Записки дуровской свиньи

IV Злые люди

Вскоре после нашего первого выступления меня пересадили в большой ящик с крошечным окошечком, поставили на подводу и куда то-повезли.

Вот где я натерпелась страданий! Клетку мою качало из стороны в сторону; тряска была невозможная. Ноги мои подкашивались; я постоянно падала и лишь только снова поднималась, как неожиданный толчок отбрасывал меня в ту сторону, куда наклонялась телега.

Голова моя кружилась; меня мучительно тошнило; я попробовала лечь, — еще хуже…

Ко всем мукам присоединился порывистый сквозной ветер, который пронизывал меня насквозь, врываясь в окошко клетки и между щелями.

Наконец, мучение как будто кончилось. Меня перестало качать; клетка остановилась, и ее поставили в какое-то закрытое помещение, которое, как сказали служащие, было «багажный вагон». Служащий принес мне еду и ушел, небрежно захлопнув дверцу.

Прозвенел звонок, раздался свисток, и опять вагон закачался, но уже медленно и ровно. И все-таки это было неприятно… Впрочем, мало-по-малу я к этому привыкла.

Нечаянно толкнув мордой дверцу, я ее растворила и очутилась в вагоне, наполненном разным грузом.

Вдруг я услышала около самой моей клетки запах хлебных зерен. Я не ошиблась; это был овес.

Я смело прогрызла один мешок, вдоволь налакомилась и стала искать другого кушанья, но не могла ничего найти.

Правда, я наткнулась на корзину с съестными припасами, но все это было не для меня, — я перерыла корзину носом и не нашла ничего порядочного, чем бы можно было полакомиться.

В эту минуту мы приближались к остановке. Вагон все тише и тише качался и, наконец, стал.

Дверь отворилась, и в вагон вошли каких-то два черных человека с черными блестящими поясами. Они заметили, что я уже успела похозяйничать и сказали друг другу:

— Давай-ка мы закусим.

— А что-ж, завтракать так завтракать.

— Пускай свинья во всем будет виновата!

Сказано — сделано. Вдоволь наевшись и распив бутылку водки, они бросили за мой ящик пустую фляжку.

Когда все было убрано, они ушли.

Но только что они скрылись, как я услышала голоса моего хозяина и нескольких людей, которые громко спорили.

Я прислушалась: толковали обо мне.

Учитель говорил:

— Свинья ничего не могла съесть из этих припасов!

Другой голос отвечал:

— А вы пойдите и посмотрите, что она там наделала.

Учитель вошел в вагон, подошел к моей клетке и заметил пустую бутылку.

Он рассмеялся:

— Ну, и глупы же вы, ведь сами себя выдаете! Хотя моя свинья и ученая, но откупоривать бутылки и пить водку не может.

Не знаю, долго или нет продолжался бы этот разговор, если бы не звонок, который заставил людей убежать из вагона.

Громадный город, куда мы приехали, назывался Москвою.

Первый мой выход в Москве прошел как нельзя лучше.

Но на другой день я узнала, что значит злоба людей… К моей клетке в цирке подошел знаменитый клоун Танти, который очень завидовал моему учителю.[2]

Танти открыл дверцу и грубо велел мне выйти. Я испугалась и прижалась в углу.

Тогда он вынул из кармана горсть сухого овса. Я отвернулась, потому что мне вовсе не хотелось есть. Но Танти и не думал меня кормить.

Он высыпал целую горсть овса на мою спину и начал растирать ею по моей щетине.

Мне это очень понравилось; у меня ведь сильно чесалась спина.

Наступил вечер. Все номера я выполняла как нельзя лучше. Но едва хозяин мне сел на спину, как я почувствовала такую нестерпимую боль, что, помимо воли, вырвалась из-под его ног. Сухой овес и еще что-то острое до половины вошли в мою кожу.

О, люди, люди, сколько в вас злобы! Чем виновато бессловесное животное, что вы завидуете друг другу? Зачем вы выбираете орудиями для выполнения ваших злых намерений нас, ни в чем неповинных животных?

Мой учитель не ожидал от меня такого резкого движения и упал, ударившись затылком о бочку.

Публика засмеялась, но этот смех не радовал ни меня, ни учителя: в нем не слышалось веселья.

Учитель вскочил на ноги, стараясь скрыть боль, и погнал меня хлопаньем шамбарьера к бочке; я побежала, но уже не прыгала на нее, зная, что за этим последует.

Хозяин, видимо, волновался; он продолжал подгонять меня к бочке. Кто-то из публики, как я узнала потом, один из подкупленных Танти, крикнул:

— Довольно!

Это было знаком для толпы. Мой учитель вздрогнул и стал упрямо заставлять меня прыгать на бочку. Крики все усиливались; учитель старался перекричать толпу:

— Довольно! Довольно!

Свистки, шиканье, насмешливые крики, хохот сыпались на нас с учителем со всех сторон. А учитель, не понимая причины моего поведения, все старался меня «переупрямить».

Наконец, я устала метаться, подбегать и убегать от бочки и остановилась, как вкопанная. Учитель тоже, тяжело дыша, опустил свой шамбарьер на землю и ждал.

Так мы стояли неподвижно под свистом всего цирка. Но из рук учителя выпал шамбарьер; он скрестил на груди руки и стоял молча.

Я не двигалась с места, растопырила уши и ничего не понимала. Свист продолжался довольно долго.

Вдруг мой учитель как — то величаво поднял вверх руки, как бы останавливая толпу. И когда свист прекратился и наступила неприятная тишина, он, показывая на меня, медленно и четко сказал:

— Одна эта свинья не свищет!

Гром рукоплесканий был ответом на его слова. Цирк дрожал от криков.

— Браво, Дуров, браво!

Публика смеялась, несмотря на то, что ее выбранили мною. Я никогда не могла, впрочем, понять, что плохого быть свиньей, когда среди свиней могут быть весьма умные, образованные и даже ученые особы. Но слова «эта свинья» показались мне обидными и напрасными, — в голосе учителя я уловила как будто горечь и недовольство мною.

Если бы учитель знал, что я не была ни в чем виновата!

Я воспользовалась минутным замешательством служащего и между его ног проскользнула в конюшню.

Когда, представление окончилось, мой хозяин, очень внимательно осмотрев меня и ничего не найдя, в сотый раз щупал мне нос, ставил мне градусник, но так ничего и не нашел. Как только он попробовал снова сесть на мою спину, я почувствовала нестерпимую боль.

Ах, как мне хотелось рассказать о причине! Как я жалобно глядела на него…

Позвали доктора. Он приказал раскрыть мне рот и насильно влил какую-то жирную жидкость, которую он называл касторкой. Однако, и это не помогло, и на этот раз моим спасителем оказался мой всегдашний мучитель — служащий.

На следующий день, купая меня, он заметил, что моя спина поранена. Служащий частым гребнем начал вычесывать мою щетину, но боль была настолько сильна, что пришлось класть горячие припарки для размягчения кожи и вынимать чуть не по одному разбухшие зерна и гвозди.

Я проболела около двух недель.

Спустя месяца полтора после этого я выступала в той же Москве в последний раз.

Наконец, я сделалась грамотной и даже больше — газетным критиком.

Хозяин мой положил на арену три газеты и под одну из них незаметно подсунул кусок мяса.

Он подвел меня к этим газетам; я обнюхала их поочередно и под последним листом почувствовала запах мяса. Тогда я начала водить по нему мордой, чтобы сковырнуть своим пятачком бумагу и достать соблазняющий кусочек.

Этой невинной моей выходки было достаточно, чтобы учитель сделал из нее шутку. Он сказал;

— Только одни свиньи могут читать эту газету.

После этого нам было неловко оставаться в Москве, и мы поспешили выехать в 24 часа.[3]

Дорогою хозяин купил еще двух маленьких хорошеньких поросят и посадил их в мою клетку.

С каким чувством сострадания я обнюхивала моих младших товарищей; как я удивлялась их невежеству, но вместе с тем я вспоминала и свою молодость, своих родных, братьев и сестер и свою матушку, которая, несмотря на преклонный возраст, коснеет в тине необразованности.