Записки бойца Армии теней

Глава 7. ПАРИЖ, апрель 1942 года

- У нас сейчас так мало постояльцев! - сокрушался пожилой маленький услужливый итальянец с роскошными пышными усами, управляющий гостиницей "Миди", куда нас с Мишелем определили подпольщики: - Все бегут из нашего голодного города... Звали его Энрико. Он открыл нам небольшую комнатку с двумя кроватями, столиком, двумя табуретками и газовой плитой, попросил располагаться. Мишель тут же, как "истый санитар", занялся моими бинтами. Меня тронула его заботливость, я бы сказал, даже - нежность. И тут из окна донеслась мелодия венецианской баркароллы, напеваемая теплым бархатным голосом. Мы бросились к окну: внизу, во дворе, маленькая и молоденькая женщина, скорей миниатюрная девочка, развешивала белье. Пела, порхала и вскоре исчезла. Через несколько минут к нам постучали, и перед нами предстала та самая "бабочка-певунья", оказавшаяся дочерью Энрико. До чего же приятная женщина! Сколько обаяния, грации, жизнерадостности! К нам в комнату впорхнула сама весна! Звали ее Ренэ. К сожалению, не всё в ее жизни было "весенним": по ее словам, муж-офицер погиб в первые дни войны на линии Мажино. Мать больна, с кровати ужу давно не поднимается... - Какой у вас, мадемуазель, прелестный голосок! Прямо, как у Эдит Пиафф!- рассыпался в комплиментах галантный Мишель. Выхватил у нее из рук веник и начал помогать. Я стеснялся своего вида, а Ренэ смеялась: - А ваш товарищ, месье, - не глухонемой ли?^{26} - Нет. Он просто не привык к таким редким милым созданиям. - отшутился Мишель.

Ренэ интересовалась Германией. Понравилось ли нам там? Мы отвечали неопределенно, или же старались перевести разговор в более нейтральное русло. На следующий день Ренэ неожиданно спросила: - Месье, как вы думаете, скоро ли погонят бошей из России? - Куда там! - засмеялся Мишель: - Немцы - такая силища, что русские скоро сдадутся. Даже наша Франция не смогла с бошами справиться! - Странно... - ни к кому не обращаясь, засомневалась Ренэ. Прошло еще несколько дней. Вскоре мы поняли, почему нас определили именно в эту гостиницу. Ренэ, как и ее отец, очень с нами подружились. Без этой певуньи нам было пусто и скучновато. Мишель уже окунулся в парижские будни, ходил на встречи с нашими руководителями, помогал в распространении листовок. Один я в моих бинтах был прикован к комнате. И вдруг, когда,- а это бывало часто,- Ренэ балагурила с нами, она повторила тот же вопрос: "Когда бошей погонят из России?". А на ответ Мишеля, что этому, по-видимому, не бывать никогда, ехидно заметила: - А по-моему, вы думаете иначе. Нечего принимать меня за несмышленую дурочку: среди книг на вашей полке я видела спрятанные листовки... Мы оторопели: неужели так глупо и элементарно влипли? Посмотрели украдкой и осуждающе друг на друга. - Чего вы переглядываетесь? - заметила на это Ренэ: - До вас здесь ночевала моя кузина Женевьев, активистка компартии. Скрывалась от полиции. Так я ее выручила: пока отвлекала нагрянувших ажанов болтовней, у нее было время улизнуть вот через это ваше окно, на крышу сарая, а с нее - на другую улицу...

Конфликт был исчерпан, нам долее незачем было друг перед другом кривить душой. У нас появился настоящий товарищ и единомышленник. Да какой прелестный! Помню, перед самым комендантским часом Мишель пошел на встречу с "ответственным" Гастоном. Мы с Ренэ долго ждали его возвращения. Давно уже комендантский час, а его всё нет и нет. Как тревожно переживали мы с Ренэ эту задержку, каких только догадок не строили! Уже собирались идти на его поиски, как появился он сам. Угрюмый, нелюдимый, злой. Таким я его еще никогда не видел. Долго отходил, наконец произнес: - Сасси, погиб Морис!.. Передо мной, как живой, встал облик Мориса, его исхудавшее, измученное недоеданием, но милое лицо... Вспомнился незамысловатый ужин на рю де ля Конвансьон, передача Коминтерна, браунинг, совместная работа в ночном Париже и... его мрачный тост... Как он погиб? - Среди бела дня, со своим семнадцатилетним напарником-тезкой он бросил бомбу в форточку немецкой столовой "Зольдатенхайм". Пока там раздавались стоны, примчались полицейские, жандармы. Схватили чуть замешкавшегося напарника. Морис, находившийся уже далеко, вернулся, начал стрелять. Полицейские, выпустив схваченного, ответили огнем, ранили Мориса в ногу. Напарник услышал его крик: "Беги! Меня живым не возьмут!". И тут же Морис покончил с собой. Одни говорят, что он выпустил в себя последнюю пулю, другие - что раскусил ампулу с ядом... Как бы то ни было, но тост его исполнился: сестренка не прочтет его фамилии в списках расстрелянных, не узнает о его гибели...^{27} - Я решил, Сасси, передать почти весь наш немецкий заработок, все наши марки, в кассу помощи семьям погибших - в фонд солидарности... Так для нас настали очень голодные времена...

Наконец сняты мои бинты, остались только свежие красные рубцы. Я сфотографировался в том же "Юнипри", куда сходили с Ренэ, затем с Мишелем отправились на встречу с Кристианом. Добирались со всеми предосторожностями, остерегаясь "хвоста". Нацисты стали применять новый метод слежки - передачу "объекта" по эстафете. Поэтому мы часто и неожиданно для посторонних пересаживались из вагона в вагон, пользовались и другими известными нам методами сбивания со следа. Собственно, это делали не столько из опасения,- за документы наши пока бояться было нечего,- сколько для тренировки. К назначенному часу мы были в кафе "Дюпон". Хорошо запомнилась его реклама: "Chez Dupont tout est bon!" "У Дюпона всё отлично!").

В зале, как обычно, царило оживление. Мы в автомате взяли по стакану йогурта и примостились за столиком, лицом ко входу. В дверях показался Кристиан Зервос. Подошел к автоматам, взял тоже стакан напитка и, будто выискивая глазами свободное место, прошел мимо нас: - В порт Дофин!" - тихо обронил он название станции метро: - Оттуда пойдете следом за мной. Через минуту после ухода Кристиана, вышли и мы. В Булонский же лес, следуя за ним, добрались благополучно. Прогуливаясь по весенним пустынным и влажным аллеям, мы жадно слушали отрывистые, краткие фразы нашего руководителя. Прежде всего он отругал меня: - Тебя послали не за тем... То могли сделать и сами немцы. Теперь приходится менять твои документы. А "типография" у нас не такого масштаба... Напоследок он сказал, (видимо, чтобы приподнять настроение после произнесенного выговора), что руководство нашей работой "в основном удовлетворено". Разъяснил положение во Франции. Правительство Виши ведет, по его словам, лицемерную политику: малейшие успехи Гитлера в России вызывают у него заискивание перед оккупационными властями, а неудачи - охлаждение раболепия. В Виши больше всего боятся укрепления коммунистов, восстания. А движение французского Внутреннего Сопротивления набирает силу. Подпольщики приступили к широкомасштабным вербовкам патриотов как в Северной, так и в Южной зонах. Из групп L'Organisation spéciale (OS), куда ранее входили лишь активисты-боевики, организованы первые группы франтиреров-партизан - ФТП, в которые принимаются все, кто не принял политику "аттантизма"^{28}, кто желал сражаться немедленно.

Создавалась широкая сеть боевых групп ("груп де комба"), действующих в городах, селах, в лесах и горах. Стотысячным тиражом стала издаваться подпольная газета "Юманите". Вместе с другими газетами, как "Ля ви увриер" ("Рабочая жизнь") и "Франс д'Абор" ("Франция прежде всего"), она публикует комментарии о действиях ФТП и Бэ-Жи ("Молодежные батальоны").

К власти пришел Лаваль, страстно желавший победы Германии и всеми силами обрушившийся на патриотов. Гитлеровцы, чтобы противостоять растущему Сопротивлению, сконцентрировали весь полицейский аппарат в одних руках. Его возглавил эсэсовец Карл Оберг. Так, по мнению Кристиана, сложилась политическая ситуация во Франции.

Затем он рассказал о моих товарищах по плену, - с Михайлом и Николаем всё в порядке. Из лагеря в Сааргемюнде бежала и другая тройка, тоже взявшаяся теперь за оружие. Группа Ковальского успешно организовывает побеги и переправку беглецов в боевые отряды. В нашу группу Кристиан решил ввести новичка, для "стажировки". Дал его описание и "пароль" для встречи с ним. Подробно проинформировал о дальнейшей работе и попросил готовиться к новому заданию. Какому? - не уточнил. А как готовиться? - усиленно заниматься физической тренировкой. - Вредно наращивать жирок на ваши немецкие марки! - съехидничал он. Эх, если бы он только знал, что тот йогурт, который мы выпили перед встречей, по нашей раскладке было единственным на сегодня суточным питанием! Но объяснять судьбу наших "немецких марок", - стоило ли?

Весна 1942 года набирала силу. Обычно хмурое и грязное парижское небо поголубело, и после ночных (а то и дневных) операций мы с Мишелем нередко посещали Булонский лес. Деревья уже покрывались нежным зеленым пушком, пробивалась молодая, будто свежевымытая, травка. Природа жила своей ни от кого не зависящей жизнью, и не было ей никакого дела до житейских тревог, подпольных листовок, стрельбы, взрывов, облав, расстрелов...

Мы ходили сюда не только, чтобы отдохнуть, но и потренироваться в приемах рукопашного боя: помня слова Зервоса, надеялись, что нас включат в Бэ-Жи. Тренировались и в гостинице. Возня производила много шума и была замечена Энрико и Ренэ: - Вы - как персонажи старинной французской сказки! - обронил как-то Энрико, прибежавший на шум: - Настоящие Зиг и Пюс! Смысл сказки - о дружбе великана "Зига" и малыша, ставших неразлучными. "Пюс"- блоха. А вот значение слова "Зиг" Мишель так и не сумел растолковать. Что-то вроде "Рубахи-парня". И с легкой руки Энрико,, прозвища эти так к нам и приклеились, превратились в подпольные клички. Мишель стал "Пюсом" - блохой.^{29}

Новичка звали Марсель. Он оказался приветливым восемнадцатилетним парнем со смуглым цыганским лицом, смоляными вьющимися кудрями и светло-серыми глазами. Ростом он был с Мишеля, но чуть плотнее. Сила так и сквозила из его гибкого тела. Родители Марселя были заключены в концлагерь. Оказался бы там и он, но спас случай: во время ареста семьи он был в отлучке. А когда подходил к дому, его поджидали друзья и предупредили. Да,- не имей сто рублей, а имей сто друзей! Теперь Морис был без родителей и без постоянного места жительства, ненавидел оккупантов! С нами же был отличным и веселым собеседником.

На "работу" мы ходили обычно ночью, но сейчас, втроем, стало легче и безопасней работать днем. Нацисты усилили охоту за распространителями листовок и подпольных газет, поэтому мы ходили гуськом, "на расстоянии видимости" друг друга. Я- посредине, с портфелем, скорей похожим на сито, из дыр которого торчали углы профашистской газеты "Матэн". В портфеле были или листовки, или пистолеты, гранаты. Всё это предназначалось боевым группам. Оружие, после выполнения задания, таким же путем возвращалось на "базу". Как-то на авеню дю Мэн. Мишель, шедший впереди нас, вдруг подал знак опасности. Точно: впереди разворачивался заслон полицейских. С тылу приближалась цепь автоматчиков. Мы в мешке! Это - обычная облава, мы к ним уже успели привыкнуть. Друзья исчезают кто куда, в различные лазейки. Рядом со мной лишь бистро. Вхожу в него, вешаю портфель и кепку на вешалку у двери. Заказываю чашечку кофе. И тут входят двое ажанов и один фельдфебель. - Во папье (Ваши бумаги)! - звучит требование полицейских. Паспорт, с которым я недавно прибыл из Берлина, стараюсь вручить французу, а не немцу. - Бон, са ва! (В порядке!) - глянув на фотографию в немецком документе равнодушно произносит ажан, и я направляюсь к выходу. Выпускают. Вижу: в поперечной улочке за углом полицейский фургон. В него сажают несколько человек. Среди них нет ни Мишеля, ни Марселя. Отлично! Пройдя бесцельно немного вперед и переждав конца облавы, возвращаюсь в бистро: - Забыл кепку! - говорю хозяину и беру ее с вешалки. Но где портфель? - Его нет! Пот обливает меня, я грустно опускаю глаза и... они уткнулись в валявшийся на полу мой миленький затасканный портфель! Схватил его и на крыльях восторга вылетаю прямо... в объятья моих друзей. Ничто не может так породнить, как минута общей опасности!

Так и проходил день за днем в ожидании чего-то существенного, когда можно было бы почувствовать, что ты действительно чего-то да стоишь. Но... пока это были лишь малые трудности, постоянный риск, напряжение нервов и страшный голод. Марселю было намного хуже: у него не было даже постоянного надежного пристанища, и он, бывало, ночевал у нас. Тут нам очень помогла милая Ренэ: никогда не прогоняла Марселя. Наоборот: часто подбрасывала что-нибудь пожевать, хоть и у них самих было не густо. Мишель курил. В свободное время он брал с собой палку со вделанным в ее торец гвоздем и на перронах метро, чаще между рельсами, накалывал валявшиеся там окурки. Занятие это, надо сказать, довольно-таки унизительное, мы называли "рыбалкой". Мои лекции о вреде курения и подтрунивания на эту тему он пропускал мимо ушей. Как мне теперь жаль, что и я заразился этой никчемной привычкой, правда, десятилетиями позже. Возможно, именно это долгое воздержание и помогло пережить пережитое. Если кому-либо из нас удавалось "подстрелить" кусочек хлеба, каждый нес его другу, утверждая, что, мол, свою долю съел еще по дороге. Каким было наслаждением наблюдать, глотая слюнки, как твой друг уплетает твою добычу! Видимо, человек устроен так, что для него не существует большего блаженства, чем упиваться собственной добродетелью. К сожалению, иногда опошляют и это счастье, превращая его в ханжество... Мы потом долго смеялись, когда разоблачили наше "жульничество".

Изо всего этого, из таких, казалось бы, мелочей и складывалась огромная боевая дружба, ставшая крепче любых других чувств. И она была надежна, как гранит. Ренэ же стала для нас родной сестрой. Правда, горячий и довольно экспансивный Мишель попытался, было, в самом начале добиться большей ее благосклонности, но тут же получил решительный отпор: - Сасси! - возмутилась Ренэ: - Вы оба для меня что родные братья. Я люблю обоих одинаково. А быть с одним - родить ревность в другом, поссорить вас. Этому не бывать! Мишель долго виновато заглаживал нелепый инцидент.

Уставшие, но удовлетворенные, возвращались мы домой после наших вылазок. Ренэ неустанно, не смыкая глаз и с тревогой, ждала нас в нашей комнате. Эта ее внимательность, забота, тревога за нас окрыляли, подбадривали и были нам дороги и необходимы. Из листовок и газет мы черпали сведения о победах и героических делах различных групп на невидимом фронте борьбы с фашизмом, о трагизме потерь и поражений: арестах, судебных процессах, казнях. В Нормандии в марте произведено пять диверсий, три из которых привели к крушению поездов с военной техникой. В Па-де-Кале за одну ночь произведена серия взрывов, на длительное время парализовавших железнодорожное сообщение между городами Аррас-Ланс-Дуэ. В Туре брошена граната и убит один из руководителей "ЛВФ" (Легиона добровольцев против большевизма) - бывший кагуляр (член французской профашистской организации)...

Оккупанты, потрясенные начавшимися поражениями на Восточном фронте и крайне обеспокоенные набиравшим силу Движением Внутреннего Сопротивления во Франции, решили усилить идеологическую обработку французов. В самом оживленном районе Парижа, близ Пляс де л'Этуаль, по левой стороне широкого авеню, в зале Ваграм, они открыли 1 марта этого года выставку "Большевизм против Европы". 8 марта, семнадцатилетний студент, немец по происхождению, Карл Шёнхаар и двадцатилетний сафьянщик Жорж Тонделье, оба из Бэ-Жи, оставили в зале выставки чемодан со взрывчаткой и с зажженным фитилем. Но на выходе, один полицейский, запомнивший, что они входили с чемоданом, а выходят без него, поднял тревогу. Оба были схвачены. Мину обезвредили за минуту до взрыва. Безусловно, о таких фактах героизма, пусть и безрассудного, необходимо широко оповещать население, призывая и его включиться в борьбу. Нацисты же всячески стремились их замалчивать. А мы, и такие как мы, должны были сообщать об этом, показать, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. И не впустую. Это и было одним из наших заданий.

Узнав о случае в зале Ваграм, мы с Ренэ не преминули полюбопытствовать и побывать там. Смотрели на броско и помпезно оформленные витрины у входа, на антисемитские лозунги и плакаты. Видели шнырявших у входа и в залах переодетых агентов, - для этого не нужно было иметь "особого глаза". Конечно, они боятся! С отвращением осмотрели гитлеровскую стряпню: тускло освещенные электрическими "лучинами" землянки - "жильё большевиков". В них - грязь, запустение, первобытная утварь. Лица у манекенов-"русских" - дегенеративные, отвратительные. Занимаются тем, что ищут в белье вшей. Этим гитлеровцы стремились сказать: вот, мол, смотрите, какую жизнь сулит Европе большевизм, а мы вас от него спасаем! Но этим не ограничились: без суда и следствия совершались казни патриотов. Оправдывали себя тем, что, мол, террор - "необходимая административная мера". Над Парижем, несмотря на весну, сгущались мрачные свинцовые тучи...