Записки диверсанта

Глава 1. Накануне революции

В 1916 году в стране назревало недовольство войной. Начались перебои с продовольствием. Росли цены, хоть на копейки, но росли. Да и та копейка не чета нынешнему рублю.

В тот год я провалился по закону божьему на экзамене за седьмой класс народ был по большей части неграмотным. Семь классов образования было очень много. Да и где было учиться? До ближайшей школы было 30 верст ходу.

Меня один знакомый рекомендовал в Губернское правление. Туда я поступил, выдержав конкурс на замещение вакантной должности писаря–регистратора. В мои обязанности входило регистрировать входящую–исходящую документацию и уметь кратко излагать содержание писем.

Потом другой благодетель способствовал моему переводу на должность делопроизводителя при Тверском губернском правлении по снабжению армии обувью. Руководил, этой работой предводитель дворянства Панафидин — удивительно дельный и образованный человек.

Так я работал до Октябрьской революции. Я жил на улице Грабиловке. Но несмотря на то, что прожил здесь три года, на нашей улице никого не ограбили.

Февральская революция вспыхнула для меня внезапно. Началось восстание рабочих крупных предприятий. Народ вышел на улицы. Восставшие убили вице–губернатора, нескольких жандармов и, главное, сожгли охранное отделение — здание, где сосредоточивались все документы контрразведки.

Вместе с любопытствующей публикой довелось побывать на экскурсии в местной тюрьме и даже отобедать там. Кормили заключенных в ту пору, надо сказать, неплохо.

После Октябрьской революции Панафидин уехал. Все руководство разбежалось. Я остался вместе с пятью–шестью писарями заведовать делопроизводством. К 1918 году я стал заведующим производства.

Шла национализация. Проводилось это, надо сказать, довольно вежливо. Старым хозяевам предлагались должности технических руководителей. Директорами назначались рабочие.

Эти фабриканты, как я видел, жили довольно скромно. В большинстве случаев они смирились со своим положением. Те, кто не смирился, уходили или участвовали в саботаже, но таких случаев я видел мало.

Работа у меня шла неплохо. В июне положение с продовольствием не улучшилось, но зато вместо двенадцатичасового рабочего дня ввели восьмичасовой, ввели отпуска. Тут началась гражданская война и меня призвали в армию. В течение месяца нас обучали незаметно проникать и оставаться незримым в тылу противника.

Глава 2. 1919 год

Август. Жаркий день. На холмистой равнине южнее города Корочи Курской губернии то и дело вспыхивают черные столбы артиллерийских разрывов. Торопливо стучат пулеметы.

Я лежу в окопе и вижу, как слева, на фланге роты, поднимаются и бегут вперед бойцы. Пора и нашему взводу! Опираюсь на левую руку, подтягиваюсь, вскакиваю и вместе с товарищами тоже бегу вперед. Глаза заливает пот. Ладони срастаются с винтовкой.

— Урр… А–а-а–а! — несется над полем. Повизгивают пули. Словно споткнувшись или натолкнувшись на невидимую стену, падает сосед. Скорее на землю! Прижаться на миг к теплой запыленной траве, где как ни в чем не бывало ползают по стебелькам букашки с полированными крылышками! Передохнуть, переждать, чтобы через минуту, обманув смерть, снова броситься навстречу взрывам и пулеметам!

Наш 20–й стрелковый полк атакует деникинцев. Перед фронтом полка — хотя и отборные, но уже обессиленные части марковской дивизии.

Неделю назад марковцы били нас, а теперь господам офицерам приходится туго. Обстрелянные, исполненные ненависти, мы рвемся вперед. Сваливаемся в оставленные врагом окопы.

— Занять оборону!.. Занять оборону!.. — передают по цепи приказ.

Только теперь я чувствую боль в ноге. Нагнулся — по обмотке расползается пятно крови. Ниже колена жжет огнем: в голень впился осколок снаряда.

К вечеру нас сменяют. Прихрамывая, бреду вместе с другими бойцами к домикам на окраине Корочи. Тут, на полу одной из хат, мы вповалку спим до утра. Только сон у меня беспокойный. В раненой ноге что‑то сверлит и дергает. На рассвете, с трудом задрав штанину, вижу, что голень распухла и воспалилась. Пробую встать. Куда там! От боли чуть не грохаюсь на пол. Голова кружится. Перед глазами разноцветные пятна.

— Н–да… Вон как тебя… — озабоченно говорит отделенный. — Надо в лазарет.

Везут в лазарет. В вагоне военно–санитарного поезда запах йодоформа, гнойных ран, запекшейся крови. Стоны, бред.

Еле ползем от станции к станции.

Под Ельцом едва не попадаем в лапы прорвавшихся через фронт казаков Мамонтова.

Кто может ходить — выбираются в тамбуры, проталкиваются к окнам, костерят врачей и санитаров, требуют, чтобы дали оружие.

Но поезд благополучно проскакивает опасный перегон. Еще день — и мы в Туле. Тут хороший госпиталь, тут мне помогут!

Однако лица врачей, осматривающих ногу, хмуры, непроницаемы. Они переглядываются, перебрасываются латинскими словами, а один с беспощадной ласковостью треплет по плечу:

— Нужна ампутация, дорогой. Выше колена. Согласны?

Ампутация? Это значит, ногу отрежут? В девятнадцать лет не смогу ходить, как все люди? Стану калекой? Одним из тех, кто по–птичьи прыгает на костылях, елозит по мостовым? Нет! Резать не дам!

— А нельзя вылечить, доктор? — с отчаянием спрашиваю я.

Хирург пожимает плечами:

— Начнется общее заражение крови — умрете..

— Ну и пусть! Пусть!.. Да ведь, может, еще и выживу?..

В палате лежу ничком, подавленный и растерянный. Как же так? Махонький осколочек, — и вдруг отрезать всю ногу. Неужели придется соглашаться?

— А ну покажись!

Возле койки стоит пожилой военный фельдшер Иван Сергеевич. Откинув тоненькое серое одеяло, он внимательно осматривает мою правую, уже распухшую, как бревно, ногу.

Сейчас выругает, назовет дикарем за то, что не послушал врача.

— Молодец, что не дал ампутировать! — говорит Иван Сергеевич. — Разве это гангрена? Вылечим!

Не верю своим ушам. А Иван Сергеевич уже приказывает санитарке принести чистые бинты.

— Чтобы жар уменьшить, обложу твою ногу подорожником, вояка! — утешает фельдшер. — Хотя наука и не жалует это бабкино средство, оно верно действует. Не горюй!

И Иван Сергеевич лечит меня по–своему, часто меняя повязку с компрессом из подорожника. Впрочем, ничего другого, более радикального, в госпитале, похоже, и нет.

Молодой хирург на обходах недоверчиво хмыкает, но не ругает фельдшера, доверяя его большому опыту.

И чудо свершается. Температура начинает падать, жжение в голени постепенно слабеет.

По ночам в заснувшей палате, слушая далекие гудки паровозов, я вижу всю свою короткую жизнь. Гудки напоминают о будке, где год тому назад жила наша большая, в восемь человек, семья, перебивающаяся из кулька в рогожу. Разве на шестнадцать отцовских рублей в месяц прокормишь такую ораву? Работают в доме все. Мы, ребятишки, помогаем матери по хозяйству, пасем корову, старшие сезонничают на торфоразработках. И даже походы на реку Шошу, петляющую в лугах позади будки, даже прогулки в лес преследуют вполне определенные цели: наловить рыбы, набрать грибов и ягод, надрать коренья. Приходить с пустыми руками не положено, и совестно. Зато дороже любых подарков и развлечений — уважение старших, идущая из глубины сердца теплая родительская ласка…

Часами сидел я у насыпи, глядя как завороженный на проносящиеся мимо нашей будки поезда. Казалось, нет на свете силы, способной сдержать их бешеный бег. Однако мы, ребятишки, знали: отцу поезда подчиняются. Если он выйдет к полотну с красным флажком или фонарем, покорно заскрипит тормозами самый неукротимый курьерский…

Однажды вьюжной ночью я проснулся от грохота взрывов. Оказалось, отец обнаружил лопнувший рельс и, не надеясь, что машинист заметит красный сигнал, положил на рельсы петарды. Они и задержали состав.

Этот случай так поразил мальчишеское воображение, что отец долго–долго представлялся мне человеком сказочной силы.

Впрочем, в отрочестве я понял еще другое: и отец, и я, и мои братья, и тысячи таких же простых людей оттеснены на задворки жизни, обречены на изнурительный труд, на безграмотность…

Мне повезло. Моя юность совпала с очистительной революционной бурей. В октябре 1917 года я вместе со своими фабричными дружками, Мишей Ягодкиным и Колей Медведевым, вступил в боевую группу, созданную городским Советом рабочих и солдатских депутатов. Этой группе поручалось задерживать контрреволюционные войска, направлявшиеся к Петрограду по железной дороге.

Командовал группой прибывший с фронта артиллерист, зять стрелочника Василия Григорьевича Лошкарева. «По знакомству» и я попал в эту группу вместе с сыном Лошкарева Иваном — очень сильным и скромным рабочим парнем.

Группа была малочисленной, оружия мы не имели, но все же смогли задержать несколько составов с солдатами, заваливая пути бревнами, выводя из строя семафоры.

Я считал себя счастливым человеком, когда попал в действующую Красную Армию и получил оружие. Даже суровое боевое крещение не охладило мой пыл.

Случилось так, что в одном из первых боев полк понес тяжелые потери. К нашему удивлению утром началась стрельба не со стороны врага, а в нашем тылу и на нашу роту сзади, из высокого подсолнуха, выскочили белогвардейцы. Оказалось, что нас обошли. Из‑за измены одного бывшего царского офицера, наша рота почти полностью попала в плен к Деникинцам.

Нас построили в колонну и повели в тыл деникинцев. По дороге встретился эскадрон кавалерии. Они требовали, чтобы У нас на спине вырезали красные звезды. Конвоиры не дали. Многим достались удары плеток.

Когда уже было жарко, нас привели в какую‑то деревню и поместили во дворе школы. Хотелось пить. Местные крестьяне принесли нам воды, хлеба, огурцов и даже несколько мелко нарезанных кусков сала. С нами должен поговорить священник, чтобы после беседы решить кого в расход, кого на шахты, а кого в армию. Мне и некоторым другим, у кого не было на груди крестиков, встреча с священнослужителем не улыбалась. К счастью он не пришел.

На ночь нас поместили в один из классов сельской школы. Был конец июля, ночь наступила поздно, луны на небе не было и стало совершенно темно. Нас было около пятидесяти человек. Из командного состава остался наш взводный Семен Иванович Родин. Он был коммунистом, но его не выдали. Охраняло нас всего семь солдат. Они были усталыми, легли на пол и вскоре уснули, кроме того, который прохаживался снаружи и много курил, и другого, севшего у двери. Нам дали ведро, его скоро наполнили, и от него шел запах.

Родин, вместе с Андросовым попросили разрешения вынести ведро в уборную, которая была во дворе. Часовой разбудил одного из спавших солдат, и тот, взяв винтовку, вывел Андросова с ведром. Они благополучно возвратились. Солдат плюхнулся на пол и вскоре уснул. Часа через два ведро было опять полно. Часовой на этот раз не стал никого будить, а подозвал своего напарника и тот повел нас в уборную. Когда мы вернулись в класс, охранявшие нас белогвардейцы уже стояли без оружия. Они умоляли их не убивать и соглашались вместе с нами прорываться к красным, которые, судя по грохоту артиллерии, не отошли. Как потом оказалось. Родин и Андросов привлекли еще нескольких своих красноармейцев и во время выноса ведра улучили момент и обезоружили часового, а когда мы возвратились обратно, наш конвоир — даже не пикнул, когда Андросов выхватил у него винтовку.

Решили уходить разбившись для надежности на три группы. Я оставался в своем отделении, которым командовал смелый воин. На день расположились в овраге. Мучила жажда, ломали и жевали траву. Недалеко шел бой и в следующую ночь мы вышли в расположение своих войск, приведя двух конвоиров. Вышли к своим и две другие группы, и снова на передовую. Согласились воевать против белых и наши бывшие конвоиры.

Опять бои, и опять окружение в занятой врагом Короче. Мне удалось нырнуть в один подвал, в котором я просидел до ночи. Ночью я вышел. Один в занятом врагами городе. Куда идти и как? В первую ночь я не смог выбраться из города и спрятался в заброшенном саду. Второй день пролежал в крапиве. К крапиве подошла лошадь. Она могла привлечь людей к моему укрытию. Взяв шомпол, я ткнул ей в морду. Она ушла. Так я скрывался до вечера. Пробродив всю ночь, днем вышел к сараю, в котором и решил скоротать еще один день. Сарай был набит хорошим душистым сеном и овсяной соломой. Я уснул. Наступила еще одна ночь. Пора было уходить, но сарай оказался заперт. Удалось вылезти через крышу.

Постучал в окно к хозяину. Он накормил и помог выбраться из города. Только через пять суток через реку Корочу вышел к своим.

Уже тогда, во время скитаний по деникинским тылам, я твердо усвоил три истины: первая — и в тылу врага нужно оставаться человеком; вторая — никогда не выпускай из рук оружия; третья — лучшим союзником за линией фронта является ночь…

Я лежал на койке и улыбался, а на меня косился забинтованный сосед, личность чрезвычайно флегматичная, крайне немногословная, но острая на язык — сапер Петр Пчелкин, прозванный ранеными за полноту и медлительность Шмелем.

Как ни молчалив был Шмель, а лежать бок о бок добрых три недели и не разговаривать о своей армейской жизни невозможно. И Пчелкин рассказал мне о людях сильных, смелых и смекалистых, несущих на своих плечах большую тяжесть боев, о людях, которые созидают в кромешном аду войны, а если нужно — разрушают созданное, чтобы, после победы созидать вновь.

Я услышал о бесстрашных и отчаянных подрывниках, пробирающихся в тыл белых, чтобы разрушать их железные дороги и мосты.

Может, и не очень складно рассказывал Шмель, но в корявых словах бывшего крестьянина было что‑то взволновавшее меня. Теперь я понимаю — рядовой Петр Пчелкин был поэтом своего нелегкого дела. В его душе жила суровая романтика своей специальности.

А тут еще появился в палате мой земляк Архип Царьков, первый плясун на все Войново, весельчак и балагур. Он тоже оказался сапером и безоговорочно решил, что расставаться нам, коли уж встретились, не след.

Волнующие рассказы Шмеля, задорная убежденность Архипа и естественное нежелание разлучаться с хорошими товарищами — все это сыграло свою роль.

Друзей выписывали. Попросился на выписку и я. В части 9–й стрелковой дивизии как раз набирали саперов. Хотя рана еще не зажила, я отказался от отпуска. Царькова, Пчелкина и меня зачислили в 27–ю отдельную саперную роту.

Так началась моя служба в инженерных войсках Красной армии. Служба, которая определила всю мою дальнейшую жизнь.

Глава 3. 1921 год

Прошло почти два года. Мы наступали. Бои шли с переменным успехом. Свирепые ветры продували Арбатскую стрелку. Слева — Азовское, справа — Гнилое море. Ни построек, ни топлива. Сто двадцать километров мы прошли, разводя костры из выброшенных на берег водорослей и обломков деревьев. Рассчитывали каждый глоток воды. И наконец схватились с врагом… Участь врангелевцев известна.

Нас бросили в Керчь очищать катакомбы от последних белых банд. А из Керчи по льду пролива в стылом январе — на Кубань. А с Кубани — в Махачкалу.

А оттуда — через Баку в Грузию… Там, как говорили политработники, народ и часть армии восстали против реакционного буржуазного правительства, продавшегося империалистам. Однако в Тифлисе развернулись упорные бои, в которых погиб командир дивизии Курышко. В дальнейшем грузинская армия не оказывала серьезного сопротивления.

Ранней весной 1921 года наша 9–ая дивизия вышла к Черному морю в Батум.

Менялись участки фронтов, менялась погода, менялись люди вокруг нас, но одно не менялось — родная дивизия, родная рота.

Я ни разу не пожалел, что послушал друзей и пошел в инженерные части.

Приходилось трудно, круто, горько. Но ведь что бы там ни случилось, мы шли вперед. Мы побеждали!..

В июне 1921 года мы все еще стояли в Батуме. Армия сокращалась. Мне представлялся выбор — демобилизация или учеба в военном училище. Я не раздумывал. Жизни вне армии я уже не представлял. Что может быть почетнее и важнее, чем служба народу в Вооруженных Силах Советской Отчизны?

Попросился направить на учебу. Получил рекомендации, характеристики и вскоре выехал в Москву, в ГУВУЗ — Главное управление военно–учебных заведений.

Много довелось впоследствии читать о Москве двадцать первого — года. Какими только эпитетами не награждали ее наши недруги! И темная, и оголтелая, и одичавшая!

Москва и впрямь была грязновата. Некоторые бульвары днем походили на толкучку, а ночью — на пустырь. Вместо магазинов всюду были распределители, где неизвестно что и когда распределяли.. В городе горели лишь немногие керосиновые фонари. По скверам бродили в отрепье беспризорники. На Сухаревке шла меновая торговля, то и дело слышался вопль: «Держи вора! "

Иным москвичам, выбитым из уютного быта многокомнатных квартир и особнячков, такие картины наверняка представлялись неким преддверием страшного суда. Но другое, совсем другое впечатление произвел город на меня и моих товарищей. В наших сердцах жили самые светлые надежды, и все вокруг вовсе не казалось тогда мрачным.

Рано утром мы видели спешивших на заводы и в учреждения людей, переполненные трамваи.

Мы не только верили, а знали: всякие напасти — явление временное. Порукою тому древние стены Кремля, за которыми работает Владимир Ильич Ленин!

И конечно, прежде чем пойти в ГУВУЗ, мы постояли на Красной площади, послушали бой курантов, недавно начавших играть «Интернационал».

Разговор в ГУВУЗе оказался коротким. Взяли наши командировочные, рекомендации, аттестаты, выдали паек и отправили в Одессу держать экзамены в военно–инженерное училище.

В училище попали прямо к вступительным экзаменам. Желающих учиться было немало, но я не волновался. В высшем начальном училище меня считали одним из первых учеников. Не любил только зубрить закон божий. Но ведь здесь закона божьего, слава богу, нет. Однако по конкурсу не прошел.

Во время нахождения в Одессе туда прибыл Лев Троцкий. Весь Одесский гарнизон был собран на плацу недалеко от инженерного училища. Все красноармейцы были в белых нательных рубахах и подштанниках, подпоясанных ремнями, в ботинках с обмотками и в буденовках. Это было впечатляющее зрелище! Для Троцкого и его окружения была сооружена небольшая трибуна. Никаких усилителей не было. Была тишина, а Троцкий говорил очень громко и часто жестикулировал. Его речь закончилась громким «Ур–ра–а! ".

Невесело тянулся обратный путь в Москву. Принимавший меня командир, покачав головой, углубился в анкету, словно мог в ней вычитать, как поступить. И что‑то вычитал! Его озабоченное лицо смягчилось.

— Послушайте! Почему бы вам не пойти в школу военно–железнодорожных техников? Ведь вы с детства, можно сказать, железнодорожник!

Профессия отца продолжала определять мою судьбу.

Я, сапер — согласился.

Школа железнодорожных техников помещалась в Воронеже.

Наученный горьким опытом, я засел за алгебру и геометрию Киселева, повторил весь курс и вступительные экзамены сдал на «отлично».

В сентябре зачислили в курсанты.

— Поздравляю, товарищи! — сказал начальник 4–й Воронежской военно–инженерной школы выстроенным на плацу курсантам. — С завтрашнего дня — за дело!..

Первым делом оказалась заготовка дров. С топливом по всей стране было туго. Воронеж исключения не составлял. Наша школа помещалась в кирпичном здании. Стекол в окнах почти не было, и оконные проемы забивали досками, утепляли сухими листьями и опилками. Не заготовь дров — замерзли бы зимой, как мухи.

Долги зимние ночи, но усталым курсантам они кажутся очень короткими.

Паек скудноват, а мы еще добровольно отчисляем часть продуктов в пользу голодающих Поволжья. Плохо с освещением.

В те годы существовало повальное увлечение коммунами. Возникли коммуны и в воронежской школе военно–железнодорожных техников. Члены коммун вместе занимались, делились всем, что имели.

В нашу коммуну кроме меня входили Федор Панкратов и Александр Азбукин, ребята толковые, энергичные.

Мы поставили себе цель: сдать экстерном в январе 1922 года за второй семестр первого курса и за первый семестр второго. Закончить двухгодичную школу за год.

Одни преподаватели сомневались в успехе такого предприятия, другие — поддерживали нас.

Дней отдыха не стало. С неимоверным трудом мы догнали второй курс и тогда приняли еще одно решение: закончить учебу на «отлично». И мы получили по всем предметам высшие оценки. Всех троих наградили в день выпуска именными часами.

Незадолго до перехода на второй курс меня, как фронтовика и отличника, приняли кандидатом в члены Коммунистической партии. Надо ли говорить, какую я испытывал радость и гордость!

Глава 4. 1922 год

Осень. Школа военно–железнодорожных техников окончена. Наша коммуна получила назначение в Киев, " в 4–й Коростенский Краснознаменный железнодорожный полк.

Мне не забыть своего нового командира роты Александра Евдокимовича Крюкова, участника первой мировой и гражданской войн.

Александр Евдокимович принял меня и моих товарищей, будто родных сыновей. Он заботился о нашем жилье, обмундировании. И, что самое важное, ничем не подчеркивал своего старшинства.

Ротный был требователен, но держался доверительно, и это подкупало, усиливало наше к нему уважение.

Все мы трое, члены воронежской коммуны, командных навыков не имели. Случалось поэтому, что на занятиях с красноармейцами допускали ошибки. Александр Евдокимович подмечал каждую из них, но ни разу не поправил нас при бойцах. Лишь после занятий он в самой тактичной форме указывал на оплошности. И как же мы были благодарны за это!

Не жалел времени Крюков и на инструктаж молодых командиров. Вдобавок он как‑то сразу разобрался в склонностях каждого. Заметив, в частности, что мне по душе подрывное дело, тут же постарался назначить меня начальником подрывной команды.

Учеба подрывников сочеталась с практикой.

Вблизи городов и сел находили большое количество зарывшихся в землю, неразорвавшихся снарядов. Моей подрывной команде дел хватает: осторожно откапываем губительные находки, отвозим в безлюдные места и уничтожаем.

Я пользуюсь каждым случаем, чтобы исследовать устройство взрывателей. Делаю первые опыты по выплавлению взрывчатки из снарядов и бомб и убеждаюсь, что это вполне безопасное и выгодное мероприятие. А нужда в тринитротолуоле очень велика. Особенно весной, когда нужно подрывать ледяные заторы, угрожающие железнодорожным мостам.

Уже в ту пору я впервые задумался над созданием портативных мин для подрыва вражеских эшелонов. Всякое может случиться в будущем. Наши мины должны быть простыми, удобными, надежными, а взрыватели к ним — безотказными…

Еще в годы гражданской войны мне довелось познакомиться с устройством громоздких, сложных противопоездных мин замедленного действия, которые называли тогда «адскими машинами». В 9–м инженерном батальоне было несколько таких мин. Саперы поставили только одну из них на участке Батайск- Ростов. Остальные впустую провозили всю гражданскую войну в обозе. Нет, не такие неуклюжие махины нужны Красной Армии!

Я начинаю регулярно читать военные журналы, изучать минно–подрывное дело, жадно пополняю знания и опыт, полученные на войне и в школе. С таким же упорством грызут гранит науки мои товарищи. Учится вся Рабоче–Крестьянская Красная Армия. Подрывная команда, помимо обучения устройству заграждений при отходе, обучалась и диверсиям в тылу противника: на тот случай, если войска окажутся на занятой врагом территории. Необходимость такой подготовки исходила из установки М. В. Фрунзе, который считал, что войска должны быть приспособлены и к действиям в тылу противника тоже. Это резко повышает их боеспособность.

Быстро улучшается жизнь в стране. Успешно возрождается разрушенное двумя войнами хозяйство. Начался новый, 1924 год. Политика большевиков торжествует. И вдруг тяжелое горе обрушивается на партию, на народ. Морозным январским днем приходит весть, в которую страшно поверить; не стало Владимира Ильича Ленина.

Безутешно рыдают гудки всех паровозов и заводов. Люди застывают на улицах там, где застигло их горе.

Что будет с партией, страной, народом? — этот вопрос в глазах у каждого.

И как бы в ответ на него — ленинский призыв в партию.

Ты хочешь, чтобы дело Ленина не умерло, чтобы оно жило, чтобы идеи ленинизма преобразили мир? Стань в ряды коммунистов! Всем, чем можешь, послужи партии, отдай ей свои силы. Пусть они невелики, но таких, как ты, — миллионы, и, значит, ваша воля и сила неодолимы!..

Я все еще был кандидатом в члены РКП(б). И так же, как тысячи других, подал в те дни заявление о приеме в члены партии. Я и сегодня не забыл волнения, пережитого в те минуты, когда стоял под строгими, оценивающими взглядами коммунистов полка…

Как начальнику подрывной команды, мне пришлось также заниматься борьбой с диверсантами. Они пускали под откос поезда и подрывали железнодорожные мосты, закладывая в минные камеры и минные колодцы мостов самодельные взрывчатые вещества на основе бертолетовой соли, аммиачной селитры и порохов. Надо было найти эффективный способ противодействия, так как мы были не с состоянии охранять все маленькие мосты, а противник в основном минировал именно их. Что нужно сделать для того, чтобы отучить врага ставить мины?

Мы начали делать мины–ловушки. Они устанавливались на неохраняемых объектах и взрывались при входе на сооружения. Одной ловушки было достаточно, чтобы оглушить человека, но не убить его. Несколько подобных ловушек отучили бандитов минировать наши объекты. За это мы получили благодарность от самого Якира.

Вскоре после этого меня направили в командировку. Место назначения и характер задания не были определены.

В служебном вагоне все выясняется. Комиссия под председательством Е. К. Афонько, в которую я включен, будет работать под непосредственным руководством командующего войсками Украинского военного округа товарища Якира. Работа связана с укреплением приграничной полосы. Нам предстоит обследовать железнодорожные участки на границах с Польшей и Румынией, подготовить их к разрушению и минированию в случае внезапного вражеского вторжения. Я в комиссии единственный командир–подрывник. От меня ждут предложений по созданию заблаговременных минных устройств.

Все это весьма лестно, но очень смущает. В конце концов, кто я такой? Командир роты, всего лишь командир роты, да и то без году неделя! Вдруг не справлюсь?

Надо справиться! Обстановка этому способствует. Председатель комиссии на редкость организованный человек. Бритоголовый, могучего сложения, Е. К. Афонько даже в дороге не забывает о ежедневной зарядке. А ведь у него дел не счесть…

Комиссия объезжает приграничные участки на глубину до 250 километров. Мы осматриваем железнодорожные мосты, большие трубы, депо, водокачки, водонапорные башни, высокие. насыпи и глубокие выемки.

С утра до поздней ночи в любую погоду вышагиваем по шпалам, по сырому балласту. Прикидываем, измеряем. А возвратясь в салон–вагон, начинаем скрупулезные подсчеты и выкладки.

Горьковатый запах паровозного дыма уже прочно въелся в одежду. Серые шинели не высыхают за ночь. Прошел месяц, кончился второй, а наш вагон все кочует.

Как‑то в октябре подползаем к станции Мозырь. С утра морозит. Ветер сечет лицо. Ух, невесело будет лазить по опорам и фермам горбящегося над Припятью моста! Но, кроме нас, лазить некому, так уж лучше не откладывать дело в долгий ящик.

Меня сопровождает начальник военизированной охраны моста, молодой, но склонный к полноте парень. Он щеголяет выправкой, поминутно поправляет кобуру нагана и вообще хочет показать, что они здесь не лыком шиты.

Осматриваю фермы. Доходит очередь до глубоких минных труб.

Начальник охраны остается на мосту, а я спускаю в трубу электрический фонарь. Всматриваюсь. И застываю на месте. В трубе лежит заряд динамита, покрытый густым маслянистым налетом…

— Придется закрыть движение по мосту! — говорю я начальнику охраны.

Тот белеет. Нижняя толстая губа его беспомощно отвисает. Но мне не до начальника охраны. Тороплюсь к членам комиссии, чтобы доложить о страшной находке.

Студенистый динамит, покрывшийся маслянистым налетом, крайне опасен. Он чрезвычайно чувствителен к механическим воздействиям. Достаточно небольшого удара, даже трения, чтобы динамит взорвался. Инструкции требуют уничтожать это вещество, избегая переноски…

Комиссия встревожена. И пока я обследую другие минные трубы, уже летят донесения в штаб округа и в Народный комиссариат путей сообщения. Движение по дороге прерывается. Надолго ли? Очевидно, надолго: я обнаруживаю заряды динамита с выпотевшим нитроглицерином и в других опорах. Чистая случайность, что мост до сих пор цел.

На обмякшего начальника охраны тошно смотреть. Он забыл о выправке, суетится, пытается всем объяснить, что он здесь недавно. Улучив минуту, спрашивает меня:

— Ведь заряды давнишние? Правда давнишние?

Он ни в чем не виноват, бедняга. Заряды действительно старые. Но я отвечаю очень сухо. Неприятен не умеющий владеть собой человек. Впрочем, начальнику охраны мой тон неважен. Ему важно услышать, что он тут ни при чем. И толстое лицо парня расползается в неуверенной улыбке.

— Что надо предпринять? — спрашивает меня председатель комиссии. — Учтите, задерживать движение на большой срок нельзя.

— Сейчас, Евсевий Карпович, движение невозможно! Прошу вызвать команду подрывников. Желательно — команду моего полка.

Никто не спорит. Вызов команде посылают немедленно. А я стараюсь держаться в стороне, чтобы избежать вопросов: ведь сам не знаю, как поступить. Ни один из известных мне способов разминирования не кажется пригодным. Начни вынимать динамит, кто поручится, что не погубим бойцов и не подорвем мост? Я лично не поручусь. Мне на занятиях достаточно много твердили, что динамит с маслянистым налетом особенно чувствителен к механическим воздействиям. Его надо просто взрывать. А как? Вместе с мостом, что ли?

— Думай! Думай, черт тебя возьми! — говорю я сам себе. — Думай!

Не хочется ни есть ни пить. Усталый и мрачный, прихожу в служебный вагон. Никак не могу отмыть грязные руки. Прошу горячей воды. Горячая мыльная вода смывает жирные пятна мазута.

И вдруг меня словно током ударило: вот он выход! Найден! Надо налить в минные трубы мазута, насыпать опилки, а потом вымывать динамит теплой щелочной водой.

Я еле дождался прибытия своих бойцов. Объяснил им в чем загвоздка, и мы приступили к работе. Какое счастье! Мазут, сухие опилки и горячая вода действовали безотказно. Теперь я мог доложить:

— Мост будет разминирован в ближайшее время!

Целыми днями находился я на мосту. Схватил жесткую простуду, а уйти нельзя. Так и держался, пока не миновала опасность. Да и тут отдыхать не пришлось. Пока возились с мостом, я запустил оформление документации. Пришлось наверстывать упущенное…

Несмотря на непредвиденную задержку, специальная комиссия выполнила работу в срок и заслужила благодарность командующего округом.

В конце ноября я вернулся в полк.

Поездка специальной комиссии на обследование границы была только началом огромной работы, в которую включались все больше людей и целые подразделения.

Перед нами ставилась задача — сделать все, чтобы противник не мог воспользоваться при вторжении нашими дорогами.

Приходилось теперь часто бывать в Харькове и изучать в штабе округа различные документы.

За нами внимательно наблюдали начальник штаба округа П. П. Лебедев и сам командующий Иона Эммануилович Якир.

В конце 1929 года подготовка к устройству заграждений на границе была завершена. В округе подготовили более 60 специальных подрывных команд общей численностью 1400 человек. Заложили десятки складов с минно–взрывными средствами. На всех значительных мостах приграничной полосы отремонтировали минные трубы, колодцы, ниши и камеры. Припасли 1640 готовых сложных зарядов и десятки тысяч зажигательных трубок, которые можно было ввести в действие буквально мгновенно.

Помимо взрывных заграждений создавались и иные. Вся их система увязывалась с системой укрепленных районов.

Теперь можно было относительно малыми силами и в сравнительно короткие сроки сделать на длительное время невозможным для противника движение по нашим дорогам.

В те годы была уже поставлена и другая важная задача: захваченные врагом пути сообщения выводить из строя так, чтобы при освобождении их нашими войсками быстро восстанавливалось движение. Руководство инженерных войск и военных сообщений Красной Армии отчетливо представляло, что этого можно достигнуть, только умело сочетая эвакуацию и разрушение с применением управляемых мин и мин замедленного действия (МЗД). Последние должны были играть главную роль.

В 1928 — 1929 годах армия уже имела ряд противопоездных мин замедленного и мгновенного действия. Некоторыми из них можно было подорвать любой указанный поезд, даже определенный вагон этого поезда. Но имелся. у этих мин один очень существенный недостаток: они срабатывали только при установке под шпалы или вплотную под рельсы. Оставляла желать лучшего и герметичность.

Однако минно–подрывное дело неуклонно прогрессировало. Совершенствовались, в частности, и способы расположения зарядов, увеличивалась надежность их одновременного взрыва на больших объектах и в любую погоду. Надеялись, что в недалеком будущем получим достаточное количество отличных по качеству мин самых различных конструкций, в том числе и противопоездных, допускающих установку вне связи с рельсами и шпалами.

Увы! Их мы так и не получили! В годы сталинского произвола необходимые для армии мины не только не попали в серийное производство, но даже чертежи их погибли вместе с конструкторами.

Никто, конечно, не предполагал этого. Осенью двадцать девятого года, готовясь к маневрам, мы были полны уверенности в лучшем будущем…

Глава 5. Учения

Ночь. Ветер. На одном из участков дороги западнее Коростеня необычное оживление. И. Э. Якир приехал проверять готовность заграждений. Вместе с командующим — начальник военных сообщений, представители Управления юго–западной железной дороги, командиры железнодорожных частей.

Якир и его спутники уверенно шагали в темноте по железнодорожному полотну. Мы, командиры–подрывники, нервничая, шли сзади.

Раздалась команда:

— Приступить к минированию!

Вот теперь будет видно, хорошо мы работали или плохо.

Время тянется невыносимо медленно.

Начальник военных сообщений округа Ф. К. Дмитриев то и дело освещает фонариком циферблат хронометра.

А донесений о готовности к взрыву нет и нет…

Я напряженно вглядываюсь в темноту и, кажется, вижу, как неповоротливо движутся на объектах люди, как медленно вставляют в заряды электродетонаторы. Ах, если бы можно было самому броситься в темень и помочь бойцам! Но надо стоять и ждать. Стоять и ждать.

Якир не произносит ни слова. Он тоже ждет.

Наконец приходит сообщение:

— Все готовы!

Минуту спустя острые вспышки учебных взрывпакетов вырвали из темноты пролеты моста, стрелки, участки полотна. Эхо подхватило гул. Путь «разрушен»!

И все же результаты учения не удовлетворили нас. Во время последних тренировок подрывники действовали гораздо быстрее. Удрученные, поднялись мы в вагон командующего округом для разбора занятий.

Якир не спешил с выводами.

— Прежде всего подкрепиться и согреться! — распорядился он.

Присели к столу. Взяли стаканы с горячим чаем. Нам было не до чаепития…

И вдруг услышали веселый голос командующего:

— Не падайте духом минеры. Я же понимаю, в чем беда, и делаю скидку на присутствие высокого начальства… Раньше‑то действовали быстрей?

— Быстрей, Иона Эммануилович, — отозвался кто‑то.

— Могу вас утешить, — засмеялся Якир, — во время войны большое начальство не будет стоять над душой. Вас это устраивает?

На наших лицах появились ответные улыбки.

— Ну вот и отлично, — одобрил командующий. — А теперь займемся разбором учений и выясним, в чем причина недостаточной четкости ваших действий. Прошу внимания!

Иона Эммануилович был замечательным оратором. Говорил он ясно, образно. Умел обнажить подмеченные ошибки и посоветовать, как от них избавиться. И никакого разноса! Только забота о том, чтобы дело пошло на лад.

Якира не считали добрячком. Он знал цену требовательности. Но когда требовал, каждый чувствовал, что имеет дело не просто с «большим начальником», что перед ним старший, умудренный жизнью товарищ…

Примерно через год, присланная из центра комиссия снова проверяла готовность к устройству заграждений и разрушений на приграничных участках. На этот раз результаты получились иными.. Бойцы, охранявшие мосты (они же и подрывники), действовали слаженно и уверенно.

Шестидесятиметровый мост через реку Уборть под Олевском был, например, полностью подготовлен к разрушению при дублированной системе взрывания за две с половиной минуты.

Не знаю, как это конкретно делалось, но мне известно, что заблаговременная подготовка к устройству заграждений (разрушений) на железных дорогах в приграничной полосе проводилась и в других приграничных военных округах. Для этой цели были изданы специальное Наставление («Красная книга») и Положение («Зеленая книга»). В Наставлении впервые подробно описывалось, как производить порчу железнодорожного пути, мостов и других объектов на железных дорогах. Оно сыграло большую роль в совершенствовании минно–подрывных работ.

«Зеленая книга» — Положение — четко определяла варианты разрушения и порчи железнодорожных объектов в зависимости от того, на какой срок желательно вывести их из строя. Все расчеты сил и средств производились для полного и частичного разрушения. Необходимые запасы минно–подрывных средств создавались для полного разрушения дорог в полосе до 60 — 100 километров от границы, и располагались они вблизи охраняемых объектов.

На занятиях с командным составом подрывных команд особо подчеркивалось, что при решении вопроса о характере и объеме заграждений (разрушений) необходимо тщательно взвешивать последствия, к которым они приведут. Стремиться нужно к тому, чтобы исключить всякую возможность использования разрушенного объекта противником и вместе с тем не создать непреодолимых трудностей для восстановления движения при возвращении наших войск.

На квартире меня ждало письмо. По адресу узнал руку сестры. Бесшабашно вскрыл конверт и окаменел. Сестра писала, что умер отец. Его уже похоронили, не чая дождаться разъехавшихся по стране сыновей…

… Мы находимся в вечном долгу перед теми, кто дал нам жизнь и помог встать на ноги. Почему же мы остро вспоминаем об этом лишь после их смерти?

… Я долго не зажигал огня…

Одиннадцать лет назад, когда я был в Твери, мне сообщили о смерти матери. Она умерла совсем молодой. Непосильная работа на железной дороге и дома, забота о шестерых детях и муже, вечные хлопоты, систематическое недосыпание состарили ее и до времени свели в могилу. Обстоятельства сложились тогда так, что я не смог поехать на похороны.

А теперь вот умер отец. И меня снова не было рядом…

Глава 6. 1930 год

В январе 1930 года меня вызвали в Харьков, в штаб Украинского военного округа.

Над городом стояла морозная дымка. Голые ветви лип опушил иней. Но, несмотря на холод, у продовольственных магазинов с бутафорскими витринами выстроились длинные очереди.

В штабе меня принял начальник одного из отделов Август Иванович Баар. Это был высокий угловатый человек. Про таких обычно говорят: широкая кость. Я знал, что Баар — латыш, но он походил на лесоруба из дремучей тайги, прожившего долгие годы среди молчаливых распадков и кедровника. На красных петлицах Баара красовалось по два ромба.

Протянутая мне рука тоже была рукой лесоруба — большая, жесткая, словно загрубевшая от добротного топорища.

Говорил Баар густым голосом, явно сдерживая бас, и фразы у него получались отрывистые, клочковатые. Я решил, что передо мной угрюмый и замкнутый человек. Насторожился. На вопросы отвечал так же односложно, как они задавались. Беседа наша явно не клеилась. Но вот Баар перешел к делу. сообщил, что мне предстоит обучать партизан.

— Это труднее и сложнее, чем учить молодых красноармейцев. Яснее вам расскажет обо всем товарищ Якир. Пройдемте к нему.

Командующий разбирал бумаги. Поднял лицо, заулыбался. Баар представил меня.

— Со старыми знакомыми разговаривать легче, — сказал Якир.

Он с увлечением рассказал о целях подготовки партизан и методах их обучения. Якир сказал также, что минно–взрывные заграждения не могут на длительный срок вывести дороги из строя. Противник, обладая хорошей техникой, в состоянии восстановить их быстро. Поэтому мы будем готовить партизан для минирования восстанавливаемых противником дорог и других коммуникаций. Наша задача состоит в том, чтобы подготовить диверсантов, незаметных для противника, глубоко законспирированных. Когда противник окажется на нашей территории, партизаны должны превратить восстанавливаемые участки в ловушки.

— Ясно?

— Все ясно, товарищ командующий.

— Очень хорошо. Только здесь существует одно «но»… Товарищ Баар, видимо, предупредил вас, что предстоит обучать людей опытных и заслуженных. Очень опытных! Стало быть, нужно преподавать так, чтобы они не разочаровались. Азы им твердить не надо. Давайте побольше нового. Как можно больше нового! И учтите — в тактике самой партизанской борьбы они пока разбираются лучше вас. Так что не задевайте самолюбие людей и сами учитесь у них всему, что может понадобиться. Ясно?

— Ясно, товарищ командующий.

— Вам поручается важное партийное дело, товарищ Старинов, — уже без улыбки предупредил Якир. — Вы обязаны с ним справиться.

Какое‑то мгновение он пристально смотрел на меня, словно впервые увидев или заново оценивая, и вдруг без всякого перехода строго спросил:

— Кстати, как ваше здоровье? Не мучают последствия ревматизма?

Я несколько растерялся: не ждал подобного вопроса и не мог сообразить, откуда Якиру известно о моем недомогании. Глубокой осенью 1926 года, работая вместе с бойцами в ледяной воде, я действительно заболел ревматизмом, и это дало осложнение на сердце. Но кажется, никому не жаловался на свое здоровье…

— Сейчас чувствую себя неплохо, — поспешил заверить я командующего.

— Ну и очень рад!.. Итак, характер будущей работы вам понятен. Задания будете получать от товарища Баара или его заместителя… Я знаю вас как подрывника. Как подрывника мы и берем вас в отдел товарища Баара. Там, надеюсь, вас сделают еще разведчиком и партизаном.

Повернув голову в сторону Баара, он ждал ответа.

Баар густо пробасил:

— Постараемся, Иона Эммануилович. Товарищ Захаров умеет воспитывать себе помощников…

Якир пружинисто встал из‑за стола:

— Желаю успеха!

Новое дело увлекло и захватило меня. Вначале я обучал будущих партизан только минно–подрывному делу, зато сам учился многому и помногу. Вникал в историю партизанских войн, в тактику партизанской борьбы с противником, в тонкости и премудрости разведки.

Невольно приходилось задумываться над созданием таких инженерных мин, которые можно применять именно в тылу врага.

В одной из бесед с будущими партизанами Иона Эммануилович Якир привел слова Ленина о том, что большевики могут и должны воспользоваться усовершенствованиями техники, должны научить массы готовить бомбы, помочь боевым дружинам запастись взрывчатыми веществами, запалами, автоматическими ружьями.

— Эти слова вождя пролетарской революции, — подчеркивал Якир, — не потеряли значения и в наше время. Они имеют прямое отношение к тем, кому предстоит организовать и возглавить битву с врагом в его тылу, то есть к партизанам. Партизанские выступления не месть, а военные действия!

По личному указанию И. Э. Якира я организовал мастерскую–лабораторию, где разрабатывал с товарищами образцы мин, наиболее удобных для применения в партизанской войне. В этой лаборатории родились так называемые «угольные» мины, с успехом применявшиеся в годы Великой Отечественной войны нашими замечательными партизанами Константином Заслоновым, Анатолием Андреевым и многими другими героями борьбы с гитлеровцами.

Здесь же родилась и обрела плоть идея создания некоторых, теперь широко известных автоматических мин. Мы сконструировали так называемый «колесный замыкатель», впоследствии окрещенный в Испании миной «рапида» (быстрый). Придумали и отработали способы подрыва автомашин и поездов минами, управляемыми по проводам и с помощью бечевки.

Будущие партизаны не только знакомились с устройством этих мин. В случае необходимости они могли теперь изготовить каждую из них. Большое внимание уделялось также самостоятельному изготовлению запалов и гранат, умению рассчитывать и закладывать заряды взрывчатки.

В партизанские отряды подбирались по указанию И. Э. Якира различные специалисты. Помимо совершенствования в основной специальности они глубоко изучали и смежные военные профессии. Каждый минер был и мастером маскировки.

Товарищ Якир заботился о сколачивании крепкого, боеспособного костяка будущих партизанских отрядов и бригад. Он требовал формировать эти соединения так, чтобы в их состав входили и опытные, привыкшие к походам по тылам противника партизаны и молодые кадровые командиры. Перед нами командующий ставил задачу совершенствовать уже известные методы партизанской войны, отыскивать новые возможности, добиваться высокой маневренности партизанских групп и уметь обеспечивать их материально.

В молодости мнение о людях нередко составляешь с ходу, по первым впечатлениям, и не удивительно, что часто ошибаешься. Иногда испытываешь при этом горечь, иногда — стыд.

Я проводил с партизанами занятия по изучению пулемета «люис». Должен заметить, что изучению оружия иностранных образцов наше командование уделяло самое серьезное внимание: ведь будущим партизанам обязательно пришлось бы пользоваться трофейным оружием.

Итак, мы колдовали над пулеметом «люис». Кое–какая практика у меня уже была, и я не очень смущался, хотя в классе находился Г. И. Баар.

Рассказав о тактико–технических данных пулемета, я довольно бойко разобрал его. Но всякое малоизученное оружие обладает весьма неприятным свойством: его легко разобрать, да трудно собрать. В тот раз мне пришлось убедиться в правоте этой невеселой истины. Проклятый «люис» не желал обретать первоначальный вид. Одну деталь я долго вертел в руках, не зная, куда поставить.

Ученики терпеливо ждали, чем закончатся потуги преподавателя. Из деликатности ничем не выдавали своего отношения к происходящему.

И тут раздался густой бас Баара:

— Разрешите мне, товарищ Старинов? Руки чешутся…

— Пожалуйста…

Густав Иванович неторопливо взял в руки пулемет, кинул суровый взгляд в сторону засмеявшегося было товарища и, хмуря брови, однако ловко и очень быстро собрал «люис».

— Вот так мы собирали когда‑то трофейные пулеметы, — сказал Баар, поглаживая своей большой рукой вороненый ствол. — Больше тренируйтесь, тогда будете быстро собирать. Эту работу, товарищи, надо уметь делать механически. А придется — и на ощупь…

Он помедлил какое‑то мгновение, потом извинился передо мной за то, что помешал, и опять передал мне пулемет.

Как я был благодарен за выручку! Баар вовремя спас меня от позора, да еще повернул дело так, будто вся моя вина только в медлительности!

Поборов смущение, я довел занятие до конца. А как только учащиеся разошлись, Баар, прервав мои оправдания, добродушно посоветовал:

— Не жалейте времени на знакомство с подобными «машинками». Пригодится в жизни, поверьте слову! Знать иностранные образцы нам очень нужно. Партизан должен уметь сразу использовать трофейное оружие!

Приятно было почувствовать на плече тяжесть бааровской ладони.

А в правоте его слов мне пришлось убедиться и в Испании, и во время партизанской борьбы в тылу гитлеровцев. Да еще как убедиться!

Со дня конфуза с «люисом» я уже не считал Баара ни замкнутым, ни угрюмым: понял, сколько тепла таится за внешней грубоватостью и кажущейся нелюдимостью этого человека…

Шел 1931 год. Г. И. Баар и М. Э. Якир часто бывали у нас на практических занятиях. Помню их приезд на занятия, посвященные действиям партизанской засады на автомобильной дороге. Темной ночью Якир обошел колонну новеньких грузовиков отечественного производства.

— Какова техника у нас нынче! — радовался командующий. — Это вам не времена гражданской войны! Не по дням, а по часам набираем силу!

Запомнилось и то, как Якир вместе с Бааром стояли на летном поле аэродрома под Харьковом, наблюдая за приземлением партизан–парашютистов.

Якир восхищался новыми самолетами, радовался успешной выброске десанта.

В моей памяти сохранилось выступление Ионы Эммануиловича на выпуске группы командиров, комиссаров, начальников штабов и специалистов, намечавшихся на роль организаторов будущих партизанских соединений. Всего собралось человек сорок, из них больше половины — участники партизанской войны против интервентов на юге.

Якир говорил ярко и убедительно.

— Советский Союз — миролюбивая страна, — говорил он, — и никому не угрожает. Наше миролюбие, настоящее, подлинное, знают все честные люди мира. Но если империалисты на нас нападут, мы дадим им сокрушительный отпор, используя всю свою мощь, в том числе и партизанскую войну в тылу врага. К этому вы, дорогие товарищи, и готовьтесь.

Дальше в своей речи командующий разъяснил, что вести партизанскую войну — наше законное права Ссылаясь на высказывания Владимира Ильича Ленина и Михаила Васильевича Фрунзе, на опыт партизан 1812 года, Якир подчеркивал, что в связи с военно–техническим прогрессом роль и значение партизанских методов борьбы неизмеримо возрастают. И тут он сказал, что Коммунистическая партия, ее Центральный Комитет уделяют большое внимание заблаговременной подготовке к партизанской борьбе на случай вражеского нападения. По указанию ЦК для этой цели выделяются все необходимые материальные средства и подбираются проверенные кадры.

Вышли мы из помещения школы, находящейся на окраине Киева, за полночь. Мигали редкие фонари. Транспорт уже не работал.

— Ну теперь потопаем на своих двоих! — с досадой бросил кто‑то.

— Ни в коем случае! — быстро обернулся на голос Якир. — На моей машине всех развезут по домам. Кстати, у меня есть тут еще дела…

Оглушающе ревут моторы транспортного самолета. Дрожит и вибрирует фюзеляж. Машина набирает высоту.

Где‑то внизу, под тонким днищем воздушного корабля, далекая, погруженная в ночную темень ленинградская земля.

Как всегда перед прыжком, я начинаю ощущать сердце. Оно ширится и норовит вырваться из груди.

Врачи категорически запретили мне прыжки с парашютом. Однако я не обращаю внимания на этот запрет: мне, начальнику команды, нельзя не прыгать. Как я буду обучать технике своих партизан, если не смогу видеть учеников в деле?

И я прыгаю.

Но сегодня прыжок необычный — ночной. Может быть, поэтому сердце ведет себя особенно плохо?

Исподтишка в душу закрадывается трезвая, разумная мысль: с моей болезнью лучше поберечься…

Нет ничего опаснее подобных трезвых мыслей. Но я уже приучил себя не поддаваться слабости. И когда пилот поднимает руку и оборачивается, давая знак, что пора выбрасываться, я встаю, словно только этого и ждал. Люк распахнут. Бойцы наверняка не отрывают глаз от моей фигуры, застывшей над черным бездонным провалом…

Вперед!

Холод, темнота, стремительное падение. Дергаю кольцо. Кажется парашют никогда не раскроется.. Но это обман чувств: при выбрасывании доли секунд превращаются в секунды, а секунды — в минуты.

Меня встряхивает. Наконец‑то! Теперь все в порядке. Сердце бьется уже спокойно, и, как обычно, хочется почему‑то петь.

Земли, правда, не видно. Но если рассуждать здраво, кроме как на землю, мне опускаться некуда. Разве что угожу в реку или спланирую на лес?

Пытаюсь угадать расстояние до земли. Подтягиваю ноги. Готовлюсь вовремя погасить парашют.

И все же точно рассчитать приземление не удается. Опускаюсь грузно. Хорошо, что под ногами луг.

Поднимаюсь, невольно отряхиваюсь, оглядываюсь. Смутно темнеет недалекий лес. Слева веет сыростью. Наверное, там водоем. А вверху, блуждая среди звезд, рокочет наш самолет. Там мои ученики ждут сигнала с земли, моего сигнала о том, что все хорошо, место для приземления найдено.

Развожу огонь.

Рокот самолета, ушедшего было в сторону, становится все слышнее. И вот машина над моей головой.

Значит товарищи уже прыгнули.

Жду их, радуясь хорошему началу. Последние дни пришлось поволноваться. Ведь как‑никак, а мы приехали в Ленинградский военный округ не в гости, а на маневры. Приехали демонстрировать опыт по разрушению тыла «противника». Нам нельзя ударить в грязь лицом.

Нельзя, хотя это наш первый ночной прыжок!

Количество прыжков никого не интересует.

От нас ждут успешных дел, а не ссылок на непривычные условия. Впрочем, похоже, что ссылаться на условия не придется. Все идет как надо…

Кое–кому из бойцов не повезло: приземляясь, не сумели погасить парашют, получили растяжение связок, вывихи, ушибы, однако из игры никто не вышел. Пострадавших перевязали, и они продолжали действовать.

1932 год памятен мне многими удачами. На маневрах в ЛВО осенью 1932 года перед нами, партизанами, ставились в качестве главной задачи захват штабов и разрушение транспортных средств «врага». Я, конечно, не упустил случая и добился разрешения устроить «крушения» поездов с применением замыкателей и взрывателей.

Участок, отведенный для наших операций, тщательно охранялся. Охрана «противника» успешно срывала нападения на железнодорожные станции и крупные мосты, но обеспечить безопасность движения поездов она все же не смогла. На десятикилометровом отрезке железнодорожного пути партизаны–минеры установили десять мин. Девять из них сработали очень эффектно под учебными составами. А вот с десятой получился конфуз. Мы не успели снять ее до начала нормального пассажирского движения, и она грохнула под пригородным поездом. Услышав взрыв и заметив вспышку под колесами, машинист решил, что это петарда, предупреждающая о неисправности пути. Он резко затормозил. На полотно высыпали пассажиры. Никто ничего не мог понять.

Грешен. Я не донес об этом происшествии.

Глава 7. Стратегия партизанской войны

Я включился в подготовку партизанских кадров в 1929, но в 1932 только понял, что подготовка к партизанской войне началась не в 1929. На самом деле она не прекращалась с гражданской войны. При этом подготовка велась как по линии ОГПУ, так и по линии ГРУ.

ОГПУ готовило в основном диверсантов–подпольщиков, сильно законспирированных. По линии Народного комиссариата обороны готовили командиров, которые, попав с подразделением в тыл противника, могли перейти к сопротивлению. С этой целью в Западной Украине и Молдавии создавались скрытые партизанские базы с большими запасами минно–подрывных средств. Склады на побережье Дуная создавались даже в подводных резервуарах в непортящейся упаковке.

В 1932 году наша оборона на Западных границах зиждилась на использовании формирований партизан. Войска противника, перейдя государственную границу и углубившись на нашу территорию на сотню километров, должны были напороться на укрепрайоны и увязнуть в позиционной войне. В это время на оккупированной территории партизаны начинают организованное сопротивление и перерезают противнику коммуникации. Через некоторое время, лишившись свежего пополнения, подвоза боеприпасов и продовольствия, войска неприятеля вынуждены будут отступать. Партизаны начинают отходить вместе с противником, все время оставаясь в его тылу и продолжая диверсии. Могут даже перейти государственную границу.

Это была очень хорошо продуманная система не только на случай оккупации части нашей территории. Базы закладывались и вне СССР. Очень важно было то, что готовились маневренные партизанские формирования, способные действовать как на своей, так и на чужой территории.

О размахе подготовки этих приготовлений можно судить по следующему факту — работали три партизанские школы. Две — в ГРУ и одна в ОГПУ. Большая школа на Холодной горе в Харькове находилась в ведении ОГПУ. Школа в Куперске готовила людей, пришедших на нашу сторону из районов Западной Украины и Белоруссии. В каждой школе одновременно обучалось 10–12 человек, хорошо законспирированных. Они готовились около 6 месяцев. Большая школа была в Киеве. Она готовила офицеров, которые уже имели опыт партизанской войны. Школа подчинялась непосредственно командующему киевским военным округом и находилась в местечки Грушки. Курсантов там даже обучали летать на самолетах!

Благодаря тому, что Вооруженные Силы были хорошо подготовлены со времен гражданской войны, мы могли иметь сравнительно малочисленную армию — 600 000 человек на весь Советский Союз в окружении врагов. (Сегодня это — около 1 500 000 на одну Россию, окруженную вроде бы друзьями).

Станислав Викентьевич Косиор проводил совещание, на котором довелось присутствовать и мне. На Украине вследствие насильственной коллективизации разразился голод. Наших партизан надо было спасать от голодной смерти. Были созданы списки. Это мешало конспирации, но их надо было устраивать работать на таких местах как сахарозаводы, мельницы, где они бы не пропали. Этим пришлось заниматься и мне. Основные кадры нам удалось сохранить.

Были хорошо отработаны три способа ночного десантирования: выброс на намеченную на карте точку; выброс на маяк, спускаемый с самолета; и выброс на заметный ночью ориентир. Этим вполне обеспечивались точность приземления и быстрота сбора парашютистов.

Жизнь научила нас предварительно изучать по карте предполагаемый район выброса. Мы знакомились не только с ближайшей к точке приземления местностью, но и с районом, весьма далеким от нее. Назначали два пункта сбора: основной и запасной. Это была целая наука.

Тогда же удалось разработать надежный способ сбрасывания имущества партизан без парашютов в специальной довольно простой упаковке.

Было испробовано и новое средство для крушения поездов на мостах. Мы сконструировали мину, которая подхватывалась с железнодорожного полотна проходящим поездом. Взрывалась она в точно рассчитанное время на мосту. Потом я успешно опробовал эту мину в боевой практике в Испании.

Боевая выучка партизан шла полным ходом, их искусство совершенствовалось. А мужества и выдержки им не занимать.

Как‑то летом одна из девушек, прыгая с парашютом так сильно повредила ноги, что не могла встать. И все же приползла на сборный пункт вовремя.

— Юлька! — всполошились ее подруги, — Что с тобой?

А маленькая курносенькая Юлька, с полными слез голубыми глазами, пыталась еще улыбаться:

— Чепуха… Обойдется…

Ей было восемнадцать лет, этой тоненькой, изящной Юльке, готовившейся стать партизанской радисткой. Но в хрупком девичьем теле билось отважное сердце.

После трагической гибели одного из парашютистов, когда иные приуныли, Юля первой вызвалась прыгать со следующего самолета.

— Ах, девочки–мальчики! — с отлично разыгранной беззаботностью восклицала она. — Я легкая! Бросайте меня для пробы, не разобьюсь!..

На всех занятиях рядом со мной в те дни была партизанка Рита. Настойчивая, уверенная в себе, стремящаяся сделать все как можно лучше, она, казалось, не знала усталости. Вернувшись с задания, затевала игры, заводила песню. Мы любили слушать ее.

И вдруг однажды под Купянском, во время установки мин на сильно охраняемом участке железной дороги, в руках Риты взорвался капсюль в макете. Взрыв ослепил ее. Мельчайшие осколки поранили лицо и глаза.

Окровавленная, она молчала. Без единого стона дошла со мною до школы. Там ее перебинтовали, и я с первым поездом повез девушку в Харьков.

На операционном столе Рита тоже не проронила ни звука.

— Характер… — почтительно сказал профессор–окулист, оперировавший Риту. — Сколько ей лет?

— Девятнадцать, профессор, — отрывисто ответил я, не сводя глаз с осунувшегося девичьего лица.

Все дни до выздоровления я навещал Риту, ухаживал за ней и наконец высказал ей то, что до тех пор не говорил ни одной девушке.

Зрение у Риты полностью восстановилось. Мы были счастливы. Нам казалось, ничто и ни когда не разлучит нас. Ничто и никогда…

В этот период я работал в Москве в отделе Мирры Сахновской. Это была опытная, энергичная, мужественная женщина, награжденная в числе первых орденом Красного Знамени. За тот сравнительно небольшой промежуток времени мне удалось подготовить две группы китайцев и ознакомить партийное руководство некоторых зарубежных стран — Пальмиро Тольятти, Вильгельма Пика, Александра Завадского и других с применением минной техники.

Именно в столице я вдруг обнаружил, что подготовка к будущей партизанской борьбе не расширяется, а постепенно консервируется.

Попытки говорить на эту тему с Сахновской ни к чему не приводили. Она осаживала меня, заявляя, что суть дела теперь не в подготовке партизанских кадров, что их уже достаточно, а в организационном закреплении проделанной работы (позже я узнал, что она острее меня переживала недостатки в нашей работе. Все ее предложения отвергались где‑то наверху).

Нерешенных организационных вопросов действительно накопилось множество. Но решали их не в нашем управлении.

Будущий легендарный герой республиканской Испании Кароль Сверчевский успокаивал: сверху, мол, виднее.

Я тоже верил в это. Но все труднее становилось примирять с этой верой растущий внутренний протест. Состояние было подавленное.

Встретившиеся в Москве друзья по 4–му Коростенскому Краснознаменному полку горячо советовали поступать в академию.

Я внял их доводам. Сам начал чувствовать, что мне недостает очень многих знаний. Правда, я и сам дважды уже делал попытки поступить в Военно–транспортную академию. И меня дважды отставили из‑за болезни сердца. Но теперь мне стало казаться, что тогда я просто не проявил должной настойчивости, напористости.

Ознакомившись с программой отделения инженеров узкой специальности, где учились старые товарищи, убедился, что смогу, пожалуй, сразу поступить на второй курс. И дерзнул…

Я доложил Мирре Сахновской о своем намерении. Она одобрила, написала аттестацию и благословила на учебу.

Остальное зависело от начальника нашего управления Я. К. Берзина. Ян Карлович поддержал меня. Полученные от него рекомендации пересилили заключение медицинской комиссии.

Резолюцию о зачислении меня в Военно–транспортную академию наложил тогдашний ее начальник С. А. Пугачев.

Семена Андреевича Пугачева тоже безгранично уважали в армии. На его груди красовались орден Красного Знамени, ордена Бухарской и Хорезмской республик. Еще во время гражданской войны я не раз слышал о С. А. Пугачеве. Высокообразованный офицер генерального штаба царской армии, он активно участвовал в вооруженной защите октябрьских завоеваний. В 1934 году по рекомендации Г. К. Орджоникидзе и С. М. Кирова ЦК ВКП(б) приняла его в партию…

Итак, сам Пугачев наложил резолюцию на мое заявление. Но… старший писарь отказался внести в списки мою фамилию: не спущен лимит.

Спорить с писарем, если за его спиной стоит грозный лимит, — дело бесполезное! Пришлось потратить около двух недель, чтобы попасть на прием к начальнику военных сообщений Красной Армии товарищу Э. Ф. Аппоге.

— Видите, как все просто, — расцвел старший писарь строевой части Военно–транспортной академии, получив оформленную по всем правилам бумажку.

Я предпочел промолчать…

Предстояло взять последний рубеж: поступить прямо на второй курс. Пугачев пытался отговорить меня от этой затеи.

— Вам будет слишком трудно.

На выручку пришел начальник железнодорожного факультета Дмитриев — «Кузьмич», как ласково называли его за глаза слушатели.

— Да ведь Старинов и так много лет упустил. А время такое, что медлить обидно… Пусть попробует! — деликатно возразил он начальнику академии, поглаживая пышные усы.

И Пугачев согласился.

Глава 8. 1934 год. Учеба в Академии

Жизнь постепенно входила в колею. Решил, что уже можно вызвать Риту. Написал в Киев. Все сроки истекли, а ответа нет и нет. Послал телеграмму, другую… Наконец получил открытку. Почерк Риты, но содержание непонятно: точно открытка предназначалась не мне, да и подпись показалась необычной.

Я не мог оставаться в неведении. Подал рапорт и получил разрешение на отъезд.

В дорогу накупил газет и, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, пытался читать. Но газеты того времени не подходили для успокоения нервов.

Тревожные вести шли из Германии. Там хоронили демократию и культуру… Расправы над известными писателями и учеными. Травля евреев. Пытки в гестаповских застенках. Кошмар концентрационных лагерей. Костры из книг на улицах Лейпцига. Рост вермахта. Бредовые вопли Гитлера о необходимости покончить с коммунизмом…

Да, газеты заставляли волноваться еще больше. Но тем сильнее, наперекор всему хотелось простого человеческого счастья, близости любимого человека.

Прямо с поезда я отправился по адресу, указанному на открытке. Ничем не приметный дом на тихой улице. Грязноватая лестница со щербатыми ступенями. Обитая темной клеенкой дверь.

На стук открыла незнакомая женщина. Я назвал себя.

Женщина помедлила, провела рукой по волосам. Я услышал не слова, а скорее, вздох:

— Здесь ее больше нет.

— Как нет? Где же она?

Женщина подняла лицо. Оно было сочувственно и растеряно:

— Не знаю… Поверьте… Просто она уехала…

Я попрощался и вышел.

Захлопнулась дверь с темной клеенкой. Остались позади лестница со щербатыми ступенями, неприметный дом, неприметная улица… до весны 1943 года (всех, кто работал с рукописью Ильи Григорьевича, заинтересовала судьба Риты. Однако наши попытки выяснить что же с ней произошло, не увенчались успехом. Илья Григорьевич уходил от ответа. — Прим. ред. Э. А.)

Прошло два года напряженной учебы. На пороге стоял май 1935–го. Весна была ранняя, дружная. Снег сошел еще в начале апреля, и деревья уже опушились молодой листвой. На перекрестки, как грибы после дождя, высыпали продавщицы газировки. В пестрых ларьках снова появились исчезавшие куда‑то на зиму мороженицы. Влюбленные парочки маячили у ворот подъездов чуть ли не до рассвета.

Накануне майских торжеств столица похорошела: через улицы перекинулись транспаранты, дома выбросили флаги.

Страна подводила итог предмайского соревнования. Газеты и радио сообщали о трудовых победах строителей Магнитки и Кузбасса, о сверхплановых тоннах угля, руды, стали, нефти, об успехах колхозного строительства. Москва радовалась.

Радовались и мы, выпускники военных академий. Радовались, может быть, больше других. Ведь мы получили высшее военное образование!

Ранним утром 1 Мая мы застыли в четких шеренгах на Красной площади, с нетерпением вслушиваясь в мелодичный перезвон курантов,

На трибуну Мавзолея вышли руководители партии и правительства. Командующий парадом А. И. Корк встретил на гнедом скакуне наркома обороны К. Е. Ворошилова.

Прозвучало громкое многократное «ура! «… Печатая шаг, мы прошли перед Мавзолеем…

А 4 мая 1935 года нас пригласили в Кремль… После парада выпускников академий мы, затаив дыхание, слушали речь Сталина. Я впервые видел его так близко. Чем больше смотрел, тем меньше был похож этот невысокий человек с пушистыми усами и низким лбом на того Сталина, которого мы обычно видели на фотографиях и плакатах.

Сталин говорил о том, что волновало каждого: о людях, о кадрах. И как убедительно говорил! Здесь я впервые услышал: «Кадры решают все». В память на всю жизнь врезались слова о том, как важно заботиться о людях, беречь их…

Как сейчас, вижу возбужденные, счастливые лица начальника нашей академии Пугачева и моего соседа, бывшего машиниста, выпускника академии Вани Кирьянова…

Не прошло и трех лет, как они, да и не только они, а пожалуй, большинство тех, кто присутствовал на приеме и восторженно слушал Сталина, были арестованы и погибли в результате репрессий.

Я окончил академию с отличием и был награжден именными часами. Вместе с другими отличниками меня рекомендовали на работу в аппарат Народного комиссариата путей сообщения.

Выпускники нашей академии шли в НКПС с большой охотой: им предлагали там высокие посты. Но я отказался.

Прослужив около 16 лет в Красной Армии, я не захотел расставаться с ней.

Глава 9. Ленинградская железнодорожная комендатура

Вскоре меня вызвали в отдел военных сообщений РККА и объявили о назначении на должность заместителя военного коменданта железнодорожного участка (ЗКУ), управление которого помещалось в здании вокзала станции Ленинград–Московский.

Выражение моего лица видимо говорило ярче слов, как я воспринял эту новость. Товарищ, сообщивший о моем назначении, нахмурился и счел необходимым прочитать нотацию:

— Вам оказывают большую честь… не говоря о том, что вы должны будете обеспечивать работу вашего направления с военной точки зрения… — В голосе его неожиданно зазвучали торжественные ноты, послышался неподдельный пафос: — Вам выпадает честь встречать и сопровождать высших военачальников!

Он даже грудь выпятил и теперь мерил меня победоносным взглядом.

Я понял, что лучшего назначения здесь не получить, и смирился. Единственным утешением оставалось то, что впереди был целый месяц отпуска.

Но в Бердянске, куда дали путевку на отдых, меня ждала телеграмма о смерти самого близкого из братьев — тридцатилетнего Алеши.

Алеша отличался удивительными способностями. Окончив всего–навсего четырехлетнюю начальную школу, он уже в юности мастерил сложнейшие ламповые приемники, увлекался автоматикой, электроникой. Опытные инженеры пророчили ему блестящее будущее…

И вот Алеши не стало. У него были слабые легкие, и жестокая простуда оборвала жизнь веселого пытливого человека… Южное солнце померкло для меня.

Выбитый из колеи, я вскоре уехал из Бердянска…. В то лето там жили слишком весело…

Новый мой начальник, Борис Иванович Филиппов, дело знал и любил. Он не имел высшего образования, но обладал большим опытом и пользовался уважением.

Впрочем, практические советы Бориса Ивановича порой и смущали.

Однажды почти одновременно обратились с просьбой о выдачи брони на билет в мягкий вагон до Москвы комбриг и капитан — адъютант командующего войсками округа. Недолго раздумывая, я дал комбригу место в мягком вагоне, а капитану предложил в жестком.

Борис Иванович пришел в ужас.

— Что же вы наделали, голуба моя? — с отчаянием восклицал он, ероша волосы. — Чему вас учили в академии?! Разве можно сравнивать комбрига с адъютантом командующего?! Комбриг он и есть комбриг, а адъютант… Ведь он, окаянный, командующего каждый день и час видит!.. Такого может про нас напеть!..

Комендант перестал бегать по кабинету, остановился, перевел дыхание и плюхнулся в кресло.

— Вот что, голуба моя… Лирику бросьте. Я серьезно говорю: адъютантов впредь не обижайте… Неожиданно он опять разгорячился: — Да что — адъютантов!.. Если к вам одновременно обратятся за билетом проводник из вагона командующего округом — слышите? проводник! — и какой‑нибудь комбриг из линейных войск — слышите? комбриг! — то вы, голуба моя, все дела бросайте — и кровь из носу, — но чтобы у проводника билет был! Вот! А комбригом пусть Чернюгов займется, писарь!

— Борис Иванович…

— Я потому только и Борис Иванович, что это правило свято соблюдаю! Наивны вы еще, вот что! Ну что может комбриг? Жалобу написать? Пусть пишет! А проводник, понимаете, затаит обиду да при случае командарму или маршалу, чай подавая, возьмет и подпустит шпильку, сукин сын! Вот, скажет, товарищ маршал, и с водой‑то у нас нынче плохо, и прохладно, и углишка мало… А все ленинградский комендант — Филиппов. Уж я обращался к нему, а он никакого внимания. Только одни обещания…

Борис Иванович даже покраснел во время этого монолога, представив очевидно, как «сукин сын» проводник «подпускает» подобную шпильку и какие могут получиться последствия.

— Если вы думаете, что проводники вагонов высоких начальников, а тем более их адъютанты — обычные люди, то ошибаетесь. Много им доверяется, многое с них и спрашивается. А потому мы должны в меру возможностей облегчать их трудную работу! Надо поддерживать авторитет нашей комендатуры! А вы своим академическим подходом режете меня без ножа…

Волнение Бориса Ивановича усугублялось тем, что осенью 1935 года началось присвоение новых воинских званий. Появились лейтенанты, капитаны, майоры, полковники, комбриги, комдивы, комкоры, командармы и маршалы. Каждый волновался, не зная, какое звание получит при переаттестации. Еще бы! Некоторым приходилось снимать с петлиц ромбы и надевать три, а то и две шпалы, то есть, говоря по нынешнему, лишаться генеральских званий и возвращаться в полковники или майоры. Борису Ивановичу повезло — он остался при своих двух шпалах и ликовал.

Ленинградская комендатура находилась на бойком месте. В Ленинград часто прибывали руководители партии и правительства, ведущие работники Наркомата обороны, Генерального штаба, командующие округами.

В наши обязанности входило встречать и сопровождать их от Ленинграда до Москвы, обеспечивая техническую безопасность поездок.

Это льстило самолюбию Бориса Ивановича. Он сиял во время церемоний, как большой ребенок. Сердиться на него или иронизировать было невозможно: искренность его просто обезоруживала.

Мне приходилось неоднократно сопровождать в Москву Блюхера, Тухачевского, Ворошилова, тогдашнего командующего Ленинградским военным округом Шапошникова. Нас нередко приглашали на чай или ужин к Шапошникову, Тухачевскому…

Глава 10. Партийная чистка. Друзья познаются в беде

Осенью 1935 года на мою голову внезапно свалилась беда. Проводилась проверка партийных документов. Меня вызвали в политотдел спецвойск Ленинградского гарнизона.

Начальник политотдела, предложив сесть, долго изучал мой партийный билет.

Я знал начальника политотдела не один день. Но тогда его словно подменили.

— Значит, вы Старинов? — наконец прервал он молчание.

— Да, Старинов. Надеюсь, мой партийный билет в порядке?

— А вы погодите задавать вопросы… Лучше ответьте: за резолюцию оппозиции не голосовали?

— Нет!

Он на минуту задумался и спросил:

— Вы были в плену у белых?

— Да, был. Об этом написано во всех моих анкетах, в автобиографии. В первую же ночь я бежал из плена и вернулся в свой двадцатый стрелковый полк!

— Так вы сами говорите и пишете! А кто знает, как вы попали в плен и как оттуда освободились? Где доказательства того, что вы бежали?

— Есть документы в архивах… Есть живые однополчане!

— Документы, однополчане…

Начальник политотдела снова задумался и на короткое время показался таким внимательным, душевным, каким я его знал. Потом опять посмотрел в мой партбилет, который не выпускал из рук, и вдруг спросил:

— А может, вы не Старинов, а Стариков?

— У нас в деревне четверть дворов — Стариновых и ни одного Старикова, — с трудом сдерживаясь, ответил я.

Мой собеседник первый отвел глаза. Поджав губы, он помолчал, видимо принимая какое‑то решение, и наконец заявил:

— Все ваши слова надо проверить и доказать. Собирайте справки. А партбилет пока останется у нас.

Я, наверное, выглядел вконец растерянным, потому что начальник политотдела скороговоркой посоветовал:

— Не теряйте голову. Собирайте нужные документы. Мы запросим архивы…

Во взгляде его не было враждебности. Мне даже показалось, что он сам чем‑то смущен.

Не помню, как добрался до комендатуры.

У добрейшего Бориса Ивановича Филиппова, узнавшего о том, что случилось, вытянулось лицо.

— Как же так, голуба моя?..

Я не мог рассказать подробности. С тоской подумалось, что Борис Иванович при всей своей доброте ничем не поможет. Разве я не знаю, какой он осторожный? А тут — политотдел… Меня подозревают в умышленном изменении фамилии, в обмане партии, чуть ли не в измене…

— Вот что, голуба моя… Пойдем‑ка ко мне домой. Да. На рыбу. Вчера с рыбалки привез, — услышал я взволнованный голос Бориса Ивановича. — Выхлопочем вам отпуск, отправитесь куда надо и привезете нужные бумажки… Не расстраивайтесь. Идем на рыбу!

Дорого было товарищеское сочувствие, но я отказался от приглашения. Пошел домой, бросился на кровать.

Что будет? Как жить, если тебя подозревают в таких преступлениях?

Зазвонил телефон. Борис Иванович, оказывается, уже успел побывать и в Управлении дороги и в штабе военного округа.

— Все в порядке, голуба моя! Отпуск вам разрешили. Поезжайте за документами. И не тревожьтесь! Все образуется!

Мне стало стыдно. Как я мог усомниться в Борисе Ивановиче? Настоящим человеком в трудную минуту оказался именно он, а не я…

— Ну, ну, голуба моя… — прервал меня в комендатуре Филиппов, когда я принялся сбивчиво толковать о том, что стыжусь самого себя. — Нашли о чем… Получайте билет и с богом. Желаю удачи!

В тот же вечер я выехал собирать справки о том, что я Старинов, а не Стариков и что действительно бежал из плена и честно воевал за Советскую власть.

Тревога и боль не проходили, но становилось легче при мысли, что Борис Иванович Филиппов — не один хороший человек на свете, что живут на земле тысячи прекрасных людей и что товарищи меня не оставят…

Первым делом направился в свою академию.

— Черт знает что! — воскликнул, выслушав мою историю, начальник факультета Дмитриев. — А ну подожди минутку… Он достал бумагу и тут же от руки написал нужную справку.

— Все уладится, Илья Григорьевич! — уверенно говорил Дмитриев. — Вы же сами слышали товарища Сталина, помните, как он призывал беречь и ценить кадры… Просто какое‑то недоразумение, а может быть, и клевета.

Теперь предстояло ехать в родную деревню.

В Орле я сошел с большим рюкзаком: зная, что в сельмагах многого не купишь, запасся сахаром, селедкой и даже белым хлебом.

В 1935 году из Орла в деревни автобусы не ходили. Пришлось шагать по обочине.

Болховская дорога длинна и грязна после дождей. Дует осенний знобкий ветерок. Невесело…

Вот и обоз. Посадят или нет?

На передней подводе сидел мужичок. Что‑то удивительно знакомое было в худощавом небритом лице с неповторимо хитрой улыбкой. Если бы снять с мужичка залатанный зипунишко и лапти да обрядить в красноармейскую гимнастерку, в ботинки с обмотками…

— Алеша! — не помня себя от радости, закричал я, — Алеша? Ты?!

Постаревший, поседевший Алеша Бакаев, мой сослуживец по 20–му стрелковому полку, не соскочил, а прямо‑таки скатился с телеги.

Мы крепко обнялись, оторвались друг от друга, обнялись еще раз.

— Сколько ж это годков, Григорьевич? — бормотал Алеша. — Никак, десять? Каким тебя ветром к нам?

Набежали другие подводчики. Кто‑то хлопнул меня по плечу. Оглянулся и — глазам не поверил. Передо мной стоял, протягивая заскорузлые руки, Архип Денисович Царьков. Тот самый Архип Царьков, с чьей легкой руки я стал когда‑то сапером!

— Архип!

— Илюшка!

— Тебя и не узнать, Архип….

— Да и ты изменился. Ишь в больших чинах ходишь…

— Какие там чины! Как я рад, ребята, родные…

— Негоже на дороге толчись, — трезво рассудил один из возчиков. — Поехали, что ли? Дома наговоритесь!

Обоз тронулся. Сидя на телеге рядом с Архипом Царьковым и Алексеем Бакаевым, я рассказал, что привело меня в деревню. Однополчане и удивились и опечалились:

— И тебе не верят, выходит? Н–да… Ты же до конца воевал! Тебя, как заслуженного бойца, в военную школу посылали! Что же деется?

Остановился я у Архипа Царькова: семья у него поменьше бакаевской, а изба — попросторнее.

Сели за стол. Хозяйка подала картошку в чугуне. Я вытащил хлеб и сельди.

— Хлеб ты хороший привез, — прожевывая ломоть, сказал Архип. — А завтра и мы испечем настоящего ржаного. Со встречей!.. По праздникам мы, брат, уже чистый печем, без мякинки… Ты скажи, как армия наша? Сильна?

— Сильна, Архип.

— Ну, и мне легче, когда знаю — не зря терпим. Спать легли, едва смеркалось: керосину у Архипа было мало. А на следующий день мы с Царьковым отправились по соседним деревням искать однополчан, которые меня хорошо помнили.

Таких нашлось немало, и я собрал целую груду справок. Заверять справки поехали в город Волхов. Там все обошлось без волокиты. Радость моя была бы полной, не замечай я забитых хат, поросших бурьяном полей и огородов, темных окон,

— Чуешь? Ни гармони не играют, ни девки не поют, — сказал как‑то Архип. — Молодежь‑то в город норовит податься, а кого выслали попусту… Эх! Если бы коллективизацию проводили, как нам объясняли на политзанятиях! И колхозы бы иначе выглядели, и скот бы мы сохранили… Я полагаю, самое трудное уже позади. В этом году, к примеру, и посеяли больше, и работа пошла веселей… Наладит партия дело в колхозах! Оживем!..

Борис Иванович Филиппов встретил меня радостно. Просмотрел пачку привезенных справок и одобрил потраченные усилия:

— Бумажка, она, голуба, теперь в силе!..

Я отвез справки в политотдел. Мне сказали, что все проверят, а пока подождать.

Ждал долго. Меня временно отстранили от работы с секретными документами, не посылали сопровождать начальство.

Борис Иванович переживал происходящее не меньше меня, но твердо верил в благополучный исход:

— Главное, голуба, бумажки у тебя в порядке!

И по–прежнему приглашал то на чаек, то на рыбку.

Наконец вызов в политотдел спецвойск гарнизона.

— Ну вот, все и проверили, — встретил меня начальник политотдела. — Теперь вас никто беспокоить не будет. Понимаю, нелегко вам все досталось, но…

Когда были закончены формальности, начальник политотдела вручил мне новый партбилет и, крепко пожимая руку, посмотрел на меня смущенно, по–дружески.

Тяжело мне стало от его смущения.

Но вот позади кабинет, коридор, лестница… На улице я потрогал левый нагрудный карман. Партийный билет был со мной! Помчался в комендатуру.

— Борис Иванович!..

Он понял все без слов. Заставил сесть. Потер ладони:

— Вот так, голуба! Бог правду видит! И, довольно улыбаясь, вдруг свел брови:

— Готовьтесь, товарищ Старинов, сопровождать командарма первого ранга Шапошникова. Сегодня же!

Насладясь произведенным эффектом, Филиппов подмигнул и засмеялся:

— Хороша все‑таки жизнь, голуба моя! То‑то!