Записки одессита

Петля графа

Севастопольский однажды рассказал мне историю о том, как он из конченого романтика стал вполне приличным прагматиком.

История длинная… Дело было так.

«Я закончил десятый класс довольно прилично.

Надо было придумывать жизнь дальше. Но меня не влекло ничего.

Конечно, мне была интересна история, да, я любил литературу, но я туда не думал идти, понимал, что с этого не прокормишься. И решил я пойти в высшую мореходку – заведение в те времена очень престижное. Как позже выяснилось, более глупого решения придумать было нельзя – в моем случае. Но как ни странно, хотя я и выбрал почему-то факультет автоматики, самый модный, туда шли медалисты и по блату – я туда поступил…

Умные люди пытались меня отчислить оттуда еще на первом курсе – под предлогом плохого здоровья. Я не сдавался, я лег на обследование, и в больнице выяснилось, что здоровье у меня не такое уж плохое.

Я перешел на второй курс… И тогда мне наконец сказали прямо, что визу мне никогда не откроют – по пятой графе, и, если я не полный идиот, мне лучше уйти по-хорошему.

Это была трагедия, что там карьера – жизнь рушилась! Что делать? Мама пошла советоваться к своему старому другу Пете Галушко, уникальному человеку: он остался в Одессе в подполье, у него был знак «Ветеран ВЧК». Порядочный человек: он при немцах спрятал одного еврея, одноклассника, сделал ему хорошие документы, тот ушел в село и спасся. А еще он спас девку из их класса. Она еблась с румынами, пришли русские и начали ее судить за коллаборационизм. Он заступился, типа она еблась политически грамотно, по поручению подпольного обкома, как Мата Хари, и от нее отстали… Короче, он опять попытался спасти еврея. Пошел в КГБ, к своим, вот, говорит, есть такая проблема… Ему сказали, ничего нельзя сделать, визу ему не откроют, пусть уходит из мореходки, если не идиот.

Удивительно, что при всем при этом в рядах КГБ было множество евреев! Но это были такие особенные ребята, покруче даже Павлика Морозова. Через много лет меня, уже доцента, пригласили сотрудничать с КГБ. Я им ответил, что у мамы пятый пункт; у меня тоже, но у нее уж совсем. Мне сказали, что после определенного уровня эта проблема не имеет значения. Главное – вскарабкаться… Вот у нас в 116-й школе училась пара евреев-гениев. Один был такой с юности лысый, он знал всю математику, в 31 год стал доктором наук, – такая картина! В Москве, в институте бетона, где я защищался, просто смотрели, не превысили ли евреи свои квоты, а нет – и хрен с ними. Никого не волновало, что на самом деле 70 процентов аспирантов там были евреи. Вообще сейчас, когда я смотрю на еврейский вопрос в России равнодушно, издалека, мне кажется, что антисемитизм в России – от рвения на местах. Сидят какие-то идиоты в разных конторах и ловят настроения: есть какой-то намек в верхах? Ага, ну тогда вперед. Я вот одно время работал в приемной комиссии, так там в списках абитуриентов для служебного пользования было четыре графы: русские, украинцы, евреи и прочие. Правда, это уже не очень работало, был недобор в последние годы перед развалом Союза.

Вообще же вся высшая ирония этой ситуация была в том, что при всем вроде антисемитизме еврей Андропов, зная эту систему, сумел обойти все партконтроли и чистки по арийскому происхождению и сделал неплохую карьеру. Он – сумел…

Ну ладно, с мореходкой я пролетел. Глупо было, но ошибку я исправил. Пошел в строительный, закончил, защитился и вернулся в свой же институт наниматься на работу с.н.с. Дали мне анкетку заполнить… Смотрю, а там отдельной графой – девичья фамилия матери. А мама у меня – Вайнкрут Эсфирь Абрамовна. В 1952 году в разгар дела врачей единственным местом, куда ее взяли на работу по специальности, оказался лагерь в Сибири, да и то ей пришлось прикрыться псевдонимом «Ирина Александровна». При том что в паспорте у нее всегда была написана правда… Но я-то у нее паспорт не проверял и, пока мы не вернулись в Одессу, не понимал, в чем дело, когда на коммунальной кухне маму называли Фира, что за странная кликуха! Ведь у нее была куча почетных грамот, выписанных на имя Ирины Александровны! Она была на хорошем счету, ее продвинули до предпрофкома больницы, а потом и вовсе пригласили в партию, она уж было написала заявление. Но папа сказал: «Ты что, сдурела?»

И вот я с этой анкетой задумался и пошел спрашивать знающих людей. Они в один голос сказали: «Пал Петрович Мурашко, начальник особого отдела, тебя не пропустит».

Мои действия? Отступить и наняться в проектный институт, и все? Нет, я поступил иначе: вписал в анкету, что девичья фамилия матери не Вайнкрут, а Выкрут: пожалуйте, звучит вполне по-украински, а зовут ее еще лучше – Ирина Александровна, как я и привык. После чего меня приняли, – никто же не копал глубоко, не проверял!

Но тем не менее в силу того, что Одесса небольшой город, очень быстро все в институте узнали, что я еврей.

Ситуация с мореходкой меня обескуражила, но я понимал, что по большому счету все правильно. Какая ав-тематика, когда нет ничего более несовместимого, чем я и механизмы! И вот я перевелся в строительный, за три месяца досдал все лишние экзамены, ведь я учился прилично всегда. Строительный я – окончил восьмым из 123 человек, у нас был там рейтинг по успеваемости.

После института у меня было четкое желание поехать на большую северную стройку. В городе, где половина населения фарцевала, это смотрелось идиотизмом – ехать на Север, строить какую-то стройку… Туда отправили насильно 40 крестьянских детей, у которых не было выбора. С ними добровольно поехали еще два мудака с одесской пропиской, одним из которых был я. Правда, прописка сохранялась.

Я не жалею, что поехал туда… Зейская ГЭС была уникальной стройкой. Я вспоминаю те времена: был сумасшедший патриотизм, мы с Джоном сочинили песню про Зею, она имела там бешеный успех, ее хотели везде слышать, не хватало инструментов, я ездил гитары покупать в Одессу…

Там была другая жизнь. Начальник Зея ГЭССТРОя получил этот пост в 34 года, он когда-то работал с моим папой. Там вообще много работало друзей отца… Но никакого протекционизма не было, я пошел в первую линию окопов – на основные сооружения. Работал по скользящему графику, как все. Начальники имели на меня виды в плане карьеры и потому хотели, чтобы я все прошел, все ступени. С Шохиным, другом моего отца, мы пили вместе водку, я дружил с его сыном, музыкантом, но когда он приезжал на объект, то меня ругал сильнее всех.

Я безмерно его уважал. Но поссорились мы с ним навеки. Из-за ерунды, как это часто бывает.

Когда он посчитал, что я созрел, что мне пора расти, предложил мне должность главного диспетчера котлована. Там был такой расклад, такой хитрый план движения людей, что я туда шел на три месяца, а дальше уходил главный диспетчер стройки, и я должен был занять его место, это был уровень начальника управления, и я на него поднялся бы в 24 года… Вообще диспетчер – это тоже на переднем крае, но это другая работа… Меня туда не тянуло. Я ныл, жаловался приятелям. Знающие люди мне говорили:

– Не вздумай отказывать Шохину, откажешь – тогда тебе хана.

Настал день, он вызвал меня и говорит:

– Мы приняли решение. Что ты об этом думаешь?

– Но я не хочу быть диспетчером. Мне не нравится эта работа.

– Я не знал, что ты такой неблагодарный человек. А кем же ты хочешь работать?

– Тем, кем я работаю, – прорабом.

– Вот прорабом и будешь работать. До пенсии.

И после всякий раз, как меня выдвигали на старшего прораба и приходили к Шохину за подписью, тот говорил: «Севастопольскому представление подписывать не буду, он хотел простым прорабом работать, вот пусть и работает».

Как только закончились мои три года по распределению, я написал заявление, имел право. Меня не отпускали, Шохин не подписывал, хотя не имел права. Он думал, я извинюсь, мы помиримся, он будет меня выращивать дальше. Я ничего уже не хотел, я позвонил папе: «Дай телеграмму, что у мамы плохо со здоровьем». Я сдал квартиру государству и уехал. Уехал – я имею в виду в Одессу.

Это было очень правильно… Я видел там инженеров намного талантливее меня. Один из них получил орден в 26 лет. Но чем это все закончилось для него, для других? Когда закончилась стройка на Зее, они поехали на Богучан-скую ГЭС. Ее начали – и быстро законсервировали, вроде на время, а потом развалился Советский Союз. Они сидели там семь лет, все ждали работу, а ее не было, и так, ничего не делая, они постарели, денег нет, уезжать некуда. Чем это должно было закончиться для меня? Я точно так же, как и мои товарищи, должен был ехать на новую стройку, мне предлагали возглавить десант на Бурею – это, как и Зея, приток Амура, там собирались тогда строить ГЭС. Там тоже все заглохло, на 30 лет, Бурейскую ГЭС вот недавно только Чубайс расконсервировал и построил. За это время жизнь прошла… У кого-то – впустую, люди ждали непонятно чего в глуши, в вагончиках, в нищете. Это тоже все было халоймис, то есть херня (на идиш).

Потом я на БАМ думал завербоваться. Там был интересный объект – Северомуйский тоннель. Но строители наткнулись на радиоактивные породы и остановились. Потом, правда, пробили – через много лет. Короче, я вернулся в Одессу. Но меня никуда не берут на работу! Я умею строить, но это никому не надо. Нужны люди, которые умеют писать левые наряды… Скучно. Смертная скука. Но что делать? Ну не возвращаться ж на Зею. Я придумал поехать в Братск, который мне с детства помнился замечательным городом. Но я опоздал. Любовь, как и революция, хороша в самом начале. А в Братске стройка кончилась, лучшие люди поехали строить дальше – на Вилюй, на Усть-Илим, та же история с десантами. В городе остались одни посредственности. И еще я.

Мне – после всего, после ГЭС, после котлована, после створа, после песен про тайгу – дали строить школу. Это просто унижение для меня, гидростроителя! Такой говенной работы у меня еще не было. А публика? Тогда как раз поменяли законы, и на химию стали идти люди даже со сроками за убийство, отсидев чуть больше половины. Вот эти химики и работали у меня.

Были плюсы – в Братске оставался мой дядя, который знал всех, и мне быстро дали однокомнатную квартиру. Но вокруг была тоска страшная, тоска зеленая, общаться было просто не с кем. Романтики нет, бабок нет, надо как-то отсюда выбираться. Какой выход? Что делать? Случайно я набрел на филиал Иркутского института. Ну вот аспирантура, к примеру… Я работал до 7 или 8 вечера, потом приходил домой, съедал жратву какую-то и на кухне учил английский по учебнику Беляева, час-полтора. Таки я поступил в Госстроевский институт. Хотя это было невероятно. Мне говорили:

– Вы понимаете, что у нас на четыре места – двадцать четыре человека?

Ну и ничего страшного, поступил, закончил не хуже других.

Прошли годы. В 81-м году я поехал на Зею, за справкой о внедрении – без этого защититься нельзя было. Летел я с профессором Москвиным, он учился в старейшем техническом вузе страны – Императорском институте путей сообщения. Профессор тоже был вполне себе старейший, 1902 года рождения, и он рассказывал впечатления из своей юности: как отступали белые в Крым, он помнил много смешных и грустных деталей.

Зейская ГЭС… Это была мощная вещь. Плотина метров 115 высотой, самые красивые кадры – это когда идет заполнение водохранилища. Самая красота – это когда вода быстро прибывает и идет сброс. Сверху валится столб воды, с бревнами иногда – это сумасшедшая энергия! Так что на плотинах бетон самый серьезный в мире, с самой высокой кавитационной стойкостью. Контроль качества бетона был такой строгий, будто это космос. И это понятно: чуть какой дефект, вода прорывается, и за 20 минут погибнет 50 000 человек.

Так вот самое серьезное на ГЭС – это носок водослива. Это такой трамплинчик, туда вылетает вода с диким ревом, с огромной высоты, метров со ста пятидесяти. Это самый сложный участок плотины, вот его и надо было сделать. Но кому это поручить?

Оказалось, что эту миссию берегли для меня: Вот сейчас Владимир Иванович Москвин дает тебе академ на год, и ты делаешь этот водослив., Ты тут начинал, песню про Зею написал, построишь – и уедешь с почетом, может, * даже орден получишь!

Я представил себе на минуту, что покидаю Москву, Москву 80-го года. Высоцкий блистал на Таганке, Олимпиада на носу, у меня такие телки и еще, чтобы не забыть, готовая \»\ диссертация… Бросить все это, чтобы снова жить в общаге, уходить в котлован на 12 часов, смотреть пробы бетона, ебать какую-то пьяную нормировщицу… Нет, друзья! Второй раз пойматься на старую разводку с комсомольско-в " молодежной стройкой, со всей этой fill советской блатной романтикой? После того как они сами не дали мне романтически бороздить моря и привозить с чужих берегов джинсы и мохер на продажу? У меня был замечательный тонкий баланс между полюсами. Я еще пару лет после этого сочинял лирические песни про тайгу, по инерции, но потом батарейка, видно, села.

Я не думал о том, что я еврей, что моя мама еврейка. Пока меня в это не ткнули носом. Что же, еврейский вопрос, он всегда актуален. Сколько проходит времени в русской компании за бутылкой, пока не дойдет до евреев? Полчаса? Максимум.

Евреи… Как я их понимаю? Вот жизнь – это ток между двумя полюсами. Гессе говорил о том, что чем сильнее минус отличается от плюса, по цифрам, тем сильнее напряжение.

Так это как раз про евреев, евреи – самая полярная нация в мире, другой такой нет. Евреи – самые большие прагматики и в то же время самые большие идеалисты. Для меня в этом смысле роскошный пример – Гобсек и его племянница Эстер. Алчный дядя сдирает шкуру с живого человека, грабит его. Но для чего? Чтобы оставить деньги любимой племяннице. Но что ей эти деньги, когда она готова проходимцу Люсьену отдать все от часов до трусов? Между ними пропасть! И с этим мы сталкиваемся постоянно.

Взять меня. Что значит – еврей я или нет? Какой я еврей? Если б я был сионист обрезанный и ходил бы в синагогу…

Но я же космополит! И сам по себе, и потому что полукровка. Я в принципе не являюсь по ощущениям ни евреем, ни русским. Я чувствую себя полукровкой, суржиком. . Но все говно, что русскому положено, я съел.

На Зее работал. А ты сидел в парткоме все это время! Как на вечную мерзлоту, в котлован – так мне можно, я типа русский. А как в аспирантуру – так меня не пускают, нельзя туда, я уже еврей! За что? Почему? Как это несправедливо… Говори же!»

Это старая история, еще с тех времен, когда мы с Севастопольским помногу пили. И напившись орали и спорили. Вот и в тот раз… Он орал, я тоже. Я возмущался:

– А чё ты наезжаешь, что я в парткоме сидел? Не знаю я никакого парткома, я вообще беспартийный всю жизнь.

– Ну это я так, образно. Я к тебе обращаюсь, потому что ты не еврей. Тебя б и на Запад выпустили, и в аспирантуру взяли б без вопросов… И потому ты! Должен! Мне! Ответить! Почему так?

Я долго отнекивался и сопротивлялся, я ни в чем не виноват, евреев я не притеснял и вообще очень мало о них думаю – что мне до них? Но Севастопольский все призывал меня к ответу.

– Ладно, – говорю, – давай подумаем, давай постараемся понять. Вот почему ж тебя не брали в аспирантуру? Гм…

Я выпил еще и задумался, я молчал минут пять, а потом дал версию:

– Может, так. Если б ты был русский, то ты бы до сих пор на вечной мерзлоте размешивал бетон, деваться тебе было б некуда. А так тебя выучили, на казенные деньги, но вместо того чтобы горбатиться на комсомольских стройках, ты вон в Нью-Йорке золотом торгуешь! Пропали казенные денежки, и бетон без тебя говно теперь. Не поехал ты на Бурею на десант – и все, заморозили объект на тридцать лет. За это время народились новые Ивановы, подросли, выучились, закончили аспирантуру и теперь достроили-таки Бурейскую ГЭС. Под руководством Чубайса. Во как!

Севастопольский изменился в лице и прошептал:

– Бля, об этом я не думал…

– Вот видишь, ты не подумал, а нашлись люди, которые подумали. Не одни вы, евреи, такие умные.

Он молчал и смотрел задумчиво в темное окно. Настал момент истины, и на свидетелей момента такое всегда производит впечатление, даже если истина постарела и никому уже не нужна.