Записки о России генерала Манштейна

Глава I

Иоанн III, император России. — Регент арестует многих лиц. — Интриги регента. — Поведение фельдмаршала Миниха. — Герцог Курляндский арестован и т. д. — Новые распоряжения, касающиеся регентства. — Бисмарк и Карл Бирон арестованы. — Размышления по поводу ареста регента. — Награды и повышения.

1740 г.

На следующий день после кончины императрицы Анны сенат, духовенство и все сколько-нибудь знатные люди Петербурга были созваны в Летний дворец (где императрица провела последние месяцы своей жизни). Войска были поставлены под ружье и герцог Курляндский обнародовал акт, которым он объявлялся регентом империи до тех пор, покуда императору Иоанну III не исполнится семнадцати лет. Все присягнули новому императору на подданство и первые дни все шло обычным порядком, но так как герцог был всеми вообще ненавидим, то многие стали вскоре роптать.

Регент, имевший шпионов повсюду, узнал, что о нем отзывались с презрением, что несколько гвардейских офицеров, и преимущественно Семеновского полка, которого принц Антон Ульрих был подполковником, говорили, что они охотно будут помогать принцу, если он предпримет что-либо против регента. Он узнал также, что принцесса Анна и супруг ее были недовольны тем, что их отстранили от регентства.

Это обеспокоило его, и он приказал арестовать и посадить в крепость нескольких офицеров; в числе их находился и адъютант принца, по имени Грамматин. Генералу Ушакову, президенту тайной канцелярии и генерал-прокурору, князю Трубецкому, было поручено допросить их со всею возможною строгостью; некоторых наказали кнутом, чтобы заставить их назвать других лиц, замешанных в этом деле. Во все время этого регентства почти не проходило дня, чтобы не было арестовано несколько человек.

Принцу Антону Ульриху, бывшему генерал-лейтенантом армии, подполковником гвардии и шефом кирасирского полка, было приказано написать регенту просьбу об увольнении от занимаемых им должностей; но этого было еще недостаточно. Регент велел дать ему совет — не выходить из своей комнаты, или, по крайней мере, не показываться в публике.

Регент имел с царевною Елисаветою частые совещания, продолжавшиеся по несколько часов; он сказал однажды, в присутствии многих лиц, собравшихся у него вечером, что если принцесса Анна будет упрямиться, то ее отправят, с ее принцем, в Германию и вызовут оттуда герцога Голштейнского, чтобы возвести его на престол.

Герцог Курляндский (давно уже желавший возвести на престол свое потомство) намеревался обвенчать царевну Елисавету со своим старшим сыном и выдать свою дочь за герцога Голштейнского, и я думаю, что если бы ему дали время, то он осуществил бы свой проект вполне счастливо.

Принцесса Анна и супруг ее находились все это время в большой тревоге, но она вскоре прекратилась.

Фельдмаршал Миних, бывший в числе людей, принимавших самое живое участие в том, чтобы предоставить регентство герцогу Курляндскому, вообразил, что лишь только власть будет в руках последнего, он может получить от него все, чего ни пожелает; что герцог будет только носить титул, а власть регента будет принадлежать фельдмаршалу. Он хотел руководить делами, с званием генералиссимуса всех сухопутных и морских сил. Все это не могло понравиться регенту, знавшему фельдмаршала слишком хорошо и слишком опасавшегося его для того, чтобы возвести его в такое положение, в котором он мог бы вредить ему; поэтому он не исполнил ни одной из его просьб. Виды фельдмаршала Миниха простирались еще далее при жизни императрицы Анны; когда он вступил с войском в Молдавию, еще до покорения этой страны, он предложил ее величеству сделать его господарем этой провинции, и если бы она осталась за Россией, то он, вероятно, получил бы этот титул. Но вынужденный, по заключении мира, вернуться в Украйну, он задался гораздо более странным намерением. Он просил себе титул герцога Украинского и высказал свое намерение герцогу Курляндскому, подавая ему прошение на имя императрицы. Выслушав об этом доклад, государыня сказала:

— Миних еще очень скромен, я думала, что он просит титул великого князя Московского.

Она не дала другого ответа на это прошение, и о нем не было более речи.

Видя свои надежды обманутыми, фельдмаршал принял другие меры. Он предлагал принцу Антону Ульриху от имени герцога Курляндского просить об отставке; он же велел своему секретарю написать записку и, так как регент часто поручал ему дела, касавшиеся принцессы и ее супруга, то это доставило ему случай говорить с ними о несправедливостях регента.

Однажды, когда Миних снова объявил принцессе какое-то дурное известие от имени регента, она стала горько жаловаться на все неприятности, которые ей причиняли, прибавляя, что она охотно оставила бы Россию и уехала бы в Германию со своим супругом и сыном, так как ей приходится ожидать одних лишь несчастий, покуда бразды правления будут находиться в руках герцога Курляндского. Фельдмаршал, выжидавший только случая, чтобы открыться ей, отвечал, что ее императорское высочество действительно не может ничего ожидать от регента, что, однако, ей не следует падать духом и что если она положится на него, то он скоро освободит ее от тиранства герцога Курляндского. Принцесса приняла, не колеблясь, его предложения, предоставив фельдмаршалу вести все это дело, и было решено, что регента арестуют как только представится к тому благоприятный случай.

Фельдмаршал продолжал усердно угождать регенту, выказывая к нему большую привязанность и даже доверие, и герцог, со своей стороны, хотя и не доверял графу Миниху, но был чрезвычайно вежлив с ним, часто приглашал его обедать, а по вечерам они беседовали иногда до десяти часов. При разговорах их присутствовали лишь немногие, пользовавшиеся доверием лица. Накануне революции, случившейся 18-го ноября (7-го ноября ст. ст.), фельдмаршал Миних обедал с герцогом и при прощании герцог попросил его вернуться вечером. Они засиделись долго, разговаривая о многих событиях, касавшихся настоящего времени. Герцог был весь вечер озабочен и задумчив. Он часто переменял разговор, как человек рассеянный, и ни с того, ни с сего спросил фельдмаршала: «Не предпринимал ли он во время походов каких-нибудь важных дел ночью?» Этот неожиданный вопрос привел фельдмаршала почти в замешательство; он вообразил, что регент догадывается о его намерении; оправившись, однако, как можно скорее, так что регент не мог заметить его волнения, Миних отвечал: «что он не помнит, чтобы ему случалось предпринимать что-нибудь необыкновенное ночью, но что его правилом было пользоваться всеми обстоятельствами, когда они кажутся благоприятными».

Они расстались в 11 часов вечера, фельдмаршал с решимостью не откладывать долее своего намерения погубить регента, а последний твердо решился не доверять никому, отдалить всех, кто мог бы возбудить в нем подозрение, и утвердить все более и более свое полновластие, возведя на престол царевну Елисавету или герцога Голштейнского, так как он видел, что иначе ему будет невозможно сохранить свою власть, ибо число недовольных увеличивалось вокруг него с каждым днем Но так как он не хотел ничего предпринимать до похорон императрицы, то враги его успели предупредить его. Фельдмаршал Миних был убежден, что его сошлют первого, поэтому он хотел нанести удар не теряя времени.

Возвратясь из дворца, фельдмаршал сказал своему адъютанту, подполковнику Манштейну, что он будет нужен ему на другой день рано утром; он послал за ним в два часа пополуночи. Они сели вдвоем в карету и поехали в Зимний дворец, куда, после смерти императрицы, был помещен император и его родители. Фельдмаршал и адъютант его вошли в покои принцессы через ее гардеробную. Он велел разбудить девицу Менгден, статс-даму и любимицу принцессы; поговорив с Минихом, она пошла разбудить их высочества, но принцесса вышла к Миниху одна; поговорив с минуту, фельдмаршал приказал Манштейну призвать к принцессе всех офицеров, стоявших во дворце на карауле; когда они явились, то ее высочество высказала им в немногих словах все неприятности, которые регент делал императору, ей самой и ее супругу, прибавив, что так как ей было невозможно и даже постыдно долее терпеть эти оскорбления, то она решила арестовать его, поручив это дело фельдмаршалу Миниху, и что она надеется, что офицеры будут помогать ему в этом и исполнять его приказания.

Офицеры без малейшего труда повиновались всему тому, чего требовала от них принцесса. Она дала им поцеловать руку и каждого обняла; офицеры спустились с фельдмаршалом вниз и поставили караул под ружье. Граф Миних объявил солдатам, в чем дело. Все громко отвечали, что они готовы идти за ним всюду. Им приказали зарядить ружья; один офицер и 40 солдат были оставлены при знамени, а остальные 80 чел., вместе с фельдмаршалом, направились к Летнему дворцу, где регент еще жил. Шагах в 200 от этого дома отряд остановился; фельдмаршал послал Манштейна к офицерам, стоявшим на карауле у регента, чтобы объявить им намерения принцессы Анны; они были также сговорчивы, как и прочие, и предложили даже помочь арестовать герцога, если в них окажется нужда. Тогда фельдмаршал приказал тому же подполковнику Манштейну стать с одним офицером во главе отряда в 20 человек, войти во дворец, арестовать герцога и, в случае малейшего сопротивления с его стороны, убить его без пощады.

Манштейн вошел и, во избежание слишком большого шума, велел отряду следовать за собою издали; все часовые пропустили его без малейшего сопротивления, так как все солдаты, зная его, полагали, что он мог быть послан к герцогу по какому-нибудь важному делу; таким образом он прошел сад и беспрепятственно дошел до покоев. Не зная, однако, в какой комнате спал герцог, он был в большом затруднении, недоумевая, куда идти. Чтобы избежать шума и не возбудить никакого подозрения, он не хотел также ни у кого спросить дорогу, хотя встретил нескольких слуг, дежуривших в прихожих; после минутного колебания он решил идти дальше по комнатам, в надежде, что найдет наконец-то чего ищет. Действительно, пройдя еще две комнаты, он очутился перед дверью, запертою на ключ; к счастью для него, она была двустворчатая и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки; таким образом он мог открыть ее без особенного труда. Там он нашел большую кровать, на которой глубоким сном спали герцог и его супруга, не проснувшиеся даже при шуме растворившейся двери.

Манштейн, подойдя к кровати, отдернул занавесы и сказал, что имеет дело до регента; тогда оба внезапно проснулись и начали кричать изо всей мочи, не сомневаясь, что он явился к ним с недобрым известием. Манштейн очутился с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому регент соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под нею; но тот поспешно обежал кровать и бросился на него, сжав его как можно крепче обеими руками до тех пор, пока не явились гвардейцы. Герцог, став наконец на ноги и желая освободиться от этих людей, сыпал удары кулаком вправо и влево; солдаты отвечали ему сильными ударами прикладом, снова повалили его на землю, вложили в рот платок, связали ему руки шарфом одного офицера и снесли его голого до гауптвахты, где его накрыли солдатскою шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала. Рядом с ним посадили офицера и повезли его в Зимний дворец.

В то время, когда солдаты боролись с герцогом, герцогиня соскочила с кровати в одной рубашке и выбежала за ним на улицу, где один из солдат взял ее на руки, спрашивая у Манштейна, что с нею делать? Он приказал отвести ее обратно в ее комнату, но солдат, не желая утруждать себя, сбросил ее на землю, в снег, и ушел. Командир караула нашел ее в этом жалком положении, он велел принести ей ее платье, и отвести ее обратно в те покои, которые она всегда занимала.

Лишь только герцог двинулся в путь, как тот же подполковник Манштейн был послан арестовать младшего брата его, Густава Бирона, который находился в Петербурге. Он был подполковником гвардейского Измайловского полка. Это предприятие следовало исполнить почти с большими предосторожностями, нежели первое, так как Бирон пользовался любовью своего полка и у него в доме был караул от полка, состоявший из одного унтер-офицера и 12 солдат. Действительно, часовые вначале сопротивлялись, но их схватили, грозя лишить их жизни при малейшем шуме. После этого Манштейн вошел в спальню Бирона и разбудил его, сказав, что должен переговорить с ним о чрезвычайно важном деле. Подведя его к окну, он объявил, что имеет приказание арестовать его. Бирон хотел открыть окно и начинал кричать, но ему объявили, что герцог арестован и что его убьют при малейшем сопротивлении; между тем вошли солдаты, оставшиеся в соседней комнате, и доказали ему, что ничего не оставалось делать, как повиноваться. Ему подали шубу, посадили его в сани и повезли также во дворец.

В то же время капитан Кенигфельс, один из адъютантов фельдмаршала, догнавший его в то время, когда он возвращался с герцогом, был послан арестовать графа Бестужева. Герцога поместили в офицерскую дежурную комнату, брату его и Бестужеву были отведены отдельные комнаты, где они оставались до четырех часов пополудни, когда герцог с семейством (исключая старшего сына, который был болен и оставался в Петербурге до выздоровления) был отправлен в Шлиссельбургскую крепость, остальных арестантов отослали в места, мало отдаленные от столицы, где они пробыли до окончания следствия.

Лишь только герцог был арестован, как всем находившимся в Петербурге войскам был отдан приказ стать под ружье и собраться вокруг дворца. Принцесса Анна объявила себя великой княгиней России и правительницей империи на время малолетства императора. В то же время она возложила на себя цепь ордена св. Андрея и все снова присягнули на подданство, в каковой присяге была упомянута великая княгиня, чего не было сделано прежде по отношению к регенту. Не было никого, кто бы не выражал своей радости по случаю избавления от тирании Бирона, и с этой минуты всюду водворилось большое спокойствие; на улицах были даже сняты пикеты, расставленные герцогом Курляндским для предупреждения восстаний во время его регентства. Однако нашлись люди, предсказывавшие с самого начала революции, что она не будет последнею, и что те, кто наиболее потрудились для нее, может быть, падут первыми. Впоследствии оказалось, что слова их были справедливы.

Великая княгиня отдала в тот же день приказание арестовать также генералов Бисмарка и Карла Бирона; первый был близкий родственник герцога, женившись на сестре герцогини, он занимал в Риге должность тамошнего генерал-губернатора. Второй был старшим братом герцога и начальствовал на Москве; он был величайшим врагом брата во время его могущества, но, несмотря на это, разделил его падение.

Герцог Курляндский, подозревавший, как я сказал выше, что против него намерены что-то предпринять, приказал караульным офицерам никого не пропускать во дворец после того, как он удалится в свои покои; часовым было приказано арестовать тех, которые могли прийти и, в случае сопротивления, убить на месте того, кто стал бы противиться. В саду, под окнами регента, стоял караул из одного офицера и 40 человек солдат, и вокруг всего дома были расставлены часовые. Несмотря на все эти предосторожности, он не мог избежать своей судьбы.

Я знал очень близко того, кто принимал, главным образом, участие в этом деле; он признался мне, что не мог понять, как все это могло обойтись так легко, ибо, судя по всем принятым мерам, дело это не должно было удасться: если бы один только часовой закричал, то все было бы проиграно.

Удивительно даже, каким образом гр. Миних и его генерал-адъютант были пропущены в Зимний дворец, так как по ночам вокруг него расставлялся также караул и часовые, которые не должны были пропускать туда кого бы то ни было. Правда, фельдмаршал избрал для ареста герцога тот день, когда у молодого императора и регента стоял в карауле тот полк, в котором он был подполковником, и генерал-адъютант его был известен каждому солдату в этом полку. Но, несмотря на это, если бы один только человек исполнил свой долг, то предприятие фельдмаршала не удалось бы; это-то нерадение гвардейцев, на которое не было обращено внимания при великой княгине, и облегчило тот переворот, который год спустя предприняла царевна Елисавета.

Гораздо легче было бы арестовать герцога среди бела дня, так как он часто посещал принцессу Анну в сопровождении одного только лица. Графу Миниху или даже какому-нибудь другому надежному офицеру стоило только дождаться его в прихожей и объявить его арестованным при выходе от принцессы. Но фельдмаршал, любивший, чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском, избрал самые затруднительные средства.

22-го ноября принцесса пожаловала несколько производств и наград. Супруг ее, принц, был объявлен генералиссимусом всех сухопутных и морских сил России. Граф Миних получил пост первого министра. Граф Остерман — незанятую уже много лет должность генерал-адмирала. Князь Черкаский был пожалован в канцлеры; место это не было занято со смерти графа Головкина. Граф Михаил Головкин, сын покойного канцлера, был возведен в вице-канцлеры. Многие другие получили большие награды чистыми деньгами или поместьями; все офицеры и унтер-офицеры, принимавшие участие в аресте герцога, получили повышения[19]. Солдатам, стоявшим в карауле, дано денежное вознаграждение.

Глава II

Поведение графа Миниха — Управление министерством иностранных дел поручается графу Остерману, а внутренних дел империи графу Головкину — Вслед за этим фельдмаршал Миних требует отставки и получает ее.

1740–1741 гг.

Фельдмаршал Миних арестовал герцога Курляндского единственно с целью достигнуть высшей степени счастия; цель его была та же, как и в то время, когда он убеждал герцога сделаться регентом, т. е. он хотел захватить всю власть, дать великой княгине звание правительницы и самому пользоваться сопряженною с этим званием властью, воображая, что никто не посмеет предпринять что-либо против него. Он ошибся.

В тот самый день, когда принцесса Анна объявила себя великою княгинею и правительницей, он получил отказ, сильно его уязвивший, так как на его заявление о надежде быть генералиссимусом, принцесса ответила, что эта должность не подобает никому, кроме ее супруга, как отца императора. Тогда Миних хотел еще раз просить титула герцога Украинского и полновластия над этою страною; но сын отговорил его от этого намерения. Наконец, он решился быть первым министром, и чрезвычайно оскорбил этим поступком графа Остермана, руководившего до тех пор единолично всеми делами министерства, а так как он никогда не был из числа друзей графа Миниха, то с этой же минуты начал устраивать его погибель.

Чрезмерное честолюбие фельдмаршала послужило графу Остерману удобным поводом для интриг против него. Составляя указ, силою которого принц Антон Ульрих объявлялся генералиссимусом, Миних включил в него следующие свои собственные слова, что «хотя фельдмаршал граф Миних, в силу великих заслуг, оказанных им государству, мог бы рассчитывать на должность генералиссимуса, тем не менее он отказался от нее в пользу принца Антона Ульриха, отца императора, довольствуясь местом первого министра». Граф Остерман не преминул выставить на вид эти выражения и вполне дал почувствовать принцу их высокомерное значение; это возбудило первое недоброжелательство против Миниха, а он с своей стороны много способствовал к поддержанию его своим бестактным обращением с принцем, который все же был отцом его государя.

Первые жалобы принца против Миниха были вызваны по поводу его письменных сношений с ним, так как в России существует известная форма, которую подчиненные обязаны употреблять во всех служебных письменных обращениях к своим начальникам; фельдмаршал вовсе ее не соблюдал и во всех сношениях с генералиссимусом придерживался формы обыкновенных писем. Он не сообщал ему ни одного важного дела, хотя принцесса несколько раз приказывала это, но когда дело шло о мелочах, каковы, например, повышения по службе нижних армейских чинов, тогда граф Миних не пропускал случая сообщить об этом принцу.

Так как принц совещался каждый вечер по несколько часов с графом Остерманом, то последний уговорил его пожаловаться об этом великой княгине. Он это сделал; Миниху было приказано совещаться во всех делах с генералиссимусом и, обращаясь к нему письменно, употреблять принятую форму Это было для него жестоким оскорблением. Несколько времени спустя, случились новые, еще более важные по последствиям и более горькие для него неприятности.

Граф Остерман, при императрице Анне не выходивший уже несколько лет из своей комнаты, приказывал часто переносить себя к великой княгине и имел с нею несколько совещаний, во время которых намекнул, что первый министр не был знаком с иностранными делами, которыми руководил уже 20 лет он, гр. Остерман, и что вследствие этого Миних мог по неведению вовлечь двор в такие действия, которые были бы чрезвычайно вредны интересам империи; что он, граф Остерман, с удовольствием сообщил бы ему все это, но что его недуг не дозволял отправиться к нему. Он прибавил еще, что Миних не был знаком и с внутренними делами империи, служа постоянно по военному ведомству, под влиянием этих, часто повторяемых представлений, великая княгиня решилась вновь поручить управление иностранными делами Остерману, а ведение внутренних дел империи возложить на гр. Головкина; таким образом, гр. Миниху, с титулом первого министра, осталось одно только военное министерство. Это задело его за живое и он потребовал отставки. Правительница несколько затруднялась исполнить его просьбу, говоря, что не может обходиться без его советов. Граф Миних действительно думал, что ему никогда не дадут отставки; он настаивал на том, что хочет оставить службу, если ему не будут возвращены все его должности в том виде, в каком он занимал их в первые два месяца регентства. Тогда его отблагодарили за его службу, как раз в самое то время, когда он воображал, что могущество его утверждается более чем когда-либо.

Это известие как громом поразило его. Однако он опомнился после нескольких минут размышления, принял довольный вид, благодарил великую княгиню за оказанную ему милость и удалился несколько дней спустя в свой дворец на противоположный берег Невы. В должности первого министра он занимал рядом с дворцом тот самый дом, из которого он был принужден выехать, восемь лет назад, по повелению герцога Курляндского. Это был роковой дом для семейства Миниха, так как сын его, поселившийся в нем после отца, был, спустя год, арестован здесь при восшествии на престол императрицы Елисаветы.

Отставке Миниха много способствовал донос герцога Курляндского, объявившего на следствии, «что он никогда не принял бы регентства, если бы граф Миних не склонял бы его к этому столь убедительно, что хотел даже броситься перед ним на колени, что он, Бирон, советовал великой княгине остерегаться Миниха, как самого опасного человека в империи, и что если ее императорское высочество отказала Миниху в чем-либо, то она не могла почитать себя безопасною на престоле».

Принцесса, от природы робкая, была в большом затруднении; принц, супруг ее, и граф Остерман воспользовались этим временем, чтобы убедить ее отдалить Миниха. Она с трудом согласилась на это, они же хотели идти еще далее, желая, чтобы Миних был сослан в Сибирь, и им удалось бы сделать это, если бы девица Менгден, любимица великой княгини, не вступилась за него.

Между тем кавалерийский караул был удвоен во дворце, и по улицам днем и ночью часто расхаживал патруль; за фельдмаршалом следовали всюду шпионы, наблюдавшие за малейшим его действием; принц и принцесса, опасаясь ежеминутно нового переворота, не спали на своих обыкновенных кроватях, а проводили каждую ночь в разных комнатах до тех пор, покуда Миних не переехал в свой дворец по ту сторону Невы.

Другое обстоятельство, сильно повредившее фельдмаршалу, было возобновление союзного договора с берлинским двором, весьма невыгодное для венского кабинета, так как этот договор препятствовал движению вспомогательных войск, которые оба эти двора взаимно обязались доставлять друг другу в случае нападения.

Лишь только герцог Курляндский был арестован и король прусский узнал, что вся власть была в руках Миниха, он послал своего адъютанта, майора Винтерфельта (женатого на дочери г-жи Миних от первого ее брака) в Петербург, с повелением сделать все возможное, чтобы отвлечь первого министра от венского двора и не щадить ничего для переговоров по этому важному делу. Это удалось ему тем легче, что граф Миних никогда не любил австрийского дома, и, по своему чрезмерному тщеславию, был весьма польщен тем доверием, которое оказывал ему король, спрашивая его совета по многим весьма важным делам. В то время в Петербурге не было министра от венгерской королевы, так как маркиз Ботта был отозван за несколько времени до смерти императрицы Анны, что устраняло многие препятствия, и прусский министр, барон Мардефельд, с майором Винтерфельтом сумели искусно воспользоваться временем.

Госпожа Миних получила от короля кольцо, украшенное крупным бриллиантом, ценностью в 6000 рублей. Сын фельдмаршала получил 15 тысяч ефимков чистыми деньгами и право на пользование доходами с майората в Бранденбурге, называемого Бюген. Король Фридрих-Вильгельм подарил его князю Меншикову, затем им владел герцог Курляндский и наконец его получил граф Миних. Когда последний был арестован, то его величество король прусский взял майорат обратно и оставил эти земли за собою с тем, чтобы отдать их графам Миних, если бы они когда-либо возвратились из изгнания.

Великая княгиня продолжала выдавать Миниху ежегодную пенсию в 15 тысяч рублей, или 30 тысяч немецких гульденов, что, вместе с громадными имениями, которыми он владел в разных местах России и Германии, давало ему ежегодный доход в 70 тыс. рублей, или 140 тыс. гульденов.

Кирасирский полк, принадлежавший фельдмаршалу, был отдан графу Левендалю; но он носил имя Миниха до самого восшествия на престол императрицы Елисаветы.

Фельдмаршал Миних был удален от двора в марте месяце 1741 года; перед тем, в декабре, он был болен и все считали его близким к смерти. Великая княгиня сказала однажды, что для Миниха было бы счастием умереть теперь, так как он окончил бы жизнь в славе и в такое время, когда он находился на высшей ступени, до которой может достигнуть частный человек. Поэтому можно было судить, что двор скоро утешился бы в его потере и что сама великая княгиня завидовала его могуществу.

Глава III

Принц Антон Ульрих получает титул императорского высочества. — Погребение императрицы Анны — Процесс Бирона. — Неудавшиеся переговоры маркиза Ботта — Принц Людвиг Брауншвейгский избран в герцоги Курляндские — Турецкое посольство. — Персидское посольство — Аудиенция Шетарди — Поведение правительницы — Несогласия между членами Кабинета.

1740–1741 гг.

Несколько дней после переворота, великая княгиня издала указ, которым повелевала величать своего супруга, как отца императора, императорским высочеством; несколько времени спустя, он был объявлен соправителем.

Приготовления по случаю погребения императрицы Анны могли быть окончены лишь к концу декабря; наконец, когда все было устроено, она была погребена в церкви Петербургской крепости с надлежащим церемониалом и всевозможным великолепием.

Выше мы видели, что герцог Курляндский, в самый день ареста, был перевезен в Шлиссельбург; комиссия, составленная из нескольких сенаторов, рассмотрела там его дело и приговорила его к смерти. Он был помилован. Правительница Анна с самого начала переворота решила сослать его в Сибирь. Туда был послан инженер наблюдать за постройкой дома, который сооружался нарочно для его заточения. Фельдмаршал Миних набросал карандашом начерно первый его план, совсем не воображая, что делал эту работу для себя. В мае месяце герцог Курляндский был переведен с своим семейством из Шлиссельбурга в свое новое жилище. Несколько месяцев ранее, его братья и генерал Бисмарк были отправлены в разные места Сибири.

Маркиз Ботта был отозван из Петербурга за несколько месяцев до смерти императрицы и послан к берлинскому двору; он был снова отправлен в Россию после того как великая княгиня объявила себя правительницей и сильно убеждал правительницу помочь венгерской королеве. Но войска не могли двинуться по многим причинам, хотя несколько полков получили уже повеление оставить свои квартиры и направиться к Риге. С одной стороны, чрезвычайный сейм, созванный в Швеции к концу предыдущего года, возбуждал опасение, чтобы он не окончился объявлением войны с Россией. С другой, польский король, готовившийся объявить войну австрийскому дому, велел торжественно протестовать от имени республики против прохода войск, которые Россия захотела бы послать в Силезию, и саксонский министр, граф Линар, находившийся в то время в Петербурге, умел слишком хорошо воспользоваться тою благосклонностью, которую он снискал со стороны великой княгини и ее фаворитки, чтобы не противодействовать всему, что могло быть противно интересам его государя. Петербургский двор не преминул возвестить курляндскому сейму, что герцог их арестован, подвергся суду и, уличенный в преступлении — оскорблении величества, сослан навсегда со всем семейством. Россия в то же время завладела несколькими поместьями, на которые имела притязание. Имения эти были заложены предшественниками Бирона[20]. Таким образом, петербургский двор говорил, что он употребил на это русские деньги и отобрал их в казну.

Курляндскому дворянству предложили избрать себе нового герцога, и великая княгиня дала понять ему, что, избрав принца Людвига Брауншвейгского, брата ее супруга, оно сделает ей, правительнице, удовольствие и может вперед рассчитывать на покровительство России.

Граф Саксонский (побочный сын польского короля Августа II) имел также большие притязания на Курляндию; он был единогласно избран в герцоги всем дворянством в 1727 г., поэтому он уже в феврале месяце послал в Петербург барона Дискова хлопотать по его делу, но получил отказ и Дисков вернулся в то время, когда принц Людвиг должен был прибыть в Митаву.

23-го июня собравшееся дворянство приступило к избранию, как вдруг Дисков прервал его торжественным заявлением от имени графа Саксонского. Он прибавил к этому род письменного манифеста, розданного им в числе нескольких экземпляров. Но это не помешало избранию принца Людвига всем дворянством, слишком боявшимся русского могущества для того, чтобы обратить внимание на права графа Саксонского. Однако дело это не могло так окончиться. Польская республика протестовала против этого избрания, совершенного без ее ведома, принц Людвиг не мог получить королевского утверждения, а случившаяся несколько месяцев спустя революция прервала все дело.

В начале июля принц Людвиг прибыл в Петербург, где был принят со всевозможными выражениями ласки и дружбы. Его поместили сначала в Летний дворец и ему прислуживали придворные; несколько времени спустя, ему дали помещение в Зимнем дворце. Этот принц приобрел разом общее расположение своим ласковым и приветливым обращением со всеми, кто имел честь доступа к нему и все думали, что курляндцы будут счастливы, имея его государем.

Призвав принца Людвига в Петербург, правительница и министерство имели намерение женить его на царевне Елисавете лишь только он будет признан герцогом Курляндским. Царевна не соглашалась, но была бы, наконец, вынуждена выйти за него замуж, если бы не приняла других мер.

В том же месяце прибыл в Петербург турецкий посол. Двор долго отсрочивал его путешествие, чтобы осведомиться, каким образом будет принят в Константинополе русский посол, и чтобы действовать, соображаясь с этим. Когда были получены ожидаемые известия, турецкий посол совершил свой въезд в Петербург. Он въехал верхом и был принят с большим почетом. В условиях белградского мира было упомянуто, что русский посол будет принят в Константинополе с тем же почетом и церемонией, как посол римского императора. Этого еще никогда не бывало. Поэтому и петербургский двор употребил на прием турецкого посольства всевозможные средства, чтобы сделать его блестящим.

Несколько времени спустя, в Петербург прибыл также персидский посол; это было, быть может, самое необыкновенное изо всех виденных доселе посольств.

Тамас-Кули-хан после победы над великим Моголом отправил в начале 1740 года, посла с этим известием к русской императрице во главе свиты, состоявшей из шестнадцати тысяч человек и 20 пушек. Двор был извещен об этом вовремя и выслал войска по направлению к Астрахани, чтобы расположиться лагерем на персидской границе. Когда посол подходил к реке Кизляру, генерал-майор Апраксин, командовавший пятью пехотными и шестью драгунскими полками, послал сказать ему, что так как по пути из Астрахани к Москве приходилось пройти большую пустыню, то не будет возможности доставить ему фураж и съестные припасы для такого количества людей, что поэтому его просит оставить остальных, взяв с собою не более 2000 человек. Это представление остановило посла; он отправил курьера к своему повелителю, который приказал ему условиться с русскими уполномоченными насчет числа людей, которые должны были сопровождать его ко двору. Он прибыл туда лишь в июле 1741 года. Въезд его, совершившийся также верхом, был из числа самых великолепных и самых необыкновенных. Свита его состояла из 2000 человек и 14 слонов, которые шах посылал императору и важнейшим русским вельможам; прочие подарки были также весьма ценны. Посол сказал в речи, произнесенной пред правительницей в день аудиенции, что повелитель его пожелал разделить добычу от победы над Моголом с столь добрым союзником, каков император России. Тут было значительное число крупных алмазов и драгоценных камней, которые не были огранены.

Некоторые лица петербургского министерства опасались, что шах Надир, посылая столь многочисленное посольство, имел целью завладеть астраханским царством и сделать еще большими завоевания в случае, если не будут приняты надлежащие меры предосторожности; но настоящей целью, которая покажется сначала слишком несоответствующей первой, было просить для шаха Надира руки ныне царствующей в России царевны Елисаветы; правительница очень желала бы исполнить его просьбу, но нашла поступок этот слишком смелым и поэтому отказала. Посол был близкий родственник и обер-шталмейстер шаха.

Французский посол не имел до сих пор аудиенции. Он хотел вручить свои кредитивные грамоты великой княгине не иначе, как в присутствии самого императора, а в России царские дети показываются народу не иначе, как по прошествии года от рождения; это было причиной затруднений с той и с другой стороны; наконец, г. де ла Шетарди оставил роль посла и имел частную аудиенцию у великой княгини в покоях императора.

Все в государстве, казалось, было покойно, поэтому никто не имел повода жаловаться, так как Россия никогда не управлялась с большею кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее ее поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей, не привязываясь так в своей любимице.

Девица Юлиана фон Менгден получила такое воспитание, какое дается обыкновенно в Лифляндии дочерям помещиков, естественно предназначенным, как и во всякой другой стране, выйти замуж за какого-нибудь доброго дворянина и заниматься хозяйством в его имениях.

Так как в царствование императрицы Анны при дворе желали иметь фрейлинами лифляндок, и семейство баронов Менгден (принадлежавшее, впрочем, к числу древнейших в стране) пользовалось большим расположением герцога Курляндского, то три сестры из этой фамилии были вызваны одновременно. Старшая, по имени Доротея, вышла замуж за графа Миниха, сына фельдмаршала; вторая, Юлиана, была той любимицей великой княгини, о которой я только что упоминал, и буду еще иметь случай говорить многое; третья, Якобина, последовала вместе с любимицей за великой княгиней в ссылку; четвертая сестра, по имени Аврора, была также при дворе в правление регентши; она вышла впоследствии замуж за графа Лестока и разделила с ним его несчастие.

Легко понять, что девицы эти, мало видевшие людей, не обладали умом, необходимым для ведения дворцовых интриг; поэтому три и не вмешивались в них, но Юлиана, любимица правительницы, матери императора, захотела принимать участие в делах или, лучше сказать, от природы ленивая, она сумела передать этот порок своей повелительнице. Принцесса затягивала самые важные дела, оставалась по нескольку дней в своей комнате, принимая сколь возможно менее лиц, одетая в одной юбке и в шушуне, с ночным убором на голове, сделанном из платка. К правительнице допускались одни только друзья и родственники фаворитки, или иностранные министры, приглашенные составить партию в карты великой княгини. Такое странное поведение не могло не оскорблять русских сановников. Принц Антон Ульрих с грустью замечал влияние, которое девица Менгден имела на его супругу. Он делал ей по этому поводу замечания, но это повело только к частым ссорам между ними, и дало время царевне Елисавете спокойно провести необходимые интриги для восшествия на престол.

Между их высочествами возникали часто большие несогласия, продолжавшиеся по целым неделям, и фаворитка, вместо того, чтобы стараться примирить принца с принцессою, имела неосторожность еще более возбудить великую княгиню против ее супруга, а великая княгиня думала гораздо более о том, как бы пристроить свою любимицу, нежели о прочих делах империи. Она пожелала выдать ее замуж за графа Линара, министра польского короля. Обручение совершилось, и вслед за тем Линар уехал в Саксонию. Он хотел устроить там свои дела, вернуться затем для бракосочетания и должен был поступить в русскую службу в качестве обер-камергера. К счастию для него, он не успел еще вернуться, как на престол вступила императрица Елисавета. Великая княгиня подарила своей фаворитке большие поместья в Лифляндии и дом, принадлежавший генералу Густаву Бирону.

Между членами Кабинета не было большого единогласия, как между принцем и принцессою. Граф Остерман, более всего способствовавший удалению Миниха из зависти к власти первого министра, встретил нового соперника в лице графа Головкина, вице-канцлера империи, который не мог видеть без зависти, что принц Антон Ульрих был привязан к одному только графу Остерману, следовал только его советам и от него одного выслушивал доклады о делах. Для противодействия ему, Головкин предался великой княгине и приобрел ее полное доверие. Принцесса поручила исполнение некоторых чрезвычайно важных дел графу Головкину, не сказав о том ни своему супругу, ни графу Остерману. Граф Головкин также первый посоветовал великой княгине объявить себя императрицею, но намерение это (о котором я буду говорить в другом месте) не было выполнено по причине воспоследовавшего переворота.

Глава IV

Приготовления к войне со Швецией. — Генералиссимус делает смотр войскам. — Рождение принцессы Екатерины. — Объявление войны со Швецией. — Замечания о поведении шведов. — Начало неприятельских действий. — Русские вступают в шведскую Финляндию. — Фальшивая тревога. — Дело при Вильманстранде. — Армия возвращается в русскую Финляндию. — Приезд графа Левенгаупта в Финляндию. — Войска вступают на зимние квартиры. — Намерение великой княгини объявить себя императрицею. — Шведская армия снова выступает в поход. — Манифест графа Левенгаупта.

1741 г.

В то время, как все это происходило в Петербурге, в Стокгольме продолжался чрезвычайный сейм, и полученные оттуда известия говорили только о близком разрыве с Россией. Петербургское министерство долгое время полагало, что Швеция не объявит войны. Франция предложила в минувшем году свое посредничество и обе стороны приняли его. Поэтому в России льстили себя надеждою, что стокгольмский двор сделает при окончании сейма какие-нибудь предложения, и граф Остерман полагал даже, что в таком случае следует уступить Швеции Кексгольм с его округом, так как уже Петр I согласился уступить этот город с его окрестностями шведам в том случае, если бы они настаивали получить обратно часть завоеванной Финляндии. На этот раз шведы предпочли войну переговорам.

Нолькен, их министр в Петербурге, выехал оттуда в половине июля, под предлогом домашних дел, призывавших его в Померанию, где у него были поместья. В это время при дворе было уже известно, что Швеция решилась воевать, и что поэтому Нолькен более не возвратится. Так как Швеция была разделена на несколько партий, то русскому министру в Стокгольме, графу Бестужеву, было нетрудно узнать все, что происходило на сейме. Он знал все их решения так же хорошо, как если бы был членом тайного комитета.

По известиям, сообщенным им своему двору, великая княгиня призвала в Петербург фельдмаршала Ласи и генерала Кейта; часто собирались военные советы и было решено сформировать для этого похода несколько корпусов войска. Самый значительный должен был находиться в Финляндии, под начальством фельдмаршала Ласи и генерала Кейта, и действовать наступательно против Швеции лишь только будет получено объявление о войне. Второй, под командою принца Гессен-Гомбургского, должен был оставаться в Ингерманландии, для лагеря его была назначена Красная горка, лежащая приблизительно в 6 или 7 милях от Петербурга, для того, чтобы препятствовать десантам, которые неприятель попытался бы высадить здесь. Кроме того, было решено собрать еще небольшие корпуса в Лифляндии и Эстляндии, которые должны были все находиться под начальством Левендаля, для прикрытия тамошних берегов, так как русский флот был в таком плохом состоянии, что не мог в этом году выйти из портов.

22-го июля начали формировать первый лагерь, под начальством генерала Кейта, в четырех милях от Петербурга, со стороны Выборга, близ деревни, называемой Осиновая Роща; он был составлен из 5 полков пехоты и 3 драгунских и нескольких отдельных гренадерских рот.

26-го числа прибыл туда для осмотра этих войск генералиссимус, сопровождаемый братом своим, принцем Людвигом и фельдмаршалом Ласи. В то время, как его императорское высочество был занят маневрами драгун, из Петербурга раздались пушечные выстрелы, возвещавшие благополучное разрешение от бремени великой княгини, родившей дочь, названную Екатериной; получив это известие, принц и вся его свита вернулись в Петербург.

Кейт подошел с командуемым им корпусом за 8 миль от Выборга к деревне, прозванной Мула-Мыза, и так как у этой деревни дороги разделяются и до нее можно дойти вдоль по берегу моря, обойти Выборг и проникнуть в Петербург, то он велел соорудить тут большой окоп. Корпус войск, прибывший к Мула-Мызе 6-го августа, остался там до 25-го того же месяца.

24-го, в день рождения императора, Кейт поставил войско под оружье и объявил о войне со Швецией. Войска приняли это известие с большими изъявлениями радости. Генерал произнес короткую речь, обращаясь к каждому баталиону отдельно, уговаривал солдат делать свое дело и стараться не только упрочить, но еще и увеличить славу русского оружия.

Прежде нежели я стану продолжать рассказ о действиях русского войска, я изложу, каково было поведение шведов в этом деле. Я уже говорил о партиях, разделявших Швецию, и сказал, что та, которая называла себя партиею шляп, хотела войны; что к ней стали готовиться с 1737 года, но вместо того, чтобы объявить ее в такое время, когда Россия была занята другим и армии ее были далеко от шведских границ, шведы сидели сложа руки, дав России заключить мир и начали войну в такое время, когда Россия пользовалась со всех сторон величайшим спокойствием. Все остальные меры шведов были обдуманы не лучше. За день до объявления войны гораздо более сильной державе, нежели Швеция, они имели лишь незначительное число войск в Финляндии, где должны были происходить главные военные действия; там не было магазинов, у них во всем государстве не было достаточно провизии для устройства таких складов, и вследствие этого даже те войска, которые содержатся для охраны Финляндии, не могли быть соединены в один лагерь. Некоторые доброжелательные лица, заботившиеся о славе своего отечества, высказали эти затруднения перед сеймом, но так как они принадлежали к партии колпаков, то мнения их не были приняты. Однако генерал-лейтенант Будденброк был послан в Финляндию, чтобы осмотреть все на месте. Он, желая только войны, вместо того, чтобы сказать правду, представил в своем отчете, что нашел все в очень хорошем состоянии, что войска могли быть собраны немедленно и что в съестных припасах не было недостатка.

С другой стороны, Франция, интересы которой требовали, чтобы Россия не вмешивалась в войну, начатую ею и ее союзниками с австрийским домом, отправила в Швецию значительные суммы денег и убеждала нацию объявить войну. Наконец, партия шляп была уверена, что русское войско должно быть совершенно истощено походами против турок и что все полки состояли из одних новобранцев; поэтому они объявляли всюду, будто одного шведа достаточно, чтобы обратить в бегство десятерых русских, и армии их стоит только показаться, чтобы выйти победительницей. Таким образом, война была объявлена в Стокгольме 9-го августа 1741 г.

Сенат принял некоторые предосторожности, чтобы известие это дошло в Петербург как можно позднее с тем, чтобы дать время генералу Будденброку сделать еще кое-какие приготовления для сосредоточения войск, а графу Левенгаупту (бывшему маршалом сейма и назначенному главнокомандующим всеми силами, высылаемыми против России) прибыть к армии. Поэтому всем почтовым станциям было запрещено отправлять эстафеты и курьеров. В порты было также послано приказание не выпускать ни одного судна. Одно только курляндское судно, бывшее уже на Сандгамском рейде во время объявления войны, успело выйти и доставило это известие в Либаву, откуда его тотчас же сообщили двору, где оно было получено через две недели после объявления войны в Стокгольме. Вслед за тем генерал Кейт получил, как я уже сказал, повеление объявить о войне корпусу, состоявшему под его командою, и направиться к границам.

Швеция выставила несколько причин, побуждавших ее к этой войне. Главными были: убийство Цинклера, запрещение, наложенное Россией на вывоз хлеба из Лифляндии, устранение царевны Елисаветы и герцога Голштейнского от русского престола и власть, которую иностранцы захватили над русской нацией.

Возвращаюсь к военным действиям.

Генерал Кейт двинулся с полками, состоявшими под его командою, на другой же день после объявления войны; 26-го войска прошли по Выборгу и стали лагерем близ Абовского моста. Генерал-майор Икскуль был отряжен с тысячью драгунами, чтобы приблизиться к шведским границам и разведать о неприятеле. Полкам было приказано запастись на пятнадцать дней хлебом из выборгских магазинов. Шесть полков пехоты, стоявшие в этом месте и работавшие над укреплениями, присоединились к корпусу генерала Кейта, равно как и командовавшие ими: генерал-лейтенант Стоффельн и генерал-майор Фермор. Генерал-майор Шипов был назначен комендантом города и ему оставлен обычный гарнизон, а именно три полка пехоты.

28-го этот корпус двинулся, приближаясь к границе. Так как полоса земли в этом месте чрезвычайно узка, то войска не могли поместиться в одном лагере; драгуны и часть пехоты расположились близ деревни, называемой Каннаноя, в одной версте от границы, а прочие остановились за полверсты позади.

В ту же ночь шведский унтер-офицер, сопровождаемый барабанщиком и несший с собою письма, подошел к передовому пикету на расстояние пистолетного выстрела, не подав сигнала до тех пор, покуда не подошел к часовым; последние, не имея возможности различать предметы, боясь быть застигнуты врасплох и воображая, что эта была неприятельская партия, выстрелили и убили лошадь унтер-офицера, который поспешно удалился со своим барабанщиком, не отдав писем.

31-го фельдмаршал Ласи прибыл к армии и принял начальство. Перебежчики уведомили, что гарнизон Вильманстранда состоял не более как из пяти или шести сот человек, что шведы собрали только два корпуса, каждый в 4000 человек; первый, под начальством генерал-майора Врангеля, стоял лагерем в трех, а второй, под командою генерал-лейтенанта Будденброка, в шести шведских милях от Вильманстранда; что прочие войска были на пути, а некоторые полки только что оставили свои квартиры; что часть войск, перевозимых из Швеции, не была еще высажена, так что вся неприятельская армия не могла быть собрана ранее как через три недели; что граф Левенгаупт находился еще в Швеции и не мог скоро прибыть к армии. Известия эти были подтверждены несколькими шпионами, которые могли все разведать тем лучше, что были сами выборгские обыватели и имели друзей и родных во всех городах шведской Финляндии.

Фельдмаршал Ласи, желая воспользоваться беспорядочным состоянием неприятеля, решил вступить в шведскую Финляндию и завладеть городом Вильманстрандом. Он собрал полковых командиров и лично дал им приказания.

Первого сентября, на рассвете, армия двинулась в путь; повозки и палатки остались в лагере. Солдаты взяли хлеба на пять дней Два штаб-офицера были откомандированы для начальства над лагерем; от каждого полка осталось три офицера и сто солдат и от каждой бригады по одному капитану Нижегородскому полку, который должен был в тот день присоединиться к армии, было также приказано остаться в лагере для охранения багажа. Войско могло двигаться лишь одной колонной, так как в этой стране удобны для езды одни только большие дороги; по обеим сторонам находятся большие леса, болота и скалы. Во всей Финляндии с трудом найдешь равнину, на которой четыре полка могли бы стать лагерем по знаменной линии.

Войско совершило на неприятельской земле переход в две шведские мили, встретив лишь нескольких крестьян, которые убежали в лес, как только завидели русские передовые войска, и принесли в Вильманстранд первое известие о приближении неприятеля. С наступлением ночи войско расположилось в три линии вдоль большой дороги: драгуны возле самого леса с одной стороны дороги, а пехота в две линии сзади их, оставив промежуток не более как шагов в тридцать или сорок. Войска улеглись возле своего оружия.

В одиннадцать часов вечера случилась большая тревога. Полковник Вильбранд, комендант Вильманстранда, узнав о движении русских, отрядил 4 человек, которые, пользуясь темнотою и лесом, должны были подойти к неприятельской армии и сделать рекогносцировку. Один из часовых поставленного в лес караула, заметив их, выстрелил. Едва раздался выстрел, как несколько полков второй линии поднялись вдруг, схватили оружие и, как бы сговорившись, начали жаркую стрельбу, направленную на первую линию, причем в продолжение получаса не было возможности остановить их; при этом было сделано даже несколько пушечных выстрелов, вследствие чего у полков, стоявших напротив, были убиты и ранены один офицер и семнадцать солдат. Ласи и Кейт подверглись сильной опасности быть убитыми при этой фальшивой тревоге; они разбили маленькие палатки, чтобы спать между общими линиями, и несколько пуль пробили эти палатки насквозь.

Около 200 драгунских лошадей, ошеломленных огнем, вырвались из пикетов и побежали по большой Вильманстрандской дороге. Шведский передовой караул, стоявший в полмили (шведской) от русских, слыша эту стрельбу и в то же время топот лошадей, вообразил, что это был неприятельский отряд, обратился в бегство и понесся во весь дух в город; лошади следовали за ним так близко, что вбежали в беспорядке вместе с шведским караулом, прежде нежели успели поднять мост Через эту фальшивую тревогу генерал-майор Врангель получил первое известие о приближении русских Услыхав ночью стрельбу, он вообразил, что на Вильманстранд нападают, тотчас же сообщил об этом генерал-лейтенанту Будденброку и выступил на заре, чтобы подать помощь городу.

2-го сентября армия двинулась далее с рассветом; пройдя около одной французской лье, она встретила небольшую речку, которую пришлось перейти; дно ее болотистое и шведы сломали мост после ночной тревоги. Тут пришлось остановиться на несколько часов, до тех пор, покуда мост не был починен, что очень замедлило движение.

Полковник Резанов был отряжен с Беевским драгунским полком для охранения этого прохода, и войско снова двинулось в путь. Около полудня неприятельский отряд во сто человек драгун приблизился к авангарду, и не успел отойти назад, как на него напали и взяли одного человека в плен. Около четырех часов пополудни армия подошла к Вильманстранду и расположилась в четверти мили от города, близ небольшой деревни, называемой Армила. Фельдмаршал и генерал Кейт отправились тотчас же смотреть город под прикрытием пехотного баталиона и двухсот конных гренадер; они подошли на хороший ружейный выстрел от прикрытого пути. Только что генералы вернулись в лагерь, как было получено известие, что к городу приближался неприятельский корпус в несколько тысяч человек. Фельдмаршал тотчас же приказал всем полкам двинуться вперед и велел расположить их на противолежащих неприятелю высотах. Схватка произошла бы в тот же вечер, если бы не помешала темнота. Русские вернулись в свой лагерь близ Армилы, и все войска еще раз провели ночь у своего оружия.

Прежде нежели продолжать, я должен познакомить с городом Вильманстрандом и с положением его окрестностей. Это небольшой городок, в хороших четырех немецких милях от русской границы, расположенный на берегу большого озера, прикрывающего его сзади, так что напасть на него можно только спереди, а эта часть укреплена прикрытым путем, сухим рвом с палисадом и валом с штурмфалами, все это сделано из земли и фашин Хотя город лежит на высоте, однако вокруг него господствуют горы, самая высокая из них находится направо, там, где была ветряная мельница, шведы поставили там большой караул, чтобы не дать русским занять ее, остальная часть местности чрезвычайно неровная тут везде леса, болота, кустарники, скалы и овраги К городу чрезвычайно трудно подойти иначе как по большой дороге Там и сям попадаются небольшие клочки огороженных и обработанных полей Всякий согласится, что чрезвычайно трудно действовать с войсками на подобной почве и что небольшой отряд, хорошо умеющий защищаться, легко может победить более сильный корпус, на него нападающий.

На следующей день, 3-го сентября, оказалось, что неприятели заняли лагерь между мельничной горою и гласисами Около десяти часов утра шведский отряд подошел к русской армии для рекогносцировки и тотчас же удалился.

Фельдмаршал не имел еще точных сведений о силе неприятеля, он думал, что оба корпуса, Будденброка и Врангеля, соединились, чтобы идти на помощь Вильманстранду Поэтому он рассудил, что трудно будет напасть на них и победить их на той выгодной позиции, которую они заняли Он отослал ночью тяжелую артиллерию с прикрытием к мосту, где стоял со своим полком Резанов, квартирмейстерам было даже приказано отыскать лагерь позади, когда узнали, что прибыл один только корпус генерал-майора Врангеля и что он мог состоять из пяти или шести тысяч человек, включая сюда и гарнизон города, тогда фельдмаршал велел созвать всех генералов и полковников, объяснил им положение дела и спросил их мнение Все голоса единодушно требовали наступления В два часа пополудни армия двинулась вперед несколькими колоннами, не имея определенной диспозиции для нападения Драгуны находились на флангах, но так как те из них, которые были на правом крыле, оказались совершенно ненужными вследствие леса, бывшего более густым, нежели слева, то их отозвали Два полка пехотных гренадер, состоявшие каждый из десяти рот, под командою полковников Ломана и графа Бальмена шли во главе русской армии.

Неприятель, получив известие, что русские подвигались к нему, стал в боевой порядок на склоне мельничной горы, имея перед центром батарею пушек и опираясь левым флангом на овраг, лежавший на расстоянии ружейного выстрела от городского гласиса Драгуны шведского правого крыла расположились на небольшой равнине по другую сторону той же горы, близ небольшой деревни.

Русские, прибыв на высоту, лежащую против шведской батареи, поставили на ней две пушки с шести фунтовыми и несколько других с трехфунтовыми ядрами, и действие началось обоюдной канонадой Шведская артиллерия причинила гренадерам некоторый урон.

Вслед за тем генерал Кейт приказал двум полкам гренадер атаковать неприятельскую батарею, а полкам Ингерманландскому и Астраханскому (которым командовал полковник Манштейн) поддержать их Так как место было тут чрезвычайно узкое и из леса, находившегося перед русскими, нельзя было выйти иначе как фрунтом только в две роты, приходилось спускаться по крутому оврагу и подыматься на гору в виду неприятеля и под чрезвычайно сильной его пушечной и ружейной пальбою, — то эти два полка были приведены в замешательство и отступили Чтобы не дать бегущим возможность поселить беспорядок в двух полках, следовавших сзади, генерал Кейт приказал полковнику Манштейну взять вправо, выйти из леса и атаковать левое крыло неприятеля, который оставил овраг, к которому он примыкал, и шел вперед Это приказание было исполнено быстро и так счастливо, что после первого залпа, сделанного в 60 шагах от шведов, последние обратились в бегство и побежали прямо к городу, куда последовали за ними оба полка, до самого гласиса, который они атаковали.

Между тем как это происходило на левом фланге неприятеля генералы привели прочие войска в порядок и велели атаковать правое крыло шведов, которые, заметив смятение гренадер, спустились с горы, направляясь к ним, и потеряли этим движением все выгоды позиции и преимущество своей батареи Таким образом, они также скоро были разбиты и гора занята около пяти часов вечера Неприятельские пушки были обращены на город и фельдмаршал послал барабанщика требовать его сдачи, но неприятельские солдаты, продолжавшие стрелять с вала, убили его Русские, взбешенные этим случаем, возобновили приступ с ожесточением и взяли город около 7 часов вечера.

Шведы водрузили белое знамя со стороны ворот в то время, когда русские были уже во рву, но так как комендант в смятении забыл известить все посты, чтобы они прекратили стрельбу, то они продолжали стрелять и дали этим повод взять город приступом.

Большая часть шведов, бывших в этом деле, были убиты или взяты в плен, спастись не удалось и 500 человекам Полковник Ливен с драгунами преследовал их, но не мог нагнать шведскую кавалерию, а пехота спряталась в лесах и болотах. Генерал-майор Врангель, раненный в руку, 2 полковника, 3 подполковника, 1 майор, 12 капитанов, 1 квартирмейстер, 6 поручиков, 2 полковых лекаря, 8 прапорщиков, 3 лекаря-хирурга, 62 унтер-офицера и 1250 капралов и солдат были взяты в плен. Также было взято 4 штандарта и 12 знамен, 12 пушек, 1 мортира и войсковая касса, в которой не было и шести тысяч ефимков. Солдаты собрали порядочную добычу в разграбленном городе.

В русской армии были убиты: генерал-майор Икскуль, полковники Ломан и граф Бальмен, 1 майор, 3 капитана, 8 поручиков, 514 унтер-офицеров и солдат. Ранены: генерал-лейтенант Стоффельн, генерал-майор Албрехт, полковники Манштейн и Левашев, 2 подполковника, 3 майора, 17 капитанов, 31 поручик, 15 прапорщиков и 1765 унтер-офицеров и солдат.

Русская армия состояла в день битвы из 9900 человек. Два полка драгун составляли ее кавалерию; пехота состояла из 2 гренадерских полков, в 10 рот каждый, и 9 полков фузелеров, по 8 рот в каждом. Этими войсками командовали генералы: фельдмаршал Ласи, генерал-аншеф Кейт, генерал-лейтенанты: Стоффельн и Бахметьев, генерал-майоры: Ливен, Фермор, Албрехт и Икскуль.

Шведы, включая сюда и вильманстрандский гарнизон, имели 5256 человек по списку, полученному генерал-майором Врангелем в тот самый день, когда войска были в деле. Помещаю здесь название полков и число людей в каждом из них, так как шведы утверждали всегда, что их было всего 3500 человек.

Далекарлийский полк — 623.

Седерманландский — 681.

Вестерботнийский — 594.

Саволакский — 876.

Тавастгусский — 955.

Вильбранда — 432.

Кюменегордский 476.

2 драгунских полка из Карелии — 506.

1 артиллерийский — 113.

Всего — 5256.

Когда подумаешь о выгодах позиции, занимаемой шведами, и о неудобной местности, по которой русские должны были подходить к ним, то становится удивительным, что шведы были разбиты тут, и надобно сознаться, что они много способствовали этому собственной ошибкой, оставив занятую ими выгодную позицию; сопротивление, оказанное ими, было чрезвычайно упорное и послужило к увеличению их потери, так как на поле битвы они оставили более 3300 человек; огонь, весьма сильный с обеих сторон, продолжался более 4 часов.

Это дело погубило генерал-лейтенанта Будденброка, которому отсекли голову два года спустя. Самая главная его вина, за которую его приговорили к смерти, было то, что он не подал помощи Врангелю. Если кто из этих генералов должен был быть наказан, то, без сомнения, Врангель, так как, находясь ближе всего к границе, он не имел в поле ни одного отряда для разъездов и не сделал никаких распоряжений, чтобы следить за движением русских, и не случись этой фальшивой тревоги, Вильманстранд был бы взят в то самое время, когда генерал получил известие о прибытии русских; тогда как если бы он принял хотя малейшую предосторожность, он мог бы быть уведомлен, что русские двинулись к Вильманстранду двенадцать часов ранее, и поэтому успел бы предупредить об этом Будденброка, который в подобном случае пришел бы к нему на помощь, прежде нежели русские успели бы разбить его. Вместо этого он оставил свою позицию и двинулся к Вильманстранду, не дождавшись приказаний своего начальника. Там он дал разбить себя, потерял много людей, был взят в плен и заслужил этим похвалы всей нации.

Будденброк не имел возможности прибыть в Вильманстранд до сражения, так как его лагерь находился в шести шведских милях, что составляет более девяти немецких миль, или 18 французских лье; Врангель, бывший всего в трех милях и двинувшийся 2-го сентября на рассвете, мог прибыть в Вильманстранд лишь вечером, к закату солнца, и с истомленными войсками. Поэтому Будденброк, которому приходилось пройти вдвое больше, мог присоединиться к нему лишь вечером в день сражения. Если бы Врангель мог избежать его в тот день, то русская армия наверно отступила бы на следующее утро. Фельдмаршал Ласи никогда не отважился бы напасть на оба соединенные корпуса. Настоящая причина, по которой шведский сенат приговорил Будденброка к отсечению головы, и которая не была обнародована, заключалась в том, что он вовлек Швецию в войну своим отчетом, который он представил, когда его посылали в Финляндию обсудить положение дел. Об этом я говорил уже выше.

В следующую за сражением ночь в лагере Будденброка случилось странное происшествие. Небольшое число спасшихся драгун неслись во весь опор до тех пор, покуда не прибыли к этому лагерю; когда они прискакали ночью к передовому караулу, часовой окликнул их, но ему не отвечали; он выстрелил, и весь караул, бросившись на лошадей, бежал в лагерь; бегущие следовали за ними и привели все в такое смятение, что войска разбрелись, оставив Будденброка и офицеров одних в лагере; им стоило большего труда собрать всех на следующий день к полудню.

Фельдмаршал Ласи ввел вечером два полка пехоты, под командою генерал-майора Фермора, в Вильманстранд, где нашли более 300 телег, которые шведы заказали для того, чтобы перевезти свои съестные припасы, так как они намеревались застигнуть русских врасплох.

На другой день, 4-го сентября, всех раненых и пленных отослали с конвоем драгун в Выборг; город Вильманстранд был совершенно срыт и все жители увезены в Россию.

Окончив эту работу, армия перешла снова границу и заняла прежний лагерь, оставленный ею для похода против неприятеля. В Петербурге были большие празднества по случаю этой победы. Такое хорошее начало предвещало, по-видимому, счастливый успех войны; последствия покажут, что мнение это не было ошибочно, так как это сражение было единственным со стороны шведов и в нем только они оказали мужество во все время этой войны.

Военнопленные были перевезены из Выборга в Петербург, где им оказывали всевозможные любезности. Офицеров угощали при дворе, и разместили затем к главнейшим вельможам; каждый был обязан принять в свой дом по одному офицеру и заботиться о нуждах своего гостя. Один ветреник испортил все дело. Граф Вазаборг, подполковник Седерманландского полка, был человек неспокойный и большой болтун; он отзывался несколько раз дурно о русской армии и о самом дворе; как только это узнали, его и всех остальных отправили внутрь страны, где их распределили по городам; если бы не это, то они провели бы все время своего плена в Петербурге. Там остались только: генерал-майор Врангель, которого фельдмаршал Ласи поместил у себя, и один капитан, по имени Дидрон, служивший адъютантом при генерале.

Двор не был доволен тем, что фельдмаршал Ласи вернулся с армией: его желание было, чтобы он дошел до Фридрихсгама и разбил по частям не собравшиеся еще шведские войска. Но это не так легко было исполнить, как воображали в Петербурге. Фельдмаршал доказал, что он не мог бы более ничего предпринять, не рискуя потерять весь корпус войск, которым он командовал. Из полков убыло убитыми и раненными более 2000 человек; нужны были многочисленные конвои, чтобы отвести пленных, а это еще более ослабляло его. Прочие полки, шедшие на соединение с армией, еще не прибыли, равно как и 3 гвардейские баталиона, отряженные из Петербурга, не говоря уже о том, что войскам оставалось хлеба всего на 6 дней. Полковые лошади, которые были нужны для перевозки раненых до Выборга, едва ли могли возвратиться к этому времени; таким образом, двор был вынужден одобрить все, что было сделано. Фельдмаршал возвратился вскоре в Петербург, оставив начальство над армией генералу Кейту.

В остальное время похода война производилась отдельными отрядами; во всех столкновениях русские одерживали верх над шведами; казаки и донские калмыки, присоединившиеся к армии в сентябре месяце, совершили несколько разъездов по неприятельской земле и сожгли множество деревень.

Граф Левенгаупт прибыл в Финляндию в половине сентября, собрал, наконец, шведскую армию и сделал ей смотр; она состояла из 23 700 человек. Швеция купила большое количество хлеба в Голландии, Пруссии и Померании и магазины их были, наконец, так хорошо снабжены, что можно было бы прокормить гораздо более сильную армию, нежели шведская, в течение нескольких лет сряду; но все эти запасы были сожжены, или попали в руки русских, как мы это увидим ниже. С той и с другой стороны были сделаны некоторые движения, но значительного ничего не было предпринято. Русская армия была в походе до 8-го ноября, когда генерал Кейт отослал войска на зимние квартиры, получив известие, что неприятельская армия разошлась.

Приблизительно в это время часть министерства посоветовала великой княгине объявить себя императрицею для предупреждения всех неудобств, которые могли быть вызваны смертью малолетнего императора, если бы до тех пор не родились другие принцы, которые могли бы наследовать ему. Сначала хотели издать только указ, которым было бы постановлено, что дочери, которые родились бы от брака принца Антона Ульриха с великой княгинею, будут также наследовать российской империей, за неимением лиц мужского пола. Но вице-канцлер, граф Головкин, и некоторые другие были того мнения, чтобы великая княгиня сама взошла на престол, так как этим она положила бы конец всем прочим умыслам. Предложение это было принято всеми; все было приготовлено к этому провозглашению, которое должно было совершиться 18-го декабря, в день рождения великой княгини, но царевна Елисавета разрушила это намерение.

Почти в то же самое время умерла шведская королева Ульрика-Элеонора. Кончина ее увеличила смятение и общее несогласие в Швеции и была поэтому одной из причин несчастий, случившихся во время похода 1742 года.

Генерал Кейт прибыл в Петербург к концу ноября, чтобы присутствовать на военном совете. Он собирался ежедневно у графа Остермана в присутствии генералиссимуса.

Известия, полученные Кейтом из Выборга, сообщали, что шведская армия собралась, что граф Левенгаупт, не имев возможности сделать что-либо во время похода, предполагал вторгнуться зимою в русскую Финляндию и подвинулся уже к границе, что его главная квартира была в Сеикьерви, и что он издал манифест, несколько экземпляров которого были присланы генералу Кейту.

В этом манифесте было сказано, что намерение Швеции вовсе не заключалось в том, чтобы вести войну с русской нацией, но только в том, чтобы освободить ее от притеснения и тирании иностранцев, дать русским свободу избрать себе другого государя, который бы им нравился и т. д. Манифест этот не произвел бы ни малейшего впечатления, если бы царевна Елисавета не приняла уже тех мер, о которых я буду теперь говорить.

У графа Остермана было решено сделать несколько распоряжений, чтобы предупредить успехи неприятеля; всем полкам приказали быть наготове двинуться. Генерал Кейт выехал 5-го декабря (нов. ст.) из Петербурга, и в ночь с 5-го на 6-е число того же месяца совершилась та великая революция, вследствие которой царевна Елисавета вступила на престол. Я опишу ее здесь сколь можно подробнее, как самое необычайное из всех событий, случившихся во время моего пребывания в России.

Глава V

Обстоятельный рассказ о перевороте, совершенном царевною Елисаветою. — Ошибки, сделанные обеими сторонами. — Изданные манифесты. — Портрет принцессы Анны. — Арестованные вельможи подвергаются суду и осуждены. — Портрет графа Миниха. — Портрет графа Миниха: сына фельдмаршала. — Портрет графа Остермана. — Портрет графа Левенвольде.

1741–1742 гг.

Чтобы объяснить хорошенько обстоятельства этой революции, надобно начать выше.

Царевна Елисавета, хотя и не была совсем довольна во все время царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойною до тех пор, покуда не состоялось бракосочетание принца Антона Ульриха с принцессою Анною; тогда она сделала несколько попыток, чтобы образовать свою партию. Все это делалось, однако, в такой тайне, что ничего не обнаружилось при жизни императрицы; но после ее кончины, и когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее. Тем не менее первые месяцы после того, как принцесса Анна объявила себя великой княгиней и регентшей, прошли в величайшем согласии между ею и царевною Елисаветою; они посещали друг друга совершенно без церемоний и жили дружно. Это не продолжалось долго; недоброжелатели поселили вскоре раздор между обеими сторонами. Царевна Елисавета сделалась скрытнее, начала посещать великую княгиню только в церемониальные дни или по какому-нибудь случаю, когда ей никак нельзя было избегнуть посещения. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что двор хотел принудить ее вступить в брак с принцем Людвигом Брауншвейгским, и что ближайшие к ее особе приверженцы сильно убеждали ее освободиться от той зависимости, в которой ее держали.

Ее хирург, Лесток, был в числе приближенных, наиболее горячо убеждавших ее вступить на престол, и маркиз де ла Шетарди, имевший от своего двора приказание возбуждать внутренние волнения в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы, не преминул взяться за это дело со всевозможным старанием. У царевны не было денег, а их понадобилось много для того, чтобы составить партию. Де ла Шетарди снабдил ее таким количеством денег, какое она пожелала. Он имел часто тайные совещания с Лестоком и давал ему хорошие советы, Как удачно повести столь важное дело. Затем царевна вступила в переписку со Швецией, и стокгольмский двор предпринял войну, отчасти по соглашению с нею.

В Петербурге царевна начала с того, что подкупила нескольких гвардейцев Преображенского полка. Главным был некто Грюнштейн, из обанкротившегося купца сделавшийся солдатом; он подговорил некоторых других, так что мало-помалу в заговоре оказалось до тридцати гвардейских гренадер.

Граф Остерман, имевший шпионов повсюду, был уведомлен, что царевна Елисавета замышляла что-то против регентства. Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах, при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены. Министр не преминул сообщить все это великой княгине, которая посмеялась над ним и не поверила ничему тому, что он говорил по этому предмету. Наконец, известия эти, повторенные несколько раз и сообщенные даже из-за границы, начали несколько беспокоить принцессу Анну. Она поверила, наконец, что ей грозила опасность, но не предприняла ровно ничего, чтобы избежать ее, хотя и могла бы сделать это тем легче, что царевна Елисавета дала ей достаточно времени принять свои меры. Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того, чтобы поспешить исполнением, находила постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время. Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6-го января (по старому стилю), праздника св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться в нему с речью; так как она имела в нем преданных ей людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то прочие войска не затруднятся последовать за ним.

Проект этот, разумеется, не удался бы или, по крайней мере, вызвал бы большое кровопролитие. К счастию для нее, она была вынуждена ускорить это предприятие; многие причины побудили ее принять окончательное решение.

Во-первых, она узнала, что великая княгиня решилась объявить себя императрицею. Все лица, приверженные к царевне Елисавете, советовали ей не дожидаться осуществления этого намерения и представляли, что она встретит тогда больше затруднений и что даже все меры ее могли не удасться.

Во-вторых, по известиям, полученным двором о движении графа Левенгаупта, трем гвардейским баталионам было приказано быть готовым двинуться к Выборгу для соединения там с армией; многие лица, принимавшие участие в деле царевны, должны были идти с этим отрядом. Они отправились к царевне и сказали ей, что нужно было непременно торопиться исполнением ее замысла, так как лица, наиболее ей преданные, уйдут в поход, а на некоторых других может напасть страх, который заставит их донести обо всем этом деле.

И, наконец, неосторожность принцессы Анны, которая говорила царевне о тайных совещаниях сей последней с де ла Шетарди, главным образом ускорила это дело. 4-го декабря, в приемный день при дворе, великая княгиня отвела царевну Елисавету в сторону и сказала ей, что она получила много сведений о ее поведении; что хирург ее имел часто тайные совещания с французским министром и что оба они замышляли опасный заговор против царствующего дома; что великая княгиня не хотела еще верить этому, но что если подобные слухи будут продолжаться, то Лестока арестуют, чтобы заставить его сказать правду.

Царевна прекрасно выдержала этот разговор; она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына; что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ею присягу; что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастною; что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невинность царевны может еще более обнаружиться. Царевна Елисавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невинности великую княгиню (которая также проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не была виновна.

Возвратясь к себе, царевна Елисавета тотчас же известила Лестока о своем разговоре с великою княгинею; наперсник ее желал бы в ту же ночь предупредить опасность, грозившую царевне и ему самому, но так как все, принимавшие участие в заговоре, были рассеяны по своим квартирам и их ни о чем не предупредили, то дело было отложено до следующей ночи.

Утром, когда Лесток явился, по обыкновению, к царевне, он подал ей небольшой клочок папки, на которой он нарисовал карандашом царевну Елисавету с царским венцом на голове. На оборотной стороне она была изображена с покрывалом, а возле нее были колеса и виселицы; при этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицею или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». Он убеждал ее долее не медлить и последнее решение было принято на следующую ночь.

Лесток не забыл уведомить об этом всех, принадлежавших к их партии. В полночь царевна, сопровождаемая Воронцовым и Лестоком, отправилась в казармы гренадер Преображенского полка; 30 человек этой роты были в заговоре и собрали до 300 унтер-офицеров и солдат. Царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи; все согласились жертвовать собою для нее. Первым делом их было арестовать ночевавшего в казармах гренадерского офицера, по имени Гревс, шотландца по происхождению; после этого они присягнули царевне на подданство; она приняла над ними начальство и пошла прямо к Зимнему дворцу; она вошла, без малейшего сопротивления, с частию сопровождавших ее лиц в комнаты, занимаемые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода; они не оказали никакого сопротивления и допустили ее действовать. У всех дверей и у всех выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадер в покои великой княгини и арестовали ее с ее супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом.

Лишь только это дело было окончено, несколько отрядов было послано арестовать фельдмаршала Миниха, сына его, обер-гофмейстера великой княгини, графа Остермана, графа Головкина, графа Левенвольде, обер-гофмаршала двора, барона Менгдена и некоторых других, менее значительных лиц.

Все арестованные были отведены во дворец царевны. Она послала Лестока к фельдмаршалу Ласи предупредить его о том, что она совершила, и объявить, что ему нечего бояться, и притом приказала немедленно явиться к ней Сенат и все сколько-нибудь знатные лица империи были также созваны во дворец новой императрицы. На рассвете все войска были собраны около ее дома, где им объявили, что царевна Елисавета вступила на отцовский престол, и привели их к присяге на подданство. Никто не сказал ни слова и все было тихо как и прежде. В тот же день императрица оставила дворец, в котором она жила до тех пор, и заняла покои в императорском дворце.

Когда совершилась революция герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады: на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не то: все смотрели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства, и все начали дышать свободнее только по прошествии нескольких дней.

Все, читающие об этом событии, не могут не удивиться ужасным ошибкам, сделанным с обеих сторон.

Если бы великая княгиня не была совершенно ослеплена, то дело это не должно было удасться. Я говорил выше, что она получила несколько извещений даже из-за границы; граф Остерман, приказав однажды снести себя к ней, уведомил ее о тайных совещаниях де ла Шетарди с Лестоком; вместо того чтобы отвечать ему на то, что он говорил, она велела показать ему новое платье, заказанное ею для императора.

В тот же вечер, когда она говорила с царевною Елисаветою, маркиз Ботта обратился к ней с следующею речью: «Ваше императорское высочество упустили случай помочь государыне моей, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что, с помощью Божией и других наших союзников, мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга».

Все эти увещания не побудили ее сделать ни малейшего шага, чтобы утвердить за собою престол. Неосторожность ее дошла еще дальше. В вечер, предшествовавший революции, супруг ее сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елисаветы, что он тотчас же прикажет расставить на улицах караулы и решился арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считала царевну невинною, что когда она говорила с нею об ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее.

Ошибки, сделанные партией царевны Елисаветы, были не менее велики. Лесток говорил во многих местах и в присутствии многих лиц о долженствовавшей случиться в скором времени перемене. Прочие участники заговора были не умнее: все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну. Сама царевна делала некоторые вещи, за которые она была бы (арестована?) в царствование императрицы Анны. Она прогуливалась часто по казармам гвардейцев; простые солдаты становились на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжали, разговаривая с нею, по улицам Петербурга. Их приходило каждый день по несколько в ее дворец и она старалась казаться популярной во всех случаях. Но Провидение решило, что это дело удастся, поэтому другие по необходимости были ослеплены.

В день революции новая императрица объявила манифестом, что она взошла на отцовский престол, принадлежащий ей, как законной наследнице, и что она приказала арестовать похитителей ее власти. Три дня спустя был обнародован другой манифест, который должен был доказать ее неоспоримое право на престол. В нем было сказано, что так как принцесса Анна и супруг ее не имели никакого права на русский престол, то они будут отправлены со всем семейством в Германию. Их отправили из Петербурга со всеми слугами под конвоем гвардейцев, состоявших под командою генерала Салтыкова (бывшего обер-полицеймейстером при императрице Анне). Они доехали только до Риги, где их арестовали. Сначала их поместили на несколько месяцев в крепость; затем их перевезли в Дюнамюндский форт и, наконец, вместо того, чтобы дозволить им возвратиться в Германию, их привезли обратно в Россию. Место их заточения было часто переменяемо, и великая княгиня умерла в родах в марте 1746 г. Тело ее было перевезено в Петербург и предано земле в монастыре св. Александра Невского.

Неизвестно, где именно содержатся теперь принц Антон Ульрих и юный император; иные говорят, что отец и сын находятся в одном и том же месте, и что молодому принцу дают, по повелению двора, хорошее воспитание; другие утверждают, что царевич Иоанн разлучен с своим отцом и находится в монастыре, где его воспитывают довольно плохо.

По всему, что я сказал о принцессе Анне, будет нетрудно определить ее характер. Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, не любила труда, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла Леопольда Мекленбургского, с тою только разницею, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большою кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати. Фаворитка ее пользовалась ее полным доверием и распоряжалась ее образом жизни по своему усмотрению. Министров своих и умных людей она вовсе не слушала, наконец, она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время. У нее был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием тех огорчений, которые она испытала со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны. Впрочем, она была очень хороша собою, прекрасно сложена и стройна, она свободно говорила на нескольких языках.

Что же касается до принца, супруга ее, то он обладает наилучшим сердцем и прекраснейшим характером в мире, соединенными с редким мужеством и неустрашимостью в военном деле, но он через меру робок и застенчив в государственных делах. Он приехал слишком молодым в Россию, где перенес тысячу огорчений со стороны герцога Курляндского, который не любил его и часто обращался с ним весьма жестко. Эта ненависть герцога происходила от того, что он считал его единственным препятствием к возвышению своего дома, так как, сделавшись герцогом Курляндским, он возымел намерение выдать принцессу Анну за своего старшего сына и возвести этим браком свое потомство на русский престол; но, несмотря на свое влияние на императрицу, он никогда не мог убедить ее согласиться на это.

Принц Людвиг Брауншвейгский, бывший еще в Петербурге во время революции и имевший помещение во дворце, был также арестован в своей комнате; спустя несколько часов после того, как императрица велела снять караул, ему назначили другую квартиру в доме, подаренном великою княгинею своей фаворитке, который отстраивался все предыдущее лето и всю осень; отапливать в нем можно было только одну комнату. Принц должен был занять ее и довольствоваться ею; он оставался в Петербурге до марта месяца, и тогда возвратился в Германию.

К нему, как бы для почета, был приставлен караул, но, в сущности, более для того, чтобы наблюдать за всеми, кто будет приходить к нему. Его посещали одни иностранные министры. Прежде чем я стану говорить о прочих событиях, случившихся после революции, скажу сначала о том, что касается до арестованных вельмож.

Была назначена комиссия, составленная из нескольких сенаторов и других русских сановников, которые должны были допросить их и произвести над ними суд. Они были обвинены во многих преступлениях. Графа Остермана обвинили, между прочим, в том, что он способствовал своими интригами избранию императрицы Анны и уничтожил завещание императрицы Екатерины и т. д. Графа Миниха обвинили в том, будто он сказал солдатам, арестуй герцога Курляндского, что это делалось с целью возвести на престол царевну Елисавету; тот и другой легко могли бы доказать, что обвинения эти были ложные, но оправдания их не были приняты.

В сущности, преступление всех арестованных лиц состояло в том, что они не понравились новой императрице и слишком хорошо служили императрице Анне. Сверх того, Елисавета обещала тем, которые помогли ей взойти на престол, что она освободит их от притеснения иностранцев, поэтому пришлось осудить тех, кто занимал высшие должности.

Согласно определению, граф Остерман был приговорен к колесованию заживо; фельдмаршал Миних — к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена присудили к отсечению головы. Императрица даровала им всем жизнь; их сослали в разные места Сибири. Граф Остерман получил помилование лишь на эшафоте, когда уже ему положили голову на плаху.

Двор издал по этому случаю манифест, где были перечислены все преступления, в которых они обвинялись.

Миних, Остерман и Левенвольде перенесли свое несчастие с твердостью; не то было с другими. Все поместья сосланных, за исключением тех, которые жены их принесли за собою в приданое, были конфискованы в пользу двора, который наградил ими других лиц. Жены осужденных получили позволение поселиться в своих поместьях и не следовать за мужьями в ссылку, но ни одна из них не захотела воспользоваться этою милостью.

Некоторые из этих вельмож играли столь видную роль в свете, что я считаю нужным сказать несколько слов об их хороших и дурных качествах, присовокупив к этому перечень главнейших событий в их жизни.

Граф Миних представлял собою совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело; но минуту спустя, он оскорблял их до того, что они, так сказать, были вынуждены ненавидеть его. В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятия. Это был самый гордый человек в мире, однако он делал иногда низости; гордость была главным его пороком, честолюбие его не имело пределов, и, чтобы удовлетворять его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды; затем, самыми лучшими для него людьми были те, кто ловко умел льстить ему.

Это был человек с великим гением; один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знал, что такое невозможность; так как все, что он ни предпринимал самого трудного, ему удавалось, то никакое препятствие не могло устрашить его.

Он не имел способностей для того, чтобы быть министром, однако не упустил ни одного случая, чтобы попасть в члены министерства, и это было причиной его несчастья. Чтобы выведать у него самые тайные дела, стоило только рассердить его противоречием.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его, дав ему хорошее образование, определил его в 1700 г. капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию во время войны за наследство[21] до сражения при Денене, когда он был взят в плен. Король шведский, Фридрих I, которого он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им.

По заключении мира с Францией в 1713 г., он поступил на службу к польскому королю Августу II, с чином полковника, получил, несколько времени спустя, чин генерал-майора и начальствовал над польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его; но граф Флемминг, не желавший делить расположения своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать его и до того преследовал, что он был вынужден выйти в отставку в 1718 г. Он намеревался поступить в шведскую службу, но как Карл XII был убит в Норвегии, то он вступил на службу России. Он заслужил вскоре расположение Петра I, которое он и сохранил до кончины этого государя.

В царствование Екатерины и Петра II он перенес много огорчений от князя Меншикова, не любившего его; падение этого любимца поправило его дела.

Привыкнув всю жизнь к труду, он не может оставаться праздным и в ссылке: он написал и представил сенату несколько проектов, касательно улучшения провинций России, и забавляется обучением геометрии и инженерной науке нескольких детей, которых ему поручили. Губернаторы сибирских городов боятся его так, как если бы он был генерал-губернатором края. Узнав о каком-нибудь злоупотреблении их, он тотчас же пишет им, грозя донести о том двору, и т. п. В заключение, о нем можно сказать, по правде, что в нем нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики.

Единственный сын его разделил его опалу; комиссия употребляла всевозможные усилия, чтобы найти за ним какой-нибудь проступок, достойный наказания; но это не удалось им, он был оправдан своими судьями; однако ему все-таки не хотели предоставить полную свободу; в приговоре было сказано, что так как он знал, что принцесса Анна намеревалась объявить себя императрицею, то он должен возвратить орден св. Александра Невского, что лифляндские поместья его будут обменены на другие в России; впрочем, и это было изменено: двор назначил ему ежегодную пенсию в 1200 рублей и ему было приказано поселиться в Вологде[22], городе, отстоящем от Москвы приблизительно на 80 французских лье, и где поселилось несколько голландских купцов.

Он не имел блистательных качеств своего отца, но наследовал многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он и получил бы там должность, если бы продлилось правление принцессы Анны. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоне; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы; несколько лет спустя был пожалован в камергеры, и, когда великая княгиня приняла звание императрицы, то назначила его обер-гофмейстером своего двора.

Граф Остерман был, бесспорно, одним из величайших министров своего времени. Он знал основательно интересы всех европейских дворов, был очень понятлив, умен, чрезвычайно трудолюбив, весьма ловок и неподкупной честности: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов иначе, как по приказанию своего правительства. С другой стороны, он был чрезвычайно недоверчив, заходя в подозрениях часто слишком далеко. Он не мог терпеть никого ни выше себя, ни равного себе, разве когда это лицо было гораздо ниже его по уму. Никогда товарищи его по кабинету не были довольны им, он хотел руководить всеми делами, а прочие должны были разделять его мнение и подписывать.

Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати, болезнями, он удержался в продолжение шести различных царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он имел часто с иностранными министрами, последние, выходя из его кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными. Домашний образ жизни его был чрезвычайно странен: он был еще неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, и кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Одежда его, в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, было до того грязна, что возбуждала отвращение.

Он был родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 года и начал службу на галерах в чине мичмана; несколько времени спустя, он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крюйс взял его к себе в качестве секретаря.

Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крюйса: нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем, как на своем природном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим частным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил его в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.

Петр I женил его на русской, из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; она принесла ему богатое приданое, но была одно из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имел от нее двух сыновей и дочь. Сыновья, бывшие при принцессе Анне капитанами гвардии, — что давало им чин подполковников армии[23], — были переведены капитанами в пехотные полки, а дочь, через несколько времени после опалы отца, вышла замуж за подполковника артиллерии Толстого. Граф Левенвольде был лифляндец, происходивший от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I; после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собою и статен, то императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всех своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы; но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свое мнение, и так как он подал также мнение, чтобы великая княгиня объявила себя императрицею, то он разделил ее падение и окончит, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным недостатком его была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер. Я не скажу ничего об остальных несчастных; они были слишком мало известны остальному миру.

Глава VI

Награды. — Краткая история графов Разумовского, Бестужева, Воронцова, Лестока и принца Гессен-Гомбургского. — Перемирие со Швецией. — Притязания шведов. — Императрица возвращает множество ссыльных. — Приезд герцога Голштейнского в Петербург. — Двор отправляется в Москву. — Предположение о том, что Россия вступит в тесный союз с Францией. — Приезд графа Саксонского в Москву. — Елисавета отменяет все, сделанное во время регентства. — Уничтожение Кабинета. — Бунт в Петербурге.

1741–1742 гг.

По восшествии на престол, императрица прежде всего озаботилась награждением тех, которые помогли ей совершить революцию. Она начала со своего любимца Разумовского, который был объявлен камергером несколько месяцев спустя, при ее короновании. Она возвела его в должность обер-егермейстера, пожаловала ему графское достоинство и голубую ленту. Воронцов, два брата Шуваловы и Балк, бывшие камер-юнкерами царевны, также были пожалованы в камергеры.

Она наградила Лестока чином действительного тайного советника и званием первого лейб-медика двора с президентством медицинской коллегии. Вся гренадерская рота Преображенского полка получила дворянское достоинство и офицерские чины, рядовым гренадерам пожалован чин поручика, капралам — майора, каптенармусам и фурьерам — подполковников и унтер-офицерам — полковников армии. Рота была названа лейб-компанией; ее величество объявила себя капитаном ее, принца Гессен-Гомбургского назначила штабс-капитаном, Разумовского и Воронцова — поручиками с чином генерал-лейтенантов, а Шуваловых — подпоручиками с генерал-майорским чином; Грюнштейн определен адъютантом этого корпуса с званием бригадира; он удержался не долго; привыкши быть простым солдатом, он не мог перенести большего благополучия, наделал всевозможных грубостей, не оказывал должного почтения императрице и ее фавориту, был под конец наказан кнутом и сослан в поместья, которые императрица подарила ему при его возвышении.

Рота эта творила всевозможные бесчинства в первые месяцы пребывания двора в Петербурге. Господа поручики посещали самые грязные кабаки, напивались допьяна и валялись на улицах в грязи. Они входили в дома самых знатных лиц с угрозами, требуя денег, и без церемонии брали то, что приходилось им по вкусу; не было возможности удержать в порядке этих людей, которые, привыкнув всю жизнь повиноваться палке, не могли так скоро свыкнуться с более благородным обращением. Чтобы исправить их, нужно было время; не знаю, удалось ли это: негодяи были исключены из этого корпуса и определены офицерами в армейские полки, где было много вакансий.

Было еще довольно других повышений и роздано много голубых лент; но так как малое число фамилий этих господ пользуются известностью, то я умалчиваю о них. Скажу только несколько слов о Разумовском, Бестужеве, Воронцове, Лестоке и принце Гессен-Гомбургском, игравших некоторое время очень видную роль при петербургском дворе.

Приехав в Петербург, граф Разумовский не мог и представить себе, что он достигнет такого счастия. Он сын крестьянина украинского города Изюма; родители поместили его в школу; там заметили, что он имел хороший голос, и так как, по русскому обряду, во всех церквах есть хор, поющий за обедней, то Разумовский был принят в него с другими молодыми людьми его лет; армейский полковник, по имени Вишневский, заметив его приятную наружность, соединенную с прекрасным голосом, взял его к себе в услужение; привезя его в Петербург, он рекомендовал его обер-гофмаршалу графу Левенвольде, который определил его придворным певчим в императорскую капеллу; он служил при дворе несколько лет. Царевна Елисавета заметила его там и выпросила у Левенвольде, который уволил его из капеллы. Когда он поступил на службу к царевне, она поручила ему управление одним из своих поместий и сделала его своим любимым слугою. Вступив на престол, она возвела его в одну из главнейших должностей империи, и, сделавшись с годами набожной, тайно обвенчалась с ним, по совету духовенства, задобренного Разумовским.

Бестужев, русский по рождению, происходит от хорошей и древней фамилии; поступив на службу, он был определен камер-юнкером к герцогине Курляндской (впоследствии императрица Анна); несколько лет спустя, его отправили в качестве резидента в Гамбург, на место, которое до него занимал его отец; после этого он служил в звании министра при разных дворах, и, наконец, при копенгагенском. Состоя при герцогине, он завел большую дружбу с Бироном, который впоследствии позаботился о его счастии. После падения Волынского он был сделан кабинет-министром; при революции, свергшей герцога Курляндского, он был арестован; он оправдался и был выпущен на свободу, не получив, однако, должности; императрица Елисавета, вступив на престол, дала ему должность вице-канцлера на место графа Головкина, и после смерти князя Черкаского она возвела его в звание канцлера. У него нет недостатка в уме, он знает дела по долгому навыку и очень трудолюбив; но в то же время надменен, корыстолюбив, скуп, развратен, до невероятности лжив, жесток и никогда не прощает, если ему покажется, что кто-нибудь провинился перед ним в самой малости.

Вот человек, который управляет Россией уже 11 лет, как властитель-деспот; императрица, чрезвычайно ленивая, очень довольна, что нашелся кто-нибудь, желающий заняться делами империи; к тому же она составила себе такое высокое понятие о его способностях, что, по ее мнению, невозможно найти кого-нибудь, кто бы мог заменить его. Впрочем, у него много врагов, которые не пропускают ни одного случая, чтобы очернить его в глазах этой государыни. Им это не удалось еще до сих пор, хотя он уже не раз пошатнулся на своем месте; быть может, они найдут, наконец, благоприятную минуту.

Воронцов происходит также от русской хорошей дворянской фамилии. Он поступил камер-юнкером на службу к царевне Елисавете. Незадолго до революции, он женился на графине Скавронской, двоюродной сестре царевны, служившей при ней статс-дамой. При короновании императрицы он был пожалован в графы; это человек весьма честный, но чрезвычайно ограниченного ума, без особенного образования, и еще менее того научившийся впоследствии; он не имел никогда случая заниматься политическими делами, однако, после смерти князя Черкаского, он был назначен вице-канцлером. Время решит, сумеет ли он удержаться в этой должности, так как он уже несколько лет в ссоре с канцлером.

Лесток родился в Ганновере от семейства французских выходцев Он служил несколько лет при царевне в качестве хирурга и приобрел ее доверие задолго до того времени, когда она сделала его своим орудием при революции. Все это дело лежало на нем; он исполнил его, как я уже сказал выше, чрезвычайно ветрено и неосторожно, но весьма удачно. Лишь только царевна объявила себя государыней, он стал умолять ее наградить его деньгами и позволить ему удалиться из империи. Императрица не хотела согласиться на это, говоря, что она никогда не может достаточно вознаградить услуг, Лестоком ей оказанных. Он доказывал, что возвышение его навлечет ему, несомненно, много врагов, что ему могут повредить перед ее величеством и что все это кончится ссылкой. Императрица отвечала самыми горячими уверениями на счет того, что ничего подобного никогда не может случиться, что она знала слишком хорошо его привязанность и его усердие, и что поэтому она никогда не поверит ни малейшему обвинению против него. Лесток этому поверил, остался при своей должности и убедил императора Карла XII дать ему титул имперского графа.

Вначале он хотел заведовать только медицинской частью, но как императрица говорила с ним часто о самых важных делах, то это понравилось ему, и он захотел высказывать свое мнение обо всем; он старался даже поступить в верховный совет в качестве действительного тайного советника, но это ему не удалось. Бестужев сделался вскоре его заклятым врагом, чему Лесток много способствовал своею ветреностью и своею постоянною привязанностью к Франции и ее союзникам. Великий канцлер употреблял всевозможные усилия, чтобы удалить его от двора; это не удавалось ему в продолжение нескольких лет. Наконец, когда Лесток вывел его из терпения, относясь о нем при всяком случае дурно, говоря ему дерзости в лицо, не стесняясь в выражениях даже в присутствии императрицы, канцлер, в 1748 г., получил от ее величества приказание арестовать его. Процесс его вели с грехом пополам, и, хотя его не могли обвинить ни в каком преступлении, однако, едва ли когда-нибудь его освободят. В самый день своего ареста он имел еще длинное объяснение с императрицею. Она снова уверяла его в своем расположении и своем покровительстве, но, несколько часов спустя, граф Апраксин, генерал-аншеф и генерал-адъютант императрицы, явился объявить ему арест.

Принц Людвиг Гессен-Гомбургский, равно как и младший брат его, поступили в русскую службу в 1724 г., в чине полковников; младший умер (?) лет от роду. Призвав его в Россию, Петр I имел намерение женить его на царевне Елисавете; смерть императора остановила этот брак, а после о нем и не думали. Говорили много хорошего о том, который умер первый, но того же самого нельзя сказать о втором. Он не имел ни образования, ни хороших манер, не умел вести себя, не отличался умом, был необыкновенно сварлив, большой трус и способен на всякие низости; несмотря на эти недостатки, он подвигался по службе вперед. Он дошел до чина генерал-лейтенанта в царствования Екатерины и Петра II; в 1734 г. он получил должность главного начальника артиллерии и исполнял ее довольно плохо, так что сильно запутал все артиллерийские дела. После похода 1737 года он не получил назначения в войне против Порты; при начале шведской войны ему было дано командование войсками, стоявшими близ Красной горки, так как все были уверены, что тут нечего будет делать. Вступив на престол, императрица пожаловала его в генерал-фельдмаршалы. Он был первые месяцы в большой милости; это не могло продолжаться долго. Его скоро оценили по достоинству, и ему было так же плохо, как и в предыдущие царствования. Его не употребляли на войне и презирали при дворе, где в насмешку называли его фельдмаршалом комедиантов. Не ладя ни с кем, он захотел отправиться в Гомбург, чтобы жить в собственном своем владении, и умер в Берлине в декабре месяце 1745 года.

После такого длинного отступления, пора вернуться к прерванному рассказу.

Императрица, желавшая начать свое царствование заключением мира со Швецией, освободила, в самый день восшествия своего на престол, шведского капитана Дидрона, бывшего военнопленным в Петербурге. Она отправила его к графу Левенгаупту с извещением о ее восшествии на престол и с поручением объявить, что ее величество охотно пойдет на примирение со Швецией. Маркиз де ла Шетарди писал в то же время шведскому генералу и было заключено перемирие до первого марта, с тем, чтобы до этого срока упрочить мир. Шведы, воображавшие, что они своею диверсией много способствовали возведению императрицы на престол, объявили большие претензии, в надежде получить не менее всей Финляндии с городом Выборгом; но императрица ни за что не соглашалась уступить клочка земли из областей, завоеванных ее отцом. Она предложила вознаградить Швецию и уплатить ее убытки деньгами, от чего стокгольмский двор отказался; таким образом, едва окончилось перемирие, как война возобновилась.

Императрица возвратила из Сибири множество сосланных семейств, большинство которых были отправлены туда в царствование императрицы Екатерины. Всем им были возвращены их должности, которые они занимали до своего заточения.

Было сосчитано, что с тех пор, как императрица Анна вступила на престол, было отослано в Сибирь более 20 тысяч человек. В числе их было 5000, местожительство которых осталось навсегда неизвестным и о которых нельзя было получить ни малейшего известия. Так как ее величество возвратила всех тех, кого удалось найти, то не проходило дня, чтобы при дворе не появлялись какие-нибудь новые лица, прожившие по несколько лет сряду в самых ужасных темницах.

В числе их был и Шубин. Он служил сначала рядовым, а затем унтер-офицером гвардии Преображенского полка. Наружность его понравилась царевне Елисавете и она оказывала ему величайшие милости. Императрица Анна велела арестовать его и отправить в Сибирь без дальних церемоний. Елисавета, тотчас же по вступлении на престол, вспомнила о своем прежнем любимце и осведомилась о нем. В Сибирь был послан за ним нарочный курьер и с трудом могли там отыскать его. Если кто-нибудь отправляется в ссылку без особого манифеста, в котором упомянуто место его заточения, то он переменяет фамилии точно так, как в испанской инквизиции; иногда самый двор отдает приказание об этой перемене, не предупредив тайную канцелярию, вследствие чего потом бывает трудно отыскать ссыльных.

Когда Шубин возвратился ко двору, императрица пожаловала ему большие поместья, произвела его в генерал-майоры и майоры гвардии. Заключение до того лишило его сил, что он не мог долго исполнять те немногие обязанности, которые возлагала на него служба. Он попросил отставки и благоразумно удалился в свои поместья.

Герцог Курляндский был также возвращен со всеми теми, кто разделил его опалу, и фельдмаршал Миних был отослан на жительство в том самом доме, в котором герцог жил в Пелыме, месте его заключения в Сибири. Императрица поместила герцога в Ярославле, где обходятся с ним очень хорошо; ему дозволено охотиться на 8 французских лье в окрестности. Он принимает там гостей и может свободно писать своим друзьям. Старший брат его просил отставки, получил ее и удалился в Курляндию, где и умер в своих поместьях. Густав Бирон должен был снова поступить на службу, но умер в Петербурге прежде, чем получил должность. Генерал Бисмарк был послан в Украйну, где ему было поручено начальствование над войсками.

В январе месяце прибыл в Петербург герцог Голштейнский. Императрица вызвала его тотчас же по вступлении на престол. Она была очень рада видеть своего племянника и преемника; несколько месяцев спустя, принц отрекся от протестантской религии в московской соборной церкви и принял греко-восточную веру. Он был объявлен великим князем и законным наследником империи; все по этому случаю дали новую присягу.

Около конца февраля двор отправился в Москву для коронования императрицы; оно совершилось 25-го апреля. По этому случаю были большие празднества и очень много производств. Де ла Шетарди, между прочим, получил Андреевскую ленту и несколько месяцев после того возвратился во Францию осыпанный подарками.

В начале этого царствования все полагали, что императрица не преминет вступить в тесный союз с Францией; все, по-видимому, клонилось к тому; маркиз де ла Шетарди, по приказанию своего двора, помогал царевне Елисавете деньгами и советами, что много способствовало успеху революции. Ее величество имела весьма основательные причины быть недовольной дворами венским и лондонским; министры их разгадали ее намерения и несколько раз предостерегали правительницу; даже после того, как Елисавета вступила на престол, эти оба двора приказывали своим министрам устроить новый переворот.

Маркиз де ла Шетарди, пока оставался в России, был в величайшей милости; не проходило дня, чтобы он не имел весьма продолжительных совещаний с императрицей; тем не менее скоро все изменилось. Первым к тому шагом были чрезмерные претензии Швеции; Франция поддерживала их сколько могла; остальное довершил граф Бестужев, лишь только уехал де ла Шетарди. Тогда Бестужеву открылся простор; он стал стараться о примирении своего двора с Австрией и ее союзниками и имел в том полный успех. Г. д’Аллион[24], преемник де ла Шетарди, не сумел тому воспрепятствовать, и английский двор так обласкал канцлера, что все затруднения были устранены.

Вскоре после прибытия двора в Москву, приехал туда граф Саксонский; он отправился из Франции с целью ходатайствовать о герцогстве Курляндском. Выше сего изъяснил я претензии его на это герцогство, но так как русский двор извлекает наибольшую часть своих доходов из этой области, завладев множеством поместий, которые он постарается удержать как можно долее, то намерение графа Саксонского не удалось и он вернулся, не исполнив ничего.

Я забыл сказать выше, что императрица отменила все, сделанное во время регентства; даже те лица, которые были повышены, должны были отказаться от должностей, на которые назначила их великая княгиня; все поместья, пожалованные ею, были конфискованы. Несколько времени спустя, императрица утвердила этих лиц в их прежних должностях, но поместья и пенсии были возвращены только немногим.

Кабинет, учрежденный императрицею Анною, был также уничтожен; ее величество возвратила сенату ту власть, какую он имел при Петре I. Все дела решаются там в последней инстанции и согласно учреждений этого императора. Ее величество должна часто присутствовать в нем лично. Это судилище имело некогда власть наказывать смертною казнию, но Елисавета, дав обет никого не осуждать к смерти в продолжение своего царствования, предоставила себе утверждение приговоров. Таковая ее воля была гласною и сильно увеличила необузданность народа.

Выше было сказано, что императрица обещала всем, помогавшим ей при революции, что она освободит русскую нацию от притеснения ее иноземцами. Она сдержала свое слово, но господа члены лейб-компании нашли, что этого недостаточно. Они подали прошение, в котором изъявляли желание, чтобы все иноземцы, находившиеся в русской службе, были убиты или, по крайней мере, высланы. Императрица, не имея возможности согласиться на столь ужасное предложение, старалась умиротворить этих людей, и объявила даже, что берет всех этих иноземцев под свое особое покровительство; однако после отъезда двора в Москву, между народом в Петербурге распространился слух, что войскам, находившимся в этой столице, будет дозволено убивать и грабить всех иноземцев. Солдаты гвардии, в особенности двух старых, самых дерзких и своевольных полков империи, совершили множество беспорядков; нападали на улицах на попадавшихся им жителей и грабили их; в первый день Пасхи дело зашло еще дальше. Один гвардейский солдат завел на улице спор с гренадером одного из полевых полков, стоявших на квартирах в Петербурге; от слов они дошли до драки; мимо проходил офицер того полка, в котором числился гренадер; к несчастью, это был немец, он хотел разнять их и оттолкнул гвардейца; тот закричал сначала, что его обижали, и позвал своих товарищей, находившихся поблизости; в ту же минуту около них столпилось множество гвардейских солдат; офицер, не имея возможности сопротивляться один целой толпе, ушел в соседний дом, где были собравшись несколько офицеров из иноземцев, не знавших ничего о происходившем на улице; толпа последовала за ним и выломала двери (которые загородили, как только можно было сделать наскоро); они напали на офицеров, которые, чувствуя себя не в силах сопротивляться этим бешеным людям, удалялись из комнаты в комнату до чердаков; их преследовали всюду, некоторым удалось убежать по крышам; другие были настигнуты и избиты; более всего досталось адъютанту фельдмаршала Ласи, по имени Сотрону, и капитану Брауну; несколько дней думали, что они умрут от ран. Наконец, это смятение было прекращено посланными туда гвардейцами; самых буйных арестовали. Фельдмаршал известил двор об этом беспорядке; но виновные были наказаны довольно слабо, а это до такой степени увеличило дерзость гвардейцев, что, несколько времени спустя, они затеяли восстание в самом лагере, как мы это увидим ниже.

Чтобы предупредить новые беспорядки, фельдмаршал Ласи велел расставить на всех улицах пикеты полевых войск, и днем и ночью рассылал частые патрули; тем не менее все в Петербурге находились в большом страхе; никто не считал себя безопасным в своем доме, не решались также ходить по вечерам и на улицах поодиночке; и никогда еще все так не заботились, чтобы двери были на запоре днем и ночью. Не подлежит сомнению, что без хороших распоряжений, принятых фельдмаршалом Ласи, беспорядки случались бы чаще.

Глава VII

В Финляндии возобновляются неприятельские действия. — Манифест, распространенный в Финляндии. — Распоряжения шведов. — Русская армия собирается близ Выборга. — Состояние русского флота. — Бунт гвардейцев в лагере. — Начало военных действий. — Шведский полковник Лагеркранц посылается в Москву для переговоров о мире. — Укрепления Мендолакса покинуты. — Армия приближается к Фридрихсгаму. — Фридрихсгам оставлен. — Переход через Кюмень. — Приказ от двора. — Капитуляция шведской армии. — Что случилось замечательного при дворе в 1742 году. — Герцог Голштейнский избран наследником Швеции. — Приготовления к миру. — Граф Левендаль оставляет Россию. — Кейт требует отставки, но получает ее лишь четыре года спустя.

1742 г.

Первого марта возобновились неприятельские действия между русскими и шведами; чрезвычайно суровое в этом климате время года позволяло вести войну только отдельными отрядами: триста гусаров, подкрепленные тремястами пехотинцев, вступили в неприятельскую страну и разорили множество деревень, после чего они удалились.

Граф Ласи, желавший начать кампанию как можно раньше, послал войскам приказание собраться около Выборга к концу апреля, но дурная погода и холод продолжались до половины мая, и кавалерия не могла выступить до конца этого месяца по недостатку травы.

Между тем петербургский двор велел распространить в Финляндии манифест, которым финляндцев убеждали отделиться от Швеции. Манифест этот, произведший большое впечатление на значительную часть финляндцев, был причиною того, что на них смотрели недоверчиво в шведской армии во время похода. Шведская армия не могла выступить в поход по тем же причинам, как и русская; но, кроме того, граф Левенгаупт сделал очень большие ошибки. Лишь только было заключено перемирие, он отослал полки на зимние квартиры в места, отдаленные от границы, оставив в Фридрихсгаме и окрестностях его не более как от 4000 до 5000 человек, тогда как значительная часть русской армии имела свои квартиры у самых границ. Левенгаупт был так уверен, что мир будет заключен, что не позаботился сделать многие распоряжения, необходимые для следующего похода.

Он узнал в начале марта, что несколько русских полков получили приказание выступить, и вторжение гусаров привело его к предположению, что русская армия начнет свои действия до конца зимы. Тогда он сжег магазин, устроенный им близ деревни, называемой Кваренби, по сю сторону от Фридрихсгама, и послал войскам приказание собраться близ этого города, заставляя их делать усиленные переходы, что очень утомило войска и привело их в плохое состояние для следующего похода. Он отослал их затем на их прежние квартиры, где большая их часть стояла еще спокойно в то время, когда русские начали свои действия.

Русская армия собралась под Выборгом в конце мая; фельдмаршал Ласи отправился туда и сделал смотр войскам. Они состояли из трех полков кирасир, всего 1640 человек, отряда конногвардейцев в 300 человек, 6 драгунских полков — всего 4200 человек, 3 гусарских полка — всего 1686 человек и 2500 казаков. Пехота состояла из трех пеших гвардейских баталионов и 28 баталионов полевых полков; в каждом баталионе было приблизительно 500 человек. На 43 галерах было отправлено 10 тысяч человек, так что вся русская армия могла простираться до 35 или 36 тысяч человек.

Генералы, командовавшие под начальством фельдмаршала Ласи, были: генерал-аншефы Левашев — на галерах, Кейт и Левендаль — в сухопутном войске; генерал-лейтенант Брилли — на галерах, Стоффельн, граф Салтыков и принц Голштейн-Бекский — в сухопутном войске; генерал-майоры Братке, Ливен, Брюс, Ведель, граф Ласи, Броун, Лопухин и Чернцов — в сухопутном войске; Караулов и Киндерманн — на галерах. Генерал-майор Томилов командовал артиллерией.

Русский флот не выходил из портов в предыдущую кампанию; в этом году хотели ввести его в дело. Адмиралтейство получило приказание отправить в море столько судов, сколько возможно; ему удалось вооружить 12 линейных кораблей и несколько фрегатов Командование ими получил вице-адмирал Мишуков. Он не сделал многого, или, лучше сказать, не сделал ровно ничего, так как он не посмел ничего предпринять против шведского флота, хотя сей последний был далеко не так многочислен и хотя Мишукову неоднократно были даны приказания напасть на него.

Война против турок унесла старых матросов и лучших офицеров русского флота; недоставало людей, чтобы укомплектовать экипажи судов, и императрица была вынуждена преобразовать один пехотный полк, чтобы поместить солдат во флот; хотя эти новые матросы едва были годны для морской службы, однако из них извлекли некоторую пользу, смешав их со старыми моряками на военных судах.

Так как и в этом году опасались, чтобы шведы не высадили десанта в Лифляндии, то там оставили несколько полков пехоты, под начальством генерал-майора Бутлера, чтобы охранять берега близ Ревеля.

Я говорил выше о бунте гвардейцев при начале похода; это случилось следующим образом.

В то время как армия стояла лагерем под Выборгом, шведы послали унтер-офицера и барабанщика с письмами к фельдмаршалу Ласи. Ливен, бывший дежурным генерал-майором, находился на передовых постах в то время, когда они прибыли, и так как фельдмаршал был в городе, то Ливен велел провести их в свою палатку, взял от них письма и лично доставил их фельдмаршалу. Ливен, будучи в то же время подполковником конной гвардии, имел свою квартиру сзади этого полка, так что несколько пеших гвардейцев, стоявших в лагере поблизости, видели, как он возвратился со шведами. Они сообщили тотчас же своим товарищам, что иноземцы составляли заговор против государства, получали от неприятелей послания и письма, что в палатке генерала Ливена были спрятаны шведы, что не следует терпеть начальствования иноземных офицеров, их следует убить всех разом и начать с Ливена. В самое короткое время собралось от 300 до 400 гвардейских солдат и унтер-офицеров Преображенского и Семеновского полков; они отправились прямо в палатку Ливена; не найдя его там, вошли в его канцелярию, куда поместили шведов, схватили их и адъютанта генерала и обошлись с ними чрезвычайно грубо; караул генерала вздумал противиться этому буйству, но с ним поступили не лучше, как со шведами, адъютантом и прислугой. Офицеры сбежались, чтобы прекратить беспорядок, но солдаты не оказали им никакого уважения; им отвечали только, что «нужно убить всех иноземных офицеров, находящихся в армии; после этого будут повиноваться офицерам своей нации»; ни один из офицеров этих отрядов не хотел подойти к ним: одни от страху быть побитыми, другие, чтобы не помешать им исполнить то, чего сами они давно желали. Между тем прибыл генерал Кейт, которого известили о беспорядке; он вошел, не колеблясь, в средину этой мятежной толпы, схватил сам одного из бунтовщиков, велел позвать священника, чтобы исповедать его, говоря, что намерен расстрелять его на месте; потом приказал своим адъютантам и вестовым арестовать некоторых других. Едва произнес он эти слова с столь обычною ему твердостью, как все сборище разбрелось: каждый побежал спрятаться в свою палатку. Кейт приказал вызвать полки вперед лагеря, арестовать всех отсутствующих и начать следствие над теми, которые присутствовали при возмущении. В этом деле не были замешаны ни конногвардейцы, ни полевые полки; сии последние взялись за оружие, чтобы усмирить силою дерзость пеших гвардейских полков, в случае, если бы их не удалось успокоить. Без спасительной решимости, оказанной Кейтом, восстание это пошло бы очень далеко; никто из русских офицеров не стал бы противиться бешенству солдат. Зачинщики мятежа были все арестованы; двор назначил комиссию для рассмотрения этого дела; президентом ее был генерал Румянцев. Зачинщику, который был унтер-офицером гвардии, отрубили кисть правой руки и его сослали в Сибирь; других наказали кнутом и отправили той же дорогой.

До некоторой степени можно извинить эту сильную ненависть русского дворянства к иноземцам, так как оно было вынуждено указами Петра I не только изменить большую часть своих старинных привычек, но в царствование Анны все главнейшие должности были отданы иноземцам, которые распоряжались всем по своему усмотрению, и весьма многие из них слишком тяжко давали почувствовать русским власть, бывшую в их руках; они обращались очень высокомерно и с пренебрежением даже с членами самых именитых фамилий. К этому еще нужно прибавить обещание, данное императрицею при вступлении на престол, что она освободит Россию от иноземной зависимости; по понятиям гвардейцев, это обещание она исполнила не вполне.

18-го июня фельдмаршал Ласи двинулся в поход с армией, направляясь вдоль морского берега, чтобы иметь свободное сообщение с галерами, которые везли большую часть продовольствия для армии.

Генерал-майор Ведель был отряжен с 600 драгунами, 1000 гусарами и большею частью казаков, по верхней вильманстрандской дороге, чтобы встревожить неприятеля с этой стороны; он имел приказание дойти до 6 лье от Фридрихсгама.

Русская армия соблюдала следующий порядок при переходах, совершенных ею во время этой кампании: когда она была вдалеке от неприятеля, во главе ее шла легкая кавалерия, за нею кирасиры и половина драгун, потом следовала артиллерия, а после ее пехота; другая половина драгун составляла арьергард, но всякий раз, как фельдмаршал предполагал, что может завязаться дело, он ставил впереди всей колонны часть пехоты; так как местность в Финляндии чрезвычайно стеснена, то войска принуждены всегда проходить очень узким фронтом, и могут двигаться лишь одной колонной; для езды удобна одна только большая дорога, по обеим сторонам находятся только скалы, леса и болота. В лесах нет ни одной местности, настолько обширной, чтобы войско могло расположиться лагерем все вместе, поэтому четыре пехотных полка и драгун арьергарда ставили всегда в отдельный лагерь в одной или в двух верстах от большого лагеря.

Левенгаупт, не собравший еще шведской армии, был в большом затруднении, когда узнал, что русские выступили в поход. Он послал полковника Лагеркранца к фельдмаршалу для переговоров о мире, но так как граф Ласи не имел на этот счет инструкций от двора, то он послал Лагеркранца в Москву и продолжал подвигаться к неприятелю.

24-го июня русское войско вступило в шведскую Финляндию; в ней пограничные деревни были сожжены зимою казаками, чтобы отнять у шведских войск возможность там продовольствоваться и устраивать свои квартиры; жители убежали внутрь страны, так что все было пусто.

Генерал Ведель отправил в лагерь нескольких пленных, от которых узнали, что неприятели трудились с большим усердием над окопом, близ деревни Мендолакс, лежащей в 4 лье по сю сторону от Фридрихсгама, что армия не собралась еще окончательно, но что полки получили неоднократные приказания идти со всевозможною скоростью, чтобы достигнуть лагеря, занятого по ту сторону Фридрихсгама, что армия их состояла из 4 кавалерийских, 3 драгунских и 19 пехотных полков, и что войска много пострадали зимою от переходов, которые их заставляли делать, и т. п.

Русская армия продолжала свой путь до 30-го июня (не имея других известий о неприятеле); она шла по самой лесистой стране и самым худшим дорогам в мире; были там места, что 2000 человек в хорошем окопе и за завалами могли бы преградить путь целой армии.

30-го числа русская армия стояла лагерем на реке Вериоки, мост через которую разрушили шведы. Русские поспешно принялись за работу, чтобы выстроить новый мост. Шведский перебежчик явился в лагерь и известил, что граф Левенгаупт прибыл в Мендолакс, с целью ускорить работы своим присутствием, тем более, что вся неприятельская армия должна была собраться тут и защищать этот проход против русских. Так как шпионы подтвердили это известие, то фельдмаршал приказал оставить тяжелый обоз на реке Вериоки, с 800 человек регулярных войск и 200 казаков, под начальством генерал-майора Киндерманна, для прикрытия его. Больных посадили на галиоты, которые везли съестные припасы для армии, и отправили их в Выборг; войскам было приказано взять с собою сухарей на десять дней. Мост был окончен и как вся армия перешла его 1-го июля, то фельдмаршал усилил сухопутное войско двумя гренадерскими полками и 3000 солдат, взятыми им с галер, вместе с генералом Левашевым.

Генерал Ведель возвратился в лагерь со своим отрядом: он встретил один только небольшой неприятельский отряд, из которого при этой встрече было убито 30 человек и взято 14 пленными.

2-го числа Ведель был снова откомандирован для наблюдения за движениями неприятелей. Через шпионов узнали, что в Мендолакс прибыло лишь около 4000 шведов, но что галеры их стояли на якоре вправо от окопа; неприятель мог взять оттуда людей и подкрепить ими тех, которые стерегли окоп. Получив это известие, Ласи приказал генерал-лейтенанту Брилли двинуться с частью его галер и принудить неприятельские суда оставить свой пост.

31-го русская армия подвинулась до Равайоки, деревни, лежащей в 3 лье от окопа.

5-го шведский отряд, состоявший из 300 пехотинцев и 50 драгун, вышел из окопа с намерением схватить передовой русский отряд, но гусары, спешившись, напали на шведов с такою живостью, что принудили их вернуться, оставив 1 офицера и 15 рядовых убитых на месте, и 10 других, взятых у них русскими в плен. У русских было убито всего два гусара и четверо ранено.

Когда русская армия была в полумиле от окопа, фельдмаршал отправился с генералами осмотреть его. Окоп нашли очень сильным, как по положению, так и по завалам, там устроенным. Стали расспрашивать провожатых: не было ли средств обойти его; они объяснили, что это было бы невозможно, так как правая сторона окопа упиралась в море, а левая — в большое озеро, вдававшееся глубоко в чрезвычайно густой лес, раскинутый на болотистой и непроходимой почве. Осмотрев все это, фельдмаршал Ласи решил, однако, напасть на окоп. Укрепление было прикрыто спереди глубоким, чрезвычайно крутым обрывом, как бы высеченным в скале; дно этого оврага имело около 100 шагов ширины; там протекал небольшой ручеек; почва была болотистая и покрытая густым лесом; все деревья были срублены и опущены в болото, таким способом они образовывали завал, через который не было почти возможности пройти. Чтобы дойти до окопа, имевшего 2 500 сажен фронтальной линии, должно было проходить через лес, заслонявший все на расстоянии менее ружейного выстрела от окопа. Хотели повести атаку с разных сторон, но нашли только две дороги: большую — близ правого крыла неприятелей, и тропинку, влево от них.

Генерал Левашев во главе шести пехотных и двух драгунских полков пошел по тропинке. Фельдмаршал с остальной армией двинулся по большой дороге. Движение генерала Левашева очень замедлилось тем, что тропинка была чрезвычайно узка, и поэтому пришлось останавливаться каждую минуту, чтобы сделать ее шире, и рубить по обеим сторонам деревья для того, чтобы провезти пушки. Фельдмаршал послал снова осмотреть окоп одного офицера, который донес, что он подошел к самому укреплению, но не видел никого. В то же самое время генерал Левашев известил, что несколько гусаров его корпуса вошли в самый окоп и нашли его оставленным. Несколько летучих отрядов были отряжены в погоню за неприятелем, но не могли его настигнуть; шведы ушли ночью и прибыли в Фридрихсгам прежде, чем бегство их сделалось известным. Русская армия прошла через окоп и заняла лагерь, оставленный неприятелем.

Чем более осматривали эти укрепления, тем удивительнее становилось, что шведы их оставили; окоп был найден чрезвычайно сильным, как по положению, так и по произведенным в нем работам; все были того мнения, что если бы шведы заняли его отрядом в 7000 человек с 20 пушками, для которых они уже выстроили батареи и платформы, то было бы чрезвычайно трудно, чтобы не сказать невозможно, взять его силою. Русские потеряли бы добрую часть своей пехоты и, вероятно, были бы принуждены отказаться от своего намерения. Несколько гренадер были посланы, чтобы сделать примерный приступ с передней стороны окопа; им нужно было более часа, чтобы достигнуть вершины бруствера. Не то было бы, если бы их встретил порядочный пушечный и ружейный огонь.

6-го числа фельдмаршал Ласи и генералы отправились осматривать Фридрихсгам. Город этот лежит на возвышенности, имея с одной стороны море, с другой — большое озеро; пространство между ними было укреплено; укрепления были сделаны из земли и фашин и содержались довольно плохо; но город нельзя совершенно окружить по причине озера, имеющего около пяти лье в окружности; гарнизон имел свободное сообщение с армией, стоявшей лагерем по другую сторону, и мог быть сменен каждый раз, как это сочли бы нужным. Осада его показалась трудною всем генералам; самая почва как будто препятствовала этому, так как тут находятся одни только скалы, которые весьма затрудняют открытие траншей. Сверх того, было не легко найти там место для лагеря, по причине болот и чрезвычайно густого леса. Все эти трудности не устрашили фельдмаршала, — он решил атаковать город.

Неприятели подвели 3 галеры к левому флангу русских, опиравшемуся в море; они производили сильную пальбу из пушек, но русские отвечали так же живо и повредили одну галеру; тогда они удалились.

7-го армия подошла к Фридрихсгаму; занимаемый ею лагерь до того был неровен и наполнен скалами, что не было места, где бы можно было выстроить полк в боевой порядок; часть драгун была даже принуждена расположиться так близко к неприятельским укреплениям, что находилась от них не более как на расстоянии пушечного выстрела.

Фельдмаршал Ласи, осмотрев еще раз городские укрепления, поручил ведение осады графу Левендалю. У армии не было тяжелой артиллерии; за нею было послано в Выборг несколько галер. Полкам было приказано делать фашины и артиллерия приготовляла доски для платформ и т. п. Работы эти подвигались быстро, так как страна изобилует лесом. Было решено открыть траншею в ночь с 9-го на 10-е число; граф Левендаль осмотрел высоту, где он хотел поместить первую батарею. Наконец уже сделаны были все распоряжения для начала осады, когда шведы расстроили этот план, оставив город. В одиннадцать часов вечера его увидели всего в огне. Сначала думали, что, быть может, комендант велел сжечь предместья; послали разузнать нескольких гусар, которые донесли, что пожар был в самом городе и что неприятель удалился; уходя, шведы наполнили несколько домов порохом, бомбами, гранатами, заряженными пушками и ружьями; дома взлетали один за другим на воздух, что помешало русским войти и потушить огонь. Большая часть легких войск решилась, однако, пройти сквозь пламя, чтобы преследовать неприятеля, но они привели с собою лишь нескольких больных, которые не могли удалиться довольно скоро. Главная часть армии имела уже время уйти. Три четверти домов Фридрихсгама были обращены в пепел. Там нашли 10 медных пушек 18 и 24 фунт, калибра и 120 чугунных орудий разного калибра; почти все магазины были уничтожены пламенем, поэтому там нашли лишь немного съестных припасов и амуниции. Один только пороховой погреб не взлетел на воздух; в нем было 400 центнеров пороха и несколько тысяч бочек смолы.

Неприятель удалился с такою поспешностью, что Эстерботнийский полк забыл даже взять одно из своих знамен.

Надобно сознаться, что фридрихсгамские укрепления многого не стоили, так как они были все земляные, но город имел свободное сообщение с морем, позади стояла армия, из нее он мог получать подкрепления, прибытию которых русские не могли препятствовать; он был снабжен всеми необходимыми боевыми и съестными припасами, и самая почва затрудняла действия осаждающих, поэтому нельзя довольно удивляться тому, что шведы оставили его без малейшего сопротивления. Гарнизон города состоял из 8 пехотных полков: Буске, Вильбранда, Абосского, Эстерботнийского, Саволакского, Кюменегордского, Нюландского и Тавастгусского.

Ошибка, которую граф Левенгаупт сделал, отступив из Фридрихсгама, тем более велика, что он устроил там самый большой магазин для армии; войска, оставив этот город, не имели хлеба и на 10 дней; он не сделал даже распоряжения для доставления съестных припасов из Гельсингфорса, где у него был другой магазин, и поэтому был вынужден уступить русским весь край и приблизиться к Гельсингфорсу. Наконец, в 10 месяцев, в продолжение которых он командовал войсками в Финляндии, он даже не обдумал: следовало ли защищать или покинуть Фридрихсгам[25].

10-го в день св. Петра, имя которого носит великий князь, отслужили благодарственный молебен за то, что русская армия завладела Фридрихсгамом, единственным укрепленным городом во всей шведской Финляндии, не потеряв ни одного человека. Отряд гусар, откомандированный для разведываний, привел нескольких пленных, которые известили, что неприятельская армия перешла реку Сому и расположилась лагерем по другую сторону реки.

11-го армия прошла 10 верст, или около трех французских лье, переправилась через Сому и заняла лагерь, только что оставленный неприятелем. Гусары, следовавшие за шведами по пятам, донесли, что армия их переправлялась через Кюмень и большая часть ее была уже на другой стороне.

12- го русские подошли к Кюменю; вся шведская армия перешла уже реку; на этой стороне был только один караул; он удалился при приближении русской армии, которая стала тогда лагерем вдоль берега этой реки. Неприятеля было не видно, лишь небольшие отряды были расположены на высотах противоположного берега; они стояли там спокойно до тех пор, покуда русские не вошли в лагерь, а кавалерийские полки не сняли седел и не разнуздали своих лошадей; тогда они стали сильно стрелять из пушек, которые были у них на этих высотах и которые они скрывали за этими отрядами пехоты. Они тревожили главным образом лагерь кирасир, бывший ближе всего к берегу. Фельдмаршал велел им переменить место и поставил их за лес, где они были защищены от неприятельских пушек. По берегу, со стороны русских, поставили пушки, которые скоро заставили шведов замолчать, сбив у них два орудия с первых же выстрелов.

13-го шведская армия оставила берега Кюменя; фельдмаршал сделал тотчас же необходимые распоряжения для переправы через эту реку; мосты были наведены, и армия стала переходить на следующий день; большая часть ее была уже на другом берегу, когда к фельдмаршалу прибыл от двора курьер, который привез ему положительное приказание: окончить действия этого похода, лишь только он принудит шведов перейти Кюмень, положить эту реку границею, построить по берегу ее в некоторых расстояниях крепостцы и расположить свою армию лагерем близ Фридрихсгама до тех пор, покуда не придет время расставить полки по зимним квартирам. Фельдмаршал созвал тотчас же всех генералов и держал военный совет на берегу самой реки. Все русские генералы были того мнения, чтобы перейти реку обратно и в точности исполнить повеление двора. Но иноземцы доказывали, что двор никогда не дал бы подобного приказания, если бы он мог вообразить, что неприятели очистят так легко эту позицию; по их мнению, так как войско перешло уже реку, следовало воспользоваться преимуществом, которое они уже приобрели над шведами и оттеснить их, если возможно, до Гельсингфорса, взять этот город и окончить на этом поход. Фельдмаршал одобрил этот совет, армия двинулась далее и после нескольких переходов расположилась лагерем близ Перно-Кирке[26], где нашли шведов, стоявших в очень выгодной позиции; но, простояв несколько дней в присутствии своих неприятелей, они стали опасаться, чтобы русские галеры не обошли их; поэтому они сняли лагерь и отошли к Борго; русские следовали за ними; обе армии простояли еще несколько дней одна против другой, русские по одну, а шведы по другую сторону реки; наконец, шведы отступили до Гельсинг-Кирке, где заняли лагерь в чрезвычайно выгодной местности; правое их крыло упиралось в море; перед фронтом их было большое болото, шириною в четверть французской лье; через него вела небольшая дорожка, по которой могли идти в ряд не более как 8 или 10 человек; наконец, река, начинавшаяся у самого болота, прикрывала их левое крыло и тыл. И эта даже позиция, на которой они могли бы простоять несколько месяцев, не подвергаясь нападению, показалась им не довольно сильною. Узнав, что Стоффельн был отряжен с несколькими полками, они стали опасаться быть окруженными с тыла и отрезанными от своего магазина; поэтому они отступили до Гельсингфорса.

Фельдмаршал и все генералы осматривали весьма часто расположение неприятельского лагеря, желая убедиться, была ли возможность напасть на него с какой-нибудь стороны; но нашли это неисполнимым и были поэтому очень довольны, когда увидели, что неприятель оставляет лагерь. Послали легкие войска тревожить их во время их следования, и русская армия тотчас же двинулась вслед за отступающим неприятелем. Близ Гельсингфорса шведы нашли готовым укрепленный лагерь, который был устроен еще до их прихода; несмотря на то, было решено очистить и этот пункт и отступить к Або.

В тот самый вечер, когда русская армия прибыла к Гельсингфорсу, один крестьянин, из финнов, просил, чтобы ему дозволено было переговорить с фельдмаршалом; он сообщил, что шведская армия решила двинуться на следующий день по направлению к Або, но что этому легко было помешать; что через лес шла дорога, проложенная по повелению Петра I в предыдущую войну; что по ней без труда можно было бы пройти, расчистив ее от кустарников, там выросших в течение 30 лет, в продолжение которых этот путь был без употребления, и что дорога эта примыкала по ту сторону леса к большой дороге, шедшей из Гельсингфорса к Або. Получив это известие, фельдмаршал послал двух инженеров осмотреть дорогу; они донесли, что она была удобна. Поэтому генерал Левендаль и генерал-лейтенант Брилли были отряжены туда с 64 ротами гренадер и четырьмя баталионами; они известили еще до рассвета, что проход был расчищен и что они прошли лес и стали на абоской дороге. В четыре часа утра вся армия тронулась и соединилась с Левендалем в 6 часов утра. Только что успела она стать на место, как показались передовые отряды шведской армии. Неприятели, весьма удивленные при виде русских в таком месте, где они нисколько не ожидали их, возвратились поспешно в гельсингфорский лагерь, который они продолжали укреплять и снабдили несколькими пушечными батареями.

Заняв абоскую дорогу, фельдмаршал отрезал в то же время шведам всякое сообщение с твердою землею; однако они имели еще некоторое время свободный доступ к морю. Но наконец появился русский флот, и так как шведский флот очень пострадал от болезней, и во все время кампании захворало более половины экипажей, то флот их не был в состоянии действовать и отступил к Карлскроне. Адмирал Мишуков, остававшийся в бездействии как можно дольше, воспользовался этим и окружил шведскую армию со стороны моря В этом положении шведы оставались две недели; они имели время хорошо укрепиться в своей позиции, тем не менее вступили, наконец, в переговоры Граф Левенгаупт и генерал-лейтенант Будденброк были арестованы по повелению двора и отвезены в Стокгольм, где их предали суду, а генерал-майор Буске как старший генерал получил начальство над армией. Он заключил с генералом Левендалем, которому фельдмаршал поручил вести переговоры со шведами, следующую капитуляцию:

1) Что все 10 финских полков, находившиеся в шведской армии, должны были положить оружие; драгунские полки — отдать своих лошадей русским комиссарам и возвратиться каждый в свою деревню.

2) Что все магазины, полевые орудия и оружие, которое будет найдено в Гельсингфорсе, должно быть также передано русским комиссарам, и что шведам не будет дозволено взять из магазинов более провианту, чем сколько потребуется для продовольствия их по пути в Швецию. Шведам была оставлена их осадная артиллерия.

3) Что шведская пехота будет посажена на свои галеры и транспорты для доставления в Швецию, и фельдмаршал Ласи даст им паспорты для их безопасности во время пути.

4) Что кавалерия направится по дороги в Торнео и достигнет Швеции этим путем, под конвоем капитана и 60 гусар.

Все статьи этой капитуляции были исполнены в точности. Финны, сдав свое оружие и лошадей, возвратились домой, очень довольные тем, что не должны были более служить в такую войну, в продолжение которой им ничего не удавалось.

В то время, когда армия сдалась на капитуляцию, она состояла из 17 тысяч человек, а все русские силы, бывшие под командою фельдмаршала Ласи, не превышали числом неприятеля и на 500 человек. Гарнизоны Фридрихсгама и Борго, несколько отрядов, которые пришлось послать, и болезни уменьшили русскую армию более чем наполовину. Можно было бы побиться об заклад на двое против одного, что если бы шведы не приняли этих постыдных условий и фельдмаршал атаковал их, то русские были бы разбиты, благодаря положению шведского лагеря, который неприятель имел достаточно времени хорошо укрепить.

Наконец, действия шведов во время этой войны были странны и несообразны со всем тем, что делается обыкновенно, и притом в такой степени, что потомству трудно будет поверить этому.

Когда сейм решил начать войну и граф Левенгаупт был избран для командования армией, то ему дали всю власть, необходимую для главнокомандующего Но лишь только скончалась королева, как в армии был учрежден военный совет, в котором заседали все полковые командиры; все дела обсуждались и решались в нем большинством голосов и главнокомандующий имел в этом совете один только голос, как и все другие Часто вынуждены были даже посылать рассуждения военного совета в Швецию и ждать оттуда решение короля и сената Несогласие между главнейшими генералами армии доходило до того, что достаточно было одному пожелать чего-нибудь, чтобы другой высказал противоположное мнение Ко всему этому присоединилось еще созвание сейма в Стокгольме для избрания наследника шведского престола; множество офицеров оставили свои корпуса, чтобы присутствовать на нем, заняться своими делами, или, скорее, чтобы увеличить или уравновесить какую-нибудь партию. Словом, беспорядок в армии был так велик, что самый искусный генерал в мире с трудом мог бы сделать что-нибудь годное.

После того как шведы удалились, вся Финляндия сделалась подвластной Российской империи и армии не оставалось ничего более, как вступить на зимние квартиры.

Генерал Кейт был послан в Або, столицу Финляндии, управление которой вполне поручили ему, оставив при нем достаточный отряд войска для охранения этого нового приобретения; шестнадцать галер и два прама были оставлены в Гельсингфорсе и пять галер в Фридрихсгаме для защиты берегов следующею весною, до прибытия флота. Остальная часть армии отправилась обратно в Россию, и фельдмаршал Ласи отправился вскоре ко двору, когда последний возвратился в Петербург.

В то время как русская армия совершала эту счастливую кампанию в Финляндии, двор был в Москве, где ее величество короновалась.

Швеция делала несколько мирных предложений до начала военных действий. Левенгаупт посылал полковника Лагеркранца в Москву, как я сказал выше; Лагеркранц согласился на предложенные ему условия, но так как они были слишком тяжки для шведов, то сейм отказался утвердить их, и Лагеркранц был арестован. Шведский сейм отправил на его место барона Нолькена с новыми предложениями; он не был счастливее своего предшественника. Императрица, оскорбленная чрезмерными претензиями, высказанными Швецией в начале ее царствования, не хотела даровать ей мира иначе, как с условием, что России уступят часть Финляндии, и, как стало известно, что Нолькен выражался слишком свободно об ее величестве и говорил даже, что нужно было бы произвести новый переворот в пользу герцога Голштейнского, то ему приказали удалиться как можно скорее.

Герцог Голштейнский, объявленный российским великим князем и законным наследником империи, был также избран в наследники шведского королевства штатами, собравшимися в Стокгольм на сейм. Они надеялись через это достигнуть скорее мира. Три депутата были посланы к русскому двору известить его об этом избрании и убедить герцога отправиться в королевство; поручение это было возложено на графа Бонде, который жил некогда долгое время в Петербурге в качестве министра герцога Голштейнского, на барона Гамильтона и барона Шеффера; они имели аудиенцию у великого князя, когда двор возвратился в Петербург, но его императорское высочество, предпочитая российскую империю королевству шведскому, отблагодарил их, и они, пробыв несколько времени в Петербурге, возвратились в Швецию.

Двор возвратился в Петербург в декабре месяце. Наконец, стали серьезно думать о мире и устроился конгресс в Або; российский двор послал туда генерала Румянцева и генерал-лейтенанта Лубераса в качестве полномочных министров; со стороны Швеции таковыми были сенатор барон Седеркрейц и статс-секретарь барон Нолькен; совещания начались в марте 1743 г., но мир был заключен лишь пять месяцев спустя, как я объясню это в своем месте.

К концу этого года Левендаль оставил Россию. Он имел несколько причин быть недовольным; главною было то, что у него отняли жалованье по должности кирасирского полковника, которое могло доходить до 2500 рублей, или 5000 немецких гульденов (так как императрица, поступив на престол, прекратила все двойные жалованья, получаемые по разным должностям, которые были возложены на одно лицо). Поэтому, как Левендаль был генерал-аншефом и полковником кирасирского полка, которого граф Миних был прежде командиром, то за ним оставили только генеральское содержание. Он пожелал иметь голубую ленту; ему не дали ее. Он не мог быть в хороших отношениях с фельдмаршалом Ласи; критиковал его действия во время похода и написал графу Лестоку письмо, в котором фельдмаршал Ласи не был представлен в хорошем свете. Лес-ток отослал это письмо в подлиннике к фельдмаршалу, что было причиною весьма натянутых отношений между обоими генералами. Наконец, примеры несчастий, постигших некоторых иноземцев, возмущение гвардейцев близ Выборга и беспорядки, поселявшиеся мало-помалу в войсках, побудили его ходатайствовать о дозволении уехать на год в Польшу для устройства там своих домашних дел; несколько времени спустя, он стал просить об увольнении от службы и для ходатайства о том отправил в Петербург свою жену; она выхлопотала ему отставку после многих затруднений.

В то же самое время попросился в отставку и Кейт, но императрица, не хотевшая потерять разом двух лучших своих генералов, сделала все возможное, чтобы заставить его изменить свое намерение. Она писала ему самые любезные письма, послала ему голубую ленту, увеличила его содержание и убедила его остаться. Она могла бы удержать его навсегда, если бы канцлер поступил с ним хорошо и если бы брату его разрешили поселиться в России. Но дурные проделки, совершенные с ним графом Бестужевым четыре года позднее, вынудили его просить отставки и никакие обещания не могли уже убедить его остаться.

Глава VIII

Приготовления к походу. — Войска садятся на суда, и поход начинается. — Приготовления шведов. — Распоряжения генерала Кейта. — Действия фельдмаршала Ласи. — Шведы оставляют свой пост близ Гангеуда. — Экспедиция генерала Кейта с его эскадрою. — Сражение при Корпо. — Продолжение действий фельдмаршала Ласи. — Предварительные условия мира. — Положение, в котором находилась Швеция. — Внутренние смуты в Швеции. — Заключение мира. — Принц Голштейнский избран в наследники. — Возвращение фельдмаршала Ласи с армией в Россию. — Генерал Кейт послан обратно в Швецию. — Экспедиция генерала Кейта в Швецию. — Открытие заговора. — Армия располагается на квартирах в Лифляндии.

1743 г.

Сделав нужные распоряжения для восстановления спокойствия, петербургский двор подумал также о тех мерах, которые были необходимы для того, чтобы продолжать войну с еще большими против прежнего усилиями, и с оружием в руках принудить шведов исполнить все, чего ни потребует Россия. Все полки получили приказание заранее озаботиться о снабжении себя всем необходимым и быть готовыми выступить по первому приказанию, и так как после прошлогоднего счастливого похода русским нечего было опасаться десанта шведов на их берега, то было решено, что суда и галеры будут действовать с большей энергией; что на галеры посадят как можно больше пехоты и что с целью усилить этот флот на петербургской верфи будет производиться поспешная работа Было назначено открыть кампанию очень рано. Около конца марта месяца самые отдаленные от Петербурга полки, которые во время предыдущего похода оставались в Лифляндии, получили приказание отправиться в столицу, чтобы сесть там на суда.

Приготовления не могли быть окончены ранее как 14-го мая, когда все люди были посажены на галеры; войска получили провиант на два месяца половину сухарями и половину мукою.

Ее величество отправилась на галеру фельдмаршала Ласи, где отслушала литургию, после чего подарила ему очень ценное кольцо и небольшой золотой крест с мощами; поцеловав его с пожеланием счастливого похода, она удалилась в свой дворец, из окон которого она смотрела, как уходили галеры, приветствовавшие ее на ходу выстрелами из пушек и т. д.

15-го числа эта эскадра прибыла в Кронштадт. Военные суда были уже там на рейде; галеры вошли в гавань и пробыли там 16-го и 17-го числа по причине противных ветров. 18-го числа, когда ветер переменился, они вышли из гавани и стали в боевом порядке на рейде, где бросили якорь Императрица прибыла из Петербурга и отправилась на адмиральское судно, где она разговаривала некоторое время с фельдмаршалом Ласи и адмиралом Головиным, после чего она отправилась кушать в Кронштадт и в тот же день возвратилась в Петергоф.

Военный флот, посланный этот год русскими в кампанию, состоял из 17 линейных кораблей и 6 фрегатов. Им командовал адмирал граф Головин, сидевший на 110-пушечном корабле «Великая Анна». Императрица была вынуждена переформировать еще три пехотных полка, чтобы усилить экипажи судов.

Галерный флот, вышедший из Кронштадта, состоял из 34 галер и 70 канчибасов; это небольшие турецкие суда, которые могут вместить каждое до 80 человек экипажа и на месяц продовольствие для них. Генералы, командовавшие этой эскадрой, под главным начальством фельдмаршала Ласи, были генерал-аншеф Левашев, генерал-лейтенанты Брилли и граф Салтыков, генерал-майоры Ведель, Лопухин и Стуарт; на судах были отправлены 9 пехотных полков и 8 гренадерских рот из гарнизонных полков Выборга, Петербурга и Кронштадта; тут же были размещены 200 донских казаков с их лошадьми; эту конницу имели в виду употребить для разъездов по неприятельской стране.

Фельдмаршал разделил флот на три эскадры: передовая, под синим флагом, находилась под командою генерала Левашева, генерал-лейтенанта Брилли и генерал-майора Веделя; она состояла из трех пехотных полков и трех гренадерских рот. Фельдмаршал Ласи находился в кордебаталии, под белым флагом, с генерал-майором Лопухиным, тремя пехотными полками и двумя гренадерскими ротами; на арьергардной эскадре, под красным флагом, были три пехотных полка и три гренадерских роты под командою графа Салтыкова и генерал-майора Стуарта.

С этим флотом фельдмаршал Ласи выступил 19-го мая к шведским областям. Но так как Россия хотела послать в поход все силы, которые она могла бы собрать, то в Петербурге продолжали работать над постройкой галер, и когда они были окончены, то на них посадили войска, присоединившиеся потом к армии, как мы увидим ниже.

Со стороны Швеции делались также некоторые приготовления В Торнео был собран корпус войск, с которыми хотели попытать вторгнуться в Финляндию. В эту сторону отправили генерал-лейтенанта Стоффельна с сильным корпусом драгун и казаков, которых нельзя было употребить на галерах. Он сумел так хорошо сдерживать неприятелей во все время похода, что они не могли предпринять ничего значительного.

Шведский флот, который может выходить из своих портов месяцем ранее русского, отправился в море уже в начале апреля. Шведы сделали незначительные десанты в Финляндии и на острове Аланде, захватили несколько русских караулов и прикрытий, и, наконец, сожгли часть леса, приготовленного, по распоряжению генерала Кейта, для постройки судов; Кейт приступил к постройке шести галер в Або, и они были окончены в июле месяце.

Генерал Кейт, желая помешать неприятелям сделать большие успехи, послал генерал-лейтенанту Хрущову и генерал-майору Братке приказание сесть как можно скорее с полками, которые были под их командою в Гельсингфорсе и Фридрихсгаме, на 21 галеру, оставленную там в предыдущем году; я буду говорить ниже о всем том, что сделал генерал Кейт с полками, бывшими у него под командою, и изложу теперь, какие были самые значительные действия флота фельдмаршала Ласи до соединения его корпуса с отрядом Кейта.

Противные ветры препятствовали фельдмаршалу Ласи идти с флотом так скоро, как он того желает. Море близ берегов было еще покрыто в некоторых местах льдом и войска очень страдали от холода.

27-го мая галеры подошли к Фридрихсгаму, где был устроен большой магазин для амуниции и фуража; в гарнизоне стояли два пехотных полка под командою полковника Каркетеля. Фельдмаршал велел отправить туда больных солдат и взял вместо них 100 гренадер из полков, остававшихся там в гарнизоне; флот был задержан тут противными ветрами до 31-го числа. Фельдмаршал был тем более недоволен этой задержкой, что, по известию, полученному от генерала Кейта, последний был очень близко от неприятеля и что через несколько дней могло завязаться сражение между им и шведской эскадрой.

2-го июня эскадра фельдмаршала Ласи прибыла в Гельсингфорс; проходы между этим городом и Фридрихсгамом чрезвычайно узки; в иных местах между скалами остается пространство шириною не более как в восемь или десять ту-азов, так что приходится пропускать одну галеру за другою, чтобы не сесть на мель или не наскочить каждую минуту на песчаную отмель или на скалу.

В Гельсингфорсе не было ни одного укрепления и он не был даже обнесен стеною; весь город состоял приблизительно из 300 домов, построенных довольно хорошо по местному образцу; но гавань его — лучшая в Финляндии — может весьма удобно вместить до 150 судов; в нее можно войти и выйти оттуда при всяком ветре. До взятия Гельсингфорса русскими, там не было даже батареи для защиты проходов в гавань; они построили четыре батареи, но разрушили их при передаче города. Фельдмаршал взял из тамошнего гарнизона 200 человек и посадил их на галеры взамен больных, оставленных в городе. Там командовал полковник Бреверн, имея под начальством своим два пехотных полка. Войска получили там муки еще на 15 дней, так что армия запаслась хлебом до 15-го июля.

От генерала Кейта было получено известие о том, что он имел дело со шведскими галерами и одержал победу. Это известие было тем приятнее, что в армии опасались услыхать противное. По этому случаю фельдмаршал велел отслужить молебен утром 5-го числа, и после полудня двинулся со своим флотом. При выходе из гельсингфорского порта в эту кампанию, в первый раз был устроен передовой отряд, состоявший из двух галер и четырех канчибасов. Ветер был самый благоприятный и флот прошел более 16 французских лье менее чем в 6 часов; к вечеру галеры прибыли к местечку, называемому Паркала, где находится образованная природою хорошая гавань; в ней удобно могут поместиться до 100 галер.

6-го флот совершил утром переход в 12 французских лье до Барра-Сунта; не доходя до этой местности, есть проход, длиною в 1500 шагов, до того тесный, что им во многих местах даже одной галере трудно пройти, не ударившись о скалы. После полудня суда прошли еще 10 лье до Свартовы, где фельдмаршал узнал, что шведский флот, состоявший из 18 военных судов, частию линейных кораблей и частию фрегатов, стоял близ Гангеуда с тем, чтобы не дать галерам фельдмаршала Ласи пройти далее и соединиться с судами генерала Кейта Граф Ласи подвинулся, однако, с флотом еще на 5 лье до Тверминне, лежащего в 4 лье от Гангеуда, где ясно виднелся шведский флот, стоявший на якоре. Фельдмаршал Ласи, сопровождаемый всеми генералами, отправился осматривать неприятельский флот; они нашли, что два судна стояли именно на том пути, по которому должны были следовать галеры, если бы они стали продолжать свой путь. Море близ Гангеуда настолько глубоко, что самые большие военные суда могут подходить вплоть к берегу. 8-го был большой военный совет, на котором старались отыскать всевозможные средства, чтобы принудить неприятеля оставить занимаемую им выгодную позицию; ни одно из них не удалось и, наконец, было решено подождать русский флот, и тогда посмотреть, будет ли он в состоянии сражением принудить шведов, чтобы они очистили проход.

К вечеру прибыл к фельдмаршалу флотский капитан Головин и известил его, что адмирал Головин с русским флотом был всего в 10 лье от неприятеля и собирался атаковать его, лишь только дозволят обстоятельства, что он найдет удобный для того случай; но подобного случая не представилось и галеры остались на тех же местах до 18-го июня. Фельдмаршалу Ласи очень наскучило это затруднительное положение; он неоднократно посылал графу Головину приказание атаковать шведов, но тот не повиновался. Адмирал находил каждый день новые отговорки для избежания сражения. Из числа приведенных им причин была следующая: в морском регламенте Петра I постановлено, что русский флот никогда не должен вступать в сражение с шведским, если не может выставить трех русских кораблей против двух шведских, и так как у него было всего 17 кораблей против 12, то ему недоставало одного до предписанного числа.

Часто бывали военные советы, генералы отправлялись ежедневно на соседние острова следить за неприятелями, однако дело не шло вперед. Оба флота стояли на якоре в расстоянии двух лье друг от друга; шведский флот находился между галерами и русскими кораблями. Фельдмаршал приказывал галерам делать время от время некоторые передвижения, но все это ни к чему не вело.

В то время, покуда галеры стояли в Тверминне, армия была усилена пятью пехотными полками, которые генерал-майор Караулов привел на 14 галерах и 18 канчибасах, вновь построенных в Петербурге, так что после этого присоединения флот, находившийся под начальством фельдмаршала Ласи, состоял из 48 галер и 98 канчибасов; вновь пришедшие суда были распределены между всеми тремя эскадрами.

18-го утром, фельдмаршал послал, по просьбе адмирала Головина, русскому флоту 14 канчибасов. Адмирал хотел взять оттуда солдат, усилить ими экипажи судов и затем, как он утверждал, атаковать неприятеля. Лишь только шведский флот увидел движение канчибасов, как снялся с якоря и поднял паруса, желая помешать канчибасам присоединиться к кораблям. Русский флот сделал то же самое и оба флота вышли в открытое море. Надеялись, что произойдет морское сражение, но обе стороны одинаково боялись начать его; произвели несколько пушечных выстрелов, не решивших ничего, и оба флота разошлись с наступлением ночи, так что ни один из них не мог похвалиться ни малейшим преимуществом над противником. Русские суда отплыли к острову Гогланду, близ Ревеля, где они простояли спокойно до заключения мира, а шведский флот отправился в Карлскрону, где он стал отдыхать после понесенных им тяжких трудов.

Между тем фельдмаршал Ласи, видя, что оба корабля, поставленные в самом проходе близ Гангеуда, оставили это место и присоединились к своему флоту, в ту же минуту воспользовался удалением неприятелей; он подал сигнал к отплытию и счастливо прошел со своими галерами Гангеудский мыс. К вечеру сделался густой туман, совершенно скрывший его движение от неприятельских судов, которые виднелись русским лишь в отдалении.

23-го фельдмаршал прибыл со своим флотом в Суттонгу, где он нашел генерала Кейта, стоявшего со своей эскадрой в очень выгодной позиции. Кейт представил фельдмаршалу отчет о военных действиях его эскадры; привожу здесь извлечение из этого отчета.

16-го мая генерал Кейт получил от генерал-лейтенанта Хрущова известие, что он сел со своими людьми на 16 галер в Гельсингфорсе и прибыл с этою эскадрою и двумя прамами на высоту Гангеуда. Вслед за этим генерал тотчас же оставил Або и соединился, 17-го числа, с галерами к северу от Гангеуда. В тот же день он собрал военный совет, на котором присутствовали все флотские офицеры и полковые командиры; на нем было решено единогласно, что так как сила их была равна неприятельской, то следовало искать случая дать сражение сколь возможно скорее, и даже не дожидаясь генерал-майора Братке, который не присоединился еще к эскадре с 5 фридрихсгамскими галерами. Был отдан приказ готовиться к сражению и идти вперед по первому сигналу. Со стороны W. N. W. донесся пушечный выстрел, возвещавший вечернюю зорю у неприятелей, которые, по-видимому, стояли в 4 лье от русских.

18-го мая генерал Кейт вышел с галерами из Гангеуда при ясной погоде, но не мог далеко подвинуться, так как галерам пришлось вести прамы на буксире и, кроме того, у этих берегов нужно быть во многих местах чрезвычайно осмотрительным по причине скал и отмелей. Один из прамов наткнулся на скалу и пришлось употребить много времени, чтобы высвободить его; к вечеру эскадра бросила якорь в открытом море, пройдя в этот день не более одной шведской мили, или около двух французских лье (NB. Шведские мили составляют 10 часть градуса). Вечером услышали два пушечных выстрела и показался неприятельский бригантин, крейсировавший приблизительно на расстоянии одной мили от русских галер.

19-го эскадра двинулась утром, при крепком ветре, но так как все-таки приходилось буксировать прамы, то она не могла им воспользоваться; около 8 часов галера, шедшая впереди, подала сигнал, что она открыла неприятелей; генерал отправился на своей галере осмотреть их; он увидел, что они стояли на якоре, приблизительно в одной миле; тогда он дал всей эскадре сигнал идти вперед, но в то время, когда он находился не более как в полумиле от шведов, они подняли паруса и прошли между двумя островами, где не было достаточно воды для прохода прам; таким образом, пришлось взять влево и обогнуть остров, чтобы достигнуть неприятеля, но ветер, повернув вдруг к N. W., так скрепчал, что нельзя было более вести прамы на буксире; поэтому генерал велел бросить якорь близ церкви Гитис[27].

20-го противный ветер продолжал дуть до полудня, когда погода стихла; эскадра снялась с якоря, но едва успела она пройти одну лье, как подул совершенно противный ветер, что заставило генерала подойти к берегу. Сто человек было отправлено на шести шлюпках, чтобы получить положительные известия о неприятеле и отыскать лоцманов; те из лоцманов, которые до того были на судах, не знали пути дальше, а между этими скалами почти невозможно сделать шагу, не рискуя ежеминутно стать на мель, если только на корабле нет местных жителей, знающих прибрежье.

21-го мая эскадра тронулась в 3 часа ночи, при тихой погоде; она прибыла к полудню в Юнгферн-Зунд, представляющий собою чрезвычайно узкий проход между двумя островами. Шлюпки присоединились здесь к флоту, не найдя, однако, лоцманов, так как все деревни были оставлены жителями Они донесли, что при выходе из Юнгферн-Зунда они видели шведское судно, удалившееся при их приближении. К вечеру приметили неприятельский баркас, крейсировавший в одной миле от передового отряда.

22-го числа эскадра, рано утром, двинулась в путь в тихую погоду; она прошла до полудня 3 мили, но тогда поднялся противный ветер и пришлось бросить якорь. Отрядили снова несколько шлюпок для рекогносцировок и отыскания лоцманов; одна из них привезла шведского канонира, забытого на одном острове. Он объявил, что неприятельская эскадра состояла из 15 галер и такого же числа аспин (aspines) (это мелкие суда, вооруженные 10 пушками) с одним баркасом; что она ожидала на днях подкрепления, состоящего из двух галер и одного прама, и что в Швеции вооружали еще 8 галер, которые также могли уже быть в пути. Прочие шлюпки, вернувшись вечером, донесли, что они нашли неприятельскую галеру на расстоянии одной мили от шведского флота, и что она отошла при их приближении.

23-го генерал повторил приказание облегчить галеры и приготовиться к сражению; утром было отправлено 6 шлюпок и один канчибас для рекогносцировки неприятеля и промеров в проходах; эскадра двинулась в путь в полдень; едва успела она пройти с пол-лье, как увидели, что неприятельская галера и два баркаса гнались за шлюпками; передовые галеры стали грести сильнее, чтобы поддержать их; неприятели, заметив это, стали под прикрытие острова; эскадра не могла далеко пройти по причине противного ветра. Усмотрели арьергард шведской эскадры, состоявший из 3 галер и нескольких небольших судов. Генерал направил на них 4 галеры и все шлюпки; завидев их, шведы тотчас же обратились в бегство, выстрелив три раза из пушки, чтобы предупредить свой флот, стоявший от них в полутора лье; русские галеры заняли ту самую местность, которую оставили шведы, и известили генерала, что неприятель отступил.

24-го мая получено известие, что неприятели находились в Корпо, где к ним присоединился их прам.

25-го прибыл генерал-майор Братке с пятью галерами, зимовавшими в Фридрихсгаме. Он много потерпел от противных ветров и бурь и потерял большую мачту с своей галеры.

Кейт разделил свой флот на три эскадры, поручив передовую генерал-лейтенанту, заднюю — генерал-майору и предоставил себе кордебаталию.

26-го, на рассвете, увидели флаг шведского адмирала и несколько мачт других галер, число которых нельзя было определить наверно, так как они стояли между островами. Генерал велел тотчас же подать сигнал к нападению на неприятеля, но едва успели сняться с якоря, как шведы отошли по направлению к Аланду. Тогда один флотский лейтенант был направлен, с десятью шлюпками и одним канчибасом, при подкреплении из двух галер, чтобы сделать рекогносцировку; вернувшись, он донес, что видел 17 галер, полугалеру, галиот и два шмака в полном вооружении, что адмирал был в арьергарде и шел на веслах вследствие противного ветра. Русская эскадра стала близ деревни, называемой Корпо. Острова образуют там очень хорошую гавань, где галеры находят защиту во всякую бурю.

Кейт узнал от прибрежных жителей и шпионов, что неприятели ожидали большего подкрепления, что контр-адмирал Фалькенгрен, командовавший их галерами, получил положительное приказание атаковать его, и так как к тому же противные ветры и бури, не прекращавшиеся несколько дней сряду, не дозволяли Кейту оставить занимаемую им местность, то он сделал все распоряжения для хорошей обороны. Оба прама были поставлены при входе в гавань, вправо от этого входа устроили 4-пушечную батарею, чтобы лучше защитить доступ в нее.

В этом положении он оставался до 29-го мая, когда караульные передового отряда, стоявшие на вершине скал, известили, что неприятельский флот пришел в движение. Получив это известие, генерал отправился на гору, чтобы наблюдать самому за движением неприятелей; оттуда он увидел, что шведские галеры шли на него тремя колоннами. Он велел пробить сбор и расстановил галеры в боевом порядке, применяясь к местности. Около 11 часов утра неприятели выстроились в линию против русских, стоявших от них в 1500 туазах, и бросили якоря.

30-го мая оба флота оставались в том же самом положении, не имея возможности предпринять что-либо вследствие дурной погоды и бывшей в тот день грозы.

31-го ветер значительно стих. Тогда несколько шведских галер показались из-за островов, куда они стали в предыдущий день, чтобы укрыться от грозы. Около полудня с неприятельского прама подали сигналы ракетами и, немного минут спустя, с того же прама сделали несколько пушечных выстрелов, чтобы узнать, достигают ли русских ядра; они упали близ батареи на берегу (которая находилась на 100 сажень впереди русских прам), но так как они не долетели до судов, то шведский адмирал приказал шлюпкам подвести прам на буксире. В 3 часа пополудни увидели, что весь шведский флот, состоявший из 18 галер, одного прама и разных мелких судов, подвигался одной линией против входа в гавань; в 4 часа он находился от него лишь на расстоянии хорошего пушечного выстрела. Офицеры, командовавшие русскими прамами, попросили у генерала позволение открыть по нем огонь, но он положительно запретил им это, не желая, чтобы был сделан один выстрел прежде, чем неприятели подойдут на расстояние ружейного выстрела. Но когда вслед за тем он увидел, что шведский прам становился на якорь и готовился подставить борт, то велел сделать два пушечных выстрела из верхней батареи прамов: одно ядро пролетело над шведским прамом, а другое попало в его корму. После этого опыта Кейт приказал всем батареям открыть огонь против неприятеля. Он велел отвести в сторону часть галер, не имевших достаточно места для маневров, и сам стал близ береговой батареи, откуда он мог лучше следить за всеми движениями, так как батарея эта, как я уже заметил, была на 100 сажен ближе к неприятелю, нежели суда.

Шведы, выстроившиеся в линию перед входом в гавань, имели возможность действовать против русских всеми орудиями своего флота, между тем как последние могли противопоставить им лишь два прама и три галеры, которым был открыт вид на неприятеля. Однако после двухчасовой перестрелки, весьма сильной с той и с другой стороны, галера шведского адмирала была вынуждена выйти из линии и скрыться за островом, бывшим от нее вправо. Несколько времени спустя, неприятельский прам последовал ее примеру и ушел за остров, бывший по левую сторону от него; центр их продержался еще некоторое время, но вынужденный принимать все выстрелы, направляемые прежде и на прам, в свою очередь удалился; в 7 часов вечера пальба совершенно прекратилась.

Кейт не преминул бы преследовать неприятеля, но так как ветер дул в самый вход в гавань, то не было возможности выйти из нее и поэтому послали только несколько вооруженных шлюпок и один канчибас, чтобы преследовать мелкие суда, сновавшие еще там и сям. У русских в это сражение были убиты: 1 офицер и 6 нижних чинов армии и флота; сверх того, 8 человек ранено.

1-го июня, на рассвете, было донесено, что неприятели ночью отошли совершенно и уже потерялись из виду. Тогда отрядили две шлюпки, чтобы разузнать о них; они донесли, что видели их на якоре близ острова Рокшера (Rockschera), в 5 милях от места сражения. Весь день был употреблен на починку прамов, пробитых несколькими ядрами близ ватерлинии; нужно было также перетимберовать две галеры, которые были сильно повреждены; в одной в особенности открылась значительная течь вследствие большой щели, образовавшейся от сотрясений при производившейся с нее пушечной пальбе.

Або, где министры собрались на конгресс, отстоял всего на 7 или 8 миль от деревни Корпо, так что там слышен был каждый пушечный выстрел, производимый сражающимися; это возбудило большие опасения в министрах обеих сторон, так как каждый находился между страхом и надеждой относительно исхода этого дела. Кейт захотел оставить их еще 24 часа в этом стеснительном положении; шведы не могли себе представить, чтобы русский генерал мог так медлить отправлением известия о поражении шведов, и начали уже торжествовать, когда прибыл адъютант Кейта с подробным донесением о сражении.

2-го июня генерал собрал военный совет, на котором было решено преследовать неприятеля, лишь только будут починены поврежденные галеры, и атаковать его при первой возможности. В воде нашли якорь и 50 саженей каната, отрубленного неприятелем в день сражения.

4-го, когда все было приведено в порядок, Кейт двинулся со своими галерами; пройдя три мили, он услыхал пушечный выстрел с неприятельского флота, который считали в двух милях оттуда; два часа спустя, раздались два выстрела очень близко, и почти в то же время увидели шведский флот, стоявший на якоре за островом, в одном лье от русских. Генерал дал тотчас же сигнал к сражению. Все три эскадры стали в боевой порядок, но пока они строились, неприятели подняли паруса и отошли. Русский флот гнался за ними на всех парусах, но, пройдя около мили, подошел к узкой местности, где воды было не более как на 11 фут, так что прамы, будучи не в состоянии пройти там, были принуждены стать на якорь, и галеры построились в очень удобной гавани, образованной островами; место это называется Соттунга. Отступление шведов удивило русских тем более, что они знали, что на другой день после сражения шведы получили в подкрепление фрегат и несколько галер, так что флот их не только равнялся русскому флоту, но еще превосходил его. Несколько времени спустя, узнали, что на шведов навели страх маленькие лодки русских маркитантов, которые, пользуясь попутным ветром, подняли паруса и следовали за русским флотом. Неприятели, видя, что все море покрыто парусами, вообразили, что фельдмаршал Ласи прибыл уже со своим флотом и что они поэтому были слишком слабы, чтобы отважиться на новое сражение. Кейт, осмотрев местность с того пункта, где он остановился с своими галерами, нашел позицию эту весьма выгодною; это побудило его укрепиться тут и ожидать, чтобы фельдмаршал Ласи к нему присоединился. Он велел построить семь батарей в 4 или 5 пушек каждую для защиты различных входов в гавань.

8-го, так как ветер стих и благоприятствовал следованию прам, то шлюпкам велели их буксировать; они прошли благополучно при малой глубине и были поставлены при выходе из гавани, обращенном к неприятелю. В этом положении Кейт оставался до прибытия фельдмаршала Ласи. Чтобы внушить неприятелям страх и заставить их думать, что он получил подкрепление, Кейт приказал выставить на галиоте, доставившем из Або съестные припасы для войск, вымпела, подобные тем, которые бывают на военных кораблях и фрегатах. Он велел также загородить выход из гавани слева цепью из трех канатов, для того, чтобы неприятели не могли войти с этой стороны; наконец, он сделал наилучшие распоряжения, чтобы хорошо принять шведов в случае, если бы у них явилась охота вернуться атаковать его.

Шведы, стоявшие от него всего на расстоянии трех четвертей мили, построили, с своей стороны, несколько батарей на тех островах, за которыми они стояли; они делали время от времени движения, как будто собираясь атаковать, однако не предприняли ровно ничего. Чтобы отнять у русских все средства получить о них известие, они приказали жителям островов удалиться в Швецию; часть повиновалась, но большинство, и в особенности жители Аланда, покинули свои дома и удалились в леса.

Фельдмаршал Ласи прибыл 26-го июня со своим флотом в Соттунгу, как уже я сказал выше. В четыре часа пополудни передовой отряд известил, что неприятельский флот снялся с якоря и отступил. Вслед за этим фельдмаршал приказал генералу Кейту двинуться со своею эскадрою и занять место, только что оставленное неприятелем. 24-го фельдмаршал последовал за ним с своим флотом.

25-го он отправился с генералами армии осмотреть острова, лежавшие впереди; они нашли шведского солдата, забытого на маленьком островке. Он показал им с возвышенности неприятельский флот, находившийся в двух милях от того места; некоторые суда стояли на якоре, другие уже подняли паруса. С этого дня русские не видели более неприятельских судов, так как шведские галеры возвратились прямо в Стокгольм, куда они прибыли весьма кстати для усмирения возмутившихся далекарлийцев, о чем я буду говорить впоследствии.

Русские галеры дошли в тот день до Дегерби (Degerby), одного из островов близ Аланда.

26-го июня был военный совет, на котором было единогласно решено дойти до Руденгама (последнего острова финляндских шхер) и пройти при первом попутном ветре к шведским берегам, чтобы высадить там десанты.

Генерал-майор Братке был отправлен с 6 баталионами на двенадцати галерах и нескольких канчибасах, чтобы конвоировать суда, нагруженные съестными припасами, которые посылались в Эстер-Ботнию для войск, находившихся там под командою генерал-поручика Стоффельна; так как съестных припасов было там чрезвычайно мало, то шведские войска были принуждены отступить за неимением продовольствия, а русские с трудом держались в этом крае.

27-го и 28-го была очень бурная погода, не дозволившая флоту оставить то место, которое он занимал. Послали канчибасы и шлюпки для разведываний и, возвратясь, они донесли, что нигде не встречали неприятельского флота, удалившегося к берегам Швеции.

29-го фельдмаршал подал уже сигнал к отплытию, когда он получил письма от русских министров на абоском конгрессе, извещавших его, что предварительные условия мира были подписаны накануне и что заключено перемирие; поэтому они приглашали фельдмаршала не предпринимать более ничего. Вслед за тем галеры возвратились на оставленные ими места и пробыли там до конца августа; тогда они отплыли в Россию.

Пора сказать, в каком положении находилась Швеция. Сейм продолжался там уже год и занимался главным образом избранием принца-наследника престола; несколько лиц предъявили свои права, именно: датский наследный принц, принц Голштейнский, епископ любский, принц Фридрих Гессен-Кассельский и герцог Цвейбрюкенский; каждый из этих принцев имел свою партию, но главнейшими были принц Голштейнский, поддерживаемый Россией, и датский наследный принц, который мог оказать Швеции сильную помощь в войне с русскими; поэтому партия его была самая многочисленная, и было даже решено, что если мир не будет заключен до 4-го июля, то его провозгласят в этот день наследным принцем Швеции. Это много способствовало заключению предварительных условий мира на абоском конгрессе, но так как там было потеряно много времени на прения, то до подписания статей осталось не более 6 дней. Линген, подполковник шведской службы, был послан с этим известием в Стокгольм. Так как он не должен был терять времени ни минуты, чтобы прибыть туда вовремя, то он отправился по кратчайшему пути, который идет через остров Аланд, но когда он сошел тут на берег, то увидел, что все жители покинули свои дома и ушли в лес; он был вынужден пройти несколько лье пешком вдоль берега. Наконец, он встретил старика, у которого была старая лодка, треснувшая во многих местах; не имея времени для отыскания другого судна, пришлось решиться воспользоваться ею, рискуя потонуть. Он, его слуга и старик сели в лодку; двое были принуждены грести, а третий только и делал, что выкачивал шляпой воду, лившуюся в щели. Линген употребил даже несколько рубах, бывших в его чемодане, чтобы заткнуть ими щели; наконец, они были столь счастливы, что пристали к Швеции. Линген прибыл в Стокгольм в тот самый день, когда должны были приступить в избранию датского принца. Лодка, в которой он совершил переезд с Аланда до шведских берегов, сохраняется в Стокгольме и показывается как большая редкость. Без сомнения, можно считать за чудо, что Линген проехал так счастливо 12 шведских миль по морю в такой лодке, в которой не многие решились бы переправиться через самую незначительную речку.

Приезд Лингена в Стокгольм дал другой оборот делам Швеции. Русские, бывшие смертельными врагами шведов, стали их друзьями, союзниками и защитниками, а датский король, сына которого они хотели избрать в преемники шведского престола после кончины их короля, сделался величайшим их врагом. Русский галерный флот, начавший кампанию с тем, чтобы разорить берега Швеции, был вынужден остаться некоторое время на границах, чтобы усмирить внутренние смуты и чтобы иметь возможность подать помощь шведам в том случае, если бы на них напала Дания.

Датский король, узнав, что значительная партия противилась избранию его сына, сумел склонить несколько областей в свою пользу. Первая высказалась Далекарлия; крестьяне, в числе нескольких тысяч человек, под начальством некоего Шедина[28], служившего прежде солдатом в Пруссии, и Врангеля (майора Далекарлийского полка), пошли прямо на Стокгольм, где они хотели предписывать законы. Перед городом расположили гвардейский полк, рассчитывая воспользоваться им для усмирения бунтовщиков; но солдаты отказались действовать против своих соотечественников и дозволили даже далекарлийцам взять их пушки, не оказав ни малейшего сопротивления. Король и несколько сенаторов вышли им навстречу, чтобы постараться успокоить их, но они не хотели и слышать о примирении. Наконец, им обещали удовлетворить все их требования и их впустили в город, где они разбрелись по разным кварталам, что было причиною их несчастия. Несколько дней спустя, в городе произошло большое смятение: сенатор, граф Адлерфельд, хотевший обратиться к далекарлийцам с речью и успокоить их, был убит. Гвардейцам снова приказали идти против бунтовщиков, но солдаты не повиновались. По счастливой случайности, галеры вошли в тот самый день в стокгольмскую гавань; сначала высадили на берег несколько войск, которые, не зная о случившемся, нисколько не затруднились рассеять возмутившихся крестьян. Предводители их были арестованы, Шедину отрубили голову, а Врангеля лишили чинов и дворянства и, сверх того, осудили на вечное заключение; прочие разошлись по домам.

Если бы это дело не было окончено так скоро, то возмущение сделалось бы вскоре общим; провинции Упландская, Седерманландская, Смоландская и Сканийская были наготове также возмутиться, но так как первое восстание удалось так плохо, то остальные остереглись от обнаружения своих замыслов. Однако половина Швеции оставалась долго в интересах датского короля; это дошло до того, что когда генерал Кейт прибыл в Стокгольм, как я скажу ниже, то одного из адъютантов его, посланного куда-то курьером, приняли за датского офицера, потому что на нем был красный мундир, и почтовые смотрители советовали ему остерегаться от противной партии.

Сущность статей мирного договора, заключенного в Або между Россией и Швецией, заключалась в том, что последняя уступит России на вечные времена Кюменегордскую область и Нислотский округ в Саволакской области в Финляндии, что река Кюмень будет границей, которую определят комиссары, назначенные обоими дворами. Над этим работали несколько лет, но дело о разграничении никогда не было окончено.

Принц Голштейнский, епископ любский, был избран наследником шведского королевства лично и с его потомством. Это избрание поддерживал русский двор; поэтому он считал себя вправе вмешиваться более чем когда-либо в дела Швеции и даже предписывать этому королевству законы, но шведы скоро отделались от этого и несогласия возобновились еще до истечения года.

Вслед за тем, как армии был объявлен мир, фельдмаршал получил от двора приказание отослать обратно войска, находившиеся в Финляндии; генерал Кейт был послан в Або, чтобы определить их путь. Генерал-поручик Стоффельн, дошедший со своим войском до Улы, получил приказание возвратиться, и мало-помалу войска направились в Россию; но прежде нежели оставить Финляндию, они извлекли из этой страны все, что только могли, так как намерение двора было разорить эту провинцию и довести ее, несмотря на заключенный мир, до такого плохого состояния, чтобы она долго не могла оправиться; генералам было даже неоднократно приказано непременно исполнить это. Императрица, подавая, однако, вид, будто она желает восстановить полное согласие со своими соседями, велела раздать из магазинов, устроенных в Финляндии, несколько тысяч четвертей хлеба крестьянам, чтобы они имели возможность засеять свои поля.

По усмирении дела далекарлийцев, полагали, что спокойствие в Швеции восстановлено, и фельдмаршал Ласи также получил от двора приказание возвратиться с галерами в Петербург. К концу августа он оставил остров Дегерби, где армия его провела два месяца.

14-го сентября флотилия галер прибыла к местечку, называемому Березовый Остров, в 90 верстах, или 23 французских лье от Петербурга. Граф Ласи послал оттуда своего адъютанта ко двору за приказаниями, а также чтобы узнать, когда и каким образом он должен был вступить со своим флотом в столицу.

17-го флот вынес весьма сильную бурю, посадившую на мель шесть галер, которые совершенно были разрушены; две другие были совершенно повреждены, но никто не погиб, так как все солдаты были уже на берегу.

20-го фельдмаршал получил приказание отправить генерала Кейта с 30 галерами в Гельсингфорс, где он должен был дожидаться новых инструкций. Кейт двинулся 21-го, имея на своей эскадре один гренадерский полк, состоявший из десяти рот, взятых от разных полков, 9 пехотных полков, или 18 баталионов, их составляло вообще 11 000 человек. Генералы, командовавшие под его начальством, были: генерал-поручик Салтыков, генерал-майоры Лопухин и Стуарт.

Императрица послала фельдмаршалу Ласи свою собственную яхту, чтобы доставить его ко двору. Он сдал команду генералу Левашеву и отправился в Петербург, куда, несколько дней спустя, прибыли и галеры. Двор устроил большие празднества по случаю заключенного мира; празднование продолжалось несколько дней сряду и войска, по сдаче галер в адмиралтейство, были размещены на зимние квартиры.

Возвращаюсь к экспедиции генерала Кейта и к причинам этого распоряжения. Восстание далекарлийцев было, правда, усмирено, но еще не совсем окончено. Датский король двинул несколько отрядов войск в границам Швеции и так как он имел приверженцев во многих провинциях, то весьма опасались нападения с его стороны. Это побудило короля и шведский сенат просить у петербургского двора о скорой помощи, как для борьбы с датчанами, так и для окончательного усмирения внутренних смут. Генерал Дюринг был с этою целью послан в Петербург.

Российский двор с удовольствием воспользовался этим случаем доказать еще раз свое могущество; к тому же, интересы его требовали поддержать избрание, сделанное в пользу принца Голштейнского. Поэтому двор повелел генералу Кейту отправиться туда. Сущность данных ему инструкций заключалась в том, что он должен был отправиться с 11 000 человек, состоявшими под его командою, как можно скорее в Швецию, состоять там исключительно в распоряжении короля и представлять рапорты по своему корпусу прямо ее императорскому величеству, и так как Россия не имела там министра, то ему было поручено исполнять в то же время и эту должность.

Он много пострадал со своим войском от холода и бурь, которые ему пришлось вынести до прибытия на берега Швеции, и русские галеры, не бывавшие никогда в кампании позже начала сентября, были принуждены оставаться на море до конца ноября.

Никто, кроме Кейта, не справился бы с подобной экспедицией; ему приходилось бороться не только с противными ветрами, бурями и холодом, но даже с флотскими офицерами, которые часто являлись к нему с представлениями, что нет возможности плавать в такую позднюю пору. Кейт, служивший долго в Испании и совершавший походы на галерах этой страны, знал лучше всякого флотского офицера его эскадры, что возможно сделать (если только захотеть) с этой частью флота, но мнение его никем не поддерживалось. Он принимал возражения других, поручал представлять их письменно, и, положив в карман нечитанными, приказывал подать сигнал к отплытию; таким-то образом он прибыл 4-го ноября на берега Швеции, в Фармунд. Он оставил свои галеры в этой гавани и отправился в Стокгольм, где получил распределение для зимних квартир, на которые должен был разместить русских генерал-лейтенант граф Салтыков; квартиры эти были распределены вдоль берегов в Седерманландии и Остерготии, полки не имели лошадей для перевозки обозов, а страну хотели избавить от труда поставлять подводы, следовательно, войска должны были совершить и этот переезд на галерах. Но время года было через меру суровое, поэтому суда вовсе не подвигались; полки были, однако, вынуждены оставаться на них до начала декабря, когда они сошли на берег в Стаке, небольшой гавани в четырех милях от Стокгольма; местные обыватели доставили подводы, и войска вступили на указанные им квартиры. Галеры были оставлены в Стаке и два полка размещены по квартирам в окрестности, чтобы охранять их.

Русские войска оставались в Швеции до июня 1744 года; когда дела между Данией и Швецией были окончены к этому времени миролюбиво, то Кейт получил приказание возвратиться в Россию. Обратное плавание его было счастливее и он прибыл 13-го августа со своим флотом в Ревель.

Я говорил только что об экспедиции Кейта и о делах Швеции, пора возвратиться к России.

В то время, когда армия была в походе, в Петербурге открыли заговор против особы императрицы. В нем принимал участие маркиз Ботта, бывший министр венгерской королевы. Главные лица, составлявшие заговор, были: Лопухин, обер-кригскомиссар флота, жена его, которая была в связи с графом Левенвольде и с огорчением видела, что любовник ее томился в заточении; Бестужева, невестка канцлера и родная сестра графа Головкина, — она не могла спокойно перенести несчастие брата; подполковник Лопухин, сын обер-кригскомиссара, камергер его имени Лилиенфельд, и жена его с некоторыми другими, менее знатными лицами. Эти люди говорили в своих собраниях все, что только можно себе представить дурного об императрице, они желали найти кого-нибудь, кто бы предпринял новый переворот и сделали к этому несколько попыток; говорили даже, что они подкупили лакея ее величества, который должен был убить ее; но так как я говорю это только по слухам, то и не могу выдавать всего за правду. Маркиз Ботта, вызванный из России и посланный к берлинскому двору, был с ними в переписке. Он начал, как уверяют, эту интригу по повелению своего двора, до отъезда своего из Петербурга, и подал заговорщикам надежду, что не только венгерская королева, но и король прусский поддержат это дело; он открыто упоминал о короле во всех своих письмах и уверял, будто его прусское величество очень желал, чтобы императрица была свергнута с престола и его зять и племянник возвращены из ссылки; однако король ничего не знал об этом деле.

Неосторожность подполковника Лопухина была причиною того, что все дело было открыто. Он пил за здоровье молодого императора в компании некоторых других офицеров и отзывался очень дурно о поведении императрицы. Нашлись люди, которые, желая сделать карьеру, передали все слышанное. Майор по имени Фалькенберг и кирасирский корнет Бергер первые известили графа Лестока; им сказали, чтобы они сблизились еще более с подполковником Лопухиным и выведали от него всю его тайну; это удалось им, все участники заговора были арестованы; их судили: Лопухина, жену его, сына и Бестужеву наказали кнутом, отрезали им язык и всех сослали в Сибирь.

Дело это едва не поссорило венский и петербургский дворы, но венгерская королева отреклась от всего, что министр ей говорил и делал по этому предмету, и подкупила Бестужева, который так сумел действовать в ее интересах, что оба двора сблизились более чем когда-либо. Чтобы дать какое-нибудь удовлетворение императрице, маркиза Ботту отозвали из Берлина и заключили на несколько месяцев в крепость.

Вслед за провозглашением мира со Швецией, думали ввести все войска в пределы империи и распределить их по губерниям, но дела, возникшие между Швецией и Данией, помешали выполнению этого проекта. Большая часть пехоты была размещена по квартирам в окрестностях Петербурга и в Лифляндии; всем полкам приказали быть наготове двинуться следующею весною, и с этих-то пор Россия содержит в Финляндии, Ингерманландии, Лифляндии и Курляндии армию более чем в 120 тыс. человек, включая сюда и гарнизоны различных городов.

Глава IX

Приезд принцессы Цербстской. — Дело маркиза де ла Шетарди.

1744 г.

В начале 1744 года двор отправился в Москву и в феврале месяце туда прибыла принцесса Цербстская со своею дочерью, которую она привезла, чтобы выдать ее замуж за великого князя. Императрица, желая, чтобы племянник ее женился, хотела дать ему в супруги немецкую принцессу; она послала своему министру в Берлине приказание переговорить по этому поводу с министрами короля; его величество король прусский предложил устроить брак с принцессою Цербстскою, которая, будучи близкою родственницею великому князю, не отказалась от такого высокого союза. Дело было скоро покончено, мать привезла ее в Москву, где она приняла греко-восточную веру и сочеталась в 1745 г. браком с великим князем.

Несколько времени после приезда принцессы Цербстской к русскому двору, с маркизом де ла Шетарди случилась там история, наделавшая много шуму. Министр этот, принимавший (как я уже говорил выше) большое участие в революции в пользу императрицы, льстил себя не без основания надеждою, что ее императорское величество будет признательной за все, сделанное для нее Францией. Первые месяцы ее царствования было основание надеяться, что союз с французским королем будет предпочтен всякому другому. Покуда де ла Шетарди был в Петербурге, он был всесилен при дворе, императрица не делала никакого различия между им и своими собственными министрами, но когда он уехал, Аллион, занявший его место, не сумел продолжать начатое так хорошо маркизом де ла Шетарди, и дела Франции мало-помалу стали упадать. Тщетно надеялись, когда открыли заговор, в котором был замешан маркиз Ботта, что удастся поссорить петербургский двор с венским. Граф Бестужев, канцлер российский, стоял так горячо за интересы австрийского дома, что такая безделица не могла заставить его перенести на другую сторону свою преданность; он даже нисколько не обсуждал предложений, сделанных версальским двором, и открыто объявил себя противником всех тех, кто стоял за Францию. Последние надеялись, в свою очередь, поставить дела в лучшее положение, вызвав опять де ла Шетарди. Они нашли случай предложить императрице, чтобы она выпросила его у французского короля. Она охотно согласилась на это и, таким образом, маркиз де ла Шетарди был снова послан в Россию. Он и все приверженцы французской партии в Москве надеялись, что вскоре после приезда его канцлер будет, по крайней мере, сослан. Де ла Шетарди был так убежден в этом, что, проезжая через Гамбург и Копенгаген, говорил об этом, как о деле решенном. Бестужев, предупрежденный о таких речах, был чрезвычайно осторожен, отнял у де ла Шетарди всякую возможность повредить ему и старался всеми средствами помешать его замыслам. Он подсылал к нему шпионов, велел следить за всеми его действиями и перехватывать его письма; наконец, сумел так ловко представить императрице, до какой степени она вредила себе, сближаясь с французским двором, и так уверил ее, что все, что он, Бестужев, ни предпринимал, делалось только для славы ее величества и для блага ее империи, что императрица вполне убедилась в правоте своего министра и решилась выслать де ла Шетарди. Однажды, рано утром, генерал-аншеф и генерал-адъютант императрицы Ушаков отправился в дом, занимаемый французским министром, и передал ему приказание ее величества оставить ее столицу в течение двух часов; подводы и все остальное, необходимое для путешествия, было ему доставлено; гвардейский унтер-офицер был прикомандирован для конвоирования его до Лифляндии, где его задержали еще несколько месяцев; после этого его довезли до границы, где у него потребовали обратно знаки ордена св. Андрея Первозванного и портрет императрицы, пожалованные ему в то время, когда он занимал в первый раз пост французского министра при петербургском дворе; но драгоценные камни с ордена и портрета не были взяты обратно.

С этих пор французский и русский дворы были в холодных отношениях друг к другу.

Дополнение к Запискам о России

Обширность России. — Перепись жителям. — Финансы. — Торговля. — Фабрики. — Рудники. — Оружейные заводы. — Успехи наук и академии. — Войско. — Артиллерия. — Инженеры. — Флот — Образ правления. — Законы — Общий дух русского народа.

1727–1745 гг.

Легко может случиться, что в числе лиц, которые будут читать эти Записки, найдутся и такие, которые довольно плохо знают Россию, или же, слыхав и прочитавши о ней что-нибудь, составили себе совершенно превратное понятие как об этой нации вообще, так и о всем, касающемся формы правления этой империи. Это побудило меня войти в некоторые подробности и изложить, насколько позволят мои сведения, те перемены, которые произошли в ней в последние шестьдесят или восемьдесят лет.

Никто не станет спорить с нами о том, что Россия есть одно из самых обширных государств известной нам населенной части земного шара: она заключает в себе гораздо более земли, чем вся остальная Европа, взятая вместе; длина ее границ от Лифляндии до Камчатки, или края, противолежащего Японии, превышает двенадцать тысяч верст, что составляет тысячу семьсот четырнадцать немецких миль[29], а в ширину она простирается от сорок четвертого градуса северной широты до семидесятого градуса и далее.

Эта обширная империя, однако, далеко не столь хорошо обработана и не так населена, как большая часть прочих областей Европы; в ней есть несколько пустых пространств в двадцать, тридцать и даже пятьдесят немецких миль, где не встретишь живой души, хотя часть этих пустынь лежит в очень хорошем климате и почва их самая благодарная. Правда, что в иных местах недостает леса и воды, зато в других есть все потребное для человеческой жизни, но недостает людей, которых можно было бы поселить там, и эта империя легко могла бы продовольствовать втрое более жителей, чем сколько в ней теперь считается. Об этом можно судить по следующим подробностям.

По последней ревизии, произведенной в 1744 и 1745 годах, оказалось в областях, составляющих собственно Россию, семь миллионов душ мужского пола, начиная от четырехлетнего до шестидесятилетнего возраста, которые платят подушную подать Можно предположить, что женщин, малолетних и стариков будет восемь миллионов. Численность русского дворянства, с его семействами, доходит, вероятно, до пятисот тысяч душ. Канцелярских чиновников и писцов, составляющих особый класс, насчитывают, с их женами и детьми, до двухсот тысяч человек, и духовенства, с семействами, до трехсот тысяч душ На Лифляндии, Ингерманландии и Финляндии, которые не обложены подушною податью, полагают до шестисот тысяч душ и на украинских, донских, яикских казаков, равно и на разные племена язычников, населяющих Сибирь, границы Китая и Японии, миллион восемьсот тысяч душ. Все это число, взятое вместе, составляет восемнадцать миллионов четыреста тысяч душ.

Доходы, получаемые государем с этих обширных владений, также не соответствуют величине империи; они могут доходить не более как до двенадцати или тринадцати миллионов рублей, что составляет около шестидесяти пяти миллионов французских ливров, считая пять ливров за рубль. Я прилагал большое старание, чтобы ознакомиться подробно с различными статьями дохода и имел в виду сказать об этом что-либо верное, но этого я никогда не мог достигнуть: различные коллегии, заведывающие доходами, сохраняют этот предмет в глубочайшей тайне.

Подушная собирается только с лиц мужского пола, начиная с четырех и до шестидесятилетнего возраста; в нее включены как мещане, так и крестьяне; с мещан взимается сто двадцать, а с крестьян семьдесят четыре копейки с головы. По обыкновенному счету, рубль составляет один талер и восемь немецких грошей, и пять французских ливров. Сто копеек составляют один рубль.

Несколько лет тому назад императрица Елисавета увеличила подушную подать на десять копеек с головы, для пополнения чрезвычайных расходов, которые ей пришлось сделать для сформирования пятидесяти новых баталионов.

Хотя эти доходы кажутся незначительными сравнительно с величиною империи, однако их достает не только на обыкновенные нужды государства, но и на чрезвычайные расходы.

Петру I доставало их на великие его предприятия и на те новые учреждения, которые он устраивал во время своего царствования. Это было тем легче, что большая часть его министров и даже сам канцлер служили без малейшего жалованья, а русские офицеры и солдаты получали самое ничтожное содержание.

Но в царствование Анны казалось, что скоро окажется в государстве недостаток в деньгах. Роскошь, введенная в самом начале ее царствования, стоила громадных сумм; в то же время увеличили жалованье всем офицерам, которых уравняли во всем, как я сказал выше. Однако нашлось достаточно средств для ведения войны с Польшей и с турками, причем обошлись без новых налогов.

Граф Миних, стоявший во главе военных сил, устроил дела так хорошо, что армия, которой платят в мирное время по третям и то по истечении срока, получала содержание за каждый месяц вперед, и двор имел еще средства раздавать награды всякий раз, как войска переносили чрезвычайные трудности или совершали что-нибудь замечательное. Так, например, вся армия, бывшая под командою фельдмаршала Миниха в Крыму, в 1736 г., получила тройное содержание. Войску, взявшему Очаков, пожаловано столько же; гарнизон, защищавший эту крепость от турок, был награжден в тех же размерах, не считая значительных подарков генералам и другим офицерам, розданных в разное время.

Надобно, однако, сознаться, что нельзя было бы поступать так и на будущее время, если бы пришлось совершить еще два похода против турок, так как расходы по этой войне были весьма значительны, как это можно усмотреть из моего повествования об этих кампаниях.

Следует также признаться, что русская армия не могла бы выдержать несколько лет сряду походов вдали от собственных своих границ, особенно в землях, где продовольствие и все необходимое для содержания войска дороже, чем в России, так как жалованье, достаточное покуда армия находится в стране, где все очень дешево, становится слишком неудовлетворительным, когда войска вступают в землю, где все дороже. Поэтому двор был принужден увеличивать содержание на половину всякий раз, когда приходилось отрядить несколько вспомогательных корпусов, как это было в царствование Анны, когда она послала восемь пехотных полков на Рейн, в 1735 году, в царствование Елисаветы, когда Кейт был отправлен с одиннадцатью тысячами человек в Швецию, и когда, в 1748 году, вспомогательный корпус войск выступил на помощь австрийскому дому против Франции. Вообще легко доказать, что в России недостает наличных денег, так как нет ничего обыкновеннее, как платить двенадцать, пятнадцать и даже двадцать процентов в год.

При прежних царях доходы были еще меньше, нежели теперь; они увеличились лишь со времени Петра I. Беспрерывные войны, которые этот государь вел во все свое царствование, и великие его предприятия принудили его увеличить более чем вдвое подати, платимые его государством.

Одну из главных причин, почему деньги так редки в России, составляет подозрительность — недостаток, преобладающий в этом народе; русские не доверяют даже и ближайшим родственникам; множество купцов, нажив деньги торговлею, зарывают их в места, известные им одним, и умирают, большею частью, не открыв того никому. Таким образом, в России предполагают, что в недрах ее земли заключается несравненно более денег, нежели их находится в обращении в народе; иначе империя эта должна бы быть чрезвычайно богата, так как в течение двухсот лет в нее поступили громадные суммы, а деньги вывозятся лишь в том случае, когда войска посылаются за границу, что, впрочем, составляет безделицу в сравнении с остальным. Из европейских наций, торгующих с Россией, нет ни одной, торговый баланс которой не склонялся бы в пользу этой империи.

Что же касается торговли, то Россия имеет такое выгодное положение и представляет столько удобств, что весьма немногие государства Европы могут с нею сравниться в этом отношении. Обширное протяжение этой империи доставляет ей невероятное множество товаров и почти все необходимое для жизни, так что даже, если одна область терпит недостаток в чем-либо, то другая легко может пополнить его. В ней множество судоходных рек, расположенных так выгодно, что от Петербурга до границ Китая можно перевозить все водою, исключая небольшое пространство в пятьсот верст, или около семидесяти немецких миль, что чрезвычайно облегчает провоз съестных припасов и товаров.

Самый провоз сухим путем обходится очень дешево, и от Москвы до Петербурга, на расстоянии более чем в сто немецких миль, платят обыкновенно зимою, когда все провозится по санному пути, с пуда, или сорока фунтов, восемь, девять и, самое большее, двенадцать копеек, что составляет четыре немецкие гроша, или немного более половины французского ливра.

Благодаря этой дешевизне, внутренняя торговля империи, как оптовая, так и розничная, всегда была предоставлена русским подданным, и иностранцы никогда не получали дозволения ввозить свои товары внутрь страны, или покупать русские товары в областях и потом перевозить их на свой счет к приморским пристаням. По закону, ни один иностранный купец не имеет даже права покупать в морских пристанях русские товары от другого иностранца, а должен скупать их у русских. Иностранцу дозволяется, правда, законтрактовывать товары в каком-нибудь провинциальном городе, но самые товары выдаются ему не иначе, как на пристани.

Российские государи постоянно старались обеспечить эту торговлю за своими подданными, и когда англичане, в 1716 году, ходатайствовали о предоставлении им права свободной торговли с Казанью и Астраханью, то Петр I счел за лучшее отказаться от выгодного союза, который он мог бы заключить с Англией, чем удовлетворить подобную просьбу.

Одним только армянам дозволено перевозить персидские товары из Астрахани в Петербург, нагружать их тут на суда, идущие за границу, и точно таким же образом вывозить оттуда товары, доставляемые им из Европы; однако принимают большие предосторожности для того, чтобы они не могли ничего продавать в России. Тюки их запечатываются несколькими печатями в той русской гавани, куда они приходят, и армяне обязаны представить их в этом виде в том порту, откуда они отправляют товар. Так как эта торговля доставляет значительный доход таможне и не приносит никакого ущерба русским подданным, то ее всегда оставляли неприкосновенною. Несколько лет тому назад и англичанам разрешено вести торговлю с Персией на Каспийском море, но они также не смеют продавать свои товары в России.

Торговля русских с иностранцами разделяется на сухопутную и морскую. Русские торгуют сухим путем с Китаем, калмыками, бухарцами, с Персией, Крымом, Турцией, Польшей, Силезией и Пруссией. Для морской торговли существует ныне десять портов, именно: Рига, Пернов, Ревель, Нарва, С.-Петербург, Выборг, Фридрихсгам, Архангельск, Кола и Астрахань. В эти порты приходит ежегодно от тысячи пятисот до тысячи семисот иностранных судов.

Первый торговый трактат Россия заключила с Англией в царствование королевы Елисаветы; в это время и даже до начала нынешнего столетия Россия имела одну только известную гавань — Архангельск; но Петр I, покорив Лифляндию, Ингерманландию и Финляндию, приобрел с этими провинциями несколько других портов и захотел сделать Петербург складочным местом всех товаров, которые получаются из его обширных владений. Этот государь старался вначале склонить своих подданных перевозить товары в его новую столицу; для этого он даровал им многие привилегии и уменьшил таможенную пошлину на те товары, которые они стали бы перевозить в Петербург; но русские купцы никогда не могли решиться на подобную перемену. Чтобы принудить их к этому, императору пришлось употребить свою власть. В 1722 г. он запретил именным указом перевозить в Архангельск какие бы то ни было товары, кроме тех, которые добывались в пределах этой губернии. Этот указ вызвал сначала сильный ропот между русскими и иностранными купцами и был причиною многих банкротств; но, привыкнув мало-помалу съезжаться в Петербург, купцы нашли его выгоднее для себя, нежели Архангельск, к которому суда могли приходить лишь раз в год, тогда как они могут совершать два путешествия в Петербург, не считая других выгод, которые торговцы могут извлечь от близости нескольких торговых городов, а ими они не могли пользоваться, вследствие отдаления их в Архангельске от всей остальной Европы.

Главнейшие товары, вывозимые из России, суть следующие: хлеб, кожи, железо, холст, пенька, лес, поташ, смола, сало, воск, мед, множество пушных товаров, ревень, шкуры, икра, рыбий клей, рогожи и т. п.

Взамен русские получают из-за границы: сукна, тонкое полотно, пряности, вино и вообще все необходимое для роскоши, что составляет теперь значительную статью привоза, как это можно было заметить, читая эти Записки.

В течение двух лет, 1740 и 1741 года, когда делами торговли управлял барон Менгден, ежегодный доход России простирался до трехсот тысяч рублей, не считая в этом числе таможенных пошлин. Доход этот мог бы значительно увеличиться, если бы русский народ не предпочитал своего спокойствия опасностям мореплавания. Петр I во время своего царствования старался всеми силами сделать своих подданных хорошими купцами и склонить их, чтобы они сбывали произведения его государства не через посредство иностранцев, но сами нагружали товарами суда, построенные в России, и отвозили эти товары за границу, как это делают все прочие торговые части.

Император сделал попытку к этому уже в начале нынешнего столетия; он послал русского купца Соловьева в Амстердам с целью основать там русскую контору, а для того, чтобы облегчить ему успех, ему не только дали несколько поручений от двора, но предоставили значительные привилегии по торговле его с Россией. Так как Соловьев был человек весьма ловкий и обладавший необходимым запасом ума, то он сумел так воспользоваться всеми обстоятельствами, что нажил в несколько лет значительный капитал. Его честный образ действий приобрел ему дружбу и доверие всех купцов Голландии. Но когда Петр I был в Амстердаме в 1717 г., то несколько придворных сановников, не любивших Соловьева за то, что он не потворствовал их корысти, нашли средство очернить его в глазах императора, который велел схватить этого купца, посадить на судно и увезти в Россию. Это было причиной совершенного упадка русской торговли в Голландии, и все амстердамские купцы стали опасаться иметь дело с русскими торговцами, так что не было уже возможности основать там прочное заведение.

Петр I хотел испытать другое средство; он вознамерился продавать товары своей империи в тех государствах, которые не вели непосредственной торговли с Россией, и заставил самых богатых негоциантов своей страны нагрузить значительное количество пеньки, льна, канатов, воска и т. д. на суда, доставленные им от адмиралтейства; к этому он прибавил множество чугунных пушек, мортир, бомб, ядер и якорей, и послал все это в Бордо и Кадикс, куда заранее были отправлены русские консулы; но предприятие удалось так плохо, что издержки поглотили значительную часть капиталов, а участники дела получили очень мало прибыли.

Наконец, государь этот надеялся внушить своим подданным склонность к заграничной торговле и мореплаванию, издав указ, в котором было постановлено, что в случае, если русский подданный захотел бы вести торговлю на свой счет на судне, построенном в России, то в его пользу будет уменьшена на одну четверть пошлина, которую он должен будет уплатить в таможне как за русские товары, посылаемые за границу, так и за иностранные, привезенные на своем судне в Россию; но эта мера ни к чему не повела, так как при жизни императора ни один купец не рискнул предпринять поездку морем.

В царствование Анны несколько русских хотели испытать этим путем счастия, но неумелость мореходцев, бывших на судах, доходила до того, что все корабли погибли и большая часть из них потерпела крушение даже в виду Кронштадта. Эта неудача внушила русским такое отвращение от мореплавания, что с того времени никто уже не хотел отважиться на малейшее предприятие.

Самую значительную торговлю в России ведет Англия, хотя это доставляет ей мало прибыли, так как она вывозит из этой страны товаров, по крайней мере, в шесть раз более, нежели сколько она посылает туда. Сами англичане сознаются в этом, но необходимость заставляет их поддерживать эту торговлю, так как они не могут обойтись без русских товаров, как для собственного своего флота, так и для торговли с Индией и Италией.

Одна из главных забот Петра I в отношении торговли состояла в том, чтобы уменьшить, насколько возможно, ввоз иностранных товаров в его владения. Чтобы достигнуть этого скорее, он хотел устроить в России все фабрики, которые существуют в прочих государствах Европы. С этой целью он велел вызвать всевозможных мастеровых и ремесленников из разных стран и назначил им значительное содержание со всеми привилегиями, которые они могли пожелать.

Он послал также многих из своих подданных за границу с тем, чтобы они изучили различные ремесла. В особенности император желал, чтобы в России выделывались хорошие полотна и сукна; узнав, что шерсть была слишком груба от того, что овцы смешивались с козами, он велел вызвать нескольких пастухов из Саксонии и Силезии, купить в этих странах множество овец и отправить их в Украйну, чтобы завести там лучшую породу овец. Относительно полотен и скатертей были сделаны такие успехи, что этого мануфактурного произведения не только достает на всю страну и на флота, но и для отпуска в большом количестве за границу.

Выделка сукон не пошла столь успешно: оно не только весьма дурного качества, но его недостает даже и на обмундирование самой меньшей части армии. Кроме того, были основаны фабрики для выделки камки и всяких других шелковых материй; все работавшие на них ремесленники пользовались очень большими привилегиями и преимуществами.

В царствование же Петра I началось разрабатывание рудников; простой кузнец по имени Демидов основал первый горный завод. Человек этот, бывший кузнецом при артиллерийском корпусе, бежал из полка и был вынужден скрыться в земле Контаиша (pays du Contaisch), где он так сумел втереться в дружбу к калмыкам, что они дозволили ему разрабатывать чрезвычайно богатые медные и железные рудники, находящиеся в их стране. Впоследствии он был помилован русским двором и все еще сохранил доверие Контаиша: он даже дозволил Демидову укрепить окрестности рудников, чтобы дать ему средство защищаться от неприятельских партий, которые вздумали бы тревожить его. Поселение это сделалось мало-помалу столь значительным, что с этого Демидов имеет теперь сто тысяч рублей годового дохода, и Россия, получавшая некогда все необходимое для нее количество меди и железа из Швеции, добывает у себя теперь совершенно достаточное количество этих металлов и может даже производить ими значительную торговлю за границей.

В царствование Анны рудники значительно увеличились; были открыты новые прииски в Сибири; императрица вызвала из Саксонии барона Шемберга для приведения их в порядок и поручила ему главное управление этим делом. Шемберг, заведывавший рудниками в Саксонии, знал основательно все, что необходимо для этих работ, и устроил их наилучшим образом; но так как двор отдал ему в то же время эти рудники в аренду, то он много приобрел через них и захотел жить сообразно получаемому доходу; это открыло глаза министерству, которое увидело, что заключенный контракт был слишком выгоден для Шемберга, а двор получал от него мало прибыли.

Уже в царствование Анны начали привязываться к Шембергу, но тогда не удалось сделать его несчастным; наконец, в царствование Елисаветы враги нашли средство не только нарушить контракт, двором с ним заключенный, но даже арестовать и отдать его под суд. Он просидел год в тюрьме и считал себя весьма счастливым, что получил свободу и позволение возвратиться в Саксонию, отказавшись от всего нажитого богатства. Между тем двор пользуется улучшениями, введенными Шембергом в горном деле, и извлекает из этих рудников значительные доходы.

В числе заводов, основанных в царствование Петра I, одним из самых замечательных является оружейный. Прежде Россия вовсе не имела подобного завода и была вынуждена выписывать все нужное оружие из-за границы. Но когда Петр I создал армию и построил флот, то ему пришлось позаботиться и о выделке оружия в своих владениях, и так как железо в них имеется превосходное, то ему нужны были лишь хорошие оружейные мастера. Он вызвал из-за границы лучших мастеров этого дела, назначил им большое жалованье и основал два завода: один в Туле, маленьком городке, лежащем в ста восьмидесяти верстах по ту сторону Москвы, и другой в Систербеке, небольшом городе, или, скорее, деревне, в двадцати семи верстах от Петербурга. В этих двух местностях все устроено так хорошо, что, по мнению знатоков, их осматривавших, это в своем роде образцовые заводы; они приводятся в движение водяными мельницами.

В Туле делают все нужное для сухопутного войска; дула огнестрельных оружий превосходны; но до сих пор не умеют делать хороших ружейных замков. Систербекский завод, предназначенный преимущественно для флота, пришел в упадок в царствование Екатерины и Петра II, так как лучшие мастера, вызванные Петром I с большими издержками из-за границы, умерли, были отосланы или уволены в отставку. Императрица Анна пожелала возобновить работы, поручила это дело генерал-поручику артиллерии Геннину и вызвала снова оружейных мастеров из-за границы; им было дано несколько русских для обучения мастерству. Геннин прилагал всевозможное старание, чтобы привести дела в порядок, но когда я оставил Россию, Систербек не был еще в том положении, в котором он остался при кончине Петра I.

Этот государь основал еще несколько других больших заводов в разных местах Сибири, близ железных рудников: самый значительный из них Екатериненбург, новый город, построенный в 1721 году. Он лежит в пятистах пятидесяти верстах от Тобольска, в провинции Угории, посреди Уральских гор; там приготовляют преимущественно чугунные пушки и якори для флота, выделывают сталь, полосовое железо и т. п. Все машины, нужные для этих работ, также приводятся в движение водяными мельницами. Большая часть мастеровых — иностранцы, выписанные Петром I с большими издержками из-за границы, и которым платят весьма значительное жалованье.

Говоря о новых учреждениях, основанных в России, я не могу не сказать несколько слов об успехах наук в этой империи.

При вступлении на престол Петр I застал весь свой народ в самом грубом невежестве; даже священники едва умели писать; главнейшие качества, требуемые в то время от духовного лица, заключались в том, чтобы он мог бегло читать и знал хорошо все церковные обряды; если при всем этом у него была густая борода и суровый вид, то он считался уже великим человеком. Одно только украинское духовенство имело некоторую тень образования, но и то в весьма незначительной степени; тем не менее этих людей пришлось употребить для просвещения остальных. Петр I, желая, чтобы подданные его, в особенности духовенство, были более образованы, поручил рязанскому архиепископу Стефану Яворскому основать школы при московских монастырях и в других подходящих местах. Архиепископ вызвал наставников из Киева и Чернигова и началось обучение юношества, подвигавшееся, впрочем, очень медленно.

Несколько лет спустя, император, считая себя вправе быть недовольным этим архиепископом за то, что он не соглашался на изменения, которые этот государь желал ввести в управление церковью, лишил его своего доверия. В 1709 г., после счастливой полтавской битвы, он нашел в киевском монастыре монаха по имени Прокопович, который в молодости не только обучался в Польше у иезуитов, но даже провел несколько лет в Риме и бывал в различных академиях Италии, где приобрел большую ученость; император думал, что это духовное лицо более подходит к его целям, вызвал его в Петербург, пожаловал в настоятели вновь построенного близ этой столицы Александро-Невского монастыря и поручил ему в то же время основать в России хорошие школы и академии.

Прокопович начал с обучения нескольких молодых людей в школе, устроенной в его собственном доме; когда они оказали некоторые успехи, то он отправил их в иностранные академии, где они могли бы приобрести столько сведений, чтобы, по возвращении на родину, занять должности профессоров или наставников в тех академиях, которые намеревались основать в России. В ожидании этих новых заведений, он велел продолжать обучение юношества в монастырях, там им преподавали латинский язык и первые основания философии Прокоповичу не удалось, однако, исполнить своего намерения; некоторые молодые люди, посланные им за границу, вовсе не возвратились, те же, которые приехали назад, не приобрели столько сведений, чтобы иметь возможность обучать других; поэтому дело на этом и остановилось.

Петр I полагал вначале, что для образования дворянства достаточно заставить его путешествовать; поэтому, возвратясь из своего первого большого путешествия, он послал всех молодых людей самых знатных семейств империи во Францию, Англию, Голландию, Италию и Германию, для приобретения там познаний, но так как большая часть этих молодых людей была очень дурно воспитана, то они возвратились почти такими же, какими уехали. Это доказало императору, что прежде чем посылать их путешествовать, следовало дать им сперва образование более удовлетворительное. Приблизительно около этого времени, в Москву был привезен лифляндский пастор Глюк; человек этот, обладавший познаниями и сведениями в такой только мере, как любой деревенский священник, сумел, однако же, прослыть за гениальную личность, потому что знал основательно русский язык. Петр I обратил на него внимание и поручил ему основать школы, в которых молодые дворяне могли бы получать образование. Глюк предложил ему устроить школу по образцу тех, какие он видел в лифляндских городах, и где молодые люди обучаются латинскому языку, катехизису и другим предметам учения. Император одобрил этот проект, назначил значительную сумму денег для платы учителям и дал в Москве большой дом, где должна была помещаться школа. Тогда Глюк вызвал несколько студентов богословия лютеранского вероисповедания и, при обучении в своей новой школе, следовал во всем правилам шведской церкви, а для того, чтобы нисколько не уклониться от них, перевел даже несколько лютеранских гимнов весьма плохими русскими стихами; учеников своих он заставлял петь эти гимны с большим благоговением при начале и при окончании занятий.

Подобный порядок был до того смешон и успех этого нововведения так жалок, что Петр I не мог вскоре не заметить этого. Поэтому он закрыл школу и снова предоставил обучение детей родителям. Так как в это время в России было множество пленных шведских офицеров, в числе которых было много весьма образованных, но совершенно недостаточных людей, то они охотно поступали к знатным лицам для воспитания их детей, и это дало гораздо лучшие результаты, нежели все школы, основанные прежде.

В 1717 г., будучи во Франции, Петр I был принят в число членов парижской академии наук, что внушило ему желание основать подобную же академию в Петербурге. Понятия этого государя о науках были недовольно ясны, так что он не мог решить, какие из наук более всего годились для его государства, и его беседы с некоторыми учеными, не знавшими вовсе России, еще более спутали его понятия. Наконец, в 1724 г. он решил основать в Петербурге академию, взяв во всем за образец парижскую; чтобы придать сразу некоторый блеск своему новому учреждению, он пригласил в члены несколько ученых, пользовавшихся громкою известностью, каковы: Вольф, Бернулли, Германн, Делиль и т. п. Он назначил им большое жалованье и определил на содержание академии ежегодную сумму в двадцать пять тысяч рублей, ассигнованную на доходы с таможен Нарвы, Пернова и Дерпта.

Императору не было суждено иметь удовольствие при жизни увидеть осуществление этого намерения. Первый врач его, Блументрост, которого он назначил президентом академии с ежегодным жалованьем в три тысячи рублей, имел настолько влияния, что ему удалось открыть академию в царствование Екатерины, и хотя большая часть министерства была против этого учреждения, считая его совершенно ненужным для пользы государства, однако Блументрост сумел поддержать его и в царствование Петра II. Когда императрица Анна вступила на престол, Блументрост попал в немилость, но так как академия была основана Петром I, то Анна желала сохранить ее; мало того, что она утвердила за академией ежегодное содержание в двадцать пять тысяч рублей, она уплатила еще все ее долги, доходившие до тридцати тысяч рублей, и назначила президентом графа Кейзерлинга. Несколько лет спустя, Кейзерлинг был послан министром в Польшу и место президента занял камергер барон Корф. Когда он был послан в Копенгаген, то его заменил тайный советник Бреверн. Множество дел, которые лежали на этом министре, не дали ему возможности долго занимать эту должность; он отказался от нее и академия оставалась несколько лет без президента, до тех пор, покуда императрица Елисавета не назначила на эту должность графа Кирилла Григорьевича Разумовского, брата обер-егермейстера.

Хозяйственная часть академии была постоянно в весьма странном положении; мы видели выше, что императрица Анна, при восшествии на престол, пожаловала тридцать тысяч рублей для уплаты долгов академии; несмотря на это, когда Корф уехал в Данию, на ней числилась та же самая сумма в долгу и, хотя императрица Елисавета ассигновала снова значительную сумму на уплату долгов, однако дела от этого не пришли в лучший порядок.

Россия не извлекла до сих пор никакой существенной пользы от этих больших учреждений. Все плоды, принесенные академией взамен тех громадных сумм, которые она получила в течение двадцати восьми лет, заключаются в том, что русские имеют календарь, составленный по петербургскому меридиану, что они могут читать газеты на своем языке и что несколько немецких адъюнктов, вызванных в Петербург, оказались сведущими в математике и философии настолько, чтобы заслужить ежегодные оклады в шестьсот и восемьсот рублей; между русскими найдется не более одного или двух человек, способных занять должность профессора. Наконец, академия эта не так устроена, чтобы Россия могла когда-нибудь ожидать от нее хотя малейшей пользы, так как в ней не занимаются преимущественно изучением языков, нравственных наук, гражданского права, истории или практической геометрии — единственных наук, полезных для России; вместо того разрабатывают более всего алгебру, умозрительную геометрию и другие отрасли высшей математики, разрешают критические задачи о жилищах и языке какого-нибудь древнего народа или делают анатомические наблюдения над строением человека и животных. Так как русские считают все эти науки пустыми и ненужными, то неудивительно, что они не имеют никакого желания обучать им своих детей, хотя все предметы преподаются бесплатно. Это доходит до того, что в академии бывало часто более профессоров, нежели учащихся, и ей приходилось вызывать из Москвы нескольких молодых людей, которым давали жалованье для поощрения их к учению и для того, чтобы хотя кто-нибудь присутствовал на лекциях профессоров.

Изо всего этого можно вывести то заключение, что несколько хороших школ, учрежденных в Москве, Петербурге и некоторых других провинциальных городах, где преподавались бы обыкновенные науки, были бы гораздо годнее и полезнее для России, нежели академия наук, стоющая ей таких больших сумм и не приносящая никакой существенной пользы.

Петр I учредил еще в Петербурге морскую академию под руководством двух англичан: Брадлея и Фергюсона; заведение это было одним из лучших в своем роде, но не продержалось долго и пришло в упадок еще при жизни императора. Несколько искусных землемеров, образованных этой академией — вот единственные плоды, ею принесенные. Инженерные и артиллерийские училища, основанные в Москве и Петербурге, поддерживаются лучше всего, и так как русская нация более склонна к артиллерии, нежели ко всякой иной науке, то в этих заведениях многие приобрели большие познания.

Перехожу к преобразованиям по военной части. При вступлении на престол Петра I, в его царстве почти не было налицо другого войска, кроме стрельцов. Это войско было образовано отцом царя Михаила Феодоровича, патриархом Филаретом, для того, чтобы держать в повиновении вельмож и дворянство. Их всего ближе можно сравнить с янычарами; они держались одинакового с ними порядка в сражении и имели почти одинаковые с ними преимущества; число их доходило до сорока тысяч человек, разделенных на несколько полков. Часть стрельцов составляла гвардию царя, а прочие стояли в гарнизонах пограничных городов Вооружение их состояло из мушкетов и сабель; жалованья они получали не более четырех рублей в год, но так как им были даны большие преимущества по торговле, то они легко могли существовать; даже многие богатые обыватели поступали в это войско, которое не несло никакой службы в мирное время, а на случай войны им было легко отделаться от похода стоило только поднести значительный подарок своему начальнику и поставить кого-нибудь на свое место. Так как это войско было образовано для противодействия вельможам, то с самого учреждения его было обращено внимание на то, чтобы во главе его стояли только люди выслужившиеся или иностранцы, отличившиеся в войне с Польшею, что и внушило дворянству настоящую ненависть к этому войску; ни один дворянин не хотел никогда служить в нем, считая постыдным состоять под началом у людей менее знатного происхождения.

Россия долго не имела в мирное время другого войска, кроме этой пехоты, однако в резерве бывало всегда довольно много полковников и других офицеров, большею частию иностранцев, которым в мирное время платили небольшое жалованье. Перед началом какой-нибудь войны, каждому полковнику назначался округ, в котором он должен был сформировать свой полк; каждая деревня была обязана выставить ему известное число людей, которых он вел на войну. Не трудно понять, что люди эти были плохо обучены, дурно одеты и вооружены; каждый брал то оружие, которое попадалось ему под руку; весьма немногие имели огнестрельное оружие, большинство было вооружено топорами, называемыми по-русски бердыши, прочие шли на войну с одними дубинами. Можно себе представить, что подобное войско не могло оказывать больших услуг, поэтому его употребляли более для охраны обоза; тотчас по окончании похода, каждый солдат возвращался в свою деревню, и если война продолжалась дольше, то приходилось к следующему походу формировать снова полк Словом, войско это можно сравнить лишь с тем, которое турецкие паши ведут на войну из своих провинций; разница та, что последние лучше вооружены и храбрее. Все это касается одной только пехоты. Кавалерия же состояла из мелкопоместного дворянства, называемого по-русски боярские дети; они были рассеяны во всех провинциях, где у них были собственные поместья. С объявлением похода, каждый отправлялся к общему сборному пункту с известным числом слуг, смотря по величине его поместья. Эти люди не получали никакого жалованья и должны были жить и содержать своих слуг на собственный счет все время, покуда продолжалась война Обыкновенное оружие их составляли луки и стрелы, сабли и полупики; у иных было огнестрельное оружие, т е. в том случае, если они могли заплатить за него. Подобная кавалерия не устояла бы против обученного неприятеля, но татары и поляки, с которыми русским приходилось более всего воевать, были не лучше их, поэтому они держались довольно хорошо.

Кроме этой кавалерии, составленной из дворянства, Россия содержала еще несколько тысяч татар, которые покорились после завоевания казанского царства, сохранив за собою свободу вероисповедания.

В случае, если бы царям понадобилась еще более многочисленная кавалерия, они могли взять на жалованье множество калмыков, которым давали только по рублю в год и по овчинному тулупу на человека. Наконец, когда казаки отдались под покровительство России, то войска увеличились более чем на сто тысяч всадников.

Некоторые из древних царей имели телохранителей-иностранцев, между прочим и Иван Васильевич второй, которого историки несправедливо прозвали тираном, тогда как государь этот был один из великих правителей России.

Еще царь Михаил Феодорович, в последние годы своего царствования, и сын его, Алексей Михайлович, намеревались поставить свою армию в другое положение. Во время войны, веденной ими с Польшей, они образовали несколько пехотных полков по образцу других европейских войск и поручили начальство над ними иностранным офицерам. Бутырский полк существовал уже с 1642 года, командиром его был некто д’Альсиель[30]. Полк этот состоял из пятидесяти двух рот, в каждой роте числилось сто человек. Существуют также старинные списки первого московского полка от 1648 г.; начальником его был генерал Дромонд.

Царь Алексей Михайлович велел перевести на русский язык книгу о военном искусстве (изданную на немецком языке) для обучения по ней офицеров; а для вооружения своей кавалерии, он выписал из Бресчии восемь тысяч винтовок, которые и теперь еще находятся в Москве. Но так как в то время приходилось остерегаться стрельцов, смотревших на новые войска с большою завистью, и бояре, имевшие большое влияние при дворе, не соглашались лишиться совершенно своих крестьян, которые, по старому положению, были обязаны служить только во время войны и покуда длился поход, а всесильное духовенство опасалось, чтобы иностранные еретики не приобрели слишком большого влияния над умом их государя, то поэтому преобразование не пошло далеко.

В царствование же Алексея Михайловича, в Россию прибыло около трех тысяч шотландцев (оставивших Великобританию после поражения и заключения в тюрьму короля Карла I). Их приняли очень хорошо, отвели им место возле самой Москвы, где они построили себе дома и образовали часть этого большого города, известную под названием иностранной слободы[31], т. е. места жительства иностранцев. Когда на престол вступил Петр I, то различные смуты, волновавшие вначале его государство, заставили его отдаться в руки иностранцев и отказаться от предрассудков, помешавших его отцу и деду привести в исполнение задуманные ими проекты.

Лишь только государь этот отделался от стрельцов[32], как первою заботою его было уничтожить предрассудок высшего дворянства относительно их происхождения, так как они считали унизительным для человека знатного рода служить под началом у лиц низшего сословия. Чтобы достигнуть этого, он употребил следующий способ.

Он образовал из молодых людей, воспитываемых, по тогдашнему обычаю, вместе с ним, роту в пятьдесят человек под именем Потешной, или служащей для забавы; он одел и обучал ее на иностранный лад и объявил в то же время, что не желает иметь никаких преимуществ перед своими товарищами. Он начал службу не только с мушкета, т. е. рядовым, но был даже барабанщиком. Он вручил всю свою власть, относительно повышения военных чинов, в руки князя Ромодановского, который должен был производить его по заслугам и без малейшего снисхождения; и князь Ромодановский, до самой смерти своей, в 1718 г., производил Петра I в чины генерала или адмирала, которые императору угодно было принять.

Таким образом император достиг своей цели, так как дворянство, видя, что государь его не терпел никакого отличия по службе, также подчинилось этому, и хотя все еще не могло забыть преимуществ своего происхождения, однако стыдилось придерживаться того, от чего отказывался сам государь.

Петр I увеличивал мало-помалу свою роту и образовал два пехотных полка, объявив их своею гвардией в 1706 г. Командиром первого был Бломберг, а второго — фельдмаршал князь Голицын; оба полка были обмундированы, вооружены и обучены наподобие прочих европейских войск; несколько времени спустя, он образовал еще другие пехотные полки, поставил их на ту же ногу и приказал всем своим министрам при иностранных дворах пригласить на его службу столько офицеров, сколько они найдут. В несколько лет у него было уже много весьма хороших офицеров.

Император хотел также преобразовать кавалерию на европейский лад. С этой целью он принял на службу несколько сот саксонских кавалеристов, которые должны были служить образцом, но убедившись, что в России недоставало лошадей для ремонтирования тяжелой кавалерии, а выписывать их из-за границы стоило бы слишком дорого, поневоле отказался от этой мысли и удовлетворился сформированием драгунских полков.

Из иностранцев, приехавших в Россию, главным был фельдмаршал Огильви; этому генералу обязаны первоначальным введением порядка и дисциплины в русской армии, и в особенности в пехоте.

Что же касается драгун, то они были поручены курляндцу, генералу Ренне; но так как почти все офицеры и в особенности генералы, поступившие на службу Петра I, служили только в пехоте, то на кавалерийское учение и эволюции обращали мало внимания, и драгуны делали только пешее учение, не умея почти вовсе делать эволюции верхом.

Когда императрица Анна сформировала три кирасирских полка, то драгуны выучились от них эволюциям и в настоящее время учение делается лучше, чем прежде.

За несколько лет до своей кончины, Петр I устроил для армии постоянные квартиры в тех областях своей империи, где полки должны были стоять в мирное время; там построили дома для начальников и предполагали устроить большие деревни, в которых жили бы солдаты. Деревни эти никогда не были вполне отстроены, и полки, распределенные по областям с 1723 по 1732 г., были впоследствии размещены в городах и соседних селах.

Петр I устроил это по примеру шведов (мне кажется, я говорил уже в своих записках, что император этот намеревался подражать во всем устройству шведов, но большие затруднения, которые он встретил, заставили его отказаться от этого намерения). При императрице Анне постоянные квартиры были совершенно оставлены и до сих пор о них еще не думали.

Когда Петр I скончался, армия его состояла из двух гвардейских полков, из коих в первом было четыре, а во втором три баталиона, из пятидесяти пехотных полков, тридцати драгунских, шестидесяти семи гарнизонных и шести полков милиции, так что во всей армии могло числиться до ста девяноста шести тысяч человек.

В царствование Екатерины и Петра II не было сделано значительных преобразований по армии, но императрица Анна, вступив на престол, начала (как я сказал в истории ее жизни) с увеличения гвардии пятью эскадронами кавалерии и тремя баталионами пехоты. Несколько времени спустя, она сформировала три кирасирских полка и увеличила милицию четырнадцатью полками для охранения границ Украйны. При кончине ее, русская армия доходила до двухсот сорока тысяч человек.

В царствование этой государыни благоразумными распоряжениями фельдмаршала Миниха и командовавших под его начальством генералов, было довершено введение порядка и дисциплины в армии, и все, видевшие ее, были принуждены сознаться, что русская пехота была одна из лучших в Европе.

Россия имела в то время таких хороших генералов, что подобные им были в немногих других государствах Европы. Миних, Ласи, Кейт и Левендаль прославились настолько, что имена их перейдут к самому отдаленному потомству, не говоря уже о прочих генералах, бывших у них под начальством, между которыми многие сделали бы честь любому войску в мире.

Императрица Елисавета, по восшествии своем на престол, была принуждена уступить настояниям некоторых старых русских генералов, и в особенности фельдмаршала князя Долгорукого, который советовал ей оставить новые учения и вообще все, что было введено в предыдущее царствование; это было причиною того, что в войске скоро потом водворился беспорядок. Лучшие генералы и множество хороших офицеров, до крайности оскорбленные дурным обращением с ними, вышли в отставку и на службе остались только те, которым решительно не дали отставки, или которые не знали, куда деваться. Хорошие офицеры, находящиеся еще теперь в войске, большею частию так робки, что не берутся за исправление своих дерзких подчиненных, у остальных же недостает на это способности.

В числе множества иностранцев, приехавших в Россию с начала этого столетия, были отличные офицеры, но между ними являлись и такие, которых хуже не было во всей остальной Европе: искатели приключений, не знавшие куда преклонить голову, и они составляли себе иногда карьеру так же, как самые достойные люди.

В продолжение войны со Швецией императрица Елисавета преобразовала четыре пехотных полка, с целию укомплектовать ими флотские экипажи; но за то она увеличила, в 1747 г., армию пятьюдесятью новыми баталионами, так что войско состоит в настоящее время из двухсот семидесяти тысяч семи сот девяносто одного человека, не считая легких войск, каковы казаки и калмыки, из которых легко можно было бы набрать шестьдесят тысяч всадников.

Всех этих сил, однако, едва достигает для охранения громадного протяжения русской земли, и в случае войны Россия может выставить в поле не более ста двадцати или ста тридцати тысяч человек регулярного войска; прочих необходимо оставить в гарнизонах для охраны крепостей и границ.

В войнах с Портой и со Швецией были собраны все силы, которые можно было двинуть в поход, тем не менее численность различных армий никогда не доходила до ста тысяч человек.

Легкие или иррегулярные войска, которых так много в России, могут быть весьма полезными против турок и татар, но они скорее стеснили бы армию, нежели принесли бы ей пользу, в случае, если бы пришлось вести войну в стране населенной; эти люди потребляют такое огромное количество фуража, что они произвели бы скоро голод в лагере, не говоря уже о тех опустошениях, которые они делают на несколько миль в окрестности, а это лишило бы самую армию необходимых для нее съестных припасов.

Артиллерия была известна в России еще при царе Иване Васильевиче II, но ею не умели действовать; орудия были громадной величины и никуда не годные. Способ осады, употребляемый в то время русскими, состоял в том, что они вскапывали землю и воздвигали большую гору, которую двигали мало-помалу вперед; таким образом они не только засыпали ров, но продолжали эту работу, покуда не достигали уровня городских стен; в случае, если им не удавалось этим образом взять крепость, то они умели только держать город в блокаде до тех пор, покуда гарнизон не был вынужден сдаться по недостатку съестных припасов.

Брюс (шотландец по происхождению, дед которого приехал в Россию после несчастной кончины Карла I) первый в царствование Петра I ввел хорошие основания и порядки в артиллерии, и смело можно утверждать, что русская артиллерия так хорошо устроена и ею умеют действовать так искусно, что с нею могут сравниться весьма немногие артиллерии в Европе, а превосходят ее и еще менее того. Это единственный отдел военного искусства, которым русские занимаются весьма ревностно и в котором есть искусные офицеры из русских.

Число пушек в этой империи громадно. В 1714 г в России насчитывали их тринадцать тысяч; с тех пор число орудий значительно увеличилось, так как их постоянно отливали в шести различных местах, именно: в Москве и Петербурге льют медные пушки, в Воронеже, Олонце, Систербеке и Екатериненбурге — чугунные.

По последнему уставу, изданному при Петре I в 1720 г., каждый пехотный баталион и каждый драгунский полк имеют по два полевых орудия трехфунтового калибра, которые числятся при этих войсках; тяжелая артиллерия, за исключением той, которая распределена по крепостям, была размещена таким образом, что главный арсенал находился постоянно в Москве, кроме того, в трех различных пунктах в Брянске, на польской границе, в Ново-Павловске, на границе Турции, и в Петербурге устроен полный артиллерийский парк, состоящий из двухсот четырех пушек разных калибров и из семидесяти двух мортир и гаубиц.

Брюс позаботился также об устройстве корпуса инженеров и основал в Москве и Петербурге училища, в которых преподавали молодым людям практическую геометрию, инженерную науку и артиллерию. Граф Миних, произведенный, в царствование Петра II, в фельдцейхмейстеры, прилагал все старание к тому, чтобы поставить эти школы на возможно лучшую ногу, но русские не так склонны к инженерной науке, как к артиллерии, поэтому в инженерном деле приобрели познания весьма немногие и большинство инженеров — иностранцы Россия обязана первоначальным устройством своей артиллерии и инженерного корпуса преимущественно королю прусскому. Король Фридрих I прислал первых инженеров и артиллеристов для осады Азова в 1696 г., а король Фридрих-Вильгельм отправил еще нескольких инженеров в Россию в 1733 г., как я сказал уже выше.

Равным образом с царствования Петра I Россия узнала, что такое флот; до того времени она не только не имела его, но даже и едва ли имела понятие о большом судне, но этот государь, полюбив морскую службу, стал прилагать всевозможные старания, чтобы устроить его.

По другим предметам он довольствовался обсуждением главной сущности дела и предоставлял подробности тем, кому поручал выполнение своих намерений, но лишь только дело касалось флота, он вмешивался в малейшие безделицы и на верфях не смели вколотить гвоздя, не предупредив императора.

Находясь в Петербурге, он проводил ежедневно несколько часов в адмиралтействе, и когда дело шло о постройке судна, то он предпочитал это занятие самым важным государственным делам. Величайшая победа, одержанная его сухопутным войском, не доставляла ему и вполовину того удовольствия, которое он испытывал при самом ничтожном преимуществе, приобретенном его кораблями или галерами над неприятелем. Словом, любовь к флоту была сильнейшей его страстью. Это было тем удивительнее, что в детстве он выказывал особенное отвращение к воде. Если в то время случалось ему проехать по обыкновенной мельничной плотине, то приходилось закрывать со всех сторон экипаж, чтобы скрыть от него самый вид этой ужасной стихии.

Причиною этой поразительной перемены была маленькая лодочка; она стояла, полусгнившая, под навесом в Измайлове, загородном доме, близ Москвы; голландец Циммерман, имевший честь беседовать иногда с Петром I, взял ее оттуда и, починив, разъезжал в ней по прудам возле этого дома, плавая под парусом, то по ветру, то против него. Государь, от природы любитель механических искусств, находил удовольствие смотреть на эти маневры. Он велел построить несколько судов большей величины и плавал на них по Переяславскому озеру; желание видеть корабли заставило его поехать в Архангельск. Быть может, самое это желание побудило его предпринять и путешествие в Голландию и Англию.

Из истории его известно, с каким прилежанием он учился строить корабли, как работал на Саардамской верфи; он был принят там в корабельные мастера и очень любил, когда другие судостроители называли его Baas Pieter, или мастер Петр.

Уезжая из Голландии, он нанял множество флотских офицеров, матросов, кораблестроителей, плотников и прочих мастеров, нужных для флота. Тотчас по возвращении в Москву, Петр совершил с этими людьми путешествие на Дон и основал верфь в Воронеже. Он заставил всех богатых людей своего государства строить корабли или другие суда на их собственный счет, и получил, таким образом, возможность в короткое время спустить на воду множество всякого рода судов. Он определил на них иностранных офицеров и матросов и поручил им своих подданных, вызванных из приморских областей, чтобы те научили их мореплаванию. В то же время он послал молодых людей самых знатных семейств в Англию, Голландию, Францию и Италию учиться морскому делу, и так как Дон недостаточно глубок близ устья для прохода корабля с грузом, то он устроил на Азовском море, в местечке, именуемом Таганрог, прекрасную гавань, названную им Троица, в которой суда, пройдя без груза устьем Дона, под Азовом окончательно вооружались и могли стоять совершенно безопасно. Все, видевшие эту гавань, сознаются, что это одна из лучших гаваней в Европе.

Война, начатая Петром I со Швецией, заставила его обратить внимание в другую сторону и оставить устройство флота на Черном море. Однако он продолжал заботиться о нем как только позволяло время, и совершал каждый год, по крайней мере, одно путешествие в Воронеж, где у него была главная верфь.

Несчастное дело при Пруте уничтожило окончательно намерение Петра I блеснуть своим флотом перед турецким, так как он был вынужден разрушить Троицкий порт и сдать Азов. Не было возможности провести суда вверх по Дону, следовательно, приходилось сжечь их или отдать туркам; удалось спасти только три корабля, благодаря решимости одного капитана, имя которого я позабыл. Моряк этот, раздосадованный гибелью всего флота, прошел с тремя кораблями через Константинопольский пролив и благополучно прибыл в Англию, где продал эти суда, а вместо них купил два английских корабля, из коих один был «Марльборо», и привел их в Кронштадт.

После этой неудачи Петр I решился перевести все морские свои силы в Петербург, где он начал основывать еще в 1704 г. верфь, на которой было построено несколько небольших судов, вооруженных для войны; но работы шли чрезвычайно медленно, отчасти потому, что до счастливой полтавской битвы Петр не был уверен, удержит ли он за собою Петербург, отчасти и потому, что в начале этого дела встретилось столько затруднений, что они всякого иного, кроме царя Петра I, заставили бы отказаться от предприятия. Река Нева между Петербургом и Кронштадтом во многих местах до того мелка, что имеет не более восьми футов глубины. Поэтому все суда, построенные в Петербурге, становили на камели и отводили в Кронштадт, чтобы вооружить их и положить в них сколько-нибудь балласта; проводить их обратно вверх по реке было уже невозможно. Сверх того, кронштадтский порт, по причине льдов, открыт всего шесть месяцев в году и расположен так, что ни одно судно не может выйти из него иначе как при восточном ветре. Вода в этой гавани почти вовсе не соленая, так что ни одно судно не может сохраниться там несколько лет; другое, еще большее затруднение состояло в том, что в окрестностях Петербурга вовсе не было дубового леса и его приходилось привозить из-за Казани.

По всем этим причинам Петру I удалось сначала сделать весьма немного для образования флота в Петербурге. В 1713 г. весь флот состоял из четырех линейных кораблей и нескольких фрегатов. Чтобы пополнить этот недостаток, он велел построить в Архангельске несколько военных кораблей из ели или, скорее, из лиственницы, и купил еще несколько судов в Англии и Голландии. Но шведы, нападавшие на все суда, которые шли к русским портам, захватили эти корабли по пути и помешали архангельским судам предпринять плавание.

Наконец, в 1716 г., когда голландцы и англичане послали эскадру в Зунд для того, чтобы конвоировать свои купеческие суда, Петру I удалось не только провести корабли, построенные им в Архангельске, но и несколько других, купленных им вновь во Франции и Англии. В 1718 году он был в состоянии отправить в море двадцать два, а в 1719 г. двадцать восемь линейных кораблей, против которых шведы не могли ничего предпринять вследствие несчастных обстоятельств, в которых они находились в то время.

Петр I сделал, наконец, так много своими неусыпными трудами, что ему удалось увидеть перед кончиною свое адмиралтейство в весьма хорошем порядке; он имел уже превосходный флот, состоявший из тридцати линейных кораблей, не считая фрегатов и других военных судов, а экипаж этих судов состоял почти исключительно из матросов его собственной нации.

Неудобства, замеченные в кронштадтском порте, побудили Петра I искать вдоль берегов завоеванных им областей более удобного места, чтобы устроить там военную гавань. Такой пункт был найден в Эстляндии, в Рогервике, в четырех милях от Ревеля; берега образуют тут гавань, в которой удобно могут поместиться сто судов; вода в ней солонее, нежели в Кронштадте, выход из гавани удобнее и грунт превосходный для стоянки на якоре; оставалось только приблизить устье, защитить гавань от бурь и от нападения неприятелей.

Император надеялся легко устроить все это и велел деятельно приступить к работе в последние годы войны со Швецией. В Рогервик перевезли из Лифляндии и Эстляндии невероятное количество бревен; из них сделали большие ящики, наполнили их камнями и опустили их в море, имеющее в иных местах до двадцати сажень глубины; таким образом в море выдвинули два мола для защиты гавани, но и половина работы не была окончена, как ее совершенно разрушила буря, бывшая последствием западного ветра. Снова принялись за постройку, но те же бури часто повторялись в царствование Петра I и Екатерины, так что, наконец, пришлось оставить этот проект, стоивший огромных денег и истощивший леса всей Лифляндии и Эстляндии. Говорят, будто императрица Елисавета снова велела начать эту работу, но до совершенного окончания и утверждения постройки будет весьма трудно предохранить ее от бурь, наносимых западными ветрами, и я сомневаюсь, чтобы она была когда-нибудь вполне окончена.

Петр I начал для блага своего флота еще другое предприятие: он велел прорыть чрезвычайно широкий и глубокий канал, начинающийся в кронштадтской гавани; он углубляется в остров на расстоянии выстрела из пушки или мортиры; в конце этого канала устроен большой бассейн, в котором удобно могут стоять пятьдесят линейных кораблей; в этом бассейне сделаны углубления, которые должны заменять верфи, в них можно будет вводить суда, нуждающиеся в тимберовке, и оставлять их там на суше посредством шлюзов. Император умер в то время, когда начинались работы, на которые в царствования Екатерины и Петра II обращали весьма мало внимания. Анна велела возобновить работы под руководством генерала Лубераса, но она не дожила до окончания их. Елисавета продолжала их, и они были приведены к концу в 1752 году. Генералу Луберасу принадлежит честь довершения этой громадной постройки. Все, видевшие ее, говорят, что это сооружение достойно древних римлян.

В числе улучшений, сделанных Петром I во флоте, не следует забывать галер, так как эта часть флота приносит России, по крайней мере, такую же пользу, как и корабли. Они оказали государству самые значительные услуги в войнах со Швецией. Галерам Петр I обязан славным ништадтским миром и опасение, чтобы они не прошли в Швецию, много способствовало заключению абоского мира в 1743 году. До Петра I подобных судов не видели на Балтийском море; несколько греков и далматинцев, приехавших в Россию в первую войну с турками, подали мысль ввести во флот эти суда; их построили некоторое число в Воронеже; покуда на Дону существовал флот, галеры были весьма полезны для крейсирования по Азовскому морю, а когда адмиралтейство было переведено в Петербург, то нашли, что галеры могут оказать очень большие услуги для плавания между островами и скалами, находящимися вдоль берегов Финляндии и Швеции и называемыми обыкновенно шхерами.

Петр I не замедлил воспользоваться этим преимуществом: в несколько лет в Петербурге появилось более двухсот галер; там он устроил для них верфь и порт, в котором свободно можно поместить двести галер; они могут стоять на суше и под навесами.

Император не встретил ни малейшего затруднения для постройки стольких галер, сколько он хотел. Для них не требовалось иного леса, кроме елового, которым наполнены окрестности Петербурга и Финляндия, и так как постройка их не так сложна, как сооружение кораблей, то большую часть галер построили в Або русские солдаты, своими обыкновенными топорами, под руководством двух или трех судостроителей-иностранцев. Управлять ими также весьма легко; после одного или двух походов, совершенных войсками на галерах, не было пехотного офицера, который не умел бы управлять ими так же хорошо, как лучший греческий штурман. Солдаты сами предпочитают походы на этих судах сухопутным, несмотря на то, что они принуждены грести; но это не утомляет их до такой степени, как переходы, во время которых они несут всю поклажу на плечах. Кроме того, что паруса подымаются при всяком благоприятном ветре, солдаты имеют тут при себе все нужное для жизни и ночуют почти каждый день на берегу. Русские не имеют особых гребцов на галерах и солдаты гребут сами, легко привыкая к этому, в два или в три дня плавания.

При кончине своей, Петр I оставил свой флот в очень хорошем положении: магазины были наполнены, одним словом, все необходимое для вооружения судов имелось в изобилии, так как флот был главною страстью императора, который не жалел ни трудов, ни денег для того, чтобы привести все в наилучший порядок. Этот государь потратил громадные суммы на то, чтобы привести в свою страну искусных судостроителей и других мастеровых, необходимых для флота.

В царствование Екатерины флот начал падать и был совершенно заброшен при Петре II. Анна хотела восстановить в нем порядок. Лишь только она вступила на престол, как была назначена для этого комиссия, но работы ее подвигались так медленно, что когда в 1734 г. хотели блокировать город Данциг со стороны моря, то адмиралтейство терпело во всем недостаток и только с великим трудом удалось вооружить пятнадцать линейных кораблей, посланных с адмиралом Гордоном к Данцигу, и самые эти суда были в столь плохом состоянии, что если бы только Франция имела в этом крае восемь или девять кораблей, то русский флот, по всей вероятности, и не предпринял бы выйти из кронштадтского порта. Война с Турцией окончательно расстроила флот, как я уже сказал выше; лучшие офицеры и старые матросы погибли на эскадрах, посланных в Азовское море и в Очаков, и когда началась война со Швецией, то в первую кампанию Россия не могла послать в море ни одного корабля. Мы видели также, что флот не предпринял ничего и в последующие два похода.

Не знаю, были ли приняты после заключения мира какие-нибудь меры для возобновления флота. Одно только верно, что в России более чем когда-либо ощутителен недостаток в хороших флотских офицерах и матросах, и что во всей этой обширной империи не найдется, быть может, и трех лиц, которым можно было бы поручить начальство над флотом. Образ правления в России был всегда деспотическим[33]; свобода русского подданного никогда не доходила до того, чтобы он не был вполне подвластен неограниченной воле своего государя, и хотя древние цари предоставляли своему дворянству довольно случаев поднять голову и ограничить верховную власть, — так как они дали ему большие привилегии и разделили государство на несколько областей, имевших каждая своего государя, — однако в истории мы не встречаем ни одного указания на то, чтобы когда-либо была сделана попытка положить пределы той неограниченной власти, которую государь имел над имуществом и жизнью своих подданных.

Уважение, которое русский народ питал к потомкам первого великого князя Рюрика, было так велико, что они были далеки от мысли о малейшем восстании во все время, покуда существовал его род, и никто, быть может, никогда и не думал, что Россия может управляться иначе как деспотическим государем. Это доходило до того, что когда, после убиения первого Лжедмитрия, народ избрал царем князя Шуйского, происходившего, правда, от древнего царского рода, но от линии, отделившейся от него уже много лет, то государь этот сам предложил дать присягу, в силу которой он обязывался не казнить ни одного боярина смертию без согласия всех чинов этого сословия. Тогда все бояре бросились к нему в ноги, умоляя его не отказываться так легко от столь драгоценного сокровища, как самодержавие. Но когда Шуйский пал под могуществом Польши и сановники государства решили избрать другого царя, то многие из них предложили ограничить власть нового монарха, который не имел над ними других прав, кроме тех, какие они заблагорассудили предоставить ему.

Многие русские вельможи, бывшие в то время в плену у Польши, поддержали это намерение, между прочим, и ростовский епископ Феодор, или Филарет, не воображавший, что выбор падет на его сына.

Таким образом был составлен сенат, названный собором, в котором заседали не только бояре, но и все, занимавшие в государстве высшие должности; в нем было единогласно решено избрать лишь того государя, который даст им под присягою обещание творить суд по старинным законам царства, не осуждать никого самовластно, и еще менее того увеличивать налоги, объявлять войну и заключать мир, не посоветовавшись об этом с собором, а для того, чтобы новый царь был еще более связан этими условиями, было решено, что его не следует избирать из влиятельного рода, который имел бы в стране большую поддержку, могущую ему пригодиться, когда он захотел бы нарушить данную присягу или присвоить себе неограниченную власть.

С этой целью был избран в цари юный пятнадцатилетний дворянин Михаил Феодорович Романов. Отец его, епископ рязанский, был твердым противником польской партии. Все его родство с древним царским родом заключалось в том, что Иван Васильевич II был в супружестве с сестрою его деда, Анастасиею Романовною, дочерью простого дворянина.

Царь Михаил Феодорович без затруднения принял и подписал предложенные ему условия и царствовал несколько лет согласно заключенному с ним уговору. Но отец его, Филарет, освободившись из плена в Польше и возведенный в патриарший сан, сумел так хорошо воспользоваться как властью, которую это звание давало ему над суеверным народом, так и неудовольствием мелкого дворянства против бояр, а равно и несогласиями, существовавшими между самими боярами, что захватил вскоре всю власть и держал сына как бы в опеке до самой своей смерти.

Патриарх отделался всякими средствами от людей с республиканским духом и предоставил собору только честь одобрять его указы. Чтобы иметь силу для исполнения своих предприятий, он создал новую гвардию, которой дал название стрельцов, и предоставил им большие права и преимущества, но не поручил начальства над этим войском ни одному знатному лицу, а поставил во главе его лишь выслужившихся офицеров, отличившихся в войне с Польшей; это было причиною того, что дворянство сильно презирало эти войска, а стрельцы, с своей стороны, возненавидели дворянство. Это войско поставило царя Михаила Феодоровича в такое положение, что после смерти патриарха он мог царствовать с такою же властью, какую имел отец.

После кончины царя Михаила, наследовавший ему сын Алексий имел такую власть, благодаря помощи стрельцов, что вовсе не имел нужды обращать внимание на дворян и мог нарушать их права, когда только ему было угодно.

По смерти царя Алексия, на престол вступил старший сын его, Феодор Алексеевич; государь этот, хотя весьма слабого сложения и почти всегда хворый, держался, однако, против дворянства при помощи стрельцов. Он принял даже смелую решимость сжечь родословные таблицы всего дворянства, хранившиеся в Москве в особом приказе, устроенном дворянством для этой цели. Этой мерой он хотел разом уничтожить различие, которое высшее дворянство полагало между собою и мелкими дворянами.

Царь Феодор умер несколько времени спустя, и бояре возвели на престол его младшего брата, Петра Алексеевича, исключив старшего брата, царевича Иоанна, в надежде, что им удастся во время малолетства Петра, имевшего тогда всего десять лет, снова захватить преимущества, утраченные ими в предыдущие царствования. Но царевна София, сестра царя, недовольная тем, что единоутробного брата ее, Иоанна, удалили от правления, сумела приобрести расположение стрельцов и возбудить бунт, во время которого были умерщвлены все бояре, исключившие царевича Иоанна; последний был объявлен царем наравне с Петром, а царевна София была даже объявлена соправительницей. Имя ее стояло рядом с именами братьев во всех указах и даже на монетах, и она, собственно говоря, царствовала все шесть лет, в течение которых Петр разделял престол со своим братом.

Мы знаем из истории этого государя, как он освободился от такой опеки и с каким деспотизмом он царствовал все время в Российской империи.

Ему наследовала Екатерина, и князь Меншиков поддерживал захваченную им верховную власть; в продолжение тех трех лет, когда Петр II носил звание императора, на самом деле царствовали вначале Меншиков, а после ссылки его князья Долгорукие. Однако если бы Петр II прожил долее, то высшему дворянству, без сомнения, удалось бы мало-помалу захватить свои старинные преимущества. После смерти Петра II, оно думало, что наступило удобное время выйти из рабства, но замысел этот не удался, как мы это видели в истории императрицы Анны, и я сильно сомневаюсь в том, что этой империи или, лучше сказать, высшему дворянству, удастся когда-нибудь достигнуть свободы. Этому будет всегда препятствовать чрезвычайно многочисленное в России мелкое дворянство, которое опасается более тирании вельмож, нежели власти государей.

До царя Ивана Васильевича II, царствовавшего с 1533 до 1584 года, в России не было другого закона, кроме воли государя. Этот монарх велел составить свод законов, взяв за основание прежние примеры и древние обычаи. Книга эта была роздана судьям и оставалась в рукописи до царствования Алексея Михайловича, который велел напечатать ее. В царствование Петра I законы были распространены и исправлены. Однако старинная книга все еще служит основанием при разбирательстве всех дел и т. п.

Чтобы закончить эти Записки, я прибавлю несколько слов об общем духе нации; некоторые писатели утверждали, что до царствования Петра I все русские вообще и каждый из них в частности были совершенно глупы и тупы, но это в полной мере ложно и противное тому весьма легко доказать.

Тем, которые составили себе подобное понятие, стоит только прочесть русскую историю семнадцатого столетия, за то время, когда честолюбие Годунова и происки поляков разделили нацию на несколько партий и поставили царство на край погибели. Шведы владели Новгородом, а поляки столицею — Москвою; несмотря на эти бедствия, русские, своими разумными действиями, сумели избавиться от владычества двух, столь могучих в то время врагов, каковы были Швеция и Польша. Менее чем в пятьдесят лет, они завоевали снова все земли, отнятые у них во время этих смут, а между тем при этом у них не было ни одного министра, ни одного генерала из иностранцев. Размышляя об этих событиях, нетрудно сознаться, что столь важные предприятия не могут быть задуманы и выполнены глупцами. Вообще у русских нет недостатка в уме. Заботы Петра I об образовании народа не простирались никогда на мещан и на крестьян, однако стоит только поговорить с человеком этого сословия, чтобы найти в нем здравый смысл и рассудительность сколько нужно, но только в таких вещах, которые не касаются вкоренившихся в него с детства предрассудков относительно его родины и религии; он весьма способен понимать все, что ему ни предлагают, легко умеет находить средства для достижения своей цели и пользуется представляющимися случайностями с большою сметливостью. Наконец, можно с уверенностью сказать, что русские мещане или крестьяне выкажут во всех обстоятельствах более смышлености, чем сколько она обыкновенно встречается у людей того же сословия в прочих странах Европы. Но подобные исследования невозможно делать, не зная языка страны, и немногие иностранцы приняли на себя труд изучать его; от этого и возникли столь неосновательные рассказы об этом народе, который, с своей стороны, много способствовал распространению их, оказывая в разных случаях свое презрение к иностранцам и ко всему, что походило на моду или обычай чужих краев; к этому присоединялось еще то обстоятельство, что в начале текущего столетия обычаи и нравы русских были совершенно иные, чем у всех прочих европейских наций и в этом народе вовсе не знали ни правил благопристойности, ни даже общего права людей и иностранных министров, которые соблюдаются при прочих дворах Европы.