Записки бойца Армии теней

Глава 2. "СОПРОТИВЛЕНЦЫ В КОРОТКИХ ШТАНИШКАХ"

Возможно, история эта покажется очень сентиментальной, но слишком уж удивительна, чтобы о ней не упомянуть. Особенно потому, что случилась она в годы самой кровожадной войны. В любой войне резко выпячивается не только изуверство. Неугасимым светом и теплом побеждают тьму и общий хаос те чувства, из-за которых человек и достоин называться Человеком. Франция была побеждена. От нее отторгли целые регионы: Эльзас и Лотарингия были аннексированы. Там сразу же наложен запрет на всё французское: на язык, на народные песни, традиции. На места бежавших перед нашествием были водворены немецкие колонисты. Некоторые села целиком, таким образом, оказались в руках этих новых "хозяев"^{11}. Круто и методично шло принудительное онемечивание. Этому способствовал строжайший надзор, сопровождаемый террором. Не было села, где не разместилось бы око и ухо вездесущего гестапо. Надписи не только на улицах, но даже и на надгробных памятниках, если они на французском, должны были быть стерты и заменены на немецкие. Приказ есть приказ, и его выполнили. Но как! - Не стирая, их просто закрасили, и поверх вывели другие, готическим шрифтом. Вероятно, это было первым, хитроумно скрытым, выражением молчаливого протеста: закрашенное всегда можно будет очистить в недалеком, но неминуемом, будущем. Не в этом ли крылся зародыш будущего Сопротивления?!

Сопротивление! Когда и как оно началось? - Об этом хорошо сказал французский историк Анри Ногер: "Французское Сопротивление родилось в Бордо 17 июня 1940 года, ровно в 12 часов 30 минут. Именно в этот час глава правительства, маршал Петен, передал по радио своим по-старчески дребезжащим голосом, что-де он, маршал, приносит себя в жертву, чтобы смягчить несчастье Франции: "Скрепя сердце, говорю всем: надо прекратить сопротивление! Ибо оно - бесполезно!"^{12} Таким образом он, даже не издав предварительного приказа сложить оружие, признал, что дальнейшие боевые действия против напавшего врага - бессмысленны.

А между тем, нетронутыми остались огромные ресурсы не только в колониях Африки, но и в отдельных массивах почти всей Франции. И конечно, не все вняли такому призыву. Вместо того, чтобы покорно, как стадо баранов, пристраиваться к колоннам военнопленных, которых несколько солдат в зелено-мышиных униформах погонят в лагеря Германии, они продолжили борьбу, ставшую отныне называться движением Сопротивления. Раз враг напал на родную землю, ему необходимо дать отпор! Вдоль новой границы на севере Франции, от Швейцарии до Бельгии, самый промышленный регион был объявлен "Запретной зоной" - "Зон энтердит", и был подчинен, как и Бельгия, административному управлению, с демаркационной линией, отделяющей ее от остальной Франции, вернее от ее остатков. Такой же демаркационной линией были поделены и эти остатки: на "Северную" или "оккупированную" с центром в Париже, и на "Южную" ("неоккупированную" или "зон но-но") зоны, с центром в Виши. Переходить демаркационные линии, как и границы, можно было лишь с соответствующими пропусками.

Он так и стоит в памяти, этот "Stalag IV" в Сааргемюнде-Штайнбах, ставший позже печально известным "Черным лагерем". Корпуса бывшей психбольницы. Больных перед тем уничтожили. Высоченные каменные стены со вцементированными вверху острыми осколками битого стекла. С внутренней и внешней сторон стен- спирали колючей проволоки. Ряд вышек с пулеметами. Внутри мрачного двора - корпуса с камерами. Стекла окон в камерах - толщиной в 4-5 см. Ночью в выходивших из корпусов стреляли без предупреждения. Завтрак - эрзац-кофе, затем работа по десять часов. По возвращении с работы - миска кислой похлебки из капусты или шпината, кусочек хлеба. Нацисты не признавали нас за людей, малейшая попытка напомнить им, что ты - человек, кончалась зверским избиением или пулей. Они - господа, мы - обыкновенные рабы. И нескончаемая цепь всевозможных унижений... - Медики, врачи! Выйти из строя! - объявляет на разводе офицер. Несколько человек, обрадовавшись, что предстоит легкая и чистая работа, выходят. Конечно, откуда среди нас быть врачам?! Отобрано двадцать человек, их уводят. Мы завидуем счастливчикам. Минут через десять, когда нас выводили из лагеря на работу, они, "счастливчики", повстречались нам с ведрами, в резиновых сапогах, - их вели выкачивать нужники! А охранники хохочут: - Это тоже относится к медицине! Ги-ги-ена!.. Ха-ха-ха! Редко, кто не мечтал о побеге...

После нескольких дней изнурительной работы по расчистке в городе завалов разбомбленных строений, мне повезло: администрации лагеря потребовалось четыре человека для работы в близлежащем селе Ремельфинген. Джока Цвиич, Михаило Иованович, Николай Калабушкин и я, - все четверо из нашей спаянной группы, - под конвоем одного гражданского с карабином, направлены в село. Когда шли по нему, ощущали пристальные взгляды то из щелей в заборах, то из-за зашторенных окон, то из-за угла, из подворотен. А улицы были пустынными, будто всё здесь вымерло. Наши пароконные подводы грохотали впереди, за ними шли мы под конвоем. Подметали, грузили кучи мусора, сгружали его на свалке. А в голубой дали виднелся лес, зеленые поля. Простор и приволье! Сделай шаг-другой - и ты на свободе. И мы думали о ней каждую минуту. Конвоир один, его можно скрутить. Но как бежать без гражданской одежды? Куда? Где мы находимся? Далеко ли до Франции? Франция казалась нам решением всех наших чаяний: там определенно найдем людей, которые нам помогут! Несколько раз попытались заговорить со случайными прохожими, но те шарахались от нас, как от чумных: население было предупреждено, что за связь с нами - концлагерь! Грустное, тяжелое ощущение западни и безысходности! И вот, когда мы уже стали терять Надежду, к нам вдруг робко приблизились невесть откуда взявшиеся мальчишки. Впереди, чуть настороженно, старший, лет четырнадцати. Берет набекрень, широко открытые, серьезные глаза. Личико худенькое. Нескладный какой-то, угловатый. Чуть позади - средний, с чуть раскосыми живыми глазами, круглолицый. Он жадно разглядывал нашу форму. Ему было лет одиннадцать-двенадцать. Рядом с ним широко расставил ноги полный достоинства карапуз годков девяти. Все белобрысые, вихрастые.

Конвоир был поглощен чисткой карабина. Не услышав его властного окрика, ребятишки подошли еще ближе. - Месье, ки эт ву? (кто вы такие?) - обратился к нам старший. Конвоир сделал вид, что ничего не слышит и не видит. Я ответил: - Мы - военнопленные югославы, из штрафного лагеря. - Поль. - серьезно, по-взрослому представился старший: - А это - мои друзья, братья Муреры, Жером и Эвжен. У нас каникулы... Конвоир всё чистил карабин. Мальчишки совсем осмелели, засыпали вопросами о нашивках, знаках различия, о звездочке на погонах, о войне... Я рассказал им, как нас взяли в плен, показал шрам на груди, сказал, что мы были курсантами. Через минуту они залезли на подводу, трогали нашивки, значки на кителях, рассказывали о себе, своем селе... Но больше спрашивали. - Ты слыхал о нашей стране? - спросил я старшего. - О да, мы ее знаем. Это на Балканах, нам говорил учитель. А почему ваши товарищи не говорят? - Они еще не знают французского. Какие это были счастливые, радостные минуты! Истосковавшись по нормальному человеческому общению, по свободе, измучившись в поисках путей к ней, мы так обрадовались ребятишкам! Не скрою, почти сразу родилась мысль установить с их помощью контакт со взрослыми.

В лагерь возвращались окрыленными, повеселевшими, исполненными надежды. Мальчишки пришли к нам и на следующий день. Принесли какие-то свертки и спрятали их в телегу. Когда конвоир был занят своими делами, Поль заговорщически подозвал меня и раскрыл сверток. Бутерброды! С настоящим хлебом и колбасой! Пряча их от глаз конвоира, попытались уединиться, но куда? Не выдержали и набросились на них тут же. До дрожи в душе вдыхал я аромат бутербродов и жевал, забыв обо всем на свете. Сунув очередной в рот, я посмотрел на ребят. Они глядели на нас широко раскрытыми глазами. Оглянулся: товарищи уплетали столь же самозабвенно. От их отрешенного вида, от вида ребятишек, ошарашенных нашей реакцией на обыкновенные по их понятию продукты, меня разобрал смех. Друзья удивленно оторвались от еды, повели глазами сначала в мою сторону, потом на мальчишек и тоже начали смеяться. - Нет, но вкусно же! - оправдываюсь я, нюхая еду и по-собачьи дергая ноздрями. Это вызвало новый приступ смеха у всех, и мы долго хохочем вместе с мальчишками. Ничто, наверное, не раскрепощает и не сближает так людей, как хороший, здоровый смех. Наши новые друзья совсем перестали нас опасаться, да и мы стали считать их своими. Даже мысль промелькнула: "Эх, как бы хорошо было, чтобы такими были наши собственные сыновья!". Поль взял лопату, начал кидать мусор на телегу. Получалось плохо. Смех, визг. Один стал вырывать лопату у другого. Возня... Опомнились, оглянулись на конвоира. Он равнодушно курил. Мне показалось, что и он ухмыляется. Странно, что он за человек?

Часть бутербродов отнесли в лагерь больным и ослабевшим товарищам. На следующий день мы опять в окружении тех же ребят. - Алекс! - шепчет мне Поль: - Сегодня вас ждет приятный сюрприз. Всё поведение ребятишек отдает таинственностью. Глаза их возбужденно блестят. Перевожу сообщение Поля друзьям. На вопросы, ребята отделываются упорным молчанием, только с многозначительным видом поднимают палец. Чувствуем, что они и сами горят нетерпением поделиться "секретом", но сдерживаются изо всех сил. Приходит час перерыва, и наш страж ведет нас к какой-то подворотне. Ребята шумно шагают рядом. Даже, как нам кажется, указывают ему дорогу. Что, и он с ними в сговоре? Входим во двор. Строения окружают нас со всех сторон, и с улицы нас не видно. Чудеса: перед нами в закутке стол, накрытый белой скатертью, скамейка, стулья. На столе пять приборов, большая ваза с нарезанным хлебом. Даже двухлитровый графин с вином! Приносят супницу, разливают по тарелкам, приглашают сесть. Всем этим занимаются трое пожилых крестьян. Конвоир садится рядом. За время обеда ребята то и дело один за другим по очереди выбегают на улицу: дежурят, видимо, чтобы предупредить об опасности. Узнаем, что наш конвоир - эльзасец. Нанялся служить у немцев, чтобы избежать мобилизации. У него большая семья, ее надо кормить. Старший из гостеприимных хозяев, по фамилии Людман, интересуется, где мы воевали, как к нам относятся гитлеровцы (так и сказал "гитлеровцы"), чем нас кормят. Местных жителей интересует настоящая правда, а не та, которую им преподносят оккупанты: что на самом деле кроется за образом "добряка-фельдфебеля", держащего на руках пухленького смеющегося ребенка. - Так показано на расклеенных повсюду плакатах. Что именно скрывается за изобилием публичных концертов и выставок на тему "Родина изящных искусств и художественной литературы", где Гёте рядом с Гитлером, а Бетховен - с Геббельсом?

Почти три недели подкармливали нас крестьяне во главе с Людманом, снабжая продуктами и для товарищей в лагере. У них мы узнавали о последних новостях с фронта. Увы, в них не было ничего утешительного! Зато в стране и в городе расклеенные гитлеровцами плакаты-предупреждения говорили о многом: “За время отдавания почести немецкому флагу каждый прохожий обязан остановиться и снять головной убор. Иначе..." "С большим негодованием приходится констатировать, что молодежь преднамеренно занимает всю ширину тротуара, пытаясь этим заставить немецких офицеров с него сходить. Подобный образ действия молодежи преследует определенный замысел..." "Учитывая, что акты саботажа и терроризма продолжают осуществляться, особенно на железнодорожных ветках, на складах, молотилках и т. п. в регионе устанавливается комендантский час с 23-00 до 5-00 утра. Все празднества и собрания запрещаются..." "В ночь с 16 на 17 августа произведено вооруженное нападение на немецкого часового. Мерзкий преступник до сих пор не найден. В случае его неявки, будут взяты и расстреляны заложники..." "В наказание за преступление, в случае неявки виновников, ... числа будут расстреляны 25 коммунистов и евреев. Если преступники и через 12 дней не будут выявлены, то дополнительно будет расстреляно еще 30 заложников." Отсюда можно было понять, что постепенно, начиная с безобидных действий протеста, таких как надписи на стенах, как отказ перевести часы по немецкому времени, Сопротивление растет и переходит к более значительным актам: снабжению бежавших из плена гражданской одеждой, созданию "цепочек" по переправке людей из одной зоны в другую, через границу; помощи эльзасцам и лотаринжцам, противящимся онемечиванию; сбору оружия, брошенного французскими частями во время отступления; перерезанию и порче телефонных кабелей; поджогам немецких автомашин и гаражей; организации забастовок и саботажа на промышленных предприятиях и в шахтах; повреждению коммуникаций сообщения и наконец - к вооруженным нападениям.

Всё сильнее укрепляются узы с жителями Ремельфингена, называвшегося ранее, под Францией, Ремельфеном. Но мы по-прежнему осторожны и никому не говорим о планах побега. И в то же время, все наши мысли направлены именно на это: бежать, соединиться с любой действующей против гитлеровцев армией и продолжить борьбу с агрессором. И естественно, наши надежды - на ребятишек. Зондирую почву: - Поль, что бы ты делал, будь на нашем месте? - Я? Конечно, бежал бы. Добрался бы до Африки или Англии: там армии, которые дерутся с бошами. - Правильно. Об этом и мы думаем. Но как отсюда бежать? Как перейти через границу? Да и из Франции надо еще переплыть через Средиземное море или океан. И из самого лагеря бежать не так-то просто... Поль, как неплохой реалист, задает вопрос в свою очередь: - А что, были уже попытки? - Были, Поль, были. Но... неудачные. Жером и Эвжен подошли ближе, навострив уши. Вступают в разговор: - Расскажите о них, Алекс! - Ладно. Только никому ни слова! Обещаете? - Пароль д' оннэр (честное слово)!. Будем немы, как рыбы... Лица их стали серьезнее, будто они и в самом деле полностью отдавали себе отчет в стоимости "честного слова". Жером вдруг спросил: - Не ваших ли недавно ловили в лесу? Говорят, одного из них повесили... - Да, Жером, то были наши товарищи. Один из трех, бежавших с работы, был повешен. А двух других растерзали собаки... Его уже привезли полумертвым. На нем живого места не было, мясо висело клочьями. А лицо... если бы ты только видел его лицо!.. Повесили перед строем. Другие пробовали бежать и из лагеря, ночью. Но их срезали пулеметные очереди. Один из них, тяжело раненый, висел на стене, зацепившись за проволоку, стонал. Комендант запретил к нему приближаться. Лишь после смерти сняли его... Это - чтобы на всех нас нагнать побольше страху и доказать, что побеги - пустая затея... Лица ребят потемнели. Слезы заблестели на глазах Жерома и Эвжена. - Что это ты им рассказал? - встревожился Михайло: - Смотри, на них лица нет! - О неудачных побегах и чем они закончились. - Зря ты это! - Николай с упреком покачал головой: - Такого нельзя детям рассказывать! - А может и не зря! - засомневался Джока: - От правды не уйти. Помню, я сам любовался и завидовал марширующим в кино "гитлерюгендам" и итальянским "балилам": какие парадные! Мог ли я тогда предполагать, что из них воспитают зверей... Сколько еще продлится война, - не знаем. Возможно, Поля заставят вступить в гитлеровскую молодежь. А правда, которую Алекс рассказал, предостережет его, не даст одурачить...

В тот день мы работали молча, погруженные в мысли о судьбе нашей и ребятишек. Всего неделю назад был тот страшный день, когда в петле в Штейнбахе корчилось в судорогах изгрызенное собаками тело нашего товарища. Был он из Шумадии, лесистой области Югославии. Как и все мы, любил он жизнь, свободу. Все немцы, по его понятиям, были нацистами. Ни его, ни его товарищей не напугали неудачи предыдущих побегов. Мы не знали, что у немцев имеются хорошо выдрессированные ищейки. Гордо и прямо старался он стоять, когда надевали петлю. Напряг, видимо, остатки своей воли и своих сил. Мне казалось, что смотрел он на нас с немым укором и протестом: "Вот, меня вешают, а вы... вы смотрите. Никакой попытки что-либо предпринять!.. Трусы!". И это глубоко запало в мою душу... Да, все мы жили тем жутким днем, и не было желания о чем-либо говорить. Ребята это поняли. На следующий день разговор продолжился. Начал его Жером: - А может не стоит бежать? Война кончится, а пока вам у нас будет хорошо. Дома мы разговаривали о вас до поздней ночи. Родители возмущены. Нам страшно за вас. Будет очень горько, если вы погибнете... Поль и Жером смотрят, словно ожидая ответа. Я перевел слова Жерома. Что им ответить? - Нет! Мы - солдаты, наше место - в строю. Когда гибнут лучшие, а наши земли топчет чужак, мы не имеем права сидеть сложа руки и ждать, что кто-то принесет свободу на блюдечке. Вы сами перестали бы нас уважать. А мы вас любим и дорожим вашей дружбой. Мои товарищи были того же мнения. Другого и быть не могло. - А не попробовать ли вам бежать прямо из села? Мы бы отвлекли конвоира, и вы бы скрылись. Вот только в окрестностях много сел с немцами. Если вас заметят, обязательно выдадут... Эти села необходимо обходить стороной. - Кроме всего прочего, мы не знаем дороги. Спрашивать о ней, - сами понимаете...Были бы карта да компас!.. - продолжаю я развивать свою мысль: - Да и одежда необходима... Приобрести гражданскую одежду было одной из самых существенных, почти неразрешимых задач. Ребятишки пообещали что-нибудь придумать.

Конечно, нельзя бежать, абы бежать, вслепую и неподготовленными. Как хорошо, что мы сплотили большую группу еще в Трире! Наше кустарное производство - изготовление сувениров - пришло в полный упадок: во время обыска у нас отобрали весь инструмент и детали. Пришлось переквалифицироваться в хоровую капеллу. Ею стал дирижировать Михайло Иованович. Щуплый, худенький, низкорослый, он обладал зычным басом, схожим, возможно, со звуками иерихонской трубы... Откуда только такой мощный низкий басина в маленьком тщедушном теле?! Были у Михаила и отличные организаторские способности, умение составить программу выступления. Вначале мы пели для себя, для товарищей по несчастью. Потом стали приходить и охранники.

Вскоре наш хор стал известен на весь лагерь. Охранники начали подбрасывать нам продукты. При нашем рационе - буханке хлеба на 8-10 человек - это было большой поддержкой. Добавка в питании могла облегчить возможность побега, и мы стали откладывать и накапливать продукты на всякий случай. А вдруг!.. Бежать решили тройками. Во главе первой будет Михаило. В нее вошли Николай Калабушкин, здоровенный детина, и я, - тоже не из слабеньких. Старшим второй тройки будет Добричко (Добри) Радосавлевич. Он тоже был крепким парнем и хорошо владел французским. В его тройке - Средое Шиячич и Джока Цвиич. Малыши из Ремельфингена стали частью нашей жизни. Вместе с нами они делили все наши горести и радости, гордились дружбой с нами, тем, что мы с ними общаемся на равных. Ребятишки обучили нас песенке оккупированной, но не сломленной, Лотарингии. Я до сих пор помню ее слова. Она была написана после войны 1871 года, когда Германия Бисмарка аннексировала Эльзас и Лотарингию: "Эльзас и Лотарингию вам не сразить! Вам вопреки, французы будем мы. Вам онемечить удалось долину, Но наше сердце вам не покорить! "Vous n'aurez pas l'Alsace et la Lorraine, Et malgré vous nous resterons Française! Vous avez beau germaniser la plaine, Mais notre coeur - vous ne l'aurez jamais! В свою очередь, я научил ребят лозунгам на русском и сербском языках: “Да здравствует Россия!", "Живела Югославия! Живела Француска! Живела слобода!" ^{13}

У ребятишек вошло в обычай поджидать нас по утрам и бросаться нам на шею. Мы для них стали что родные. Время шло... В лагерном лазарете фельдшерами и санитарами работали французские военнопленные. Мы подружились с ними, попросили составить средства против ищеек, выделить нам флакончики йода, бинтов, вату и прочее. Перед обедом мы тренировались бегу и хождению след в след. Установили, что первым должен следовать Михаило: к его короткому шагу нам проще было приспособиться, чем ему к нашему. Почему след в след? - Очень просто: меньше следов - меньший расход средств от собак. Тренировками мы укрепляли силы, выносливость. Занимались одновременно и ремонтом обуви - французских солдатских ботинок, выданных нам немцами взамен отобранных у нас сапог. Ботинки даже лучше: в них легче дышет нога. И от них будет многое зависеть, - для беглеца обувь дороже золота! Присматривались и к обычаям местного населения. Чистота и порядок здесь соблюдаются до педантизма: необходимо быть всегда чисто выбритым, одежда должна быть опрятной, отутюженной, ботинки - быть надраенными до блеска. Если этого не соблюдать, то первый же встречный поймет, что ты - чужак. Гладить брюки в дороге просто: чуть обрызгав их, расправь и ложись на них спать. А если на влажной траве, то и обрызгивать нет надобности. Главное - не ворочайся во сне! А встанешь, они будут, как из-под утюга! Кроме одежды нам, следовательно, необходимо было приобрести иголки, нитки, бритвенный прибор, сапожную мазь и щетку, мыло... Список необходимых вещей пополнялся по мере детального изучения всего, что могло в дороге понадобиться. Где всё это достать? - Естественно, лишь через наших друзей-ребятишек!

Сегодня после работы у нас спевка: один из фельдфебелей нашей охраны получил предписание "на Восточный фронт", и решил "закатить" прощальный концерт. А чтобы у "хоровой капеллы" было хорошее настроение, он пообещал выдать нам несколько буханок хлеба, четыре килограмма сахару и... два ведра пива. Хлеб и сахар - ура! То, что надо! Ребята будут стараться! Фельдфебель Вальтер Бруно пригласил на концерт нескольких друзей. Было заметно, что, получив "путевку", он как-то сник. В бывшую столовую медперсонала психбольницы, где будет концерт, Бруно ввалился с друзьями. Все были навеселе. Дают знак начинать. Михаило взмахивает руками и... мощно и стройно загремела песня. Она заполнила огромное помещение: "Отацбино, мило мати, Увек hу те тако звати, Мила земло, мили доме, Нек нам живи слобода, Jугословенскога рода, Нек нам живи, нек нам живи Jугославиjа! (Родина, милая мать, Всегда буду так тебя звать! Дорогая земля, милый мой дом! Да здравствует свобода Югославского народа! Да здравствует Югославия! Звуки ее потекли вначале как журчание ручейка, чтобы затем разразиться ураганом, сотрясшим стекла. Все свои концерты мы начинали именно с этой песни. Она была для нас зовом нашей родины, сейчас недосягаемой, но в ней становившейся близкой, буд-то совсем рядом. Мне и друзьям в эти минуты виделись родные картины юности. За ней следовали песни Черногории, Шумадии и... русские, всем нам известные: "Волга-Волга, мать родная, Волга, русская река..." Плавно плывет песня. Необъятная ширь, непоколебимая мощь, безграничная удаль казацкая слышатся в ней. Мы ее очень любим, исполняем ее с душой. Но что это?.. Не может быть! - Вальтер Бруно плачет! Толкаю локтем соседа, глазами показываю на столь необъяснимый феномен. Фельдфебель уже не плачет, - он рыдает по-настоящему, со всхлипами, подрагивая плечами. Обхватив голову рукам, раскачивается из стороны в сторону... Другие "завоеватели", с кислыми минами, стараются его успокоить. Видимо, здорово "перебрали". Уже хотим закругляться, но Вальтер поднимается и неуверенными шагами подходит: - Югославен!.. Нох маль "Вольга-Вольга"... битте! - и он поясняет, что завтра или послезавтра отправляется на Восток: - Фаре нах Остен!.. Я-я... фри-рен! (На восток... замерзать!) - бормочет он заплетающимся языком.

Фельдфебель своё слово сдержал. Как и было решено заранее, нам, претендентам на первый побег, выделено два килограмма сахару. Подготовка к побегу идет и в Ремельфингене. Полю удалось раздобыть карту департамента Мэрт-и-Мозель. Жером с триумфом вручил мне компас, который для нас передала вдова французского майора, мадам Эрвино. А вот с цивильным плохо: наш рост, Николая и мой, - 180 см. Здешние же жители слишком мелковаты! Вдруг Поль задал необычный и неожиданный вопрос: - А как вы будете защищаться, если вас обнаружат? - Какой-нибудь способ да найдем. Живыми ни в коем случае не сдадимся! - Ну а все-таки? - Да как бы тебе сказать... пока не знаем, об этом не думали. Всё будет зависеть от обстоятельств. Разве можно всё предугадать? И действительно, мы знали одно: если поймают, - смерти не избежать. - А мы кое-что придумали, Алекс. У нас в селе живет нацист. У него сын в "гитлерюгендах", таскает пистолет. Мы могли бы его стянуть... если вы согласны. Это предложение было настоль неожиданным, что я растерялся. Соблазн велик, слов нет. Но, посоветовавшись друг с другом, решили отказаться: нельзя малышей и их семьи подвергать подобному риску!

Прекрасная солнечная осень. Август. Уже более двух недель, как работаем в селе. На полях поспел картофель. Ветви фруктовых деревьев ломятся от сочных плодов. Что может быть лучше подобных даров, которые сама природа предлагает беглецам?.. - Нун, майн либер Алекс! - неожиданно обратился ко мне конвоир: - Хватит играть в прятки! Я знаю, к чему вы готовитесь! Я весь напрягся. - Слушай внимательно: я не могу допустить, чтобы вы бежали отсюда, из-под моей охраны. Пойми: у меня семья, трое таких же ребят... Думаю, у вас всё подготовлено? Учтите, что в этом и моя заслуга: я смотрел и... "не видел". Рад, что наши парнишки такие молодцы. Нет, не бойся, - я вас не выдам. Но нужно ваше слово: перед днем побега вы обязаны меня предупредить. И я вас переведу в другую команду. А там - дело ваше!.. Вздыхаю с облегчением. Невероятно, но факт: конвоир - на нашей стороне, наш сообщник! Конечно, подвести его не имеем права, хоть это и осложняет наши планы, обещаю предупредить с чистым сердцем. Лихорадочно стали закруглять наше пребывание в селе. Поль приносит последние, недостающие нам, брюки. Не по росту, зато... цивильные! Ввиду невозможности пронести в лагерь туалетные принадлежности (штатскую одежду одевали под униформу), договорились с ребятами, что забежим за ними после побега.

В Штайнбахе бригады построены на выход. С замиранием сердца ждем, как выполнит, и выполнит ли, своё обещание наш конвоир. Вот он подходит к старшему и что-то ему говорит. Тот перелистывает блокнот, делает какие-то пометки. К воротам вызывают Цвиича, Радосавлевича, Шиячича и еще одного. Они выходят в сопровождении нашего бывшего конвоира. Молодец! Выполнил всё, как и обещал. Теперь Джока Цвиич будет нашим посредником: познакомит новеньких с ребятишками - "сопротивленцами в коротких штанишках". А нас включили в большую бригаду из сорока человек. Шесть конвоиров, седьмой - унтер с собакой и велосипедом. Под разрушенным взрывом мостом переходим через речушку. Налево - дорога на Ремельфинген, но нас ведут направо. Место нашей работы - огороженная невысокой каменной стеной площадка. В ней -взорванная в начале войны водонапорная башня. Теперь она превращена в огромные куски бетона. В некоторых местах стены - трещины после взрыва. За нею рукой подать до опушки леса. Надо осмотреться, познакомиться с порядком охранения, с распорядком дня у охраны. Отбойными молотками разламываем бетонные глыбы на мелкие куски, относим их в сторону, расчищаем место для восстановительных работ. Одни работают пневмомолотами-перфораторами (компрессор урчит рядом), другие кантуют или таскают глыбы. Пересчитывают нас визуально каждые 10-15 минут. За невысоким земляным валом - дощатая уборная, совсем рядом со стеной. Тут же определяем: через стену, по одной из ее трещин, легко будет перебраться на ту сторону. А там - лесок... Стучат молотки, трясутся руки, тело, голова... Через короткое время стук начинает болью отдавать в ушах. К обеду приносят бачок с "супом". На раздаче - один из конвоиров: - Лос, давай-давай!.. Дальше, следующий!.. С постов кругового оцепления ушли все: у них тоже обед, в отдельной дощатой будочке. На часах остается лишь один: очевидно, по мнению охраны, никто не решится бежать, не доевши свою похлебку, не воспользовавшись минутами полной тишины и прострации, когда, вдобавок, можно растянуться и раскинуть свои дрожащие руки. После грохочущего стука очередей десятка отбойных молотков, в голове такой гул, что долго еще не слышишь даже стука ложек! Раздатчик тоже удалился в будочку. Оставшийся часовой, пересчитав нас во время раздачи баланды, скучающе стал ходить взад-вперед на облюбованном им холмике. Он тоже рад тишине. Но она ему вскоре надоедает, и он начинает насвистывать популярную солдатскую песенку: “Мит дир, Лили Марлен, Мит дир, Лили Марлен..." ^{14}

У нас примерно десять минут. Мы расселись подальше друг от друга: не надо приучать посторонних видеть нашу компанию вместе! Обменяться же наблюдениями и впечатлениями успеем и в лагере. - Лос! Шнеллер! Построиться! Конвоиры уже на своих местах. Нехотя становимся в строй. Унтер считает нас, пересчитывает. Всё в порядке: - Ин орднунг! Веггетретен! - приказывает разойтись по рабочим местам. И опять зататакали адские очереди молотов. Работаем без рукавиц, - их не имеется. Руки покрыты волдырями, которые лопаются, соль пота разъедает голое мясо. Нам, новичкам, еще ничего. Но как беднягам, которые на этой работе уже три недели?! Поистине, каторга! Нас продолжают пересчитывать так же часто, как и до обеда: каждые 10-15 минут. Значит, лишь в обеденный перерыв у нас будет фора во времени, примерно 30-40 минут. Телефонного кабеля не видно, это - хорошо! Но плохо, что собака: помогут ли наши специи? К концу работы "молотобойцев" шатает, всё чаще и чаще опираются они на свой инструмент...

Вернувшись в Штайнбах, разворачиваем карту. У нас три реальных направления: на запад - к Люксембургу, на юг - во Францию, на восток - к Швейцарии. Четвертое направление, на север - нереально: надо бы было протопать через всю Германию... Вот и лесок у водонапорной башни, - она тоже помечена на карте. За ним - другие леса, один возле другого. Подойти к Ремельфингену легко. Но, чтобы запутать следы, решаем начать свой бег на север: мы уверены, что погоня будет брошена именно в том направлении. Ведь естественно, что беглецы должны бы устремиться по кратчайшей дороге, прямиком к себе на родину. А это и есть северное направление. Пусть преследователи помчаться туда. А мы тем временем, через пару километров, свернем под прямым углом на запад, а еще через несколько километров повернем на юг, к Ремельфингену. Там возьмем чемоданчик с необходимыми туалетными принадлежностями...

С нетерпением дожидаемся возвращения товарищей из села. Вот и они. - Знает ли конвоир, в какую бригаду нас перевели? - По-моему, вряд ли. - отвечает Джока. - Ну, а наши "сопротивленцы", как они? - Были очень обеспокоены, что вместо вас пришли другие. Объяснили, что вас просто перевели в другую бригаду. Поль спрашивал, нельзя ли подойти к лагерю. Я начертил, указал, где вышка, у которой бы вы смогли его подождать. Он сказал, что хотел бы тебя, Аца, увидеть... - Как же он меня увидит? Только, когда будем возвращаться с работы... - Я ему так и объяснил. Впрочем, вот его записка. "Дорогой Алекс, твои товарищи. Почти всё собрано. Дело за чемоданчиком. Его обещают дать завтра. Отец был удивлен, обнаружив пропажу своего рабочего костюма.." В записке был перечень собранных вещей. - Конвоир поинтересовался, когда вы намереваетесь бежать. Я ответил, что, как думаю, не ранее, чем через неделю Он улыбнулся и больше ни о чем не спрашивал. Еще раз внимательно изучаем карту, объясняем друзьям из второй тройки, почему мы избрали именно такой витиеватый маршрут. В мыслях уже бредим первой ночевкой на свободе: лес, костер, печеная в золе картошка... "Ах, ты, милая картошка-тошка-тошка..." Стоп! А спички? Прошу Джоку передать Полю дополнительный заказ: спички, кусочек целлофана, чтобы предохранить их от дождя, сырости... - Вам бы еще и зонтики! - ехидничает Добри. - Вы их и прихватите! - парируем в ответ: - Не забудьте также спальные мешки, маникюрный набор и обязательно... галстуки. А то ни одна француженка вам глазки не состроит!.. Настроение - на высоте, "чемоданное": все случайности при подобной тщательной подготовке сведены, вроде бы, до минимума. Лишь бы обувь не подвела, - слишком уж она хлипкая! Я вспомнил, как отец учил меня словами А. Суврова: "Хочу - это уже половина "могу!". А мы очень-очень захотели!

Последний концерт. Для нас - прощальный. В этот вечер, когда мы вместе в последний раз, нам хочется петь гимны и романсы всем песням, которые нас объединили, сплотили и, вопреки суровым охранникам, дали понять истинную прелесть и величие настоящей дружбы... И грустно на душе от предстоящей разлуки... "Капельдудка" Михаило уступает свое место преемнику - Добричко. Пусть тренируется! На душе торжественно. Именно такому моменту соответствует великий гимн, который всегда первым исполняли у костра: "Коль славен наш Господь в Сионе, Не может изъяснить язык! Велик он в небеси на троне, В былинках на земли велик!.." Великий, торжественный гимн! Затем зазвучала и шуточная черногорская песенка, где упоминалась и граница, - ведь сейчас у нас цель именно - граница. Родилась эта песня у черногорцев, видимо, после свержения турецкого ига, когда Черногория впервые обрела собственные границы: "На граници стража стоjи И сумнива лица броjи..." Кстати, а как нам повезет на границе? Как миновать эту "стражу", отнюдь не занимающуюся, как это в песне, лишь "подсчетом подозрительных лиц"? Не там ли ждет крушение всех наших надежд? Ведь мы не имеем ни малейшего о ней понятия! Но... как говорится во французской поговорке "Кто не рискует, тот и не выигрывает!" -"Qui ne risque rien - ne gagne rien!". Вспоминается и Козьма Прутков: "Всё стою на камне: дай-ка брошусь в море! Что судьба пошлет мне? Радость или горе? Может, озадачит. Может, не обидит: Ведь кузнечик скачет, а куда? - не видит!" Определенно, К. Прутков давал нам отличный совет: "Хоть и не видишь, куда скачешь, но не бойся рискнуть!".

На следующий день, вернувшись из села, Джока сообщает, что к 21-го надо подежурить у стены, прилегающей к дороге: Поль во что бы то ни стало решил перебросить "привет от всей борющейся молодежи, которая любит свою Францию и ненавидит оккупантов". Ну и хватил! Джока продолжает: - Он сказал, что верит вам и в ваш успех. Убежден, что придаст вам решительности... Всегда будет помнить о вас, ждать встречи в лучшие времена... Джока явно растроган. - А еще дал вот этот адрес во Франции. Его двоюродный брат живет недалеко от границы, в городе Домбаль... Тут же разворачиваем карту. Да, вот он, Домбаль! Рядом с Нанси, как раз на избранном нами направлении. Молодчина! В назначенный час притаились близ стены с вышкой. Вслушиваемся в тишину. Башенные часы Сааргемюнда начинают отбивать час: первый удар, второй... восьмой... И тут послышалось шуршание летящего в воздухе предмета, который тут же и стукнулся невдалеке от нас. Но что это? - Часовой на вышке вдруг заметался, зажег прожектор, стал шарить им вдоль стены. Потом луч его побежал вдоль наружной ее стороны. Окрик с вышки: - Хальт! Хальт!. - и короткая очередь. - Ферфлюкте лумп! - слышится ругань часового. - Вас ист лос? - спрашивают с соседней вышки. - Какой-то маленький паршивец!.. Я его пуганул, а он такого стрекача задал, ха-ха-ха! Пока идут объяснения, улучаем момент, и камень с обернутой вокруг него бумагой оказался в наших руках. В комнате, при слабом свете, разобрали каракули: "Я с вами. Чемодан готов. Кураж, бон шанс (храбрости, удачи!)! Поль." Итак, всё готово, бежим завтра. "Что день грядущий мне готовит?" Рано утром, 22 августа, мы одеваем под свою униформу гражданскую одежду. В специально нашитых кармашках, у каждого из нас по кусочку ваты, бинтик, по флакончику йода, специи от собак. У меня, кроме того, компас и карта. У каждого - по малюсенькой сумочке сахарного песку. Мало ли что может случиться,- пусть у каждого будет и свои индивидуальная "аптечка" и "провиант". Перед разводом прощаемся с остающимися товарищами.

Очень трудно, очень жарко работать в двойной одежде. Как и договорились, приучаем часовых к нашим частым отлучкам в уборную. Делаем вид, что у нас сильный понос. Подобное явление здесь не редкость. Видеть, как кто-то мучается животом - раз-лечение и удовольствие для часовых. Перебрасываются плоскими шутками: - Смотри, вон один опять побежал "работать"! - Да еще как! Будто тысячу чертей за ним гонится!.. - Интересно, чем они так обожрались? - Эй, Франц! Еще один мчится на подмогу! как бы ты не оглох от их духового дуэта!. - Точно, Франц! Отойди подальше, а то погибнешь во цвете лет от газовой атаки! Ха-ха-ха!.. Шутки и насмешки вскоре приедаются, часовые постепенно привыкают и перестают обращать внимание на наши частые "экскурсии". Ими овладевает привычная скука... Привезли обед. Получив баланду первыми, отходим, ставим котелки на землю и, один за другим, придерживая животы и скорчившись, трусим к уборной. Как только земляной вал скрывает меня от глаз часового, быстренько сбрасываю униформу. Поднимаю глаза и... ужас! Холодок пробегает по телу: передо мной двое незнакомых гражданских! Тьфу ты! Это же они, - преобразившийся Михаило и Николай!.. Униформы сваливаем на одну кучу. Эх, жаль моей хорошей, добротной шинели! Кучу обливаем вонючим снадобьем, посыпаем смесью перца и табака. Протираем этими же средствами свои подметки. Взмах! и мы на другой стороне каменной стены. Вокруг - никого. Вперед, каждая секунда дорога! Вбегаем в лесок. Скаутский "индейский шаг" - пятьдесят бегом, пятьдесят шагом: экономный и быстрый режим продвижения. Главное, чтобы след в след! На это сейчас всё наше внимание, хоть и хотелось помчать, лишь бы вперед да подальше... Километра через два, капаем в наши следы эфир, присыпаем порошком, и опять вперед... Останавливались раз пять, чтобы обработать следы, пока не израсходовали все наши химикалии. Продвигались по разработанному плану: вначале - на север, затем - на запад, потом на юг, туда, где должен быть Ремельфинген... Часа через три увидели шпиль знакомой колокольни... Мои спутники маскируются в зарослях на опушке, а я, подходя к селу, прикладываю к щеке платок, будто страдаю зубной болью, и этим скрываю лицо. Свернул в улицу, где дом Жерома. Только постучал в дверь, как из-за поворота послышался скрип телег: это они, наши с конвоиром! Вдруг, увидев меня, они не сумеют скрыть удивления! Куда деться? И тут приоткрывается дверь, высовывается чья-то рука и меня втягивают внутрь. Дверь захлопывается за моей спиной. Передо мной - женщина! Лицо ее смертельно бледно, по лицу текут слезы... Догадываюсь: мать Жерома! - Присядьте на пол, чтобы через окно вас не увидели! - А где Жером? - Алекс! - появляется он и бросается ко мне. Слезы... То ли от радости, то ли от страха. Скорей всего - от всего этого. Только сейчас соображаю, что я их подверг смертельной опасности... Жером помчался к мадам Эрвино за чемоданчиком. Вернулся вместе с ней: - А где остальные? - спросила она. - Ждут в лесу. А где Поль? - Он вчера сильно разодрал колено о колючую проволоку. Отец ему здорово всыпал, чтобы не шлялся по ночам. Сейчас лежит дома, никуда не выпускают... Алекс, это правда, что в него стреляли? Он хвастается, что еле увернулся от пуль... - Да, Жером, правда. Стреляли...

Жером с чемоданчиком, в котором, кроме прочего, котелки и фляжки, выходит первым. Оглядывается, подает знак. Выхожу. В арьергарде шествие замыкает девятилетний Эвжен. Успеваю заметить, как мне взмахнули платочком: это мадам Эрвино, наш благодетель и союзник, еще раз пожелала нам "Пасьянс э кураж" - "терпения и храбрости!". Минут через десять мы у опушки. Я свистнул. Никого! Свистнул погромче, и перед нами предстали Николай и Михаило. Последние прощальные объятия с ребятишками... Дорогие наши "сопротивленцы в коротких штанишках"- "les résistants en culottes courtes", - мы вам многим обязаны, прежде всего - свободой! Жаль, что не было Поля. Мы пообещали ребятишкам никогда их не забывать: при первой же возможности дадим о себе знать. Обязательно! - Мама передала вам адрес моей сестры. Ее зовут Анни Террон. Живет в Париже, на углу бульваров Сен-Дени и Севастополь... И еще пачку галет!..- сказал на прощанье Жером. Углубляясь в начавшую темнеть чащу, оглядываемся еще и еще раз, машем рукой ребятам... Наш путь на юг. Какой-то зверек шарахается из-под ног. Ну чего ты боишь-ся? Мы же - свои! И нам хочется запеть во всё горло...

Да, то было 22 августа 41-го. Сколько радости: мы вырвались на свободу! Сколько было уверенности, что долг свой ребятишкам вернем, и подаренную ими свободу окупим. Из Берлина в адреса Поля и Жерома полетели мои весточки: "Спасибо! Все живы. Всё удалось, мы боремся!"...

А сейчас я - в этом холодном каменном мешке. А те, там за дверью, ждут... Ждут: когда же он сорвется, когда застучит в дверь, когда станет умолять о пощаде? Когда станет "раскалываться" и перечислять всех, с кем был связан, кто ему помогал... вплоть до этих ребятишек? Как я сейчас ненавидел этих извергов-палачей! Одна только мысль о подобном признании всколыхнула во мне страшную злобу. Я не владел собой. Вскочил, заметался по камере, начал ее кругом ощупывать. Нет, из нее нет никакого выхода, кроме двери. Но там - они. Это конец. Они всесильны!.. Так лучше смерть, чем стать предателем. Я заскрежетал зубами от своего бессилия. Опять бросился плашмя на пол. Всё! Как сквозь туман донеслись звуки глухих шагов. Чу, затихли у двери! Лязгнула шторка глазка-шпиона: за мной наблюдают! Пусть! Не буду поворачиваться: мерзко видеть торжествующий взгляд тюремщика, этого ничтожества... Минут пять-десять шторка не падает. Сколько же можно подглядывать? Ладно, смотри, скотина! Пусть вытечет у тебя твой мерзкий глаз!.. Вдруг до меня доносится шепот: "Армер Керл (бедный парень)! Как тебе должно быть холодно!". Чувствую в шепоте неподдельное участие. Это приводит меня в еще большее бешенство. Вместо ответа рычу, извергаю грязное ругательство. Проходят еще несколько минут, шторка опустилась. Но что это? - Явственно слышу, как лязгнул запор, раз, другой... Ага: больного, немощного льва и паршивый осел считает своим долгом лягнуть! Знаем мы вас! Что ж, бей, избивай, приканчивай! Это даже лучше! Я повернулся: приму смерть лицом к лицу! Вижу: в щель приоткрывшейся двери просунулась рука, показалось плечо с погоном ефрейтора. В руке - дымящаяся сигарета! Недоверчиво встаю... - Покури, бедняга! Теплей станет! Дымящийся огонек, неожиданное человеческое участие, доверие - не побоялся открыть дверь, - не знаю, что именно, но как-то мигом растопило чувство озлобления. Я даже растерялся, взял сигарету. Через полчаса тюремщик вновь приоткрыл дверь, протянул мне полную миску густого, горячего горохового супа. О, это не тюремная баланда! Настоящий, жирный гороховый суп с мясом! Очевидно, из их солдатской кухни. - Ешь поскорее, иначе мне капут!.. Я не гестаповец, я - солдат. С фронта... после ранения... Миска жгла закоченевшие, негнущиеся пальцы. От нее шел пар. Я сунул в него лицо. Чувствуя теплоту, щекочущий вкусный запах, стал есть, обжигая рот и разбитые потрескавшиеся губы. Тепло постепенно разливалось по телу. Мне стало легче, хотя холод тряс по-прежнему. Но не об этом я думал, возвращая пустую миску. Одеревеневший, дрожащий, потерявший счет времени, я ухватился за спасительную мысль: если и здесь, в этих застенках, в этом саду китайских пыток, слуги не живут по волчьим законам своих гнусных хозяев и сочувствуют мне, "преступнику" по их понятиям, значит... значит "господа" не всесильны. Следовательно, есть надежда. Только бы не поддаться отчаянию! Надо забыть о холоде, о смерти! Остается - терпеть! Думать о том, что было, о товарищах по борьбе, об их дружбе. Еще раньше я заметил, что это придает силы...