Записки диверсанта

Глава 1. Возвращение

Грузовое судно миновало Кронштадт. Впереди, в туманной дымке на редкость погожего осеннего дня, уже маячили знакомые контуры Адмиралтейства и Петропавловской крепости.

Вместе с несколькими товарищами я возвращался из Испании. Счастливые и взволнованные, смотрели мы на темную с прозеленью воду родного Финского залива, на золотую иглу знакомого шпиля.

Дорогая моя Родина, мы вернулись!

Позади остался трудный год в далекой и до боли близкой Испании. Там мы похоронили немало соотечественников. Там нашли верных друзей. Там земля впитала капли и нашей крови.

И все, что сделано нами, сделано во имя светлой Отчизны. Разве не она послала нас к испанским братьям? Разве наша любовь к Испании была не ее любовью?..

Ленинград!

Каким прекрасным предстал ты передо мной в погожий осенний день 1937 года! Я повидал Мадрид, Барселону, Париж, Антверпен, Брюссель. Спору нет, и они были красивы по–своему. Я даже изменил первоначальное мнение о Париже, увидев его на обратном пути из Испании ранним утром, когда трудовой люд спешил на работу, а крикливые гамены, шныряя в толпе, совали в руки прохожих «Юма».

Но ты, Ленинград, прекраснее всех столиц! Я шел по улицам, с трудом удерживай от искушения прижаться щекой к шершавой известке любой стены, и, не удержавшись, касался ладони то перил моста, то мокрой коры деревца, то холодного чугуна уличных фонарей.

— Надолго? — спросила меня дежурная гостинице.

— На сутки.

Я не сказал, что и эти сутки повиснут на моей совести, что и за них придется давать объяснение. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив и его землю.

В Ленинграде я узнал страшную весть. Начальник штаба советников — полковник Иван — как мы его знали, приехав в Ленинград бросился с моста и погиб. Как позднее я узнал, поводом послужило вступление Сталина на совещании командного состава в июле месяце.

Все началось с телефонных звонков. Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и сослуживцев.

Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне. Но вот досада! Куда бы я ни звонил отвечали совсем незнакомые люди. Не мог же я перепутать все номера? Ничего похожего раньше не бывало…

Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции «Ленинград–Московский».

— Дежурный помощник коменданта Чернюгов слушает…

Наконец‑то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким‑то другим. В бытность Писарев Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помощником коменданта, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого…

— Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Старинов говорит!

Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:

— Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего ранга?

— Ну да, он самый! Не узнали?

Трубка молчит.

— Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?

— Да, слышу… Вы откуда, товарищ военинженер?

— Сейчас — из гостиницы, — смеюсь я, узнавая характерные нотки в чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал меня погибшим? И я спешу успокоить его: — Со мной все в порядке! Жив–здоров! А как вы там?

— Все нормально, товарищ военинженер…

— Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню… хочу узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов.

Ответа нет.

— Слышите вы меня?!

Да, Чернюгов слышит.

— Он теперь… на курорте… — В голосе Чернюгова то ли пренебрежение, то ли снисходительность.

Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.

— Извините, меня вызывают…

Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг.

Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от повышения по службе?

Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно–транспортной службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву. Этот все растолкует!

И впервые слышу в ответ короткое страшное слово: «Взяли».

Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого Бориса Ивановича?

Непостижимо! Значит, его дружелюбие, заботливость, простота — все это было страшной маскировкой?..

Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я чего‑то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?!

А беспощадный голос совести тут же спросил: «Но в Якире, которого ты тоже знал, все‑таки усомнился? Филиппов арестован теми же органами. Почему теперь ты не веришь? Или опять думаешь, что тут ошибка? Оставь! Точно так же ты думал, услыхав первый раз об аресте Якира! "

Окончательно растерявшись, решил позвонить еще одному другу — Н. С. Фрумкину. Он встречал меня на пристани и показался почему‑то очень грустным. Фрумкин ответил, что зайдет ко мне сам, а от телефонного разговора уклонился.

Больше я не подходил к аппарату.

Теперь догадался, почему по знакомым телефонам отвечали чужие люди.

Значит, правдой оказались темные слухи о массовых арестах на моей родине. Слухи, доходившие даже до Испании!

Я вышел из гостиницы и долго бродил по городу, пытаясь осмыслить происходящее.

Мозг сверлила неотступная мысль: «Завтра надо ехать в Москву. Какие новости ожидают там?»

В номер вернулся поздно ночью: не хотелось оставаться один на один с черным телефонным аппаратом.

Земля вновь уходила у меня из‑под ног…

… На следующий день, ожидая поезда, я все же не выдержал и заглянул в комендатуру Московского вокзала. Чернюгов запер за мною дверь и шепотом сообщил, что летом арестованы начальник военных сообщений Красной Армии Аппого и начальник военных сообщений Ленинградского округа комбриг Картаев.

— Враги народа! — испуганно поведал Чернюгов. — А Филиппов был пособником Картаева.

Я видел — Чернюгов горит желанием сообщить еще какие‑то детали, но почувствовал, что с меня довольно…

В поезде не смог уснуть до самого Калинина.

Невыспавшийся, разбитый физически и нравственно, докладывал я московскому начальству о своем возвращении.

Меня поместили в гостиницу, сказали, что вызовут. Я принял пирамидон и завалился спать.

Проснулся под вечер. В гостиничных коридорах стояла гнетущая тишина. И вдруг меня осенило: надо немедленно пойти к моему бывшему киевскому начальнику, близкому другу Ивану Григорьевичу Захарову. Вот с кем можно поделиться тревогой, вот кто разрешит сомнения!

Но в доме друга застал горе. Жена его встретила меня заплаканная и в трауре. Страшную историю рассказала она. Последние недели Иван Георгиевич жил в бесконечной тревоге, ожидая самого дурного. Арестовали двух его прямых начальников, с которыми он и жена были дружны семьями. Захаров пугался каждого шороха, стал замкнутым и раздражительным.

Однажды под утро раздался торопливый и настойчивый стук в дверь. Иван Георгиевич привстал, но тут же, охнув, потерял сознание. Умер он от разрыва сердца. А как оказалось, приходил всего–навсего дежурный по части со срочной служебной телефонограммой…

Не помню, сколько часов бесцельно бродил я по городу. Очнулся, увидев, что стою перед домом еще одного давнишнего товарища, с которым мы прослужили в одном полку восемь лет.

С трудом поднимался на пятый этаж старого дома, опасаясь, что и здесь застану слезы, страстно желая, чтобы мой друг оказался жив и здоров.

Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у двери. Минуту спустя донесся приглушенный голос:

— Кто там?

— Свои! — радостно крикнул я.

— Кто свои?

— Да это я, Старинов!

— Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою.

Залязгали замки. Один. Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.

— Входи, — сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину.

Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо его тут же вытянулось.

— Ты?.. Ты откуда?

— Из спецкомандировки.

— А почему во всем заграничном?

— Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.

— Вот оно что!.. За границей?!

Мы топтались в передней. Мне не предлагали раздеться.

— Я что — не вовремя?

Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.

— Ты извини, Илья… Но знаешь, время такое… Между прочим, недавно арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не состояли… Всегда генеральную линию партии признавали…

Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.

— Ясно, — сказал я. — В оппозиции не состояли, никуда не ездили… Извини!

Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука. Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь. Вышел на тротуар.

— Илья! Подожди!

Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое, несчастное лицо.

— Илья! — он судорожно схватил меня за руку. — Не сердись! Пойми!.. Если бы ты приехал с Дальнего Востока… А то бог знает откуда… Ведь я работаю с секретными документами… У меня во всех анкетах написано, что из близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..

— Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем..

— Ты понимаешь?

— Иди!..

К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в «Метрополе» шла «Волга–Волга».

Погиб Иван Георгиевич Захаров.

Лучший друг не пустил меня к себе…

Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным. Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.

— Вы достойны высокой награды, — сказал маршал. — Я считаю, товарищ комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании. Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности.

Выйдя из‑за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:

— Ждите назначения, товарищ Старинов!…

Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает, даже благодарят за службу!

Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно, не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний.

И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня никто и никуда не вызывал и никакой «большой работы» не предлагал.

Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре арестовали Гендина.

Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка легендарной бригады Котовского. Шинкаренко — один из моих друзей по партизанской школе в Киеве — в числе первых в республике был удостоен ордена Боевого Красного Знамени и награжден Почетным оружием. Оказалось, и Шинкаренко взяли.

От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости — известных мне партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на случай войны.

— Костя — честный человек. Ни с какими врагами народа он не был связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова, — всхлипывая твердила жена Шинкаренко.

Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь он скоропостижно скончался…

Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не к наркому обороны. Меня вызывали в НКВД. В НКВД

Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в тени.

— Не волнуйтесь, — слышу я. — Мы вызвали вас в качестве свидетеля. От вас требуется одно — дать чистосердечные показания. Это в интересах государства и в ваших собственных.

— Но что я должен показывать?

— Не догадываетесь?

— Нет.

— Хорошо. Мы вам поможем…

Я не помню точной последовательности допроса, «Мы» все время выпытывал, где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром.

Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.

— Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати — ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов — так называемые партизанские отряды?

Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу из «свидетеля» превращусь в обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил бывших начальников.

Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных нами партизан обвиняют в двух вещах: «в неверие в мощь социалистического государства» и «в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских армий».

Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным…

— Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они сотни миллионов или миллиарды рублей!

— Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.

— Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство, стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между границей и укрепрайонами… Я готовил партизан для борьбы с врагом. Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины.

Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:

— На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не тронем. Но… возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение…

Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди, все святое.

Я видел только один выход — обратиться к наркому обороны, рассказать о своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений.

Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.

— В чем дело? О чем вы хотели сообщить?

Волнуясь, сбиваясь, рассказал маршалу о своих переживаниях.

— Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по вашему указанию.

Нарком обороны смутился:

— Вы не волнуйтесь…

Потом, помешкав, взял телефонную трубку:

— Здравствуйте, Николай Иванович… Да вот… У меня сидит недавно прибывший из Испании некий Старинов. Его допрашивали о выполнении заданий Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия…

Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок.

Снова говорит Ворошилов:

— Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким человеком, мог и не знать сути дела.

Опять пауза. И опять отвечает маршал:

— Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину. Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры…

Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков.

Предстоящая встреча волновала.

С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя совместная служба в 4–м Коростенском Краснознаменном железнодорожном полку.

Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные войска после столь длительного перерыва? Вряд ли!

Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления товарища Баринова.

— Очень хорошо! — широко улыбаясь, сказал Крюков. — Блудный сын вернулся. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении.

Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без тени улыбки сказал:

— Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам должность начальника военных сообщений округа.

На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко мне:

— Разрешите, товарищ комбриг. Какой же из меня начальник военных сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей воле… Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.

— Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! — вмешался Баринов. — Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь — начальник военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров.

Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в малодушии.

Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника военных сообщений округа — невероятное, головокружительное повышение. С другой — мне было абсолютно ясно — не справлюсь я с такой работой, не отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!

— О чем задумались? — озабоченно спросил комбриг. — В вашем подчинении будут два железнодорожных полка. Руководя службой военных сообщений на двух дорогах, вы сможете жить в большом городе.

— Если уж нельзя иначе, прошу — назначьте меня лучше командиром одного из железнодорожных полков! — взмолился я.

— Хватит скромничать.. Илья Григорьевич! покачал головой Крюков. — Многие ваши однокашники уже начальники дорог, начальники военных сообщений округов, а вы — «полк»! Полками у нас командуют выпускники училищ не двадцать второго, а тридцатого года. Они были командирами взводов в ту пору, как мы с вами ротами командовали.

— Да поймите, не гожусь я на такую роль!

— И что вы заладили «не гожусь, не гожусь»… Хорошо. Раз так упрямитесь, не станем говорить об округе. Но и полк не пройдет! Самое меньшее, что мы можем вам предложить, — должность начальника Центрального научно–испытательного полигона. Устраивает? Но учтите — полигон вдали от больших городов, в лесах…

Из двух зол следует выбирать меньшее. Подумав, я согласился стать начальником полигона.

— Так и запишем, — обрадовался Крюков.

Мы с Бариновым встали и направились к двери.

— Да, минуточку, товарищ Старинов! — позвал Крюков. — Задержитесь. Мы остались одни.

— Зайди вечером ко мне домой, — по старинке на «ты» предложил Александр Евдокимович. — Я ж тебя сто лет не видел. И супруга моя обрадуется, и сыновья… Ты‑то еще не женился?

— Да как тебе сказать… почти…

Глаза Крюкова округлились:

— Это событие! Кто же она, что тебя приручила?

— Познакомлю, Александр Евдокимович.

Крюков махнул рукой:

— Знаю тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин. Ладно… Приходи, ждем!..

Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:

— Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни — того и гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа, кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал, что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии: мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.

— Но полигон — это целый город в лесу со своим большим хозяйством. Боюсь, это хозяйство заест меня! — признался я.

Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах.

Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились на меня. Я отодвинул рюмку.

— Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди служили Советской власти и вдруг продались? И — какие люди! Те, кому государство дало все, абсолютно все! И вот они — враги народа. А кто они? Буржуи? Ан нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись, когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы знали по фронту, по работе…

Александр Евдокимович тяжело вздохнул:

— Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул руководителем НКВД Ежова… Разве не так? Что ты молчишь, как каменный? Давай лучше выпьем! — все так же невесело предложил Александр Евдокимович и добавил: — Ведь мы с тобой никого не хороним…

Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы. Он взял меня за руку:

— В свое время ты спас моего сына… Тебе я доверю одну семейную тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата подполковника Андрея Крюкова. Я уверен, это ошибка. Он честный человек. Убежден, что разберутся и его восстановят… А каково сейчас мне?..

Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу ответить.

Крюков первым пришел в себя.

— Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду невинных!

… Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения из Испании, назначили начальником Центрального научно–испытательного железнодорожного полигона РККА.

Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой верный друг Анна Обручева.

На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске.

Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926–1930 годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины.

Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он по–прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.

— Оставляй, оставляй свое барахло! — согласился Афонько. — Приедешь — заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого кавказского вина.

Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу.

Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в открытой двери.

— Неужели? — только и выговорил я.

С Евсевием Карповичем мы свиделись только спустя двадцать лет.

— Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать… Но я вспоминаю; Такое забыть нельзя!

Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович.

Первому негодяю–следователю, который занес на него руку, Афонько дал сдачи по–партизански, одним ударом сбив его с ног.

За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал:

И за такие письма его не наказывали!

Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили без суда» на восемь лет в лагеря «за шпионаж в пользу неизвестного государства».

— А потом, брат, перестал я писать «великому вождю», — с горечью признался Евсевий Карпович. — Перестал, потому что убедился: Сталину обо всем известно…

Глава 2. 1938 год. 'Враги народа'

В конце апреля 1938 года я прибыл к новому месту службы и тут же мне напомнили: бывшего начальника полигона полковника Чумака арестовали как врага народа, Правда, в чем состоит его преступление, никто не знал.

— Большую перестройку произвели после Чумака?

— Гм… Вот дом его с верандой передали детскому саду…

Начал я знакомиться с работой полигона, с тематикой испытаний техники железнодорожных войск, с программой учений. Нет, домиком с верандой дело не ограничилось! С тревогой обнаружил: прекращены работы по ряду образцов новой техники. Изобретатели и авторы этих конструкций тоже объявлены врагами народа. Их имена вычеркнуты из программы работ. Часто зачеркиваются и предложенные ими образцы новой техники…

Логики никакой. Но, как говорится, куда пойдешь м кому скажешь? Видимо, на полигоне происходило то же, что и везде.

Вспоминая о том времени, я спрашиваю себя: не потому ли в предвоенные годы многие замечательные образцы военной техники доводились черепашьими темпами?

Не потому ли в начале войны с гитлеровской Германией на вооружении Красной Армии не оказалось многих отличных видов оружия, почти готового к серийному производству?

И отвечаю себе: да, именно поэтому!

Правда, не всех ценных специалистов посылали рыть золото на Колыму или гатить болота в Сибири. Иным разрешали работать и в заключении. Эти «счастливчики» доводили проекты до совершенства в камерах–одиночках, оторванные от мира. Над ними висела угроза, что любая ошибка будет признана вредительством, всякая неудача вызовет ухудшение тюремного режима. Трудно было получать нужную научную информацию, узнавать последние достижения науки и техники… Что и говорить, обстановка далеко не творческая!

На полигоны и» испытательные площадки репрессированных специалистов доставляли под усиленной охраной. Об их прибытии сообщалось только начальнику полигона, комиссару и уполномоченному особого отдела.

Помню, весной или летом 1939 года к нам привезли подобным образом какого‑то авиационного конструктора. Фамилии его никто не знал. Вагон с арестованным подали на ветку за полигоном. К этому времени на небольшой лесной поляне сотрудники органов безопасности уже поставили палатки, окружив их двоимым высоким забором из колючей проволоки.

Лишь в 1943 году, встретившись с конструктором замечательного пикирующего бомбардировщика В. М. Петляковым, я узнал, что именно он был моим «гостем» на полигоне…

Но и в тех трудных условиях коллектив полигона работал слаженно и дружно.

Большая заслуга в этом принадлежала комиссару Александру Васильевичу Денисову — человеку, умевшему глубоко вникать в дело и сплачивать людей.

Однако и наш дружный коллектив тоже порой лихорадило.

Вскоре после моего приезда обвинили в связях с троцкистами моего заместителя по материально–техническому обеспечению Дмитрия Ивановича Воробьева. Единственным поводом к этому явилась дружба Воробьева с главным инженером строительства Саратовского железнодорожного моста полковником Н. М. Ипатовым, который незадолго перед тем был объявлен врагом народа.

На партийном собрании инженер П. И. Марцинкевич и помощник Воробьева кавалер ордена Боевого Красного Знамени В. Н. Никитин пытались защитить Дмитрия Ивановича. Но нашлись и недоброжелатели. Воробьева исключили из партии.

Вскоре на посту наркома внутренних дел Ежова сменил Берия. Начались репрессии в самих органах НКВД. Там стало не до Воробьева. Через девять месяцев Дмитрию Ивановичу вернули партийный билет…

Нависла угроза и над Александром Евдокимовичем Крюковым. Из отдела кадров Генштаба ко мне поступила просьба дать развернутую партийную характеристику на члена ВКП(б) А. Е. Крюкова, обязательно указав его поведение во время дискуссий. Я написал самый положительный отзыв. Александр Евдокимович уцелел, хотя в сентябре 1939 года его и освободили от занимаемой должности.

На полигон в ту пору то и дело приезжали различные комиссии и отдельные работники от начальника Управления военных сообщений РККА. Все это были новички, попавшие в центральный аппарат в 1937–1938 годах. Как правило, они не имели не только опыта, но зачастую и необходимых знаний. К чести многих приезжающих, должен сказать: они понимали, что не могут ничем нам помочь и ни во что не вмешивались.

Однако встречались и иные. Эти «инспекторы» считали прямым долгом хоть чем‑то проявить себя. По уровню образования вмешиваться они могли только в дела административные и потому заполняли свои акты и докладные записки сведениями о том, когда и кто из работников полигона опоздал на службу (того, что у нас часто работали до глубокой ночи, они не замечали!), какие объекты слабо охраняются и т. п.

Впрочем, нельзя осуждать этих выдвиженцев. Сами они не просились в центральный аппарат, многие искренне переживали двусмысленность положения, упорно учились и уже в годы войны вполне освоились с работой.

Общее наше несчастье заключалось в том, что почти сразу сошли со сцены наиболее опытные кадры, нарушилась преемственность в их смене. Всю глубину этого ничем не оправдываемого бедствия мы постигли лишь после XX съезда партии. Но народ чуял недоброе уже и в годы репрессий.

Помню такой случай. Служил на полигоне пожарный. Был он смел, но до предела бесхитростен. Любил этот рыцарь огня и лишнюю рюмку пропустить.. И вот однажды, философствуя в кругу собутыльников, задал наш пожарный глубокомысленный вопрос:

— А что, братцы? Вот мы нынче Ежова в депутаты двинули. А вдруг он окажется таким же врагом, как Ягода?

Он не сразу уразумел, почему внезапно остался в одиночестве. А поняв, покрылся холодным потом.

О происшествии доложили комиссару полигона. Денисов пошел на большой риск, приказав немедленно уволить пожарного. Беднягу спасли этим от неминуемого ареста.

А ведь он оказался прав!

Еще перед отъездом на полигон я много наслышался о тамошних лесах, о бесчисленных рыбных озерах. Все рассказы оказались сущей правдой. Край пришелся мне по душе. Но самым приятным сюрпризом для меня и особой достопримечательностью полигона оказалось здешнее железнодорожное кольцо.

Это кольцо длиной всего около восемнадцати километров было разделено на три перегона, где мы могли «разрушать» и «восстанавливать» пути и мосты, устраивать «крушения».

Обязанности начальника полигона весьма обширны. Но все же я смог и здесь отдавать много времени и сил вопросам минирования путей сообщения, разработке конструкций новых мин.

Я хорошо понимал, что войскам и партизанам нужны надежные в действии, удобные и безопасные в транспортировке и установке, неизвлекаемые для противника, годные для длительного хранения в сложных условиях инженерные мины. При этом по возможности дешевые в производстве!

Коллектив научных работников полигона участвовал также в написании нового Наставления и Положения по устройству и преодолению заграждений на железных дорогах. В этих документах уже учитывался опыт применения мин в Испании и брались в расчет результаты учений на полигоне.

Работа была кропотливой и трудоемкой. Товарищи по полигону шутили, что приходится брать в пример Льва Толстого, переписывавшего свои рукописи по многу раз. Но как бы то ни было, Положение оказалось изданным еще в марте 1941 года, а Наставление уже в начале войны с гитлеровской Германией.

Помимо этого мне за полтора года удалось написать диссертацию на тему «Минирование железных дорог». В ней доказывалось, что оставляемые врагу участки железных дорог можно выводить из строя на срок до шести месяцев и быстро восстанавливать после обратного занятия территории нашими войсками.

На затерянном в лесах полигоне мы работали упорно и много не из простой «любви к искусству». Радио и газеты приносили и в нашу глухомань все новые тревожные вести.

В июле 1938 года японские самураи попытались вторгнуться на нашу территорию в районе озера Хасан.

Всего месяц спустя позорный мюнхенский сговор фактически развязал руки Гитлеру для действий на востоке и Германия немедленно оккупировала пограничные районы Чехословакии.

5 марта 1939 года контрреволюционные заговорщики захватили власть в сражавшемся из последних сил Мадриде, а 28 марта сдали Мадрид франкистам и интервентам. Испанская республика была задушена.

В тот день у меня все валилось из рук.

Я вспоминал испанских товарищей. Вспоминал последнюю поездку с Висенте к французской границе. Переговорив с французским жандармом, сунув ему деньги и пачку сигарет, мой шофер довез меня до маленького городка Перпиньяна. Отсюда я должен был ехать до Парижа уже поездом.

Тяжелы были последние минуты прощания с боевым другом.

— Ничего, Рудольфе, — сжимая мою руку, сказал Висенте. — Если нас не предадут, мы победим…

И вот их предали.

А за путчем в Мадриде последовали нападение Италии на Албанию, наглое вторжение Японии на территорию МНР у Халкин–Гола.

Европу и Азию охватывал пожар войны. Мы жили в непрестанном ожидании каких‑то решающих событий.

Так начался жаркий, душный, без единого дождичка, август.

Сосновые леса вокруг полигона сочились смолой. Пересохли ручейки и болотные Мочежинки. По ночам громыхал далекий гром, но под утро выцветшее от зноя небо оставалось таким же белесым, как накануне. Начались лесные пожары.

1 сентября Германия вероломно напала на Польшу. Внеочередная сессия Верховного Совета СССР приняла закон о всеобщей воинской обязанности. А 17 сентября Красная Армия выступила на защиту жизни и имущества населения Западной Украины и Западной Белоруссии.

Этот решительный шаг обрадовал нас. Казалось, мы убедительно демонстрируем Германии, что не намерены мириться с ее агрессивными действиями.

Глава 3. На Карельском перешейке

Во второй половине тридцатых годов была не только полностью ликвидирована безработица, но не хватало рабочих рук. Было всеобщее бесплатное среднее образование, студенты получали сносную стипендию. Минимальная зарплата в промышленности была даже чуть выше прожиточного минимума. В колхозах заработок был значительно ниже, но колхозник уже не голодал. Плохо обстояло дело с пенсиями, со строительством жилья. Иметь одну комнату на двоих в коммунальной квартире считалось роскошью. Так, в 1933–1925 году я жил в коммунальной квартире в Москве, где в трех комнатах жили три семьи. Из них один полковник, у которого был сын школьного возраста. Невнимание к делу улучшения жилья, низкая зарплата, которая в 1939 году была фактически равна зарплате 1929 года, объясняется тем, что огромные средства вкладывались в строительство новых промышленных предприятий и отчасти излишествами в служебных привилегиях элитной номенклатуры. Характерно, что в 30–е годы СССР экспортировал зерно и масло, когда потребности населения в этих продуктах полностью стали удовлетворяться только с 1935 года.

В те годы советских людей приучили на выборах в советские и другие органы не выбирать, а голосовать за намеченных свыше. В результате репрессий ВКП(б) к 1939 году уже не была партией единомышленников, а военизированной управленческой организацией. Членов партии, веривших в коммунизм и боровшихся за его осуществление, становилось все меньше и меньше, все больше и больше в партии становилось членов, которые на словах и в печати говорили о коммунизме, но на самом деле в него не верили. При этом одни вступали в партию, чтобы реализовать свои возможности в жизни, другие, чтобы овладеть теми привилегиями, которые были у руководителей–партократов. В 1931 году из партии выбыли–исключили около одной четверти состава партии, как «примазавшихся». Это было сделано в то время, когда члены партруководства не только не имели никаких материальных привилегий, но, наоборот, был партмаксимум и они получали меньше, чем на этой же должности получал руководитель беспартийный специалист. Партмаксимум был отменен в конце 20–х годов, и привилегии партийных руководителей нарастали в 30–ые годы высокими темпами. Специальные столовые и магазины, закрытые для рядовых покупателей, персональные автомашины, особняки, госдачи, повышенная комфортность при лечении и отдыхе, и, наконец, даже пакет с деньгами, необлагаемые налогами и скрытыми от посторонних в сумме, равной от 5 и даже 30 минимальных зарплат.

Несмотря на то, что в партии были верящие и неверящие в коммунизм, руководящие товарищи с разными степенями привилегий, ВКП(б) в своих решениях и действиях представляла собой хорошо слаженную и беспрекословно выполнявшая партийные решения и прославлявшая великого вождя товарища Сталина, культ личности которого все возрастал.

Заметим, что именно из тех, которые видели сталинские перегибы при коллективизации, кто видел, что многие руководящие партократы, имевшие возможность на практике показать правильность положения Карла Маркса о том, что при коммунизме будет «от каждого по способности — каждому по потребности», на практике доказали, что такого коммунизма не может быть. Может быть только ленинская установка «коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны». При жизни Сталина, потеряв веру в коммунизм Маркса, никто не мог об этом даже заикнуться. Это было равносильно самоубийству.

Финны не жалели мин. Некоторые из их минных устройств оказались довольно хитроумными. Мы сразу столкнулись с минами–сюрпризами самых различных видов, с противопехотными минами, с неизвестной нам металлической противотанковой миной, которая, впрочем, взрывалась иногда и от тяжести человека.

Как ее обезвредить тут же, не сходя с места?

Во взрывателе мины и вокруг него наверняка имеется порошковый или прессованный тол. Плавленый тол не страшен. А вот прессованный… Значит, надо расплавить и прессованный тол, чтобы начать изучение неизвестных нам образцов мин.

Отыскиваем кухонный котел и укладываем в него найденные мины. Подвешиваем свою «кастрюлю» в котле побольше, обнаруженном в баньке финских пограничников. Заливаем оба котла водой. Топим баньку, пока и в большом и в малом котлах не закипает вода.

— Теперь, пожалуй, можно, — говорю полковнику Владимиру Николаевичу Подозерову.

Я осторожно выкручиваю взрыватель. Начинается разборка и изучение вываренной мины. А к вечеру штабная машинистка уже перепечатывает написанную нами первую инструкцию по обезвреживанию белофинских мин.

Но пока инструкция дойдет до войск! Пока бойцы изучат ее! А мины всюду: на дорогах, на мостах, железнодорожных путях, покинутых домиках. Мины таятся под снегом, прячутся под кучами хвороста, под небрежно брошенными на обочине дорог досками, под колесами оставленных повозок, даже под трупами убитых вражеских солдат…

И мы выезжаем в передовые части, чтобы помогать бойцам не только советами, но и делом.

В один из первых дней войны я увидел на фронте командарма 1 ранга Г. И. Кулика.

Его машина нагнала застрявшую часть. Командарм вышел из автомобиля с недовольным видом:

— Почему остановились?

Из оказавшихся поблизости командиров я — старший. Докладываю, что впереди одна машина подорвалась на мине, а другая наскочила на мину при попытке объезда.

— Что ж, так и будем стоять?

Миноискателей в войсках тогда не было. Не оказалось поблизости и подрывника.

Пришлось мне вместе с адъюнктом Военно–транспортной академии Н. Ф. Авраменко самому заняться разминированием.

Наскоро сделав трал–кошку, уничтожили противопехотные мины натяжного и нажимного действия. Потом нашли, благополучно извлекли и по просьбе Кулика тут же обезвредили уже знакомую нам противотанковую мину.

— Ишь какая сволочь! — бросил командарм, разглядывая ее.

Вскоре после этого я отправился на Кировским завод. Там должны были начать изготовление предложенного мной подвесного минного трала. При участии известного конструктора мощных танков Героя Социалистического Труда Жозефа Яковлевича Котина пробный экземпляр трала удалось изготовить в течение суток. Но, к сожалению, первые испытания не дали ожидаемых результатов. Завод занялся совершенствованием трала, а я опять возвратился на фронт.

Это были очень, трудные дни.

Лишь 30 декабря наши войска перешагнули рубеж прикрытия так называемой линии Маннергейма. Прорыв главной полосы финских укреплений начался 11 февраля и был завершен через двенадцать дней. Затем нужно было преодолеть еще вторую полосу. Но мне уже не довелось участвовать в этом. Вражеский снайпер, подстерегший группу минеров, всадил две пули в мою правую руку.

Подоспевшие санитары быстро наложили жгут, пустили в ход бинты. Однако рукав продолжал наполняться кровью.

Выбраться из района, где меня ранило, оказалось почти невозможно. Боевые друзья, обеспокоенные тем, что я теряю много крови, сообщили о моем состоянии начальнику штаба Ленинградского военного округа генералу Чибисову.

Из Ленинграда выслали транспортный самолет. К несчастью, он скапотировал при посадке на лесном озере. Летчик был ранен.

Тогда из округа прислали самолет уже за двумя пострадавшими. Он вовремя домчал нас до Ленинграда. Когда начали операцию, я уже терял сознание…

В госпитале пролежал два месяца.

В середине марта 1940 года в наш госпиталь привезли большое количество раненых в боях за Выборг. В 12 часов по местному времени финны должны были оставить его нам. Однако рано утром после артиллерийской и авиационной поддержки наши войска были брошены на штурм разрушенного и горящего города и понесли огромные потери. И это было сделано по приказу Сталина. И в госпитале я впервые услышал, что ему не жалко русской крови.

В мае я был выписан из госпиталя со справкой об инвалидности. Этот документ меня оглушил. Я не знал, что буду делать на гражданской службе.

Рука моя еще висела. Были перебиты нервы. Правой рукой я действовать не мог. Но о переходе на гражданскую службу не могло быть и речи.

Начальству я показал справку, но попросил оставить меня на военной службе. Меня оставили. Оказалось не зря…

В результате кровопролитной непопулярной войны, которая показала как ослабла Красная Армия после репрессий 1937–1938 годов, граница была отодвинута на запад более чем на 10 километров от Ленинграда, но Финляндия из англо–французского блока перешла в гитлеровский лагерь, а это привело позже к гибели сотен тысяч ленинградцев во время блокады, которой не было бы если бы мы не воевали с Финляндией.

Больше того, война с Финляндией могла привести нас к войне против антигитлеровского блока, если бы она затянулась еще на несколько дней. Англичане уже готовились нанести удар по бакинским нефтепромыслам и уже готовился корпус для помощи финнам.

Глава 4. В Главном военно–инженерном управлении

Госпитальные хирурги сделали, казалось бы, немыслимое, сохранив мне руку. Но для того чтобы восстановилась деятельность нервов в кисти, требовалось длительное лечение у специалистов.

Проводить такое лечение на полигоне было невозможно. И друзья опять проявили трогательную заботу: я еще находился в отпуске, когда узнал о новом назначении. Меня утвердили начальником отдела заграждения и минирования Управления военно–инженерной подготовки Главного военно–инженерного управления РККА.

Новая должность волновала и радовала.

Опыт войны с белофиннами убедительно доказал, что даже самые примитивные, но умело поставленные мины способны наносить наступающим войскам ощутимый урон, затруднять использование путей сообщения и уцелевших зданий. Хотелось верить, что этот опыт положит конец недооценке минных заграждений, откроет большие перспективы в нашей работе.

С такими мыслями я и явился для представления к начальнику Главного военно–инженерного управления Красной Армии Герою Советского Союза генерал–майору Аркадию Федоровичу Хренову, с которым не раз встречался на Карельском перешейке. Невысокая его фигура часто появлялась тогда в самых гиблых местах.

Генерал встретил меня приветливой улыбкой:

— Гора с горой, как говорится… Садитесь, Илья Григорьевич. Потолкуем.

В июне 1940 года Инженерное управление Красной Армии начало переформировываться в Главное военно–инженерное управление (ГВИУ). За незначительной, казалось бы, переменой в наименовании скрывался важный смысл. На плечи А. Ф. Хренова легла тяжелая забота о преодолении отставания наших инженерных войск в техническом оснащении и специальной подготовке.

А. Ф. Хренов хорошо знал цену минно–взрывным заграждениям и, разрабатывая штаты ГВИУ, предусмотрел создание двух самостоятельных отделов: отдела заграждений и отдела электротехники. Однако нашлись люди, которые усмотрели в этом излишество. Вместо двух отделов, способных в короткий срок выполнить большой объем неотложных работ, был образован лишь один относительно небольшой отдел заграждений и минирования в составе Управления подготовки. Его‑то я и должен был возглавить.

Аркадий Федорович сразу поставил передо мной несколько конкретных задач. Они все вытекали из одной главной — быстрее ликвидировать наше отставание в технике минирования и разминирования.

Работать с Аркадием Федоровичем было легко и приятно. Мы приступили к обновлению существовавших и созданию новых наставлений и инструкций, в том числе Положения по устройству оперативных заграждений. Утверждение этого документа наркомом обороны позволяло сполна обеспечить войска минно–подрывным имуществом и создать необходимые запасы его на складах.

Работа велась весьма интенсивно, но время — увы! — бежало еще быстрее. Международная обстановка все усложнялась.

Наша страна уже вплотную соприкасалась на западе с сильной военной машиной фашистской Германии, подмявшей Австрию, Польшу, Чехословакию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Данию, а потом И Францию. Союзница Германии — Италия — хозяйничала в Абиссинии. Угроза вторжения нависла над Англией.

Можно было ожидать, что все эти осложнения не застанут нас врасплох. Но, познакомившись с подготовкой к устройству заграждении в приграничной полосе, я был просто ошеломлен. Даже то, что удалось сделать в этом отношении в 1926–1933 годах, оказалось фактически ликвидированным.

Не существовало больше складов с готовыми зарядами около важных охраняемых мостов и других объектов. Не было не только бригад, предназначенных для устройства и преодоления заграждений, но даже специальных батальонов. В железнодорожных и инженерных войсках остались лишь небольшие подрывные команды да роты спецтехники.

А ведь вопрос о создании специальных частей для устройства и преодоления минно–взрывных заграждений, для нарушения работы вражеского тыла с помощью инженерных мин впервые ставился группой командиров 4–го железнодорожного полка еще в 1928 году! На Украине, например, к 1932 году имелось четыре специальных батальона, дислоцировавшихся на железнодорожных узлах в приграничной полосе. Были такие батальоны и в других округах.

В конце 1937 — начале 1938 года Инженерное управление разработало штаты специальных минно–подрывных батальонов. Но в подготовке материалов участвовали работники Генерального штаба, которые, к несчастью, были вскоре после этого репрессированы. Проект похоронили.

Ульяновское училище особой техники — единственное учебное заведение, готовившее высококвалифицированных командиров для подразделений, оснащенных радиоуправляемыми минами, — было реорганизовано в училище связи.

С 1934 по 1940 год у вероятного противника резко возросло количество и улучшилось качество танков, а у нас инженерные противотанковые средства остались на уровне начала тридцатых годов.

Глупое создалось положение. В 1939 году, когда мы соприкасались со слабыми армиями относительно небольших капиталистических государств — панской Польшей, королевской Румынией, Эстонией, Латвией, Литвой — наши границы действительно были на замке. А когда нашим соседом стала фашистская Германия, инженерные оборонительные сооружения вдоль прежней западной границы оказались заброшенными и частично даже демонтированными, а на новой границе строительство укрепрайонов только разворачивалось…

Перед войной с белофиннами руководство НКО явно недооценивало инженерные войска и роль Инженерного управления Красной Армии. О пренебрежительном отношении к инженерным войскам свидетельствует хотя бы такой почти анекдотический факт: о начале войны на Карельском перешейке начальник Инженерного управления генерал И. А. Петров узнал по телефону от начальника инженеров 7–й армии полковника А. Ф. Хренова. Правда, этот случай говорит и о другом — о пассивности генерала Петрова, о его слабых контактах с начальниками соответствующих отделов Генерального штаба. Но одно не исключает другого.

В 1940 году ситуация несколько изменилась. К инженерному обеспечению боя и операции, а заодно и к инженерным войскам стали относиться с большим вниманием. Пользуясь этим, ГВИУ в самые сжатые сроки разработало тактико–технические требования на инженерные мины различного назначения и на мины–торпеды.

Напряженная работа Научно–исследовательского института инженерной техники, лабораторий и конструкторских бюро дала положительные результаты: появились опытные образцы вполне современных противопехотных и противотанковых мин.

Иначе обстояло с минами замедленного действия. В истории войн редки случаи, когда новое боевое средство быстро признается и вводится в действие в большом количестве. Зато часто бывает, что новое боевое средство, даже успешно примененное в ограниченном количестве, не раскрывает всех своих возможностей. Это позволяет маловерам и консерваторам относиться к нему скептически.

Так получилось и с МЗД. Они появились и были успешно применены в первую мировую войну. Но количество их исчислялось буквально единицами. Ясно, что при этом нельзя было выявить все возможности таких мин. И хотя советские минеры–энтузиасты создали весьма «умные» МЗД, серийное производство их налажено не было.

Маршал Кулик и некоторые другие руководители Наркомата обороны, распоряжавшиеся выделением средств и лимитов, принадлежали как раз к той категории лиц, которая примитивно толковала положение Полевого устава о том, что в случае агрессии империалистов «войну мы будем вести наступательно, перенеся ее на территорию противника». Считалось, что на своей территории воевать нам не придется. А на чужой стороне нам партизаны не нужны. Кроме того, нас спасет авиация.

Я уже говорил о существенных недостатках инженерной подготовки приграничной полосы к отражению вражеского нападения. Пытаясь выправить положение, начальник ГВИУ предложил использовать старые приграничные крепости и создать зоны заграждения.

Но это предложение так и не приняли. Ни к чему, мол!

Еще хуже дело обстояло подготовкой партизанской войны на случай вражеского нападения. Большинство подготовленных нами партизан, особенно партизан–диверсантов — исчезли. Они были репрессированы в 1937. Никто разработкой специальной диверсионной техники не занимался. И постановки вопроса о создании такой техники не стояло.

Если бы теперь уделяли такое внимание партизанам, какое уделялось в конце 20–х — 30–х годов и сохранились подготовленные кадры, то наши партизанские отряды были бы в состоянии отсечь вражеские войска на фронте от источников их снабжения в самом начале войны.

Помнится, я обратился к начальнику Управления военно–инженерной подготовки ГВИУ полковнику М. А. Нагорному. Речь шла об осуществлении мероприятий по всесторонней подготовке заграждений на большой глубине вдоль новой границы.

— Прошу вас, никому ни слова об этом, — озабоченно сказал Михаил Александрович. — Разве вы не знаете, что организация складов минно–подрывного имущества и подрывных команд вдоль границы связана с именами Тухачевского, Уборевича, Якира и других им подобных?

Но и после этого внушения я не мог молчать. Решил обратиться к А. Ф. Хренову. Аркадий Федорович, как обычно, выслушал меня внимательно. Но по мере моего доклада и на его лицо не раз набегала тень тревоги.

Из беседы я понял: начальник ГВИУ разделяет мои опасения, но не все, к сожалению, зависит только от него…

Осенью 1940 года обстановка на западной границе стала еще более тревожной. 27 сентября был заключен Берлинский пакт между Германией, Италией и Японией. 12 октября гитлеровцы вступили в Румынию. Теперь от Балтийского до Черного моря перед нашими войсками стояли немецко–фашистские полчища. Во второй половине ноября Румыния, Венгрия и Словакия присоединились к Берлинскому пакту.

Некоторые утверждают, что внезапное вероломное нападение немцев якобы явилось ответом на подготовку Советского Союза к нападению на Германию. На самом же деле Советская Армия готовилась к отражению нападения.

О тайных планах гитлеровцев мы узнали, конечно, гораздо позже. Однако уже тогда по всему было видно, что гитлеровская Германия готовит нападение на нашу Родину: фашистские самолеты систематически нарушали наше воздушное пространство, в огромном количестве засылались шпионы, усилилась переброска немецких войск на Восток.

Но укрепленные районы на старых границах по прежнему разоружались, строительство на новых границах велось черепашьими темпами. Столь же медленно у границы возводились противотанковые и противопехотные препятствия из‑за недостатка средств заграждений.

В начале зимы 1940 года во дворе Второго дома НКО я столкнулся с Г. И. Куликом. Он недавно получил звание маршала и был в то время заместителем наркома обороны.

Кулик узнал меня:

— А–а-а… Сапер! Чего здесь?

Нельзя было упускать подвернувшийся случай.

— Работаю в ГВИУ, товарищ Маршал Советского Союза… Все о минах хлопочем. Хотел с Вами поговорить…

— Зайди…

В кабинете я напомнил заместителю наркома о случае на заминированной дороге в Финляндии.

— Вы тогда не дождались разминирования, товарищ маршал… Мины попортили всем много крови. А выходит, их недооценивают у нас и теперь!

Откинувшись в кресле, Кулик укоризненно покачал головой и, хитро улыбаясь, погрозил мне пальцем:

— Но! Но! Не в ту сторону гнешь, сапер! Мины твои нужны, никто не спорит. Да не так уж много их. нужно, как вы там у Хренова подсчитываете.

— Но, товарищ маршал…

— Ты погоди!.. Повторяю, не так много их нужно. И не такие сложные, как вы предлагаете. Ну, были у белофиннов сложные мины, факт. Так ведь и простые имелись? Зачем же непременно выдумывать что‑то сложнее финских мин? Прямо говорю тебе, сапер: не выйдет у вас это дело. Мины — мощная штука, но это средство для слабых, для тех, кто обороняется. А мы — сильные. Нам не так мины нужны, как средства разминирования. Миноискатели давай, сапер, тралы давай!

— Товарищ маршал, но ведь самые сильные армии не могут всегда и всюду наступать. А в обороне мины — могучее средство! Годятся они и для прикрытия флангов наступающих частей. Для воздушных десантов — просто необходимы. А для партизан? В тылу врага мины уже не оборонительное, а наступательное оружие. Они — те же торпеды…

Кулик даже крякнул и замахал рукой:

— Но! Но! Лекцию читаешь! Ваша должность, вижу, заставляет крутить мозгами не в ту сторону… Не так назвали ваш отдел, как надо. Надо бы его, в соответствии с нашей военной доктриной, назвать отделом разграждения и разминирования. Тогда бы и вы думали иначе. А то затвердили: оборона, оборона… Хватит! Кстати, есть тут у меня идея пиротехнического минного трала, — да времени нет оформить. Вы вот возьмите и подумайте над этим. Больше будет пользы, чем с жалобами ходить.

Нахмурясь, Кулик нагнулся над столом, придвинул какие‑то бумаги. Стало ясно — разговор окончен.

По указанию генерала Хренова были сделаны расчеты потребности войск в инженерных минах всех назначений. Расчеты мы вели, исходя из сущности советской военной доктрины, выраженной в проекте Полевого устава 1939 года.

Подсчеты показали, что войскам уже в первые дни войны будут нужны миллионы противотанковых и противопехотных мин, сотни тысяч других инженерных мин. Но даже самые скромные потребности войск в минах руководители Наркомата обороны считали завышенными, фантастическими.

Зная все это, видя, что предложения ГВИУ не встречают поддержки в высших военных инстанциях, я решил обратиться в ЦК ВКП(б).

Посоветовался с товарищами по работе. Генерал Хренов не возражал. Мой непосредственный начальник — полковник М. А. Нагорный — тоже. И я послал в ЦК ВКП(б) письмо, в котором доказывал, что инженерные мины нужны не только в обороне, но и в наступлении, а также постарался раскрыть значение специальных инженерных частей для устройства и преодоления различных заграждений.

В конце концов доклады А. Ф. Хренова, а возможно, и это мое письмо несколько сдвинули дело с мертвой точки. Нам предложили проверить расчетные данные количества мин, потребных на первые шесть месяцев боевых действий.

Вместо установленных маршалом Куликом крохотных норм (2500 — 3000 противотанковых и 3000 — 4000 противопехотных мин на дивизию) были приняты наши расчетные нормы: 14 000 — 15 000 противотанковых и 18 000 — 20 000 противопехотных мин на дивизию. Исходя из этого, Красная Армия в целом должна была иметь уже к началу 1941 года 2 800 000 противотанковых и 4 000 000 противопехотных мин, 120 000 мин замедленного действия и 350 000 мин–сюрпризов.

Но признание наших расчетов еще не означало их воплощения в жизнь.

К 1 января 1941 года Красная Армия имела всего около миллиона противотанковых мин, а мин замедленного действия и мин–сюрпризов не получила вообще. К началу войны не было запасено и половины минимального количества инженерных мин, необходимых войскам даже при успешном развитии военных действий. Специальных же диверсионных мин не было вовсе.

Глава 5. Встречи на учениях

За время моей работы в ГВИУ Красная Армия провела не одно учение. Мне довелось присутствовать на некоторых из них. Здесь я повстречал и старых знакомых и новых командиров–энтузиастов, с которыми меня сближала общность взглядов на применение мин в современной войне. Но доводилось встречаться и с конкурентами минеров — с теми, кто защищал идею создания оборонительных противотанковых средств из бетона, земли и стали, ратовал за противотанковые рвы и надолбы.

Каждая из таких встреч была. по своему интересной.

… Осенью 1940 года на Карельском перешейке проводились испытания по преодолению различных противотанковых препятствий.

Все построенные к тому времени препятствия легко преодолевались танками Т-34 и КВ. Иногда с помощью простейших приспособлений, иногда и без них.

Жозеф Яковлевич Котин — конструктор тяжелых танков и мой старый знакомый — прямо‑таки ликовал: ни надолбы, ни рвы, ни другие заграждения не оправдывали себя.

Надо сказать, что у нас в ГВИУ мало кто переоценивал значение подобных препятствий. И генерал–майор А. Ф. Хренов и полковник М. А. Нагорный отлично знали существенные недостатки «пассивных» заграждений: трудоемкость при постройке, легкость обнаружения с земли и с воздуха и в конечном счете сравнительно легкую преодолеваемость танками.

Поэтому, на учениях больше интересовались процессом преодоления рвов, надолб и эскарпов, нежели их использованием в качестве заграждений.

Естественно, что я не преминул подколоть Котина:

— А смогут ли танки с такой же легкостью преодолевать минно–взрывные заграждения, Жозеф Яковлевич?

— Типун тебе на язык, — быстро откликнулся Котин. — Сам знаешь… Кстати, мины‑то у вас есть?

— Делаем, — уклонился я от прямого ответа.

Котин выразительно посмотрел на меня, хотел было что‑то сказать, но отвернулся и промолчал…

По–моему, он тоже отлично понимал, что противотанковые мины куда более надежное и эффективное средство, чем рвы. Ведь мины способны не только задерживать танки, но и выводить их из строя, даже уничтожать. Кроме того, мины не демаскируют оборону, их можно перемещать на особо опасные направления и быстро там устанавливать…

Хорошей школой боевой подготовки для всех родов войск явились осенние тактические учения 1940 года, проведенные первоначально в МВО, а затем во всех приграничных военных округах. В ходе этих учений ГВИУ широко и всесторонне проверяло на практике выработанные нами скоростные методы организации, постройки и инженерного оборудования оборонительных позиций и исходных районов для наступления.

К сожалению, учения не сочетались с организационными мероприятиями. Осенью 1940 года из состава Вооруженных Сил были уволены рядовые, прослужившие установленный срок. Многие из них имели боевой опыт. Призванные же вновь к зиме 1940/41 года только проходили начальную подготовку.

На одном из испытаний весной 1941 года мне довелось вновь повстречаться с Д. М. Карбышевым. Стояла отвратительная погода. Мокрый снег таял, едва коснувшись земли. Танкодром размок. Участники испытаний передвигались на вездеходах. И надо же было случиться: у машины Д. М. Карбышева соскочила гусеница.

Водитель занялся исправлением вездехода. Командиры сидевшие в кузове машины, покуривая, наблюдали за его работой. Кто‑то предложил оставить машину и пройти к месту испытаний пешком.

Дмитрий Михайлович строго посмотрел на говорившего.

— Поврежденную машину надо не бросать, а быстро исправлять, — твердо сказал он, — Попрошу сойти с вездехода!..

Водителю помогали все. В том числе и майор, предлагавший нам несколько минут назад идти пешком. Не стоял сложа руки и сам Карбышев. Вскоре гусеницу надели, и машина тронулась.

Этот случай произвел большое впечатление не только на тех, кто ехал вместе с Д. М. Карбышевым.

Позже, уже во время испытаний, один из водителей спросил у меня:

— Товарищ полковник, как фамилия генерала? Вон он стоит и что‑то пишет?

— Карбышев Дмитрий Михайлович.

— Этот не подведет! С первого взгляда он вроде хрупкий, а наверное, не одну войну прошел…

Я рассказал о Карбышеве.

— Неужели успел воевать с японцами? Ему и полсотни трудно дать, а с русско–японской войны прошло тридцать пять лет! — с недоверием произнес водитель.

Как же удивился боец, когда услышал, что генералу пошел седьмой десяток!..

Д. М. Карбышев был одним из тех, кто всецело разделял наши тревоги и заботы об обеспечении войск инженерной техникой. Он не раз говаривал, что инженерные мины являются сильнейшим оружием в борьбе с врагом, что это особенно убедительно доказано в боях на Карельском перешейке и что, занимаясь вооружением наших войск, надо помнить указание В. И. Ленина: «Самая лучшая армия, самые преданные делу революции люди будут немедленно истреблены противником, если они не будут в достаточной степени вооружены…».

— Вооружение же современной армии отнюдь не ограничивается только огнестрельным оружием, — напоминал генерал–лейтенант.

Да, много было памятных встреч.

Довелось мне, например, участвовать в испытании оригинальной противотанковой летающей мины, предложенной генералом И. П. Галицким. Мина была устроена таким образом: когда танк наезжал на растяжку или замыкатель, сбоку вылетала противотанковая мина и поражала бронетехнику в борт. Иван Павлович разработал ее еще в начале тридцатых годов, но в серийное производство эта мина так и не пошла.

Во второй половине марта 1941 года мне позвонил начальник бюро изобретений НКО Владимир Васильевич Глухов:

— С тобой хочет увидеться инженер Григорий Матвеевич Линьков.

Через несколько минут в отдел вошел крепко сложенный, среднего роста военный с бритой головой и показал мне схему мины, управляемой по проводам. Она тоже предназначалась главным образом для борьбы с танками противника. Григорий Матвеевич не знал, что подобная система неоднократно предлагалась до него. Но для внедрения ее требовались многие тысячи километров провода, которого нам почти не отпускали.

Так я познакомился с будущим легендарным партизанским командиром. В июле 1941 года мы свиделись вновь. Оба обрадовались встрече. Я рассказал о подготовке партизан и не был удивлен, что Григорий Матвеевич в свои сорок два года хочет воевать в тылу врага. Глядя на этого уверенного в себе, коренастого уральца, бывалого воина и грамотного инженера, можно было сказать наверняка, что с таким командиром партизаны не пропадут.

Помнится, мы вместе как‑то обедали. Линьков очень убедительно доказывал, что при создавшемся положении удары по растянутым коммуникациям противника будут весьма ощутимы и на фронте.

— Змее надо наступить на хвост! — убежденно говорил Линьков. — Голову она повернуть не сможет. Ей сейчас приходится смотреть только вперед, иначе голову отрубят на фронте!

Григорий Матвеевич был убежден, что у нас имеются неограниченные возможности для партизанской войны и нужны только люди, способные бить врагов с помощью современной техники, в том числе — с помощью мин. Он свято верил в высокие патриотические чувства советских людей, поневоле оказавшихся в тылу врага, и блестяще понимал значение географического фактора в партизанской борьбе против моторизированного противника…

Через год я узнал о замечательных делах Линькова. Имя его гремело от Белоруссии до Смоленщины.

Григорием Матвеевичем мы часто встречались и после войны. Даже работали вместе над вопросами истории партизанской борьбы. Крепко подружились. Так жаль, что нелепый случай в начале 1962 года оборвал его яркую и красивую жизнь.

Будучи начальником отдела в ГВИУ, я продолжал поддерживать тесную связь с Центральным управлением военных сообщений. Там работал известный энтузиаст минно–подрывного дела В. А. Антипин, и мне пришла мысль через него воздействовать на генерала И. А. Петрова, от которого в значительной степени зависело снабжение войск инженерными минами. Нашим союзником стал и заместитель начальника военных сообщений Красной Армии генерал 3–й. Кондратьев. Он дал в ГВИУ заявку на 120 000 мин замедленного действия для железнодорожных войск. Заявка эта подверглась тысячекратному сокращению. ГВИУ смогло выделить военным железнодорожникам лишь… 120 МЗД.

В начале мая 1941 года, после выступления Сталина на приеме выпускников военных академий, все, что делалось по устройству заграждений и минированию, стало еще больше тормозиться. И хотя такие одержимые, как М. В. Онучин, А. К. Семин, В. А. Антипин, Б. А. Эпов, Я. М. Рабинович, В. П. Ястребов, П. Г. Радевич, продолжали работать над совершенствованием минной техники, хотя крепко верили в свое оружие энтузиасты нашего отдела A. M. Подовинников, А. Т. Ковалев и Г. С. Вакуловский, результаты оставляли желать лучшего. Наши усилия были каплей в море.