Записки бывшего милиционера

7. Архангельск. Я — следователь

Четыре года учёбы в институте пролетели быстро. Предварительное распределение на работу по получению в институте специальности состоялось где-то в марте 1968 года, и передо мной встала задача попасть на работу в город, где был бы медицинский институт, чтобы Елена могла продолжить учёбу. Когда на распределительной комиссии дошла очередь до меня, то из всего набора регионов Советского Союза на мою долю остались Ставрополь и Архангельск — города, где имелись мединституты. На мою голову, в составе распределительной комиссии был представитель из Архангельской области по фамилии Хаенко — заместитель начальника отдела кадров областного УВД. Из Ставропольского края никто на распределение не приехал. Этим воспользовался упомянутый Хаенко. Узнав, что жилищный вопрос для меня весьма актуален — мы с Еленой уже ждали ребёнка, — тут же на комиссии заявил, что у них имеется однокомнатная квартира для молодых специалистов и что она будет моей, если я распределюсь в Архангельск. Мне ничего не оставалось, как дать на это своё согласие. И квартира, и моё согласие были зафиксированы в протоколе комиссии.

В июне состоялись государственные экзамены, во время которых я получил от Хаенко телеграмму: «Ждём. Ключи от квартиры у меня в столе». И я, чтобы квартиру у меня никто не перехватил, уже в середине июля, не догуляв полмесяца своего послеучебного отпуска, был в Архангельске и первым делом явился в отдел кадров за ключами. Но Хаенко оказался где-то в другом городе на длительной переподготовке, а руководство отдела вытаращило на меня глаза и развело руками, мол, много тут, в милиции, таких желающих получить квартиру, но жилья никакого нет и не предвидится. Увы, так я и оказался в Архангельске, нагло обманутым.

В тот же день мне пришлось дать согласие на должность следователя в Октябрьском отделе внутренних дел города только потому, что в отделе кадров в это время находился начальник упомянутого райотдела Рудольф Георгиевич Розенберг, который пообещал решить мою жилищную проблему. В результате я действительно где-то в середине октября получил две комнаты в трёхкомнатной квартире, в недавно построенной девятиэтажке по ул. Комсомольская, дом 9, куда вскоре и приехали Елена с Иришкой. Кстати, до сих пор целы берёзки, посаженные мной под окнами квартиры с левой стороны дома. Правда, сейчас это уже не берёзки, а могучие берёзы. До этих комнат мне пришлось жить, точнее ночевать, в нескольких общежитиях, где обнаруживалась свободная койка, и даже в своём служебном кабинете. Промучившись так недели две, я положил все бумаги на стол перед Александром Григорьевичем Юницыным — начальником следственного отделения — и в этот же день уехал в Москву, в Министерство образования СССР, для перераспределения, поскольку именно оно курировало такие вопросы.

Был я в ту пору горяч, не боялся разговаривать с начальниками на равных, поэтому в Москве министерские чинуши, привыкшие к раболепству, сначала были поражены моими требованиями, назвали их неслыханной наглостью, а потом в лице начальника отдела молодых специалистов, некоего Колпачникова, стали угрожать мне милицией и заявлением о моём хулиганстве, хотя я в разговорах с ними не произнёс ни одного грубого слова, а только без дрожи в голосе требовал или обеспечить исполнение условий распределения в Архангельск, или дать мне возможность свободного трудоустройства.

Кончилось всё тем, что чиновники созвонились с управлением кадров МВД СССР и отослали меня туда. Здесь мне предложили для решения вопроса подождать день-другой, чем я воспользовался и на пару дней уехал в Астрадамовку, где меня уже ждали не только Елена и тёща, но и месячная дочь Иринка, которую я ещё не видел.

Через несколько дней в МВД СССР мне вручили копию телеграммы за подписью заместителя начальника УВД Архангельской области Баранова, текст которой гласил: «По возвращении Склярова Э. Л. в Архангельск ему будет предоставлена однокомнатная квартира». И я вернулся в Архангельск. На мой вопрос: «Где квартира?» — Баранов ответил: «Никакой квартиры нет, а в министерство телеграмму другого содержания послать не мог». Так меня нагло обманули во второй раз. Попасть на приём к начальнику УВД Якову Михайловичу Куракину было делом невозможным. Он был для меня недоступен.

Работу я продолжил, но категорически отказался аттестоваться, то есть получать милицейское звание, и работал как вольнонаёмный до февраля 1969 года, когда всё-таки дал согласие на аттестацию и стал лейтенантом милиции.

Вообще-то я должен признаться, что, соглашаясь на работу в милиции, я в силу своего характера понимал, что ношение форменной одежды, чинопочитание, доклады по стойке «смирно» и т. п. чужды мне и будут для меня бременем. Но безвыходное положение, обусловленное отсутствием возможности распределиться в сферу, которая мне больше всего импонировала на учебной практике и стажировке — работа в советских органах, то есть в органах исполнительной власти, а, главное, обещанная квартира и наличие мединститута, вынудили меня дать согласие на эту работу. При этом я исходил из следующего: во-первых, самое большее — это три года, которые необходимы были Елене для окончания медицинского института, после чего я ни на один день не собирался оставаться в Архангельске и в милиции; во-вторых, будучи подкованным сведениями о жизни, почерпнутыми в основном из мемуаров Леонида Утёсова, Ива Монтана и т. п. великих и известных артистов, я решил, что надо просто войти в роль, в моём случае — в роль милиционера, и играть её эти три года.

Эта психологическая самоустановка мне здорово помогала. Как только становилось тяжко, я тут же говорил себе: всё, что происходит, — это игра, игра твоя и других персонажей. Конечно, через год-два я втянулся в службу, стал болеть за дело, но игровой приём и в дальнейшем помогал не раз. Именно поэтому ни одному начальнику не удавалось довести меня до нервного срыва, как это происходило со многими моими коллегами. Наоборот, некоторые из моих начальников, чувствуя мою какую-то непонятную для них неуязвимость, просто бесились от этого, а я спокойно наблюдал за ними, оценивая их поведение и определяя свою реакцию на него.

Коллектив следственного отделения был дружным. Мы совместно отмечали дни рождения и прочие события. Неформально лидерствовала здесь А. В. Решетова, так же как и я, выпускница Саратовского юридического института. Её муж, В. С. Решетов, возглавлял Соломбальский райотдел милиции. Авторитетом также пользовался Женя Ахраменко, который с его опытом следственной работы на протяжении нескольких лет был очень востребован среди коллег: за помощью и советами обращались именно к нему. Следователь Валентин Черепанов отличался тем, что частенько — для своих домашних — уезжал «в командировки», а жена, приходя в отделение узнать о дне его возвращения, нередко видела мужа за его рабочим столом. Были и другие следователи: Юра Киселёв (через пару лет работы уехал в Астрахань), Рудольф Матвеев (яростный курильщик, умерший через несколько лет от рака лёгких), Эмма Бибанина, почему-то невзлюбившая меня с первых же дней нашего знакомства в отделении и устроившая истерику в кабинете начальника райотдела, когда узнала о моём назначении начальником отделения на пятом году моей работы следователем. Возглавлял отделение Александр Григорьевич Юницын, хороший следователь, но любивший после рабочего времени поговорить по душам за бутылочкой. Вскоре он ушёл на пенсию, а сменил его Виктор Тимофеевич Камышев, которого позже сменил я.

Кстати, в Архангельск я приехал не один из числа выпускников Саратовского вуза. Распределился в Архангельск также Михаил Саблин, с которым я хоть и не учился в одной группе, но был дружен по совместной практике в Ульяновске и Куйбышеве. Он стал работать следователем в Первомайском ПОМе (ныне — Новодвинский ГОВД). Приехали Юра Гуридин (месяц проработав в Котласском ГОВД, перераспределился в Белгород), Гена Иванов и Нина Молчанова (жили вместе и года через три втихаря куда-то уехали). Так мы с Михаилом в Архангельске из однокурсников остались одни. Через несколько лет Саблин перевёлся из Новодвинска в Архангельск, где и получил квартиру вдобавок к новодвинской хате. Первые годы мы дружили семьями, но работа в разных городах не могла нас не отдалить, хотя приятельские отношения сохранились до сих пор.

Рабочий день начинался с утреннего доклада дежурного начальнику райотдела об оперативной обстановке, о зарегистрированных преступлениях, о задержанных и т. п. Тут же материалы по происшествиям начальником расписывались по службам. Кратко обсуждали какой-либо общий для всех вопрос, затем мы расходились по кабинетам своих непосредственных начальников, а они уже ставили задачи на день перед конкретными сотрудниками.

Как правило, утром в отдел я приходил одним из первых, но в зале, где проводились утренние доклады дежурных, уже вовсю стучала костяшками домино известная на весь город троица фронтовиков-оперативников: Олег Александрович Паникоровский, Виктор Иванович Романов и Николай Автономович Пожилое. Троица сражалась, ожидая четвёртого игрока. Сначала случайно, а потом, как заправский игрок, я стал принимать участие в этих сражениях, стал заядлым доминошником, что оказалось полезным для службы: во-первых, наладил отношения со «стариками», хотя для следователей характерны довольно прохладные отношения с оперативниками, и, во-вторых, за игрой иногда решались вопросы совместных действий по имеющимся у меня нераскрытым уголовным делам.

Конечно, в этот период в райотделе работали и другие оперативники, которые тоже пользовались авторитетом. Например, Вениамин Шабалин, Николай Иванович Куди (молодой парень, начавший службу в милиции с должности участкового).

Для следователей — во всяком случае для меня — самым обременительным было выезжать на места происшествий для их осмотра, но не из-за самой процедуры этого важнейшего следственного действия, а из-за того, что, как правило, ломался план намеченной текущей работы, оставались недопрошенными вызванные повестками люди, срывались другие мероприятия, проведение которых было обязательным. Всё это накапливалось и, в свою очередь, влекло ломку планов на последующие дни. Разгребать кучу накопившихся дел приходилось, как правило, в выходные дни.

Но, так или иначе, работа на местах происшествий многому учила, было что перенять у более опытных оперативников, экспертов и других специалистов. В этом плане хочется отметить Николая Ивановича Куди и эксперта-криминалиста Алексея Михайловича Барышева, с которыми — как-то само собой получилось — мы очень часто вместе работали на местах происшествий, доверяли друг другу, приятельствовали и какое-то время старались попадать на дежурство в одну смену.

А. М. Барышев впоследствии стал начальником экспертно-криминалистического отдела областного УВД, был очень профессионален, не упускал случая показать, что и как. А Н. И. Куди вообще был оперативником от Бога и в прямом смысле слова везунчиком. Казалось, что улики сами идут ему в руки. Вот реальный пример раскрытия Куди преступления по горячим следам. Работали мы все втроём на месте происшествия — кража книг и личных вещей работников областной детской библиотеки на проспекте Виноградова (ныне Троицкий проспект). Розыскная собака взяла след, повела от библиотеки к недалеко находящимся жилым домам и там след потеряла. Куди стал кружить вокруг этих домов. Его увидела старушка, сидевшая на лавочке у подъезда, и спросила, не Ваньку ли он ищет. Не растерявшись, Куди ответил: «Да, но не знаю его адреса». Старушка показала квартиру. Через пять минут Ванька и всё похищенное из библиотеки предстали перед нами. Что это — случай, интуиция или везение, не знаю, но это типичный пример, как Куди раскрывал преступления.

Кстати, Жорж Сименон в одном из своих интервью сказал, что 99 процентов раскрытых преступлений становятся таковыми благодаря случаю, а отнюдь не стараниям сыщиков. Только у одних сыщиков, как у Куди, эти случаи почему-то присутствуют, а у других — нет.

Было и у меня несколько фактов действительно случайного раскрытия преступлений. Однажды захожу в дежурную часть, а там готовят ориентировку на двух молодых парней, за пару часов до этого укравших с вешалки в фотоателье (после того как сами сфотографировались) дорогущую шубу клиентки. Один взгляд на их фото — ба, да это мои «знакомые», проходившие по одному из моих уголовных дел как свидетели. Через двадцать минут и воры, и шуба были в райотделе. Везение здесь в том, что этих воров я видел раньше, имена и адреса зафиксированы в деле, для их задержания не было никаких проблем, никаких семи пядей во лбу здесь не требовалось, хотя, несомненно, в статотчётности это преступление зафиксировано как раскрытое с применением оперативных возможностей. Недаром древние римляне говорили: «Миром правит случай, а не мудрость».

К сожалению, и Н. И. Куди, и А. М. Барышев рано ушли из жизни — обоих подвело сердце.

Видимо, надо сказать, что первые годы моей службы в милиции пришлись на период реализации щёлоковских реформ.

Николай Анисимович Щёлоков, будучи назначенным министром внутренних дел вместо В. С. Тикунова в сентябре 1966 года, нашёл милицейское ведомство в ужасном состоянии: мизерная зарплата работников милиции, не хватало форменной одежды, всего по одной автомашине было во многих городских райотделах, а в сельской местности в большинстве райотделов, кроме грузового транспорта, вообще ничего не было и т. д.

Кстати, программное выступление Щёлокова впервые прозвучало в 1967 году на совещании в УВД Архангельской области, в которой была самая низкая раскрываемость преступлений по стране.

8 августа 1967 года Щёлоков внёс на рассмотрение ЦК КПСС записку «О неотложных мерах по укреплению органов милиции и повышению их авторитета», а уже к концу этого года зарплата милиционеров почти удвоилась. Конечно, радикальные реформы — это работа не одного дня, требовалось время, но оживление в системе чувствовалось. Этому способствовал и приток новых сил за счёт так называемых призывов в органы внутренних дел передовиков производства.

Но всё делалось медленно. Нами, практиками, это ощущалось, скорее всего, на уровне слухов. Поэтому как была ломаная мебель в тесных, кое-как приспособленных для следственной работы кабинетах, так и оставалась; даже повышенная зарплата, по сути, была нищенской, так как её только-только хватало на пропитание и самое необходимое для жизни.

Ничего особо заметного на местах не произошло и после принятия Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР 19 ноября 1968 года «О серьёзных недостатках в деятельности милиции и мерах по дальнейшему её укреплению». Это постановление инициировал Н. А. Щёлоков в надежде, что власть на местах, да и в центре, всё-таки возьмётся за материальную сторону милицейской жизни. Но, видимо, неспроста в названии постановления было слово «дальнейшему». Как ничего не делалось до постановления для реального укрепления милиции, так ничего не делалось и в дальнейшем. А если и делалось, то на уровне комариных укусов слоновьей кожи. И только после создания штабов в системе органов внутренних дел — а это произошло в 1971 году — перемены в милиции стали более заметны, хотя по-прежнему недостаточны.

Государство учредило для милиции генеральское звание, но его получили даже не все, кто занимал генеральские должности. В книге «Министр Щёлоков» Максим Брежнев (совсем не внук Л. И. Брежнева, как думают многие) пишет: «Главе службы БХСС П. Ф. Перевознику три раза отказывали в присвоении генеральского звания. И это при том, что он много лет возглавлял это ведомство и серьёзных нареканий ему не было».

Следственная работа — это не погони и не стрельба, как думают до сих пор некоторые люди. В своей основе это рутинная, кропотливая работа, которая на 90 процентов сводится к допросам и оформлению массы различных процессуальных документов. На остальные 10 процентов приходятся другие виды следственных действий. А погони, стрельба, засады и тому подобное — не для следователей. А если и случается, то совсем не часто, и, как правило, не в связи со следственной работой. Это, по большому счёту, работа оперативных служб, хотя и для них это на самом деле редкость. Даже мне, имеющему немалый опыт работы в милиции, большая часть которой пришлась на службу охраны общественного порядка, за все милицейские годы только три раза пришлось обнажить пистолет не в учебных целях. Первый раз — для разгона собак, которые грызли труп замёрзшего мужчины под мостом через Кузнечиху. Второй раз, когда я с начальником Ленского отдела милиции во время операции по розыску и задержанию скрывшегося с места происшествия вооружённого преступника (молодого парня) наткнулись на него в лесу у костра, что не помешало ему удрать от нас, бросив у костра и свою обувку, и патроны к винтовке. Мы в своей милицейской экипировке и сапогах, несмотря на предупреждающие выстрелы, не смогли его догнать. А в третий раз я в качестве ответственного дежурного по УВД области вынужден был взять на себя руководство нарядами милиции, которые из-за беспомощности своих начальников бестолково топтались у дверей одной из квартир на четвёртом этаже шестиэтажки в Ломоносовском районе, в которой якобы находился пьяный мужик с ружьём, угрожавший убить свою жену. Заставив милиционеров стучать в дверь квартиры и вызывать на разговор мужика, я с пистолетом в руках, перебравшись через перегородку на балкон соседней квартиры, через окно увидел спящего на диване мужика в обнимку с ружьём. На этом «боевая» операция и закончилась.

Главное в работе следователя по уголовному делу — получить правдивые показания от свидетелей, подозреваемых, обвиняемых и даже от потерпевших. Поэтому следственная работа — это прежде всего работа за письменным столом, и у каждого следователя, конечно, имеются любимые следственные действия, наиболее им отработанные и приносящие, на его взгляд, большую пользу для расследования дела. Для меня это были обыски, то есть обнаружение вещественных доказательств, проводимые оперативниками по моим поручениям. Иногда, в неотложных случаях или в отсутствие толкового оперативника, которому можно было доверять, обыски приходилось проводить самому. Как правило, они были результативными. У меня было несколько таких блестящих примеров. И дело тут не в том, что было найдено что-то особенное, а в том, что, если уж что-то было спрятано, то мне удавалось это найти. Был случай, когда я в составе оперативно-следственной группы областного УВД, которая формировалась по графику за счёт работников городских райотделов, прибыл на квартиру, где произошло убийство. Убийства никакого, к счастью, не оказалось, а была самая заурядная кража денег у женщины, гостившей в этой квартире. Оперативно-следственная группа УВД такой мелочёвкой не занималась, но — раз уж мы оказались тут и других вызовов не было — я, как следователь, старший в группе, решил деньги найти. Хозяева всё категорически отрицали, и мы стали делать обыск, долго искали, но не нашли ни копейки. Во время поисков я заметил, что хозяин как-то очень напрягался, когда кто-то из нас подходил к столу. Я провёл эксперимент: как бы ненароком несколько раз подошёл и отошёл от стола — реакция хозяина та же. Перевернув стол, мы обнаружили под столешницей в доске что-то вроде маленькой щели-полочки, в которой и лежали купюры. С тех пор отслеживание поведения людей во время обысков, даже их взглядов, которые они помимо своей воли бросают на опасные места, очень часто помогало установить зоны вероятного нахождения спрятанного. Со мной тогда в группе был оперативник из Соломбальского райотдела, который долго после упомянутого эпизода, встречая меня, вспоминал тот обыск и всё удивлялся моей настырности.

В плане результативности особый интерес представляли повторные обыски. После проведения первого обыска люди, успокоившись, считали, что в обысканных местах теперь можно хранить всё что угодно, и перепрятывали туда скрываемые от следствия вещдоки. В этом деле я так поднаторел, что мне стали поручать проводить занятия на тему «Обыски как следственное действие» на различных учебных сборах следователей. Мне было что рассказать. Поучительным примером стал обыск по краже носильных вещей из комнаты хранения областного кожно-венерологического диспансера. Расследовать это уголовное дело поручили мне, параллельно оперативники проводили свои оперативно-розыскные мероприятия. Но проведённые следственные и оперативные действия в течение первых двух недель ничего не дали. Были реальные подозреваемые из числа «химиков» — так называли условно-досрочно освобождённых из мест лишения свободы с обязательным привлечением их к работе на объектах народного хозяйства, определяемых органами, обеспечивающими исполнение уголовных наказаний, — Марков, Фролов и Шевелёв, которые, получая стационарное лечение в диспансере, накануне кражи самовольно его покинули.

Проведённые нами с участковым инспектором Величко обыски по месту жительства «химиков» в общежитии на Кегострове результатов не дали, но при повторном обыске, проведённом по моему настоянию в тех же комнатах общежития, сразу были обнаружены два пальто и шапка из числа похищенных. Впоследствии участковым при обходе, по моему поручению, территории и обследовании дровяников у общежития были обнаружены мешки с остальными похищенными вещами. На допросах одного их подозреваемых (Шевелёва) удалось склонить к даче признательных показаний, которые были закреплены путём выхода с ним на место происшествия и кинофиксации показаний. На другой день всем троим предъявили обвинения и избрали меру пресечения — содержание под стражей. При получении санкции на арест у прокурора, в кабинете которого в это время оказался начальник Октябрьского райотдела Р. Г. Розенберг, выяснилось, что утром на совещании с оперсоставом по нераскрытым преступлениям дело по краже из вендиспансера было доложено как не имеющее перспективы к раскрытию. Но каково было моё удивление, когда я обнаружил в статкарточке на раскрытое преступление отметку о том, что данная кража раскрыта путём оперативно-розыскных мероприятий, о следователе — ни слова. Что ж, бывало и такое, ведь всем службам требовались показатели по участию в раскрытии преступлений.

Следственная работа в мои годы осуществлялась на фоне относительно спокойной криминогенной обстановки. Преобладала бытовая преступность, порождаемая прежде всего, бытовой неустроенностью и пьянством. В Архангельской области она не характеризовалась какими-то особыми, из ряда вон выходящими событиями. Конечно, время от времени случались громкие преступления и у нас. Были уголовные дела о серийном убийце — «архангельском мяснике» Третьякове, о бандитизме одного из милиционеров Приморского райотдела, который не остановился даже перед убийством участкового инспектора, чтобы завладеть его пистолетом, нужным для нападения на инкассаторов. Во время такого нападения этот бандит был ранен и предпочёл застрелиться, чем попасть в руки правосудия.

Мне, как следователю, запоминались преступления из личной практики не своей неординарностью или тяжестью, а личностями преступников. Попадались, хоть и редко, интереснейшие «экземпляры», в основном из числа карманников. Чего стоит, например, особо опасный рецидивист Петя Орлов по кличке Бельмо. А работники милиции называли его между собой Петя-маленький, так как был он действительно небольшого роста, с бельмом на глазу. Он умудрялся одновременно быть агентом — как он сам писал в своих многочисленных жалобах — у одного из высокопоставленных работников областного УВД полковника М. М. Коверзнева (одно время возглавлял уголовный розыск области) и регулярно обчищать карманы горожан в общественном транспорте. У Пети были две любимые книги. Первая — «Справочник фельдшера», который он непременно брал с собой на очередную отсидку, так как когда-то закончил фельдшерские курсы и всегда на зоне каким-то образом устраивался фельдшером, а это как-никак престижная должность в колонии. Вторая книга — «Сержант милиции» И. Г. Лазутина. В этой книге, на белом листе обложки, был начертан автограф писателя и его дарственная надпись с таким примерно текстом: «За помощь в работе над книгой». Дело в том, что Петя Орлов во время одного из своих пребываний в колонии давал интервью этому писателю. И при каждом своём очередном задержании размахивал этой книгой перед работниками милиции, пытаясь получить для себя какие-то послабления.

Последнее его уголовное дело по карманной краже расследовал я. С одной стороны, Петю было очень интересно слушать (рассказывал о своих похождениях), а с другой стороны, было мучительно терпеть его истерики, в которые он периодически впадал, и читать его жалобы во все инстанции, включая Генерального секретаря ООН, написанные им мелким неразборчивым почерком на склеенных листках бумаги в ленту длиной по 5–6 метров, скатанных в рулончики. Все эти жалобы-сочинения Пети администрация следственного изолятора пересылала мне, и я был вынужден тратить многие часы драгоценного времени на их изучение, чтобы выудить что-нибудь нужное для следствия.

Главным его оправданием по последней краже было то, что он якобы вынужден был изображать карманного вора при выполнении задания Коверзнева по слежке за какими-то спекулянтами из Северодвинска. Для подтверждения своих слов он требовал очной ставки с Коверзневым и спекулянтами. За последнюю кражу Петя получил, как особо опасный рецидивист, семь лет колонии и с тех пор исчез, в Архангельске о нём больше ничего слышно не было.

Другой интересной преступной личностью — тоже карманник — был Уточкин по кличке Уточка. Этот молодой парень был популярен у женщин, имел сразу нескольких любовниц, в том числе и преподавательницу одного из вузов Архангельска, и был виртуозом в своём воровском деле. В отношении Уточкина мне пришлось расследовать несколько карманных краж, но противником он был сильным, очень хитрым и изворотливым, и, несмотря на несколько имеющихся у него судимостей, мне никак не удавалось добыть нужные доказательства для ареста. И хотя каждый раз его задерживали как подозреваемого в совершении кражи, он каждый раз ухитрялся сбросить кошелёк до того, как его хватали за руку. Оперативники из спецгруппы по борьбе с карманными кражами устраивали на него настоящую охоту, но каждый раз не хватало очевидца того, как он лез в карман или сумку и тащил оттуда деньги. Оперативники видели Уточку, видели жертву, чувствовали момент кражи, хватали его за руку, подбирали кошелёк, но не видели главного, а лжесвидетельствовать они, естественно, не хотели.

Помню, что по одной из его краж потерпевшая рассказала о цирковых билетах, которые были в украденном кошельке, и запомнила номера ряда и мест в цирке. Но ни денег, ни билетов в поднятом оперативниками кошельке уже не было. Личный обыск, а также полный обыск, проведённый в квартире Уточки, ничего по этой краже не дали. Однако люди, оказавшиеся на местах в цирке по украденным билетам, рассказали, что билеты эти купили у парня, и описали его приметы, полностью совпавшие с приметами Уточки. Это, конечно, было доказательством, но недостаточным, чтобы Уточкина можно было привлечь к уголовной ответственности. Вспоминаю и обыск, который я однажды провёл в квартире сожительницы Уточки. В углу одной из комнат стоял туго свёрнутый в рулон ковёр, перевязанный верёвочками, — весьма дефицитная вещь в то время. Уже закончив обыск и ничего не обнаружив, я бросил последний взгляд на обстановку в комнате и опять обратил внимание на ковёр. Ну что можно спрятать в его трубчатой полости диаметром 7–10 сантиметров? Но я на всякий случай заглянул туда на просвет — пусто! Однако что-то всё-таки заставило меня развернуть ковёр на полу. И тут перед нами предстала занятная картинка: по всей поверхности ковра были разложены — стопками по несколько штук — купюры большого достоинства. Деньги мы, конечно, изъяли, но через месяц-другой пришлось их вернуть, так как, несмотря на явно криминальное происхождение такой большой суммы, доказать это, к сожалению, не удалось.

Кончил Уточка тем, что его зарубили топором свои же воры во время очередной стрелки.

Надо сказать, что нагрузка на следователей была огромная, но не за счёт сложности оперативной обстановки, а из-за мелочёвки, которую взвалили в то время на следователей. Речь идёт о так называемом «усилении борьбы с хулиганством» в соответствии с Указом от 26 июля 1966 года. Законодатель (Верховный Совет СССР) голосовал единогласно за всё, что бы им ни предложили партийные правители, а главным правителем в те времена был Леонид Ильич Брежнев, который повелел бороться с указанным злом. Вот и начали бороться по-брежневски. Дошло до того, что стали тысячами сажать в лагеря только за то, что человек дважды в год матюгнулся в общественном месте или устроил дебош дома. Любой семейный скандал, который услышали соседи, приравнивался к хулиганству в общественном месте и, соответственно, для виновника конфликта это была прямая дорога в лагерь. Условную меру наказания за хулиганство, как правило, не назначали.

Так вот, эту категорию дел взвалили на следственный аппарат органов внутренних дел, и следователи с утра до вечера штамповали их под копирку, тупея от однообразия. Конечно, были и другие категории — дела традиционной уголовщины: кражи, грабежи, мошенничества и т. п., которыми также занимались следователи, хотя таких дел было меньше. Справедливости ради надо сказать, что особо тяжкие преступления вроде убийств были редкими, а двойное убийство — это было ЧП союзного масштаба. В этом смысле не позавидуешь нынешним следователям, когда убийства, хищения миллионов и даже миллиардов, теракты стали повседневными, рядовыми событиями.

Мы вынуждены были работать из-за указанной мелочевки (хулиганства) с утра до ночи, да ещё брали домой материалы дел, чтобы составить обвинительные заключения, так как на работе этим заниматься было невозможно, да и не хватало времени. Лично я в составление обвинительных заключений втянул и Елену. И если бы не она, то я просто бы не справился с лавинообразным потоком дел. Более того, помощь Елены позволила мне не только выйти в передовики по количеству и качеству оконченных расследованием дел, но и благодаря ей у меня было время читать спецлитературу, изучать опыт других следователей, продумывать и применять так называемые следственные хитрости — вполне легальные приёмы, основанные на психологических особенностях конкретного человека. К примеру, по делу проходит два подельника-соучастника, которые совершили преступление по предварительному сговору. Оба отпираются, вину свою не признают, оба клянутся, что говорят правду. Определяешь, кто из них лидер, ведёшь с ним разговор по душам, угощаешь сигаретой или чаем, и в это время конвой заводит в кабинет второго. Следователь при вводе второго, как бы продолжая разговор и отправляя первого с конвоем, говорит что-то вроде: «Ну вот, давно бы так, и самому легче стало, и срок меньше будет, суд обязательно это учтёт. Ты ведь всю правду сказал?» Поневоле первый отвечает «да, конечно» и т. п. Другого-то он сказать не может. Второй, слыша это, про себя начинает паниковать, и тут всё зависит от следователя — как он начнёт уже с ним разговор. А разговор сводился к тому, что пора, мол, и тебе правду сказать, зарабатывать как можно меньший срок, иначе сидеть придётся за себя и за того парня. Очень часто этот приём срабатывал — второй подельник начинал говорить.

Конечно, имеются и другие следственные психологические хитрости, только надо очень умело и вовремя их применять, разобравшись в психотипе подозреваемого. В связи с этим вспоминаю ещё один случай. Однажды утром на оперативном совещании мне вручили материал на задержанного накануне вора, ранее неоднократно бывавшего в местах не столь отдалённых и теперь категорически отрицавшего свою причастность к краже, за которую его задержали.

Из-за загруженности помещения для задержанных в дежурной части этого вора доставили в мой кабинет ещё до того, как я вернулся с оперативки. Войдя в кабинет и увидев мужика довольно преклонного возраста, я начал разговор: «Так вот ты какой, уже пенсионер. О чём ты думаешь? Поймали за руку, а ты отпираешься. Что, решил в колонии умереть и не пытаешься хоть как-то смягчить свою участь, чтобы, отбыв пару лет, умереть на свободе? Сидеть-то всё равно придётся. Мне твоего признания не нужно». Можете не поверить, но вору так стало себя жалко, что он заплакал. Через несколько минут он собственноручно написал явку с повинной. В этом случае мне удалось угадать настроение человека и его главную заботу — умереть на свободе.

Как уже говорилось, в феврале 1969 года я дал согласие на аттестацию для присвоения милицейского звания. Всё-таки за звание платили, а мы с Еленой считали копейки, чтобы выжить. Я стал офицером милиции. Кстати, милицейская форма мне шла, была она тогда тёмно-синего цвета, но вскоре её заменили на более современную модель цвета маренго. По-прежнему её авторы не отказались от фуражки, сапог, портупеи и т. п. архаизма XIX века, который даже мешал работе, особенно службам, работающим на улице, и был совершенно ни к чему другим. Но государство продолжало тупо тратить миллионы, шить и тачать то, что годами копилось по домашним кладовкам милиционеров и в конечном счёте оказывалось на помойках.

В то же время работники милиции не имели никаких защитных средств, кроме фильтрующих противогазов, исключительно редко применявшихся на деле. Особенно страдали от этого следователи и оперативники, которым приходилось работать на местах происшествий (при их осмотрах) в ужасных условиях: на пепелищах пожаров, в отравленной, заразной, а порой и с повышенным уровнем радиации среде, таскать гниющие трупы и прочую гадость. А однажды мне пришлось голыми руками чуть ли не заталкивать вывалившиеся кишки в живот парню, который, одурев от водки, швырнул урну в огромную стеклянную витрину магазина «Радуга» на Павлиновке, и огромный осколок стекла рассёк ему живот. Подходя к лежащему на снегу парню — было это зимой, всё было покрыто снежным белым покрывалом, — я вдруг увидел на его животе кучку красных помидоров. Я был поражён этой картинкой и, только подойдя вплотную, понял, что это кишки. Удивительно, но через неделю-другую после операции, сделанной ему врачами, он продолжал пьянствовать.

В стране тогда не существовало даже специальной службы для перевозки трупов. И всё это работникам милиции приходилось делать за грошовые зарплаты. Но люди работали, и, видимо, прав был один из начальников областного УВД — генерал В. И. Цветков, который однажды на совещании на очередные сетования по поводу маленьких окладов сказал: «Вы и ваши работники получаете столько, сколько заслуживаете, в противном случае вы бы здесь не работали».

Что касается необеспеченности работников милиции средствами защиты, то губительность этого обстоятельства подтверждалась повседневной практикой. Примером может служить трагедия, произошедшая с помощником дежурного Приморского РОВД Сергеем Павловичем Выборновым. Этот райотдел размещался на первом этаже здания по проспекту Павлина Виноградова (теперь проспект Троицкий), 96а. В этом же здании находились Октябрьский РОВД и Управление исправительно-трудовых учреждений (колоний).

В один из злосчастных дней 1972 года — а было это 18 августа — я шёл по заднему двору дома № 96а и издалека увидел в нескольких метрах от него открытый канализационный люк и рядом неподвижное тело мужчины. В этот момент из задней двери здания выскочил Сергей Выборнов — его я хорошо знал, так как несколько лет работал в Октябрьском РОВД, — на ходу натягивающий на себя противогаз, и по лесенке буквально нырнул в колодец. Сразу после этого я увидел, как набежавшие люди с помощью верёвки вытаскивают из колодца ещё одно неподвижное тело и начинают кричать. Оказывается, Сергей успел обвязать верёвкой второго мужчину и тут же потерял сознание. Дело в том, что в колодце скопился сероводород, а один из двух сантехников, не проверив уровень загазованности, полез в него и тут же отключился, но его каким-то образом вызволил второй сантехник, а сам при этом отравился газом, его-то и спас Выборнов. На моих глазах Сергея пытался вытащить случайно оказавшийся здесь комендант здания УВД Валентин Кузаков, но, несмотря на то, что он был в фильтрующем противогазе, тут же выскочил из колодца, не успев опуститься в него с головой. Сергея пытались спасти приехавшие по вызову пожарные в изолирующих противогазах, но уже было поздно, хотя прибывший врач скорой помощи прямо на столе в дежурной части отдела вскрыл ему грудную клетку и делал прямой массаж сердца. Спасти Сергея Выборнова не удалось. Он остался бы жить, если бы в райотделе был хотя бы один изолирующий противогаз. Вскоре улицу Народную в Архангельске переименовали в улицу Выборнова.

Кстати, отсутствие средств защиты вредило не только непосредственно работникам, но нередко являлось причиной их отказа от проведения следственных действий, а это уже напрямую сказывалось на качестве работы по раскрытию преступлений.

На третьем-четвёртом году работы следователем я почувствовал себя профессионалом. Уже не я, а у меня спрашивали, что и как. Сложился свой стиль работы. Так или иначе, но по количеству и качеству расследованных дел я опережал многих своих коллег, меня стали замечать, присвоили звание лучшего следователя области (естественно, среди милицейских следователей), моя фотография оказалась на районной Доске почёта. А на торжественном собрании в честь Дня советской милиции Северный русский народный хор в мою честь исполнил народную песню (названия не помню). Мы с Еленой сидели в первых рядах, и мне было хорошо видно, в какие грязные и помятые костюмы были одеты участники хора. Это очень неприятно поразило, и с тех пор я не мог заставить себя побывать хотя бы на одном концерте этого прославленного песенного коллектива. Увы.

10 ноября 1970 года (День советской милиции) в газете «Правда Севера» впервые была опубликована моя фотография как работника милиции. 18 ноября 1972 года в этой же газете снова появилась моя фотография и большая статья о моей служебной работе, в которой, среди прочего, упоминалась раскрытая мной кража в облвендиспансере и то, что моя фотография размещена на Доске почёта Октябрьского района города Архангельска. В предисловии к книжке «Служба такая…», изданной в 1973 году, начальник областного УВД В. И. Цветков упомянул мою фамилию среди работников милиции, достигших успеха. Таким образом, я стал известным человеком в милицейской среде.

В 1973 году мне предложили занять должность начальника следственного отделения вместо перешедшего в УВД Виктора Тимофеевича Камышева. Работать с коллегами было легко. Я знал подчинённых, они знали меня, знали и в прокуратуре, куда приходилось обращаться за санкциями — то на арест, то на обыск, то на продление процессуального срока. С одним из следователей прокуратуры — Юрием Тимофеевичем Лебедевым — даже сложились приятельские отношения. Конечно, доставляли неприятности нарушения сроков расследования, ошибки следствия, которые время от времени допускали мои подчинённые, в основном из числа молодых, недавних выпускников вузов. Одни быстро осваивались, учились практике, другие были совершенно профессионально непригодны. Всё-таки труд следователя очень специфичен, и далеко не каждый по своему уму и складу характера может этим заниматься. Ни материальных, ни иных стимулов для работы не было. Даже потолок в звании ограничивался для следователя старшим лейтенантом. Текучка кадров была страшная. Одни уходили, другие приходили, но костяк из четырёх-пяти человек был стабилен, и только благодаря этому функция следствия, хоть и со скрипом, но исполнялась.

Должность начальника следственного отделения была для меня знаменательна тем, что я впервые оказался в роли начальника, впервые у меня появились подчинённые, впервые я реально осознал, насколько разными бывают люди по отношению к своим обязанностям: от людей с чувством повышенной ответственности за порученное дело до таких, как одна из молодых следователей, которую в любое время дня можно было видеть возящейся с бумагами, но при проверке материалов уголовных дел всегда обнаруживался полный ноль, полное бездействие; и это при постоянном контроле за ней, при постоянной помощи ей в работе.

Для подчинённых мне следователей некоторые мои требования оказались весьма неожиданными. Например, поручая новый материал для расследования, я одновременно в письменном виде указывал даты обязательных мне докладов о выполнении следственных действий, об избрании меры пресечения и другое и держал эти сроки под жёстким контролем. Некоторые следователи мои требования расценивали как посягательство на их следственную независимость и свободу, но со временем признавали необходимость такого контроля.

В какой-то мере шокирующими даже для кадровиков оказались некоторые мои формулировки в аттестациях своих сотрудников. Например, одному из опытных следователей я записал в аттестации о качественном расследовании им уголовных дел, но отметил, что для его работы характерна штурмовщина, имея в виду, что он из отведённых законом на расследование двух месяцев мог львиную долю этого времени ничего не предпринимать, а за оставшуюся неделю, сидя день и ночь над материалом, успешно завершить дело. В аттестации другого следователя я отметил его болезненность, из-за которой он большую часть времени находился на больничных листках. Согласитесь, что аттестация для того и делается, чтобы охарактеризовать работу конкретного сотрудника. Но, тем не менее, констатация подобных особенностей в работе для многих почему-то оказалась неприемлемой. Все привыкли, что в аттестациях либо только хвалят, если нужно работника продвинуть по службе или наградить, либо, наоборот, — обливают грязью, если нужно наказать. При этом никого не смущало, что за несколько месяцев до аттестации этого работника вовсю расхваливали.

На этой должности меня сменил Николай Фёдорович Кичин, высокий стройный подполковник, бывший начальник Приморского райотдела милиции, которого уволили с этой должности из-за бандита, нападавшего на инкассаторов. Бандитом оказался один из работников этого отдела. Через год после увольнения Кичина восстановили на службе в органах внутренних дел и назначили вместо меня начальником следственного отделения Октябрьского РОВД.

Несмотря на свой моложавый вид, Кичин был фронтовиком, прошёл войну, имел награды. Был он с юмором, форму носил с форсом, пользовался популярностью у женщин.

Во время приёма-сдачи документов я случайно увидел у него несколько заграничных цветных альбомов с порнухой. Фотографии были настолько откровенными, что, несмотря на свой милицейский опыт, я впервые видел такое и просто был ошарашен, потому что никогда до этого подумать даже не мог, что найдутся люди, которые будут фотографироваться таким образом, и найдутся типографии, которые могут такое напечатать. Времена были советские, мораль была соответствующая, подобной «литературы» не было вообще, телевидение было целомудренным, и народ не был развращён, как сейчас. Секс в стране, конечно, был (несмотря на шуточное заявление одной из участниц теледебатов в 90-е годы с Америкой, что «в СССР секса нет»), но никоим образом не афишировался, существовало табу на эту тему на телевидении и в других СМИ. А теперь дети с пелёнок не только знают, что это такое, но и постоянно видят сам процесс на экранах кино и телевидения. О каком тут воспитании чувств и нравов можно говорить!

В феврале 2013 года Н. Ф. Кичина не стало.

В 1974 году мне предложили должность, не связанную со следствием, и мне было по-настоящему жаль расставаться с уже привычной работой, словно было предчувствие, что я никогда к следствию не вернусь. Ведь с 1968 года моя жизнь была полностью погружена в эту сферу деятельности.

Конечно, мы с Еленой старались не отставать от культурной жизни города, посещали музеи и выставки, ходили на концерты и спектакли, но этого было мало. Основным развлечением оставалось кино. Телевидение тогда было очень политизированным, развлекательных программ показывали мало, хороших фильмов недостаточно, сериалов практически не было, а если и были (например, «Семнадцать мгновений весны» Татьяны Лиозновой), то настоящие шедевры, а не мыльные оперы.

Мы находили время для летних вылазок в лес по грибы и ягоды, брали с собой Иришку с трёх лет, которая однажды испытала на себе коварство болота. Переходили мы по бревну, казалось, небольшую лужицу, поросшую травкой и цветами. Иришке захотелось пройти не по бревну, а рядом по травке, она ступила на зелёный коврик и моментально оказалась по грудь в трясине. Я шёл следом и тут же подхватил её, она не успела даже испугаться. Всё обошлось, только переодели Иришку в сухое из того, что было из одежды с собой.

Грибных мест мы ещё не знали, походы наши сводились в основном к лесным прогулкам, но на ягодные места с черникой и голубикой мы натыкались не раз, особенно за болотом у станции Брусеница. Туда можно было попасть по полуразрушенным мосткам длиной метров двести, которые через болото когда-то проложили военные для своих нужд.

В лес у станции Брусеница мы ездили на поезде по моей инициативе, потому что я в других лесных местах, кроме этого участка, в то время не бывал. А впервые здесь оказался в сентябре 1968 года, через месяц-полтора после своего приезда для работы в Архангельск. Елена с новорождённой Иришкой были ещё в Астрадамовке, а я, наслушавшись сослуживцев о грибах и ягодах, решил и сам побывать в лесу. Тогда в Архангельске был так называемый грибной поезд, который около семи часов утра отправлялся до станции Обозерская. Отправился в лес на этом поезде и я. Вышел на станции Брусеница, потому что она была чуть ли не первой после Архангельска и вид из окна вагона мне понравился. Как оказалось, вышел я один, остальные поехали дальше, но это меня не смутило, и я, не задерживаясь, прямо от станции через пути пошёл в лес.

В грибах я совершенно не разбирался, да их в этом месте почти и не было. Изредка попадались худосочные моховики да ещё какие-то поганки (названия грибов я выяснил дома у соседки), которые я тоже бросал в пакет, если они выглядели красиво.

Минут через двадцать-тридцать обнаружилось, что станции не видно, но изредка слышался какой-то шум с её стороны. Решил больше не отдаляться, но через некоторое время не стало слышно и шума. Вдруг я понял, что не знаю, куда идти. Вокруг на огромное расстояние простиралось болото и росли редкие сосенки. Небо серое, ни одного просвета. Я бросился в одну сторону, потом в противоположную, но вокруг было всё то же болото. И так часа два-три попыток выбраться из этого леса. Я запаниковал. Но всё же хватило ума остановиться и слушать — вдруг где-то кто-то крикнет или загудит паровоз. И буквально минут через десять послышался длинный гудок тепловоза, далеко-далеко. Слава богу, в то время у меня ещё практически не был нарушен слух. С тех пор в лес без компаса и схемы местности — ни ногой, никогда.

На третьем или четвёртом году моей работы следователем к нам в отделение пришёл молодой специалист Володя Паневник, и его закрепили за мной в качестве подшефного. Мы работали в одном кабинете, он занял место А. В. Решетовой, которая стала начальником паспортного отделения.

Паневник был воспитанником детского дома, по жизни был наивен и доверял людям, поэтому нередко становился жертвой наглого обмана со стороны преступников. Помню, как он повёз на обыск женщину, главбуха большого предприятия, подозреваемую в хищении крупных сумм денег. По оперативным данным, дома она хранила чёрную бухгалтерию. По дороге домой на обыск в милицейской машине она симулировала сердечный приступ и потерю сознания. Вместо того чтобы плеснуть ей в лицо водой — её реакция сразу бы выявила симуляцию, — Паневник вызвал машину скорой помощи, врачи которой забрали её в больницу, откуда в тот же день она сбежала и, естественно, перепрятала все бумаги.

С Паневником мы стали друзьями на годы, пока он не женился и не уехал продолжать службу в Нарьян-Мар.

Сам город Архангельск, несмотря на романтическую славу, при ближайшем рассмотрении оказался заурядной большой деревней, где почти все всех знали, где нельзя было пройти по улице, не наткнувшись на знакомого, тем более при моей работе следователем.

Лично у меня с самим городом сложились довольно-таки непростые отношения. С одной стороны, до сих пор не изжитое детское восприятие Севера после прочтения книги В. Каверина «Два капитана» как чего-то далёкого, неведомого, романтичного, связанного с освоением Арктики, а с другой стороны, — реалии, увиденные в первые же дни пребывания в Архангельске, среди которых живу вот уже пятый десяток лет. Дискомфортность города, его малая приспособленность к людским потребностям трудиться, отдохнуть, прогуляться; ощущение того, что улицы и прочие места предназначены только для того, чтобы перебежать из одного здания в другое, — всё это создает атмосферу неприятия. Даже в центре города некоторые улицы, хоть и имеют названия, улицами не являются: там нет дорог, нет тротуаров, даже деревянных (например, ул. Выучейского), там сваленные деревья, огромные лужи, кучи мусора, заросли ивняка. Зайти во многие дворы совершенно невозможно, не рискуя поломать себе ноги или, самое малое, испортить настроение. Город, кроме самой центральной части, практически не убирается и не чистится.

Такое ощущение, что многочисленные градоначальники, независимо от того, как их именовали в разные отрезки времени, никогда не бывали в цивилизованных, да просто в других городах России, и не имеют представления о том, как должен выглядеть город хотя бы по минимуму. Были это временщики, почему-то уверенные, что они не будут в дальнейшем жить в этом городе. Большая их часть ничего не делала, но были и такие, которые сознательно губили город, грабили городскую казну, уничтожили трамвай и троллейбус (самые экономичные и экологически чистые транспортные средства), не берегли памятники культуры и истории. Все они не были способны понять и оценить фишки, которые плыли им в руки. Почему бы, например, тот злосчастный деревянный «небоскрёб» Сутягина, вошедший в книгу чудес России, не выкупить было у несостоятельного владельца-строи-теля, а миллионы, потраченные на уничтожение этого дома, использовать для его достройки и противопожарной защиты? Вот была бы туристическая фишка! А то ведь приезжему гостю и показать-то на улицах города нечего. Слава богу, хоть в последние годы появились замечательные скульптурные работы Сюхина на Чумбаровке.

А как можно было бы обыграть — в целях популяризации города — сенсационный вывод некоего Гастона Жоржеля, приведённого в написанной им книге «Ритмы в истории», о том, что центр современной белой цивилизации (арийской) находится в Архангельской области и именно на месте расположения нынешнего Архангельска!

Да, бессильным перед сановным архангельским жульём оказался и сам небесный покровитель Архангельска — архангел Михаил.

Кроме пустой болтовни о «любимом» городе ничего практически не делается для сохранения его самобытности. Где камнерезное производство? Порушили! А это могло быть брендом Архангельской области! Ведь большая часть недр области — это гипс и ангидрит — прекрасные материалы для резки камня. На ладан дышит косторезное дело в Холмогорах. Всё меньше остаётся того, чем бы можно было похвастаться перед гостями города.

Да простят меня архангелогородцы, для которых Архангельск — это родина, которую положено любить, как родную мать, независимо от того, красива она или нет, добра или не очень. Но не смог я полюбить город, потерявший своё лицо, в котором некоторые улицы похожи на пустыри, где есть люди, которые выбрасывают домашний мусор в окна под ноги прохожим, где многие «тротуары» расположены ниже дорог и так называемых «газонов» (которых нет) и поэтому заливаются дождями и заполняются грязью так, что человеку не пройти без бродней; где во дворах и на улицах во все времена года присутствуют продукты жизнедеятельности собак и людей, что вызывает рвотный рефлекс, особенно весной, когда всё это выплывает из-под снега; где годами не подметаются улицы, а редкие дворники считают своим долгом сметать мусор в канализационные люки; где на улицах, даже в центре, не стригутся зелёные участки и на них вольно произрастает чертополох выше человеческого роста; где впервые приезжающие в город люди, всматриваясь через окна вагонов в городские улицы, прежде всего натыкаются на мерзкие, годами не убираемые кучи мусора. Вдобавок горожан шокировала весть о том, что бродячие собаки насмерть загрызли восьмилетнего ребёнка, как в каких-то джунглях! И это в городе XXI века!

Забегая вперёд, должен сказать, что в последние годы, благодаря частному капиталу и федеральным деньгам в городе появились современные дома — в которых, как правило, размещаются торговые центры, — застраиваемые хаотично и разностильно, поставлено несколько памятников и заасфальтированы многие улицы[1] (слава богу!). Но за все годы проживания в Архангельске только один раз я ощутил себя в городе, в котором чисто и в котором приятно быть. Это был 1984 год. Архангельск отмечал своё 400-летие. Значит, если захотеть, можно хотя бы подмести весь город, а не только его центр, хотя, конечно, этого мало, чтобы архангелогородцы не уезжали из города и чтобы город не пустел.

Вот написал эти строки, а дня через два после этого прочитал книгу «Автобиография аферистки (меня разыскивает ФБР)» Ольги Сагарёвой о её мытарствах в Америке. Меня потрясли строки о том, что её удивили кучи мусора у домов в Южном Бронксе на Манхэттене, а гид ей пояснил, что эти кучи образовались от мусора, который бедные бросают из окон всех этажей прямо вниз на улицу. Далее Сагарёва пишет: «…у нас (в России. — Прим, авт.) бедность всегда была культурной. Как бы беден ты ни был, ты не будешь бросать мусор из окна». Бедная Сагарёва! Она просто не бывала в Архангельске, в противном случае она такого бы не написала.

Архангельск — город, вся чиновничья власть которого настроена против, во всяком случае, против меня. Что бы я ни начинал, всегда приходилось преодолевать (думаю, не только мне) серьёзное сопротивление. Например, пытался арендовать у мэрии комнату для своей частной юридической практики — и тут же наткнулся на наглое вымогательство взятки. Решил сделать отдельный выход из квартиры на улицу для устройства адвокатского кабинета — и больше года пришлось обивать порог управления архитектуры мэрии, хотя и проект уже был, и ничто этому разрешению не мешало. Или вот: не успел создать и открыть музей камня «Самоцветы» — тут же Архэнерго решило на мне заработать, установив тариф по электричеству для музея, как промышленному предприятию, а органы культуры до сих пор делают вид, что такого музея (уникального, между прочим) в городе нет.

Очень сложно складывались отношения у меня, как предпринимателя, с налоговой инспекцией, которая сама же стонала от массы формализованных процедур и массы никому не нужных, но ею же придуманных форм бланков на любой чих в отношениях с налогоплательщиками, отбивая у людей желание заниматься предпринимательством. Меня, например, просто убивали случаи получения мной от налоговиков требований об уплате каким-то путём образовавшихся недоимок в размере одной копейки. Да, одной копейки! Я не оговорился! При этом налоговиков не смущало, что своё требование они высылали заказным письмом с уведомлением, что обходилось им не менее чем в полета рублей! И это не считая стоимости рабочего времени, потраченного ими на оформление и отправление такого требования. Есть ли ещё хоть одно государство в мире, которое ради того, чтобы содрать одну копейку со своего гражданина, готово угробить на это сотню рублей, то есть в десять тысяч раз больше?

2 января 1973 года у нас с Еленой родилась вторая дочь — Инна. Это было красивое, как ангелочек, существо с пушистыми волосами и басистым смехом, когда ей делали «козу». В отличие от забот с Иришкой с ней, конечно, было легче благодаря той же Иришке, на которую можно было оставить сестрёнку при острой необходимости. Очень ненадолго сразу после рождения второй дочки к нам на помощь приезжали мама и бабушка Елены из Ульяновска. Помощь эта была кратковременной, а другой не имелось, и заботы о детях, доме и муже, днём и ночью отбывающем на службу, не могли не сказаться на Елене. Она очень похудела, стала нервной, давала о себе знать хроническая усталость. Но нас уже ждали перемены, которые несколько облегчили мою милицейскую жизнь и позволили взять на себя часть повседневных домашних забот.

Весной 1974 года меня неожиданно вызвали на беседу к начальнику областного УВД — генералу Виктору Ивановичу Цветкову. Человеком он был очень строгим, не делал послаблений никому, даже своим заместителям. До этого вызова я видел его несколько раз, в основном на утренних докладах дежурных смен по УВД, в которых я оказывался примерно раз в квартал как следователь, по специальному графику.

Беседа началась с того, что В. И. Цветков предложил мне занять должность начальника отделения боевой и служебной подготовки личного состава органов внутренних дел области. Смутно представляя это отделение в виде какого-то организационно-методического центра в структуре отдела кадров УВД области, тем не менее я без раздумий согласился.

Тут же в беседе выяснив, что я живу в квартире с подселением, Цветков дал указание о выделении мне трёхкомнатной квартиры в только что построенном для УВД доме на Фактории, рядом с конвойной частью. Этот жест начальника был очень щедрым, если учесть, что жилищная проблема для сотрудников милиции существовала. Но уже после переезда я не один раз пожалел, что согласился на это жильё. Ежедневные полуторачасовые поездки на работу, да ещё с Иришкой (в детсад), в один конец в двух переполненных трамваях (с пересадкой) — в автобус залезть было невозможно, — отнимали массу времени и сил, и это не считая погодных неудобств в виде мороза, дождя и других «прелестей». Нередко можно было видеть трамваи с людьми, стоящими на ступеньках и уцепившимися за поручни, а то и забравшимися чуть ли не на крышу сзади вагонов. Плюс к этому квартира оказалась на пятом этаже, без лифта, вода частенько туда не доходила — днём не хватало давления в трубах, — поэтому приходилось вставать ночью, чтобы помыться и пополнить её запас. Порой в доме воды вообще не было; приезжала машина с цистерной, и надо было успевать с работы, чтобы её застать и набрать воды для питья, мытья, стирки, туалета и т. д. Кроме того, квартира была очень холодной, зимой детей приходилось тепло одевать и укрывать двумя одеялами, а иногда приходилось ещё и сверху накидывать мои шинель и шубу-тулуп (была у меня и такая в то время).

Намучились в бытовом плане в этот период мы изрядно, но жили очень дружно.

Передав бумаги и дела по следственному отделению назначенному вместо меня новому начальнику Николаю Фёдоровичу Кичину, бывшему начальнику Приморского райотдела милиции, я со всем рвением взялся за абсолютно новое для меня дело. И хотя с точки зрения организации с этим новым делом я справился, но по своим личностным качествам тяготился этой работой. Её характер требовал моего личного участия в организации и проведении по должностям личного состава учений, сборов, соревнований, как спортивных, так и профессиональных. И самым сложным при этом, конечно, было учить личным примером. Так, если после нескольких тренировок я стал неплохо владеть средствами вооружения, которыми обеспечивались в то время подразделения и органы внутренних дел, то показать личные успехи в беге или в подтягивании на перекладине я не мог, так как по этим видам физической подготовки не дотягивал и до средних показателей. Моё самолюбие не хотело мириться с такой ситуацией. Именно поэтому, наверное, в молодости я предпочитал заниматься классической греблей на байдарке, боксом и некоторое время штангой. Но без ложной скромности надо сказать, что с точки зрения выполнения функций, которые возлагались на отделение, эта служба стала заметной, заняла своё надлежащее место, с ней стали считаться, что, естественно, положительно повлияло на отношение руководителей подразделений всех уровней к вопросам боевой и профессиональной подготовки личного состава.

Кстати, на этой должности 30 апреля 1974 года меня переаттестовали, и из офицера милиции я преобразился в офицера внутренней службы. Пришлось поменять милицейскую форму на общевойсковую.

К весне 1975 года стало известно о создании нового факультета в Академии МВД — по подготовке руководителей горрайорганов внутренних дел, и я сделал всё, чтобы попасть в кандидаты на поступление в Академию на этот факультет, использовал возможности, которые мне давала работа в кадровом аппарате УВД.

На это у меня были особые причины: имея только гражданское высшее образование, я понимал, что без специального милицейского образования карьеру не сделать.

Перед убытием в Москву оформил отпуск и даже ухитрился пройти горнило проверок на благонадёжность, чтобы впервые побывать за границей — в Югославии и Румынии — по автобусной туристической путёвке, правда, под бдительным оком старшего (вернее, старшей) и тайным надзором комитетчика, который обязательно присутствовал в каждой группе под видом рядового туриста.

Югославия у нас в стране считалась одной из социалистических стран, но с «душком» капитализма, и поэтому значительно отличалась от нашей Родины. А Румыния — рядовая соцстрана, но бедная, то есть люди там жили хуже нас. Но если в Югославии мы посетили много городов и даже дня три отдыхали в одном из отелей на берегу Адриатического моря, то в Румынии, кроме городов Бухарест и Темишоари, нигде практически не останавливались.

Не знаю, кто придумал такой маршрут, но мы воочию смогли убедиться в преимуществе югославской экономики с капиталистическим уклоном над чисто социалистическим укладом Румынии.

В Югославии нас поразило — да просто убило — обилие магазинов и товаров в них, включая кока-колу и жевательную резинку (жвачку), про которые мы — во всяком случае я — думали, что их употребляют только на Западе.

В Советском Союзе в середине 70-х годов очень модными были чёрные лакированные туфли, а также материал под названием «кримплен» (100 % синтетика), из которого шились платья, женские и мужские костюмы и брюки. Но всё это у нас можно было достать по большому блату. И вдруг мы в Югославии чуть ли не в каждом маркете видим огромные сетчатые корзины по пояс в высоту, наполненные этим самым кримпленом и этой лакированной обувью, причём туфли не были собраны в пары, а правые и левые их части, благодаря стараниям советских туристов, были разрознены. Многие наши люди, оказывается, знали об этом и, когда подъезжали к магазину, толпой из автобуса бежали к этим корзинам и рылись в поисках нужной вещи или пары одинаковых туфель. Югославы уже этому не удивлялись, а только с усмешкой проходили мимо, глядя на кольцо пятых точек, окружавших корзины, как оказалось, с уценённым барахлом.

Несмотря на страстное желание приобрести пару обуви — кстати, она, по нашим меркам, стоила копейки, — я не мог заставить себя принять участие в этом действе, а поэтому остался без новых туфель.

Зато мне очень повезло со значками, которые я коллекционировал уже несколько лет и часть (штук сто) взял с собой для обмена при случае за рубежом, чтобы пополнить свою коллекцию. Но, как ни удивительно, в Югославии значков не оказалось. Их не было ни в одном магазине. Более того, когда кто-то из югославов видел на советском туристе значок, то просьбы его подарить было не миновать. С обменом у меня ничего не вышло, но и дарить значки я не собирался, так как никаких побудительных мотивов к этому у меня не было.

И вот в одном из магазинов продавец случайно увидел у меня эти значки (они всегда были у меня в сумке) и стал просить продать их ему. После недолгих колебаний я отдал ему всё, что было. Полученная взамен сумма оказалась вдвое больше той, которую нам разрешили взять с собой в Югославию. Конечно, всю валюту я потратил на сувениры и подарки. Купил Елене кримпленовое белое платье, которое она потом с удовольствием носила, и два отреза такой же ткани, но других цветов. Кроме того, купил недорогую икону, несколько книг и подарки детям.

Ну а в Румынии забот с выбором подарков не было, потому что и покупать-то было нечего. В магазинах всюду продавались банки с толстолобиком в томате китайского производства, но с русским текстом на этикетках и книги с портретами Мао Цзэдуна на обложках. На прилавках всё же были мясные продукты, в том числе колбаса и копчёности, а также кожаные изделия. Присутствовали ещё кое-какие товары вроде китайских зонтиков.

Наличие китайских продуктов и ширпотреба объяснялось просто: Румыния в то время горячо дружила с Китаем, а с СССР была в очень прохладных (если не сказать хуже) отношениях. Наличие мяса и товаров из кожи объяснялось преобладанием аграрного производства в стране.

Многим из нашей группы, в том числе и мне, неистраченную румынскую валюту пришлось возвращать в банк, так как на хорошие кожаные вещи её не хватало, а покупать колбасу даже в голову не приходило. Но некоторые всё же постарались превратить валюту в товар. Так, один парень из нашей группы купил большой кожаный чемодан, набил его колбасой и благополучно пересёк границу, благо нас нигде никто практически не досматривал.

Наша группа состояла в основном из рабочих-передовиков, награждённых турпутёвками. Молодёжи было мало, но с первых же дней возникли микрогруппки, то есть пары, а я оказался в составе троицы с прорабом-строителем Виктором Сысоевым и инженером Иваном Федосеевым. Так мы тройкой и путешествовали, игнорируя женскую половину группы, за что на полном серьёзе получили выговор от руководительницы. Видимо, мы вызывали подозрение, и она получила указание от тайного надзора разобщить нашу троицу, чтобы «чего-нибудь не вышло». Но мы оказались стойкими солдатиками, отбили все женские атаки и продолжали шляться по заграничным достопримечательностям тройкой до конца тура.

Конечно, впервые оказавшись за железным занавесом, мы на всё смотрели открыв рот, всё казалось диковинным. Интересно было наблюдать, как водитель автобуса и гид категорически отказывались обсуждать с нами югославское житьё-бытьё и при этом оглядывались по сторонам. А когда я попытался сфотографировать резиденцию президента Тито — он же генсек тамошней компартии, — то ко мне подскочили неизвестно откуда взявшиеся человек пять, замахали на меня руками и запретили фотографировать. Но зато в Титовграде, случайно оказавшись там в день рождения Тито, мы стали свидетелями того, как широко, вплоть до сброса из самолётов открыток с текстами, славящими Тито, отмечали это событие.

А в Румынии из автобуса мы увидели — как будто в каком-то историческом фильме — табор цыган и самих цыган, расположившихся кольцом, в центре которого цыган с бородой кнутом стегал молодую цыганку не по-киношному, а она извивалась под ударами и визжала. Однако мне до сих пор кажется, что всё-таки это было представление, то есть понарошку, потому что уж слишком демонстративно всё происходило.

Так или иначе, но от увиденного в Югославии и Румынии у меня не появилось желания остаться и жить в такой загранице: носить кримплен, кушать толстолобика и постоянно озираться по сторонам. Боже меня упаси! А о жизни в капстранах я тогда не имел объективного представления. Слишком мощной была советская пропаганда о «загнивающем капитализме».