, скептически посматривая на Егорова, совсем не заботясь о том, слышит его старшина или нет.

На корабле как раз начиналась утренняя приборка. Это работа, которую матросы всегда охотно и весело выполняют.

Каждому хочется, чтобы его корабль выглядел не хуже других.

И когда Егоров поднялся по сходне на корабль и когда узнал знакомые запахи деревянной палубы и машинного масла, запахи прошлых боев и морских походов, сердце его сжалось.

Доложив командиру о своем прибытии и оставив вещевой мешок на отведенной ему койке, он вышел на верхнюю палубу.

— Ну что же, Егоров, бери швабру и принимайся за работу! Твое место по приборке на корме, — сказал ему боцман Губа, направляясь со шлангом на нос корабля.

Но Егоров не трогался с места. В это время из рубки вышел мичман Морозов. Он снял китель, закатал рукава тельняшки, и матросы под его руководством принялись за работу. Егоров продолжал стоять. Он понимал, как нелепо, когда все работают, толкаться бесцельно по кораблю, и в то же время ему не хотелось так сразу, без «боя», заняться, как он думал, «не своим делом»: ведь он прислан сюда старшиной минеров, а не строевым матросом. «Если не поставишь себя как надо с первого дня на корабле, — размышлял он, — будут потом помыкать тобою».

Морозов, заметив стоящего в нерешительности Егорова и поняв это по-своему, громко сказал боцману:

— Старший матрос Егоров, наверное, еще не знает своего места по приборкам. Покажите ему, боцман.

Егоров молча поднял с палубы швабру и отправился вслед за боцманом.

После приборки Егоров вместе с минером Фоменко целый день провозился с тралом и тральной лебедкой. Боцман не вмешивался в их дела.

…Ночью прошел дождь, и с восходом солнца от зазеленевших веточек тополей, от согретой влажной земли повеяло весной. Спокойно и глубоко дышало море, и редкий утренний туман блуждал над поголубевшей водой.

Егоров, стоя на палубе корабля, щурился от яркого солнечного света, вдыхал всей грудью соленый воздух. Весенняя влажная земля, молодое солнце над морем и синяя дымка на горизонте, в которой тают корабли, — хорошо!

Хорошо было и в открытом море. Тральщики галс за галсом все дальше отрывались от родных берегов.

В полдень фарватер был протрален и на последнем галсе корабль Морозова подрезал мину.

— Наконец-то первая мина на этом корабле! — радостно подумао Егоров, — и уничтожить ее надо мне.

Отряд тральщиков, закончив работу, повернул на север и уходил в сторону берега.

Когда спустили на воду резиновую шлюпку, откуда-то с юга, наверное, от Анатолийских берегов, пришла длинная волна. Она ударилась о борт, толкнула шлюпку и побежала дальше к гористому берегу. По всем признакам приближался шторм.

Неподвижное, тихое море зашевелилось и еще неясно и глухо зашумело. Через несколько секунд снова ударила волна о борт и тральщик чуть-чуть закачался.

— Быстрее действуй, Егоров! — приказал Морозов, поглядывая на взлохмаченное море. — Уничтожим мину и домой.

Шлюпка легко, как упругий резиновый мяч, подпрыгнула на волне и направилась к мине. И скоро над черно-зеленым шаром заколебались голубые струйки дыма.

Мягко толкнулась шлюпка о борт, и Егоров, бросив конец, крикнул встречающему шлюпку Грицаю:

— Эй, строевщина, принимай конец! Да поставь шлюпку аккуратно.

— Сам знаю, не учи! — буркнул Грицай.

Егоров доложил командиру, и тот, взглянув на круглые корабельные часы, записал в вахтенный журнал: «В 12 часов 45 минут в широте… долготе… затралена и уничтожена немецкая гальваноударная мина».

Морозов закрыл журнал и осмотрелся вокруг. «Надо отойти от мины на безопасное расстояние, а потом поднимать шлюпку», — решил он.

Зазвенел телеграф, ровно загудел дизель, задрожала стрелка компаса. Тральщик стал набирать ход и вдруг, словно перед барьером, остановился.

— Товарищ командир! — закричал с кормы боцман Губа. — Намотали на винт!

Морозов сразу все понял. Строевой матрос Грицай небрежно закрепил шлюпку, и ветром ее привалило к борту. Свободная часть пенькового конца провисла в воде, и сейчас ее намотало на винт.

Тральщик потерял ход, дизель заглох, а на море все усиливалась волна. Она развернула тральщик лагом и подносила его к мине. В какие-то несколько минут все вокруг совершенно изменилось. По потемневшему морю шли волны, они, словно падая, догоняли друг друга. Лица матросов побледнели и осунулись. А мина все покачивалась на волнах, горел, сердито фыркая, фитиль. Положение было безвыходным. От мины не уйти, и до взрыва остались считанные минуты. Морозов посмотрел на стоящего возле мостика Егорова. И тот, словно поняв его взгляд, тихо спросил:

— Сколько осталось минут?

— Четыре минуты! — быстро ответил Морозов. Сейчас секунды решали все — в них была жизнь и смерть.

И в эти несколько драгоценных секунд Егоров принял решение.

— Разрешите, я доплыву и сниму подрывной патрон?

— Как можно быстрее, старшина! — только успел ответить Морозов, и Егоров тут же бросился в воду.

Морозов с тревогой следил за матросом, а тот, разбивая саженками воду, выскакивая из нее до пояса, приближался к мине.

Волны все накатывали и накатывали, раскачивая тральщик, мина нетерпеливо кланялась, подбираясь все ближе к борту корабля.

Морозову не раз уже приходилось во время войны смотреть смерти в глаза. Он знал, что самое ценное — это человеческая жизнь. Но сейчас для того чтобы спасти людей и корабль, надо было рисковать Егорову.

На палубе тихо, равномерно тикают большие часы, и их слышно по всему кораблю. Они словно отсчитывают каждому оставшийся кусочек жизни.

Морозов старался не смотреть на черные стрелки циферблата, он видел, что Егоров был уже возле мины.

Егоров в это время ухватился за рым, а правой рукой нащупывал на поясе нож. Срезать крепление патрона, и все будет в порядке. Но ножа не оказалось, наверное, утерял, когда прыгал за борт.

Шнур горел у самой головы Егорова. Пламя больно обожгло лоб, затрещали волосы. Что же делать? На мгновение страх сжал сердце и тут же прошел. Егоров подтянулся на руках на рыме и стал зубами грызть крепкую парусиновую нитку.

«Главное — не теряться, — успокаивал он себя. — Если человек не сдается, он всегда что-нибудь придумает…»

Рот у Егорова был полон крови. Тогда он ухватился двумя руками за оставшийся конец горящего шнура и вместе со шнуром пошел вниз под корпус мины.

В воде, почувствовав, что шнур отцепился от мины, Егоров разжал обожженные руки и вынырнул на поверхность. Соленая волна хлестнула в глаза, и солнце показалось Егорову черным шагом, который катился по белому небу к горизонту. Он перевернулся на спину и медленно поплыл к тральщику. Теперь мина была не страшна, если и навалится на корабль, ее оттолкнут.

А на борту тральщика собрался весь экипаж. Боцман Губа, стоя на привальном брусе, первый помог Егорову подняться на палубу.

— Молодец! — взволнованно сказал командир и обнял Егорова за мокрые плечи.

Вскоре мина была уже у борта. Ее ожидали матросы и оттолкнули отпорными крюками. Грязная, с наростами ракушек, она зловеще проплыла у самой кормы. А Егоров спустился в кубрик и стаскивал с себя мокрую робу. За это время на корме очистили винт. Егоров услышал, как загудел дизель. Корабль вздрогнул, стал на ровный киль и, как вольная птица, заскользил по рыхлой волне.

Егоров лег на койку. О пережитом он не думал. Ему просто хотелось отдохнуть, вытянуть уставшее тело, положить обожженную голову на прохладную подушку.

Глухо рокотало море, гудел дизель, кто-то пробежал по палубе. Раздался гулкий выстрел, за ним второй, и тяжелый взрыв ударил в днище корабля. Это взлетела на воздух мина.

К вечеру тральщик вернулся на базу.

…На следующий день, в воскресенье, когда корабли стояли в базе, комсорг дивизиона боцман Губа вывесил на стене дота «боевой листок». В нем отмечался смелый поступок Егорова.

После обеда, в увольнительный час, за Егоровым зашли дружки из портовых мастерских. Они еще ничего не знали о том, что произошло на тральщике в море. Это были веселые мастеровые ребята, с которыми Егоров частенько бывал вместе в увольнении.

— Айда в город, и в парикмахерскую зайдем! — пригласили они. Но Егоров неожиданно отказался.

— Да ты что? В газете тебя продраили, что ли? — удивился один из них и подошел к «боевому листку», висевшему на стене.

Егоров вдруг повернулся к друзьям спиной и медленно пошел к себе на тральщик.

2. Первая мина

Тральщик прибыл на отдаленный рейд перед наступлением сумерек. Дробно загрохотала якорь-цепь, и корабль, потеряв ход, закачался на собственной волне. Солнце уже не согревало палубы и надстройки, жидкие лучи его блестели только на верхушках мачт. Затем и они растаяли.

Старшина 2-й статьи Антонов стоял на юте корабля и смотрел на потемневшее суровое море.

— Где-то недалеко минное поле, — подумал он. — Завтра утром тральщик выходит на траление, и завтра же мне придется в первый раз подрывать мины.

Антонов давно уже ожидал, когда наступит этот день, и то, что предстояло завтра, и тревожило и радовало его. Радовало, что станет полноценным классным минером, а волновался он потому, что было страшно. Порой он сомневался в своих силах, и его охватывала нерешительность. Беспокоила ответственность за своих товарищей, ведь подрывать мину он пойдет не один — шестеро гребцов и подручный минер будут помогать ему. Профессия минера требовала от него уверенных и смелых действий, выдержки и мужества.

До утра было еще далеко, и Антонов прошагал по палубе, мимо обреза с водой, у которого курили матросы, сел на банку и задумался. Было тихо, чуть слышно шумела волна за бортом, да из кубрика доносились звуки баяна. Мотив был знакомый, и слова наплывали, как волны:

Напевная мелодия вальса, тишина отдаленного рейда, одинокий корабль под огромным небом, море и безлюдный пустынный берег — все это настраивало на мечтательный лад и невольно отвлекало от настойчивых мыслей о завтрашнем дне.

Совсем уже стемнело, когда на юте появился мичман Рябец. Заметив Антонова, он сел рядом с ним, достал кисет и принялся скручивать цигарку.

— Угости огоньком, старшина!

Антонов зажег спичку и искоса посмотрел на Рябца. Даже в полутьме он разглядел добродушно-хитроватую улыбку мичмана. Рябец напоминал ему колхозного бухгалтера из какого-то кинофильма. А между тем мичман за годы траления подорвал и разоружил более сотни мин. У него была нелегкая тревожная работа. Но мичман всегда оставался жизнерадостным, знал цену соленой шутки и любил в свободное время покалякать с матросами.

Рябец выпустил облако курчавого дыма. Он курил особый крепкий сухумский табак, который держал в резиновом кисете: «Не намокнет, если ко дну буду идти», — шутил он. Но своим ароматным табаком он угощал редко. Только в случаях крайнего расположения, желая поощрить отличившегося матроса.

Рябец затянулся — видно было, что курил он с удовольствием, — и только после этого снова заговорил с Антоновым. В прошлый выходной день они вместе были в цирке.

— Помнишь, как ловко крутился на трапеции под самым куполом артист? Это вроде как на грот-мачте во время шторма работать. Большая для этого тренировка нужна и смелость. Постарайся и ты, старшина, взять себя в руки. А если будешь каждый раз переживать — минера из тебя не выйдет. Специальностью ты овладел, а мужество в нашем деле — это действовать так, как будто ты и не боишься! Надо не отступать перед миной, хоть тебе и будет иногда страшновато. И не теряйся! Есть такая двенадцатая заповедь во флоте. Вспомни, как на тралении в Феодосии матрос Егоров не растерялся, бросился к горящему на мине фитилю и этим спас и корабль и своих товарищей.

После разговора с мичманом Антонов отправился в кубрик и, укладываясь спать, как будто успокоился. Но не думать о завтрашнем дне не мог. Долго ворочался и уснул тревожно и некрепко.

А Рябец выкурил на ночь еще одну цигарку, вспоминая, как он сам, много лет тому назад, пришел на флот таким же вот юнцом. И как в первый год службы на корабле посылали его любители пошутить — старослужащие матросы — на камбуз за жареными шпигатами[21]. Это был арсенал грубых шуток времен двадцатых годов, когда в ходу были такие словечки как «сачок», «салага» и другие «марсофлотские» обороты речи, о которых сейчас не имеют понятия молодые матросы.

На следующее утро Николай Антонов поднялся до побудки. Розовый рассвет еще только теплился на востоке, вахтенные поеживались от предутреннего холодка. На Антонова никто не обращал внимания, ведь у каждого свои заботы и дела, но Николаю казалось, что все только и смотрят на него. Знают, наверное, о том, что у него сегодня особенный день. Вчера мичман Рябец на прощание сказал ему, что первая мина, как и первая любовь, на всю жизнь останется в памяти человека. Какой-то будет сегодня его первая мина? Как пройдет траление?

А день начинался по-обыкновенному. Сразу же после завтрака тральщик снялся с якоря и перешел в заданный район. По команде с мостика поставили трал. Когда подсекли первую мину и она, отброшенная кильватерной струей, грузно покачиваясь, уплывала за кормой, Антонов ожидал, что вот сейчас ему прикажут идти на шлюпке. Но спустили шестерку, и на ней отправился мичман Рябец. оказалось, что с Антоновым должен пойти обеспечивающим командир боевой части лейтенант Рева. Но он был занят на мостике.

Вскоре затралили вторую мину, и Антонову теперь казалось, что о нем совершенно позабыли, что он сегодня лишний на корабле. Только уже в полдень, когда снова подсекли мину, на юте появился лейтенант Рева.

— Приготовиться, Антонов, сейчас идем с вами на шлюпке. Действуйте спокойно, разумно, так, как вас учили.

Шлюпка лихо отвалила от борта и ходко пошла к мине. Море лежало спокойное, и на гладкой поверхности его, как на отутюженной форменке матроса, не было ни одной складки. Когда до мины оставалось несколько метров, Антонов услышал, словно в тумане, глухой голос лейтенанта.

— Командуйте!

— Есть командовать! — отрепетовал[22] Антонов, поправляя бескозырку. От волнения щеки у него горели.

— Левая табань! — скомандовал Антонов, и гребцы развернули шлюпку кормой. Он делал все, что нужно было: снял руль, заспинную доску, положил на корму плетеный мат — вдруг шлюпка навалит на мину.

Шлюпка медленно приближалась к мине. Вытянув руки вперед, Антонов, не мигая, смотрел на нее. Сейчас он видел только ее одну — заросшую водорослями и буграми ракушек. Антонов тут же сосчитал: один, два, три… пять рогов — стало быть, это не наша, а немецкая. Мягко коснувшись корпуса мины, он легко повернул ее и схватился за скользкий рым.

— Патрон! — отрывисто произнес Антонов, отводя руку назад, и тотчас почувствовал в своей ладони жесткий прямоугольник заряда.

Роль подручного минера исполнял лейтенант Рева.

— Есть фитиль! — репетовал он, и на косом срезе шнура вспыхнула струйка огня.

Казалось, все шло гладко. Лишь изредка Антонов слышал за спиной сдержанный голос, почти шепот, лейтенанта: «Осторожнее!», «Не торопитесь!»

Потрескивал фитиль, поднимался над миной белесый дымок, когда Антонов радостно выдохнул: «Обе на воду!»

Потом «сушили весла», ждали, лежа на днище шлюпки, взрыва мины и через несколько минут подошли к борту тральщика.

Когда Антонов по шторм-трапу поднимался вслед за лейтенантом на корабль, у него был такой вид, словно ему, как адмиралу, сыграют сейчас захождение и выстроят почетный караул.

Но караула и музыки не было. Вытирая ветошью руки, подошел мичман Рябец, вопросительно поглядывая на лейтенанта. Антонов остановился, ожидая оценки своей работы. Теперь, после того как мина была взорвана и волнение осталось позади, Антонову уже казалось, что лейтенант Рева был слишком осторожен и чуть ли не трусил, когда шлюпка подошла к мине. Самодовольство сочилось из Антонова, как из мокрой швабры вода.

— Можно допустить к самостоятельной работе! — медленно, поправляя манжеты, сказал лейтенант встречавшему их Рябцу.

— Действовали вы правильно, — уже обращаясь к Антонову, продолжал лейтенант, — но небрежно, неосторожно. Надо с уважением относиться к мине. Она никаких вольностей и ошибок не прощает.

Нельзя сказать, чтобы Антонову понравилась такая оценка. Он покраснел и растерянно посмотрел на мичмана. Но и мичман не утешил его. Он снисходительно улыбался, и это как-то отрезвило Антонова. Взгляд мичмана как бы говорил: «Ну что же вы хотите от человека, впервые подрывавшего мину».

А вслух мичман Рябец сказал:

— Поздравляю, старшина! А огорчаться нечего. Многих минеров приходилось мне встречать. Одни ходили возле мины очень аккуратно, другие — лихо. А настоящий минер должен обращаться с минами смело и осторожно. Будешь теперь работать самостоятельно — не боги горшки обжигают!

Вечером в кубрике товарищи дружно поздравили Антонова, и он, удовлетворенный, уставший после шумного дня, быстро уснул. Спал крепко и не слышал, как переменился и задул с берега норд-ост, медленно раскачивая корабль.

Утром, когда Антонов вышел на верхнюю палубу, острый, сердитый ветер ударил в лицо. Он звенел в мачтах и надстройках, беспокойно метался по верхней палубе и прохладный, как ручей, забрался под форменную рубаху. Плотные облака стремительно, словно торпедные катера, шли по иссиня-черному небу. Хлопали, как выстрелы автомата, чехлы на шлюпках. Угрюмо поднимались, толкаясь о борт, холодные волны. Но тральщик рано утром снова вышел на минное поле.

Гулко и напряженно работали машины, справа и слева от тральщика в волнах ныряли, как дельфины, красные буи. На первом же галсе затралили мину. Она выскочила из воды взлохмаченная, в брызгах и пене, и тотчас же снова скрылась в волнах. И только потом появилась вновь, приплясывая и покачиваясь далеко за кормой.

— Гребцов на шлюпку! — раскатисто гаркнул боцман и подошел к Антонову.

— Штормом попахивает, старшина! Хотя барометр пока стоит!

Но Антонов ничего не ответил. Он наблюдал, как резво садились в шлюпку матросы. Гребцами всегда отбирали самых дисциплинированных, сильных и ловких. Рысью направился в шлюпку и сигнальщик Балашев. Антонов понимал, что без сигнальщика шлюпка отойти не может. И все же то, что Балашев идет вместе с ним в море, его неприятно поразило.

Антонов вспомнил день, когда он впервые встретился с Балашевым. На тральщике шла тогда приборка, и не успел Антонов сойти со сходни на палубу, как мимо него с дурашливым смехом и криком «полундра» пробежал стройный чернявый матрос. Он тащил за собой мокрую швабру и измазал начищенные до блеска ботинки Антонова.

— Надо же, ноги расставил! — проговорил матрос и остановился на почтительном расстоянии. Антонов собрался уже достойно ответить, но в это время появился дежурный офицер, и Антонову ничего не оставалось, как доложить о прибытии на корабль.

Через несколько дней Антонов снова встретился с этим матросом, но уже при других обстоятельствах. На корабельном комсомольском собрании шел крепкий разговор о сигнальщике Сергее Балашеве. Антонов узнал в нем того самого стройного чернявого матроса. На дворе стоял тогда март, самый капризный месяц на Черном море. Сигнальщики по-прежнему, заступая на ночную вахту, кутались в тулуп. А в тулупе и тепло и дремотно, и ришлось береговому посту несколько раз повторять позывные корабля. Выступил на собрании и Антонов. Он сказал, что не солидно комсомольцу на вахте бабочек ловить.

Садясь на место, Антонов отчетливо услышал злой голос Балашева:

— Надо же, без году неделя на корабле, а уже поучает. Посмотрим, как ты мины будешь тралить…

Об этом вспомнил и сейчас же позабыл Антонов. В море блуждала подсеченная мина, матросы и подручный минер в готовности сидели в шлюпке. Антонов еще раз проверил на поясе нож и в кармане спички.

Когда шлюпка отошла от корабля, снова налетел шквалистый ветер. Он защелкал ленточками бескозырок, бросил в лицо соленые брызги. И, как всегда, на волне Антонов почувствовал легкость и неустойчивость шлюпки. Но со шлюпкой Антонов управляться умел.

Тупо ударяясь носом о жесткую волну, шлюпка подходила к мине. Сегодня на море все выглядело иначе. Мина все время была в движении, она то появлялась на тугом гребне волны, вся обнажаясь, огромная и могучая, то словно тонула в распадке волн, и только черные рога ее выглядывали из белой пены. Антонов прикидывал, откуда бегут, обгоняя друг друга, кипучие валы, с какой силой дует непостоянный порывистый ветер.

Шлюпка неуклюже, кормою, приближалась к мине.

В самый последний момент, когда Антонов почти ухватился за рым, мина внезапно легко и быстро метнулась на гребень волны. Она, казалось, нависла над шлюпкой и вот-вот свалится на головы гребцов.

Антонов успел скомандовать: «Обе на воду!» — и втянул голову в плечи. Ожесточенно ударили весла, и шлюпка ускользнула из-под удара.

Антонов вытер рукавом испарину на лбу и посмотрел на гребцов. Они внимательно и напряженно следили за ним. Они верили ему.

Передохнув, Антонов снова приказал «табанить». Началось осторожное сближение. Вот-вот Антонов уже коснется рукою мины. Но в это мгновение она провалилась между волн, а шлюпка вздыбилась вверх, подхваченная встречной волной. Сейчас мина снизу своими мягкими свинцовыми рогами ударит о днище шлюпки. Конец! Антонов почувствовал, как струйка холода пробежала от лба к затылку.

— На воду! — отчаянно крикнул Антонов, и гребцы, словно опережая его команду, уже всем телом навалились на весла. Шлюпка за секунду до удара увернулась от мины.

И снова наступила пауза. Шумели тяжелые волны, и холодный ветер обдувал разгоряченную голову Антонова.

— Эх, Николай, Николай, — подумал Антонов. — Попал ты как черт в рукомойник! А ведь снова надо подходить к мине.

Он боролся с желанием вернуться на корабль. Он помнил, что такое возвращение — бегство — будет позором. И, пересилив себя, обратился к гребцам:

— Будем снова подходить!

В третий раз шлюпка упрямо направляется к мине. На сгибе правой руки Антонова висит подрывной патрон. Он, как солдатский котелок, держится на дужке из шкерта[23]. Этому научил Антонова мичман Рябец. Если нет возможности привязать патрон шкертом, надо его просто навесить — как бирку — на свинцовый рог.

Решительно гребут матросы. Приближается мина — круглая, верткая, неуловимая. Руки Антонов вытянул вперед, брызги волн заливают глаза, но в момент, когда шлюпка и мина выравнялись на волне и встали друг против друга, Антонов быстро ухватился за скользкое, холодное кольцо.

— Ну, кажись, держусь! — подумал Антонов и тут же услышал хрипловатый и поспешный голос сигнальщика Балашева:

— Товарищ старшина! На корабле сигнал — шлюпке возвратиться.

— Слышу! — ответил Антонов, прицеливаясь к мине. он крепко держался за рым, и шлюпку стало кружить вокруг мины. И ему казалось, что он держит в своих руках не холодное скользкое тело мины, а жизнь своих товарищей, сидящих вместе с ним в шлюпке. В какой-то момент Антонов словчился и, опустив с рукава патрон, набросил его на свинцовый рог.

— Зажечь шнур! — громко скомандовал он и, когда увидел дымок, облегченно вздохнул и оттолкнул мину от себя.

— Обе на воду! Навались, ребятки!

Затрещали весла, и шлюпка рванулась, как бегун со старта. А на мачте тральщика ветер настойчиво полоскал сигнал: «Шлюпке возвратиться!»

Когда отошли от мины на необходимое расстояние, Антонов скомандовал:

— Суши весла! Ложись!

Все улеглись под банки, на днище шлюпки, и молчали в напряженном ожидании. Антонов запомнил: в эти томительные минуты перед взрывом матросы всегда сосредоточенно молчат. А Николай, для которого считанные секунды тянулись удивительно долго, время от времени подымал голову над бортом, поглядывал: не сносит ли шлюпку к мине ветром и волной, и снова с нетерпением следил за секундной стрелкой на часах.

Вдруг шлюпку встряхнуло, гулкий удар прокатился над водой, и в небе завизжали осколки. Антонов приподнялся: высокий черно-белый столб воды и дыма, рассыпаясь, медленно падал в море.

Все оживились.

— Ну и здорово же рвется мина!

— Во как грохнуло! Надо же, — совсем по-мальчишески восторгаясь и доверчиво глядя на Антонова, говорил Балашев.

Снова, уже с шутками, взялись за весла. Споро гребли, а ветер все свежел, и шлюпку захлестывало волной, она чуть ли не черпала бортами воду.

Через двадцать минут Антонов стоял на покачивающейся палубе тральщика, и она казалась ему сейчас устойчивей твердого берега. Его сразу же вызвали на мостик.

Командир корабля, капитан-лейтенант Кулешов был в просоленном кожаном реглане, в походной выцветшей фуражке, на руках — заскорузлые перчатки с крагами, похожие на боксерские. Лицо его выражало ту спокойную уверенность, что всегда нравится матросам и которую они понимают так: на нашем корабле всегда все будет хорошо.

Когда Антонов появился на мостике, командир как-то внимательно и заинтересованно посмотрел на него.

— Что же это вы, старшина, не выполняете приказаний? Ведь был же сигнал шлюпке возвратиться!

Капитан-лейтенант как бы ругал его, и Антонов думал: «На корабле-то видели все мои маневры возле мины и, наверное, уже не надеялись на меня». Но по тону командира можно было понять, что он не очень сердится на Антонова.

— Разрешите, товарищ командир! — вдруг заговорил появившийся на мостике сигнальщик Балашев. — Это я виноват. Долго разбирал сигнал.

— Это «шлюпке возвратиться» разбирал? — иронически переспросил командир. Уж этот-то сигнал знали все матросы на корабле!

А Антонов удивленно посмотрел на Балашева.

— Нет, он вовремя доложил. Но я уже ухватился за рым и не мог оторваться от мины.

— Ну что же, будьте в следующий раз внимательнее, Антонов. Можете идти. А то, что вы довели дело до конца, — молодец!

Уже внизу на палубе Антонова догнал Рябец.

— Если бы вы только видели, товарищ мичман, что было! — только и сумел сказать Антонов.

— Ладно, пойдем покурим, старшина! — предложил Рябец и растянул свой резиновый кисет.

Когда же у обреза закурили и ветер подхватил пахучий дым, Рябец с удовольствием в голосе сказал:

— Вот это и была сегодня твоя первая мина, старшина!