Записки мертвеца: Часть II

Запись 7

Пятое сентября. Тридцать девятый день с начала вымирания. К концу первого месяца ада на земле я научился рано ложиться и рано вставать. Хорошая привычка, как по мне. Прежде мой режим дня был сущим кошмаром: засыпал я засветло, а просыпался лишь тогда, когда приходила пора обедать. Ну куда это годится? Теперь же — особенно за последнюю неделю — для меня стало нормой вставать с рассветом и отходить ко сну на закате. Наверное, как-то так всё это дело и задумывалось природой, и в этом смысле я, конечно, стал к ней ближе. Мы все стали ближе к ней, когда потеряли возможность готовить пищу на электрических плитах, регулировать температуру помещений кондиционерами, мыться под душем и даже смывать за собой в туалетах, уж простите за подробности. Клозеты квартир в многоэтажных домах — вот уж где естественности теперь хоть отбавляй! Но ничего. Ничего-о, здесь мы надолго не задержимся. А кто задержится до зимы — тому не позавидуешь.

Она ещё спит. Я сижу за столом в её комнате и пишу дневник, о котором совсем не вспоминал всю прошедшую неделю. Неделю, за которую я, кажется, успел прожить целую жизнь. У меня есть несколько часов, прежде чем все проснутся, и мы обсудим то, что вчера договорились отложить до утра. Эти несколько часов я уделю своему старому-доброму дневнику, составившему мне компанию в трудный час. Наверное, он — а точнее сам процесс его ведения, — и не дал мне тогда наделать глупостей. Что ж, спасибо, дорогой дневник! Чтобы выразить свою признательность сполна, буду вести тебя и впредь, фиксируя на твоих страницах каждый прожитый день, вплоть до самого последнего. Или до твоей последней страницы — тут уж как получится.

День 33

Вчера, закончив писать, я лёг в постель сразу же. Долгое время я не мог уснуть и ворочался с боку на бок. Я знал, что завтра мне предстоит гонка всей моей жизни, и это не давало мне покоя. Неважно, как всё пройдёт и чем закончится, но одно совершенно точно: я буду находиться на грани жизни и смерти весь следующий день, и выживание моё будет всецело зависеть от быстроты моих инстинктов. Хотелось бы к ним прибавить ещё и навыки, и знания о том, как действовать в той или иной ситуации. Но какие там к чёрту навыки и знания? Я не солдат и даже не спортсмен или профессиональный охотник, или вроде того. В отличие от меня, надеющегося главным образом на судьбу, они могут позволить себе роскошь надеяться на разум, который поможет им найти выход из любой передряги, и уж они-то наверняка сейчас в шоколаде. Бравые ребята, не боящиеся трудностей, идущие на «вы» с опасностью; хваткие парни и девчонки, привыкшие седлать волну жизни и в нынешних реалиях способные использовать любой элемент среды — хоть бы и шариковую ручку — чтобы тысячью способов нейтрализовать надвигающуюся опасность в виде оживших мертвецов, а после — продолжить свой лихой сёрфинг по волнам и водоворотам событий. Уж у этих ребят — солдат, офицеров, гонщиков, страйкболистов, походников, выживальщиков и рафтеров, и до конца света знавших наперёд, что они будут делать во время него, — уж у них-то сейчас всё в порядке. Или нет? Кстати, где они все теперь? Ой-ой, кажется, они умерли первыми! Бесстрашие, отвага, рассудительность, способность создавать планы и неукоснительно следовать им, несгибаемость, прямолинейность и непоколебимая уверенность в своих знаниях и навыках — вот те лучшие человеческие качества, которые вернее всего помогут вам умереть скорейшим образом. Конструктивные качества хороши в строящемся мире, в мире созидаемом и развивающемся. В мире рушащемся, в мире рычащем, воющем и пожирающем самого себя — в таком мире неплохо будет сделать ставку на качества деструктивные: страх, подлость, безрассудство, спонтанность и желейную пластичность. Во всяком случае — поначалу. А там уже — как пойдёт.

Так звучали мои мысли, не дававшие мне покоя и после полуночи. Они перемежались с зыбким планом маршрута, которым я пойду к дому Иры, и ничтожными, жалкими попытками придумать запасные пути лавирования между многоэтажками вдоль главных улиц на пути к городскому центру. И чем дальше, тем яснее я понимал, что попытки эти не имеют никакого смысла. Всё пойдёт так, как пойдёт. Живое и прецедентное тому доказательство — наша вылазка из Радуги с Лёхой, Тохой и полицейским, имевшая целью отпугнуть толпу заражённых от стен торгового центра. Какой шикарный был план! И что с ним сделали всего трое безмозглых зомби, повстречавшихся нам на детской площадке? Каким молодцом оказался полицейский, сумевший сориентироваться и по ходу дела родить новый план, в ту же секунду отважно приступив к его выполнению! И что с ним в итоге стало? Хорошо, всё же, иметь человека вроде полицейского подле себя. Смелый, самоотверженный и справедливый, он с жаром и до последней капли крови будет защищать такого, как я, в мороке праведного безумия оценив свою жизнь ниже жизни горстки перепуганных и растерянных обитателей торгового центра, способных лишь на то, чтобы сидеть и ждать, пока всё рассосётся. Пока рядом со слабым и безвольным тобой такой железный человек, ты будешь чувствовать себя в безопасности. А что потом? А потом — найдёшь кого-нибудь ещё, чтобы жить уже за счёт него, пока и его не станет.

Стрелки настенных часов всё смещались и смещались, а я всё лежал и гонял в голове бесполезные мысли, споря с самим собой и самому себе что-то доказывая. Наверное, таким образом организм мой сопротивлялся сну, поскольку знал, что сон — это портал из дня вчерашнего в день завтрашний. И если завтра обещает быть хуже, чем вчера, мозг всеми силами старается отсрочить его наступление, отсрочив отход ко сну. А когда человек, наконец, засыпает, то тело пытается как можно дольше задержаться во сне. Поэтому, должно быть, люди, которым опротивела жизнь, либо спят очень много, либо не спят вовсе.

В пятом часу я решил, что лучше будет уже совсем не ложиться, встал с кровати, заправил её в последний раз и начал собираться в путь. Собственно, все вещи у меня уже были готовы, и словосочетание «собраться в путь» имело скорее переносное значение. Прежде всего нужно было собраться внутренне, убедив инстинкт самосохранения выпустить моё тело наружу, за порог квартиры. Я выпил несколько кружек кофе прежде чем, наконец, одеться в уличную одежду. Затем я снова разделся, решив, что толстовка и джинсы — так себе защита от укусов мертвецов. Конечно, если толпа повалит меня на землю и начнёт рвать на куски, то никакая броня уже не спасёт. Но от зубов одного или двоих можно защититься, обмотав уязвимые участки тела чем-нибудь плотным. В разумных пределах, разумеется: напяливать на торс корсет барышни эпохи рококо я не собирался. Но обмотать предплечья, плечи и шею толстым слоем ткани и сверху покрыть всё это дело скотчем было как минимум небесполезно. Всё это тяжело было проделывать одному, и я занимался этим несколько часов, каждый миг в стенах своей квартиры смакуя так, словно он — мой последний глоток воздуха, а сам я — в камере смерти, в которую вот-вот подадут газ. Я метрами отматывал скотч, клеил его, и если что-то не получалось — нещадно отрывал вместе с волосами на теле и начинал мастерить свои наручи и наплечники по-новой.

Через какое-то время мой доспех неуклюжего болвана был готов. Надев поверх него толстовку, я стал выглядеть почти как нормальный человек. Только шея, окутанная и скованная самопальным воротником Шанца, выдавала во мне свидетеля новой эпохи — эпохи оживших мертвецов. Весьма затруднительно было с ним шевелить головой, и, взвесив все «за» и «против», я решил от него избавиться. В конце концов, если уж меня и угораздит угодить в объятия к заражённому — настолько тесные и романтичные, что в зоне укуса окажется шея, — он может с таким же успехом вцепиться зубами мне в нос, щёки или подбородок. А мобильность шеи — важная тема в ситуации, когда приходится постоянно оглядываться и быть начеку, и пресловутый воротник Шанца скорее станет билетом на тот свет, чем спасением от смерти.

Когда вопрос с бронёй был решён, настало время выбора оружия. Молоток и кухонный нож в моих тщедушных руках были равноценны мухобойке и открывашке с точки зрения своей эффективности, поэтому выбирать в этом отношении было особенно не из чего. Следуя обратной логике известной пословицы, я подумал, что коль силы нет — задействуй ум: думай, соображай, креативь и найди, что можно взять с собой для обезвреживания мертвяков. С источниками шума всё понятно: для этих целей необязательно брать кастрюли с ложками и фиг знает чем ещё. Достаточно будет просто внимательно смотреть под ноги и всегда иметь в поле зрения камень или любой другой тяжёлый предмет, который можно будет швырнуть в стекло или в стену любого обшитого металлическими панелями здания. Ещё вернее — иметь под рукой или под ногой стеклянную бутылку, которую можно с грохотом разбить об асфальт, бросив подальше. Уж этого мусора за пределами урн в нашем районе всегда было хоть отбавляй. Но что насчёт настоящего оружия? Если отвлекать мертвеца уже поздно, и нужно принять бой — что тогда? Тот самый молоток и робкие попытки с его помощью расколотить заражённому черепушку? Ну да, ну да… Или нож, который обязательно, без промаха, с первого удара зайдёт точно в глаз и обезвредит нападающего? Звучит убедительно… для фантазий о постапокалипсисе и книг про нашествие кровожадных зомбей, написанных за годы до такого нашествия и имеющих с реальностью ровно столько общего, сколько имеют общего с нею сюжеты про эльфов-чернокнижников. Нужно придумать что-то эффективное. Что-то, что и мне окажется по силам.

Вот, какова была моя логика в момент, когда я решил взять в поход несколько широких банных полотенец, надушенных ароматами отцовского парфюма: зомби идёт на звук, запах, и выбирает себе жертву, которую увидит в небольшом отдалении. Что будет, если лишить его хотя бы парочки органов чувств, натянув на его гниющее лицо полотенце и наскоро завязав его на затылке узлом? Не знаю я, что будет, и никогда не узнаю, пока не попробую этот способ. Возможно, такая попытка будет стоить мне жизни, а может — спасёт мою шкуру в критический момент: тут уж вероятность «пятьдесят на пятьдесят». В случае же с молотком или ножом вероятность с первого удара вывести заражённого из строя, уничтожив его мозг, стремится к нулю, поэтому лучше уж попробовать вариант с полотенцами, чем играть в коммандос по лекалам зомби-шутеров и придурковатых фильмов категории «Б». Однако молоток и нож, всё же, захватить стоит: они могут понадобиться для других задач.

Наконец — вопрос припасов. Что взять с собой? Упаковать целый шкаф или, может, половину шкафа, чтобы рюкзак за спиной смотрелся внушительно на будущих постерах к фильму про зомби апокалипсис со мною в главной роли? Н-да уж. Еда — вот о чём уж точно не думает тот, у кого воды осталось на две полторашки попить и на еженедельный ковш, чтобы смыть то, что за семь дней скопилось в унитазе. Вода — вот, чем я наполню свой рюкзак. А еда уже — дело вторичное. Максимум — возьму с собой банку тушёнки и пакет сухарей. Этим делом можно перебиться пару суток. А можно и вовсе не есть и какое-то время задействовать резервы организма — всё равно. Дорога до дома Иры уж точно не займёт больше, чем один-два дня, даже при самых пессимистичных подсчётах. Так я тогда думал.

К десяти часам утра я был полностью готов и стоял в прихожей, тщетно пытаясь придумать себе ещё хоть какое-нибудь дело, которое задержит меня внутри. Нет, больше уже и впрямь беспокоиться не о чем, и теперь либо вперёд, за дверь, либо оставаться здесь, по эту сторону порога и весь остаток жизни жить фантазиями о том, как бы я им всем показал, если б решился тогда выйти наружу. Я окинул квартиру прощальным взглядом: свою комнату, спальню родителей, гостиную, кухню. Обыкновенные бетонные стены, покрытые обоями, но сколько с ними связано воспоминаний! Вот за этим самым столом мы сидели с матерью и отцом ещё… сколько?.. месяц назад? И сколько раз мы сидели за ним до этого! И моя комната, в которой я жил почти с тех самых пор, как появился на свет… Всё это я должен теперь оставить позади. Всю свою жизнь, всю свою память, всего себя оставить тут и выйти навстречу иной реальности, в которой не будет школьных классов, университетских аудиторий, уроков или лекций, но будут бесконечные, ежесекундные контрольные и экзамены, завалить которые — значит погибнуть. Мне было тяжело, и на мгновение я даже поймал себя на мысли, что уж лучше я останусь тут и никуда не пойду, и скорее сгину в знакомом мне месте, чем отправлюсь во внешний мир и сдохну в пучине неизвестности. Но, вспомнив о вложенных в мой дневник фотографиях, которые я нашёл в кладовке несколько дней назад, я успокоил себя тем, что прошлое — весь тот добрый и тёплый мир без опасностей — не исчезнет за моей спиной, едва я закрою дверь. Он всегда будет рядом: как минимум — в этих фото на дне моего рюкзака. Ещё я вспомнил Иру: вспомнил, что уже начал забывать, как она выглядит. И тогда я вышел на лестничную клетку, вставил ключ с обратной стороны и провернул его несколько раз. Затем я думал отшвырнуть ключ подальше от себя, чтобы не иметь больше и шанса вернуться назад. Но разум возобладал, и, спрятав связку в одном из карманов, я зашагал вниз по лестнице.

С момента выхода из подъезда для меня началась новая жизнь. Прологом к ней было ощущение полнейшей беспомощности перед лицом предстоящего пути до Ириного дома. Я не знал, сколько нас разделяло километров, но и без этого совершенно чётко понимал, что пункт моего назначения находится очень и очень далеко, если идти до него пешком. Другого варианта у меня и не было: автобусы уже давно не ходят по известным причинам, а водить машину я не умел. Да и машина-то наша — и та осталась с отцом: где-то там, далеко. Попробовать взять чужую машину, завести её, ловко соединив нужные провода под приборной панелью, и поехать, на ходу учась управлять транспортным средством с нуля — затея, конечно, резвая и дерзкая, но уж больно киношная, и только там — в кино — она увенчалась бы успехом. В реальности же я споткнулся бы уже об этап с соединением нужных проводов. Что это за провода там такие волшебные, которые позволяют крутым ребятам из блокбастеров завести любую тачку с пол-оборота? Ума не приложу. Итого, путь оставался только один: пешком, вперёд, по дворам и улицам, вдоль расклонированных по округе многоэтажек, магазинчиков и торговых центров. Вдоль Радуги — в том числе.

Как бы ни была неприятна мне даже сама мысль о возвращении туда, мимо Радуги мне пришлось бы пройти в любом случае. Очень скоро по мере моего продвижения по улице она показалась в поле зрения. Всё те же стены, всё то же здание, всё та же парковка перед ним, которая навсегда останется в моей памяти местом двойного убийства. Вокруг Радуги было тихо. На дворе уже стоял ясный и светлый день, и вряд ли те, кто засел в торговом центре, всё ещё спали. Подойдя ещё чуть ближе и оказавшись почти на перекрёстке, я увидел силуэт дозорного на крыше. Кто это был, я не мог разглядеть. Да и не всё ли равно? Кто бы то ни был, он — один из тех людей, что убили Юру и его отца и, возможно, расправились с остальными бедолагами, решившими роковым утром двадцатого дня оспорить притязания странников из Восхода на Радугу и её богатства. Интересно, что бы сталось со мной и Аркадием, если б мы тогда не побежали? И что, кстати, сейчас с Аркадием, который отправился вызволять свою ненаглядную из лап бандитов со всеми сбережениями моих родителей? Трудно было сказать. Одно я знал совершенно точно: не этим мне сейчас следует забивать себе голову.

Я осторожно пересёк проезжую часть, чтобы миновать перекрёсток и в то же время остаться незамеченным для дозорного на крыше. Мертвецов поблизости не было, и я мог полностью сфокусироваться на нём, во все глаза смотревшем куда-то перед собой. Кого он выискивает? Трупов ведь нет в радиусе доброй пары сотен метров. И, кстати, почему их нет? Неужто после того, как Тоха дважды выстрелил тогда из пистолета, на звук пальбы никто не прибежал? Или прибежал, но им удалось каким-то образом избавиться от гостей? Да плевать! Плевать, плевать, чёрт побери, плевать, хватит задавать себе идиотские вопросы! Сосредоточься уже на дороге!

Со времён моих дозоров на крыше Радуги я помнил, какие зоны вблизи торгового центра просматриваются хорошо, а какие — не очень. Вся нужная мне дорога, ведущая к кольцу, была как на ладони: начиная от тротуара вдоль неё и заканчивая, собственно, проезжей частью. В районе кольца улица, на которой находилась Радуга — и мой дом, кстати, тоже, — соединялась с другой улицей: длинной, широкой и протяжённой, связывавшей, по сути, нашу глухую окраину с предместьями городского центра. Когда я дойду до кольца, мне нужно будет всего-то двигаться вдоль этой транспортной артерии, по необходимости сворачивая во дворы и прячась от зомби, и, когда я дойду до большой развязки и в следующий раз сверну куда-либо, большая часть пути уже будет пройдена. Но сначала нужно было добраться до этого самого кольца. А сделать это, двигаясь вдоль проезжей части и оставаясь при этом незамеченным для дозорного, было попросту невозможно. Нужно было либо пробираться через дворы, либо уходить вглубь квартала, по улице, параллельной той самой большой дороге, которая мне была нужна. А дальше — вверх, по улочке, параллельной моей, и там — к большому перекрёстку, на котором эта улочка соединится с большой дорогой. Даже на бумаге всё выглядит как-то запутанно. Куда ни глянь — везде треклятый Кносский лабиринт, где вместо стен — панельные пятиэтажки, а вместо Минотавра — толпа мертвецов, которая может поджидать тебя — бестолковую пародию на Тесея — за любым углом.

Из всех путей я выбрал тот, который посчитал наиболее безопасным: вдоль дороги, вглубь района и, по сути, в обход квартала, располагавшегося напротив Радуги. Так было значительно дольше, чем срезать через дворы, но зато спокойнее: дорога просматривается далеко вперёд, в отличие от дворовых закоулков. На полпути до развилки я увидел школу, скрывавшуюся чуть вдалеке, за деревьями, рассаженными вокруг её серого здания. Ту самую школу, мою школу, в которой я был в последний раз двадцать шесть дней назад, и в которой… Н-да. Как тогда, находясь в моменте, так и сейчас я не хочу думать о том, что случилось в тех стенах в первую неделю после начала вымирания. «Та самая школа, в которой я был в последний раз двадцать шесть дней назад», — и точка. И больше ничего.

Миновав школу и автобусную остановку рядом с ней, я встретил первого мертвеца за всю дорогу. Он сидел на траве, под окнами многоэтажки, оперевшись спиной на берёзу. Прямо напротив, на дороге, стояли две машины, столкнувшиеся и сгоревшие дотла когда-то, видимо, очень давно. Рубашка на теле сидевшего у дерева мертвеца была порвана, в коже на его лице застряло несколько мелких осколков битого стекла, и я предположил, что мертвец был одним из участников этой аварии. Другого участника я увидел в одной из машин: в виде обгоревшего до костей тела. Что здесь произошло? Когда? Были ли ещё погибшие? Эти и многие другие умные вопросы я не успел себе задать: мертвец, сидевший у берёзы, повернул голову, открыл глаза и уставился на меня.

Наверное, это всё в нашей природе: когда на нас пристально смотрит другой человек, мы либо отводим взгляд, либо пытаемся каким-то образом вступить в диалог со смотрящим. Сказать ему что-то вроде: «Привет», — или спросить: «Чё вылупился?» — да что угодно, лишь бы не было этой неловкой паузы, этого провисания, эмоционального напряжения, требующего немедленной разрядки и сиюминутного катарсиса. А всего-то — один только взгляд незнакомца! Раньше, когда я ездил в маршрутках, я любил проводить эксперименты на эту тему. Столкнувшись с кем-нибудь взглядами, я нарочно смотрел на него в ожидании реакции. Опытным путём я выяснил, что в отношении этих самых гляделок люди делятся на четыре типа: тех, кто отводит взгляд; тех, кто проявляет дружелюбие; тех, кто проявляет враждебность; и, наконец, тех, кто воспринимает это как игру и начинает пристально смотреть на тебя в ответ. Игра в последнем случае заключается в том, чтобы заставить своего оппонента определить самого себя в одну из первых трёх категорий. Тех, кто отводит взгляд, конечно же, было большинство в нашем нормальном мире. Остальных — плюс-минус поровну и значительно меньше, чем тех, кто предпочитает подолгу не смотреть незнакомцам в глаза. Так было раньше, до появления новых людей.

К чему я вообще всё это рассказал? Да кто его знает. Наверное, хотел передать свои ощущения в момент, когда я столкнулся взглядом с тем сидящим около дерева бедолагой. Хотел передать вам всю глубину своего замешательства, всё то смятение и незнание, как мне быть и что делать с этим пустым, холодным взглядом безжизненных белёсых глаз. На кого я смотрю? На человека или на нечто иное? Что мне делать: отводить глаза, как обычно это делал при взгляде на случайного незнакомца на улице, или улыбнуться и сказать что-то вроде: «Ну, привет, дружок!» — как я делал это, глядя на какое-нибудь животное? В голове моей произошло замыкание, ближайшей аналогией к которому мне видится синий экран смерти на компьютере. «Сбой системы, пожалуйста, перезагрузитесь». И это секундное замешательство из-за, казалось бы, сущей ерунды едва не стоило мне жизни.

Мертвец резким движением оттолкнулся спиной от дерева и подался вперёд. Затем он встал на четвереньки, вскинул голову и снова посмотрел на меня: теперь уже исподлобья, чуть вздёрнув брови. Потом он издал звук. Такой короткий, резкий:

— Ау!

Будто бы он потерялся в лесу, хотел позвать на помощь, но вдруг передумал и оборвал свой клич на полпути изо рта. Потом он снова молча посмотрел на меня. Я не двигался. Если бы он нёсся на меня сломя голову, я знал бы наверняка, что надо бежать. А тут… Тут он просто стоит и смотрит. Конечно, вероятнее всего он кинется на меня в несколько следующих секунд, а потому стоять и ждать этого нет никакого смысла — лучше сразу броситься наутёк. Но что, если нет? Что, если с ними работает то же, что работает с медведями в лесу: смотри ему в глаза и выгляди большим, чтобы тот передумал атаковать?

Ещё несколько долгих секунд он глядел на меня, пока, наконец, не повернул шею так, словно захотел вдруг увидеть меня вверх ногами. С наклоненной вбок головой он издал новый звук:

— У-у-у-о-о-о-о!

Возглас, похожий одновременно на удивление и удовлетворение от, скажем, глотка холодного кваса знойным утром.

А потом он попёр на меня. Всё так же, на четвереньках, отталкиваясь ногами и помогая себе руками, словно обезьяна. Наверное, я бы и дальше стоял там и смотрел на него до того самого момента, пока он не выпил бы мои глаза из глазниц вместе с содержимым черепа — настолько я был обескуражен его поведением. В чувство меня привёл звук разбившегося стекла, донёсшийся с одного из балконов многоэтажки. Этажа то ли с третьего, то ли с четвёртого — не помню — на улицу выбросился человек. Он разбил окно собственным телом и всем своим весом упал траву под балконом. Должно быть, это был ещё один мертвец, пришедший на зов того, на четвереньках. Потом разбилось ещё одно окно. И ещё. И ещё. Они всё падали и падали на землю с тяжёлым и глухим звуком, сопровождавшимся затем треском переломанных костей, а после — воплем… нет, не боли — жажды. Хриплым рёвом иссушенных, обескровленных глоток, сравнимым с воплем ликования бедуина, застрявшего в пустыне и бродившего по ней долгие дни и недели прежде, чем найти, наконец, источник пресной воды где-то там, вдалеке, на горизонте.

Я побежал что было сил. Я бежал и слышал, как вслед за мной шлёпает по асфальту тот самый мертвец, передвигавшийся на четвереньках. Бежал я до самой развилки, на которой мне нужно было свернуть направо. Я повернул и обмер. Там, вдалеке, ещё через пару сотен шагов, которую я со своей нынешней скоростью преодолел бы за пару десятков секунд, стояло несколько человек. Они стояли, сгрудившись возле перевёрнутой посреди дороги тачки и не выглядели как её пассажиры, с трудом выбравшиеся из неё и решившие эту тачку перевернуть и поставить обратно на колёса. Они были похожи скорее на тех, кто сожрал этих самых пассажиров когда-то давно. И теперь они смиренно ждали, пока не услышат, не увидят или не почуют свою новую добычу. Они были впереди. Позади — тот тип, на четвереньках и с осколками стекла во лбу и щеках. На подмогу ему уже наверняка спешат те, кто выбросился из окон многоэтажки и, отряхнувшись и поправив вывихнутые суставы, готов был броситься следом за вожаком на загон строптивой добычи. Я был зажат между молотом и наковальней, но сделать ничего было нельзя: либо бежать вперёд в лапы одних мертвецов, либо назад в лапы других. Ближайший проход во дворы был там, справа и далеко впереди, как раз рядом с перевёрнутой тачкой и толпившимися возле неё заражёнными. Слева был гаражный комплекс, чуть дальше за которым — больница, в которой меня не ждало ничего хорошего.

Мозг мой, обычно тяжёлый и неповоротливый, работал теперь очень быстро. За несколько секунд, двигаясь по направлению к перевёрнутой тачке и верной смерти, я вычислил три пути отхода: первый — свернуть налево немедленно и взобраться на крыши гаражей. Вспорхнуть на них не получится, а трейсер из меня так себе. Но по гаражам я, как и все, лазал в далёком детстве, и мои руки с ногами наверняка помнят, как вскарабкиваться на такого рода постройки. Проблема в том, что сделать это надо очень быстро и с одной попытки — не так неспешно и мерно, как я вскарабкивался на крышу кирпичной пристройки у школы двадцать шесть дней назад. Секунда промедления, один лишь миг замешательства, и этот крикун на четвереньках вцепится зубами мне в лодыжку.

Второй путь — ломануться сквозь толпу впереди и схорониться где-нибудь во дворах. Из них, может быть, каким-то чудом выбраться и дойти-таки до нужной мне улицы. Словом — войти в тот самый лабиринт Минотавра и уповать на то, что, мчась по нему, мне повезёт выбрать нужные повороты с первого раза и не напороться на закоулок с пресловутыми Минотаврами, поджидающими там свою жертву.

Третий путь — наудачу выбрать один из магазинчиков на первом этаже этого бесконечно длинного, глухого девятиэтажного дома справа, вломиться туда и запереть за собой дверь. Тоже та ещё лотерея: за каждой из этих дверей может оказаться один, два или несколько зомби, только и ждущих своего очередного клиента. Помимо прочего, выбранная мною дверь может оказаться запертой, а ломиться в следующую у меня попросту уже не останется времени: этот тип на четвереньках и так уже дышит мне в затылок, а стоит мне на несколько секунд остановиться, и он догонит меня, и тогда — пиши «пропало».

Словом, незавидное положение. Полная безысходность, если говорить начистоту. Куда ни глянь — всюду смерть, а прежде неё — страдания и муки. И зачем я только вышел из дома? На кой ляд нужно было вообще выходить на улицу и подвергать себя опасности, когда я мог ещё несколько недель преспокойно сидеть в четырёх стенах, есть тушёнку с полусырой картошкой и недоваренной крупой, но при этом чувствовать себя в безопасности? Я сам загнал себя в этот капкан. И, если вспомнить, именно этого я и хотел: умереть здесь, на улицах, хотя бы попытавшись добраться до той единственной близкой мне живой души, оставшейся в этом мире. Вот я и нашёл, что искал.

Справа, в длинном девятиэтажном доме, на первом этаже было несколько заведений: цветочный магазичник с безликим названием «Цветы», безымянная аптека, отличавшаяся от соседствующей с ней оптикой только наличием мигающего светодиодного креста над дверью и первой буквой в своём наименовании. «Цветы», «Аптека», «Оптика» и рядом с ними — «Гроссбух». В любом другом городе так мог бы называться какой-нибудь канцелярский магазин или салон офисной мебели, возможно — книжная лавка. Но у нас «Гроссбух» был местом, где продавали разливное пиво. Точнее — целой сетью мест, филиал которой был в каждом, даже самом бедовом районе города. А уж в центре-то или вокруг новых жилищных комплексов их и вовсе было пруд пруди. Наименований пива там было хоть отбавляй: хватило бы на большую учётную книгу, какая есть у бухгалтеров. Отсюда и название с лёгким градусом двусмысленности.

Скорее всего, «Цветы» и «Оптика» были заперты: закрылись ночью второго дня апокалипсиса, а новый рабочий день для них так и не начался, потому что на третий день многим уже было не до праздничных букетов и окуляров. «Аптека» наверняка работала ещё очень долго, а когда из неё ушёл последний сотрудник, её совершенно точно кто-нибудь вскрыл и проник внутрь, чтобы запастись остатками лекарств. Вполне возможно, что в Аптеке и сейчас кто-то есть. Как и в Гроссбухе. А может, и там и там никого нет, и оба эти заведения могут быть открыты и закрыты с одинаковой долей вероятности.

Если бы я думал обо всём этом, пока бежал, я бы уже давно упустил момент и врезался в толпу рядом с перевёрнутой машиной. Конечно же, на подумать у меня тогда в лучшем случае было несколько секунд, и свой дальнейший маршрут я строил скорее интуитивно, чем рационально. Я выбрал свернуть направо, к многоэтажке. Там — добежать до двери магазина разливного пива и ломануться внутрь. Если там закрыто — перемахнуть через перила лестницы и попробовать добраться до аптеки или до цветочного салона сразу за аптекой. Если повезёт — успею. Нет — ползучий гад настигнет меня, а следом и его гниющие дружки. Почему я решил сделать именно так, а не иначе? Понятия не имею: просто выбрал и всё тут. И кто знает, как всё повернулось бы, реши я, скажем, взобраться на гаражи или свернуть во дворы.

Спиной чувствуя приближение мертвеца на четвереньках и слыша где-то там, позади, его хрипящее дыхание, я вспрыгнул на небольшое крыльцо перед Гроссбухом и что было сил дёрнул за ручку двери — обычной пластиковой двери с окном посередине, какие были во многих лавчонках и магазинчиках и различались между собой разве что цветом и дороговизной отделки. Гроссбух был открыт. Открыт! Я устремился внутрь и успел уже с силой потянуть на себя дверь, чтобы поскорее затворить её, но вдруг врезался во что-то. Решётка! Она была чёрной и сливалась с общим фоном темноты внутреннего убранства, так что я просто не мог увидеть её раньше, прежде чем совершить, как мне тогда казалось, фатальную и самую роковую ошибку в своей жизни. Оглянувшись, я увидел, что зомби на четвереньках всё ещё скачет следом и почти достиг первой ступеньки крыльца. Сейчас он меня сожрёт. Я могу ломануться дальше, и тут уж пятьдесят на пятьдесят на то, что я успею перемахнуть через перила и убежать. А могу… «Да, так и сделаю», — решил я, вжался в решётку и затворил дверь.

Я оказался зажатым в узком промежутке между дверью и решёткой, словно стейк, который повар прижал лопаткой к грилю, чтобы тот хорошенько прожарился. Ещё пара секунд, и мертвец, преследовавший меня, приник лицом к стеклу и оказался от меня на расстоянии нескольких сантиметров. Он бил кулаками по дверному окну, скрёб его ногтями и пытался прогрызться сквозь него, не понимая, что, чёрт побери, мешает ему вцепиться в мою глотку? Что не пускает его? Какой-то неведомый магический барьер? Вот же он — человек! Почему я не могу его коснуться, а следом — разорвать на части? Стекло, разделявшее нас с ним, с каждым мгновением злило его ещё больше. Он продолжал молотить по нему, и сожаление моё о том, что я не рискнул перемахнуть через перила, росло по экспоненте. Теперь стекло — это гарант моей жизни: стоит ему разбиться, и мне конец. Как долго оно продержится? Треснет ли оно раньше, чем разлетится на куски моя психика, и я сойду с ума от томительного ожидания неизбежного? Трудно было сказать точно, но ещё немного, и опытным путём я бы выяснил это наверняка. Если бы не хозяин голоса за моей спиной, сказавший:

— Ну ты чё тут, ё-моё?

Он отворил замок на решётке, открыл её и я ввалился внутрь, благодаря судьбу за то, что кого-то таки угораздило расположиться в Гроссбухе, чтобы скоротать тут время, и что этот «кто-то» был здесь в тот момент, когда этот пивной оазис стал моей последней надеждой. Незнакомец вновь закрыл решётку, а потом, слегка покачиваясь и совсем не обращая внимания на ломившегося в дверь мертвеца, обернулся.

— Оп-па! — сказал он, будто бы прочитав мои мысли, — Здоров! А ты как здесь?

Я узнал в Лёхе Лёху одномоментно с тем, как он узнал во мне меня.

— Да вот… — всё ещё тяжело дыша, пытался ответить я, — Это… Пристали, вон!

— Ладно, отдышись давай. А потом — свали от дверей, чтоб этот чёрт тебя не видел. А то дверь расфигачит ещё.

Я кивнул и, не поднимаясь с пола, откатился в сторону, спрятавшись за стеной от одновременно дикого и пустого взгляда своего преследователя.

— Надо чем-нибудь решётку завесить, — сказал Лёха.

На плече у меня висел пакет с несколькими надушенными полотенцами — моим изобретением для обезвреживания мертвецов. Я вспомнил про него и предложил их Лёхе.

— Пойдёт, — сказал он, — Брошу чисто так, чтоб они нас оттуда не видели.

— Их там уже несколько?

— Нет пока, но скоро подойдут. Они такие. Один куда-то ломанётся — остальные тоже идут. Даже если не видят, куда тот первый изначально шёл. Как голуби типа: брось одному хлеб — кореша его с другого конца города прилетят жрать просить.

Пару минут спустя на решётках уже висели полотенца, пахнувшие отцовским парфюмом, и удары по стеклу постепенно стихли.

— Ну всё вроде, — заключил Лёха, — Теперь рассказывай, как тебя угораздило?

Он прошёл вглубь помещения, представлявшего собой большую комнату без мебели. В центре была барная стойка, за которой располагались торчавшие из стены краны с разливным пивом. Рядом со стойкой стояли витрины, в которых раньше была разложена всякого рода закуска: сушёная, копчёная, вяленая рыба, кальмары, морепродукты — всё то солёное, острое и перченное, чем обычно закусывают слабоалкогольные напитки. Теперь там не было ничего, и мне было любопытно, чем питается Лёха, который, очевидно, живёт здесь. О последнем свидетельствовала лежанка, устроенная из разных тряпок, на полу за баром. Окон здесь не было, и когда Лёха завесил дверь моими полотенцами, внутри образовался полумрак, сквозь который я на первых порах передвигался наощупь.

— Да ты не бойся, не запнёшься, — сказал Лёха, и следом где-то там, рядом с ним, что-то пшикнуло: должно быть, один из кранов, который он открыл, закрепив на нём бутылку, — Иди на голос. И на плеск пивка.

Я сделал так, как он сказал, и вскоре оказался совсем рядом, по обратную от него сторону стойки. Пока наполнялась бутылка, глаза мои немного привыкли к окружающей темноте. Очень коротко и лаконично я успел пересказать Лёхе историю моего сегодняшнего дня и того, как я очутился здесь.

— Х-ха! — сказал Лёха, едва я закончил свой рассказ. Он открепил бутылку от крана и, не надевая на неё крышку, протянул мне, — На, хлебни. В себя малёх придёшь. Ты кстати это… Не покусали тебя часом?

Он насторожено посмотрел на меня. Я ответил, что меня совершенно точно не кусали, и зачем-то добавил, что если он хочет, то может проверить.

— Хм… Нет, спасибо, — слегка озадачившись, ответил Лёха, — Верю. Да и чё блин, голым тебе тут плясать? Так, а это… Чё спросить-то хотел?..

Сквозь темноту я, наконец, смог отчётливо разглядеть его лицо. И взгляд: он смотрел в какую-то точку перед собой, словно разглядывая некую микроскопическую трещину на барной стойке, параллельно пытаясь вспомнить, как зовут не только меня, но и его самого. Он был пьян — это я понял сразу, едва услышав его заплетающуюся речь. Теперь, увидев его лицо, я утратил последние сомнения по этому поводу. Наконец, будто бы поймав запоздавшее озарение, он округлил глаза и, вспомнив, видимо, что хотел спросить, разродился:

— А! Во чё! А чё ты из хаты ушёл-то, ё-моё? Ты ж у себя дома был, правильно?

— Да.

— И чё? Сидел бы и сидел, нафиг куда-то попёрся?

Медленно потягивая предложенную мне гостевую порцию прохладного напитка прямо из горла бутылки, я рассказал ему про Иру: про то, кто она, где она, почему я хочу к ней попасть, и как непросто мне будет, скорее всего, это сделать.

— …а там, где она живёт — где квартира у неё то есть — там мертвяков видимо-невидимо. Реально не протолкнуться, натуральная маёвка мёртвых анархистов. Так что до туда я дойду, а там — не знаю, как дальше. На ум только вертолёт приходит. Но что-нибудь придумаю. Или сдохну там, но зато… Зато попробую.

Чем больше я пил, тем более откровенными становились мои речи. Лёха увлечённо слушал их и кивал, но, спустя десять-двадцать минут моего монолога, я заметил, что верхние веки его становятся как будто бы тяжелее, а моргает он всё реже и реже. Его, похоже, клонило в сон, и, чтобы его хоть как-то расшевелить, я решил дать слово ему:

— Ну ладно про меня. Ты-то как здесь? Я думал, ты в Радуге остался.

— В Радуге-шмадуге, — ответил Лёха, махнув рукой, — Ушёл я, как ходить смог. Тут вот осел. Бухаю сижу: только так мозги не парятся всем… Этим.

Лёха кивнул головой в сторону завешанной полотенцами решётки. Он отхлебнул из своей бутылки и продолжил:

— Пивас правда только на паре кранов остался. Да и тот чё-то ядрёный какой-то. Э-э… Тебя-то, смотрю, лихо с него развозит! Давай-ка знаешь, как? Давай-ка завтра побазарим уже.

— Завтра?

— Ну, или сегодня. Позже короче. Я вообще спал, пока ты там барагозить не начал. Прилягу я. Ты тоже приляг где-нибудь. Только в подсобку не ходи.

— А что там?

— А не ходи просто и всё. Потом покажу, расскажу. Всё, давай, я это… На боковую.

Лёха, качаясь, плюхнулся на свою лежанку, расположился на ней и обнял какой-то мешок, служивший ему подушкой. Всё было как в тумане. Напиток, предложенный Лёхой, я выпил до дна, и теперь тоже был слегка навеселе. Всю сумбурность и хаотичность нашей встречи трудно описать словами: полчаса назад я был там, снаружи, на волосок от смерти, а теперь — вот он я, болтаю со старым знакомым как ни в чём не бывало и напиваюсь до беспамятства, позабыв совершенно обо всём, что меня заботило. Как и рекомендовал Лёха, я нашёл себе угол и лёг там, прямо на полу. Мир вокруг кружился. Кружился он и когда я закрывал глаза. Слегка тошнило и хотелось почистить зубы. Я лежал и думал о чём-то — уже и позабыл, о чём. Потом — отключился.

Когда Лёха разбудил меня, я понял, что ещё жив. Что непостижимая встреча с ним в месте, которое я совершенно случайно избрал в качестве укрытия от преследовавшего меня мертвеца, была не видением в предсмертном бреду, а реальностью. Такой же реальностью, как головная боль, тошнота и омерзительный запах изо рта, который мне хотелось сейчас же чем-нибудь заесть.

— Живой? — спросил Лёха, — Опохмел сделать?

— Опохмел?

— Ноль-пять светлого, нефильтрованного. Гроссвайс, етить его… Как там у них слоган в рекламе был?

— Понятия не имею. Мне не надо, спасибо, — ответил я.

— Зря. Пить надо так, чтоб не успевать опомниться, понимаешь, да? Иначе нафиг оно нужно?

Лёха снова был пьян, а я — поражён. Как он может пить после того, как уже пил? Как в него лезет и не просится обратно? Что с ним случилось? Я готов был поклясться, что раньше он не был таким. Я видел перед собой отчаявшегося человека, осознанно катившегося по наклонной вниз, который, очевидно, занимался намеренным самоуничтожением. Что же с ним стало? Не могу сказать, что хорошо знал того Лёху из Радуги, но сейчас мне казалось, будто передо мною не он, а кто-то, кто по волшебству завладел его телом и теперь хочет его смерти.

— Ты сам вообще как? — спросил я его, — Всё у тебя нормально? Как живот? Тебе вроде тогда черенком здорово прилетело. Последний раз, когда мы в Радуге виделись, ты лежал и не вставал. Сейчас как себя чувствуешь?

— Живот… Болит ещё: куда деваться? Синий весь, как будто татуху на пузе набили. Чёрный квадрат… Не — чёрный круг, х-ха! Хожу сам, как видишь. Ем нормально. Когда есть, что поесть. Пью — тоже нормально.

На последнем Лёха сделал акцент, чуть приподняв полуторалитровую бутылку, которая была у него в руках. Бутылка была наполовину пуста. Сделав ею жест — будто бы чокаясь с невидимым компаньоном — он прильнул к ней и сделал несколько больших глотков.

— Так а… А что с Радугой-то в итоге? Как ты оттуда ушёл? И когда? Не видел случайно, как паренёк туда приходил: Аркадием зовут?

— А-ай! Чё ты заладил? «Радуга, Радуга»… Тебе не по…

Я совсем его не узнавал. Он никак не шёл на контакт, а при любом упоминании Радуги либо менял тему, либо отмахивался и молча отвлекался на что-нибудь.

Весь день мы так и провели: Лёха напивался, а я — помаленьку трезвел и пытался сообразить, что мне делать дальше. Счёт времени в этом тёмном, смердящем кислым пивом помещении я потерял, но, судя по свету солнца, пробивавшемуся сквозь плотную ткань полотенец, на дворе всё ещё был день. Если продолжать двигаться в сторону центра сегодня, то выходить нужно уже сейчас, чтобы к закату оказаться хотя бы где-нибудь поблизости. Но с каждой минутой, проведённой внутри, в безопасности, страх выйти наружу рос и набирал новую силу. Я сидел и ждал, теряя время, попутно слушая болтовню Лёхи, который, чем пьянее становился, тем больше трепался обо всякой ерунде, таким образом будто бы стараясь ещё больше отрешиться от всего происходящего.

— …а завод у них как появился, знаешь? Там какой-то реальный немец приехал и его построил, и пиво стал варить. Вообще там два немца было вроде: одного точно Гросс звали, а второго то ли Старк — как Тони Старк — то ли Штерн. То ли Штарк. Да, точно! Штарк! Вот этого Штарка в итоге подвинули потом как-то, а Гросс своим именем пивас назвал и стал им банчить. Потом завод детям передал, они — своим детям. В итоге чуть ли не самая богатая семья вообще в городе до сих пор. Даже мэр наш, по-моему, каким-то боком к ним относится: то ли потомок, то ли кто. Такая история. Ты слушаешь?

— Да, да… — ответил я, думая о том, хватит ли мне духа уйти отсюда хотя бы завтра. Ведь если нет — я точно останусь здесь навсегда и, присосавшись к крану, как Лёха, стану доживать тут остаток дней в похмельном бреду.

Будто бы каким-то образом почувствовав моё настроение, Лёха тяжело вздохнул, в очередной раз крепко приложился к бутылке, а затем вдруг сказал, помрачнев:

— Они там жесть, чё натворили: урки эти, или кто они там. Кто сбежать успел в начале в самом, пока неразбериха была — тем повезло. А потом… Не знаю, чё они злющие такие были. Просто зашли в кинотеатр и давай всех месить. За меня Тоха впрягся, а остальных… Лучше б не видеть было этого. Главное Тоха не понятно, как смог вот так, просто, взять и… Мужиков порезали почти всех, кто удрать не смог. Бабы — кто-то под руку попал, а кого-то… Ну, ты понял. Это ещё повезло считай. Малые даже некоторые под раздачу попали. Мелкие совсем! Не специально, видимо: просто в замес угодили, и… И всё. А знаешь, из-за чего всё? Из-за того что этот лысый выперся с братвой своей и захотел в мента поиграть. Повоевать захотел за своё, понимаешь? И сына своего ещё притащил. А тот пулю из батиного же ствола и схлопотал. И лысого этого тоже грохнули. Чуваки его эти, кто не убежал, смогли даже нескольким восходовцам голову пробить. Вот они и озверели.

— Я там был, — только и ответил я.

— А-а… — многозначительно протянул Лёха и, посмотрев несколько долгих секунд в незримую точку в темноте, вспомнил что-то и, усмехнувшись, поспешил поведать это мне, — Х-ха! А знаешь, чё потом? Потом этот тип пришёл, который вроде твой знакомый какой-то. С баблом! И начал задвигать, мол, отпустите мою девку, если она тут. Н-да… Как они над ним издевались — этого я уже не видел. И хорошо. Но одно точно: бабки они взяли, а пацана в моём магазе же в подсобке заперли. И до сих пор поди там он сидит. Уроды, ё-моё.

Вспомнив про Аркадия, я опечалился. В глубине души я, всё же, надеялся, что для него всё закончилось хорошо.

— И что там сейчас происходит? — спросил я, решив, что теперь Лёха разговорился настолько, что уж точно расскажет всё, о чём его ни спроси.

— Да ничё. Бухают они, а кто не бухает — тот в дозоре стоит. Через сутки меняются. Я там особо не общался ни с кем — только с Тохой, и то так, по мелочи: не мог я его больше нормально воспринимать, он же с ними был, причём вообще по ходу с начала самого. Да и провёл-то я там где-то дня три-четыре только после того, как эти черти вошли.

— А как ушёл?

— Встал и ушёл, — пожал плечами Лёха, — Как смог, вышел через чёрный ход ночью, и поминай как звали. Шёл наугад, наобум, не знал, куда приду. Так тут и очутился: смотрю, пивнуха стоит. Подумал, хорошее место. И открыто как раз было. Пока свет был — хорошо, холодильники работали. Потом тёпленькое пришлось пить. Ну и хрен с ним.

И Лёха снова прильнул к бутылке, осушил её и отбросил в сторону. Затем продолжил:

— Этот, конечно, в подсобке, мне душу вымотал сначала…

— Ты про кого?

— А, я не показывал? Ну, гляди.

Лёха отворил дверь подсобного помещения, располагавшегося прямо за барной стойкой, и я в ужасе отпрянул, врезавшись спиной в холодильник позади меня. Там, на полу, привязанный чем-то к батарее сидел синий, взъерошенный человек с диким взглядом, тянувший свободную руку к Лёхе, словно бы стремясь нащупать его в темноте. Человек был мёртв и жил свою вторую жизнь в новом обличии. Он казался совсем юным: на вид ему было не больше лет, чем мне. На предплечье руки, примотанной к батарее, было много запёкшейся крови, которая в полумраке была неотличима от обычной грязи. Но почему-то я был уверен, что на руке у него отнюдь не грязь.

— Не ссы, он не кусается. Вернее, кусается, но только если ты сам захочешь. Только если сам захочешь…

Лёха опять уставился в темноту и погрузился в свои мысли.

— Кто это? — спросил я, чуть отойдя от испуга.

— Смеляков Павел Юрьевич собственной персоной, прошу любить и жаловать. Восемнадцать лет, родился здесь, прописан по улице Северной, дом двенадцать, квартира тридцать два. У меня его паспорт: достал у него из кармана вместе с бумажником и ключами от квартиры. Ему-то всё это уже без надобности. А нашёл я его уже таким, здесь же, так же привязанным к батарее. Видать, цапнули его, он вырвался, сюда забрёл и помер тут же. Хорошо хоть привязать себя догадался — молодец. Нажрался тоже перед смертью: бутылок кругом было — караул. Вот такая тема.

— И зачем ты его такого тут держишь? Может, лучше…

— Что? Грохнуть его ещё раз? Голову ему проломить чем потяжелее? А ты сам попробуй. Тогда, когда мы с ментом, с Тохой и с тобой выходили и тех на детской площадке уработали — там всё в моменте было, всё в напряжении, либо пан либо пропал, либо ты либо они. А тут… Тут ты смотришь на него, замахнулся уже и думаешь: «Ну, щас-то я его!..» И всё, и дальше ничего не можешь. Ну как ты его убьёшь, когда он на тебя смотрит? Это ж не клопа раздавить. Понимаешь?

— Наверное.

Лицо Смелякова Павла Юрьевича показалось мне знакомым, но лишь смутно. Будто бы это был персонаж из полузабытого сна, увиденного много лет назад. Он всё тянул к нам свободную руку и без слов, одним выражением синюшного лица умолял дать ему пищи.

— Но вообще, — добавил вдруг Лёха, — Я планировал с его помощью… уйти типа. Укусит меня, и дело с концом. Пока связь была, мне брат звонил. Как раз где-то за день до того, как электричество накрылось. Там… Короче нет у меня больше брата. И родаков больше нет. Никого больше нет. Никого. Никого!

Лёха стукнул по стойке что было силы и крепко выругался. Потом лицо его скривилось в попытках удержать горечь и боль где-то там, внутри: запереть их наглухо, не дав выйти наружу в виде слёз и невесомых, почти детских всхлипов. Поняв, что ещё немного и он разрыдается у меня на глазах, он снова прильнул уже к новой бутылке и стал яростно, с остервенением пить, пока не забыл обо всём, по поводу чего только что грустил.

— Ну а ты чё? — спросил он, сполна насосавшись своего поила, — Чё дальше? К девчонке своей пойдёшь?

— Да.

— А вдруг она померла уже?

— Надеюсь, что нет.

— Там и зомбарей валом, ты говорил, да? Как ты через них пройдёшь?

— Не знаю. Знаю только, что это лучше, чем просто сидеть и ничего не делать. Так я уже пробовал.

— Х-ха-ха. Ну смотри. Дело хозяйское. Передумаешь — оставайся.

— Я до завтра останусь. А там уже утром пойду.

— Угу. Меня только толкни, чтоб я решётку закрыл. А хотя — хрен с ним! На, вот ключи, выйдешь сам. Дверь только закрой наружную. И на-ачхать. Ох-х… Л-ладно, чё-то я это… всё короче. На боковую.

Лёха бросил на стойку ключи и завалился на свою лежанку, совершенно позабыв об открытой двери подсобного помещения и вообще обо всём на свете. Я прошёл за стойку, мимо лежавшего на животе Лёхи и затворил дверь подсобки, снова оставив Смелякова Павла Юрьевича в кромешной темноте.

Остаток дня я пытался скоротать разными способами: читал этикетки на кранах у бара, разглядывал фото, украшавшие стены заведения. В основном там были ничего не значащие картинки с изображениями шишек хмеля, огромных деревянных бочек, стаканов, наполовину наполненных жёлтым напитком, а наполовину — белой пеной. Висели в рамках на стенах и фотографии владельцев пивоваренного завода, продукцию которого продавали в Гроссбухе: владельцев как прошлых, так и нынешних. Я заглянул в каждый уголок этого скромного питейного заведения, пошарился в кассе и в ящиках тумбы за баром. Ничего интересного: в кассовом аппарате осталась только мелочь, которую так и не забрал никто из тех, кто ходил по округе и обносил все кассы во всех торговых точках, все дни после конца света. В ящиках тумбы были только документы: всякого рода квитанции и накладные, вчитываться в которые у меня не было никакого желания.

Ближе к вечеру я заглянул-таки за полотенца, висевшие на решётках, и посмотрел сквозь дверное окно на улицу, залитую огненным светом заходящего солнца. На крыльце больше никого не было. Видимо, мой преследователь и впрямь потерял интерес к пивному магазинчику, едва его интерьер скрыли от его взора мои полотенца. Может быть, его что-то отвлекло, и он снова ушёл бродить по дороге, выискивая себе новую жертву. Надеюсь, что так. Выйти за решётку и основательно осмотреться я не решился: подумал, что лучше оставлю это на завтра, когда уже серьёзно вознамерюсь выходить и продолжать путь.

На стойке стояла Лёхина недопитая полторашка Гроссвайса, которую вполне можно было подставить под нужный кран, наполнить до краёв и выпить до дна, чтобы крепче спалось. Но, посмотрев на лежавшего без чувств и громко храпевшего Лёху, я решил этого не делать. К тому же, завтра мне будет нужна ясная голова на плечах. Как только зашло солнце, я лёг спать.

На рассвете я проснулся от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо.

— Эй, дружище! Давай, вставай! Пора!

— М-м-м?.. Чё пора? — недоумевал я спросонья, пытаясь разглядеть в темноте того, кто пытался меня разбудить. То был Лёха. Лицо его было опухшим, глаза — красными, со здоровенными водянистыми мешками под ними. Выглядел он отвратительно, но казалось, что чувствовал он себя на все сто. Он улыбался, будто бы радуясь чему-то, и улыбка его меня сразу успокоила: я понял, что будит он меня не потому, что в магазин кто-то ломится, и нам пора срочно убираться отсюда, а просто так.

— Выходить пора. Светает. Чем раньше выйдем тем больше успеем до темноты.

— Чего успеем?

— А что бы ты хотел успеть? Ты к девчонке своей вроде собирался. Передумал?

— Нет, не передумал.

— Вот и давай, поднимайся и давай готовиться. Я с тобой пойду. Как ты сказал: всё лучше, чем здесь сдохнуть. Может, и чем-то полезен буду. Да стопудов буду! Я ж придумал, как тебе к ней попасть, чтоб зомбари тебя не сожрали. Во сне увидел, прикинь? Дичь только такая, что капец, так что ты сразу готовься. И помощь тебе там сто процентов нужна будет. Но это потом расскажу, по ходу. Щас ещё много чё сделать надо, так что ты вставай давай шустрее. И это… Похавать у тебя есть чё-нибудь? Не помню уже, когда ел в последний раз.

Кто-то уже шаркает ногами в коридоре. Наверное, Ирин отец: он из них троих самый жаворонок. С завтраком я пока повременю: дождусь, пока Ира проснётся, а там уже вместе выйдем из комнаты. Оставаться наедине с её предками мне пока ещё некомфортно. Не знаю, чем заняться до этих пор. Писать уже рука болит. Может, почитать? Почему бы и нет. А лучше — пороюсь в её коробке с хламом и поищу батарейки для приёмника, который стоит у неё на столе. Как я понимаю, стоит он там больше для красоты и антуража: с трудом могу представить Иру слушающей радио перед сном, как какой-то старый дед из прошлого века. Но, быть может, если я найду батарейки и вставлю их куда надо, он поймает что-нибудь. Какую-нибудь радиоволну, на которой нам подскажут, что делать дальше: где раздобыть машину, как выехать на дорогу, миновав всех мертвецов в округе, и вырулить на объездную, ведущую прочь из этого города, превратившегося в одну большую часовую бомбу. Радиоволну, на которой сидит джин-диджей и раздаёт бесплатные советы всем отчаявшимся. Просто полнейший нонсенс. Даже если я каким-то чудом отыщу нужного размера батарейки, если они будут заряжены, и если приёмник с ними и впрямь заработает, то всё равно с вероятностью близкой к стопроцентной я буду крутить ручку переключения частоты и слушать одни только свистящие и шипящие помехи. Дурацкая затея.

Дневник на сегодня я, пожалуй, оставлю. Вернусь к нему уже завтра утром, в это же самое время. Рассказать за один присест обо всём моём пути от Гроссбуха сюда у меня вряд ли получится, но напишу столько, сколько смогу. Заодно и о том, как пройдёт сегодняшний день, парой строчек обмолвлюсь. А пройдёт он, похоже, опять в напряжении, на нервах и с шальным желанием отмотать время вспять и утром тридцать третьего дня остаться дома.