Записки мертвеца: Часть II

Запись 8

Шестое сентября. Сороковой день с начала вымирания. Батарейки для радио я нашёл и вставил их куда следует. Результат пока нулевой. На всех волнах либо нескончаемое шипение помех, либо тишина: как я и предполагал. Ну, попытаться-то точно стоило. Не пробовал, кстати, проверить его на балконе или лучше — на крыше. Благо, туда теперь проход открыт: во многом благодаря мне, между прочим. Сам себя не похвалишь — никто не похвалит! Ладно, игры с радиоприёмником отложим на потом. Сначала — дневник.

Вчера обещал чиркнуть пару строк о том, как пройдёт день после того, как все проснутся. Раз обещал — сделаю, хотя писать тут, в общем-то, не о чем. Опять бесконечные переливания из пустого в порожнее с Ирой, её отцом и матерью. Куда ехать? На чём? Как добраться до ближайшей машины, за руль которой можно будет сесть? Ответы на эти и многие другие вопросы найти, на самом деле, очень просто. Но Ириному отцу, по видимому, куда больше хочется их искать, чем находить. Ещё бы: когда ты строишь и перестраиваешь планы, когда ты бесконечно рассуждаешь на тему всевозможных пустяковых деталей, то тебе не надо действовать. Чем дольше размышляешь, тем дольше стоишь за стартовым флажком и отодвигаешь от себя необходимость бежать марафон. Понять его можно: человек столько времени просидел взаперти и ещё ни разу не видел мир за пределами своей квартиры. Новый мир. То, во что всё вокруг превратилось за последний месяц с небольшим. А увидеть его из окна и увидеть вживую, прочувствовав себя в нём — это две совершенно разные вещи, уж поверьте мне и моему опыту. В этом смысле Ира и её семья заслуживают скорее сочувствия, чем чего-либо ещё. Но когда на кону стоит жизнь — и моя, и их — становится не до сочувствия. Уже второй день я скрежещу зубами от бессильной злости на их нерешительность, медлительность и, что самое неприятное, на постоянные попытки заткнуть меня и на надменные усмешки, на которые натыкаются мои предложения как можно скорее убираться прочь на чём угодно, лишь бы начать уже двигаться хоть куда-то.

— А поедем мы на чём? И как ты вещи все предлагаешь погрузить? У тебя так всё просто, я прямо не могу! — из раза в раз отвечает на это отец Иры.

И хотя необходимость убираться признают все, они не могут признаться сами себе в том, что боятся уходить. А безотчётный страх, если дать ему власть над собой, способен сделать из человека круглого идиота, который будет до тошноты кружить себя на карусели ненужных дел, сублимации и замещения некоего важного шага сущей ерундой. Убедить их будет тяжело: практически невозможно, полагаю. Не знаю, какое чудо могло бы мне в этом помочь, если даже тот факт, что я проделал путь через ад, пробираясь к ним, не добавляет мне очков в их глазах. Кстати, о пути через ад.

День 34

— Как я уже говорил, план — полнейшее безумие. Я его во сне увидел, прикинь, — начал рассказывать Лёха, открыв банку тушёнки.

— Ну не томи уже, говори!

— В общем, валяюсь я, сплю себе. А я ж вчера никакущий был. Да и запой сказывается, на самом деле. Всякая хрень в общем снится. Люблю, когда сны из прошлого приходят: типа из того времени, когда всё было нормально. Но иногда, правда, и упыри эти полоумные снятся, и всё, что с ними связано. Вот и в этот раз так было. Будто бы я в парке аттракционов, там, в центре. Ну, знаешь, где колесо обозрения вот это, карусели там всякие…

— У нас он в принципе один. Давай уже к сути! — я начинал терять терпение. Мне хотелось как можно скорее услышать Лёхин план, чтобы, возможно, ухватиться за него как за спасительную соломинку.

— Да всё, всё, не нервничай. Короче, захожу туда, а там зомбари как будто… не знаю, типа празднуют что-то. Все оборванные, ободранные, рожи в крови, но ведут себя как господа в смокингах на званом ужине. А я там, во сне, понимаю, что на эту вечеринку мне не надо. Но я уже там, понимаешь, да? Надо как-то куда-то уходить, а они меня окружили по всем фронтам со своими фужерами игристого, тарталетками и всякой прочей фигнёй, и сейчас уже вот-вот затянут в свою тусовку. И тут я думаю: «Чё я туплю? Я ж летать умею!» И полетел. Так типа подпрыгнул, взмыл в небо, и всё, поминай как звали. Лечу потом над городом, смотрю туда-сюда, а там — река, поля, чуть дальше — лес…

— Лёха, ты обещал мне план какой-то озвучить, — сказал я, накрыв лицо рукой. Раздражения от того, что Лёха ходит вокруг да около, больше не было. Мне вдруг стало стыдно за него, как бывает стыдно за одноклассника, отвечающего у доски и вместо ответа несущего сущую чепуху.

— Я и озвучиваю. Просто вдохновением с тобой делюсь: как я ко всему пришёл. Думал, тебе интересно будет, — Лёха пожал плечами и съел очередной сухарь, положив на него сверху кусок мяса из банки.

— Очень интересно.

— Ну, если коротко говорить, то мой план — это параплан. Даже звучит в рифму. Короче, есть такая секта чуваков у нас, которые полётами на них занимаются. Причём не просто на парапланах, а с мотором. Как у Карлсона. Смотрел этот мультик?

— Смотрел, — спокойно ответил я, уже не удивляясь фантасмагоричности Лёхиных аналогий.

— Не знаю, как это называется по-правильному: то ли «мотопараплан», то ли «парамотор». Не суть. В общем, это штука, очень приблизительно похожая на парашют, которой ты ветер ловишь и летишь, кайфуешь на воздушных потоках. Мотор — если он у тебя есть — тебе в этом нехило помогает: управляемость так гораздо лучше, плюс — взлетать проще. Я на работе с чуваками, которые этим увлекаются, пересекался. Нормальные чуваки, кстати: сектантами я их в шутку назвал, ты не думай. Часто приходили за снарягой всякой в мой магаз. Общительные такие, болтали с ними много. Хотя из меня не самый крутой собеседник по части всякого спорта и туризма: так, в пределах рабочих моментов в чём-то шарил, но не фанател никогда по всяким таким делам.

— Так что, такие штуки у тебя в магазе в Радуге были? Ты предлагаешь туда вернуться, взять этот пара-пара-рам — или как там его — и полететь, как волшебник в голубом вертолёте, к замку моей принцессы? Через весь город? — спросил я с деланной усмешкой. На самом деле, план даже в таком сумасбродном виде мне нравился: это было лучше, чем совсем ничего. И уж точно лучше, чем оставаться здесь, в пивнухе, воняющей ожившим трупом, мочой и похмельной отрыжкой.

— В Радугу я бы не стал ни за что возвращаться и тебе бы не предложил. Да и нет в моём магазине этих штук. Это к ним на базу надо ехать: к этим парапланеристам в смысле. Больше не знаю, где их можно у нас достать. В общем, ты хотел план? Вот он: выходим наружу и ищем тачку. На ней двигаемся в сторону этой базы с парапланами. Тут недалеко: спорткомплекс чуть-чуть за городской чертой, на конечной второго автобуса. Может, слышал про него.

— Одноклассники, кажется, туда ходили. На футбол, на плавание — на всякое такое.

— Значит, слышал. Далее: берём там парамотор — а то и несколько, если место в тачке позволит, — и едем обратно в город. Потом — в центр, где твоя девчонка живёт. Тут уж ты сам покажешь, куда рулить. Подберёмся как можно ближе. Когда увидим, что мертвяки плотно на улицах стоят, и что дальше ехать нереально — тогда находим поблизости какой-нибудь высокий дом. Пробираемся внутрь, залезаем на его крышу, а оттуда — стартуешь на крышу замка своей принцессы. Как волшебник в голубом вертолёте. Или как Карлсон — тут уж сам решай.

Чем дольше я слушал его ясный и вполне осмысленный, если смотреть на всё глазами Лёхи, план, тем явственнее ощущал что-то у себя внутри. С одной стороны это была радость от того, что нашёлся путь к разрешению стоящей передо мной проблемы. С другой стороны — робость и нерешительность к тому, чтобы сделать первый шаг по намеченному пути. К робости и нерешительности примешивался ещё и страх ошибки на каком-нибудь из этапов: ошибки, которая может всё запороть, и желаемый результат не будет достигнут. Страх ошибки, нерешительность к тому, чтобы сделать первый шаг и, возможно, что-то ещё — вот тот самый коктейль чувств, заставляющий людей подчас самым парадоксальным образом откладывать задуманное в долгий ящик с тем, чтобы подольше насладиться зоной комфорта и безопасности. Даже если эта зона комфорта воняет ожившим трупом, мочой и похмельной отрыжкой.

— Слушай, план-то, конечно, хороший, — начал я, — Но уж больно много в нём дыр. Ты, по-моему, не совсем всё предусмотрел. Где мы тачку найдём, например? На парковках и во дворах найти машину с ключами внутри немного сложно. На дороге полно таких, у которых ключи уже в замке, но и аккумуляторы у них, надо полагать, сдохшие. Если только в автосалоне… Да и там тоже, сам посуди, разве могло что-то остаться? В первые же дни все эти бэхи и мэрсы кто-то да угнал. Ну хорошо, допустим, тачку мы нашли. Мотор этот и парашют твой — тоже. Для него же бензин нужен, так? И для тачки кстати тоже. Где заправляться будем? А с домом что? Как мы зайдём? Как на крышу выйдем? Я уже не говорю о том, что управлять этой штуковиной не умею. Короче, очень много вещей ещё, про которые подумать надо. Только ты это… Без обид, ладно?

— Завтра какое число у нас? — спросил вдруг Лёха.

— Чего?

— Число какое завтра?

— Первое, вроде.

— Первое сентября, стало быть. Что планировал делать в этот день?

— В смысле?

— Ну, по-любому же ты как-то себе представлял его. Всё-таки День знаний. Первый день осени. Думал, поди, что на первую пару в универ пойдёшь, будешь там знакомиться со всеми, движуха какая-то новая пойдёт, да?

— Я не поступил этим летом. По баллам не прошёл. Так что линейки у меня не было бы.

— А до того как экзамены сдать, планировал поступить?

— Ну да. Это ты к чему всё?

— Да к тому, что можем до одурения тут сидеть и всё расписывать: в какую сторону пойдём, где и куда свернём, какую тачку будем искать и так далее. День просидим, два, три. Мне без разницы вообще: я уже готов был тут сдохнуть. Твоя девчонка, твоя идея изначально — тебе и решать, торопиться к ней попасть или подождать тут, посидеть ещё, пока план не дозреет. Ты ж сам вчера ещё хотел к ней так, пешком топать, не сворачивая, ё-моё! Я тебе предлагаю конкретно, как можно всё сделать, а ты думать хочешь по ходу, а не делать.

— Ладно ты, чего завёлся? Я же просто для конкретики спрашиваю.

— Да боишься ты просто. Только ты это… Без обид, ладно?

Лёха уколол меня в самое больное место. Хотелось начать горячо спорить с ним и доказывать обратное. Хотелось напомнить ему, что это я — я! — вообще-то вышел вчера из дома и прошёл через чёрт знает что прежде чем оказаться здесь. Пока он сидел в своём вонючем Гроссбухе и бухал, готовясь убить себя при помощи мертвеца. И он теперь говорит мне, что я боюсь!..

Но прежде чем злость закипела во мне, я понял, что в сущности он прав. Да, я решился выйти вчера наружу. Да, для меня это было большим шагом и огромным достижением. Но так уж вышло, что большие шаги нужно делать каждый день. Пробежав марафон однажды и взяв на нём золото, ты не становишься пожизненным чемпионом в беге на длинную дистанцию, не берёшь золото авансом на все последующие дни, месяцы и годы. Чемпионом ты становишься ровно на один день, а то и на миг — ровно на тот самый миг, когда пересекаешь финишную черту. Может ли вчерашний чемпион в беге на длинную дистанцию, отрастив спустя годы разгульной жизни пивное брюхо, жирные бока и задницу, достать свою медаль, надеть её на шею и с чистой совестью заявить о том, что он — всё ещё чемпион, раз у него есть эта медаль? Может, конечно, но только на правах шутки. Вот и я, однажды переступив через себя, не стал вечным храбрецом, и я — это всё ещё я, идущий на самый подлый самообман лишь для того, чтобы побольше времени провести в безопасности. К сожалению, страх нельзя победить. Его нужно побеждать. Это не результат, а процесс, длинна которому — вечность.

Лёха был абсолютно прав насчёт меня. Я боюсь и хочу думать о деле, потому что пока я о нём думаю, я его не делаю. От мысли этой сделалось тоскливо: я сам себе вдруг показался липким и неприятным.

— Насчёт бензина и всего такого ты, конечно, прав, — сказал вдруг Лёха, словно бы почувствовав моё настроение и пожелав меня приободрить, — Но зацикливаться на этом — это… Не знаю. Тормозить будет очень сильно. А время идёт. Короче, насчёт тачки предлагаю так сделать: будем идти в сторону спорткомплекса пешком и проверять машины выборочно. На дороге ли, на парковках — пофиг. Там по пути к этому спорткомплексу, на выезде из города, вроде, автосалон небольшой был. Туда можем заглянуть, если по дороге ничего не найдём. Если там нет ничего — дальше поищем. Что-нибудь придумаем короче, не парься. Всего всё равно предусмотреть не получится.

— Да, ты прав. Прав… Ладно, давай собираться.

Собираться нам долго не пришлось: у Лёхи не было вообще никаких вещей, а у меня — только мой рюкзак, молоток да нож. Тушёнку мы приговорили за завтраком: Лёха съел половину банки, пока мы болтали и обсуждали его план, а я — другую половину, немногим позже. У нас ещё оставалась вода, которую мы, конечно же, собирались взять с собой, и мои полотенца, брать которые я не собирался до тех пор, пока не проверю их в действии.

— Слушай, открой-ка подсобку, — попросил я Лёху.

— Зачем? — спросил он.

— Так, проверить кое-что хочу.

Лёха отворил дверь, и перед нами снова предстал Смеляков Павел Юрьевич. По-прежнему — мёртвый и голодный. Едва он увидел нас, он стал тянуть к нам свою свободную руку и шевелить челюстью, будто бы жуя уже сам наш образ, маячащий чуть поодаль. Он видел нас, слышал нас, чувствовал наш запах, и покуда это было так, он не знал покоя. Ему надо — жизненно необходимо было — тянуться к нам своею рукой и не оставлять попыток вырваться из капкана, удерживавшего его на одном месте. Что это был за капкан, ему было невдомёк. Он не мог сообразить, что привязан за руку к батарее, и это многое говорило о ему подобных: с соображанием у них всё было очень плохо. Но удостовериться я хотел не в этом.

— Чё задумал-то хоть? Расскажи, — вновь спросил Лёха.

— Эти полотенца, которыми мы вход завесили, я не просто так взял. Они пахнут. В общем, идея там такая: если им на голову набросить это всё, то они перестанут ориентироваться в пространстве. Совсем. Ни увидеть, ни почуять тебя не смогут — только услышать.

— Хм… Задумка понятна. И ты на нём хочешь это испытать?

— Ага.

— Ну давай.

Мы сняли полотенца с решётки у входной двери, подошли к Смелякову Павлу Юрьевичу и очень аккуратно, стараясь сильно не приближаться, набросили ему на голову одно из них. Смеляков Павел Юрьевич чуть отшатнулся, будто бы испугавшись резкого запаха парфюма, которым было пропитано полотенце. А потом — замер. И мы тоже замерли, стараясь не издавать ни звука. Павел Юрьевич, в свою очередь, будто бы уснул. Будто бы страшный голод, который секунду назад мучал его и заставлял тянуться к нам, вдруг утих и перестал его направлять и говорить, что делать. Он потерял то, ради чего жил, и теперь перешёл в некий стазис, некий режим ожидания, в котором он пробудет до тех самых пор, пока случайно одним из органов чувств снова не уловит присутствие человека.

— Кх-м… Ну, думаю…

Не успел Лёха договорить, как Смеляков Павел Юрьевич снова захрипел и резко дёрнулся, протянув руку к источнику звука. Я отпрянул. Лёха не шелохнулся.

— …думаю, — продолжил он, — эксперимент можно считать удавшимся. Сколько у тебя таких полотенец?

— Три штуки.

— Возьмём на всякий случай. Вдруг пригодятся. Есть ещё что-то, что ты хотел бы взять отсюда или что хотел бы сделать перед выходом?

Я замешкался. Та слабая, трясущаяся часть меня, мечтавшая о том, чтобы никогда больше не выходить наружу, судорожно пыталась выдумать хоть что-то.

— Его бы это… того… ну, избавить бы от страданий, что ли, — сказал я, указав на Смелякова Павла Юрьевича, голова которого всё ещё была укрыта полотенцем.

— Да брось ты! Зачем лишний раз грех на душу брать? Сидит же здесь, никому не мешает. Дверь закрыть в подсобку, и всё. Надо только записку какую-то оставить, чтобы знали, что он тут есть. А то зайдёт кто после нас и перепугается почём зря, когда в подсобку заглянет.

Бумаги для записок у меня было в избытке. Я вырвал последнюю страницу из дневника и написал на ней: «ОСТОРОЖНО! ВНУТРИ ЗАРАЖЁННЫЙ!» — а затем всунул её в щель так, чтобы она была надёжно зафиксирована и текстом была обращена к тому, кто захочет сюда войти.

— А хорошо было бы, если б он сам такую же оставил где-нибудь на стойке, — сказал Лёха, когда дело было сделано, — А то я когда пришёл — чуть со страху не помер. Кстати, ключи от его хаты, паспорт и кошелёк надо забрать.

— Зачем?

— Ну да, насчёт кошелька — это я погорячился. А паспорт и ключи — чтобы знать, где у него квартира. Туда, если что, можно нагрянуть будет. Использовать как перевалочный пункт, так сказать.

— А где эта улица Северная? Ну, на которой его дом находится.

— Ты даже запомнил, да? Х-ха… Да, кстати, тут недалеко. Чуть дальше по объездной в ту сторону, куда нам надо. Потом налево — вот тебе и улица Северная. Там дом нужный, если что, найти нетрудно будет. Ну ладно, опять заболтались. Всё, готов? Идём?

Теперь, словно спеша перебить новое многоголосие сомнений и опасений в своей голове, я быстро и решительно ответил:

— Да, готов. Идём.

Я накинул рюкзак на плечи, Лёха взял пакет с полотенцами, и мы вышли из Гроссбуха, оставив его тёмное и смрадное помещение позади.

Снаружи, чуть в отдалении, возле перевёрнутой машины, по-прежнему стояла толпа мертвецов.

— Если к объездной идти, надо как-то мимо них проскочить, — прошептал Лёха.

Миновать мертвецов у машины, по-тихому продвигаясь вдоль тротуара, можно было бы. Но то была бы игра в русскую рулетку: один неосторожный шорох, и все они ринутся на нас. Нужно было действовать наверняка. Лёха вернулся в Гроссбух, откопал среди мусора несколько стеклянных бутылок, и положил их в пакет с полотенцами так, чтобы они не гремели, стукаясь друг о друга. Одну он оставил в руке.

— Готов? — спросил он.

— Готов, — ответил я.

Мы подошли поближе к перевёрнутой тачке: настолько близко, насколько подпустил нас инстинкт самосохранения. Затем Лёха швырнул бутылку в сторону тротуара на противоположной от нас стороне дороги. Она летела, летела, летела, а затем — хрясь! — разбилась вдребезги об асфальт, и осколки её разлетелись в разные стороны. Мертвецы резко повернули головы к источнику шума. Затем медленно — как будто бы осторожничая, крадучись — побрели к осколкам пивной бутылки. Мы же, дождавшись, когда они будут от нас на достаточном отдалении, поспешили миновать место аварии. Дальше путь к объездной дороге был открыт.

Когда мы достигли перекрёстка, на котором наша улица пересекалась с трассой, мы увидели уйму автомобилей на проезжей части. Они стояли, упираясь друг другу в бамперы, и выглядело это как вполне себе обыкновенный затор в час-пик. Только вот внутри этих машин не было ни водителей, ни пассажиров. Все они были брошены, у некоторых из них даже не были закрыты двери. По всему выходило, что владельцы бросали свои тачки в спешке, словно бы торопясь поскорее сбежать от чего-то, и на бессмысленные попытки развернуться или съехать на обочину у них уже не осталось времени. Даже те машины, которые уже стояли на автобусной полосе — и те были оставлены своими хозяевами. А всего-то надо было переехать через бордюр и рвануть по пешеходной тропинке! Что же здесь произошло? Кто вынудил всех этих людей побросать автомобили и броситься наутёк? Теперь этого уже никогда не узнать, если только не встретить кого-нибудь из тех, кто стоял в этой пробке в первые дни вымирания. Кого-нибудь, кто всё ещё может говорить.

— Тачек с ключами хоть отбавляй! — сказал Лёха, заглянув мельком в несколько машин.

— Надо только брать такую, на которой выехать можно будет.

— Предлагаю дойти до места, где разворот. Там — взять самую близкую, выехать на встречку и поехать по ней. По ходу, в город никто особо не спешил, когда всё началось: полоса вообще пустая, глянь.

— Точно. Да, давай так и сделаем.

До разворота пришлось протопать пешком несколько сотен метров. Я всё ждал, когда на нас набросится кто-нибудь из-за очередной здоровенной фуры, перекрывающей обзор, и всё время держал бесполезный нож наготове. К счастью, ничего так и не случилось.

— Гляди, а фуры-то закрыты. Там поди полно добра, — сказал Лёха.

— К чему это ты вдруг?

— Так, на будущее.

Наконец, мы пришли к развороту и там стали искать брошенную машину с ключами в замке зажигания. Поиски были недолгими: нам подвернулся старенький, невзрачный белый седан, простоявший месяц — или сколько там — с закрытыми дверьми, у самого поворота на встречку. Оставалось только сдать чуть-чуть назад и протиснуться между дорожным заграждением и бампером здоровенного, красивого джипа позади, аккумулятор которого, к Лёхиному сожалению, был разряжен.

— Будем с тобой как обсосы на этой бочке с гайками, — говорил он, — Никто нас всерьёз воспринимать не станет, если с какими-нибудь гопниками на дороге пересечёмся. На джипаре этом — другое дело было бы.

— Главное доехать. На чём — уже дело десятое.

Когда мы сели в машину, на часах было десять утра. Решать, кто будет за рулём, долго не пришлось: я совсем не умел водить, тогда как у Лёхи были некоторые базовые навыки.

— Не помню, сколько лет мне тогда было, — рассказывал он, устраиваясь поудобнее в водительском кресле, — Кажется пятнадцать, может — шестнадцать. Я тогда чуть дедовский драндулет в пруду не утопил и сам чуть вместе с ним не потонул. А всего-то по лугам погонять хотел. После горки одной вместо тормоза на газ надавил — и добрейший вечерочек! Приплыли! Это я к тому что боязно мне после того случая за рулём сидеть, на самом деле. Так что ты, если умеешь всё-таки — ты не молчи.

— Нет, не умею. Совсем, — ответил я на его душещипательную историю.

— Ох-х, ладно. Сейчас разберёмся. Автомат, значит… Хм… Ладно, чай, не дураки, щас найдём, что нажать.

Тачка была идеальная: внушительный заряд аккумулятора, почти полный бак горючего и, как сказал Лёха: «комфортные габариты».

— С джипарём сложнее было бы, — комментировал он, — Такую легковушку как-то чувствуешь лучше.

Не знаю, что там Лёха чувствовал, но протиснуться между заграждением и бампером джипа у нас не получилось. Совсем. Мы со всего маху въехали в тачку позади нас в следующие несколько секунд после того, как Лёха включил заднюю передачу. Наш седан пробуксовал ещё немного, тараня джип, после чего Лёха, наконец, отпустил педаль газа, а затем — заглушил мотор, словно бы поддавшись панике и желая поскорее отнять у машины и шанс сдвинуться с места.

— Ты не бушуй так! — сказал я, — На шум же сбегутся! Аккуратнее!

— Да знаю я! — огрызнулся Лёха, — Чё я сделаю-то?! Можешь сам за руль сесть, давай! Шумахер!

— Тихо, тихо ты! Чё делать-то? Как выехать отсюда?

— Не ссы. Щас сделаю всё. Или… Слушай, там джип этот есть, куда подвинуть?

— В смысле «подвинуть»?

— Ну, толкнуть.

— Если только немного.

— Немного — тоже хорошо. Пошли, толкнём.

Выйти наружу из салона автомобиля снова стало маленьким, но испытанием. Я был уверен, что хлопок, с которым задний бампер белого седана встретился с передним бампером джипа; что свист колёс, скрежет металла и хруст пластика точно разбудили всех зомби в окрестностях. И, если они были где-то там, в недрах растянувшейся по трассе пробки, то они наверняка сейчас идут на источник звука. Идут за нами.

— Может, не надо? Может, так вырулим? — вяло сопротивлялся я.

— Давай быстро! Пока не набежали эти полоротые! Хорош сидеть, рассусоливать!

Лёхиной напористости и решительности я до глубины души завидовал. Он имел всё то, чего мне недоставало. А ведь это именно он из нас двоих был тем, кто ещё сутки назад был готов покончить с собой от безнадёги, предварительно упившись в стельку! Может, в этом и было всё дело? Может, его напористость и решительность — это синонимы безрассудства и фатализма? И они говорят о Лёхе скорее как о безбашенном, чем как о волевом человеке?

Мы вышли наружу, чтобы толкнуть джип. Двери седана мы оставили открытыми. Сначала тачка, блокировавшая наш выезд, не поддавалась. Потом мы взялись раскачивать её, и в конце концов джип покатился задом, и катился до тех пор, пока не упёрся в перед другой машины. Снова стук, снова хруст задетого бампера. После них должна была наступить тишина. Но вместо тишины мы услышали шаги. Медленные, шаркающие шаги где-то там, чуть поодаль: за фурой, что стояла справа от нашего белого седана. Кто это был? Бывший хозяин фуры или ещё кто-то из тех, кому не посчастливилось встретить смерть в пробке? Одно мы знали наверняка: шаркать ногами так могут только ожившие мертвецы, которые пока ещё не засекли добычу, но услышали её в отдалении и теперь идут на звук. Медленно и не спеша — ровно до тех самых пор, пока добыча не окажется у них перед глазами. Тогда-то они и набросятся, и сделают это так стремительно, как только позволят им их окоченевшие конечности.

— В машину! — шепнул Лёха, тоже услышав мерную поступь рядом.

В ответ на его шёпот из-за фуры раздался звук, похожий на нечто среднее между рыком и стоном. Шаркающие шаги стали более частыми. Мы поспешили вернуться в машину и, закрыв за собой двери, вжались в передние кресла, уповая на то, что мертвец нас не заметит, даже если и подойдёт ближе. Выглядывать из окон наружу было страшно. Не хотелось, выглянув, тут же увидеть перед собой безжизненное лицо с голодными глазами, сжирающее всего тебя без остатка одним только взглядом. На слух же было почти невозможно определить, происходит ли поблизости от тачки что-либо или нет. Движение стихло. Шаги больше не были слышны.

— Если завести мотор, — рассуждал Лёха шёпотом, — Он услышит. И тогда — начнёт долбиться в стекло.

— И чё тогда делать?

— Либо очень быстро пытаться вырулить, либо замочить гада, а уже потом — назад к делу.

— Как ты предлагаешь его мочить?

— Твоим же способом. Полотенце на голову — и привет!

— И кто из нас пойдёт это всё делать? Как решать будем?

— Никак. Оба пойдём! Работа для двоих: один отвлекает, другой — накидывает тряпку на башку. Потом — молоток. Или лучше дверь тачилы какой-нибудь откроем и его закинем, например, на заднее сиденье.

— Непросто это будет…

— Что? В тачку его запихнуть? А молотком череп дробить как будто легко… Ладно, действуем по ситуации. Я накидываю полотенце, ты — отвлекаешь.

— Почему я?!

— Потому что я сильнее и справиться с телом смогу! Костян, не тупи! Давай: на «раз-два-три».

После команды Лёхи мы привстали с кресел и прежде, чем выходить наружу, осмотрелись. Труп добрёл до джипа и теперь стоял возле него с видом глубочайшего замешательства.

— На себя его зови. Только негромко. Я тряпку накину, — ещё раз проговорил свой план Лёха.

Мы открыли двери почти одновременно. Как только я вышел из тачки, мертвец обратил на меня внимание. Стало быть, либо я был слишком громким, либо слишком сильно пах потом: настолько сильно, что заражённый мог почуять меня на внушительном расстоянии. Сначала мне было страшно. Какой там страшно — я был в ужасе! Бестолковое, неуклюжее тело двигалось на меня, простирая ко мне свои холодные пальцы и пялясь на меня так, словно я был ответом на все вопросы мироздания. Мне даже не нужно было ничего делать — он сам шёл на меня. Мертвецом был лысеющий мужчина лет сорока, с небольшим пивным брюхом. На нём была рубашка в клетку с коротким рукавом, на ногах — светлые джинсы. Пока я фотографировал его глазами и разглядывал то, во что одета моя возможная будущая смерть, страх как-то сам собой отступил. Не оттого, что я отвлёкся на разглядывание одежды и внешности заражённого — нет. Просто я вдруг доверился Лёхе, решив, что он знает, что делает, а значит — сделает всё как надо. И я даже не выставил вперёд нож, чтобы попытаться защититься, когда мертвец в клетчатой рубахе приблизился ко мне вплотную. Я видел, что Лёха с полотенцем — с этим дурацким надушенным полотенцем — уже совсем рядом.

Он накинул полотенце на лицо заражённому. Тот издал протяжный стон, похожий будто бы на разочарование: словно это не кто-то сзади закрыл ему обзор, а солнце вдруг выключилось средь бела дня, не дав ему добраться до своей жертвы. Вокруг повис запах дубовой коры и морского бриза, и выследить добычу в темноте теперь совсем не представлялось возможным. Он попал в западню, но не понимал и не знал этого, поскольку вряд ли он вообще что-либо знал или понимал. У него оставался только звук — единственный ориентир, связывавший его с реальностью. А звуков вокруг было хоть отбавляй. Это и шаркающие об асфальт Лёхины кроссовки, и наши с ним переговоры о том, что делать дальше, и даже наше дыхание. Всё это приводило мощного, грузного мертвеца с пивным брюхом в ярость. Он дёргался, рычал и стонал, пытаясь вырваться из пут, в которые угодил. Лёха пытался справиться с ним, точно с быком на родео, но силы его были на исходе.

— Открывай дверь! — говорил он сквозь зубы, имея в виду, очевидно, заднюю дверь джипа.

— Он туда не залезет!

— Открывай!!!

Я открыл дверь джипа, и Лёха стал пытаться втащить мертвеца внутрь, волоча его за собой полотенцем, точно собаку на поводке. Заражённый продолжал брыкаться и стараться вырваться. Тем не менее, Лёхе удалось втиснуть его голову внутрь.

— За ноги его подними!!! — простонал Лёха, пытавшийся на исходе сил запихнуть трепыхающиеся руки пузатого мужчины в салон.

На этот раз я воспринял его команду сразу. Не стал думать над ней, размышлять, пытаться оспорить и предложить своё решение. Я, наконец, допёр своим куцым умом, что в подобных ситуациях нужно беспрекословно, быстро и сразу выполнять то, что требует от тебя человек, который знает, что надо делать. Или по крайней мере думает, что знает. У него есть видение. У тебя — нет. Поэтому изволь побыть его руками и тупо сделать то, что он говорит, без лишних вопросов. Приказы полицейского из Радуги я и раньше бы выполнил без пререканий. Авторитет Лёхи же в моих глазах, полагаю, ещё не был беспрекословным. Потому я так отчаянно тупил и не мог врубиться в происходящее.

Я сообразил, что от меня хочет Лёха, безошибочно: взял мужика в клетчатой рубахе за ноги и как бы оторвал его от земли, что позволило Лёхе рывком впихнуть его в салон автомобиля. Там мужик поместился почти в полный рост: наружу торчали только ноги, обутые в дорогие туфли. Пришлось их сломать. Не туфли — ноги. Когда Лёха попытался захлопнуть дверь в первый раз, у заражённого хрустнули суставы. Когда попытался во второй раз — у мертвеца почти наверняка порвались связки в лодыжках. Третий — хрустнули уже кости. Четвёртый, пятый, шестой…

— Тащи молоток!!! — кричал Лёха, который, казалось, дьявольским образом вошёл во вкус, и всё, чего он теперь желал — это переломать мёртвому мужику ноги окончательно и бесповоротно.

— Подожди! Не хлопай! — ответил я.

Удостоверившись, что Лёха не собирается прищемить дверью и мои пальцы рук в числе всего прочего, я взял заражённого за ноги и вскинул их вверх, согнув в коленях. После этого Лёха легко и беспрепятственно захлопнул дверь. Затем ещё несколько долгих секунд он стоял и отупевшим взглядом смотрел куда-то в асфальт, словно бы пытаясь понять, как он сам до этого не додумался? Почему вместо этого очевидного действия он принялся хлопать дверью и ломать мертвецу лодыжки? Была ли это простая сиюсекундная глупость или за этим крылось нечто большее?

— Пошли! — сказал я, оборвав его размышления.

Лёха встрепенулся, и мы вернулись в белый седан. Затем Лёха поспешил завести мотор, вновь включил передачу и, вывернув руль, стал сдавать назад. Потом проехал чуть вперёд, вывернув колёса вправо. Потом — колёса влево, и назад. И так — ещё несколько раз, пока тачка не выехала на встречную полосу трассы. Скорее всего, пытаясь избавиться от одного мертвеца, мы наделали столько шума, что привлекли целую толпу из пробки на всей её протяжённости. Но нам уже было всё равно: мы выехали на дорогу и теперь мчались по направлению к пункту назначения, и чем большую скорость мы развивали, тем более неуязвимыми чувствовали себя для препятствий, которые могут встретиться нам на пути.

Мы добрались до спорткомплекса спустя двадцать минут. Где-то нам приходилось сбавлять ход: на дороге часто встречались отлетевшие части попавших в аварию автомобилей, а порой встречались и заражённые, которых приходилось объезжать, и которые увязывались за нами, едва заслышав рёв двигателя. Машина была значительно быстрее них — это очевидно, — и отрывались мы от преследователей без особых проблем.

Уже возле спорткомплекса — чуть поодаль от него — мы увидели причину огромной пробки на выезде из города. Огромная, длиннющая фура с лесом перевернулась прямо посреди дороги, и рассыпавшиеся из неё гигантские брёвна преграждали путь не только по правой полосе, но и по встречке, которая вела в город. Словом, въезд в город был тоже заграждён для путешественников извне. Вдалеке, помимо опрокинутой фуры, виднелись перевёрнутые, разбитые всмятку автомобили разных габаритов. Авария в своё время тут случилась большая и страшная. Сегодня то количество смертей, которым она, должно быть, обернулась, уже не пугает. Подумаешь, пара десятков или даже сотня погибших. Что значат эти цифры теперь, в масштабах всего вымирающего человечества?

Чтобы добраться до спорткомплекса, нам пришлось выйти из тачки: машины на съезде в него по-прежнему стояли плотно по всей полосе, до самого места аварии, и объехать их было попросту невозможно. Поэтому мы взяли с собой всё, что представлялось ценным и необходимым в деле драки с мертвецами. Мы не знали, что встретим в коридорах спортивного комплекса. Или кого. Мы не знали, где искать эти параматоры, на которых был завязан Лёхин план — не знали ровным счётом ничего и шли по наитию. Но мы были точно уверены, что во что бы то ни стало найдём там то, что ищем. Иначе весь наш предшествовавший путь оказался бы напрасным.

— Стоять! — крикнул кто-то издалека, прервав наши размышления. Оттуда же послышался звук передёрнутого автоматного затвора.

Мы замерли. Человеческий голос был хорошим знаком. Грубый, повелительный, сопровождавшийся звуком приведения оружия в боевую готовность, но тем не менее это был человеческий голос. Оставалось только узнать, кому он принадлежит. Мы видели вдалеке лишь силуэт: мутные тёмные очертания кого-то, кто вышел из будки охранника рядом со шлагбаумом там, дальше по дорожке, ведущей в спорткомплекс. В той будке и раньше сидели охранники, в задачи которых входил пропускной контроль и всё такое прочее. Но автоматов у них точно не было, да и не останавливали они никого окриками за добрые пятьдесят шагов до въезда. Стало быть, в спорткомплексе кто-то есть. Кто-то, кто может позволить себе расставлять по периметру дозорных с оружием. Кто-то, кто весьма основательно подходит к безопасности. И, похоже, мы вот-вот узнаем, кто.

Человек из будки тем временем приближался.

В доме все проснулись. Вернусь к дневнику позже: может быть, этим вечером, а может — уже завтрашним утром. Планы на день такие: снова вести беседы с Ирой и её родителями касательно отъезда и уповать на чудо. На то, что сегодня они, наконец, решатся хоть на что-то. Ещё думаю подняться на крышу и проверить радио. Надо будет раздобыть что-то вроде медицинской маски или банданы: запах мертвечины в подъезде просто невыносимый. Возможно, он вскоре начнёт просачиваться в квартиру и выкурит нас отсюда, и мы, наконец, начнём куда-то двигаться. Если и не запах гниющей плоти, то что-то другое должно заставить их шевелиться: переливающиеся цветами радуги радиоактивные облака на горизонте, смрад гниющего в подъезде тела, невыносимые бытовые условия, создавшиеся после отключения электричества и водоснабжения — хоть что-то. Но как скоро это произойдёт — вопрос открытый.

…

Вечер. Пишу это, поднявшись на крышу вместе с дневником. И с радио. Где-то час назад я притащил его сюда, вытянул антенну и стал крутить ручку переключения волн — или как там она называется. Результат — тишина. Тишина почти везде, кроме маленького промежутка на сто четыре и три ФМ. Его очень трудно было поймать, на него почти невозможно было настроиться с этой неповоротливой ручкой приёмника. Как настроить воду в смесителе в душе: слева — кипяток, справа — ледяной дождь, а где-то посередине, на одном микроне пространства — неуловимая идеальная температура. Но я смог настроить приёмник на волну этого шума, отличавшегося от привычных помех. И услышал музыку. Она играла где-то там, вдалеке, за пеленой шипения и свиста. Едва различимы были гитарные рифы и голос солиста. До боли знакомый голос, но я никак не мог вспомнить, как называется группа, и как называется песня, которая звучит в динамике. Однако я узнавал и различал слова. Я помнил этот текст! Давным-давно я слушал эту группу: в пятнадцать или может быть в шестнадцать лет, когда фанател по тяжёлой музыке.

«Чёрный дождь идёт,

Загрязняя землю.

Человечество умрёт,

Кругом разбросаны тела».

Что-то такое там было. Раньше такое звучало круто — особенно без перевода, на английском. Йе-е-е, рок, смерть, кровь, панки — хой! Теперь, когда настал на земле век мёртвого анархиста, с застывшим факом на руке, пиратским флагом и всем таким прочим… Хотел сказать, что теперь такие песни уже не звучат так же круто, но нет: это ведь музыка. А музыка — особенно когда не слышал её чёрт знает, сколько — это всегда круто. А если добавить к этому и то, что мелодия на волне сто четыре и три ФМ — это признак жизни, знак, что где-то, на какой-то радиостанции есть кто-то, кто может позволить себе вечерами крутить на своей волне рок-н-ролл… То ничего круче этой дурацкой песни я не слышал за последние…

Так, стоп, музыка оборвалась. Кажется, сейчас что-то будет.

…

«Снова здорово. Ну что, господа и дамы: сорок дней. Повод ещё раз помянуть дивный старый мир. Он был прекрасен. Надеюсь, у вас найдётся что-нибудь горячительное в нерабочем холодильнике для такого случая. Ладно: то — лирика. На сегодня, в общем и целом, ничего нового. По-прежнему готовимся к отъезду. По-прежнему жжём бензин в генераторах для того, чтобы быть с вами до самой последней минуты. Вашей или нашей. Радио «Фаренгейт», сто четыре и три ФМ, Южная сорок девять, корпус А. Это на случай, если захотите к нам присоединиться или просто нас найти. Мы будем двигаться в сторону левого берега реки. Там — планируем заглянуть в две точки. Первая — коттеджный посёлок с дачами наших некогда богатых и влиятельных власть имущих господ, и не только. Посмотрим, как они там устроились: не может быть, чтобы они — богатые и успешные — подохли в первые дни наравне со всеми. Вторая точка — село, где окопались военные после того, как бежали из города, бросив его на растерзание мертвецов и мародёров. Поглядим, как там у них дела. Обе точки нам будут по пути, и если в первой ничего хорошего мы не отыщем — отправимся дальше без сожаления. Если и во второй не найдём ничего — двинемся вперёд, пока не выберем, где осесть. В любом случае, через несколько дней рассчитываю встретиться с вами, дорогие мои оставшиеся в живых слушатели. Чуть позже обозначу пункт, в котором будем ждать вас, чтобы в дальний путь отправиться уже большим караваном. На этом пока всё. Завтра — включение в это же время. Радио «Фаренгейт», сто четыре и три ФМ, Южная сорок девять, корпус А. Ищите нас».

На часах — 20:03.