Записки о «Третьем рейхе»

Рост напряжения

После захвата всей Центральной Европы Гитлер все наглее стремился к укреплению позиций Германии на юго-востоке и севере Европы. В Мюнхене 10 июля немцы провели переговоры с правителями Венгрии, затем такие же переговоры состоялись с представителями официальных кругов Румынии. В немецкой кинохронике показывали, как румынский министр иностранных дел Жигурту по-фашистски приветствовал Риббентропа. Все грубее оказывается давление на Болгарию: послушные гитлеровцам болгарские монархисты — премьер-министр Филов и министр иностранных дел Попов — прибыли в Берлин в бесплодной надежде выторговать кое-что у Гитлера за свое предательство интересов страны.

Без предварительной информации СССР, как того требовали условия подписанного в Москве советско-германского договора, Германия заключила с Финляндией соглашение о транзите немецких войск в Норвегию через ее территорию. Часть этих войск оставалась на финской территории, заняв хорошо подготовленные позиции. Кроме того, немцы согласились поставить финнам военное снаряжение. Затем по инициативе Гитлера Германия, Италия и Япония заключают военный союз, так называемый «пакт трех». Хотя немцы и пытались показать, что этот «пакт» задуман как удар по Америке, даже простому смертному была очевидна его антисоветская направленность.

На основании таких фактов в политических кругах Берлина делали вывод о готовящейся новой германской агрессии. Кроме того, распространялись слухи о том, что на восточных границах Германии вермахтом проводятся интенсивные мероприятия, показывающие, куда нацеливают удар гитлеровцы.

Мы стремились хотя бы в какой-то мере проверить эти сведения.

В августе 1940 года германские власти разрешили Советскому Союзу организовать торговую выставку в Кёнигсберге. Много было хлопот для сотрудников советского Торгового представительства в Берлине с этой выставкой. Немцы делали все, чтобы СССР не смог показать на выставке существо социалистического строя, духовный и культурный рост советского народа. Они запретили, например, давать на стендах тексты Советской Конституции. После первых дней осмотра выставки гестаповцы стащили «книгу отзывов». Пришлось установить специальный контроль за новой книгой.

С группой иностранных корреспондентов мы направились из Берлина автобусом в Кёнигсберг. Наша программа была так составлена геббельсовскими референтами, что нам пришлось ехать через Данцигский коридор и Восточную Пруссию ночью и мы фактически ничего не видели. Поскольку в Кёнигсберге не оказалось для ночевки мест, всех журналистов вывезли в Раушен. Утром на следующий день по просьбе некоторых журналистов нас завезли в Пальмникен, где велась добыча янтаря. На этом отрезке пути представители прессы могли видеть строительство аэродрома, а также железной дороги и нового шоссе, идущих из глубины провинции к Балтийскому морю. Эти факты проникли в английскую печать и были расценены как мероприятия по подготовке к войне с СССР. Немцы пытались снять эти подозрения. На коктейле, устроенном гауляйтером Восточной Пруссии Эрихом Кохом в честь представителей иностранной прессы, этот матерый гестаповец, посадив меня рядом с собой, распинался в дружественных стремлениях Германии к Советскому Союзу, доказательством чему служит якобы Кёнигсбергская выставка.

12 октября 1940 г. немцы объявили о вводе своих «учебных частей» в Румынию. Это явилось началом германской оккупации Румынии. Таким образом, на южном фланге Советского Союза немцы сосредоточили свои войска.

Политические иностранные круги оценили этот немецкий шаг как крупнейшую провокацию в отношении СССР и с нетерпением ожидали реакции Москвы. Немцы же тем временем усиленно распространяли слухи о том, что Советское правительство будто бы своевременно было информировано об этом их шаге. И как раз в гущу этой поднятой немцами шумихи ворвалось сообщение ТАСС, в котором опровергалось утверждение датской газеты «Политикен» о том, что Советское правительство в должное время было информировано о посылке германских войск в Румынию, о целях и размерах войск, которые были туда направлены.

Гитлеровцы старались официально заглушить это сообщение, а в собственных кругах характеризовали его как «наглый вызов». Геббельсовская агентура, чтобы принизить значение указанного сообщения, распространяла среди иностранцев клеветническую характеристику ТАСС, подвергая сомнению его компетентность в государственных вопросах и серьезность его информации.

На пресс-конференции Шмидт пытался представить немецкую военную акцию в Румынии как мирное мероприятие, имеющее антианглийскую направленность. «Наша политика, — заявил он, — преследует цель создания в Юго-Восточной Европе мирного и стабилизированного порядка, а также нанесения удара Англии, где бы мы с ней ни встретились. Необходимо помешать распространению Англией войны на районы, которые мы считаем нашим жизненным пространством». Что касается позиции Советского Союза в этом вопросе, то Шмидт охарактеризовал ее как стремление Москвы остаться в стороне в качестве пассивного созерцателя событий. Он сказал: «Если Советский Союз резервирует за собой свою точку зрения, то это выражает лишь то, что СССР тщательно следит за развитием событий в этой части Европы».

Советские журналисты, естественно, были заинтересованы в том, чтобы опровержение ТАСС знали по крайней мере наши иностранные коллеги. В журналистской практике водилось, что корреспонденты на пресс-конференции обменивались различного рода официальной информацией своих агентств, приносили свои газеты с собственными статьями. Американские агентства, например, распространяли свои бюллетени, издаваемые в Берлине.

Захватив с собой на пресс-конференцию несколько экземпляров текста опровержения ТАСС на русском и немецком языках, мы раздали его некоторым иностранным журналистам, которые получили, таким образом, точную информацию о позиции Советского правительства по поводу вступления немецких войск в Румынию. На следующий день, когда журналисты уже собрались покинуть пресс-конференцию, Шмидт задержал всех для «важного объявления». Он был сильно взволнован.

«На пресс-конференции, — начал он, — отмечены случаи, когда некоторые корреспонденты распространяют различного рода информацию. Мы не позволим заниматься здесь пропагандистской деятельностью. Я предупреждаю всех от подобного шага»[28].

Я стоял напротив Шмидта по другую сторону стола. Он наливался краской от злости, но, чтобы не выдать, о ком идет речь, ни разу не взглянул на меня. Когда я выходил из зала, один из американских корреспондентов ядовито сказал мне:

— А здорово Шмидт отхлестал своих друзей. Ведь это он выступал против вас.

— Что вы, — ответил я полуиронически американскому коллеге, — а мне показалось наоборот, что это он именно вас имел в виду, американцев.

Германская пропаганда в это время делает огромные усилия, для того чтобы «успокоить Москву», «оградить» ее от всяких подозрений относительно германских агрессивных планов. Отмеченные выше мероприятия немецкой военщины германская пресса стремилась преподносить как действия, служащие делу «общей победы над Англией и США».

Стремясь скрыть советско-германские противоречия, немецкая пропаганда распространяла слухи о том, что в Берлин предполагается приезд одного из руководящих советских деятелей. Нередко на пресс-конференции журналисты ставили в упор вопрос:

— Правда ли, что глава Советского правительства встретится с Гитлером?

Такого рода вопросы заранее готовились самими гитлеровцами и поручались отдельным их агентам. Обычно на них Шмидт давал уклончивые ответы, которые еще больше сеяли догадки, но отнюдь не опровергали сказанного журналистом. Шмидт иногда, например, на такой вопрос отвечал:

— Отношения между Германией и Советским Союзом настолько улучшились, что не было бы чудом, если бы руководящие лица этих стран встретились для разрешения некоторых вопросов.

Получив такой ответ, журналист, покинув пресс-конференцию, немедленно сообщал в свою газету о том, что на Вильгельмштрассе не опровергают слухов о предстоящей встрече руководящих деятелей Германии и СССР.

Я уже привык судить о каких-либо новых (благоприятных или неблагоприятных) моментах советско-германских отношений по тому, как чиновники германских министерств относились ко мне. Если немцам что-либо не нравилось в политике СССР, они сразу же давали это понять. Меня игнорировали, не приглашали на экстренные пресс-конференции журналистов. Чиновник восточного отдела министерства иностранных дел Штаудахер в этих случаях вызывал на «беседу» к себе в министерство и пытался прочитать мне нотацию о «нелояльном поведении» некоторых советских газет в отношении Германии. Мы уже настолько привыкли к этим вызовам, что заранее соответствующим образом готовились к ним, систематически накапливая вырезки из немецких газет, которые печатали антисоветский материал. Когда меня вызывал Штаудахер, я брал эти вырезки с собой. Как только он начинал вести разговор об отдельных статьях в советских газетах, неблагоприятно отзывающихся об отдельных сторонах германской жизни, я вытаскивал из кармана антисоветские статьи немецких газет и предлагал их Штаудахеру. Вечно опухший от постоянных пьянок Штаудахер бегло просматривал статьи, потом, отводя от них глаза, говорил мне осипшим голосом:

— Да, вы правы, видимо, за всеми газетами не уследишь. Ведь мы этих провинциальных газет не читаем.

Так мы сквитались с ним.

На очередной пресс-конференции Штаудахер, так давно не вызывавший меня к себе, вдруг начал любезно разговаривать и даже интересовался тем, не испытываю ли я в своей работе каких-либо затруднений. Было ясно, что немцы не случайно заигрывают так со мной. Спустя несколько дней геббельсовский информатор Лекренье, провожая меня с пресс-конференции по Унтер ден Линден до нашего посольства, спрашивал:

— Считаете ли вы возможным приезд делегации из Кремля в Берлин?

Я отвечал, что не располагаю никакими сведениями.

9 ноября 1940 г. пресс-конференция в министерстве иностранных дел была посвящена слухам о предстоящем прибытии советской правительственной делегации в Берлин во главе с министром иностранных дел СССР В. М. Молотовым, хотя никаких официальных сообщений на этот счет еще не было. Безусловно, чиновники министерств уже информировали некоторых журналистов об этом событии. На пресс-конференции Шмидт в наигранно веселом тоне сообщил, что вечером в клубе журналистов будет зачитано важное сообщение.

После конференции один из референтов отдела прессы передал мне просьбу Шмидта зайти к нему. Кабинет начальника отдела прессы был расположен в первом этаже здания министерства. В коридорах толпились иностранные журналисты. Среди них я видел американцев Хасса, Лохнера, шведов Сванстрема и Пиля, которые при важных политических ситуациях предпочитали всегда держаться ближе к первоисточнику. Белокурая девушка-секретарь провела меня в кабинет начальника отдела. Когда я вошел, Шмидт начал с ходу:

— Сегодня вечером будет опубликовано сообщение о выезде в Берлин советского министра иностранных дел. Вы, наверное, уже к этому подготовлены?

После моего утвердительного ответа Шмидт сказал несколько общих фраз о возможностях развития советско-германской дружбы и подчеркнул, что немцы рады видеть в Берлине советских официальных лиц. Он предложил мне через час зайти к Штаудахеру, чтобы узнать подробно, как будет отмечен в Берлине приезд советской делегации.

При выходе от Шмидта мне пришлось выдержать атаку иностранных коллег, ожидавших подтверждения слухов об отъезде из Москвы в Берлин советской делегации.

В оставшееся до визита к Штаудахеру время я прогуливался по центру города. В Берлине уже чувствовалась подготовка городских властей к предстоящему визиту. В связи с включением в производство всех трудоспособных немцев за Берлином в последнее время ухаживали плохо. Поэтому сейчас на уборку были брошены польские военнопленные, которые очищали запущенные улицы от накопившейся грязи и мусора, осыпавшуюся с деревьев листву аккуратно складывали в кучи близ тротуаров. В свежевымытых витринах магазинов появились новые рекламы и экспонаты товаров, уже давно вышедших из употребления. Город становился необычно оживленным: появилось большое количество легковых автомобилей, снующих взад и вперед, у зданий иностранных миссий образовывались стоянки автотранспорта. У входов в метро и на трамвайных остановках немцы оживленно беседовали и, как я понял, ждали «зондермельдунген» — важного сообщения по радио.

В назначенное время я входил в здание МИД. Путь по длинным коридорам указывал мне «проводник» — мальчик в форме «гитлерюгенд». Штаудахер сидел в маленькой пропитанной дымом комнатушке.

— Ну, как поживаете, садитесь. Хотите сигару? — выходя суетливо из-за стола, сказал он и сразу же начал рассказывать о том, как будет отмечен в Берлине приезд советской делегации: завтра все газеты широко опубликуют официальное сообщение об отъезде делегации из Москвы; передовые статьи будут посвящены дружественным советско-германским отношениям; предполагается выпуск экстренных номеров газет; ряд официальных зданий украсят германскими и советскими государственными флагами; советский министр и сопровождающие его лица будут торжественно встречены на вокзале и размещены во дворце «Бельвью».

Вечером в клубе журналистов на Фазаненштрассе собрались многочисленные представители иностранной прессы. Было сообщено, что в 10 часов в клуб прибудет Шмидт. В ожидании этого журналисты толпились в маленькой столовой и были рады тому, что здесь имелось в достаточном количестве пиво. Представитель министерства иностранных дел довел до сведения всех журналистов официальное указание, запрещающее до 10 часов вечера передавать по телефону из клуба какую бы то ни было информацию. Вскоре прибыл Шмидт. Он зачитал официальное сообщение о прибытии в Германию в ближайшее время советской правительственной делегации по приглашению германских властей, для того чтобы «в рамках дружественных отношений, существующих между обеими странами, путем возобновления личного контакта продолжить и углубить текущий обмен мнениями».

Как только была закончена последняя фраза, все журналисты сорвались с мест и бросились к телефонам, некоторые из них сразу же покинули клуб.

После этого вечера разговоры о предстоящем прибытии в Германию советской делегации вступили в свою новую стадию. Все политические круги Берлина стремительно начали доискиваться до сути этого визита. Это сделать было не так легко. Гитлеровские власти не давали никаких официальных комментариев, как бы сознательно оставляя каждому возможность по-своему оценивать смысл и значение этого события. По неофициальным же каналам ими инспирировались самые невероятные измышления с целью ввести в заблуждение мировое мнение о характере предстоящих советско-германских переговоров.

Если суммировать все те слухи, которые распространились в германской столице в этой связи, — они касались буквально всех проблем, которые может себе представить пылкий ум и безудержная фантазия человека. Говорили, например, что Советский Союз обсудит с Германией положение на Балканах, что СССР желает добиться прочной позиции на Ближнем и Среднем Востоке— проложить путь через Иран и Афганистан в Индию. Утверждали, что Россия желает получить Дарданеллы для свободного выхода в Средиземное море. Более скептически настроенные журналисты высказывали мнение, что эта встреча не выходит за рамки протокольного визита, речь будет идти лишь о подписанных советско-германских соглашениях в связи с якобы неблагоприятным ходом выполнения торговых обязательств. Некоторые же, наоборот, заявляли, что СССР желает присоединиться к «пакту трех». Выходивший в Берлине бюллетень Юнайтед Пресс писал, что предстоящие берлинские переговоры явятся прелюдией к конференции четырех держав — СССР, Германии, Японии и Италии.

11 ноября 1940 г. поздно вечером стало известно, что советская правительственная делегация в сопровождении германского посла в Москве Шуленбурга прибыла на германскую границу.

Германские власти старательно давали всюду понять, что визит советского министра имеет чрезвычайно важный характер. Официальные немецкие представители возмущались, если кто-либо из иностранцев намекал на протокольный характер визита. Всерьез же об этом никто и не думал. Не такое время, говорили в дипломатических кругах и среди журналистов, чтобы русские позволили себе ехать в Германию для изъявления протокольных любезностей.

Немцы подчеркивали, что поездка советской делегации связана только с интересами Германии, а не какой-либо другой державы. Им особенно не нравилось, если кто-нибудь из журналистов примешивал к этому визиту Италию. Когда на пресс-конференции 11 ноября один из журналистов спросил Шмидта, не примет ли участия в предстоящих переговорах Италия, последний грубо ответил:

«Постановка этого вопроса неуместна, так как, если потребуется, германское правительство найдет пути и средства для соответствующей информации итальянского правительства».

Утренние берлинские газеты 12 ноября, в день приезда советской делегации, были раскуплены нарасхват. В бюро ТАСС непрерывно звонил телефон—иностранные коллеги то и дело справлялись: на какой вокзал прибудет делегация, ее поименный список, кто будет встречать, сколько дней пробудет в Берлине, какие запланированы мероприятия в посольстве, можно ли рассчитывать на пригласительный билет и т. д.

Поезд с делегацией прибывал на Ангальтский вокзал. Нам нужно было попасть туда по крайней мере за час до приезда делегации, чтобы организовать трансляцию встречи непосредственно в Москву. Все прилегающие к вокзалу улицы были забиты берлинцами, которых оттесняли полиция, отряды СС и СА на узкие тротуары. От Курфюрстенштрассе я проехал четыре остановки в метро и еле выбрался из переполненного вагона недалеко от Ангальтского вокзала, у которого уже был выстроен почетный караул из воинских германских частей. Свободное пространство, образовавшееся между строем караула и вокзалом, контролировалось конной полицией. Около подъезда стояла вереница автомобилей. Над центральной частью вокзала развевался наш советский красный флаг.

Полицейский, заметив, что я направляюсь к главному входу, торопливо остановил меня. Внимательно проверив корреспондентский билет, полицейский молодцевато откозырял, не скрывая улыбки.

Двери на вокзал были открыты, и в глубине можно было видеть сверкающие огнями «юпитеры». На перроне уже суетились представители иностранной прессы с карандашами и блокнотами в руках. Вдоль платформы, у которой должен был остановиться поезд, постепенно выстраивались представители германского правительства. Их прибытие вызывало среди журналистов волну движений: щелкали «лейки» и «контаксы». Среди немецких официальных лиц можно было видеть министров, генералов. К ним примыкали представители иностранных миссий в Берлине—японцы, итальянцы, испанцы и др. Затем тянулась шеренга работников советского посольства и торгпредства, а далее — чиновники германских министерств.

За пять минут до прихода поезда на вокзал прибыл Риббентроп в сопровождении генерал-фельдмаршала Кейтеля. Через несколько минут вокзал дрогнул от барабанной дроби, показался поезд. Нашу делегацию приветствовал Риббентроп, который затем, как это полагается по протоколу, представил главе советской делегации видных деятелей германского правительства, дипломатов. Под сводами вокзала непривычно зазвучала мелодия «Интернационала».

В какой-то посольской машине мы медленно двигались в общем потоке автомобилей по Вильгельмштрассе. Везде господствовал порядок. Как мне рассказывали, немецкие власти заранее запретили населению проявлять в какой-либо форме дружественные чувства в отношении СССР, хотя берлинцы вряд ли нуждались в таком предупреждении, зная, как дорого могло бы им обойтись такое поведение. Между толпами населения, как тараканы в тесте, повсюду торчали полицейские и переодетые в гражданскую форму гестаповцы. Все окна домов на улицах, по которым мы проезжали, были закрыты, только на отдельных балконах зданий, принадлежащих, видимо, партийным или государственным деятелям, появлялись люди, которые вели себя сугубо индифферентно ко всему происходящему. Советские флаги виднелись на здании нашего посольства, над гостиницей «Адлон», где остановились некоторые сопровождавшие министра СССР лица, и над дворцом «Бельвью».

Еще за несколько дней до визита я уже посетил дворец, изучил расположение комнат, определил место своей работы, проверил связь по телефону из дворца непосредственно с Москвой.

Начались дни, полные напряжения и ожиданий. С момента прибытия делегации в Берлин, казалось, никто больше ни о чем другом не думал, кроме как о вопросах, связанных с этим визитом. Быстрота начала переговоров казалась всем необычной. Уже в полдень 12 ноября советский министр нанес официальный визит Риббентропу, а затем его принял Гитлер. 13 ноября состоялись визиты к рейхсмаршалу Герингу и заместителю Гитлера Гессу. А во второй половине дня в канцелярии Гитлера снова состоялась встреча с Гитлером.

13 ноября на пресс-конференции было сообщено о том, что вечером Риббентроп дает обед в отеле «Кайзерхоф» в честь советской делегации. Мысли всех журналистов перенеслись в этот отель. Они надеялись получить там какие-либо сведения о ведущихся переговорах.

За час до назначенного времени «Кайзерхоф» был полон гостей. Здесь уже находились министры, генералы, немецкие дипломаты, представители иностранных посольств и прессы. Вскоре появились Риббентроп, Тодт, Лей и другие видные германские деятели, затем прибыли советские представители. После некоторых протокольных формальностей гостей пригласили в гостиный зал. Места были распределены заранее. Вдоль стены тянулся огромный стол, а к нему в форме буквы «Ш» примыкал ряд других столов. За главным столом у окон, завешанных темно-синими бархатными шторами, заняли места советский и германский министры иностранных дел, рядом с Риббентропом сидел Тодт, затем Лей, Дитрих и др. Моим соседом по столу оказался комендант обороны Берлина генерал Хазе[29].

Риббентроп сидел молча, поджав губы. Он отщипывал от лежавшего перед ним на тарелке хлеба мелкие кусочки и бросал их в рот. Лицо его ничего не выражало. Казалось, он действительно воображал себя «сверхчеловеком».

Рассказывали, что Риббентроп пользовался покровительством Гитлера и завоевал его расположение не только своей послушностью воле «фюрера», но и, не в последнюю очередь, своим кошельком. В юношеские годы Риббентроп разъезжал по различным странам в качестве коммивояжера с чемоданчиком в руках, набитым рекламами коньячно-винных немецких и французских фирм. Но уже к 1920 году ему удалось накопить средства и самому стать хозяином двух фирм, что и помогло ему в 1930 году проторить путь к Гитлеру.

В делах внешней политики Германии Риббентроп играл видную роль. После прихода фашизма к власти руководство внешнеполитическими делами постепенно переходило в руки самых оголтелых нацистов — ставленников гестапо и самого «фюрера». С дипломатией в ее прежнем понимании было покончено. Началось это с чистки старого аппарата министерства иностранных дел. Многие видные дипломаты, которым нацисты не доверяли, вынуждены были покинуть свои посты. Назначенный министром Риббентроп уже заранее договорился с Гитлером о том, чтобы на дипломатическую службу были подобраны кадры из СА и СС. Таким образом, усилиями Риббентропа немецкая дипломатия была поставлена на службу разбойничьим целям германского империализма. При ее помощи проводились подрывные действия в отношении других государств, устраивались заговоры, готовились захватнические походы. Риббентроп руководил всем этим с присущим ему ледяным спокойствием.

На этом приеме зловещая холодность Риббентропа передалась всему залу, создавая настроение всеобщей скованности. Спустя несколько минут после начала трапезы он поднялся с бокалом вина в руках. В его кратком тосте говорилось об успешно развивающихся советско-германских отношениях, о том, что эти отношения «вызваны исторической необходимостью». Сотрудничество обеих стран, по его словам, приносит обоюдную пользу, и поэтому он надеется, что эти отношения будут углубляться и дальше на страх врагам обоих государств.

Молотов произнес ответный краткий тост.

Холодная атмосфера приема так и не изменилась до конца вечера, хотя на следующий день немецкие газеты подчеркивали «теплую» и даже «дружественную» обстановку приема.

14 ноября советская делегация давала ответный обед.

Огромный приемный зал на втором этаже посольства был залит ярким светом гигантских люстр, свисавших над богато сервированными столами. Взад и вперед сновали официанты из берлинских ресторанов.

Из немецких лидеров первым появился Геринг, который, казалось, с большими усилиями тащил свой объемистый живот. Одет он был, как ему было свойственно, нарядно, крикливо. В его руках искрился перламутром и драгоценными камнями расцвеченный маршальский жезл, с которым он нигде в торжественной обстановке не расставался.

Герман Геринг всегда принимал величественную позу. Он имел на это основание, так как был близким другом «фюрера», вторым лицом в нацистской политической иерархии и являлся хозяином крупнейших промышленных предприятий Германии, владельцем целого треста «Имперские заводы Германа Геринга» по добыче и использованию германской руды. Гитлер доверил ему создание германского военно-воздушного флота, присвоив звание рейхсмаршала. Как влиятельному лицу в среде промышленно-финансовой олигархии Герингу были поручены разработка и проведение «четырехлетнего плана» развития экономики Германии, нацеленной на войну. Он располагал огромным личным капиталом, скупал особняки и имения.

Когда приемные комнаты посольства уже были так переполнены, что трудно было передвигаться, открылись двери в большой зал и гости направились к обеденным столам. Через несколько минут, после того как гости уселись, министр иностранных дел СССР начал тост. Пока переводили речь на немецкий язык, я вышел из-за стола и быстро связался с Москвой, продиктовав сообщение о приеме в посольстве и передав содержание имевшейся у меня на руках речи, сообщил о том, что ожидается ответная речь Риббентропа. Но этой речи мы так и не услышали и вот почему.

Берлин часто подвергался налетам английской авиации, хотя они и не причиняли серьезного ущерба городу. В налетах обычно участвовало небольшое число самолетов, и только некоторым из них удавалось проникнуть в центр города и сбросить несколько зажигалок и небольших фугасных бомб. Такие бомбы были в разное время сброшены англичанами у Потсдамского вокзала, в Тиргартене, на площади Виттенберга. Спустя несколько часов после таких бомбежек в результате оперативно принятых немцами мер все повреждения быстро устранялись.

Иностранных корреспондентов часто вывозили на места бомбежек, для того чтобы доказать лживость информации из Лондона, обычно преувеличивавшей результаты налетов на германскую столицу. Несмотря на немецкие опровержения, англичане продолжали упорно твердить о том, что их авиация бомбит военные объекты города.

Однако ночные тревоги начинали все более изматывать берлинцев и бесили Геринга, который в свое время принес клятву не допустить в город ни одного чужого самолета.

В дни пребывания в Берлине советской делегации распространялись слухи о том, что англичане собираются преподнести «сюрприз» москвичам, продемонстрировав перед ними свое «искусство в воздухе». Налета ждали уже в первый вечер визита, но, к удивлению всех, тревоги не было.

В описываемый мной вечер в момент, когда Риббентроп поднялся и, взяв бокал с шампанским, хотел было уже произнести «Уважаемые дамы и господа», как вдруг раздались знакомые берлинцам тревожные звуки сигнала противовоздушной обороны, извещавшие о том, что вражеские самолеты приближаются к Берлину. Риббентроп молча опустил бокал, так и не сказав ни слова. Все гости поспешно, но без всякой суеты вышли из-за столов и направились к выходу.

Была удивительно светлая лунная ночь. От здания посольства с шумом отходили автомобили. Многие пешком торопились добраться до ближайшего убежища в «Адлоне».

В чьей-то машине я прибыл в «Бельвью». Где-то на окраине города вспыхнули прожекторы, обшаривая небо. На ступеньках подъезда дворца стояли сотрудники МИД СССР, прибывшие с министром из Москвы. Для них налет авиации на город был еще новым явлением. Вот что-то засверкало в небе и повисло в воздухе. Это была сброшена самолетом осветительная ракета. Вдали раздались отдаленные глухие выстрелы. Немецкая охрана попросила нас спуститься в подвал здания, представлявший собой маленькое кафе. Через несколько минут послышался сигнал «отбой».

Все разошлись на отдых. Я решил не уходить домой и терпеливо ожидал новостей. В Москву мне, однако, не о чем было сообщать. Но вот меня вызвали из бюро ТАСС на Клюкштрассе и сообщили, что германское информбюро только что передало сообщение о состоявшейся в момент воздушной тревоги заключительной беседе между главой советской делегации и Риббентропом. Я записал дословный текст этого сообщения и ознакомил с ним членов делегации. Все они были удивлены и возмущены тем, что немцы односторонне дали в печати сообщение об указанной встрече.

Утром 14 ноября было опубликовано краткое официальное коммюнике о советско-германских переговорах. В нем лишь говорилось, что во время пребывания советской делегации в Берлине происходил обмен мнениями и что он протекал «в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию».

В этот же день в 11 часов поезд с советской делегацией выехал из Берлина.

Так закончился визит, к которому было привлечено большое внимание. Отсутствие конкретного коммюнике о советско-германских переговорах давало повод иностранным политикам делать самые разнообразные спекулятивные выводы об отношениях между Берлином и Москвой. В основном все многообразие слухов и толков, распространяемых в Берлине в этой связи, сводилось к следующему.

Гитлер якобы пытался убедить русских в том, что с Англией в военном отношении все покончено, ее империя развалилась и что наступило время договориться о перераспределении сфер интересов в Центральной Европе и в Африке. Что касается Европы, то Гитлер и Риббентроп дали понять, что в этом районе уже нет никаких проблем, так называемая «новая Европа» формируется по германским планам. Другое дело — освобождающиеся колонии Англии. Здесь Германии и Советскому Союзу есть о чем поговорить. Как передавали тогда некоторые «осведомленные лица», якобы к удивлению и раздражению Гитлера, эти нарисованные им и его министром перспективы раздела английского наследства не действовали на Москву. Сообщали даже, что во время одной из риббентроповских сентенций о фактическом крахе Британской империи со стороны русских было не без сарказма замечено, что если с Англией уже все покончено, то зачем переговоры вести не в самой имперской канцелярии, а в бункере и слушать, как падают английские бомбы на Унтер дер Линден?

По сообщениям тех же кругов, русские не давали себя увлечь рассказами о перспективах в Африке и Азии, а стремились выяснить, что собирается Гитлер далее делать в Европе. Они интересовались взглядами Германии на черноморские проливы, позицией гитлеровцев в отношении Румынии, Болгарии, Югославии. Русские, как рассказывали, требовали объяснения, зачем германская «миссия» находится в Румынии, с какой целью немецкие войска посланы в Финляндию. Почему все это делается без консультации с Советским Союзом, как того требует советско-германский договор? Все эти вопросы приводили Гитлера в бешенство, но, опасаясь открытого разрыва, он пытался оправдываться, а затем якобы пошел на такой шаг, который, по его мнению, должен был сломить упрямство Москвы и убедить «подозрительных русских» в его добрых к ним намерениях: Гитлер предложил Советскому Союзу присоединиться к «пакту трех». Но русские, к страшному удивлению Гитлера, не пошли и на это, настаивая на урегулировании возникших проблем на юге и севере Европы.

Через такого рода нагромождения инспираций и дезинформации в отношении переговоров все же пробивалась одна трезвая мысль о том, что правительство СССР, обеспокоенное дальнейшими планами немецкой агрессии в Европе, пыталось сдержать Гитлера, давая ему понять, что в вопросах защиты интересов народов Европы и безопасности СССР не может быть никакого компромисса.

Вот почему большая часть иностранцев, находящихся в это время в Берлине, делала вывод, что после только что закончившихся переговоров Гитлер, убедившись в том, что с Москвой ему не удастся разыграть «новый Мюнхен», пойдет на обострение отношений с СССР[30].

— Ну что же, — говорил мне с известным оттенком иронии один американский коллега, — будем считать, что период «потепления» в отношениях между Москвой и Берлином окончился. Русским не удалось удержать немцев от новых агрессивных планов в сторону Юго-Восточной и Северной Европы. Гитлер, в свою очередь, не смог склонить русских на какое-либо соглашение с ним в этих вопросах. Для него теперь ясно, что СССР стоит на его пути к новым завоеваниям, но он не откажется от своих намерений. Поэтому надо ожидать еще большего обострения международной обстановки.

Факты свидетельствовали именно о таком развитии дела. Гитлер в это время уже наводил «новый порядок» на большей части западноевропейской территории, прибрав к своим рукам весь экономический и военный потенциал оккупированных стран. Отмобилизованная, прекрасно вооруженная германская армия, получившая опыт на полях сражений, находилась в боевой готовности, наводя страх на англичан, которые все еще продолжали засылать к Гитлеру самых разнообразных «посредников», не оставляя надежду отвести германскую угрозу от островов. Но Гитлер давал им понять, что условием его примирения является передел английских колоний и полный отказ Англии от влияния на европейские дела.

В такой обстановке германской пропаганде требовалось замазывать любые трещины в советско-германских отношениях, так как сведения о конфликте с Москвой могли ослабить позиции Гитлера в торге с Англией.

В германских газетах развернулась широкая популяризация «исторического значения» берлинских переговоров. Гитлеровцы как бы спешили извлечь из них для себя выгоды. Они заметно стремились использовать их для усиления давления на Англию. 17 ноября 1940 г. газета «Дас рейх» широковещательно писала:

«Переговоры в Берлине показали всему миру, что сферы интересов Германии, Италии, Японии и Советского Союза согласованы».

Под прикрытием общих фраз о «согласованности сфер интересов» началась германская психическая атака Балкан, грубый нажим на страны, еще не присоединившиеся к Германии. 20 ноября газета «Фёлькишер беобахтер» выступила с открытыми угрозами по адресу стран, «не понимающих и саботирующих создание нового порядка».

«Каждый народ, — писала газета, — должен при этом понять, что Германия и Италия не потерпят непонимания обстановки, не говоря уже о злонамеренном стремлении саботировать их созидательную работу. Кто сейчас рассматривает себя как скрытого пособника Англии, тот лишает себя права на участие в делах новой Европы». И далее:

«Советский Союз также является руководящей державой своего рода. Он принципиально подтверждает этот новый порядок и ожидает от него для себя выгод, как уже показало заключительное коммюнике по поводу недавнего визита».

Так, прикрываясь берлинскими переговорами, немцы стремились осуществить свои агрессивные цели, и в первую очередь включить в свой блок юго-восточные страны Европы. Берлин становится центром самой оживленной дипломатической деятельности. 21 ноября было официально объявлено о присоединении Венгрии и Румынии к «пакту трех держав». В канцелярии Гитлера мне в числе других иностранных журналистов довелось присутствовать на торжественном оформлении этого «пакта» с Румынией. Маленький щупленький маршал Антонеску в окружении Риббентропа, Чиано, японского посла Осима зачитал «декларацию румынского правительства» о его желании присоединиться к державам «оси». А 24 ноября в той же самой канцелярии Гитлера дряхлый, полуслепой Тука — премьер-министр Словакии — объявил о желании Словакии также стать партнером держав «оси».

После отъезда министра иностранных дел СССР из Берлина на протяжении всего нескольких недель здесь перебывали кроме отмеченных лиц Серрано Суньер, царь Борис, состоялись свидания Гитлера с Петэном, Лавалем, Франко.

Становилось ясно, что гитлеровское правительство, не теряя времени, начинает собирать вокруг себя все силы, готовясь к большой коалиционной войне. Оно торопилось с осуществлением этих планов, так как понимало, что каждый сделанный им агрессивный шаг будет осужден Москвой и что время работает не на немцев.

В Берлине в это время в самых различных кругах населения начали распространяться слухи о том, что Германия ведет подготовку войны против Советского Союза. Поводом к этому служили различные мероприятия гитлеровских властей у границ нашей страны.

Германские власти с большим шумом провели массовое переселение жителей немецкой национальности из Прибалтики, Западной Украины, Белоруссии, из Северной Буковины[31]. Вся эта кампания была организована в атмосфере антисоветской пропаганды. Газеты красочно описывали «бегство» населения из этих областей и ликование переселенцев по поводу их возвращения на родину. Публиковались снимки, рисующие торжественные встречи «беженцев» на немецкой земле, «героизм» населения, которое, несмотря на холода, стремилось добраться до Германии.

Внимание наше привлекала также обстановка в так называемом польском генерал-губернаторстве. Даже на основании сообщений прессы было видно, что немцы здесь начали открыто вести подготовку к войне. Генерал-губернатор Франк предпринял инспекционную поездку вдоль советских границ ниже Перемышля, о чем крикливо извещала германская пресса. Издаваемая немцами «Варшауер цайтунг» опубликовала в связи с этим антисоветскую статью, в которой ее корреспондент, сопровождавший Франка, описывал в мрачных красках положение «по ту сторону границы». В германской прессе появились сообщения о введении затемнения в восточных городах Германии, о запрещении поездок гражданского населения по железным дорогам в Восточную Пруссию без особых разрешений. В связи с этим широко распространились слухи о переброске германских войск с Балкан на восточные границы и о тайном посещении Гитлером Данцига. Каждую ночь через Берлин проходили поезда с воинскими эшелонами в направлении на Кенигсберг и Варшаву.

Многие факты свидетельствовали о том, что гитлеровцы стремятся укрепить также свои позиции на юго-востоке страны. Большая роль отводилась немцами хортистской Венгрии. Газета «Берлинер бёрзен цайтунг» опубликовала статью под заголовком «Германо-венгерское братство по оружию». В статье прямо подчеркивалось, что это «братство» создано в борьбе против России, против Советского Союза. Газета приводила следующие примеры этой борьбы: «В 1918 году германские и австро-венгерские войска из военно-политических и экономических соображений оккупировали Украину и Южную Россию и выдержали ряд совместно проведенных кровавых боев с большевиками». В заключение газета писала: «Венгрия и ее вооруженные силы, созданные заново с помощью держав оси, готовы, так же как и во время первой мировой войны, выступить с оружием в руках на стороне своих союзников».

Появление этой статьи в «Берлинер бёрзен цайтунг»— газете, финансируемой германскими промышленными кругами, в которой сотрудничали заправилы внешней германской политики, — не было случайным явлением. Когда я поинтересовался у сотрудника германского министерства иностранных дел, чем вызвана эта статья, то он беззастенчиво заявил, что, по его мнению, «она является ответом на поведение Советского Союза в болгарском и югославском вопросах».

В этот период заметно меняется тон немецких газет в отношении СССР. Введенную Геббельсом систему антисоветской «мундпропаганды» начинает заменять открытая пропаганда с прямыми выпадами против Советского Союза. В газете «Дойче альгемайне цайтунг» каждую субботу начали публиковаться подстрекательские передовые статьи главного редактора Карла Силекса[32]. Другие газеты не отставали в этом.

Появились статьи, которые давали понять, на какие силы собирается опереться Германия в войне против СССР. В прессе рекламировались статьи норвежского реакционного ученого Свена Гедина, который рекомендовал Германии решительнее браться за руководство всеми северными народами: в этом деле она может целиком положиться на Норвегию и Финляндию.

Но гитлеровцы и без подсказок Гедина знали, что Норвегия у них в кармане и что Финляндия в войне против СССР будет на их стороне. К этому времени они уже достаточно сумели опутать правящую верхушку Финляндии, которая и сама была не против снова поиграть с огнем.

После окончания «зимней войны» финны начали усиленно восстанавливать контакты с гитлеровскими властями, которые старались убедить их в том, что только с помощью германской армии они могут вернуть потерянное. Такие переговоры немцы вели в Берлине с «частными» финскими лицами и через посольские каналы. С финской стороны давали понять немцам, что они по-прежнему остаются их «братьями по оружию». Доказательства этого не заставили себя долго ждать. Летом 1940 года, несмотря на протест Англии, правительство Финляндии согласилось передать Германии 60% никеля, добываемого в Петсамо, в результате чего германская военная промышленность становилась независимой в потреблении никеля.

В политических кругах Берлина усиленно распространялись слухи о том, что с финской стороны добиваются встречи с Гитлером или Риббентропом. Но в это время гитлеровцы не могли еще открыто идти так далеко в своих отношениях с Финляндией, чтобы не вызвать преждевременно подозрений в Советском Союзе. Поэтому связи с Финляндией укреплялись под видом безобидных мероприятий.

В августе 1940 года в Хельсинки были проведены спортивные шведско-финские соревнования. Финляндский спортивный союз пригласил на эти соревнования германское руководство спортом, в состав которого были включены представители германского вермахта. В сентябре этого же года в Хельсинки состоялись спортивные соревнования между Германией, Швецией и Финляндией. Немцы произвели первую проверку поведения финнов по отношению к ним и остались довольными тем, как их там приняли. В журналистскую среду проникли сообщения и о том, что близкий к Герингу делец, некий Вельтиенс, побывал в Хельсинки и по поручению Геринга вел переговоры о продаже финнам немецкого оружия, а также оружия из складов, захваченных в Голландии и Бельгии. В августе в Берлин прибыла торговая делегация во главе с фон Фиандтом[33], который вместе с финским посланником Кивимяки вел переговоры с Риббентропом по вопросу о поставках оружия Финляндии.

С каждым днем все более становилось ясным, что Финляндия в своих военных планах делает открытую ставку на Германию. Немецкий посланник в Финляндии Випперт фон Блюхер, поддерживавший тесные связи с Маннергеймом, Таннером, Эркко и другими финскими сторонниками войны против СССР, то и дело появлялся в это время в Берлине. Видя податливость финнов, немцы официально поставили перед ними вопрос о том, чтобы им была разрешена транспортировка оружия в Северную Норвегию через финскую территорию. Воспользовавшись согласием финнов, немецкие военные транспорты прибыли в сентябре в город Вазу. Грузы были отправлены по назначению в Норвегию, но солдаты, сопровождавшие транспорт, остались на территории Финляндии.

Так началось официальное военное сотрудничество финских и немецких властей против СССР, хотя это и делалось под видом антианглийских мероприятий. Германия после создания военного плацдарма на южной границе Советского Союза — в Румынии — стремилась создать военную базу у северных границ СССР. В марте 1941 года появились сведения о достигнутой договоренности между Берлином и Хельсинки по вопросу создания в войсках СС финского батальона наподобие датского, норвежского, голландского, которые уже имелись к этому времени в этих частях. В Финляндии был создан специальный комитет по вербовке добровольцев. Немецких военных стало прибывать в Финляндию в таком количестве, что не было уже смысла скрывать их назначение. Они в спешном порядке строили дороги и мосты в восточном направлении, сооружали новую «линию Маннергейма» с учетом новейших достижений военной техники. В начале мая 1941 года в Финляндии была начата мобилизация. В это время в Финляндии, как говорили многие политики, уже больше полагались на Гитлера, чем на свой разум.

Гитлеровцы старались осуществить свои агрессивные планы и на Балканах как ступень для будущего похода против Советского Союза. Маскируясь дружбой с СССР, гитлеровцы ставили своей задачей захватить и подчинить Югославию. Однако они прекрасно знали о сильных антигерманских настроениях в Югославии, знали, что в случае насильственных мероприятий югославский народ нельзя будет заставить капитулировать перед Германией и что его трудно будет добровольно подвести к «тройственному пакту». В этом их убеждали антигерманские настроения югославских кругов в Берлине. Помнится мне одна сцена, разыгравшаяся между болгарским и югославским пресс-атташе.

В ресторане «Эспланада» происходило собрание журналистов. Я оказался за столом вместе с югославским пресс-атташе и пронацистски настроенным болгарином. Разговор зашел о немецкой политике в отношении Балканских стран и о поведении последних в случае, если немцы насильственно попытаются вторгнуться в пределы этих стран.

Пресс-атташе посольства монархической Болгарии заявил:

— Если немцы вторгнутся в пределы Болгарии, болгары не будут оказывать сопротивление. Да, я уверен, — сказал он, обращаясь к югославу, — что и в Югославии будут приветствовать немецкие войска.

Югослав резко ответил на это:

— Да, мы будем немцев встречать, но только пулеметами!

Перед немцами встал также вопрос, как будет себя вести население Болгарии в случае немецких требований присоединиться к «пакту трех». Гитлеровцы не могли сбросить со счета дружественные настроения болгарского народа к русским. Газета «Фёлькишер беобахтер» как-то писала: «Болгария экономически более тесно связана с Германией, но душа болгарского народа принадлежит России».

Но гитлеровцы как раз рассчитывали на свои связи с теми болгарами, у которых не было этой «души», а именно с царем Борисом и его министрами, такими как Филов, Попов и др. Царя Бориса немцы неоднократно приглашали в Берлин и обхаживали его. К этому времени распространились слухи о том, что Болгария намеревается присоединиться к «пакту трех», что Гитлер где-то на юге Германии тайно встретился с царем Борисом, чтобы не вызвать резкой реакции у болгарского населения и со стороны СССР.

Из болгарского посольства с одобрения немцев усиленно начинают распространяться сообщения о том, что между Германией и СССР распределены сферы влияния в Европе и что Советский Союз одобрит вступление Болгарии в «тройственный блок». Но у правящей монархической болгарской верхушки не было уверенности именно в таком поведении СССР. Болгарские дипломаты в Берлине были сторонниками того, чтобы связать судьбу Болгарии с гитлеровскими авантюрными планами, но, зная, что совершают преступление перед собственным народом, они испытывали некоторую робость перед мыслью, как бы эта их политика не вызвала открытой реакции со стороны Советского Союза. Они все еще пытались, как я в этом убедился, скрыть свое раболепие перед Германией.

В марте 1941 года немцы организовали ярмарку в Лейпциге. Был там и наш павильон. На открытие были приглашены торговые представители ряда стран, в том числе и представители СССР. В это время в Берлин прибыли писатель Евгений Петров и корреспонденты ряда советских газет. 1 марта мы все отправились в Лейпциг. Жизнь в городе со времени моего последнего посещения полгода назад существенно изменилась в худшую сторону. Продовольственные магазины стояли пустыми, даже очередей не было, так как хозяева магазинов заранее известили жителей о том, что в этот день не ожидается привоза продовольствия. На улицах не было, как прежде, лотков с сосисками. Мы попробовали зайти в ресторан, чтобы перекусить, но были разочарованы, когда нам заявили, что мясных блюд нет. Мои товарищи оказались в затруднительном положении и в том отношении, что нигде нельзя было достать папирос.

Мы с удовольствием бродили по кварталам, в которых жили немецкие литейщики и типографские рабочие, прославившие германский рабочий класс своим героизмом в 1918—1919 годах. Внимание моих спутников привлекло громадное темно-серое здание, построенное на возвышенности. Выглядело оно как замок. Это было здание министерства юстиции, в котором в 1933 году разгорелся исторический поединок бесстрашного Георгия Димитрова со сворой фашистских главарей, готовившихся растерзать героя-коммуниста.

Мы посетили в окрестности города памятник «Битва народов» — колоссальную серую глыбу в форме усеченного конуса, построенную на месте битвы союзных войск с наполеоновскими войсками в 1813 году. Около 15 тыс. русских солдат полегло здесь. В память о них вблизи места боев построена православная церковь, превращенная предприимчивым русским попом в музей, за посещение которого он взимал плату.

2 марта в роскошном зале Лейпцигской филармонии, где торжественное открытие ярмарки началось с исполнения произведений Чайковского и Моцарта, Геббельс выступил с большой речью, в которой развивал идею европейского экономического сотрудничества, выражающего «дух новых отношений стран, составляющих объединенную Европу».

Городские власти Лейпцига организовали вечер для представителей иностранной прессы. Я прибыл на этот вечер вместе с москвичами. В этот день повсюду распространились слухи о том, что германские войска вступили в Болгарию, хотя официальных подтверждений не было. Однако все интересовались вопросом: как будет на это реагировать СССР? И больше всего старались получить ответ на этот вопрос представители болгарской прессы, специально прибывшие на ярмарку. Среди них были редактор газеты «Слово», а также корреспонденты Болгарского агентства. Они уселись с нами за одним столом и разговор вели в одном направлении: что скажет Советский Союз в ответ на решение Болгарии присоединиться к «пакту трех»? Сами они много говорили о якобы согласованных действиях болгарского правительства с Москвой. На вечере с речью о задачах журналистов в условиях «новой Европы» выступил Карл Бёмер. За ним — депутат болгарского Народного собрания Шишков. Свою речь он начал с заявления о том, что открытие ярмарки совпало с таким «историческим событием», как присоединение Болгарии к «пакту трех держав». Речь он закончил словами: «Новая Европа под руководством Гитлера будет и дальше укреплять свое континентальное хозяйство и сотрудничество между странами».

Во время речей наши болгарские соседи чувствовали себя неудобно, особенно в момент, когда в зале из рядов немцев раздавались аплодисменты при упоминании имени Гитлера. Обстановка требовала, чтобы и они приняли участие в проявлении своих чувств по отношению к «фюреру». Они смотрели на нас и ждали, будем ли мы аплодировать. Но видя, что мы совершенно равнодушно относимся к речам, они стали аплодировать буквально под столом. Их поведение Евгений Петров назвал «мелким блудом».

После официальной части вечера к нашему столу подошел Шишков и начал высказывать свое мнение о значении присоединения Болгарии к «пакту трех» и о позиции Советского Союза. Вел он себя при этом нагло. «Присоединение Болгарии, — безапелляционно заявлял он,—произошло с ведома и согласия СССР. Прежде чем сделать этот шаг, Болгария запросила Советский Союз о его мнении».

Затем он высказал предположение, что через две недели Югославия также присоединится к «тройственному пакту». «Болгария, — сказал он, — в результате этой своей политики получит выход к Эгейскому морю, и мы скоро встретимся с Советским Союзом в Константинополе».

Мы старались, как могли, сбить горячность с этого господина.

Последовавшее заявление Советского правительства в связи с вводом немецких войск в Болгарию, в котором осуждалась политика болгарского правительства, произвело ошеломляющее впечатление на германские и болгарские круги. Оно явилось ударом по той политике обмана, которую проводили гитлеровцы в отношении Балканских стран, используя советско-германские переговоры в Берлине, на которых якобы было договорено о сферах влияния в Европе и возможном присоединении СССР к «пакту трех». Теперь, после того как этой лжи пришел конец, гитлеровцы начинают форсировать свои действия на Балканах.

Попытка немцев договориться с югославским правительством, как известно, закончилась в марте 1941 года неудачей для гитлеровцев. Произошел правительственный переворот. Новое правительство генерала Симовича объявило незаконным присоединение Югославии к «пакту трех». Приветствие Советского правительства новому югославскому правительству показало немцам, что они не могут теперь прикрывать свою агрессивную политику в отношении Балкан именем «дружественного Советского Союза».

6 апреля германские войска начали военные действия против Югославии, показав тем самым перед всем миром свои настоящие цели — захват Балкан.

Несколько слов о самой Лейпцигской ярмарке.

Приглашая Советский Союз на Лейпцигскую ярмарку, гитлеровцы пытались рассеять растущие сомнения в прочности советско-германских отношений, с тем чтобы не дать преждевременно проявиться со всей очевидностью их планам подготовки войны против СССР. Однако это мероприятие мешало созданию гитлеровцами необходимой антисоветской атмосферы среди населения Германии; советский павильон мог поднять в глазах немецкого народа авторитет СССР как миролюбивой державы и продемонстрировать ее экономическое могущество.

Поэтому еще в период строительства советского павильона и его оборудования соответствующие немецкие органы старались сузить его значение. Они добивались того, чтобы на выставке было меньше панорамных снимков СССР. Особенно их пугал «идеологический отдел» павильона — выставка книжной продукции и кино. Дирекция ярмарки, например, не соглашалась с тем, чтобы в центре этого отдела был выставлен портрет Суворова из известного одноименного фильма.

Гестаповские ищейки повсюду шныряли в советском павильоне, прибегая к мелким провокациям, чтобы выяснить настроение своих граждан. Как обычно, в советском павильоне была заведена «книга отзывов». Меня как журналиста особенно интересовали записи в книге. Помню, к одному из советских работников выставки обратился немец.

— Я хотел бы, — говорил он, — записать в книгу мои впечатления, но я не могу этого сделать, так как здесь много народу. Нет ли у вас книги в более спокойном месте, где я мог бы сосредоточиться?

Немцу ответили, что такого места на выставке нет и что «книга отзывов» находится только здесь, в зале.

Когда он удалился, к нам подошел другой немецкий житель, слушавший перед этим разговор, и сказал:

— Вы ему не доверяйте. Он прислан сюда следить за тем, что здесь делается.

«Книга отзывов» действительно явилась своебразной открытой трибуной борьбы немцев различных настроений. В книге велась полемика между немцами, дружественно настроенными в отношении СССР, и немцами — врагами Советского Союза. Одни писали в книге о своем восхищении всем виденным и желали дальнейших успехов советскому народу в строительстве социализма. Такие люди обычно, прежде чем внести свои записи в книгу, осматривались по сторонам, долго ходили вокруг стола, изучая людей, и, выбрав удобный момент, наскоро присаживались на стул и, написав, быстро покидали зал. Другие бесцеремонно на самом видном месте писали в книге, что «выставка — это чистая пропаганда», что это всего-навсего реклама, а не действительность. Находились и такие, которые открыто угрожали «прикончить страну коммунизма».

Поездки по стране

Корреспондентский пункт ТАСС в Берлине постепенно разрастался.

В конце 1940 года прибыл Николай Верховский, а вскоре еще двое корреспондентов: Андрей Ковалев и Павел Герасев. Теперь мы могли в одно и то же время делать ежедневные обзоры печати для Москвы, посещать пресс-конференции и клубы, совершать поездки по стране. Последние особенно становились важными, поскольку все более разрастались слухи о проводимых немцами военных мероприятиях в районах, прилегающих к СССР. Что делалось там в действительности—никто из нас не знал.

Мы долгое время пытались получить разрешение на поездку корреспондентов ТАСС в оккупированные немцами польские районы, но в министерстве иностранных дел всячески противились этому. Наконец удалось получить разрешение на поездку двух корреспондентов в Чехословакию и Польшу. Немцы, однако, формально согласившись на удовлетворение нашей просьбы, постарались «обезвредить» поездку. Когда я увидел у Штаудахера план этой поездки, то понял, что наши корреспонденты ничего не смогут там увидеть. Как мы и предполагали, корреспондентов провезли в закрытых автомобилях по маршруту Берлин — Прага — Краков. При остановках в городах немцы под различного рода предлогами не отпускали ни на шаг от себя корреспондентов, которые вернулись из поездки сильно разочарованными.

В январе 1941 года союз иностранных журналистов в Берлине получил приглашение Артура Грейзера — гитлеровского гауляйтера оккупированной Познани — приехать к нему на охоту. Поскольку я продолжал оставаться в этом союзе, приглашение относилось и ко мне. Мы выехали в автобусе из Берлина. Среди нас были немцы: Шмидт, заместитель Бёмера Шипперт, главный редактор «Националь цайтунг» граф Шверин и другие представители немецких органов печати.

Вечером в день прибытия в Познань мы сидели у пылающего камина в особняке гауляйтера. Грейзер — один из организаторов «новой Европы» — отвечал на вопросы журналистов. Наглый, циничный, пропитанный духом ненависти к полякам и евреям, с видом всесильного монарха Грейзер рассказывал о том, что государственным языком в Познани является немецкий язык, хотя большинство населения говорит только по-польски. Им введен строгий режим для польского населения: поляки, например, не имеют права посещать магазины до 12 часов дня. Смеясь, он сообщал о том, что третью неделю поляки не получают хлеба и жалуются на это, как будто он обязан их кормить. «Прежде всего, — говорил он, — должны быть обеспечены фольксдойче»[34].

Гитлеровский «культуртрегер» сообщал: все польские школы закрыты, закрыты также городской театр, музей; работают лишь школы для обучения польских детей на немецком языке с целью воспитания у них опрятности и порядка, порядочного обращения с немцами и послушания в соответствии с общим имперским принципом. Газеты на польском языке в Познани не выходят, радио польского также нет.

Чтобы пояснить свою политику в этом вопросе, Грейзер заявил:

— Мы не доверяем полякам теперь, так же как мы не доверяли им во все времена существования Польши; поляки платят нам той же ценой: они улыбаются нам, а в душе ненавидят нас.

Наглый расист хвастался тем, что он почти полностью очистил Познань от евреев, хотя их проживало здесь несколько тысяч. Кто-то из журналистов заметил на это, что среди евреев имеются видные ученые. Какова их судьба?

— Пока их терпят здесь, но мы надеемся обойтись и без них,— был ответ гауляйтера.

Утром следующего дня мы охотились на зайцев в бывшем имении польского помещика графа Курнатовского — владельца 32 тыс. га леса и 12 тыс. га пахотной земли. Теперь имение принадлежало «германскому государству», и в нем чувствовал себя хозяином немецкий управляющий.

Зимний ветреный день. По указанию гауляйтера в качестве загонщиков и носильщиков нашей охотничьей добычи были привлечены местные польские крестьяне. Со мной все время находился пожилой поляк. Я был рад ему, как родному человеку. После нашего знакомства он многое рассказывал мне о страданиях польского народа; со слезами на глазах говорил о том, что население ждало прихода Советской Армии во время гитлеровского похода в Польшу и надеялось на то, что Советская Армия займет Варшаву и придет в Познань.

— Мы обречены теперь на вымирание, проклятые гитлеровцы не оставят нас живыми. Неужели советский народ оставит нас в беде? — спрашивал он меня дрожащим голосом.

Я, как мог, успокаивал его. Он обратил мое внимание на то, что в Познани «что-то происходит», появилось много немецких войск. Гитлеровцы взялись отстраивать старый Познаньский дворец. «Говорят,— шептал он мне, — ожидают приезда Гитлера и здесь будет его ставка».

Обедали мы в поле, в специальных палатках были установлены котлы для варки «охотничьего супа» — горох со свининой. Вечером, когда стемнело, у помещичьего особняка была устроена церемония окончания охоты.

Позднее, после ужина, немцы устроили для себя своеобразное веселье — «охотничий суд». Шмидт в мантии судьи восседал за столом с двумя присяжными и произносил грозные обвинительные речи против отдельных охотников, совершивших во время охоты те или иные «проступки».

Интересен эпизод, разыгравшийся при этом. Днем, во время охоты, чиновник министерства пропаганды Шипперт убил забежавшую в охотничий круг крестьянскую свинью и двух поросят. Все иностранные журналисты возмущались этой дикой выходкой. Шмидт, увлекшийся ролью судьи и будучи сильно выпивши, произнес длинную обличительную речь против Шипперта. Он называл его преступником и убийцей. Некоторые корреспонденты в тон ему кричали: «Варвар, покарать его!» Шипперт, не выдержав всего этого, демонстративно покинул «зал суда». Не знаю, как урегулировали между собой этот конфликт представители двух фашистских ведомств.

В Познани я почувствовал холод и натянутость по отношению ко мне немецких чиновников. Лишь Шмидт пытался пустить мне пыль в глаза. Поздно вечером, отведя меня в сторону и положив фамильярно свою тяжелую руку на мое плечо, он сказал:

— Мы уверены, что дружба между Германией и СССР еще более укрепится. Не надо верить никаким вредным слухам.

В начале марта 1941 года в Вене немцы устраивали международную ярмарку, в которой принимал участие и СССР. Наместник Гитлера в Австрии Бальдур фон Ширах пригласил на ярмарку иностранных журналистов. Я также получил приглашение.

Весна в этот год на юге Германии началась внезапно и бурно. Поезд, в котором мы ехали в Вену, мчался по полям, залитым водой. Вода подступала прямо к железнодорожному полотну. Порой казалось, что мы движемся на пароходе, так как вокруг не было видно земли. То здесь, то там мелькали деревни, и их жители от дома к дому перебирались на лодках.

Утром увидели Вену, освещенную лучами весеннего солнца. Перед глазами мелькнула гладь реки — это был голубой Дунай, воспетый Штраусом. Весенние паводки придали ему силы и полноты, но вместе с тем лишили его нежности, голубизны — выглядел он серым.

От вокзала до центра города мы пробираемся на автобусе такими узкими переулками, что удивляешься, как могут в них расходиться встречные автомобили. Нередко мы проезжали под перекинутыми через улицу ветхими мостиками. Около многих домиков — небольшие садики, а в подвалах домов — кафе и пивные бары с причудливыми названиями: «Золотой петух», «Рог изобилия» и т. п.

В первый день пребывания в столице Австрии мы осмотрели здание Венской оперы и посетили собор св. Стефана, основанный в XII веке. Внутри собора было пусто: все церковные драгоценности власти предусмотрительно спрятали в глубокие подвалы на случай налета авиации.

На следующий день нас пригласил в свою резиденцию— в бывший дворец Франца-Иосифа — гитлеровский наместник Ширах.

Мы поднимаемся по широкой устланной ковром лестнице дворца. Адъютант Шираха вводит нас в большой зал. Из-за огромного стола нам навстречу выходит стройный молодой человек с голубыми глазами. Это и есть Ширах. Он старается быть веселым и развязным. Познакомившись с нами, Ширах с места в карьер начинает беседу.

— Вот видите,— говорит он,— я жив и здоров. А ведь несколько дней тому назад английские газеты писали, что меня изуродовали на футбольном поле. Сообщали, что мою машину вместе со мной опрокинули.

Он кокетничает перед нами. Желает показать себя смелым человеком, знающим свое дело и осознающим важность своего поста.

Адъютант Шираха, как бы между прочим, сообщает, что вот за тем столом, стоящим в углу, за которым работает ныне Ширах, некогда сидел канцлер Меттерних. В завязавшейся беседе Ширах все же проговорился: на стадионе действительно, как он выразился, были «хулиганские поступки» по отношению к жене Геринга, которую встречали криками «новая княгиня». Это же произошло и накануне в опере.

Спустя несколько минут в белом мраморном зале мы пили чай с пирожными и тортами. А вечером в подвале дворца за ужином нас угощали венгерским токаем. Ширах старался как бы отплатить журналистам за ту информацию, которая, как он надеялся, завтра появится в иностранных газетах и сообщит миру о том, что с ним ничего не случилось.

На открытие ярмарки прибыл Лей. Его речь состояла из высокопарных фраз о деловом сотрудничестве в «свободной Европе», свидетельством чему является Венская ярмарка. Немецкому хозяйству Лей обещал дать «фолькстракторы». В конце своей речи он заявил: «В Европе будет руководить Германия». В таком же духе выступал и Ширах.

Корреспонденты отметили, что ни в одной из речей Советский Союз даже не упоминался.

В Вене мне бросилось в глаза одно важное обстоятельство: местные газеты в более грубом, враждебном тоне, чем берлинские, пишут о нашей стране и среди населения открыто говорят о скорой войне против СССР.

Обедая в одном из ресторанов, в котором, между прочим, нам из мясных блюд предложили только кролика, я спросил сидящего рядом редактора берлинского издания эссенской «Националь цайтунг» Шнейдера, почему их московская корреспондентка фрау Перцкен не дает своих обычных еженедельных обзоров московской жизни. Шнейдер смутился и обратился с этим вопросом к сидящему рядом с ним главному редактору газеты графу Шверину. Ответ последнего был передан мне в следующем виде:

— Редакция газеты завалена сейчас официальными материалами и поэтому не имеет возможности использовать материал московской корреспондентки.

В Вене я случайно натолкнулся на факт подготовки немцами антисоветского фильма. На кинофабрике «Винер-фильм» нам показывали новые фильмы, только что выпущенные фирмой. Когда мы проходили через огромный двор кинофабрики, мое внимание привлекли многочисленные русские избушки, построенные в одной части двора. На мой вопрос, что это означает, какой-то референт ответил, что здесь снимается фильм о переселении немцев с занятых русскими территорий. Рекламы этого фильма с участием Паули Весели я видел затем в Берлине за несколько дней до нападения Германии на СССР, но на экран он появился уже после начала войны. Это был грязный антисоветский пасквиль. При его помощи гитлеровцы старались возбудить ненависть немцев к советскому народу.

Поиски надежных союзников

В результате предпринятых завоевательных походов Гитлера власть «Третьей империи» распространилась на всю Европу — от Нордкапа до Средиземного моря, от Атлантического побережья до Вислы. Но всюду, где бы ни ступала нога немцев, они вызывали к себе ненависть своим варварством, жестокостью и истреблением культуры других народов. Даже в отношении стран, которые считались союзниками Германии, гитлеровцы вели себя высокомерно, претендуя на признание за ними положения господствующей нации. Но там, где встречали отпор своим претензиям на ведущую роль, они делали вид, что готовы делиться властью в Европе, но в действительности же издевались над такого рода партнерами. Эта линия особенно ярко проявлялась в их поведении с Италией и ее «дуче» Муссолини.

Германские правители не считали Италию надежным союзником, учитывая уроки войны 1914 года, когда Италия переметнулась на сторону врагов Германии. Кроме того, Гитлер не мог забыть колебания Муссолини при подготовке немецкой агрессии против Польши, из-за чего начало немецкого похода было перенесено с 26 августа на 1 сентября 1939 г. Уже в то время было известно, что в ответ на предложение Гитлера вступить в войну Муссолини выдвинул требование поставок вооружения для Италии. «Друзья» сошлись на том, что Италия провела лишь демонстративные мобилизационные мероприятия, чтобы оказать сдерживающее влияние на Англию. Политикам, знавшим эту историю, странно было слышать, как Гитлер в своем выступлении в рейхстаге 1 сентября благодарил Италию за помощь. «Я хотел бы здесь,— говорил он,— прежде всего поблагодарить Италию, которая все это время поддерживала нас. Но вы также понимаете, что мы для проведения этой войны не желаем апеллировать к посторонней помощи. Мы сами разрешили наши задачи».

По существу это была не благодарность, а скорее напоминание о том, что Германия обошлась бы и без итальянской помощи.

В Берлине не могли не обратить внимание на выжидательную тактику Муссолини, когда германские вооруженные силы перешли западные границы 10 мая 1940 г. Только спустя месяц, 10 июня, правительство Италии объявило войну Англии и Франции.

Такая позиция фашистского диктатора Италии объяснялась тем, что он видел угрозу своим притязаниям на мировое лидерство со стороны Гитлера. Чем сильнее становилась фашистская Германия, тем все меньше оставалось надежд у «дуче» на ведущую роль Италии в «новой Европе». Но тем не менее Муссолини стремился при каждом случае внешне показать свою независимость и по крайней мере свое равное положение с германским «фюрером».

Мне не раз приходилось слышать от геббельсовских чиновников издевательские истории и анекдоты про Муссолини, они пародировали его выступления и наполеоновские позы, не стеснялись в высмеивании слабостей итальянской армии. Как-то гитлеровцы пустили по Берлину анекдот:

На итальянском полигоне испытывают новый танк. Офицер объясняет солдатам:

— Новый танк имеет четыре скорости: одну переднюю и три задних.

Один из солдат спрашивает:

— А зачем же передняя?

— А вдруг противник зайдет с тыла,— ответил офицер.

Но когда это было нужно в интересах Германии, особенно для нажима на Англию, гитлеровцы готовы были пошуметь «о монолитности германо-итальянской дружбы» и «сердечных встречах» Гитлера с Муссолини.

Ходили слухи, что в руководящих германских кругах не питают никакого доверия к зятю Муссолини министру иностранных дел Чиано. Возможно, им было известно, что Чиано нелестно отзывался о руководителях «Третьего рейха» и их военных планах[35]. Но как только Италия начала военные действия на юго-востоке Франции, гитлеровцы готовы были на руках пронести Чиано через Бранденбургские ворота. Его приезд в июне 1940 года в Берлин немецкие власти превратили в шумную манифестацию германо-итальянской дружбы. Все берлинские улицы, где проезжал итальянский министр, были украшены флагами. Берлинские девушки засыпали Чиано цветами, когда он в открытой машине вместе с Риббентропом проезжал по улицам Берлина. Гитлеровцам в это время нужно было показать свою растущую силу как перед миром, так и перед своим народом, и они использовали для этого даже такого малонадежного союзника, как Италия.

Германские власти придавали большое значение своему партнеру по «оси» — Японии, но в то же время они с подозрением посматривали на нее. Гитлеровцы с чувством нескрываемой тревоги встретили сообщение в январе 1941 года о продлении советско-японской рыболовной конвенции и проведении переговоров о новой конвенции, а распространившиеся в Берлине слухи о возможности заключения советско-японского пакта о нейтралитете вызывали прямо-таки раздражение на Вильгельмштрассе. Эти японские шаги расценивали здесь негласно как «азиатское вероломство» по отношению к «оси Берлин — Рим — Токио» или как месть за отказ Германии привести в действие «антикоминтерновский пакт» и выступить на стороне Японии во время ее вторжения в МНР в мае 1939 года.

В этот период между Англией и Германией все более и более разыгрывалась воздушная война. США открыто заявляли о своей решительной поддержке Англии. Кто может помочь Германии связать крупные морские силы этих держав, как не Япония? Поэтому внимание немцев обращалось теперь к «стране восходящего солнца».

В свете этих событий визит японского министра иностранных дел Мацуока в Берлин в марте 1941 года приобретал особое значение. Гитлеровцы рассматривали его как исключительное событие.

Со дня опубликования сообщения о визите Мацуока в Берлин в германской столице развернулась деятельная подготовка к встрече японского министра. На площадях и улицах, расположенных между Ангальтским вокзалом и канцелярией Гитлера, а также на центральных улицах Берлина устанавливались огромные щиты для флагов и гербов двух стран. По утрам на улицах можно было видеть марширующие отряды «гитлерюгенд», которые готовились к торжественной церемонии. Со страниц газет не сходили статьи о Японии и о самом Мацуока. В иллюстрированных приложениях к газетам, в журналах давались многочисленные снимки из различных областей жизни Японии. Посещение Мацуока Берлина было отнесено к числу событий «мирового значения», как об этом писали германские газеты.

О содержании предстоящих переговоров с Мацуока в печати конкретно ничего не говорилось. Подчеркивалось лишь, что эта поездка носит антианглийский, антиамериканский характер и что она будет служить делу укрепления сотрудничества между державами «оси».

Так как поездка Мацуока по времени совпадала с принятием в США закона о помощи Англии, немцы старательно подчеркивали всюду, что приезд японского министра означает, что Япония активно вступает в фарватер войны, связывая силы Америки и Англии на Дальнем Востоке, укрепляя тем самым позиции Германии на континенте и в бассейне Средиземного моря.

Однако Япония в это время не торопилась определять свою позицию. Она ожидала, на чьей стороне проявится перевес сил. Поэтому «ложкой дегтя» для немцев в их восторженном настроении явилось сообщенное японским радио заявление Мацуока перед своим отъездом в Берлин о том, что он охотно посетит также Лондон и Нью-Йорк, если получит соответствующее приглашение. Это заявление Мацуока тщательно скрывалось немцами.

Когда на пресс-конференции каким-то дотошным журналистом по этому поводу был задан вопрос, то Шмидт назвал эти слухи «наглой английской пропагандой». Мацуока, заявил он, едет в Берлин, и он будет разговаривать только с германскими государственными деятелями о всех решающих вопросах международной политики.

Когда прошли слухи о том, что Мацуока на несколько дней остановится в Москве и будет иметь встречу с руководителями Советского правительства, немцы с раздражением давали понять, что Советский Союз является для Мацуока лишь «транзитной территорией».

Сообщение из Москвы о приеме Мацуока в Кремле явилось для немцев неожиданным и неприятным сюрпризом. Немецкая печать, конечно, опубликовала сообщение ТАСС о приеме Мацуока в Кремле, но ни словом больше не обмолвилась; в Берлине старались как можно скорее забыть это событие, чтобы не омрачать «праздник». В иностранных же кругах Берлина «задержка Мацуока» в Москве произвела большое впечатление. При этом заявляли, что остановка Мацуока в Москве не входила в планы немецкого правительства и противоречит их расчетам.

Накануне прибытия Мацуока в Берлин Геббельс выступил с призывом к населению Берлина тепло встретить японского министра. Население должно было, согласно указаниям Геббельса, вывесить флаги на своих домах. Работа в учреждениях и на предприятиях в день приезда Мацуока должна быть закончена в 2 часа дня.

26 марта центральные улицы германской столицы были заполнены народом. В первых рядах стояли группы детишек, коченевших от холода; они приветствовали «важного гостя» японскими песенками и криками «банзай» и «хайль», когда Риббентроп и Мацуока в открытой машине следовали с вокзала до дворца «Бельвью».

Гитлер не замедлил использовать приподнятое настроение берлинцев в свою пользу. На площади Вильгельма около имперской канцелярии собралась огромная толпа берлинцев, которые знали слабость «фюрера» — его любовь к позе, приветствиям и шумным аплодисментам. Стоило только толпе проявить восторг, покричать перед балконом канцелярии «хайль», и Гитлер, если он был там, непременно появлялся. В этих случаях он ничего не говорил, а просто выходил, чтобы показать себя, и позировал для фотолюбителей.

В этот день Гитлер не заставил себя долго ждать. Сначала он появился один на балконе, сделал несколько резких приветственных движений рукой, затем появился Геринг. И так несколько раз. Толпа ревела, кричала, аплодировала.

В ресторане «Эспланада» Риббентроп устроил ужин в честь Мацуока. На такие приемы протокольные работники МИД приглашали корреспондентов крупнейших агентств, и я попадал в их число.

В своей приветственной речи на приеме Риббентроп подчеркнул значение «пакта трех держав» как гарантии немецкой победы в войне и прочности позиции Германии. Корреспонденты заметили, что Мацуока в своем выступлении ничего не сказал о японской точке зрения по поводу войны, а «пакт трех» охарактеризовал как «инструмент мира», как средство «ограничения фронта войны».

Эти расхождения в оценке «пакта трех» живо комментировались в иностранных кругах. Торжественная обстановка не могла скрыть того, что японский министр очень равнодушно относится ко всем обхаживаниям со стороны немцев.

28 марта вечером в клубе иностранных журналистов на Фазаненштрассе состоялась встреча Мацуока с представителями иностранной прессы. Как мне сообщили, эта встреча не была продиктована желанием самого Мацуока. Наоборот, хитрый, замкнутый Мацуока пытался избегать тесного общения с журналистами, любящими заглянуть в чужие мысли. Эту встречу навязали ему сами немцы.

Вместе с японским послом Осима в клуб прибыли Риббентроп, Дитрих, Шмидт и др. Здесь присутствовали также пресс-атташе ряда иностранных посольств и миссий.

Формальная сторона этой встречи Мацуока с прессой была обставлена необычно. Ранее в таких случаях все присутствовавшие журналисты размещались так, как кому хотелось. Но на этот раз в клубе господствовал дух «нового порядка» в Европе, В центре зала находились немецкие журналисты, рядом с ними стояли выстроенные в два ряда итальянские и японские журналисты, за ними — корреспонденты стран, присоединившихся к державам «оси»: болгары, румыны, венгры и югославы, далее — корреспонденты невоюющих стран (шведы, швейцарцы, финны, испанцы и советский корреспондент).

Корреспонденты громко подшучивали над этой своеобразной расстановкой политических сил в Европе. Югославский корреспондент, который, как я знал, иронически относился к такого рода бутафорским мероприятиям немцев, отодвинувшись немного от болгарина, кричал стоявшему рядом со мной шведу:

— Мюлерн, иди сюда, здесь есть свободное место!

Тот отвечал:

— Нет, не обманешь, не пойду!

Гитлеровцы стремились «ущемить престиж» корреспондентов невоюющих стран. Так, при появлении в клубе Мацуока все корреспонденты были ему персонально представлены, и только «нейтралы» не были удостоены такой «чести».

На этом вечере подтвердилось то предположение, что гитлеровцы использовали встречу Мацуока с журналистами, чтобы заставить его высказать свое мнение о значении его пребывания в Берлине и особенно о его остановке в Москве. Поэтому с первых же минут прибытия в клуб Мацуока был передан в распоряжение иностранных журналистов, в то время как Риббентроп и Шмидт, внешне проявляя свое безразличие к этой встрече, удалились в другую комнату.

Мацуока сидел в низком кресле. Маленький, с острыми, подвижными глазами, он казался смущенным и усталым. Но эта его усталость была быстро развеяна окружившими его журналистами. Все вопросы и ответы велись на английском языке, что не очень нравилось немцам. Рядом с Мацуока сидел Дитрих. Он «уточнял» вопросы журналистов. Японский министр был лаконичен в своих ответах, поэтому часто после его отрывистых фраз создавалась неловкая пауза. В это время Дитрих выкрикивал имя какого-либо знакомого ему журналиста, и атака продолжалась.

По поводу впечатлений о пребывании в Германии Мацуока ответил: «Я прибыл в Германию с оптимистическими настроениями. После бесед с Гитлером, который рассказал мне о своих планах, я стал еще более оптимистичным. Я верю в победу Германии».

И больше ничего. Ни слова о «тройственном пакте». Ни звука о японской поддержке военных усилий Германии, на что так рассчитывали гитлеровцы. Многим это было понятно. У Японии в это время хватало своих хлопот: она пыталась осуществить свои экспансионистские планы в Юго-Восточной Азии, затрагивая интересы США и Англии.

Приходилось маневрировать, не брать на себя никаких конкретных обязательств по «пакту трех» и не осложнять еще более обстановку на Дальнем Востоке. Поэтому Мацуока довольно-таки оживленно говорил о советско-японских отношениях. Он даже высказал убеждение в том, что Японии удастся улучшить отношения с Москвой[36].

Эти высказывания Мацуока вызывали явное разочарование у гитлеровцев, стремившихся к укреплению военного блока держав «оси» и к изоляции Советского Союза. Хотя после отъезда японского министра германская пропаганда и продолжала трубить о единстве германо-японских целей и планов, для многих было ясно, что гитлеровцам не удалось активизировать военные мероприятия Японии на Тихом океане и на Дальнем Востоке.

Наибольшую заботу германским правителям доставляла Англия, находившаяся в состоянии войны с Германией. Многие факты говорили о том, что Гитлер не искал войны с Англией, а всякий раз старался показать ей свое намерение договориться о единстве действий в определении будущего Европы, о совместной борьбе против СССР. Следует отметить, что Черчилль, являясь противником СССР, оставался непреклонным в своей решительности воспротивиться германской мировой экспансии, а главное — не позволить Германии захватить английские колонии.

Линия Гитлера на полюбовную сделку с Англией сказалась и на ходе операций вермахта в Дюнкерке. Все иностранцы, находящиеся в то время в Берлине, были уверены в том, что английская армия будет уничтожена. Что касается чиновников министерства иностранных дел и министерства пропаганды, то они уже предупреждали нас об ожидающемся «экстренном сообщении» по поводу гибельного конца английской армии.

Но случилось невероятное. Немецкие танковые дивизии вдруг прекратили наступление. На глазах у немецких танкистов англичане отходили к побережью и погружались на суда, бросая технику. Гитлеровская авиация хотя в известной мере и препятствовала этой драматической экспедиции, но факт оставался фактом — английской армии была предоставлена возможность, хотя и с большими потерями, эвакуироваться[37].

В политических кругах сразу же начались разговоры о «жесте» рейхканцелярии, явно намекая на вмешательство Гитлера в дюнкеркские события.

После трагической эпопеи в Дюнкерке гитлеровская пропаганда начала было раздувать антианглийскую кампанию, угрожая вторжением на острова. Немцы надеялись сломить волю англичан к сопротивлению, толкнуть правительство Англии в свои объятия. Несмотря на понесенное поражение, Англия давала понять, что она собирает силы для серьезной борьбы в случае немецкой вылазки. Черчилль неоднократно напоминал Гитлеру о том, что Германию ждет тяжелая расплата, если она решится на интервенцию. В Берлине понимали, что такая стойкость Англии покоилась в значительной мере на уверенности, что в решающие минуты США встанут на защиту Великобритании.

Этого как раз и опасался Гитлер. Война на два фронта — против СССР и англо-американской коалиции — не соответствовала стратегическим расчетам германского генерального штаба. Поэтому снова усиливается заигрывание с Англией. Власти инспирируют в иностранных кругах слухи о том, что Гитлер никогда не решится на уничтожение могущества Англии из-за боязни того, что с разгромом Англии будет нарушено «мировое равновесие». Этим они объясняли его постоянную «апелляцию к разуму» англичан. Так, выступая в рейхстаге 19 июля 1940 г., Гитлер заявил:

«В эти минуты я чувствую себя обязанным перед своей совестью еще раз апеллировать к разуму Англии. Я верю, что имею право это делать, потому что я не как побежденный о чем-то прошу, а говорю как победитель только ради разума...».

Но Гитлер не только говорил, он и активно действовал для достижения поставленной цели. В это время много распространялось слухов о посредниках, которых немцы посылали в Англию в надежде уговорить ее правящие круги. В частности, говорили о неудачной попытке шведского короля выступить в такой роли.

Чем ближе подходили сроки приведения в действие «плана Барбаросса» — развязывания войны против СССР,— тем энергичнее старались гитлеровцы обхаживать Англию. Мне вспоминаются при этом события мая 1941 года.

4 мая утренние берлинские газеты сообщили о том, что вечером состоится внеочередное заседание германского рейхстага, на котором будет сделано правительственное заявление. В 10 часов мне позвонили из министерства пропаганды и сообщили, что я могу получить пропуск в рейхстаг.

Уже в полдень на улицах, идущих от канцелярии Гитлера к зданию оперы «Кроль», выстроились полицейские караулы. В Берлине стояла дождливая, не по-весеннему холодная погода: Между прочим, я подметил характерную черту берлинцев — они любили выражать свои верноподданнические чувства в условиях благоприятной обстановки, но если холод, дождь, то все воодушевление берлинца пропадало. Собственная шляпа и костюм для немца становились в такие минуты дороже и ближе сердцу, чем предстоящее событие — проезд Гитлера через Бранденбургские ворота. В этот день только небольшие группы жителей кое-где стояли позади полицейских.

Когда я прибыл в здание оперы и спросил некоторых своих коллег о причинах созыва рейхстага, мне никто не мог сказать что-либо определенное. В центре первого ряда уже заполненной дипломатической ложи место занял маленький, коренастый японский посол Осима, рядом с ним — итальянский посол Альфьери, затем посланники стран, присоединившихся к державам «оси». Постепенно садились на свои места важные, надменные члены германского рейхстага. Вскоре раздался барабанный бой, грянула музыка, и в дверях появился Гитлер, а за ним, как и следовало ожидать, Геринг, Гесс.

Начался доклад Гитлера. На этот раз Гитлер читал доклад вяло и, что не было похоже на него, мало нервничал. Его не прерывали аплодисментами. Гитлер не говорил ничего о перспективах окончания войны, отметив лишь, что в 1942 году Германия будет лучше вооружена, чем в 1941 году. К удивлению всех, он не выразил даже надежд и обещаний добиться в 1941 году победы, как это он делал прежде, и под конец речи упавшим голосом сообщил о потерях германской армии на Балканах. Вопросы же внешней политики им по существу были обойдены. Речь Гитлера вызвала самые разнообразные толки в политических кругах. Она оставляла широкое поле для различного рода политических комбинаций, при помощи которых гитлеровцы надеялись скрыть действительную линию германской политики. Неясный характер речи Гитлера сказался также и на комментариях германской прессы. Газеты писали вразнобой, чувствовали себя, казалось, неуверенными, не зная, что выдвигать на передний план в этой речи. Официоз министерства иностранных дел «Динст аус Дойчланд» 6 мая счел необходимым в связи с речью Гитлера подчеркнуть следующее:

«В Лондоне склонны сделать оптимистические выводы из того факта, что Гитлер ничего не сказал о германском вторжении на Британские острова и вообще не сделал никакого намека относительно дальнейших германских планов».

Ход дальнейших событий показал, что Гитлер не случайно исключил из своей речи всякие угрозы против Англии, и «Динст аус Дойчланд» старалась как раз обратить внимание англичан на эту сторону дела. В этом, очевидно, и была главная идея созыва чрезвычайного заседания рейхстага. Гитлер не мог говорить о каких-либо военных планах и перспективах, не получив «последнего ответа» с Британских островов.

В германских политических кругах на вопрос, когда же Германия намеревается закончить войну, отвечали: «Вопрос, когда кончится война, является для Германии второстепенным. Главное состоит в нашей уверенности в победе».

5 мая Шмидт на пресс-конференции заявил в этой связи: «Возможно, что эта победа произойдет быстрее, чем об этом некоторые думают. Германская армия не раз приносила миру неожиданности и сюрпризы».

Это высказывание Шмидта о «неожиданностях и сюрпризах» германской армии привлекло внимание иностранцев, особенно после того, как через два дня после чрезвычайного заседания рейхстага Гитлер внезапно появился в Данциге.

Поездка Гитлера в Данциг была облачена в своеобразную сенсационную форму. Газета «Данцигер форпостен» 6 мая сообщила кратко о пребывании Гитлера в Данциге. В Берлине делают вид, что ничего не знают об этом. Все газеты молчат, окружая поездку Гитлера тайной. Только 8 мая Шмидт заявил корреспондентам, что «Данцигер форпостен» по ошибке поместила сообщение о поездке Гитлера, не согласовав это сообщение с соответствующими вышестоящими организациями. Для всех журналистов была ясна абсурдность ответа Шмидта, тем более что вслед за своим первым сообщением та же данцигская газета опубликовала большую статью, посвященную пребыванию Гитлера в Данциге.

Поездка Гитлера в Данциг была задумана нацистами как большая политическая диверсия — демонстрация перед правительством Англии готовности Германии к нападению на СССР. Надуманная характеристика публикации в данцигской газете сообщения о поездке «фюрера» как «провал секретности» лишь еще больше привлекла внимание к этому событию. Но для того чтобы не вызвать подозрений у СССР о смысле этой поездки «фюрера» в Данциг, немцы старались убедить нас в том, что эти демонстративные мероприятия связаны с подготовкой немцев к вторжению в Англию.

А тем временем произошло новое событие — полет Гесса в Англию.

Все присутствовавшие на внеочередном заседании германского рейхстага 4 мая могли видеть Гесса, торжественно входившего в зал позади Гитлера и Геринга. В правительственной ложе он, сидя рядом с Гитлером, как обычно, был мрачен и замкнут. За все время заседания он ни с кем ни проронил ни одного слова. В противоположность сидевшему справа от него Риббентропу, который следил взглядом за каждым движением Гитлера и сосредоточенно слушал его речь, Гесс, заткнув руку за ремень, казалось, никак не проявлял своего отношения к тому, о чем говорил Гитлер. Он смотрел безразлично и мрачно в пространство зала. И никто не мог подумать тогда, что через несколько дней Гесс очутится в Англии. Возможно, что это было известно только двум лицам — Гитлеру и самому Гессу.

Гесс был избран для такой миссии не случайно. Он прежде всего считался в германских политических кругах большим приверженцем Англии. Было известно, что Гесс болезненно воспринял объявление Англией войны Германии. Он добивался установления взаимопонимания между Германией и Англией, используя свои тесные связи с представителями тех английских кругов, которые были близки к правительству Великобритании. За все время состояния войны с Англией Гесс никогда не выступал против нее. Так, 2 мая 1941 г. газета «Фёлькишер беобахтер» сообщила о том, что в Аугсберге на заводе Мессершмидта состоялось торжественное заседание рабочих, на котором с речью выступил Гесс. Газета передавала полный текст речи Гесса, но в ней ни слова не было сказано об Англии. Гесс призывал германских рабочих повысить производительность труда в области военного производства, но против кого будет использована мощь германской военной машины, кто враг Германии — он ничего не сказал.

Что касается технической стороны намеченного мероприятия, то и с этой точки зрения кандидатура Гесса была наиболее благоприятной. Гесс считался асом, он завоевывал не раз призы на спортивных летных соревнованиях. Личная жизнь Гесса наилучшим образом создавала возможности для различного рода маскировки намеченного полета. За годы, предшествовавшие «случаю с Гессом», в политической жизни Германии Гесс стоял особняком, в прессе его имя не выпячивалось, хотя он и считался правой рукой Гитлера. При проведении массовых политических кампаний имя Гесса редко упоминалось. Многие распоряжения, исходившие из партийной канцелярии, имели подписи не Гесса, а Бормана или других партийных деятелей. Часто при выступлениях Гитлера, как, например, на заводе «Борзиг» или во Дворце спорта, среди присутствующих руководителей правительства Гесс отсутствовал. «Тайная поездка» Гитлера в Данциг 6 мая также проходила без Гесса.

Гласные и негласные агенты Геббельса всегда при случае старались принизить роль Гесса в руководстве германским государством. Они распространяли самые разнообразные слухи о жизни Гесса — его замкнутости, отчужденности, намекали на «болезненные наклонности». Вокруг Гесса создавали какую-то таинственную атмосферу. За несколько дней до старта Гесса Лекренье в связи с посещением Данцига Гитлером говорил мне:

— Гитлер стремится к укреплению дружбы с Советским Союзом, и никто не может повлиять на него. Многие руководящие лица германского правительства даже не знают его намерений. Возьмите, к примеру, Гесса. Какую он может играть роль во внешней политике, проводимой Гитлером? В канцелярии Гитлера говорят о таких руководящих деятелях: «Гитлер потянет за веревочку, и они все танцуют».

13 мая 1941 г. в утренних германских газетах было опубликовано сообщение о «гибели Гесса». Уже сам характер сообщения говорил о том, что в данном случае произошло что-то необычное. В сообщении не упоминалось, что Гесс является заместителем Гитлера по руководству партией. В нем говорилось, что 10 мая Гесс стартовал на самолете из Аугсбурга и до сих пор его не нашли. Письмо, оставленное им, свидетельствует о том, что он сошел с ума, а следовательно, при своем полете разбился.

На пресс-конференции в министерстве пропаганды собралось большое количество журналистов. Повсюду можно было слышать разговоры о «скандальной истории» с Гессом. Открывая пресс-конференцию, Карл Бёмер заявил, что во избежание различного рода высказываний по поводу судьбы Гесса он вынужден сделать следующее заявление, которое носит полуофициальный характер:

— Гесс, — заявил Бёмер, — почти в течение восьми лет страдал желудочными заболеваниями и вследствие этого — бессонницей. Ужасная болезнь Гесса была неизлечима, и ему приходилось переносить страшные боли. С течением времени, особенно за последние два года, эта болезнь приняла еще более резкие формы и вызвала психическое расстройство у Гесса. В результате этого Гитлер постепенно освобождал Гесса от его политических обязанностей. Перед началом войны Гитлер сделал заявление, в котором он назначил своим заместителем Геринга. Трагический случай с Гессом, — продолжал Бёмер, — произошел в результате приступа сумасшествия. Гесс 10 мая тайком от своих адъютантов приехал на аэродром, взял машину «мессершмидт-110» и вылетел в неизвестном направлении. Согласно английским сообщениям, Гесс на парашюте опустился в Шотландии. Больше о нем у нас никаких сведений нет. Гесс, несомненно, совершил этот поступок в приступе сумасшествия,— подчеркнул Бёмер. — Если бы он был в здравом рассудке, то он не полетел бы в Англию, а направился, скажем, в Швецию или Швейцарию. Этот трагический случай, — заключил Бёмер, — не имеет никакого отношения к внешней политике Германии.

На просьбу журналистов рассказать о письме Гесса Бёмер ответил, что сейчас он этого не может сделать, но что позднее, возможно, оно будет опубликовано.

Официальные круги решительно опровергали лишь слухи о том, что Гесс страдал манией преследования, так как это выдавало характер отношений между лидерами в гитлеровской партии. Но зато они явно поощряли распространение слухов о связях Гесса с астрологами, хиромантами.

Иностранные журналисты поражались всем этим. Трудно было понять, почему человека, который еще вчера именовался заместителем Гитлера по руководству партией, сегодня на всех берлинских перекрестках называют сумасшедшим.

В то время, когда Бёмер на пресс-конференции сообщал журналистам о «воскресении Гесса из мертвых», английское радио передавало на весь мир о том, что Гесс благополучно опустился на парашюте в Шотландии. Передавались даже подробности: Гесс при посадке слегка повредил ногу, и ему была оказана медицинская помощь. После всего этого нелепо было говорить о сумасшествии человека, который спокойно довел свой самолет до условленного места и выбросился на парашюте.

Журналисты давали самые разнообразные объяснения причины полета. Но во всем этом хоре разнообразных догадок и мнений явствовала одна мысль: полет Гесса — важное событие, связанное с подготовкой Гитлера к «большой войне». Учитывая ту ситуацию, которая складывалась к этому времени на Балканах, а также обострение советско-германских отношений, многие приходили к выводу о том, что маршрут Гесса был не случайным и что за этим полетом кроются далеко идущие расчеты и планы Гитлера. Американец Говард Смит говорил мне, что к полету Гесса следует отнестись со всей серьезностью. Немцы, отмечал он, не случайно подчеркивают, что Гесс страдал иллюзией в отношении того, что он сможет добиться взаимопонимания между Германией и Англией. Кто знает, подчеркивал Смит, не прячется ли за всеми этими фактами новая германская авантюра, направленная против Советского Союза. Гесс имеет много знакомых в Англии и может с ними договориться[38].

Гитлеровцы же продолжали запутывать и вместе с тем прояснять дело с Гессом. В вечерних газетах 13 мая было опубликовано дополнительное сообщение о полете Гесса. Оставленные Гессом бумаги, говорилось в сообщении, свидетельствуют о том, что он усиленно добивался мира между Германией и Англией, что и явилось причиной его полета.

Таким образом, Гесс из ненормального, каким его еще утром пытались представить, к вечеру стал «способным» говорить с англичанами о реальных вещах. Его теперь объявляли идеалистом, ему приписывали так называемую «идею фикс», которая заключалась в стремлении добиться вечного мира между германскими народами, к которым относятся и англичане. Идеалист Гесс, по словам геббельсовских информаторов, принес себя в жертву «идее спасения Англии от катастрофы».

Такие объяснения были ближе к истине, хотя и не обнаруживали всего механизма задуманной авантюры. Все то, о чем мечтал сам Гитлер, о чем он впоследствии еще будет говорить не раз в своих речах, распинаясь о своей «спасительной миссии» в отношении Англии, все это теперь приписывалось Гессу. Таким путем гитлеровцы стремились открыто сказать Англии о желании Гитлера установить с ней союз. И когда я позднее слышал заявления Гитлера о том, что он «протягивал руку дружбы Англии, но она была отвергнута», мне думалось, что он имел в виду «руку», протянутую от его имени Гессом.

История с полетом, как она рисовалась на страницах германских газет, была для многих рядовых немцев по меньшей мере странной и загадочной. У газетных киосков собирались группы берлинцев и обменивались мнениями по поводу происшедшего события. Одно дело, когда Гесса сначала объявили сумасшедшим. При этом можно было сочувствовать больному и удивляться лишь тому, что в стране у руководства находился сумасшедший человек, который мог при случае оказаться и во главе государства! Но когда вопреки сказанному сообщают, что Гесс сознательно бежал в Англию со своей «идеей фикс», то это уже нечто другое... Люди в недоумении покачивали головами, пожимали плечами, а некоторые бросали по адресу Гесса словечки вроде «грязная свинья», «паршивая собака».

В Берлине разнесся слух о «заговоре» в придворных кругах, о раздорах среди руководителей, о подготовке бегства некоторых из них от неминуемой катастрофы. Население стало ожидать серьезных изменений в руководстве. В правящих германских кругах забеспокоились, поняв, что «игра с полетом» может привести к плохим последствиям. Поэтому 14 мая Гитлер в присутствии Геринга созвал всех государственных руководителей и гауляйтеров с целью демонстрации перед ними, как писали газеты, «объединенной воли к победе».

Машина лжи продолжала свое дело. Гитлеровцы стремились доказать, что случай с Гессом не имеет связи с внутренней германской политикой и особенно с германской внешней политикой. Официоз «Динст аус Дойчланд» так и писал, что случай с Гессом надо рассматривать как «личную трагедию, которая целиком лежит за пределами руководства и формирования германской политики и ее решений».

Гитлеровцы старались застраховать себя на случай, если англичане начнут разглашать «тайну гессовской миссии». «Динст аус Дойчланд» предостерегающе писал, что «следует ожидать всяческого злоупотребления личностью Гесса в интересах британской военной пропаганды». На пресс-конференции было даже заявлено, что англичане, возможно, попытаются отнять рассудок у Гесса каким-нибудь медицинским средством.

Отнять рассудок у сумасшедшего! Так запутались гитлеровцы в своей собственной лжи.

Но Гитлер напрасно волновался. Английские правящие круги не собирались объяснять миру смысл перелета Гесса из Германии в Англию. Он становился и без этого всем понятным: перед походом против СССР гитлеровцы пытались привлечь Англию на свою сторону.

Обстановка накануне войны

Конец 1940 и начало 1941 года проходят в Германии под знаком подготовки к «большой войне». Проводится мобилизация ресурсов, строгий учет запасов сырья, товаров, продовольствия и рабочей силы. Место мужчин на многих производствах заняли женщины. По официальным сведениям, в различных отраслях хозяйства Германии работало свыше 6 млн. женщин. Большинство обслуживающего персонала на берлинских железнодорожных вокзалах состояло из женщин. Они работали стрелочницами, составителями поездов, контролерами. На линиях метрополитена, за исключением водителей поездов, все должности занимали женщины. На городском транспорте Берлина женщины работали не только кондукторами, но и вагоновожатыми, чего раньше не допускалось. Женщины стали также водителями такси. В ресторанах, кафе, кино, театрах уже редко можно было встретить мужчину в качестве обслуживающего персонала. Письма нам стали приносить женщины-письмоносцы. В печати часто начали появляться заметки о судах над женщинами, уклоняющимися от работы. Было опубликовано распоряжение о том, что женщины от 18 до 25-летнего возраста обязаны отработать один год в сельском хозяйстве.

В связи с вовлечением женщин в производство гитлеровцы натолкнулись на другую проблему — преступность среди молодежи. Оставшись вне родительского присмотра, дети целиком и полностью попадали под растленное влияние нацистской идеологии, ее бредовых и преступных идей. По официальным данным, уже в 1939 году за различные преступления было осуждено 298 тыс. юношей. Большинство из них было отправлено в концлагеря, 136 казнены, 11 присуждены к пожизненной каторге. Теперь, когда развертывалась всеобщая подготовка к войне, преступность среди молодежи еще более возросла. Со страниц газет неслись буквально вопли родителей, призывавших оградить их детей от аморальных книг, кинокартин, от дурного влияния улицы. Но они обращались за помощью к тем, кто преступность возвел в закон, кто стремился привить германскому юношеству самые отвратительные черты фашистской идеологии — произвол, насилие, жестокость. И все же власти были вынуждены в январе 1941 года принять новое положение о наказании молодежи, предусматривающее более строгие карательные меры по линии государства и гитлеровской молодежной организации.

Государственные органы все сильнее «закручивали гайки» в области экономики. Поскольку торговцы, содержатели магазинов пытались прятать товары, начались налеты на магазины и разоблачения в печати хищений товаров. Геринг объявил всеобщий поход за железным ломом и издал распоряжение о снятии бронзовых колоколов и железных решеток и ставней для «создания требуемых запасов металла». Кампанию сбора металла открыл сам Гитлер, сдав на склад металлолома свой бронзовый бюст, подаренный ему Герингом в день рождения. На сборные пункты жители тащили медные кастрюли, подсвечники, различного рода металлические украшения, металлические фигурки руководителей фашистской Германии, в том числе Гитлера, Геринга. Помню, как в одном киножурнале комические киноартисты Шмитц и Хуссель разыграли следующий эпизод: Шмитц на своих широких плечах тащил на свалку металла огромный бюст Гитлера, а Хуссель удивленно спрашивал его, что он делает. Шмитц отвечал ему двусмысленно:

— Я приношу жертву родине.

Не знаю, чего стоила эта шутка киноартистам.

В Берлине начали снимать все железные изгороди. Гитлер и здесь с помпой продемонстрировал свой патриотизм — он объявил о сдаче в качестве железного лома медных ворот своей новой канцелярии. Спустя несколько дней иностранные журналисты могли уже видеть, как на месте медных ворот были воздвигнуты массивные деревянные ворота, выкрашенные под цвет меди. В это время по Берлину была пущена острота: «Геббельс объявил новый боевой лозунг — воротами по Черчиллю».

Начались ограничения в пользовании уличным транспортом. Личные автомобили были конфискованы. Появилось распоряжение властей, которым запрещалось нанимать такси для поездки в театр, в рестораны. В такси разрешалось ездить только по делам службы, рекомендовались коллективные поездки. При найме пассажир был обязан назвать место поездки и цель. За нарушение правил отвечали пассажир и шофер. В печати замелькали сообщения о штрафах, судебных наказаниях за нарушение транспортных порядков.

В материальную подготовку войны нацисты вовлекали все население, изощренно изобретая для этого самые разнообразные формы. Одной из них являлась «винтерхильфе» — зимняя помощь. Под видом благотворительности по всей стране начиная с 1 октября 1940 г. проводилась кампания по сбору средств в виде приобретения лотерейных билетов, на которые обычно никто не выигрывал, покупки значков с портретами Гитлера или с каким-либо цветком. В воскресные дни на улицах Берлина выходили члены «гитлерюгенд», женских и других нацистских организаций. Побрякивая кружками, они по двое-трое становились на всех углах и перекрестках и вымогательски предлагали «помочь родине». Они отравляли настроение гуляющей в парках публике, нагло стояли у столиков ресторанов, добиваясь подачек. Как-то раз, не видя на наших костюмах никаких купленных значков и принимая нас за немцев, паренек упорно приставал к нам на Потсдамерштрассе. Когда мы грубо крикнули ему: «Пошел прочь!», он вытаращил на нас от удивления глаза.

Самым тяжелым для населения было плохое продовольственное снабжение. Готовясь к «большой войне», гитлеровцы создавали огромные резервы продуктов для армии. На ухудшение снабжения в известной мере влияло также переселение значительного числа немцев из восточных областей.

Продовольственные нормы были сильно урезаны. На неделю отпускалось: хлеба — 2 кг 400 г, мяса и мясных изделий — 500 г, маргарина —250 г, сахара — 250 г. Молоко выдавалось лишь детям. Власти ввели нормирование потребления картофеля и сообщили о резком сокращении производства пива.

Многие продукты стало очень трудно достать даже по продовольственным карточкам. Это приводило в сильное расстройство домохозяек. Продовольственные трудности подрывали веру во всемогущество «Третьей империи», во всесилие Гитлера. Геббельсовская пресса с возмущением набрасывались на тех, кто в трамваях, в кино, в очередях «брюзжит» по поводу недостатка продовольствия и переносов сроков отоваривания продовольственных карточек. К этому времени по Берлину загуляла смелая пародия на мотив старой народной песенки:

Наша «динстмедхен» часто стала возвращаться домой без продуктов, со слезами на глазах. Она с ужасом рассказывала о больших очередях за мясом и молоком и задавала нам вопрос: «Что же будет дальше?». Мы шутя адресовали ее за ответом к Герману Герингу.

Продовольственный режим становился все жестче. Из магазинов исчезли пирожные, торты, которые уже давно изготовлялись из всякого рода химикалиев. Рестораны прекратили отпуск обедов без предъявления «купонен» — продовольственных талонов. Теперь по вечерам в заключение пресс-конференций журналисты выстраивались в длинную очередь у стола геббельсовского чиновника за получением продталонов и различных «бецугшайнов» (ордеров) на промышленные товары.

К началу 1941 года власти значительно сократили выдачу угля для бытовых нужд. По утрам мы мерзли от холода и угрожали своему хозяину Шуберту, что покинем его жилище в поисках более теплых мест. Но хитрый делец знал, что в эту зиму найти теплый уголок в Берлине нельзя.

Тяжелым ударом для немцев явилось резкое ограничение продажи пива, так как обед многих рабочих и служащих часто состоял из бутылки пива и куска булки. Для немецкого бюргера пиво являлось внешним признаком благополучия «рейха». До сих пор мне приходилось слышать заявление немцев о том, что вот-де, смотрите, находимся в состоянии войны, а жизнь в Германии не меняется, всюду есть пиво. Пиво в известной мере служило демонстрацией «экономической стабильности» «Третьей империи». В начале 1941 года бутылочное пиво исчезло из продажи. Торговцы сначала объясняли это недостатком запаса бутылок, а затем им пришлось признать, что отпуск пива на дом в бутылках отменен. Наш поставщик пива торговец Зак также прекратил выдачу нам пива.

Ограничение продажи пива не ускользнуло от острых глаз журналистов. Этому факту было придано серьезное значение. На пресс-конференциях посыпались вопросы. Карл Бёмер сначала отделывался шутками вроде того, что, «очевидно, в Германии также начали производить “московские коктейли”»[40]. Затем официально было объявлено, что пиво в большом количестве идет в армию для солдат к пасхальным дням и что это — явление временного порядка. Но вскоре продажа пива была вовсе прекращена. Предприимчивый Герман Геринг пустил в производство безалкогольное пиво. Это лишь усилило недовольство жителей. Очевидно, этим были вызваны появившиеся в барах призывы к посетителям: «Умейте возмущаться молча».

Тяжело приходилось курильщикам — в киосках выдавалось лишь по 3—5 папирос в одни руки. Наши тассовские курильщики вынуждены были каждое утро перед работой подолгу стоять в очередях около нескольких киосков, для того чтобы создать запас курева «а сутки.

Даже эти, казалось бы, мелкие явления обыденной жизни в политических кругах Берлина ставили в прямую связь с мобилизацией ресурсов руководителей «Третьего рейха» для осуществления планов «большой войны».

С начала зимы 1940/41 года немецкие власти начали чинить советским журналистам всякие препятствия в работе. За нами установилась тщательная слежка. Нашу домашнюю работницу-немку раз в неделю вызывали в полицию. Возвращаясь, она жаловалась на то, что у нее все время допытываются, чем занимаются корреспонденты ТАСС, кто к нам ходит. Однажды она рассказала, что ей дали какую-то фотографическую карточку и все время спрашивали: «Этот ли ваш г-н Филиппов?». Но это, по ее словам, был портрет какого-то другого человека. Через несколько дней после этого рассказа ко мне в бюро явился полицейский. С ходу он прошел в столовую и, ничего не говоря, разложил на столе свои бумаги. Полицейский извлек из них какую-то фотокарточку и спросил, мне ли она принадлежит. Я вежливо заявил полицейскому, что на его вопросы отвечать не буду, так как все справки обо мне он может получить в нашем консульстве. Я категорически отказался следовать за ним в полицию. Полицейскому ничего не оставалось делать, как удалиться из бюро.

Для отделения ТАСС мы купили автомобиль — маленькую оппелевскую «олимпию». Получив шоферские права, я начал ездить на прогулки по городу. Это еще больше насторожило гестаповских агентов. В связи с этим приведу маленький эпизод.

В начале 1941 года Геббельс проводил в Берлине 200 открытых партийных собраний под лозунгом «Выше знамя, Германия определяет будущее». В министерстве пропаганды мне дали несколько билетов на посещение таких собраний в различных районах столицы. В одно из воскресений я выехал на собрание где-то на окраине в восточной части города. Когда проезжал по Унтер ден Линден мимо нашего посольства, то заметил, что с противоположной стороны улицы от тротуара оторвалась маленькая машина и, развернувшись, тронулась за мной. Посматривая в зеркальце, я убедился, что за мной наблюдают гестаповцы. Решил немного пошутить над ними: начал ездить по переулкам, создавая впечатление, что пытаюсь уйти от них. От гестаповской машины, конечно, я не мог оторваться, но окончательно запутался и не знал действительно, куда мне ехать. Я остановил на углу машину, чтобы спросить у первого попавшегося прохожего, как попасть в нужный район. Но вот на повороте рядом остановился гестаповский автомобиль. Не долго раздумывая, я направляюсь прямо к нему. Окна автомобиля были закрыты занавесками. Постучал в окно автомобиля. Гестаповцы, по-видимому, были ошеломлены такой выходкой. Когда открылась дверца, я увидел кроме шофера еще троих. Двое из них на заднем сиденье уткнули лица в газету. Сидящий рядом с шофером черный, как цыган, человек с усиками спросил, что мне нужно. Я показал мой пригласительный билет на партийное собрание и сказал, что не знаю, как туда попасть. Шофер с неохотой объяснил мне. Поблагодарив, я снова тронулся в путь и, конечно, в том же сопровождении. Позднее гестаповцы отплатили мне за эту шутку. Но об этом ниже.

Что касается самого собрания, то оно было проведено как милитаризованное сборище: гестаповцы, полицейские, военизированные мужские и женские отряды молодежи. Местного гауляйтера встречали криками «Хайль Гитлер!», оглушительно гремели барабаны. Краткая речь гауляйтера призывала к «новым испытаниям немецкого духа», к стоической выдержке перед любыми трудностями. Германия готовится к новому походу, выше знамя! — таков был смысл этих геббельсовских собраний.

Гитлеровцы начинают ущемлять наши корреспондентские права, не желая информировать нас о происходящих событиях. О некоторых «торжественных актах» в гитлеровской канцелярии геббельсовские чиновники извещают нас с явным опозданием, и мы фактически лишаемся возможности попасть туда. Мне отказали в поездке в Грецию, куда вместе с чиновниками министерства пропаганды отправлялась группа представителей иностранной прессы. Я решил высказать свое недовольство, а главное узнать, что ответят немцы. Вечером на пресс-конференции в частном разговоре сотрудник Геббельса Маурах сказал мне:

— Мы отправляем туда тех журналистов, которые опишут то, что они видели, в частности силу немецкого оружия. Американцы, например, обязательно будут писать. Вы же если и сообщите что-либо для своей печати, то все равно газеты ничего не дадут. Мест в машинах очень мало, и нам приходится ужиматься.

Мое замечание о том, что мы рассматриваем это как недружелюбный по отношению к нам шаг, не подействовало на немцев.

Из германской прессы исчезают статьи о германо-советской «дружбе», информация о жизни в СССР. Корреспонденции из Москвы немецких журналистов перестали появляться в печати. В начале марта 1941 года я как-то случайно встретил в Берлине московского корреспондента агентства ДНБ Шюле, с которым познакомился, еще находясь в Москве. На мой вопрос: «Почему вы ничего не пишете?» — он откровенно сказал:

— Мы пишем по-прежнему много, но нас не печатают. Я уже запрашивал агентство по этому поводу и вот теперь прибыл сюда выяснить все на месте. Мне кажется, что это является ответным мероприятием на молчание московских газет.

Заметно изменилось к нам отношение и со стороны хозяина дома Шуберта, который был расстроен складывающейся не в его пользу экономической обстановкой в стране.

С начала войны против Польши Шуберт открыл в первом этаже здания, в котором мы жили, магазин «Ковры и обои», где наряду с различного рода половиками, оконными занавесками продавались маскировочное полотно и черная бумага. Все эти товары после объявления затемнения в Берлине становились остродефицитными. Шуберт строил планы расширить это предприятие. Однако он обманулся в своих расчетах, не зная закона о подготовке к «тотальной войне», поглотившей не только людей, но и все внутренние ресурсы, в том числе всякого рода половики и занавески. Магазин Шуберта работал уже с перебоями из-за отсутствия товаров и был на грани краха.

В Шуберте в концентрированной форме выступали черты немецкого дельца с потрясающей привязанностью к разного рода формальностям. По договору, например, мы должны были платить Шуберту за квартиру 5-го числа каждого месяца вперед. Если 5-го числа наша домашняя работница не приносила Шуберту денег, то на следующий день мы получали от него по почте официальное напоминание, написанное на именном бланке Шуберта, начинавшееся словами: «Многоуважаемый господин»; далее Шуберт в вежливой форме просил не забыть произвести очередной взнос за квартиру. Письмо неизменно заканчивалось стереотипной фразой: «С полным почтением и уважением».

Отношения мои с Шубертом обострились в период английских бомбардировок Берлина. Всех жильцов дома Шуберт стремился вовлечь в строительство и оборудование бомбоубежища. Мне в конце концов пришлось уступить его домогательству и внести на это дело свыше 50 марок. «Бомбоубежище» оказалось маленьким полуподвальным помещением, вторую половину которого занимал портье со своей семьей. Раньше здесь хранился торговый архив Шуберта. Сначала Шуберт старался как-то создать уют в этом погребе: постелил в коридоре ковер, притащил стулья, а на кругленький столик поставил даже графин с коньяком на случай, если кому-нибудь станет дурно.

Для многих берлинцев первые ночи, проведенные в бомбоубежище, казались романтическими и почти безопасными. Утром многие хвастались по телефону своим знакомым из других городов тем, что им пришлось первыми увидеть «томми» над Берлином. Берлинцы верили, что наглости англичан будет быстро положен конец авиацией Геринга. Но за первыми ночами последовали многочисленные бессонные ночи. В Берлине появились убитые и раненые.

В апреле 1941 года англичане начали подвергать Берлин особенно разрушительным бомбардировкам, сбрасывая на город бомбы больших калибров — до 250 кг. Иногда к немецкой столице одновременно прорывалось 60—70 самолетов.

К этому времени романтика первой ночи в нашем убежище исчезла вместе с коньяком. Мы начали выражать Шуберту недовольство нашим «погребом», так как он явно был небезопасным. Деревянная дверь его наполовину выходила на улицу, и даже маленький осколок бомбы мог пробить ее. Мы даже нашли «союзника» в этом деле в лице какого-то барона, жившего над нами на четвертом этаже и приходившего, так же как и мы, в убежище. Это был средних лет человек, лысый, с бурбонским носом и бледным лицом. Мы были слишком разочарованы таким невнушительным видом носителя столь громкого титула. Может быть, на это влияла слишком прозаичная обстановка нашей с ним встречи, выглядевшая даже несколько комично — барон в бомбоубежище. Барон был явно обеспокоен своей судьбой в этом «мрачном гробу», как он называл шубертовский подвал.

Хозяин успокаивал нас тем, что железная дверь для убежища скоро будет им получена, так как органы власти уже собрали деньги на это. Но шубертовской мечте так и не пришлось осуществиться. Несколько времени спустя распоряжением властей у дома Шуберта была снята железная решетка и выломаны железные ставни. К нашему огорчению, фрау Шуберт вскоре забрала из убежища даже стулья, и мы должны были во время налетов или стоя коротать время, или тащить сюда свои стулья из квартиры.

Мы начали подсмеиваться над Шубертом. Его раздражало наше приподнятое настроение, когда англичане усердствовали в бомбежке Берлина. Но особенно он выходил из себя, когда я после тяжелых раскатов от взрыва снарядов выходил из убежища на улицу, чтобы посмотреть, где возникли пожары. Он ссылался на полицейские предписания, запрещающие находиться на улице во время тревоги, и не хотел выпускать меня. Я же ссылался на права журналиста появляться всюду и везде.

Шуберты стали к нам еще более придирчивыми и требовательными: приставали к нашей домашней работнице с жалобами на то, что якобы мы не закрываем уличную дверь на ключ после ухода вечерами из дома, что они больше не могут переносить вечно стучащего телетайпа, что плата за квартиру слишком мала и т. д. Очевидно, содержание в доме советских жильцов становилось для них рискованным.

Как грибы после теплого дождя, в Германии стали возникать различные общества по изучению Востока. Появились многочисленные журналы вроде «Восточная экономика», «Восточное право», «Восточная природа», «Восточная культура». Всей этой деятельностью по «изучению Востока Европы» руководила центральная организация — «восточное бюро» под руководством Альфреда Розенберга. Такой интерес к славянским странам нельзя было объяснить пробуждением «научных страстей» у гитлеровских геополитиков. Это было началом активной подготовки кадров для освоения богатств Восточной Европы.

Однажды с одним работником посольства мы попали на вечер в «восточное бюро» на Курфюрстенштрассе, Здесь мы встретили группу немецких офицеров, редакторов журналов и газет, большое число прибалтийских немцев. Нам бросились в глаза выставленные в зале советские книги о жизни в СССР и среди них пять-семь экземпляров только что вышедшего тома БСЭ, посвященного СССР. Мы видели, как за многими столиками немцы внимательно изучали содержащиеся в томе БСЭ карты размещения полезных ископаемых СССР, сети железных дорог. Гитлеровцы открыто высказывали нам свое восхищение таким «богатым, всеохватывающим изданием».

Геббельс все больше приподнимал шлюзы для антисоветской пропаганды. 26 января 1941 г. пресса опубликовала обратившее на себя внимание сообщение о том, что 4 тыс. студентов мобилизованы на работу «военно-пропагандистского характера». Газеты подняли кампанию по возвеличиванию старых германских генералов и их «боевых подвигов» в борьбе против Страны Советов. Опубликованная в газетах биография генерал-фельдмаршала Кюхлера была вся построена на описаниях его борьбы в Прибалтике против Красной Армии.

Печать особенно стремилась превозносить «военный гений» Гитлера. 20 апреля 1941 г. Гитлеру исполнилось 52 года. В посвященных ему статьях Гитлер рисовался как величайший полководец. Газета «Фёлькишер беобахтер» напечатала статью генерал-фельдмаршала Рейхенау под названием «Полководец». Газеты сравнивали Гитлера с Фридрихом Великим, называя его «первым солдатом империи»; они раскапывали древнюю историю, стараясь отыскать в ней примеры совмещения главы империи и верховного командующего. Стратегическое дарование Гитлера сравнивалось с Клаузевицем и Мольтке. Гению «фюрера» приписывались победы германской армии в Польше, Норвегии, Голландии, Франции. Не зная, как выделиться из числа других газет своим угодничеством перед Гитлером, геринговская эссенская газета «Националь цайтунг» опубликовала статью под заголовком «Вечная загадка вокруг фюрера». В статье делался прямой намек на то, что Гитлер послан в Германию самим богом.

В правящих германских кругах, очевидно, заметили, что антисоветская пропаганда в печати начинает хватать через край, поэтому в целях маскировки военных мероприятий против СССР снова были пущены слухи о том, что будто бы между Москвой и Берлином «что-то намечается»; заговорили о возможности новых визитов видных деятелей то ли Германии, то ли Советского Союза. На очередном «четверге», устроенном редактором «Националь цайтунг» Шнейдером в клубе прессы на Лейпцигерштрассе, он спросил у меня о возможности прибытия в Берлин видных руководителей СССР. Я ответил ничего не значащей фразой. Тогда Шнейдер заявил:

— Я допускаю, что в Берлин приедет сам Сталин. Об этом говорят в наших кругах.

Такого рода слухами гитлеровцы пытались отвлечь внимание мировой общественности и немецкого народа от фактов усиленной подготовки в Германии войны против СССР.

В Берлине проживало большое количество русских эмигрантов. В магазинах, ресторанах, министерствах — всюду можно было услышать русскую речь. На центральном телеграфе Берлина наша связь с Москвой обслуживалась русскими телеграфистками. Когда в первые дни моего пребывания в Берлине я испытывал затруднения при связях с Москвой ввиду слабого знания немецкого языка, на выручку мне всегда приходила какая-нибудь телеграфистка — русская эмигрантка.

Особенно много в Берлине было русских шоферов такси.

Эта профессия в Германии считалась малоквалифицированной и относилась к числу малодоходных, поэтому работу на такси преимущественно предоставляли эмигрантам. Через этих шоферов я узнал о жизни русских эмигрантов в Германии. Среди эмигрантов были и те, которых революция выбросила из особняков и дворянских гнезд. Они и здесь пользовались различного рода привилегиями: их допускали к работе в министерствах, для них в Берлине существовали клубы, рестораны. Эту верхушку белой эмиграции гитлеровцы активно использовали в антисоветских планах. Для них гитлеровцы содержали в Берлине газету «Новое слово», которая в период нормализации германо-советских отношений служила «отдушиной» Геббельсу для открытой антисоветской пропаганды, поскольку, как заявляли мне немцы, они не могли отвечать за русскую «независимую» газету. Случай заставил меня познакомиться с деятельностью русских эмигрантов.

Однажды на пресс-конференции в министерстве пропаганды я заметил человека, который читал «Известия», В руках у него было еще несколько советских газет.

— Вы выписываете наши газеты? — спросил я его по-русски.

— Да, — ответил он мне также на русском языке с восточным акцентом, — я регулярно получаю различные русские издания.

— Разрешите узнать, с кем имею честь разговаривать?

— Я персидский корреспондент.

— Почему же персидский, теперь Персию называют Ираном?

— Но я привык к старому названию.

Если это иранский корреспондент, думал я, то почему бы мне с ним не установить хорошие отношения, тем более что СССР и Иран дружат между собой. Я вынул из кармана мою визитную карточку и протянул ему, ожидая, что он ответит тем же. Но «перс» почему-то долго медлил, а затем сказал:

— Я извиняюсь, что сказал неправду. Я думал, что если я назову свое имя, то вы не станете разговаривать со мной.

Я взглянул на его визитную карточку. На ней стояло: Владимир Деспотули. Редактор газеты «Новое слово».

Мне ничего другого не оставалось, как внешне равнодушно отнестись к тому, что произошло, хотя внутренне я был возмущен выходкой вожака белогвардейцев. Вечером этого же дня в бюро позвонил Деспотули:

— Я знаю, что вам не разрешено с нами встречаться, но я бы очень хотел с вами поговорить.

Я ответил ему, что у меня нет желания с ним разговаривать, а тем более встречаться.

После этого случая Деспотули избегал встреч со мной, хотя и продолжал посещать пресс-конференции в министерстве пропаганды на правах «иностранного журналиста». Я официально высказал сотруднику министерства Маураху свое удивление тем, что русскому эмигранту разрешается посещать иностранные пресс-конференции. После этого Деспотули на некоторое время куда-то исчез.

Как я уже отметил выше, с начала установления советско-германской «дружбы» газета «Новое слово» превратилась для гитлеровцев в легальное средство ведения антисоветской пропаганды.

Верховным идейным вдохновителем и руководителем белогвардейских организаций являлись Альфред Розенберг и ряд видных сотрудников министерства пропаганды. Розенберг группировал вокруг себя «балтийских Квислингов», заранее раздавая им видные посты в странах Балтики. Характерно, что, работая с «прибалтами», он и среди них старался проводить политику разъединения, натравливания друг на друга. Им была пущена в ход «теория» наиболее германизированных групп балтийцев, которые должны стоять над другими народами Балтики.

Крымский грек Деспотули превратил газету «Новое слово» в собирательный орган всей русской эмиграции. При этой газете существовало центральное правление. Отсюда тянулись нити не только во все страны Европы, но и в США, Китай. В состав этого центра входили А. Бунге, А. Врангель, В. Деспотули, П. Перов и др. Этот центр направлял инструктивные письма в Париж, Хельсинки и другие города, в которых имел свои представительства. В Берлине насчитывалось до десятка книжных магазинов, распространявших белогвардейскую антисоветскую литературу. С начала 1941 года газета «Новое слово» перешла к яростным выступлениям против СССР. В ее ряды влились реакционные элементы прибалтийской эмиграции во главе с бывшим литовским посланником в Берлине Шкирпой. Можно сказать, что все то, о чем думали и мечтали в это время в правящих германских кругах, как в капле воды, отражалось на страницах «Нового слова».

Белогвардейщина открыто приветствовала подготовку немцев к осуществлению вторжения в Советский Союз. 26 января 1941 г. газета поднимает вопрос: «Возможен ли национал-социализм в России?» Хотя редакция заявляла, что «из этой пересадки, кроме конфуза, ничего не получится», однако считала эту мысль «соблазнительной тем, что она на передний план выдвигает надежду на чью-то постороннюю помощь».

20 апреля вышел пасхальный номер «Нового слова». Сквозь мистический бред со страниц газеты проступали открытые угрозы по адресу Советского Союза. В редакционной статье писалось:

«Да сохраним мы наши души в смиренной готовности служению родине до того святого дня, когда Кремлевские колокола возвестят всему миру о воскресении спасителя». Газета угрожала «устроить страшный суд истории».

К этому времени редакция газеты, по ее собственному признанию, была завалена всякого рода планами «спасения России». Некий Михайлов уже заказал бланки «Михайловского освободительного движения» с двуглавым орлом без короны. За подписью «вождь русского народа» один из белогвардейских шарлатанов предлагал различного рода рецепты для «спасения России» на основе математических и астрологических исчислений.

Газета «Новое слово» давала понять всем своим сторонникам, что победа над СССР может быть достигнута только в результате вооруженной борьбы гитлеровской армии, на помощь которой и призывались все белогвардейские силы.

Разгоряченная политическая атмосфера в советско-германских отношениях свидетельствовала о приближающемся взрыве. Теперь всякое событие внутри Германии или в СССР, каждый шаг во внешней политике этих стран рассматривались всеми с точки зрения возможности вспышки. Каждую субботу в час дня в министерстве иностранных дел, прежде чем покинуть пресс-конференцию, журналисты спрашивали Шмидта или Штумма:

— Можно ли спокойно завтра выезжать за пределы Берлина?

И никто не смеялся над этим вопросом. Все знали, что Гитлер обычно предпринимал всякие авантюры и проводил даже внутренние важные мероприятия именно в воскресные дни. Как утверждали, это было связано с какой-то фанатичной верой Гитлера в роль определенных дней и часов в его жизни. Таким образом, вопрос, который ставили журналисты, напоминал всем о том, что война между Германией и СССР может возникнуть в любой воскресный день. Немцы пожимали плечами вместо ответа, делая вид, что им якобы непонятна сама постановка этого вопроса.

А слухи о немецких военных приготовлениях против СССР ползли все шире и шире. Говорили о том, что гитлеровцы снимают свои оккупационные войска с Атлантического побережья и направляют в «польское генерал-губернаторство». Сообщали, что в Кёнигсберге создана штаб-квартира гитлеровской армии, которая непосредственно руководит всей подготовкой военных действий против Советского Союза; в штаб-квартиру вызывались бывшие литовские и латвийские офицеры для информации германского командования о пограничных укреплениях в Прибалтике, о военной технике, которой располагают литовская и латвийская армии. Стало известно о выступлении Гитлера на собрании офицеров и выпускников германской военной академии с речью, в которой он указывал на то, что война против СССР является вопросом ближайшего времени.

Вся эта информация разными «оказиями» направлялась нами в Москву.

Гитлеровцы чрезвычайно внимательно следили в это время за всем, что делалось в Советской стране. Чувствовалось, что они нервничали, боялись, очевидно, как бы не обмануться в расчетах выбора момента наступления, или того, как бы Советский Союз преждевременно не раскрыл готовящийся ими внезапный удар. Берлин взволновало сообщение о назначении И. В. Сталина Председателем Совета Народных Комиссаров СССР. Немцы атаковывали меня расспросами. Мои стандартные ответы, что это событие относится исключительно к области внутренней жизни СССР, их, конечно, не удовлетворяли. В политических сферах это назначение рассматривалось как доказательство того, что СССР готовится к важным событиям, требующим сосредоточения партийного и правительственного руководства в одних руках.

Иностранные журналисты, которые в это время вращались в немецких клубах и ресторанах, среди видных немецких чиновников различных ведомств, слышали от них, подвыпивших и хвастливых, прямые высказывания о ведущейся подготовке войны против Советского Союза. Представитель радиовещательной корпорации «Колумбия» американский журналист Говард Смит рассказывал мне, что на берлинских заводах ведется открытая пропаганда войны против СССР, германские официальные лица уже без стеснения высказывают предположения о ближайшем выступлении германской армии на Востоке. Я, в свою очередь, говорил ему, что белогвардейская печать в Германии нагло стала выступать с требованием войны против СССР[41].

В иностранных посольствах и миссиях проблема войны Германии против СССР стала самой актуальной темой. Американские журналисты сообщали, что временный поверенный в делах США в Германии Кларк информировал их о том, что война между СССР и Германией неизбежна, и давал совет каждому из них задуматься над вопросом, как они в таком случае должны будут выбираться из Германии. На приеме в болгарском посольстве подвыпивший Карл Бёмер шепнул кое-кому из иностранцев о дальнейших нацистских планах, недвусмысленно заявив о намерениях немцев в ближайшее время напасть на СССР. Все это вскоре стало достоянием широких политических кругов. Бёмер затем был арестован.

Разговоры о войне в германской столице вызвали беспокойство у германских руководителей, и они занялись изысканием средств, которые маскировали бы подготовляемую ими авантюру. Как всегда в таких случаях, на выручку пришел Геббельс.

Однажды утром мы получили газету «Фёлькишер беобахтер», в которой были опубликованы речь Функа и передовая Геббельса. Мы передали в Москву несколько мелких газетных сообщений, ряд выдержек из статьи Функа и, будучи уверенными, что статья Геббельса содержит очередную порцию призывов к населению для поднятия духа, решили обработать ее позднее и содержание изложить в вечерней передаче. Но события заставили нас прочитать эту статью раньше.

После того как мы закончили передачу в Москву, раздался телефонный звонок. Один из журналистов спрашивал, имеем ли мы сегодняшний номер «Фёлькишер беобахтер». Он был удивлен, когда узнал, что мы его имеем, так как, по его словам, он не мог сегодня купить эту газету. Тираж газеты, сказал он, распоряжением германских властей изъят у продавцов. Поблагодарив коллегу за информацию, я вышел на улицу, и действительно в каждом газетном киоске мне отвечали, что этой газеты нет. Знакомый старик газетчик, от которого обычно я получал вечерние газеты, ответил:

— Была, да сплыла.

Вернувшись в бюро, я позвонил в министерство пропаганды и спросил, почему газета «Фёлькишер беобахтер» не поступила сегодня в продажу. Мне не дали ясного ответа. До ухода на пресс-конференцию я внимательно просмотрел всю газету и прочитал статью Геббельса. Статья была посвящена вопросу, когда Германия начнет сводить счеты с Англией. Как это ни странно, но Геббельс в наивно-развязной форме делился со своими читателями планами, казалось, исключительно секретного характера. Он сообщал о предстоящем в ближайшие две недели начале немецкого вторжения на Британские острова.

На пресс-конференции в этот день Шмидт заявил, что ему пока ничего не известно о причинах изъятия «Фёлькишер беобахтер», но, между прочим, отметил, что изъятие тиража газеты не является из ряда вон выходящим событием. Это обычное явление, например, в таких странах, как Америка и Англия. В Германии, сказал он, также бывали случаи запрещения отдельных номеров газет.

После пресс-конференции гитлеровцы начали распространять слухи о том, что тираж газеты «Фёлькишер беобахтер» изъят якобы потому, что в ней опубликована статья Геббельса, «раскрывающая немецкие военные планы». Запущенный немцами «пробный шар» высоко поднялся в воздух. Вокруг него сразу же начали образовываться тучи всякого рода домыслов. Снова начались, как и в случае с Гессом, разговоры о разладах в среде гитлеровцев, что теперь очередь дошла до Геббельса, который наконец-то попал в опалу. Трюк, придуманный Геббельсом, удался. Из Берлина в этот день во все концы мира летела дезинформация о том, что Геббельс выболтал немецкие планы: Германия начинает в июне поход против Англии. Многие корреспонденты называли даже примерную дату вторжения германских войск на Британские острова.

Через несколько дней в газете «Дас рейх», редактируемой самим Геббельсом, появилась его новая статья, что свидетельствовало о том, что «маленький министр» жив и здоров и ничего с ним не случилось. Однако взметнувшиеся слухи скоро замолкли. Слишком ярки были факты немецкой подготовки войны против СССР, чтобы затемнить их дешевыми трюками Геббельса. Внимание всех снова было приковано к Востоку, несмотря на то что немцы усилили обстрел Англии ФАУ-2, стараясь как бы подтвердить этим правильность утверждений Геббельса в его пресловутой статье. Журналисты внимательно следили за автомобилем советского посла: одни говорили, что его видели утром у канцелярии Гитлера, другие утверждали, что вечером он стоял у подъезда здания Риббентропа.

Иностранному наблюдателю в Берлине даже в этот период нелегко было разобраться в противоречивом характере советско-германских отношений. С одной стороны, многие факты убедительно говорили о подготовке Германии к нападению на СССР. В то же время германские руководители раздували значение всякого благоприятного события в отношениях между Берлином и Москвой. Так, например, газеты всячески расписывали важность заключенного в апреле советско-германского протокола об упорядочении пограничной линии на одном из участков в районе Балтийского моря. Многих ошеломляли сведения о том, что Советский Союз усиленными темпами продолжает поставлять Германии зерно и нефть.

О какой же германской войне против СССР может идти речь, задавали вопрос умудренные опытом западные дипломаты, если Москва снабжает Гитлера стратегическим сырьем? Не могут же русские укреплять против себя военный потенциал Германии!

Гитлеровские же власти охотно сообщали данные о ходе поставок из СССР зерна, минеральных масел, каучука, цветных металлов. Отмечали, что по выполнению поставок русские опередили установленные сроки и. что скорые поезда продолжают подвозить сырье в Германию.

Я присутствовал на пресс-конференции и слушал выступление вернувшегося из Москвы одного из членов торговой делегации Шлоттера, заключившей в январе новое советско-германское торговое соглашение. Вот его слова, записанные мной: «Оба правительства довольны ходом реализации прежнего торгового соглашения и непоколебимо следуют по пути, который они проложили ранее, как в политическом, так и в экономическом отношении».

Сдержанное, казалось, даже спокойное отношение Москвы к тревожным фактам подготовки германской агрессии против СССР вызывало недоумение у наших иностранных коллег.

Часто меня атаковали такими вопросами:

— Неужели в Кремле игнорируют почти открытую подготовку Гитлера к выступлению против Советского Союза? Разве там не видят, что в. Германии сделано все, чтобы начать поход, и в армии ждут только сигнала? Нелегко было находить ответы на эти вопросы.

Помню, как-то мы беседовали с одним американским журналистом, которого я уважал за трезвость суждений. Разговор шел о складывающейся тревожной ситуации. «По-моему, — говорил мой собеседник, — в Москве недооценивают возможность агрессии в ближайшее время со стороны Германии. Конечно, мысль о походе Гитлера против СССР теперь многим кажется невероятной авантюрой, поскольку сама Германия переживает экономические трудности, в оккупированных странах положение немцев непрочное, Англия усиливает военные действия. Некоторые думают также, что сведения о готовящейся агрессии сознательно раздуваются кругами, заинтересованными в обострении советско-германских отношений. Трезвые политики в Кремле не могут это не учитывать. И тем не менее факты говорят о том, что Гитлер всерьез готовит удар против СССР. Вы спросите, на что он рассчитывает? У него есть своя логика: внезапным ударом свалить СССР и этим решить внутренние и внешние трудности Германии».

Внутренне я соглашался с доводами собеседника, а в ответ ему приходилось говорить о том, что сведения о войне против СССР преувеличиваются и распространяются с провокационной целью.

Иностранные журналисты пожимали плечами, читая при мне сообщение ТАСС от 14 июня, в котором опровергались слухи о готовящейся войне Германии против СССР. В сообщении отрицалось то, что Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР, а слухи о намерении немцев порвать пакт и предпринять нападение на СССР считались лишенными основания.

Но всякий объективный политик из всего этого делал единственно правильный вывод: Советский Союз не желает войны с Германией и даже в самые последние часы пытается предотвратить ее.

Этого, однако, уже нельзя было сделать. Мы на себе чувствовали, что между нами и немецкими официальными лицами образовалась пропасть. Их враждебность к нам начала проявляться буквально во всем.

Наша переводчица—немецкая гражданка, которой мы поручили ежедневно заходить в министерство пропаганды и получать там приготовленную для инкоров информацию о внутригерманской жизни, вернулась однажды ни с чем. Ее отказались пропустить в министерство, поскольку она была еврейского происхождения. Замечая эти враждебные настроения, корреспонденты оккупированных немцами стран старались разговаривать с нами только вдали от немецких глаз. Учитывая, что в условиях нарастающих событий гитлеровцы могут прибегнуть в отношении отделения ТАСС к любым провокациям, мы по совету посла перевели наше бюро в здание нашего консульства на Курфюрстенштрассе. На Клюкштрассе оставались лишь наши квартиры.

Среди германского населения в эти дни господствовало настроение подавленности. Знакомые немцы смотрели на нас вопросительно, как бы желая получить ответ на мучивший их вопрос: будет ли война?

В семье портного Пауля Абта, у которого мы шили костюмы, большая тревога: он получил извещение от военных властей явиться на сборный пункт.

— Меня забирают в армию, — говорил он, — но для чего? Мне уже далеко за тридцать. Значит, что-то намечается? Неужели война с вами?

Я успокаивал Абта, говоря ему, что вызов на сборный пункт, возможно, не связан с какими-то особыми событиями, это, видимо, просто очередная военная переподготовка. Но он, считая, что тут дело серьезное, закрыл мастерскую. Через некоторое время Абт прислал мне письмо из воинской части, расположенной у Кенигсберга.

Суббота, 21 июня. Это был последний день, проведенный нами свободно в Берлине. Как и всегда, в 7 часов утра вместе со всеми тассовцами я шагал после завтрака в наше бюро на Курфюрстенштрассе. Солнечное июньское утро настраивало на веселый лад. В городе жизнь текла по-обычному. Служащие спешили на работу. У продовольственных магазинов выстраивались небольшие очереди. Германская администрация старалась не допускать образования больших очередей на улицах у магазинов даже тогда, когда не хватало продовольствия. Немецких жителей убеждали в том, что если нет продовольствия утром, то оно появится вечером, и все, что полагается по карточкам, каждый получит. Только у табачных киосков были большие толпы. Курильщики ждать не могли. Я замечал, как и некоторые тассовцы пристраивались к одной из очередей у табачного киоска.

В свежей почте нет ничего такого, что могло бы привлечь наше внимание. Газеты необычно бессодержательны. Передача для Москвы получается суха и скупа, особенно для такого напряженного времени. В открытое окно доносится колокольный звон с Гедехтнискирхе, и кажется, что в мире все спокойно. Завтра воскресенье. Можно будет отдохнуть от напряженных дней работы, от городской пыли неубранных берлинских улиц, забраться в «олимпию» и умчаться за город. После разговора с Москвой намечаем на завтра прогулку на Ванзее, где можно будет искупаться. Телефонный звонок и загадочный вопрос одного из иностранных коллег, нет ли чего нового из Москвы, снова возвращает нас к тревожным проблемам дня. Сегодня в министерстве иностранных дел на пресс-конференции у журналистов даже не находится вопросов. Все молчат, и Шмидт внимательно поглядывает вокруг, как бы пытаясь разгадать смысл этого томящего молчания. Но вот раздается снова все тот же вопрос:

— Не ожидаются ли какие-либо важные события? Можно ли покидать Берлин?

Шмидт становится серьезным и, как будто испугавшись чего-то, быстро отвечает:

— Почему же нет? Можете отдыхать себе спокойно, где вам угодно.

Затем, произнеся, как на аукционе, «айн, цвай, драй», он поднялся с места и быстро покинул зал.

Выйдя из министерства иностранных дел, некоторые из журналистов отправились в свои бюро заканчивать работу, другие предприняли «бирягд» — охоту за пивом.

В нашем посольстве, куда я заглянул после пресс-конференции, по-прежнему текла размеренная рабочая жизнь. Люди занимались положенным им делом и, поскольку рабочий день был на исходе, думали о завтрашнем воскресном дне, надеясь отдохнуть.

В кабинете посла находилось несколько старших дипработников. Как это было здесь заведено, пресс-атташе докладывал о наиболее важных материалах утренних немецких газет. Судя по прессе, ничего важного для нас в Германии не происходило. Информация о пресс-конференции была скупа: я сообщил лишь о том, что представители иностранной прессы усиленно говорят о близком начале военных действий Германии против Советского Союза и что некоторые инкоры поэтому не хотят даже сегодня и завтра покидать Берлин, опасаясь быть застигнутыми врасплох событиями.

Как мне показалось, посол не придал серьезного значения моим высказываниям. Задержав меня одного в кабинете, он спросил о том, как я сам отношусь к распространившимся слухам, и поинтересовался моими планами на завтрашний день. Выслушав мои замечания о том, что многие факты, о которых посольству уже известно, заставляют весьма серьезно относиться к этим слухам, посол сказал:

— Не надо поддаваться паническим настроениям. Этого только и ждут наши враги. Надо отличать правду от пропаганды.

Когда я сказал затем, что собираюсь завтра рано утром проехать на север Германии, в район Ростока, посол одобрил мое намерение, сообщив, что он и сам намеревается провести день в прогулке в этом же направлении.

Ложась спать в этот вечер, никто из нас не предполагал, что именно в эти часы германские полчища подходили вплотную к границе нашей Родины, чтобы на рассвете ринуться внезапно, по-воровски на пограничные посты Советской Армии.

В начале пятого, когда мы еще спали, в одной из наших комнат раздался телефонный звонок. Американский коллега сообщил нам о том, что начались военные действия Германии против СССР.

Из тюрьмы на Родину

Вряд ли требуется доказывать то, что утреннее сообщение американского коллеги о начале немцами войны против СССР для меня и моих товарищей не явилось громом с ясного неба. Как я уже раньше отмечал, все давно говорило о том, что гитлеровцы вот-вот ринутся против нашей страны даже без какого-либо формального предлога[42]. Но, разумеется, это сообщение не могло не потрясти нас всех.

После телефонного звонка, быстро одевшись, я торопился попасть в бюро. Но когда открыл дверь на улицу, передо мной выросла целая группа гестаповцев. Они молча окружили меня. В это время у подъезда остановилась посольская машина —это прибыл за мной наш консул, чтобы отвезти меня в здание посольства. Но было уже поздно. Один из гестаповцев заявил ему, что я арестован. Мне предложили вернуться в квартиру.

Гестаповцы бесцеремонно вошли в мою комнату, где еще не были убраны, постели. Мне и жене было запрещено прикасаться к вещам.

Опытные сыщики и погромщики набрасывались на извлеченные ими из моего рабочего стола материалы. Это были наброски к статье о «духовной жизни» в гитлеровском «рейхе», которую я собирался в ближайшее время отправить в ТАСС. Я был рад тому, что незадолго до этого переправил в Москву тассовские архивы, а также свои дневники, которые вел более или менее регулярно.

Трое гестаповцев предложили мне следовать за ними. Ничего не взяв с собой, попрощавшись с женой, я вышел с ними на улицу. Остальные остались в квартире продолжать обыск[43].

Берлин еще спал. Ни единой души на улицах. По городу мелькали лишь автомобили гестапо; то здесь, то там раздавались выстрелы — это полицейские сбивали появившихся над крышами голубей, чтобы лишить посольство СССР возможной через них связи с внешним миром.

Если бы не эти беспокоящие признаки, можно было бы подумать, что Берлин мирно отдыхает, радуясь тому, что тишина сегодняшней ночи не была нарушена английскими бомбардировщиками.

На мой вопрос, почему меня арестовали и что случилось, гестаповец неохотно ответил словами, может быть, случайно совпавшими с изречением Бисмарка: «Политика есть политика». Затем последовало предупреждение о том, что лучше будет, если я оставлю свое намерение вести с ними разговор. Я и не собирался всерьез выяснять причину моего ареста и того, что случилось. И без этого было ясно. Началась война — от гитлеровцев теперь надо было ожидать любой провокации против советских людей.

Меня везли незнакомыми переулками. На углу Александерплац машина резко свернула во двор, а затем спустилась под гору, и перед моими глазами выросло многоэтажное здание коричневого цвета, наводившее страх на любого немца. В этом здании (берлинцы именовали его «Алекс» — по сокращенному названию площади) размещалось германское гестапо.

«Алекс» издавна являлась крепостью германской буржуазии, оплотом ее политического господства. Как при Вильгельме II, так и во времена Веймарской республики в застенках этой тюрьмы реакционные власти расправлялись со своими политическими противниками. Сотни и тысячи немецких рабочих в первую мировую войну прошли через камеры полицай-президиума на Александерплац. Здесь сидели сотни участниц подавленной полицией в 1915 году антивоенной женской демонстрации, которой руководил Вильгельм Пик. Сюда в 1916 году немецкие власти запрятали Карла Либкнехта за участие в первомайской антивоенной демонстрации.

После того как с приходом гитлеровцев к власти полицай-президиум перешел в руки Гиммлера, «Алекс» превратилась в настоящий ад. Зверствам гестаповцев не было предела. Десятки тысяч людей подвергались здесь мучительным пыткам, так и не увидев больше света дня. В этих чудовищных застенках в марте 1933 года находился Георгий Димитров, здесь побывал и вождь германского рабочего класса Эрнст Тельман. Выйдя из «Алекс», Г. М. Димитров писал: «Тюрьма берлинского полицай-президиума была заполнена политическими заключенными, коммунистами и другими активными борцами.

С 9 по 28 марта я слышал ночью в коридорах и во дворе длившиеся часами ужасную ругань, удары дубинками, раздирающие душу крики. Оба раза, когда меня водили к врачу, я видел многих арестованных в залитой кровью одежде, с забинтованными головами и руками, с подбитыми глазами и зияющими ранами. Это были следы перенесенных пыток».

Гестаповская машина остановилась у подъезда, мне предложили следовать за идущим впереди эсэсовцем. В коридорах было полутемно, взад и вперед сновали вооруженные гестаповцы; они то приводили, то уводили каких-то людей.

Видно было по всему, что в прошедшую ночь гестапо произвело массовые аресты всех тех, кто находился хотя бы на малейшем подозрении у властей. В широких темных коридорах стояли и лежали арестованные. Каждую минуту сюда доставляли новые партии и уводили ранее доставленных. Рядом с дверью одной из комнат я увидел железную койку, на которой валялся матрац, и сразу же мелькнула мысль об истязаниях, чинимых гестаповцами в этих стенах. Меня ввели в большую комнату, где уже находились работник торгпредства и представитель «Интуриста». Откровенно скажу, что в душе я был рад: теперь со мной были советские товарищи.

В комнате было душно, так как окна были наглухо закрыты. В соседней комнате орало радио — Геббельс зачитывал заявление Гитлера о причинах начала войны против Советского Союза. В нем говорилось о том, что якобы русские готовились исподтишка нанести удар Германии и что только прозорливость Гитлера, опередившего русских в наступлении, спасла Германию от катастрофы.

В комнате находилось около десятка гестаповцев, в том числе несколько русских белогвардейцев; одним из них оказался мой «старый знакомый» — агент гестапо с черными усиками, который преследовал меня в машине во время поездки на собрание.

Нас всех тщательно обыскали: вывертывали наизнанку карманы, осматривали белье, носки, обувь. Белогвардейцы при этом свою «работу» пересыпали площадной бранью. Если кто-либо из нас медлил снять рубашку или расстегнуть ботинки, они толкали кулаками в бок и кричали, что не будут церемониться.

Перед началом допроса гестаповцы на наших глазах разыграли инсценировку. В одной из соседних комнат вдруг тихо приоткрылась дверь, и туда внесли ту кровать, которую я видел в коридоре. На кровати лежал человек; одежда на нем была измята и порвана, он тихо стонал, создавая впечатление жертвы жестокой расправы. Затем дверь комнаты закрылась, и слышны были лишь стук машинки и голос человека, лежавшего на кровати: он давал показания.

Демонстративный характер этой сцены вызвал у меня с самого ее начала подозрение в том, что это делается неспроста. Нам давали понять, что нас ждет впереди. Но, как выяснилось позднее, был и другой смысл во всей этой затее.

Начался и наш допрос.

— Разве не правда, что я видел вас на Курфюрстендам? — кричит, обращаясь к торгпредовскому товарищу, один из гестаповцев.— Ты стоял тогда с газетой в руках, а я крутился поблизости. На мне был синий костюм. Что, не помнишь? Забыл? — уже не кричит, а визжит гиммлеровский выученик.

— Все то, что вы говорите,— ложь,— спокойно отвечает гестаповцу торгпредовский товарищ. Разъяренный белогвардеец бьет его по лицу. Потом торгпредовца увели от нас.

Теперь моя очередь. Гестаповец с черными усиками добивается у меня признания, с кем из немцев я был связан; требует адреса и имена этих людей.

— Да, я был связан со многими немцами, — отвечал я и назвал ему ряд официальных немецких лиц, с которыми я по долгу службы поддерживал деловые связи.

Почувствовав насмешку в моем ответе, белогвардеец свирепеет, бьет в плечо и угрожает заставить меня «отвечать по существу».

Я заявил гестаповцам, что они не имеют права так обращаться с советскими людьми и не должны забывать о судьбе своих людей — немецких дипломатов и журналистов, которые находятся в настоящее время в Москве. Это как будто на них действует несколько отрезвляюще.

Допрос прекращается. В комнате нестерпимо душно. Наступает гнетущая тишина. Часы бьют двенадцать. Проходит час за часом, а мы все сидим молча в окружении гестаповцев, которые на наших глазах пьют пиво и пожирают бутерброды.

Солнце уже начинало касаться крыш домов, когда нас вывели в коридор. Здесь по-прежнему находилось много арестованных. Среди них была одна женщина, судя по ее одежде, по-видимому, работница. На ней было простое платьице горошком, на плечах серый платок. Вид у нее был страшно взволнованный. Лицо бледное и худое. Рядом с ней стоял высокого роста и крепко сложенный мужчина, одетый в хорошо отутюженный темно-синего цвета костюм. Чувствовалось, что он был арестован или на службе у себя в министерстве, или на одном из веселых вечеров. Из его нагрудного кармана выглядывал кусочек белого платка, а на лацкане костюма сверкал значок члена гитлеровской партии.

Вдоль стены коридора кого-то вели под руку в направлении к нам. Когда человек приблизился и остановился около нас, опираясь о стену и слегка охая, я узнал в нем того, кто лежал на кровати в соседней комнате во время нашего допроса.

Нас с Костей (так звали товарища из Интуриста) вывели во двор. У подъезда стоял закрытый грузовой автомобиль с решетчатым маленьким окошком позади. Нам приказали погружаться. В автомобиль, где вдоль стен были пристроены лавки для сидения, набилось человек двадцать. Свет, падавший из окошка, тускло освещал лица спутников. Я сидел рядом с Костей, напротив нас — женщина в платьице горошком. Она судорожно сжимала губы и лишь изредка поднимала глаза на окружающих. Арестованный со значком скинул шляпу и, откинувшись назад, о чем-то глубоко раздумывал. Сначала было тихо. Но вот заревел мотор автомобиля, и вдруг один из сидевших напротив нас заговорил. В нем я узнал «пострадавшего при допросе». «Куда нас везут?» — спросил он, ко, не получив ответа, стал оживленно рассуждать о войне, о количестве немецких дивизий, стянутых к советской границе, о своих предположениях насчет вооруженных сил Советского Союза. При этом он называл цифру 170 дивизий. Он говорил как бы сам с собой, но ждал, что вот-вот кто-либо вмешается в его разговор, станет ему возражать или соглашаться с ним. Но все молчали.

Мы въехали на какую-то площадь. Вечернее солнце было ярким, и даже в нашей машине стало совсем светло. Я потянулся к окошечку и увидел большие толпы народа на площади, особенно много было полицейских в белых кителях. Сначала радостно сверкнула мысль: может быть, волнения в городе? Протесты против войны? Но нет. Это отдыхающие берлинцы спокойно возвращались домой из соседнего парка, чтобы в тихом уголке допить оставшийся от завтрака холодный кофе.

Машина остановилась на одной из маленьких улиц. Женщине-работнице было приказано сойти. Она посмотрела на нас добрым взглядом и неуверенно по ступенькам лестницы вышла из машины. Ее повели двое конвойных к высокому кирпичному зданию. Это была женская тюрьма.

Машина тронулась дальше. Вот мелькнул дворец Фридриха Великого, и мы оказались на Унтер ден Линден. Жадно всматриваюсь, чтобы увидеть, что делается около нашего посольства. Но ничего особенного мне не бросилось в глаза. Разве только то, что у ворот посольства стоял не один, как обычно, полицейский, а несколько групп эсэсовцев, которые блокировали здание и подходы к нему.

Минуем Бранденбургские ворота. Машина мчится по Шарлоттенбургшоссе, а затем по Берлинерштрассе и Бисмаркдам. Вот домик, в котором жил один из сотрудников посольства. Вижу здание торгпредства, где в это время, как мне рассказывали позднее, гитлеровцы хозяйничали в его стенах. Они вламывались во все помещения, перевертывали мебель, распарывали обивку диванов и кресел в поисках «секретных документов», которые должны были поведать о «кознях большевизма в Германии». А некоторое время спустя ведомство Геббельса уже распространяло стряпню о «тайном подвале» в торгпредстве, где якобы производились пытки советских граждан и даже иностранцев.

Затем машина круто повернула направо, и мы въехали во двор тюрьмы — громадного восьмиэтажного здания, обнесенного высокой кирпичной стеной.

Прибывших провели в канцелярию тюрьмы. Предложили сдать все, что мы имели в карманах. Первым увели в камеру Костю. Когда я покидал канцелярию, то успел заметить, что «пострадавший» дружелюбно беседовал с сопровождавшими нашу машину гестаповцами, рассказывая им, очевидно, о неудавшейся провокации.

Самое страшное в гитлеровской Германии — это ее тюрьмы, где люди были предоставлены произволу гестаповцев. Я нередко проходил мимо Моабитской тюрьмы. И всякий раз суровый вид ее — грязные мощные стены, маленькие окна, из которых нет-нет да и мелькнет чье-либо бледное лицо, — рисовало в моем воображении ужасы Дантова ада. И вот теперь я поднимался по лестнице тюрьмы в сопровождении гестаповского охранника к своей одиночке. Но удивительно, я не испытывал чувства страха. Очевидно, важность переживаемого момента, мысли о судьбах тех, кто находится в местах развернувшихся боев, думы о близких и родных заглушили чувство боязни.

По узким полутемным коридорам гремели подкованные железом сапоги разводящих, скрипели чугунные двери. Мы остановились перед камерой № 10. Она была открыта. Меня втолкнули в нее. За мной с каким-то глубоким вздохом закрылась тяжелая литая дверь. Все это произошло так быстро, что я даже не успел опомниться, как очутился затворником. Все это казалось сном.

Камера походила на маленькую клетушку. В длину ее я делал шесть шагов, а ширина не составляла и трех. У стены стояла откидная железная кровать, в углу — сколоченный из досок стол и табурет, около двери — таз, который служил и умывальником, и туалетом. Под потолком виднелось маленькое окошко, переплетенное металлическими прутьями, через которое я видел кусочек голубого июньского неба и лучи догоравшего солнца.

Как долго я пробуду здесь? Что буду делать? Где мои товарищи, жена? Что делается сейчас на полях сражений? Как будут дальше развиваться события?

Эти вопросы неотвязно стучали в голове.

Чтобы как-то отвлечься от одних и тех же мыслей, начал читать полицейский приказ о правилах тюремной жизни, вывешенный на стене камеры. Заключенный не имеет права выглядывать в окно, производить шум, днем ложиться на постель; он обязан затемнять камеру в соответствующее время, вставать утром в 6 часов и производить уборку. Запрещалось общаться с соседними арестованными посредством каких-либо знаков, заговаривать и располагать к себе тюремных служащих и т. д.

Мрачная жизнь ожидала меня при таких условиях, а главное — неизвестность и одиночество: некому сказать слова, поделиться мыслями. В комнате из-за темноты уже с трудом различаешь предметы. Скрежет ключа в двери вывел меня из раздумий. Принесли кружку какого-то напитка, но ни пить, ни есть не хотелось. Уснуть я также не мог. На улице ни звука, но зато в тюрьме начиналась «кипучая жизнь». Я говорю условно «жизнь», поскольку для многих сидящих в тюрьме это были часы тяжелых испытаний, а может быть, и последних предсмертных минут.

Несколькими этажами ниже моей камеры находился, очевидно, подвал — место допросов и истязаний. Оттуда в ночную тишину врывались истерические голоса разъяренных гестаповцев. Иногда я слышал тупые удары и стоны людей. Перед глазами возникали мрачные сцены пыток. Утро 23 июня я встретил без сна.

Через черную бумажную штору в камеру стали пробиваться бледные лучи солнца. Я встал на табурет, поднял штору и, подтянувшись, долго смотрел во двор тюрьмы. За высокой стеной видны какая-то улица, маленькие магазины.

Прошла еще только одна тюремная ночь, а мне уже кажется, что нахожусь здесь годы. С завистью смотрю на прохожих только потому, что они имеют возможность передвигаться по улице. Вспомнил, что это здание тюрьмы я видел раньше, но не обращал на него внимания. Фасад его выходит на шумную Бисмаркдам, парадным ходом в него служит красивое с колоннами здание, на котором значилось: «Берлинская полиция». Камера моя находится на пятом этаже, а окошко камеры выходит во двор тюрьмы, где разбит маленький огород, видимо, начальника тюрьмы. Во двор то и дело прибывают автомобили, несутся крики шоферов и гестаповцев, из машин выводят новых и новых арестованных.

Стук в дверь камеры прервал мое обозрение. Вошел надзиратель, строго посмотрел на меня и заявил, что смотреть в окно строго воспрещается.

В камеру доносились звуки репродуктора, установленного где-то совсем близко. Диктор, надрываясь, передавал экстренное сообщение о положении на фронтах. Из отрывков фраз я мог понять общий смысл — советские войска отступают под напором превосходящих сил вермахта.

Я ни на минуту не сомневался в том, что гитлеровцы вынуждены будут вывезти из Германии всех советских людей, в том числе и меня. Но как долго придется находиться здесь — вот вопрос. Уже за несколько часов пребывания в камере она была осмотрена мной со всей тщательностью. Были перечитаны все надписи, сделанные заключенными на стенах и даже на вывешенном полицейском объявлении о правилах поведения в камере. На перекладине железной кровати иголкой, которую я нашел в щели окна, выцарапаны надписи, призывающие к борьбе против деспотизма, а также имена Маркса, Ленина, Тельмана.

Расхаживая в раздумье по камере, я тихо напевал. Вскоре мне показалось, что рядом за стеной кто-то тоже поет. Неужели рядом Костя? Я тихо постучал в стену и назвал его имя. Пение прекратилось. Забыв о предупреждении надзирателя, придвинул табурет к стене, где расположено окно, и позвал Костю.

Моей радости не было предела, когда послышался ответ:

— Это я. Мы соседи с тобой.

Договорились с Костей, что будем беседовать через окно, предварительно дав знать об этом несколькими ударами в стену. Стало радостнее на душе — за стеной находился наш, советский человек, с которым можно будет переброситься несколькими дружескими словами.

Потянулись однообразные дни тюремной жизни. Читать было нечего. С жадностью набрасывался на клочки старых газет, которые мне выдавали надсмотрщики. Через несколько дней я начал лучше ориентироваться в тюремной обстановке. Каждый день в обязанность заключенных входило выносить «парашу» в сопровождении охраны. При выполнении этих обязанностей я несколько раз столкнулся с другими заключенными, которые, к моему удивлению, оказались разговорчивыми. Из их отрывистых, брошенных на ходу фраз узнал, что в этой тюрьме длительное время содержатся немецкие коммунисты и социал-демократы, революционные рабочие Франции, Испании, Италии и других стран. Некоторые из них используются администрацией тюрьмы в качестве рабочей силы. В их обязанности входит разносить пищу заключенным, сопровождать их при надобности, мыть полы и т. д. После первой недели нашей жизни тюремные рабочие знали, что в двух камерах сидят советские люди.

Однажды в туалетной со мной наедине оказался сутуловатый со старческим изможденным лицом рабочий. Он мыл пол. На оголенных по локоть костлявых руках выделялись вздутые синие вены. Не обращаясь ко мне, он прошептал, что хотел бы сказать несколько слов, видя во мне советского человека-коммуниста. Он говорил наспех, отрывистыми фразами, не поднимая головы от пола, по которому медленно водил мокрой тряпкой, и искоса наблюдая, не следит ли за нами стоящий в коридоре за открытой дверью дежурный гестаповец.

— Я — старый немецкий социал-демократ, — шептал рабочий. — Нас здесь много. Расплачиваемся за свои старые грехи. Об этом я открыто говорю теперь своим соседям по камере — коммунистам. Тюрьма нас сблизила. Жаль, что мы, социал-демократы, не объединились с ними раньше. Тогда не было бы этого несчастья.

Он называл какие-то имена погибших в тюрьме его товарищей, говорил о своей семье, о детях, с которыми потеряна связь.

После этой беседы я долгое время не видел старого рабочего и уже думал, не навлек ли он на себя беды. Но неделю спустя мы снова столкнулись с ним.

— Вы все еще здесь, — приветливо прошептал он.— Не падайте духом, вас они побоятся тронуть. Это наше дело — обреченность. О себе я мало беспокоюсь. Обидно, сколько напрасной борьбы вели обе рабочие партии друг против друга. Упустили же главного своего врага — фашизм. В ответе за все оказался немецкий народ. Мы распылили его силы, помогли врагу его сломить. Будете на воле, расскажите об этом от имени старого социал-демократа.

Я обещал выполнить эту просьбу.

Несколько раз к узкой щели «глазка» двери моей камеры чьи-то руки подносили газету и медленно передвигали ее, чтобы можно было прочитать строчку за строчкой. Очевидно, рабочие давали мне знать, что делается в мире. Газеты были заполнены крикливыми сообщениями германского командования с фронтов о разгроме наших армий и о скором захвате Москвы.

В моем положении лучше всего было просто не доверять этим сообщениям, не ослаблять свою веру в непобедимость нашего народа. Так я и поступал: тихо распевал песни, занимался зарядкой, не обращая внимания на то, что к двери подходили какие-то люди, улыбались, глядя в «глазок» и, очевидно, думая, что я слишком уверен в своей счастливой судьбе.

Стояли жаркие дни. Воздуха в камере было мало, она накалялась, как топка. Сон пропал. Только на десятый день пребывания в тюрьме меня и Костю вывели впервые в тюремный двор на 15-минутную прогулку. И это повторялось до конца нашего выхода из тюрьмы.

9 июля был самый радостный день во всей моей жизни в Германии. Не могу поэтому удержаться от того, чтобы не рассказать о нем несколько слов.

В полночь с 8 на 9 июля ко мне в камеру пришел надзиратель. Он предупредил о том, чтобы в 4 часа я не спал. Что это может значить? — думал я, пытаясь найти ответ. И вскоре он был получен. Надзиратель в сопровождении гестаповца принес бритвенный прибор. Я понял, что меня готовят «вывести в свет», а с такой бородой, которая у меня отросла за 17 тюремных дней, гитлеровцы, видимо, не хотели показывать. Та же процедура происходила и у моего соседа по камере — Кости.

Разве можно было уснуть после всего этого? Верилось именно в то, что под давлением нашего правительства гитлеровцы намереваются передать нас в руки советских властей. И только знание того, что представляют собой гестаповцы, готовые на всякую подлость, приглушало искры преждевременного восторга.

Что послужило поводом для гестаповцев вспомнить о нас?

Как мне сообщили позднее, дело обстояло следующим образом.

В первый же день войны наше правительство позаботилось о том, чтобы все советские граждане, оказавшиеся к этому времени в Германии и в оккупированной ею Европе, имели возможность вернуться на Родину. Швеция взяла на себя обязанность защиты советских интересов в Германии, Болгария — интересов немцев в СССР. Положение Советского Союза в вопросе обмена было тяжелым в том смысле, что советских граждан в Германии было около 1500 человек. Сюда были доставлены советские люди из Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Финляндии. В то же время к началу войны в СССР оставалось всего 120 немецких представителей и членов их семей. Гитлеровские власти настаивали на том, чтобы правительство СССР из числа всех советских граждан отобрало лишь 120 человек. Они угрожали, что сами отберут этих лиц. Советское правительство отклонило эти требования фашистов, и они были вынуждены согласиться на общий обмен «всех немцев на всех русских». Власти СССР и Германии через посредничество Швеции и Болгарии договорились о том, что все советские граждане должны быть доставлены немецкими властями на турецко-болгарскую границу близ города Свиленград, а немецкие граждане будут собраны у советско-турецкой границы близ города Ленинакан, чтобы затем транспортировать и тех и других на родину через Турцию.

В то время, когда мы сидели в берлинской тюрьме, в Германию прибывали советские граждане из оккупированных немцами стран. Сначала гитлеровцы держали их всех в концлагере, где заставляли выполнять бессмысленные работы — таскать доски из конца в конец лагеря. Затем их поместили в поезда, которые перегоняли из одного города в другой, и лишь только тогда, когда было достигнуто соглашение об обмене, всех советских людей доставили в Софию. Поэтому о нас и «вспомнили» гестаповцы.

После ночного бритья, несмотря на неясность того, к чему все это затеяно гестаповцами, все же радостно билось сердце. Хотелось поскорее покинуть эти душные тюремные стены, пропитанные потом и кровью. Перед глазами уже рисовались радостные встречи с советскими людьми, и нити мыслей тянулись дальше — к Москве, к Родине. Мое раздумье было прервано каким-то неясным шорохом. Время было далеко за полночь. Тюрьма спала. Но откуда-то до моего слуха доносились тихий шелест, легкое поцарапывание. И вдруг я заметил упавшую у двери на пол тонкую полоску бумажки. Она была просунута, очевидно, иглой через узкую расщелину у верхней притолоки двери. Только теперь я понял, откуда у двери иногда появлялись окурки с табаком. Это заботились обо мне упомянутые мной тюремные рабочие. На поднятой бумажке я прочитал следующие слова:

«Товарищ, ты сегодня покидаешь тюрьму и вернешься на свою Родину. Помни о нас».

Итак, моя уверенность в предстоящей свободе подкреплялась теперь голосом из внешнего мира, нашими друзьями — пленниками гестапо. Я посмотрел в «глазок» и увидел по ту сторону человека. Мне хотелось на радостях чем-то отблагодарить его. Я снял свои часы, взял со стола пустую кружку и перед «глазком» стал показывать, что я опускаю их в нее. Затем кружку с часами поставил на стол.

Но часы все же так и остались при мне, несмотря на мое искреннее желание оставить их рабочему на память за добрую весть. Случилось это так.

В четыре часа ночи раздался лязг ключей. Открылась дверь, и в камеру вошел надзиратель тюрьмы; за ним следовали два здоровенных гестаповца, похожих на орангутангов. В руках надзирателя был кофейник и кусок черного хлеба.

— Выпейте на дорогу, — сказал он, — и протянул кофейник.

Я впопыхах схватил кружку и подставил под носик кофейника.

— У вас там часы, — заметил надзиратель. Смущенный, я извлек часы из кружки, но обратно мне их положить уже не удалось.

Орангутанги предложили мне следовать за ними. В канцелярии тюрьмы, где я встретил Костю, один из гестаповцев, обращаясь к нам, сказал:

— Ваша жизнь доверена нам. Вот ваши паспорта. При сопротивлении будете уложены на месте, — и похлопал при этом по портупее.

С таким «любезным» напутствием мы покинули канцелярию тюрьмы. По дороге гестаповец, развернув газету, тыкал пальцем в фотографию, на которой были изображены изуродованные трупы женщин и детей.

— Вот, — кричал он, обращаясь ко мне, — любуйтесь тем, что делают ваши большевики, — зверства, садизм!

— Я журналист, — отвечаю ему, — и знаю цену этим фотографиям: сами же убили, а теперь приписываете все нам.

— Вот видишь, — говорит один орангутанг другому, — он и здесь готов вести пропаганду.

Костя предостерегающе толкает меня локтем, и разговор обрывается.

У подъезда нас ожидал открытый лимузин. Было уже совсем светло, но берлинцы еще спали. Липы щедро расточали аромат своих первых цветов.

Гестаповцы с нами уже не разговаривали, они жестами показывали, что надлежит делать. По их указке мы заняли места в автомобиле. Вскоре нас доставили на аэродром Темпельгоф, а через 20—30 минут я совершал свое первое воздушное крещение. В самолете были мы с Костей, два гестаповца, фуражки которых украшены эмблемой дивизии «Мертвая голова» — череп на фоне двух скрещенных костей, — и за стеклянной дверью — два летчика. В проходе самолета свалено в кучу какое-то техническое оборудование. Разговаривать нам запрещалось.

По очертаниям Берлина, который я неплохо знал, было видно, что наш самолет держит курс на юг. Куда бы он ни летел, хотелось лишь одного: подальше от этой проклятой гитлеровской Германии, опозоренной и посрамленной, вызывающей ненависть во всем мире и ждущей своего возмездия.

По контрастам природы, по очертаниям городов я определяю, что мы продолжаем лететь на юг. Вот пролетели над Лейпцигом, Дрезденом. Различаю замок Кёнигштайн и сверкающую у его подножья Эльбу.

Через два часа полета самолет начинает кружить над каким-то городом, делая заход на посадку. Узнаю собор св. Стефана. Значит, мы в Вене. На аэродроме у нас отбирают все немецкие деньги, которые были нам возвращены в канцелярии тюрьмы. Разрешили заказать лишь по тарелке супа. Затем снова полет и снова неизвестность.

Местность под нами становится все более гористой. На горизонте выступают высокие гребни гор, сливаясь затем в сплошные стены. В долинах ярко вырисовываются черепичные крыши домов. Самолет забирается все выше и выше в легкие и нежные, как хлопок, облака. Становится труднее дышать. Но вскоре снова горы, зеленые сады и луга. И неожиданно перед нашими глазами вырастает город. Это — София, родная нам Болгария, в которой теперь хозяйничали гитлеровцы.

В Софии гестаповцы после длинной и какой-то непонятной волынки в немецком посольстве, где люди бегали как угорелые, повели нас пешком через весь город на вокзал. Похожие на царских жандармов болгарские полицейские вытягивались в струнку при появлении гестаповцев.

У Софийского вокзала творилось что-то невероятное. Тысячи софийцев собрались сюда: молодежь, женщины, старики, дети. Гестаповцы с трудом провели нас через кипящую толпу и вывели прямо на перрон. Мы увидели несколько эшелонов с нашими дорогими соотечественниками. У дверей и окон вагонов стояли жители болгарской столицы с чашками, кувшинами, корзинками, мисками, наполненными едой. Они принесли своим русским братьям, невзирая на угрозу быть наказанными немецкими властями, все, чем располагали сами. Виноград, молоко, яйца, горячий суп передавались в вагоны. Многие болгарские женщины плакали и открыто ругали немцев.

Гитлеровцы передали нас в вагон, где находились главным образом сотрудники торгпредства в Берлине. Мы были рады, что находимся среди своих знакомых, которые тепло приняли нас. Они сообщили нам, что наши жены также находятся в этом поезде. Но радость вскоре была прервана. На пути из Софии в Свиленград где-то на маленькой остановке ночью гестаповцы вывели нас из общего вагона и посадили отдельно в тесном купе, обычно используемом проводниками; нам заявили, что хотят в Свиленграде передать официально советскому послу.

Но и в Свиленграде немецкие представители не передали нас с Костей в «распоряжение посла», как обещали. Они вывели нас на перрон вокзала перед эшелоном, в котором находились советские граждане, и затеяли длинную дискуссию с советским послом. Посол настаивал на том, чтобы мы были немедленно переданы в общий вагон к посольским работникам, немцы же настаивали на нашем пребывании отдельно, под их охраной. В результате спора было принято компромиссное решение: нас с Костей поместили в отдельное купе общего вагона под охраной двух гестаповцев; мы не должны были общаться с советскими людьми; к нам имели право заходить лишь наш консул и моя жена.

К вечеру этого же дня к нам в купе был доставлен еще один советский гражданин — шофер военного атташе советского посольства в Берлине, которого, как он рассказал мне, гестаповцы арестовали рано утром 22 июня на пути из Берлина в другой город. При допросах его так сильно избивали, что перед передачей вынуждены были лечить в госпитале. Действительно, все тело у прибывшего товарища было покрыто еле зарубцевавшимися ранами.

Приятно отметить характерную черту наших советских людей — чувство взаимопомощи. Когда нас в Софии передали в вагон к торгпредовцам, они сделали все, чтобы накормить нас. Только мы очутились в изолированном купе в Свиленграде, как к нам от наших людей путем различных уловок начали поступать продукты: колбаса, консервы, хлеб. Когда изнемогающие от жары гестаповцы вышли из купе в коридор вагона, кто-то из друзей передал нам через окно даже бутылку болгарского вина.

Трое суток стояли эшелоны с советскими людьми в Свиленграде. Советские власти не давали согласия на начало обмена до тех пор, пока в Свиленград не будут доставлены все советские люди.

Следует сказать, что, несмотря на гестаповские провокации, все советские люди, находившиеся к началу войны в Германии и оккупированных ею странах, собрались в Свиленграде. Здесь были женщины, доставленные прямо из родильных домов. Жена корреспондента ТАСС, работавшего в Дании, в эти дни родила в Софии дочку. Среди советских граждан много было тяжелобольных, но не пожелавших остаться в больницах, как им предлагали немцы. Мы узнали, что торгпредовский товарищ, который был с нами в гестапо, также доставлен сюда.

Домой, на Родину, скорее, скорее — такими мыслями жили все мы. И никто из нас не огорчался тем, что на лугу у железнодорожной станции лежит сваленное немцами в кучу наше имущество — поломанные чемоданы, разбросанное и порванное белье, затоптанные в грязь одежда и обувь.

Из Свиленграда на автобусах все советские граждане были доставлены к турецкой границе и переданы в распоряжение турецких властей. Отсюда нас всех повезли в Стамбул, где мы были размещены на стоявшем в порту советском пароходе «Сванетия», задержанном турками в начале войны. На нем мы жили несколько дней, до тех пор пока по соседству с нами не оказался пароход «Бессарабия», на борту которого находились немцы, вывезенные из Москвы. Через Дарданеллы нас переправили на материковую территорию Турции, откуда по железной дороге мы добирались до нашей границы.

Стояла изнуряющая жара. Термометр показывал 35 градусов. Люди испытывали жажду и голод. Но чем ближе подъезжали к советской территории, тем веселее становились лица людей. Но все мы были еще не в безопасности. В нашем поезде еще находились гестаповские агенты, которые могли учинить любую провокацию. Только когда последние колеса нашего поезда застучали по советской земле, только тогда из окон всех вагонов прозвучали уверенные, веселые голоса:

— Да здравствует наша Родина!

Советские женщины, работавшие в это время на полях близ железнодорожного полотна, тепло приветствовали мчавшийся мимо них поезд, не подозревая о том, что в нем едут люди, истосковавшиеся по своей Родине.

Мы прибыли в Москву 17 июля. С Курского вокзала добирались на трамвае до Пятницкой. Немецкие самолеты кое-где оставили свои варварские следы в Москве. Медицинский техникум, расположенный напротив нашего дома, был полностью разрушен. Остатки развалин еще дымились. Окна нашего дома зияли пустотой, но жертв в доме не было.

В Москве началась эвакуация населения. Только что увидев родных, пришлось снова расстаться с ними —они отправились в Куйбышев. В столице, к которой рвался враг, началась суровая жизнь.

Работать я сразу же начал в ТАСС, в иностранном отделе. Мы круглые сутки прослушивали все радиостанции мира, принимали информацию о ходе великой битвы. Надо было записывать хвалебные экстренные сообщения верховного германского командования, безудержные по хвастовству речи Гитлера, Геббельса, Дитриха, военных радиокомментаторов и других гитлеровских пропагандистов, доморощенных и купленных, как, например, лорд Хау-Хау.

Во время воздушных налетов все, кто мог, забирались на крышу здания ТАСС и сбрасывали «зажигалки» на тротуар, где их засыпали песком дворники.

Несколько раз в неделю я выезжал по путевкам МК. или РК партии с докладами на международные темы в воинские части и в военные госпитали. Особенно было трудно привыкнуть читать доклады среди тяжелораненых; мне казалось, что я в госпитале лишний человек и мои доклады никому не нужны. Но вскоре убедился в своей неправоте. Очень часто из частей приезжали на «виллисе» в ТАСС и без всяких путевок увозили меня к раненым бойцам. Интерес к докладам был огромный, все ждали новостей с фронта и сообщений о гитлеровской Германии.

Разгром немецко-фашистских войск под Москвой в декабре 1941 года был первым радостным событием для всех советских людей с начала войны. Все горечи, нужды и потери стали казаться менее значительными. Последовавшие затем новые удары Советской Армии по гитлеровским полчищам вселяли надежды на то, что захватчики будут изгнаны с нашей земли. Затаив дыхание, следил советский народ за развернувшейся с 19 ноября 1942 г. по 2 февраля 1943 г. эпопеей на Волге, закончившейся полным разгромом гитлеровцев. В этих героических сражениях советские бойцы прославились на весь мир.

Разгром гитлеровской армии под Сталинградом, явившийся поворотным пунктом в истории Великой Отечественной войны, значительно сбил спесь с гитлеровских пропагандистов. Нам, работникам ТАСС, интересно было наблюдать за тем, как германские военные обозреватели изворачивались по радио, стремясь обелить гитлеровское командование в его действиях под Сталинградом. Сначала они возвеличивали маршала фон Паулюса, а когда он сдался в плен, объявили его изменником. Речи Геббельса стали тревожно-надрывными. Теперь он призывал все население Германии, включая школьников и стариков, к самоубийственной защите «фатерланда», к созданию народного ополчения, чувствуя, видимо, что война скоро подвинется к границам «Третьего рейха».

В начале августа 1943 года началось наступление Советской Армии на Запад. В это время Отдел пропаганды ЦК КПСС предложил мне поездку в освобожденные районы Калужской и Смоленской областей. Нужно было выпускать первые номера районных газет и выступать с докладами о международном положении. Из Москвы я выехал вместе с группой лиц, составлявших правительственную комиссию по определению ущерба, нанесенного гитлеровской армией в освобожденных районах. До Сухиничей мы добрались без особых трудностей. Здесь только что прошли бои. Гитлеровцы отступали, цепляясь за все возможное, и мстили за свои неудачи. На город немцы все еще посылали свои бомбардировщики, в нем пылали пожары. Железнодорожная станция была сильно разрушена, местами не было даже стен, но тем не менее здесь кипела работа: звенели телефоны, слышались голоса работников железной дороги.

Первое место моей работы — Спас-Деменск. В момент моего прибытия город как раз находился под обстрелом немецких минометов. В один из домиков рядом с церковью, где находились раненые бойцы, попала мина. Нам пришлось помогать перетаскивать раненых. Каждую ночь немцы обрушивали на город минометный огонь. Населения в городе было мало: жители частично ушли в леса, многих увезли гитлеровцы, большая часть погибла.

Я побывал затем в ряде районов Смоленщины. Всюду мы встречали одно и то же — пожары, разруху, горе и слезы. Но грохот орудий катился все далее на Запад. И потому на лицах всех людей, которых мы встречали, сквозь слезы уже пробивалась светлая радость и надежда.

То, что я видел в свое время в Голландии при ее захвате гитлеровцами, не могло идти ни в какое сравнение с тем, что сделали фашистские захватчики в нашей стране. Я видел теперь, что означала в действительности объявленная гитлеровцами «тотальная война» Советскому Союзу: уничтожение культуры, всего того, что было связано с историей русского народа, истребление людей, разрушение основ нового общественного здания, заложенного великим В. И. Лениным, на возведение которого советский народ нередко отдавал все свои силы и средства.

Какая же мера возмездия может быть достаточной для гитлеровцев за все эти варварства и зверства?— думал я, покидая эти края. Но возмездие уже началось.

Каждый день приносил теперь советским людям радостные вести. Каждая военная сводка — новый успех наших войск. Повеселела Москва. Постепенно начала сходить суровая тревога с лиц людей. Эвакуированные постепенно возвращались в столицу.

Потрепанные немецкие армии с боями откатывались на Запад. Грозовые тучи неслись теперь в сторону «Третьей империи» Гитлера.

Незабываемым для всех москвичей и для всего советского народа был день 17 июля 1944 г. В этот день по Садовому кольцу столицы под конвоем прошло около 60 тыс. немецких военнопленных, захваченных войсками 2-го и 3-го Белорусских фронтов.

Июльское солнце высоко стояло над Москвой, посылая свои золотые лучи в самые затаенные уголки дворов, как бы желая обласкать каждого москвича, промерзшего за зиму в нетопленых квартирах. Из всех многочисленных переулков от площади Маяковского до Смоленской площади на Садовое кольцо выливались людские потоки. На площади Восстания, где я стоял вместе с другими работниками ТАСС, было многолюдно. Всюду, куда ни бросишь взгляд, встречаешь улыбки на худых и бледных лицах и сверкающие счастьем глаза. И столько всюду разговоров, столько выражений радости и надежд на скорую желанную всем развязку... Незнакомые люди беседовали друг с другом так, будто они давнишние, неразлучные приятели. Беды и радости быстро роднят людей.

Вдруг по толпе прокатился сдавленный гул. Это был смешанный гул ликования, радости и восторга. Это был одновременно всеобщий возглас негодования, презрения и победного чувства, нашедшего выражение в одном слове: «Ведут!».

От площади Маяковского показались конные всадники — советские боевые офицеры, позади которых по широкой Садовой двигалась пестрая людская масса. Это шли гитлеровские солдаты, перед которыми склонилась разгромленная, униженная Западная Европа, которые уже мечтали о славе победителей всего мира. Многие из них, возможно, начали свой поход в Голландии, проделав его как увеселительную прогулку, прошли церемониальным маршем по Елисейским полям в Париже, участвовали в парадном шествии через Берлин, после победы в Европе, и надеялись продефилировать с гордо поднятой головой по Москве. А вот теперь они кончают свой разбойный путь в качестве военнопленных в советской столице. Грязные, оборванные, потерявшие человеческий облик, идут они, посматривая исподлобья на москвичей. Заметно, как они от страха жмутся друг к другу. Ведь ими совершено столько кровавых преступлений на нашей земле!

Но на улицах Москвы образцовый порядок. Раздаются лишь полные презрения и негодования выкрики.

На лицах некоторых из военнопленных вспыхивали улыбки. Это, очевидно, те, кого Геббельс послал в порядке «тотальной мобилизации» и которые были рады тому, что для них закончилась война. Они были довольны тем, что вышли живыми из ада войны, и надеялись на встречу со своими семьями.

Я представил себе, что среди этих военнопленных, возможно, находится и мой бывший преподаватель немецкого языка Курт Пинке. Что сталось с его спесью и надменностью, с его верой в превосходство немецкой расы, в непобедимость германского оружия? Понял ли он теперь губительность для самой Германии бредовых идей Гитлера о мировом господстве немцев? Думаю, пока что нет. Потребуется время, для того чтобы такие, как Пинке, перестали быть опасными для человечества и не мечтали о походах во имя торжества «немецкого духа». Но сейчас идущий босиком по горячему асфальту Пинке обезврежен.

Заглохли шаги последних рядов военнопленных, замкнутые шеренгой молодых, полных сил и боевого духа советских бойцов со сверкающими на солнце автоматами. Через несколько минут тяжелые с металлическими баками машины разбрасывали искристые фонтаны воды по мостовой, смывая следы грязи, оставленные на асфальте «армией завоевателей».

В конце 1944 года я перешел на работу в МИД СССР и в феврале 1945 года был назначен помощником политического советника при председателе Союзной Контрольной комиссии в Венгрии (СККВ). 8 марта вместе с председателем СККВ маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым, политическим советником Г. М. Пушкиным и другими сотрудниками мы выехали из Москвы и через несколько дней прибыли в Дебрецен, где еще в декабре 1944 года, после изгнания из этого города гитлеровцев Советской Армией, было создано Временное национальное правительство Венгрии, объявившее войну гитлеровской Германии.

Хотя к этому времени из Будапешта уже были изгнаны гитлеровские войска, венгерские власти все еще находились в Дебрецене — в этом замечательном венгерском городе, связанном с именем вождя венгерской буржуазной революции 1848—1849 годов Лайошем Кошутом. Немцы продолжали воздушные атаки венгерской столицы, в ней пылали пожары, царила разруха. Но посланные туда из Дебрецена представители властей понемногу налаживали порядок. Только в начале апреля венгерское правительство и аппарат советской военной администрации в Венгрии смогли перебраться в Будапешт.

Когда мы прибыли в этот «малый Париж», как называли его многие иностранные туристы, восхищаясь чудесными парками и старинной архитектурой домов, город был парализован. Все заводы и фабрики разрушены, две части города, разделенные Дунаем, — Буда и Пешт — могли поддерживать друг с другом лишь ограниченную связь через временный понтонный мост, сооруженный Советской Армией. Все будапештские красавцы мосты были взорваны гитлеровцами при отступлении. Центр города представлял собой груды кирпича и развалин. Но власти уже сумели восстановить или привести в жилое состояние несколько домов и отелей, в одном из которых и разместились сотрудники советской военной администрации.

Я не ставлю своей задачей описывать все то, что пришлось увидеть в этом городе, пережившем немецкую оккупацию и отступление гитлеровских полчищ. Мне хочется лишь сказать о том, что и в этой стране, бывшей в начале войны союзницей Германии, немецкие фашисты показали себя убийцами и грабителями.

Советская Армия добивала остатки гитлеровской армии в Саксонии, Тюрингии, Чехословакии и завершала окружение Берлина. 25 апреля стало известно о том, что на реке Эльбе в районе Торгау наши войска встретились с англо-американскими армиями.

30 апреля из Москвы сообщили о взятии рейхстага. 1 Мая, в этот весенний день, весь город ликовал в ожидании скорого мира.

8 мая в берлинском пригороде Карлсхорсте в здании бывшей прусской казармы представителями германского командования был подписан акт о безоговорочной капитуляции немецких вооруженных сил. В ночь на 9 мая никто из будапештцев не спал. К нам в отель «Британия» потоками направлялись жители города поздравить советский народ с великой победой.

Через несколько дней я получил извещение о моем отзыве в Москву.