Записки дуровской свиньи

VII Последняя глава

В конце лета мы были приглашены в г. Харьков.

Мое образование еще не вполне закончилось; учитель хотел сделать из меня, очевидно, совсем ученую особу.

И вот в одно утро ко мне притащили маленькую тележку, надели хомут и начали привязывать по сторонам две палки, которые назывались оглоблями.

Мне показалось это в высшей степени неудобным; я начала биться, порвала свою упряжь, сломала даже передок коляски, но ничто не помогло. Меня все-таки запрягли. Так как я уже получила достаточно высокое образование, я тотчас же поняла, что от меня требуется.

Я даже обрадовалась. Ведь я теперь могла заменять лошадь для моего расчетливого хозяина! Так и случилось…

Как-то вечером учитель сидел на моей клетке и о чем-то усиленно думал. Вдруг я услышала неподалеку несколько веселых голосов:

— Едем завтра обедать компанией в ресторан «Старое Бельвю»!

Эти слова были обращены к моему учителю.

— Хорошо, — отвечал он, — я поеду, но только не иначе, чем на свинье.

Как возгордилась я, услышав эти слова! Теперь я открыто могу соперничать с лошадьми; теперь они на меня не будут смотреть, как на никуда негодное существо!

С каким нетерпением я ждала следующего дня и с какою радостью дала себя впрячь в коляску! Наконец, мы выехали.

Наконец, мы выехали.

Толпа детей провожала нас. За нами несся хохот, визг, крики…

— Свинья! Свинья! — надрывались головорезы мальчуганы, любящие все из ряда вон выходящее.

— Вот так лошадь!

— Не дотащит!

— Привезет в хлев!

— Подвези и нас!

— По Сеньке и шапка!

Всего и не припомнишь, что кричали нам вслед.

Но вот мы попали на большую Екатеринославскую улицу. Здесь началось наше полное торжество. Извощики, ехавшие на вокзал и с вокзала, сворачивали перед нами с дороги; прохожие останавливались; кучер конки, увидев толпу и не зная, в чем дело, взялся за рожок.

Тут я ясно поняла, какая я важная особа!

Кучер смотрел на меня во все глаза. Он так засмотрелся, что невольно остановил лошадей, и рожок выпал из его рук. Пассажиры приподнялись и, как из ложи в цирке, кричали:

— Браво! Браво!

Под эти крики и аплодисменты я везла учителя обедать. Но едва я остановилась и учитель распорядился, чтобы меня распрягли и напоили, как точно из-под земли вырос полицейский и грозно крикнул:

— Кто разрешил вам ехать по городу на свинье?

— Никто, — стойко отвечал учитель, — просто у меня нет лошади, я и еду на свинье.

— Хорошо, так и запишем в протокол. А пока-что я требую, чтобы вы немедленно возвратились в цирк со своей скотиной, но только глухими переулками, чтобы не собирать толпы любопытных.

И нам пришлось возвратиться обратно, как говорится, не солоно хлебавши…

А спустя несколько дней учителя потребовали на суд, к мировому судье.

Я скоро узнала, чем кончилось наше дело.

Как-то во время антракта два господина подошли к моей клетке, начали разглядывать меня и хвалить.

— А ведь ты знаешь, — сказал один, — какое интересное дело разбиралось на-днях у мирового судьи? Дурова обвиняли в том, что он ездил на свинье по городу.

Признавали его виновным: 1) за неустановленную езду; 2) за нарушение общественной тишины; 3) за неразрешенную рекламу. Но нужно отдать справедливость Дурову, он очень умело отвечал на эти обвинения. Он говорил:

— Законом не предусмотрена езда на свиньях, следовательно, противозаконного я ничего не делал. Общественной тишины я не нарушал, так как свинья отлично выезжена, ехала по той стороне улицы, по которой езда разрешена, и во все время пути ни разу не хрюкнула…

Эти слова были встречены хохотом собравшейся на суде публики…

— Я не виноват и в том, что будто бы устроил своей поездкой неразрешенную рекламу, — продолжал Дуров, как ни в чем не бывало. — Да и какая реклама? — Ведь на коляске не было надписей, а на мне не было клоунского костюма. Я ехал в штатском платье и только позволил себе курить папиросу и раскланиваться со своими знакомыми. В чем же тут реклама?

— Ведь все вас знают, — возразил пристав.

— Чем же я виноват? В таком случае мне вовсе нельзя выходить на улицу, — каждый мой выход будет «неразрешенной рекламой».

В конце-концов, в своей защитительной речи Дуров сказал:

— Напрасно люди с таким пренебрежением смотрят на свиней. Я оскорблен за всех свиней, когда слышу, что людей нечистоплотных называют свиньями. Это глубоко несправедливо. Свинья, как это с первого взгляда ни странно, именно из чувства чистоплотности валяется в грязи; она старается этой грязью стереть микробы, которые находятся на ее теле. Ее короткая шея мешает ее свободным движениям, и она не может чесаться, как другие животные; дайте ей другое воспитание…

Смех и шум; мировой судья звонит колокольчиком; Дуров кончает, не обращая внимания на шум:

— Напрасно меня обвиняют. Я хочу доказать, что свиньи могут приносить пользу, перевозя продукты, как перевозят за границей собаки молоко. Я хочу доказать, что свиньи приносят пользу не только после своей смерти, когда пойдут на прихотливый стол человека, но и при жизни…

Публика аплодировала. Мировой судья не позволил дальше говорить и вынес Дурову оправдательный приговор.

Вот что удалось мне слышать, и не один раз, в цирке об истории с моею поездкою.

Вскоре после этой истории мы уехали и направились на юг России. Я в первый раз ехала на большом морском пароходе.

Вечером меня вынесли на палубу и оставили на открытом воздухе. Я размечталась…

Солнце тонуло в волнах свинцового моря; бледные отблески розовых зорь расплывались на небе; в сумраке кое-где поблескивали робким светом далекие звездочки… Кругом все точно замерло.

Только я одна не спала и думала тяжелую думу. В моей памяти вставали печальные, ужасные видения…

Я думала о том, отчего так жесток и несправедлив человек? Отчего не найдено средство рассеять созданную веками грубость и несправедливость? Отчего нас, свиней, так презирают и так смеются над нами люди?

В это время ко мне, как всегда перед сном, пришел мой дорогой учитель. На этот раз с ним был человек с блестящими пуговицами, оказавшийся капитаном парохода.

Показывая на меня пальцем, капитан спросил учителя:

— Так вот ваша знаменитая свинья, которая была героиней на суде?

В его голосе ясно слышалось пренебрежение.

Но учитель серьезно ответил:

— Это одна из талантливейших моих учениц. Я удивляюсь, как люди несправедливо судят о животных, когда приписывают им свои пороки. Упрямых людей называют ослами, когда на самом деле осел — далеко не упрямое животное. Люди наваливают на это маленькое, хотя и крепкое животное громадные клади — непосильную для них ношу. Измученное животное часто останавливается, чтобы отдохнуть, но удары сыплются на него как град. Изо-дня в день такие побои делают осла забитым; потом он привыкает к побоям и не обращает на них никакого внимания.

Это притупление чувств люди часто принимают за выражений упрямства. Вечно угнетенное, забитое, как наши крестьяне,[7] животное теряет надолго свои природные свойства.

Посмотрите, капитан, на моего ослика, как он гордо держит кверху свою голову: какая воля, какая жизнь светится в его глазах! Его спина не получала никогда ни одного удара палкой. А сколько верст он делает бодро и охотно на арене во время представления, бегая кругом, прыгая, беря — препятствия, танцуя и ходя на задних ногах!

Вы уже слышали мое мнение о свинье; вы слышали, как я говорил на суде; повторяю теперь вам: не презирайте свиньи и не считайте ее мерилом нечистоплотности. Чистоплотность ее зависит от условий жизни и воспитания.

В Америке на свиных заводах устроены особые, чуть не мраморные, ванны с чистой водой; там у свиньи в ее хлеву всегда чистая солома. И, поверьте, капитан, от этой чистоплотности свиньи не теряют нисколько: их мясо ничуть не хуже, чем тех, которые валяются в грязи.

Животное это можно только пожалеть, но не презирать, т. к., людям свинья теперь служит только как материал для вкусного кушанья; бедняги, их только для того и растят, чтобы убивать.

Брали бы люди пример с меня, применяли бы силы свиньи к своим нуждам…

Я не слышала окончания разговора; учитель отошел от меня с капитаном.

Слова моего хозяина глубоко запали мне в душу…

— О, злые люди, нарочно откармливающие нас для того, чтобы съесть, делающие из нас обжор для своего обжорства! Бедная моя матушка, несчастные мои братья и сестры, где вы теперь? Если вас — еще не сделали обжорами и не убили, то, наверно, они готовят вас к своему празднику.

Но кругом — никакой поддержки; от бесконечной душевной тоски сердце мое рвется на части, и грудь мою что-то сжимает и жжет, будто пламенем. Среди бесчисленных свиней мира я одна, воспитанная, одна…

И суровое эхо повторяло за мною:

— Одна!