Записки переводчицы, или Петербургская фантазия

— По-моему, им конец пришел, — мрачно сказал водитель. — Можно я выключу? Я чернуху не люблю, особенно про детей: мне их всегда жалко. А обещали блокбастер... Обманули друзья, — вздохнул он, — учли интерес к Смутному времени. Да только я их тоже обману: не видать им моей характерной внешности. Не стану я на них силы тратить.

— А почему Смутное время? Вы историк, молодой человек?

— Нет, будущий юрист. Просто я с Дона приехал, у нас в станице Голубинской все про них помнят.

— Про Марину?

— Про Заруцкого. Наш казак Иван Заруцкий в ее войске был. Я ведь тоже Заруцкий: фамилия для наших мест распространенная. Сколько ручьев, столько и Заруцких... А вот что у нее сынишка был, я не знал. Теперь прояснились бабушкины сказки.

— Не понимаю.

— Бабуля моя считала ее еретичкой и одержимой, а им, как известно, дарована жизнь после смерти. Поэтому ведьма Маринка вовсе не умерла, а оборотилась сорокой и до сих пор кружит вокруг башни, где ее умучили, все кричит, своего маленького Ивана зовет-высматривает, не хочет без него на тот свет улетать.

— Не верю! Фантазерка ваша бабушка.

— Зря не верите. Я, когда из Москвы в Коломну маршрутки гонял, видел эту птицу: каждый день кружит над башней и кричит, кружит и кричит. Слушать невозможно! Сам лично в нее камнем кинул, но не помогло. Рвет эта птица своим криком сердце на части — и все!

— Неужели? — растерялась я. — А вы не преувеличиваете? Ведьма обо всем ведает — неужели она бы за четыреста лет не придумала способ вернуть Ивана?

— Ох! — Зеленоглазый шофер рассмеялся и хлопнул в ладоши, однако вовремя опомнился и снова взялся за руль. — Вот они, современные профессорши! Разве вы не знаете, что некоторые желания раз в пятьсот лет исполняются? Для мертвых это не время. Не переживайте, уж она, точно, придумает...

Я вспомнила про кольцо и почувствовала, как похолодели руки.

— Вот вы ей сочувствуете, а она кругом виновата. Сколько людей и детей было умучено! Не один ее Иван.

— А вот с этим согласен, — кивнул парень, — но по мне — так лучше не вникать. Одно дело — смотреть с высоты птичьего полета, другое — лицом к лицу, глаза в глаза. Мать — она мать и есть, какая бы ни была.

Кольцо больнее сдавило палец.

— У вас, часом, в голове не зашкаливает от этого Смутного времени?

— Уже нет: мы ведь приехали, — улыбаясь, ответил Чешир и эффектно затормозил перед моим домом.

— Вот и ладненько! Сколько я вам должна... э-э... простите, забыла узнать ваше имя-отчество? — спросила я, открывая кошелек.

— А меня, кстати, Иваном зовут! — вдруг рявкнул шофер, и я выронила купюру от неожиданности. — Как вы думаете, я могу быть потомком Заруцкого? Мне бы очень хотелось!

— А вы и есть Иван Заруцкий, — серьезно сказала я и решительно захлопнула дверцу автомобиля. — Я это ясно чувствую!

— Нет, подождите, — не унимался Иван, — не нужно шутить! Вы очень необычная дама! Вы, случайно, не волшебница? Мы еще встретимся?

Я улыбнулась:

— Не факт! Небо светлеет, и ночь совпадений подходит к концу. Но если я снова поеду в этот антикварный магазин, обещаю, что вызову только вас!

Через пять минут я уже входила в квартиру. Все вокруг благоухало розами с горькой ноткой шоколада и кофе. Сквозь открытую дверь столовой было видно, как нежные и прекрасные цветы, полностью раскрывшись, гордо стоят в хрустальной вазе, а несколько лепестков упало на торт.

И вдруг романтика исчезла, меня охватило первобытное чувство голода, я скинула ботинки и рванулась вперед, но запнулась о лыжные палки. Вид у них был злой, колючий: «Бросила нас? Сбежала? Не стыдно?» Сразу же заныла коленка и тазобедренный сустав.

— Не стыдно! — гаркнула я и с яростью стала запихивать палки в стенной шкаф. — Вот и сидите там до скончания века! Будете приставать — отнесу на помойку. Вы мне больше не нужны.

Потом глянула в зеркало. Ну да, есть морщины, конечно, тем не менее сходство с некоей зеркальной дамой очевидно. И, честно говоря, мне это льстит. Обязательно посмотрю свои фотографии в молодости.

Неожиданно тишина рассыпалась от отчаянного телефонного звонка. Я онемела. Сын! Он разыскивает меня. Бедный мальчик, наверное, решил, что я повесилась после Пашиного визита.

Я вцепилась в трубку, как в спасательный канат, который вытащит меня, тонущую в фантастической круговерти.

— Владик, ты?!

Я тараторила изо всех сил и не давала задавать вопросы, потому что не знала, что отвечать. Если я расскажу правду, Владик может приехать и вызвать «скорую».

— Прости... Спасибо за розы, теперь комната как райский сад... Торт тоже отличный и свежий-свежий...

— Я гуляла... Ну и что? Погода хорошая, телефон я нечаянно отключила. Без очков была...

— Да, Паша все сказал. Отличная идея — дуйте в свой Сингапур, а потом ко мне. А я на Новый год поеду на пароме Хельсинки — Стокгольм. Все-таки перемена обстановки... Алло! Владик, ты меня слышишь? Алло!

В трубке молчали. Мне показалось, что связь пропала.

— Что значит — я все перепутала? А, это вы едете в Хельсинки? А я всегда мечтала посетить Сингапур?.. Нет, мы не пили...

Я погладила карман, куда переложила удивительное кольцо, и вдруг почувствовала, что зря трачу время. Нужно закругляться.

— Что значит — передумали? Ни в коем случае! Поезжайте отдохните. И я отдохну.

Снова в трубке наступила звенящая тишина, я героически держала паузу. Наконец Владик решился:

— Мам! А где ты была? Если не хочешь, не отвечай, конечно, но у меня ощущение, что я разговариваю с незнакомым человеком. Это точно ты?

Взгляд опять упал на карман. Когда же закончится это выяснение? Мне нужно загадывать желание. Вроде все живы и здоровы — чего же еще?

— Мама, я тебя очень прошу: скажи, где ты была ночью?

«На кладбище», — чуть не сказала я, да вовремя спохватилась.

— Считай, что на свидании.

Владик странно вздохнул, как будто его придушили, и рассмеялся:

— Ты что, серьезно? То-то я смотрю... Ну, мать, ты даешь! Рад за тебя: нехорошо человеку быть одному. Так, кажется?

— Так, Владик!

— Ты же у нас дама с бешеной энергетикой, ты же людей притягиваешь. Только будь осторожна, сейчас полно брачных аферистов. Он молодой? Моложе тебя? Вы давно знакомы?

— Да не бойся ты, сын! Я уже большая девочка, все знаю. Он мой ровесник, и получается, что знакомы лет триста. Кроме того, Трофим Васильевич — жених завидный: антиквар, ювелир, историк и просто очень богатый человек. Имеет огромную квартиру и магазин на набережной. Что еще? А-а... Он видный господин и хорош собой.

— Ого! Я удивлен, потрясен и восхищен: именно такой мужчина достоин моей матери. Вдовец? Познакомишь?

— Холостяк, — отрезала я. — При случае познакомлю. Спокойной ночи, Владик!

— Спокойной ночи, мама!

— И еще раз спасибо за розы.

Теперь я была свободна. Первым делом вынула футлярчик, осторожно раскрыла и положила на стол. Камень тихо сиял, отражая электрический свет, как будто благодарил за свободу. Тихонько взяла его в руки и залюбовалась: «Какой же ты красивый! Ус сказал, что ты любое желание можешь исполнить. Это правда?» Сияние камня стало ярче, теплее, он отливал голубым и стал похож на зрачок, и внезапно мне захотелось снова посмотреть на детский портрет. Нет, не буду! Нехорошо смотреть на несчастного ребенка, тем более ночью. Какой ужас! «Аметист, ты мог его спасти? Скажи правду».

Камень молчал. Я села за стол и подперла голову двумя руками, чтобы лучше думалось. Но внутри полная пустота, ни одного желания. «Ах, что бы у тебя попросить? — кокетливо размышляла я. — Сын вырос и пристроен, квартира есть, машина не нужна, хорошая работа тоже есть, здоровье (если не считать прошлогоднего перелома) в возрастной норме». И вдруг я смутилась: при чем здесь все это? Аня, ты, кажется, разучилась мечтать! Желание — это совсем другое! И словно в ответ на мои мысли, окно распахнулось настежь, и тут же в лицо ударила метель, мокрый снег бился и вертелся в черном оконном проеме, сыпался на подоконник и даже долетал до ковра. И внутри камня тоже началась метель: голубоватый глаз смотрел в прошлое, и я снова не понимала, как разделить вымысел и явь...

Я видела, как бредут по колено в снегу пятеро здоровых бородатых мужчин. Один осторожно нес что-то вроде небольшого свертка и крепко прижимал свою ношу к груди. За ними терялись в снежной круговерти стражники с фонарями, похожие на тени. Они явно не спешили, хотя и держали процессию в поле зрения: двигались степенно, с достоинством, понимая, что без них не начнут. Главной работой было не охранять, а дополнять картину, придавать необходимый статус действию, которое представляет собой нечто из ряда вон выходящее.

Мужчина с ношей оказался совсем рядом, как будто невидимый оператор дал крупный план, и я тихо ойкнула. Это был не сверток! К его груди доверчиво приник маленький мальчик, бледный от холода и страха. Царевич Иван отворачивался от метели, прижимался лицом к заиндевевшему сукну и время от времени тихо, но настойчиво спрашивал:

— Куда ты меня несешь?

— Не бойсь, скоро придем, — снисходительно отвечал мужик и усмехался, удивляясь детской доверчивости.

Впереди в снежном тумане показалось нечто, похожее на ворота. Нечто стояло на возвышении, напоминающем сцену, а вокруг колыхалось человеческое море, подкатывалось почти к самой сцене и потом испуганно и торопливо отступало назад.

«Камень, почему ты не спас Ивана? Если ты волшебный, должен был что-то сотворить... И вообще, почему ты добровольно перешел в лапы этого Уса?» Я недоверчиво покачала головой. «Скажи честно, ты всего лишь антикварная штучка? Старинный перстень? Красивая дорогая вещица — вот и все...» Дорогая? Это слово эхом прозвучало в сознании или кто-то насмешливо произнес его вслух? Да, настоящие желания стоят недешево. Сыном расплатилась Марина за Московское царство и неделю власти. Бойтесь своих желаний, они могут осуществиться... А что делать? Драконы освободились и вылетели из тайников души... Мне вспомнились сощуренные глаза, наблюдающие сквозь кольца табачного дыма. Волк-оборотень, зачем ты навязал мне это кольцо? Думаешь, я пожелаю на свою голову? Ошибаешься: у меня и так все великолепно!

Я решительно встала и пошла в коридор, чтобы спрятать коробочку с искушением подальше от себя (да и от воров тоже). Выбор пал на напольное зеркало: вряд ли за ним будут искать, да и мне на глаза лишний раз не попадется. Но когда я разогнулась, то увидела, как в зеркальной глубине медленно открывается комнатная дверь. За ней шумели гости, горели новогодние огоньки на настоящей огромной елке. Потом выстрелила хлопушка и конфетти разноцветной метелью вылетело в коридор. И вместо страха меня охватила сумасшедшая радость! Я зачарованно глядела, как яркие кружочки, медленно кружась, падают на пол. Медленно-медленно, как в кино. Какой это год? Конечно, мы тогда познакомились с Игорем. Ах, вот и они! То есть мы... В зеркале целовались парень с девушкой. Неужели мы были такие симпатичные? Да-да! Были, конечно! Как я могла все забыть?

Внезапно меня осенило: раньше здесь не было зеркала, в этой нише располагались вешалки. А зеркало стояло напротив. В тот Новый год все веселились, а мы умирали от тоски. Мы убежали от них и зарылись в шубы, чтобы нас никто не нашел. Нас интересовала только любовь! А мех был такой мягкий и пах морозом, свежестью... Я почувствовала, как голова пошла кругом. Никогда! Какое ужасное слово: никогда, никогда, никогда. Как несправедливо, что отец Владика умер так рано! Казалось, жизнь без него не имеет смысла, однако я все-таки живу и, можно сказать, даже творю...

Я улыбнулась, вспомнив, как утром мы поссорились и я долго-долго торчала у окна, дрожала от сквозняков и страха. Обмоталась длиннющим французским шарфом, который он забыл, и смотрела в пустой, заметенный снегом двор. «Позвонит? Придет? А вдруг он бросил меня?» И тут я увидела Игоря: он стоял на детской площадке и не сводил глаз с окна, в руках сжимал букет роз. Да-а... В советское время купить розы в новогоднюю ночь было приблизительно то же, что принести царицыны черевички...

А так хочется любить и стремиться вопреки всему: мечтать о встречах и взглядах, ловить движение глаз, поворот головы, улыбку или тень, пробежавшую по дорогому лицу. Засыпать и просыпаться с мыслью о нем, с надеждой на встречу. Да, иногда судьба преподносит подарочки! Не только колотушки. По щеке проползла горячая слезинка. Я вытерла ее ладонью и вздохнула, признаю. Нехорошо быть человеку одному. Зажмурилась. Открыла глаза — теперь в зеркале отражалась обыкновенная женщина с грустным расстроенным лицом. И больше никого. Прошлое бесследно исчезло. Врешь, кольцо! Желай не желай — ничего не вернется: что в вечность упало — то пропало.

Глава 7

Незаметно минула зима, жизнь вошла в свою колею. Праздничный обед состоялся и прошел на высшем уровне, все хвалили подарки (и по-моему, искренне), но было уже неинтересно. Меня влекло совсем другое. Родные заметили странное равнодушие и решили, что я увлечена романом с таинственным антикваром. Как бы то ни было, зимние события пошли мне на пользу: наконец-то я перестала думать за всех и обнаружила, что сама по себе тоже еще существую в мировом пространстве!

Внук сдержал слово и познакомил с рыжей Олей. У нее были очки и чудесные тициановские волосы. Ей очень хотелось понравиться, поэтому она волновалась и умничала, иногда терялась и краснела, подкупая непосредственностью. Было очевидно, что Оля — беззаветно влюбленная, милая, хорошая девочка. Я искренне радовалась за обоих, но предложение о совместном отпуске решительно отклонила (чем очень их удивила). А себе пообещала вырваться хоть на десять дней к морю.

Зимние месяцы были посвящены упорному и плодотворному труду. Давно так хорошо не работалось! Переводы шли как по маслу, однако ровно в девять часов вечера я неумолимо ставила точку и открывала окно во Всемирную сеть: я хотела представить тех людей, с которыми, хочешь не хочешь, теперь связывал перстень желаний. Разумеется, больше всего интересовала неожиданно появившаяся дальняя родственница. Я даже завела в компьютере специальную папку, куда тщательно копировала все собранные сведения, и сделала вывод, что эта панночка оставалась притягательной и после смерти, почти как в гоголевском «Вие». По крайней мере, писали про нее многие — кто с осуждением, кто с восхищением, — но заглянуть в хрустальный гроб истории было интересно. Однажды я подумала о том, что ее посмертная жизнь оказалась не менее драматичной, чем жизнь реальная. Пожала плечами, осознавая этот факт, заварила кофе и погрузилась в содержимое своей папки. И зазвучал странный хор!

Кто-то восторженно называл ее изящной и чарующей полькой с необыкновенно выразительными глазами. Другие, наоборот, полностью отрицали женское обаяние, говорили о сходстве с отцом, обращали внимание на высокий лоб, ястребиный нос и острый подбородок, тонкий рот и плотно сжатые губы. При этом все отмечали силу воли, честолюбие и удивительную харизму этой женщины, которая магнетически притягивала мужчин. Недаром называли ее ведьмой и «еретицей».

«Ну это уже слишком! — кокетливо вздохнула я. — На редкость разноголосый хор летописцев! Интересно, живой-то они ее видели?» Я отодвинула ноут, посмотрела в окно и счастливо пересчитала признаки фамильного сходства: ястребиный нос, блестящие серые глаза, тонкие губы, маленький рост, при этом волевая, целеустремленная, честолюбивая. Ну что же, лестно, приятно до головокружения, хотя и странно... Хотела бы я с ней встретиться, поговорить. Я представила себе наш диалог и окончательно размечталась. Взгляд скользил от предмета к предмету, потом упал на страницу ежедневника, и я, охнув, подскочила. Скоро МЖД — 8 Марта! МЖД — это аббревиатура, придуманная Демиургом, которая мне очень нравилась. Ничего личного, просто Международный женский день. А какой же праздник без веселья и застолья? Веселье же Леонид понимал по-своему, и к этому нужно было подготовиться.

Пришлось все бросить и выйти на улицу. В витрине какого-то магазина засмотрелась на симпатичное пальто, немного поколебалась и нырнула внутрь. Магазин оказался больше, чем я предполагала: длинные ряды пальто и пуховиков самых невообразимых расцветок и фасонов уходили за горизонт — во всяком случае, стены было не видно. Я почему-то занервничала. Вообще-то давно хотелось что-то поменять, тем более что наступала весна и в глубине души мне нравились элегантные кашемировые пальто, но вылупиться из привычного пухового кокона было не так-то просто. Элегантность обязывает и поэтому неизбежно внесет напряжение в мой устоявшийся и всеми принятый образ (простите, имидж), в котором удобно и уютно, как в разношенных тапочках. Я поняла, что не готова поменяться, и собралась капитулировать.

Однако было поздно: по проходу уже мчался продавец-консультант, и я приготовилась дать жесткий отпор в классическом стиле. «Вам чем-то помочь?» — «Спасибо, я только смотрю».

— Дама, извините, мне нужно срочно перезвонить: с девушкой поссорился. Сами выплывете?

Я удивленно кивнула, кинула взгляд на яркие разноцветные пальто и побрела в мрачный темно-коричневый и черный массив. После получасовых поисков настроение стало такого же цвета.

— У вас что, траур?

Паренек нарисовался в отдалении и теперь с удовольствием отхлебывал кофе с чизбургером.

— Мы помирились, и я решил отпраздновать. Возьмите вон то бежевое пальто с поясом и не мучайтесь. Вам подойдет, говорю это как профессионал.

— Не навязывайте мне ничего. У меня есть свое мнение.

— Я не навязываю, а предлагаю. Вы же не видите себя со стороны. Ботинки, пуховик — что за потребительские стандарты! Вы заметили, что сейчас мужчины и женщины одеваются почти одинаково? Такие андрогины в пуховиках — мне кажется, вам стоит выделиться. Вы же необычная женщина, по-своему яркая. И повод есть: завтра, между прочим, 8 марта, а никак не 23 февраля. Шапочку тоже нужно сменить. Вон там, на полочке, лежат вязаные, ручной работы. Это модно!

— А что, у меня плохая шапка? — обиделась я.

— У вас обыкновенная, среднестатистическая шапка, — отрезал паренек. — У моей бабушки такая же. Зачем она вам?

Сердце учащенно забилось.

— Но ведь я тоже бабушка.

Он задумчиво покачал головой:

— Для бабушки вам чего-то не хватает. Во всяком случае, мне про вас так думать не хочется. Но клиент всегда прав — повторяю, я никогда не навязываю свое мнение.

И он исчез в пуховиках.

— Молодой человек! — испуганно заторопилась я. — Я согласна, беру и пальто и шапочку...

Он снова возник передо мной, как вездесущий дух моды, помог облачиться в обновы и строго осмотрел с ног до головы:

— Отлично! Вы стали очень хорошенькой!

Такое замечание из уст молодого человека можно было бы счесть наглостью, но я сейчас себе очень нравилась и не стала возражать. Продавец остановил взгляд на пуховике и старой шапке:

— Что будем делать с вашими доспехами? Помочь донести до машины?

— Я не вожу машину, — застенчиво сказала я. — И вообще, эти вещи мне больше не нужны. Можно я их оставлю здесь?

— Помилуйте, у нас же не склад!

— Так отдайте их кому-нибудь: они хорошего качества и почти новые...

Все мое существо теперь отторгало эту бесформенную оболочку, которая еще полчаса назад согревала меня. В легком золотистом пальто, напоминавшем по форме колокольчик, я чувствовала себя бабочкой, вылупившейся из кокона.

— Ладно, я что-нибудь придумаю, — милостиво согласился молодой продавец. — Честно говоря, вы не первая клиентка, которая так поступает. И это прекрасно. Кстати, советую вам отпраздновать покупку: будет дольше носиться. У нас здесь отличный супермаркет, купите шампанского, деликатесов — устройте праздник, который всегда с тобой, как у Хемингуэя.

— А вы читали Хемингуэя? — с уважением спросила я, но он уже меня не слушал, прижимая к уху мобильник.

Любовь! Весна! И я отправилась устраивать праздник.

Я легко шагала по улице, помахивая пакетом с шампанским и получая огромное удовольствие от каждого шага, каждой витрины, где отражалась золотым огоньком. Оказывается, женщине очень просто стать счастливой: нужно быть модной и красивой — и все! «Праздник, который всегда с тобой!» — пропела я и с интересом посмотрела на прохожих — знают ли они о таком? Нет, они, скорее всего, не знали и энергично обгоняли меня, вперив взгляд в какую-то невидимую цель. Другие, наоборот, устало брели, опустив голову и изучая грязный подтаявший снег и разноцветный мусор. Ни я, ни замечательная обновка никого не интересовали, что, впрочем, было понятно и не обидно. «Это только мой праздник!» — улыбнулась я, вспомнила о том, что завтра, несмотря на холод, начинается весна, и вдруг остановилась.

В голове мелькнула какая-то мысль. Я на секунду задумалась: что-то тревожное... Так бывает, когда вспоминаешь что-то, а вспомнить не можешь. Но стоило повернуть голову вправо, как над крышами домов гордо воспарил византийский купол собора. Небо в небе. Никогда не замечала! Неужели он совсем близко? Я припомнила свои зимние злоключения и торопливо пошла прочь. Углубилась в соседнюю улицу и с досадой обнаружила, что от стены до стены там висит красно-белая лента, а смуглые красавцы в оранжевых жилетах борются с огромной трубой, утопая в снежной каше.

— Мама, у нас авария! Ходи в обход...

Пришлось повернуть направо — внутри крепло нехорошее предчувствие. «Это кладбище — патогенная зона с отрицательной энергией. Возможно, она материализует наши страхи. Нужно опустить глаза и пройти мимо — ничего не случится», — сказала я себе, прекрасно понимая, что ничего не получится. И действительно, когда поравнялась с воротами, раздался стон. Это был не истошный крик «Помогите!», а именно стон. Кто-то совершенно не рассчитывал на отклик — просто сообщал, что ему очень-очень больно, и эта безысходность сжала сердце. Теперь бояться было поздно. Я с минуту уныло топталась около входа, представляя себе, что на кладбище умирает тот ужасный бомж, который хотел украсть сумку. Но и он есть человек... Опять же, сейчас день, светло — вызову полицию, да и дело с концом... Снова раздался стон. А может, там ребенок в могилу провалился? Или у любопытной бабушки инфаркт: пошла на могилку к Врубелю — и хлоп! Нужно помочь, потому что по-другому нельзя. Потом себе не прощу.

И, уже не колеблясь, я открыла кованую половинку ворот. Страдалец лежал в кустах и глядел на подошедшую бездонными глазами цвета старого янтаря. Средней величины, грязный, пушистый, с перебитой задней ногой — пес не сомневался в том, что наступил конец его собачьей истории, и последним желанием было избавиться от страшной боли. А дальше будь что будет! Снег под песьим животом был грязно-розовый. Из зарослей желто-серого меха торчала кость, и от этого зрелища к горлу подкатила тошнота, а рот наполнился слюной. «Не смей! Обморок отменяется». Я взяла себя в руки и смотрела только на собачью голову.

— Где же тебя так, бедолагу, угораздило? Что теперь с тобой делать?

Пес из последних сил стукнул хвостом и закрыл глаза. Я стала лихорадочно разрывать упаковку финских сосисок, потому что необходимо было хоть что-то делать. Наверное, есть ветеринарные «скорые»? Можно вызвать, отдать в лечебницу, а что потом? Объявление дать? По совести говоря, к усыновлению я была не готова.

— Са-аси-исечку, значит? А, старая знакомая! Душа христианская, добрая... Эк тебя жалость распирает. Животина подыхает — ты ему сосисочку под нос. Кушай, родной, напоследок! Так, что ли?

Я запрокинула голову и увидела Василия: поскольку сидела на корточках, шапочка пришлась как раз на уровне сапожных голенищ. Снизу его лицо казалось темным: наверное, так падала тень, а может быть, он сильно злится? Глаза недобро поблескивали из-под бровей, как и в прошлый раз, за зиму Василий ничуть не изменился, и манеры были не слишком любезные. Снова вспомнилось покушение на сумку. «А вдруг он меня сейчас пнет?» — подумала я и резко распрямилась.

— Понимаете, я не могу его взять домой! К сожалению, я много работаю и не смогу с ним гулять, а он любит свободу! Подумайте, как он будет жить в четырех стенах? Вы бы так смогли?

Поняв, что сморозила глупость, прикусила губу. Но Василий не обиделся. Он снисходительно закивал, так что заплясали седые кудряшки на голове:

— Правильно, все ты правильно говоришь, добрая женщина. Согласен! Пусть лучше сдохнет на свободе — это ты хорошо придумала.

Не успела я что-то сказать, как гигант поднял зверюгу на руки и пошагал в кладбищенскую глубину.

— Постойте! — Я почувствовала недоброе. — Мужчина, так нельзя! Куда вы его понесли?

— Последний раз спрашиваю: возьмешь? — Глаза смотрели очень внимательно.

— Постойте! Знаете, как мы поступим? Я отвезу его в лечебницу, а потом пристрою... Его, наверное, машина сбила? — заискивающе спросила я, чтобы протянуть время.

— Его трубой ударили.

— За что? С чего вы взяли?

— Да просто так, от скуки. Ну, ему теперь все равно. Труба ли, машина — конец один. Отмучился.

— Почему все равно?

Бомж быстро шагнул в сторону, и тут я все поняла.

— Зачем он вам? Куда вы его несете? Почему все равно?

— А мы их едим, — спокойно сказал Василий. — Собачатина от туберкулеза помогает. Это все знают. А из шкуры шапку сошью: все равно не жилец. — Он широко улыбнулся белыми, совсем не бомжатскими зубами и кивнул на пакет: — Я тоже сосисочки люблю, я бы их покупал, да нам туда нельзя! Вот и охотимся, кто может...

— Помогите! — закричала я, захлебываясь слезами, задыхаясь от злости и беспомощности. — Это невозможно! Вы не посмеете! Отдайте собаку!

— Цыц, пошла вон! Упустила ты свой шанс, мать Тереза. И за мной не ходи, а то в беду попадешь. — Он легонько толкнул плечом, перехватил поудобнее несчастного пса и исчез за склепом.

Меня бил крупный озноб, но мысль работала ясно и четко. Я пулей вылетела на проезжую часть и поймала машину. Интуиция и здравый смысл подсказывали, что время есть: не станет он убивать собаку средь бела дня! Все-таки кладбище не простое, а мемориальное и в центре города. Экскурсанты лазают. Не пойдет он на скандал, а то выгонят еще с монастырского кладбища...

С быстротой гепарда я побежала домой. Долго не могла попасть ключом в замок: опять затрясло, руки прыгали как на пружинах. Да! Бомжи едят собак и голубей, я много раз об этом слышала, и это очень логично, очень правдоподобно. А что им остается? Как-то переводила на английский книжку о революции: среди прочих ужасов автор упоминал знаменитого чекиста Бокия, который страдал от туберкулеза и, действительно, в трудных фронтовых условиях употреблял собачье мясо — проверенное народное средство Востока. «Ох, что я наделала! — запричитала я. — Почему не взяла эту псину?»

Наконец-то ввалилась в квартиру, скользнула по зеркалу, вспомнила прощальный взгляд янтарных глаз, когда уносил Василий покорного страдальца, и застонала, почти завыла. Минут десять металась по коридору, ломая пальцы и размазывая слезы, которые обильно орошали золотистый воротник нового пальто, а потом осенило. Встала на колени перед зеркалом, извлекла заветную коробочку, надела перстень и прерывисто зашептала. Камень поднесла так близко к губам, что нежное озерцо аметиста запотело от дыхания, как будто камень задумался и прикрыл невидимыми ресницами свое око.

— Ты же можешь выполнить хотя бы одно, ну самое маленькое, ерундовое желание! Я ведь не за человека прошу, — торговалась я с кольцом. — Я выкуплю его и клянусь, возьму домой. Только пусть доживет. Пусть доживет! А с этим уродом сама справлюсь...

И вдруг я поняла, что услышана: истерика прекратилась. В груди больше ничего не дергалось и не трепетало, сердце билось часто, но ровно. Меня охватила холодная спокойная злость — наверное, такое чувство возникало у тех, кто шел в атаку. Эта злость окатила меня с головы до ног и застыла, превратившись в непроницаемый скафандр. Наслаждаясь чувством собственной защищенности, я схватила пакет и деньги (может, удастся подкупить этого урода?), открыла пинком дверь и помчалась по улице. Перстень снимать не стала. Он мне теперь помощник — снимут только вместе с пальцем.

В голову приходили попеременно утешительные и неутешительные мысли. «Он выглядит аккуратным и сытым, не похож на отчаянного. А если он садист? — стиснув зубы от ненависти, бормотала я, сжимая внутри перчатки выкупную купюру. — Или у него действительно туберкулез? Едят же люди барсучий жир... Фу, какая гадость! В магазин его, видите ли, не пускают. Да тебя нужно в психиатрическую больницу сдать! Не согласишься на выкуп — я это сделаю. Даю слово!» Страха не было — была решимость.

Я рывком распахнула калитку, бросилась вперед и остановилась как вкопанная, едва не вывихнув щиколотку. «Что ты, добрый конь, травяной мешок, спотыкаешься?» — прошептала я, пытаясь осознать увиденное. Несчастная лохматая жертва, сморщив нос, старательно выбирала из кустов финские сосиски. Никакого внимания на влетевшую даму пес не обратил, он напоминал ребенка, который с сосредоточенным и довольным видом лопает найденные конфеты. На шее был самодельный ошейник из мужского ремня, лапа забинтована и уложена в ситцевую люлечку под животом.

— Ох, радость-то какая! Живой! Неужели у этого замогильщика есть сердце?

Пес поднял голову, вежливо вильнул хвостом и продолжил обед.

— Милый, ты празднуешь спасение! Кушай, кушай, родной! У меня тут такие штучки разные. Сейчас, сейчас...

Вдруг пес вылез из кустов и, склонив лобастую голову, прислушался. Он тянул в себя воздух так, что дрожала нижняя губа. Потом прижал уши — шерсть встала! — и поскакал вглубь кладбища. Глядя на этот трехногий галоп, я вспомнила мои финские палки — воистину, никогда не сдавайся...

Очень быстро пес вернулся. Он повелительно гавкнул, но я его не поняла. Тогда собака попыталась схватить за рукав. «Отстань, порвешь!» — отбивалась я. Псина зарычала басом, вцепилась в пакет и настойчиво тянула за собой. Мы дружно бросились в старую аллею, под сень гигантских тополей. Пес, слегка перекошенный набок, припустил изо всех сил, но постоянно оглядывался. Он забыл про бесполезную лапу и на своих троих мчался как сказочный волк, поэтому отставать было стыдно. Наш параолимпийский забег проходил в нужном темпе, плохо только, что нарастала тревога. С каждым метром сердце сжималось все сильнее и сильнее. Наконец мы добрались до конца аллеи и посмотрели друг дружке в глаза. «Не стоит высовываться!» — строго предупредил пес взглядом и потихоньку пополз вперед, а я благоразумно спряталась за деревом. Было ясно, что бездомная зверюга лучше знает местные законы.

Впереди раскинулась полянка, окруженная кустами. Чуть в стороне стоял вагончик для строителей. Перед входом куча песка, расстелен брезент и разложен инструмент: скобы, молоток, чемодан с какими-то отвертками, сверлами, большая коробка со строительными дюбелями толщиной в палец и мощный монтажный пистолет, похожий на боевой автомат.

Напротив вагончика расположился старинный склеп в новых лесах, напоминавший одновременно терем и готический собор — архитектурный китч ХIХ века! В этой наивной купеческой роскоши было что-то трогательное. Над углами сооружения головки херувимов с потрескавшимися щечками задумчиво смотрели в небо. Над входом когда-то был Спас Нерукотворный, но лихие люди или безжалостное время украли икону — остался лишь четкий отпечаток. Лик невидящими глазами смотрел прямо на меня, как эхо Туринской плащаницы, и я невольно опустила глаза. В глубине склепа белела фигура коленопреклоненного ангела. Правая рука прижата к сердцу, а в левой он почему-то держал свою голову.

У входа в склеп стоял огромный Василий собственной персоной. Он широко расставил ноги и раскинул руки, готовясь обнять двух мужичков странного вида. Белая рубаха была разодрана почти на две части, и я удивилась загару и могучим мускулам: «Он больше похож на Илью Муромца, а не на голодного бомжа — дух старого кладбища и его защитник». Впрочем, было не до рассуждений. В воздухе пахло грозой, между тремя напряженными фигурами пробегали искры, и я крепче вжалась в дерево.

Высокий мужичок с низким лбом держал здоровую палку и откровенно примеривался, как неандерталец на охоте. Второй, пониже, опустив маленькую голову на тонкой шее, глядел в землю. Это был пижонистый аристократ с помойки: рваная куртка «Хелли Хансен», вытертые, как рядно, джинсы «Эливайс», модные кроссовки в паутине трещин. Теперь ветер дул в мою сторону и кислый аромат мусорных баков был нестерпимым.

— Что, дядя Василий, страшно помирать? — тихо спросил Пижон.

— Не хочу помирать! — согласился Василий и угрюмо потряс головой.

— А чего? Примешь мученическую смерть и сразу наверх! Помирать всегда нелегко, так что разницы особой нет — когда. Зато из уважения мы тебя в любимом склепе закроем. Только громко не кричи, не беспокой усопших.

— Может, вы уйдете? — кротко попросил Василий.

Он явно не хотел драться.

— Не-а-а... — пропел Пижон. — Лучше мы останемся, а ты навсегда уйдешь...

Он по-кошачьи метнулся к земле и швырнул полную горсть песка в глаза Василию. Раздался оглушительный рев — наверное, так кричали наши прародители на охоте.

— Бе-е-ей!

— Я не могу... — натужно просипели в ответ.

Неандерталец занес было дубину, но трехногий пес крепко ухватил палку молодыми зубами. Пижон засадил ему пинка под ребра. В следующее мгновение Василий ударил сапогом самого Пижона под дых, тот превратился в букву «Г» и завалился набок. Почти одновременно огромный кулак врезался в скулу доисторического охотника, но тот как будто не заметил и боднул противника в грудь. Василий пошатнулся, однако устоял, и тогда они схватились по-русски, на кулаках. Из носов и рассеченных бровей брызнула кровь, и драться стало труднее. Они обнялись теснее и начали бороться. Соперники тяжело дышали, медленно поворачивались, пытались повалить друг друга. Никто не сдавался! Пес бегал вокруг и по-джентльменски не вмешивался. Вдруг он тревожно взглянул в мою сторону.

И стало ясно: что-то изменилось. Пижон больше не валялся на снегу. Он отполз к вагончику и внимательно наблюдал за борцами, стараясь вычислить, когда Василий повернется затылком. Потом медленно, не привлекая внимания, подтянул «автомат», в дуле блеснул толстенный дюбель. «Сейчас он его убьет», — ясно и четко прозвучал чей-то голос. Я почувствовала, как стекленею: ноги стали хрупкие и прозрачные, пальцы похолодели, в голове что-то зазвенело, как проволока на ветру. Пижон сжал рукоятку двумя руками, встал на колено... Я рванула на негнущихся ногах, ожидая, что сейчас сломаюсь, разобьюсь, превращусь в груду хрустальных осколков, не добегу. Стрелок тщательно целился, борцы поворачивались по часовой стрелке, и загорелая спина Василия заблестела на солнце.

— Сдохни, гад! — истошно закричала я и со всего размаху опустила груженый пакет на затылок снайпера.

На секунду заглянула в удивленные глаза со зрачками-точками. Но было уже не страшно. Я уже перешла грань и, упираясь руками в грязный подбородок врага, навалилась худым телом, опрокинула Пижона на снег. Тот попытался встать, но не смог: подоспевший пес крепко ухватил его за нос и прижал. Тошнотворный звериный запах накрыл меня с головой, и сознание ушло.

Очнулась я в вагончике на солдатской койке. Снизу и сбоку внимательно смотрели четыре разноцветных глаза: два человеческих, два золотисто-карих, собачьих. Василий стоял на коленях и напряженно вглядывался в мое лицо. Пес сидел, вытянув морду и навострив уши.

— Фу, очнулась! Очнулась наша Настасья Микулична! — радостно рявкнул Василий.

Песик с облегчением вздохнул и засунул нос в широкий рукав пальто. Нос был, как полагается, влажным и холодным, и я невольно вздрогнула. С тревогой покосилась на легкомысленно распахнутую дверь и ситцевую занавеску, которая шевелилась под порывами ветра.

— Где они? Они... ушли?

— Их увезли. Наша полиция нас бережет, — просиял Василий цыганской улыбкой.

— А вас почему не забрали? Вы тоже участвовали.

— Я потерпевший, — ласково сообщил Василий. — В отличие от тебя противоправных действий не совершал, только защищался. Забрать хотели тебя, матушка, как напавшую. Но я не дал. Сказал, что это за меня жена заступилась, и они поверили.

— Что?!

— Шучу! — с деланым испугом тут же поправился он, и выражение его лица стало очень симпатичным.

— Тоже мне — шутник... — Я даже не обиделась и рассмеялась вместе с ним. — Я, между прочим, переводчик и кандидат наук.

Василий кивнул с пониманием:

— Видишь, Треха, какая серьезная женщина...

Пес зевнул.

— Ясен перец, такая за бомжа замуж не пойдет. Да и я, матушка, жениться не собираюсь: ты не моего поля ягода, уж извини... А сказал, чтобы не увезли с места происшествия в одной машине с теми годзиллами. По-любому спасибо тебе, добрая женщина. Если бы не вы с Трехой, лежать бы мне сейчас в склепе с дюбелем в башке. — Он зажмурился и тряхнул кудрями. — Ох долгая была бы смертушка.

И неожиданно поклонился мне, чем сильно смутил. Я медленно села на постели. В принципе, все было в порядке: немного звенело в ушах, но это пустяки. Желание покинуть сей убогий приют стало неодолимым.

— Все-все, Василий! Я принимаю благодарности и спешу домой. Мне правда пора.

— Ты идти-то можешь? Хочешь, на руки возьму?

— Не стоит, — усмехнулась я и решительно поднялась.

Этому цыгану палец в рот не клади — руку откусит.

— Мы проводим. Айда с нами, Треха!

— Зачем? Думаете, возможны новые сюрпризы?

— На кладбище они всегда возможны. Здесь своя отдельная планета — полюс недоступности.

Мы потихоньку побрели по дорожке. Я быстро поняла, что Василий идет не к воротам, а, наоборот, от них. Спрашивать не хотелось. К тому же Треха, которому я доверяла, был абсолютно спокоен. Он скакал впереди и с удовольствием обнюхивал подтаявший снег. Я подняла глаза и посмотрела вверх. По-зимнему голые, ветки деревьев соединялись в ажурный купол. Изящный узор казался гигантским рисунком черной тушью на синем шелке.

— Посмотрите, как красиво! Если бы я была японкой, я бы посвятила этим веткам четверостишье, — неожиданно вырвалось у меня, и я покосилась на спутника, ожидая реакции.

— Стихи? Это хорошо. — Василий снисходительно кивнул. — Но не торопись, ты еще настоящей красоты не видала. Вот смотри!

Мы остановились перед сиренево-лиловым холмом: с южной стороны, где уже стаял снег, его от подножия до макушки покрывали огромные колокольчики. Венчики изо всех сил тянулись вверх и просвечивали на солнце, казалось, что в каждом пылает маленький огонек.

— Как чаши Грааля... — У меня перехватило дыхание.

— Верно, на чаши похоже. Только вообще-то это обыкновенные крокусы.

— Я в молодости видела такие. Мы тогда поднимались на Ивано-Франковский перевал. Откуда они здесь?

— Не знаю откуда. Я же говорю — своя планета. Ну налетай, собирай.

— Зачем? Я что, варвар?.. Кстати, о варварах. — Я исподлобья взглянула на него. — За что эти люди хотели вас убить? Что вы им сделали? Это гробокопатели, да?

— Да, — неожиданно просто согласился Василий, как будто речь шла о чем-то очень обычном. — Таких археологов здесь много, но эти — профессионалы. И хотя вокруг копано-перекопано, они все равно что-то находят. Не обращайте внимания, уважаемая, это очень давняя история.

Он строго посмотрел на меня, и было ясно, что больше ничего не скажет. Я вздохнула.

— Вот, гостья дорогая, твой пакет с продуктами.

— Оставьте себе, — я небрежно махнула перчаткой, — там, кстати, бутылка шампанского...

— Я непьющий, — обиженно сказал Василий. — То есть запойный, поэтому не пью.

— Отдайте кому-нибудь.

— Треха тоже непьющий. А здорово бутылка сработала! — Он подмигнул, как мальчишка. — Бутылка и консервы — вот в чем дело! А я смотрю и думаю: как такая маленькая, худая тетка с одного раза мужика уложила? Да еще обычным пакетом.

Я поморщилась как от укола, потому что всегда мне было легче сделать больно себе, чем другим. Даже прихлопнуть муху противно, а ведь недавно била по голове человека. Била всерьез, чтобы лишить сознания. А если бы убила? И это все для того, чтобы спасти жизнь этому Василию.

— Можно два вопроса напоследок?

— Зачем же напоследок? Ты заходи...

— Почему ангел в том склепе держал голову в руках? И почему вы его так отчаянно защищали?

— Не защищал — просто они меня подкараулили и к стенке приперли. Я же говорю, давняя история. — Василий пожал плечами. — А ангельскую голову я нашел в кустах и пристроил как мог. Думаю, отреставрирую. Это детский склеп, и на стене есть надпись от безутешных родителей.

— Да что вы! — растрогалась я.

Гигант в ответ поклонился:

— Сия трогательная подробность, естественно, дает мне дополнительные очки в дамских глазах, однако придется вас разочаровать. Не стал бы я за чужих покойничков насмерть стоять. А правды, мать, я тебе не скажу! Считай, что я тех двоих изгонял со своей планеты.

Я озадаченно смотрела на него: Василий менялся на глазах — забыл свои народные словечки, говорил как интеллигентный человек. Наверное, творчеством занимался, таланта не хватило и, вместо того чтобы смириться, все пропил или спустил на наркоту. Сознание расширял. Слабак! Вспомнилось, как тянуло попробовать эти волшебные штучки, отвлечься, забыться и хоть на минуту стать счастливой. Но на мне был ребенок и я, сжав зубы, лихорадочно переводила и превращала в шедевры романчики, чувствуя, как каменеют мозги, забываются слова и мой писательский дар медленно, но верно исчезает в никуда.

Пес сел на дорожку и сделал акробатический этюд, почесав за ухом действующей задней ногой.

— А с какой стати вы его Трехой называете? У него же четыре лапы.

— Четвертая теперь фиктивная, будет болтаться для красоты.

— А может...

— Нет, не может! — твердо сказал Василий. — Я в таких вопросах специалист: мне много раз руки-ноги ломали и я сам по пьяни ломал. Знаю, что говорю.

Я устало прикрыла глаза. От этих слов повеяло мраком, страшной, пещерной жизнью. В который раз подумала, что животных намного приятнее любить, чем людей.

— Красивый у тебя перстень, — вдруг жестко произнес Василий.

Снова взор его нехорошо, по-вороньи блеснул из-под бровей. Я хотела пискнуть, что это бижутерия, но вместо этого гордо расправила плечи и, бесстрашно глядя в глаза, подтвердила:

— Красивый. Если помните, я люблю красивые вещи, сумки например.

— Настоящий?

— Старинной работы.

— Вижу, что настоящий, я в камушках тоже разбираюсь.

— Надеюсь, вы не забыли, что я спасла вам жизнь? — с вызовом сказала я.

Он усмехнулся:

— Еще не забыл, только у людей память короткая, так что не светись, мать, и не вводи во искушение, как сказано в Евангелии. Не я, так другой — это тебе в назидание. Здесь много любопытных. А теперь иди по этой дорожке и никуда не сворачивай...

Он зашел за дерево и исчез. Треха кинулся следом, а я повесила пакет на тополиный сук и с достоинством пошла восвояси.

Глава 8

Кажется, я открыла глаза ранним утром, а возможно, это был поздний вечер: в комнате царил полумрак и было очень тихо. Нежный голубой свет лился из окон и превращал мою спальню в волшебный венчик крокуса, внутри которого была я...

Я встала, удивилась легкости своего тела и выскользнула на улицу. Вокруг все было так же, как вчера, и вместе с тем по-другому. Внезапно я поняла, что это сон — от этой мысли захватило дух, стало весело и страшно, как будто я неслась вниз по американской горке.

Вот и вход на кладбище, хотя ворота были другие: стандартную решетку заменили изысканные кованые завитушки, цветы и загогулины, словно это был вход в чью-то усадьбу, а не в мир скорби. Секунду я колебалась: туда ли пришла? Однако стоило легко коснуться — и ворота плавно распались на две половинки, приглашая проследовать внутрь. Я поняла, что меня ждут, и бесстрашно вошла.

За оградой начались сплошные сюрпризы. Исчез гневный ангел с изуродованным лицом, который встречал меня зимой. Теперь навстречу летело, едва касаясь мраморной сферы, прекрасное создание в струящихся по ветру каменных одеждах. Изящную голову украшали тугие локоны и лилии, крылья сверкали на солнце. «Ты прекрасен!» — сказала я ангелу и пошла дальше.

За ангелом, сомкнув ветви, стояли вековые деревья, а под ними разлилось лиловое море крокусов без конца и края. Я старалась не наступать на цветы, но скоро обнаружила, что не оставляю следов, и замерла от восторга: наконец-то я стала частью иного, волшебного мира! А возвращение... Я не думала о возвращении, чувствуя себя сидящей в машине времени. На кладбище было солнечно и, несмотря на будний день, на удивление многолюдно. Мимо не торопясь проходили мужчины и женщины в старинной богатой одежде, бегали стайки нарядных детей. Мне было немного жаль этих людей, я расчувствовалась, загрустила. И все же вовремя взяла себя в руки: моя задача — найти сторожку или хотя бы тот склеп...

Только я об этом подумала, как гуляющие бесследно исчезли и я снова одиноко брела, озираясь по сторонам. Я осознала, что все дальше и дальше ухожу в прошлое, поэтому никакой сторожки здесь быть не может, и в растерянности остановилась. Вдруг слева за деревьями звонко рассмеялись дети, и, невольно подняв глаза, я узрела знакомую крышу. Да, это был тот самый купеческий терем-склеп! А вокруг него бегали две девочки, похожие на кукол, в кружевных воротниках-пелеринках. Младшая девочка катила обруч на палочке, старшая в шутку пыталась его отнять, а в полумраке склепа белело ангельское крыло. Увидев меня, девочки замолчали, но не испугались и наперебой стали указывать пальчиками на вход.

И я вошла внутрь на деревянных ногах, обмирая от страха и дурного предчувствия. Там стоял коленопреклоненный ангел, который держал в руках голову Василия. Голова открыла глаза, вздохнула и сказала: «Что, пришла все-таки, матушка? А я теперь вот такой. Видишь? На старости лет ангелом стал». А потом она подмигнула блестящим карим глазом и расхохоталась.

...Я проснулась. Сон подействовал успокоительно: интуиция подсказывала, что с Василием все более-менее в порядке, детки в обиду не дадут — он так самоотверженно защищал их последний приют! Однако понежиться в постели не удалось: бросив взгляд на часы, обнаружила, что опаздываю, и в ужасе заметалась по комнате. Сегодня предпраздничный день, Демиург будет информировать о корпоративном мероприятии, и горе опоздавшим. Если я не появлюсь к выходу господина Бронштейна, то могу лишиться головы.

В редакции царило напряженное предпраздничное настроение, которое в целом выражалось классической директивой Демиурга: «Всем радоваться!» Все эти годы наш начальник целеустремленно взращивал идею корпоративного единства: «Запомните! Мы с вами не команда, потому что я сторонник абсолютной монархии. И тем более не одна семья, потому что я за моногамные отношения. Примите на веру: мы с вами одна шайка-лейка! Ясно, разбойники? А я ваш атаман». Трудно было сказать, что это означало. Возможно, господин Бронштейн намекал на непростые отношения с теми, кто охранял права авторов, или подчеркивал свой авантюрный характер, но с атаманом не поспоришь и в профсоюз не напишешь.

Раз в месяц нас грузили в автобус и вывозили на «день здоровья».

— Давайте я лучше срочный перевод закончу, — пыталась я пойти на подкуп, Демиург же зловеще молчал, вперив голубые очи. — Понимаете, Леонид Петрович, — жалобно скулила я, — мне столько не выпить! Посмотрите, какая я худенькая.

— А ты тренируйся, — чеканил Вий. — И помни, Демиург здесь я. Низвергну с небес — станешь падшим ангелом. Незаменимых у нас нет!

В преддверии 8 Марта, совершенно точно, намечался сюрприз. Коллектив заметно нервничал, потому что фантазия у шефа была неукротимой. И каждый понимал, что, если даже Демиург отвезет все издательство на Игору и предложит прыгнуть с самого высокого трамплина, все так и сделают. Включая лиц пенсионного возраста и тех, кто не видел лыжи в глаза.

Обычно пунктуальный, Леонид Петрович сегодня опаздывал. Я видела, как терялась в догадках Алиса. Она покусывала губу, глядя своими хрустальными очами на страницу гугла, и уже минут пятнадцать не шевелилась, словно мраморная нимфа. Правая рука лежала на мышке, левая поглаживала крышку телефона. Но позвонить красавица не смела. «Может, у него есть еще одна Алиса, — подумала я и тут же смутилась. — Вредничаю, потому что старею». Однако чувствительная чеширская кошечка моментально уловила «волну» и с удивлением посмотрела мне в глаза, как будто укоряла: «И вам не стыдно?» Я вспыхнула как спичка: «Стыдно, деточка. Еще как стыдно! Я в душе завидую тебе — такой молодой, такой красивой!»

Мои покаянные размышления прервал истошный вопль охранника:

— Приехали!

Потом из-за двери высунулась бритая голова и сказала страшным шепотом:

— Не в настроении... Держитесь!

Мы замерли. И тут же стремительно вошел Демиург; полы французского кашемирового пальто вились за спиной, как складки королевской мантии. Выглядел шеф неважно: воспаленные веки, мешки под глазами, как у породистого бульдога, правое веко слегка подрагивало, кожа бледная до синевы, поэтому веснушки казались не золотыми, а коричневыми. Мы знали, что букет этих невеселых примет означал примерно следующее: «У меня зверски болит сердце, но я на это плюю, и только посмейте что-нибудь сказать про мое здоровье!» Господин Бронштейн быстро и решительно подошел к столу и нечаянно опрокинул переполненную мусорную корзину.

— И это начало трудового дня? Ни стыда ни совести! — зловеще сказал он. — Откуда с утра столько дерьма?

— Уборщица не пришла, — прошептал хозяйственник, который тосковал в заднем ряду. — Мы сейчас позвоним.

— Звонить не надо, — отрезал шеф. — Ищите другую.

— Леонид Петрович, она ведь очень обязательная и аккуратная. Со всяким может случиться...

Рыжая бровь выгнулась дугой, на переносице появилась морщинка.

— Вы не услышали меня, Александр Николаевич? Хотите, чтобы я нашел другого завхоза?.. Ладно, теперь о главном — как будем праздновать МЖД. Я имею в виду Международный женский день. Надеюсь, что все поняли.

Он вытащил из кармана пачку бумажных прямоугольников и эффектно кинул на стол — они легли как карты, веером.

— Подходите берите — это билеты на пекинскую оперу. Каждому по две штуки.

— Как эксклюзивно! — воскликнула Алиса.

Бедный Александр Николаевич, обезумев от страха, снова проявил вольнодумство:

— Леонид Петрович, я все понимаю — это так здорово: дорогие костюмы, декорации... Но они же пять часов поют тонюсенькими голосами! Как ультразвук. У меня мигрень, я сойду с ума... Я ничего не понимаю в китайском искусстве. Я человек православный.

— Одно другому не мешает, — невозмутимо сказал шеф. — Нужно расширять кругозор. И учтите: я никому не навязываю эти билеты.

Леонид Петрович обвел внимательным взглядом толпу сотрудников.

— Проявите характер, откажитесь. Я не против. У вас есть три дня на принятие решения. По крайней мере, я буду знать, кто из вас ленив и нелюбопытен, не хочет развиваться и не любит начальство. Предполагаю, что таковым сотрудникам будет трудно работать в нашем издательстве, потому что... — он презрительно оттопырил нижнюю губу и стал похож на неизвестного римского императора, — у нас без кругозора нельзя. А во-вторых, я за принцип единобожия. Кто не хочет поклоняться кумиру...

Шефа не дослушали. Все дружно шагнули к столу, и образовалась длинная очередь, в которой я оказалась последней. Я озадаченно вертела в руках два беленьких квадратика. Интересно, что делать со вторым?

— Я могу вам помочь, Анна Александровна!

Глаза-драгоценности заискрились под челкой, на щеках появились насмешливые ямочки. Всем своим видом Алиса говорила: «Этому синему чулку — один билет!»

— Мой молодой человек тоже захочет пойти, только... — выразительный взгляд в сторону Демиурга, — мне нужно три билета. Проблема в том, что у меня двое друзей, и я никак не могу выбрать.

— Спасибо, Алиса, — сухо поблагодарила я, — но мне нужно именно два билета.

— Подружку возьмешь? — усмехнулся босс.

— Пока не знаю, — напустила я таинственности.

— Вот и ладушки, — довольно сказал Леонид Петрович. — А сейчас зайди ко мне, Анна. Есть вопросы по поводу нового перевода.

— Моего? — удивилась я.

Такого он еще никогда не говорил!

— Нет — ее.

Босс кивнул на Алису, наблюдая за моей реакцией.

— Ого! Она уже делает переводы?

Алиса очень смутилась.

— Приготовить кофе, Леонид Петрович? — робко спросила она.

— Ты нам не нужна, сиди и работай, пока не позову, — гордо ответил господин Бронштейн.

Мы прошли в кабинет. Босс, не обращая внимания на секретаршу, лично повесил издевательскую табличку «Не беспокоить!» и громко повернул ключ в замке.

— Пусть думают, что мы злоупотребляем служебным положением. Думают и завидуют. Правда, Аня? — Он назидательно поднял вверх указательный палец с идеально отполированным ногтем. — И вообще, надоели, черти. Всех уволю, тебя оставлю... Ознакомься! — Он небрежно швырнул распечатку, снял пиджак, галстук и настежь распахнул окно. — Душно, однако! Там, в принципе, ничего ужасного нет, девка она неглупая, хотя и искры Божьей я не чувствую. Немножко смешно и как-то беззубо — на твердую троечку.

Я пододвинула листы и стала читать, не теряя шефа из виду: раз душно, значит, опять сердце. Но Демиург, отдышавшись, уже совал кофейную таблетку в изящный аппарат.

— Леонид Петрович, а вам можно?

— Права ты, Анька! Как всегда, права: я же сосуды забыл расслабить. — Он налил две огромные рюмки французского коньяка и приказал: — Пей!

Я с удовольствием согласилась, наслаждаясь запахом и цветом божественного напитка и пытаясь понять, что сегодня утром произошло с моим начальником. Потом погладила листы и сказала:

— Леонид Петрович, все неплохо, просто Алиса не любит сказки. Ну, вот этот «гладкий стеклянистый шар» — явная описка... «Осень уже высушила листья, и их коричневые трупики печально шуршали под ногами». Это, конечно, ужас! Максимум — коричневые тела.

— Согласен.

— «Нелюди» — это кто? Призраки или серийные маньяки? Кого она имела в виду? О призраках я бы сказала — нежить. Так... Курганы. Фу, как скучно. Это что, археологический трактат или сказка? Пусть будут... упокоища!

— Гениально! Давай, мудрая сова, давай, родимая...

Через час мы закончили. Демиург был доволен, бутылка на три четверти опустела. Я заметила, что, когда он наливал, рука слегка дрожала.

— Только не увольняйте Алису. Из нее выйдет толк.

— С чего ты взяла, что я уволю такую красивую девушку? — искренне удивился Демиург.

— Но вы непредсказуемы! Вы же утром безжалостно уволили Елизавету Петровну, хотя сами же ее привели!

— Разве я говорил об увольнении? Я, по-моему, ясно сказал, чтобы искали новую уборщицу. А все остальное ты придумала. Дело в том, моя хорошая...

Он наклонился поближе, я увидела капельки пота на бледном лице и невольно вскочила, уступая стул, однако мой сумасшедший босс даже не повел рыжей бровью (самое страшное оскорбление для него было — «сердечник»). Он положил руку на мое плечо и мягко водворил обратно.

— Не дергайся, Анна, тебе стул сейчас понадобится. Умерла наша Елизавета, а если быть точным — ее убили.

— Что вы сказали?.. Простите, я не поняла. Как это?

— Скажи, зачем ты спрашиваешь? — Он поморщился, как будто из-за меня наступил на гвоздь. — Сейчас таких случаев в городе мил-ли-он... Тебе что, интересно?

— Н-нет, но...

— Значит, все-таки интересно. В пятницу на работу через пустырь пошла и не дошла. Сегодня выяснилось, что ее задушили.

— П-поясните...

Он пожал плечами, словно говоря: «Что здесь пояснять? Дело ясное».

— Когда Лиза не пришла домой, никто особенно не беспокоился: она иногда ночевала у подруги. Время было позднее, звонить не стали. А в субботу эта подруга позвонила сама и попросила к телефону Лизу. Тогда сын поднял переполох и вызвали полицию.

Мне стало очень страшно — ледяная рука комкала изнутри желудок и потолок нехорошо наклонился в сторону. Всем своим существом я ненавидела насилие. Кто мог убить эту маленькую беззащитную женщину, похожую на юркую синичку? У какого дьявола поднялась рука?

— Она же птичка божия, безвредная была. Лестницы мыла и пела псалмы. А на вас вообще молилась, Леонид Петрович!

— В некоторой степени это было взаимно, — согласно кивнул он. — Я все думал, что она не из нашего времени, какой-то средневековый реликт: кроткая, почитающая мужчин, молчаливая, верующая, нищая и всем довольная. Не было в ней никакого желания бороться за сытую и счастливую жизнь.

— У нас ее некоторые считали юродивой...

— Придурки! Кроткая, кроткая она была, а кроткие обладают неземным притяжением — это еще умные люди до нас заметили. В наше время они похожи на бабочек зимой. Представь: снег валит, и вдруг летит голубая бабочка! Сейчас кротких почти нет: вымер экзотический вид, что неудивительно.

Несмотря на дурноту, я удивилась: мои самые смелые догадки оправдались — наш грозный Демиург в душе всегда был романтиком. И, судя по всему, очень чувствительным.

— Наверное, из-за этих взаимных симпатий судьба привела меня к месту упокоения нашей несчастной бабочки. Это было — как бы помягче сказать? — очень странное место.

Странное место? От этих слов мне стало совсем плохо и потолок стремительно поехал вниз.

— П-почему странное? Ч-что в нем было такого странного?

— Да, собственно, ничего. Что может быть странного в трансформаторной будке?

Босс достал узенькую коричневую сигариллу и зажег. Секунд пять он смотрел, как разгорается красный кончик, а потом с наслаждением и хрустом смял запретный плод, и правильно сделал, потому что выглядел он отвратительно. Зато мне стало легче: тоненькая струйка дыма достигла носа и окутала запахом вишневых косточек — потолок перестал падать.

— Мы жили в одном дворе. И нашел ее мой пес. Утром приклеился к трансформаторной будке — и ни тпру ни ну. Уши прижал, ноздри раздувает, вытянулся в струну, и нижняя губа дрожит — все как положено! Смотрю, дверь закрыта неплотно, замок не заперт. Какая первая мысль? Правильно — крыса. Наклонился, пригляделся, а изнутри на меня смотрит Лиза: глаза в глаза, веки полуприкрыты, лицо синее... Такие вот гляделки у нас произошли.

Шеф снова наполнил рюмки.

— А потом?

— Потом, как законопослушный гражданин, вызвал полицию, поехал в отделение и очень долго доказывал, что это сделал не я. Если бы дело приняло неправильный разворот, работу издательства, возможно, приостановили и были бы проблемы и, как следствие, санкции. Возможно, мы бы разорились. Самостоятельно работать вы не умеете, но я остался с вами и всех спас. Чуешь, Анна?

— Вы это о чем? — Я растерялась.

Скорость, с которой у Демиурга затягивались душевные раны, всегда поражала. При этом потери переживались глубоко и искренне, однако длилось это недолго. Сейчас был поставлен пятичасовой рекорд. Да, собаку он, наверное, вывел часов в семь, теперь начало первого, видимо, воспоминание о Лизе уже отошло «в шкатулку памяти», повторив судьбу всех кротких и беззащитных, и Леонид Петрович перешел к насущным проблемам.

— Чего молчишь? — Мой шеф сердито смотрел из-под рыжих бровей.

— Если честно, я поражена: у вас акулий иммунитет.

— Поэтому и жив до сих пор. А что ты предлагаешь — сопли жевать? Ей уже некрологом не поможешь, а я не собираюсь стать смертником-сердечником, ясно?.. Было? Было! Было и прошло.

Леонид просканировал взглядом дверь, за которой трепетала Алиса.

— Мне интересно, что в коллективе подумали. Вы же что-то подумали, правда? Или надеялись, что я навсегда исчезну? Какие были версии? Супружескую верность нарушал?

Я неопределенно пожала плечами:

— Н-ну, Леонид Петрович, все, наверное, по-разному подумали.

— Ясно, ясно!

Дзынь! Шеф безжалостно щелкнул по хрустальной рюмке.

— Вот скажи, откуда у вас, у баб, столько фантазий в голове? Ладно бы только эротические — это природа...

— А какие еще? — Я заинтересовалась, несмотря на все ужасы нашей беседы.

— Вы же по природе своей мазохистки — лезете любой ценой всех спасать. И получаете предсказуемый результат. Причем вы все такие: и она, — он кивнул на дверь, — и ты, и Лиза. Суетесь не в свое дело, пока по носу не дадут. Я ведь Лизавету предупреждал. Но не признавала наша Лиза руководящего начала: только Бог, видишь ли, авторитет! Мечтала за веру пострадать и убогим помогала: лечила, кормила, тряпки им собирала. Да не все любят, чтобы их жалели. Некоторые терпеть не могут, когда в рай насильно зазывают... Кажется, это называется гордыней?

— На что вы намекаете? — похолодела я.

— Я о бомжах говорю. Ее рюкзак нашли около кострища на пустыре. А кто у костров греется? Наверняка бомжику проповедовала.

— Не факт.

— Нет, факт! В полиции сказали, что со вчерашнего вечера все бродяги в районе разбежались. Исчезли. С чего бы это? Надо быть разборчивее в знакомствах, правда, Анна?

И «объяли меня воды до души моей»... Я огляделась в тоске — комната начала медленно вращаться.

— Ты чего так странно смотришь? Напугал я тебя? Бомжей боишься?

— Не знаю. Мысли темные появились.

— Так расскажи, поделись, пока не поздно.

— Нет, я сама справлюсь.

— Ты, главное, помни: жизнь никогда не рубит сплеча, она всегда предупреждает, но, пока не жахнет, нам наплевать. А потом появляется два главных вопроса: зачем и почему? Будешь жить с оглядкой?

— Тоже не знаю. Понимаете, тут такая ситуация... Мне показалось, что у меня жизнь меняется.

— Мужика нашла? — хмыкнул босс.

— Нет! Хотя мужик присутствовал, это правда. Просто впервые за много лет я забыла обо всех, кроме себя. Господи, прости меня, эгоистку, это было так здорово! Я не вспоминала о сыне, невестке, внуке, работе. Я, как в молодости, жила сама по себе — без всяких обязательств. Я просто наслаждалась жизнью, но, похоже, это было неправильно или небезопасно. Так что, можно сказать, босс, ваш рассказ разрушил мое личное пространство, которое так и не успело окрепнуть.

— Анна, я не трогал твое личное пространство. Я сознательно уничтожил иллюзии, причем для твоего же блага. Не спорь! Я это чувствую.

— Очень жаль, право... Можно я пойду?

— Ступай и помни, что «все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Ну, по крайней мере, так думает великий классик. Про гибель не забудешь?

— О нет! Никогда.

На пороге я оглянулась и с надеждой спросила:

— Скажите, Леонид Петрович, вы не придумали весь этот детектив с будкой и бомжами?

Он небрежно пожал плечами:

— А чего ты, собственно, хотела? Хочешь, чтобы отверженные ручки целовали за доброту неземную? Может, тебе тоже слава Гюго покоя не дает?

Я попыталась улыбнуться, но не получилось...

После нашей беседы я пришла домой и буквально упала в кресло. Какое непростительное легкомыслие! Сразу вспомнилась первая встреча, когда Василий рассматривал мою сумку. А как по-вороньи загорелись черные глаза при виде кольца! Нет, я и вправду ненормальная. О, если бы босс видел, как я, скромная интеллектуалка Береста, самый лучший и тихий сотрудник, сражалась среди гробниц, подобно новой Ларе Крофт, спасая отверженного! «Наклонился, пригляделся, а изнутри на меня смотрит Лиза: глаза в глаза, веки полуприкрыты...» А кто знает, вдруг бы и я в том склепе лежала, только без кольца и без сумки?.. Нет-нет, остановись, Береста! Так тоже нельзя. Он же тебе ничего не сделал, только предупредил. А спасенный Треха? Не может быть, чтобы все было именно так... Господи, с кем бы поговорить? «С умершими, конечно!» — словно подсказал кто-то. Я почему-то не испугалась и согласно кивнула.

Действительно, с кем еще можно говорить о хранителе кладбища? Логично. Я найду ответ у той, с кого началась вся эта путаница. Я быстро включила ноут, чтобы вызвать из небытия Маринин портрет.

— Марина, ты, наверное, все знаешь: говорят, ведьмой была...

Но прежде чем загорелся экран, откуда-то из черной глубины зазвучал тихий смех, похожий на эхо:

— Да мало ли кем я была? Почти все красивые женщины — чертовки! А вот тебя, Анна, сам Князь тьмы не превратит в ведьму. У него не хватит ни сил, ни терпения. Зато из тебя получился отличный писарь. Надо же, женщина-писарь! Уму непостижимо! Тебе нравится быть писарем?

— Откуда ты взялась, Марина? Тебя уже четыреста лет нет на свете!

— Неправда! Сейчас я просто тебе снюсь, дорогая. А пустое место сниться не может. И это значит, что я существую. А вроде я тебе какой-то многоюродной теткой прихожусь? Дай рассмотрю тебя лучше. Какие у тебя морщинки — как у моей мамы. Должно быть наоборот, правда? Ну какая из меня тетка? Я еще такая молодая!

— Молодая? Ты старше меня почти на четыреста лет.

— О нет! Я умерла молодой. А вот ты, наверное, родилась старухой, которая и шагу без оглядки не ступит. Боишься своего бродягу?

— Боюсь! Но мне хочется его снова увидеть.

— Так в чем же дело?

— Неизъяснимы наслажденья гибелью грозят, — дрожащим голосом процитировала я.

Марина удивленно вскинула бровь:

— Любое увлечение опасно. Разве от тебя что-то зависит? Мало ли женщин погибло от рук любовников? Что же теперь делать? Может, и вправду спрятаться за монастырскими стенами? Чего ты боишься, женщина-летописец? Тебя же не Московским царством искушают. — Вдруг Марина погрозила тонким изящным пальцем и строго спросила: — А куда ты дела мой аметист? Тебе же отдали кольцо? Почему бы не загадать желание?

— Но у меня пока нет желаний! Я не знаю, чего хочу.

— О! А у меня всегда душа разрывалась от желаний! По-моему, только мертвые не знают, чего хотят. Как странно: из нас двоих, похоже, умерла все-таки ты. Если тебе не нужен перстень, верни его мне. Отдай!

Глаза ее вспыхнули не хуже, чем у Василия. Мне показалось, что моя собеседница стала чуть ближе. А вдруг она выберется, как мертвая панночка из гроба? Я представила, как Марина хватает меня за рукав, и с криком захлопнула ноутбук. Звук был ужасный — будто упала гробовая крышка. «Прости, старина! Нервы. Надеюсь, что ты цел».

Нет, так жить нельзя! Нужно что-то делать с нервишками. Я выпила чаю, посидела около закрытого ноута и почувствовала, что успокаиваюсь. Решено! Я поверю и доверюсь судьбе. Все! И тут в ушах снова зазвучал тихий голос:

— Такие, как ты, не верят судьбе! Нет в вас силы и непреклонности, не годитесь вы в странники, ибо идете до ближайшего поворота, а потом останавливаетесь и раздумываете: что там дальше? Начинаете торговаться с судьбой и поворачиваете назад, потому что не верите ни в себя, ни в свои желания.

— Неправда! Я смогу! Я готова заглянуть за поворот...

— Думаешь, сможешь? Чаще вспоминай меня: даже малое искушение может привести к большим последствиям.

Она замолчала, а я мгновенно потеряла обретенное равновесие и затряслась, как желе на блюдце, мысленно повторяя: «...привести к большим последствиям!»

Возможно, Марина просто смеялась надо мной?

...Тогда я отправилась в храм, чтобы поблагодарить за чудесное спасение и попросить о прибавлении ума. Вошла и замерла, не понимая, где я нахожусь — на этом грешном свете или в небесных садах. Внутри не пустовал ни один сантиметр: все занимали фрески от пола до потолка. Разумеется, я видела подобное в древних церквях и соборах, но там все образы, дописанные великим Временем, были едва различимы, как и положено небесному. А здесь фрески сияли яркостью и новизной: лики, ангелы, звезды, растения и птицы сплетались в единую материю, в иной, многообразный мир. Зрительно роспись сужалась к центру купола; казалось, что она образует тот знаменитый коридор или воронку, по которому мы все когда-нибудь устремимся в другую реальность.

Пространство наверху разделяли расписные арки и своды, благодаря которым падали тени, по-разному ложился свет; представлялось, что крылья ангелов шевелятся и они готовы слететь вниз. Как это отличалось от икон и картин с их четко очерченными границами! Те можно сравнить с небесными окнами, а сейчас я стояла в центре целого мира, который обступал со всех сторон, и арки полунепроницаемой границей отделяли нас друг от друга: мы все видим, но войти не можем.

И вдруг я услышала знакомые с детства стихи. Чтец говорил вполголоса, нараспев, явно для себя, однако акустика была такая, что я различала каждое слово.

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть...

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко —

И верится, и плачется,

И так легко, легко...

Я подняла глаза и увидела улыбающегося ангела. Теплый солнечный свет золотил крылья и хитон; по лицу пробегали тени, и оно казалось живым. В ногах у ангела, на невысоких лесах, стоял Василий, одетый в белый халат, и подновлял лучи. Халат небрежно падал крупными складками, как древнерусское одеяние. Буйные кудри по-старинному подвязаны ремешком. Лоб и седые виски прокрасились золотой краской. Чем не иконописец?

Он сразу заметил меня:

— Анна Александровна! Бога ради, не убегайте! Я так взывал к Господу, умоляя направить вас в мой невеселый приют! У меня нет паспорта и поэтому нет мобилы. Почтовых голубей тоже нет, увы мне, грешному! Оставались только молитвы — это самое действенное.

— Пожалуйста, не притворяйтесь добродетельным — не поверю, — сурово сказала я, с ужасом чувствуя, как в душе поднимается волна радости и начинают розоветь щеки — и с этим ничего невозможно было сделать.

Василий легко и быстро спрыгнул вниз. Интересно, человек, который читает такие стихи, способен совершить циничное преступление?

— А вы меня проведать пришли? Видите, жив-здоров, вашими молитвами. Сегодня даже ангелу голову успел приклеить. Тому, который в склепе.

— Откуда вы знаете эти стихи?

— Со школы, конечно. Это Лермонтов, помните? Всегда думал, почему я, грешный, не могу так написать? По-моему, это несправедливо.

Я хотела сказать, что тороплюсь, но вместо этого спросила:

— Вы сейчас похожи на древнего иконописца — вы художник?

— В прошлой жизни был учителем рисования, — улыбнулся Василий. — Не бог весть какой талант, но игуменья разрешает росписи поновлять. Разумеется, потому что новодел, к Феофану Греку не допустили бы.

— А как дошли до жизни такой? Вы же образованный человек!

Хотела выразить недоумение, сочувствие, а получилось очень резко, как будто я его осуждала. Он не обиделся, лишь горестно склонил голову, как школьник.

— Как все, — кротко ответил Василий. — Дело обычное — бес попутал.

И под опущенными ресницами пробежали подозрительные насмешливые искры.

— Любят эти бесы меня, к сожалению. Вот борюсь-борюсь, сами видите, — он широко обвел рукой пространство храма, — а они все равно липнут. Не отпускают.

— А если уйти в монахи? Там-то их нет.

— Да это не факт. И потом, если начистоту, я есмь человек мира, не готов в монахи. Это у тебя, мать, все просто...

Это был явный намек на зимнее приключение с сумкой, значит, он тоже ничего не забыл. А выглядела я тогда весьма глупо. От этого стало очень обидно, и я поджала губы:

— А вы не осуждайте: я сейчас поумнела... Ну, рада была, что вы пребываете в таком... креативе.

— Где?!

— Ну, в смысле, творите. Желаю успехов, а я спешу: мне нужно найти пару для театра.

— А куда идете?

— На пекинскую оперу, — гордо сказала я, ощущая себя небожителем.

И вдруг Василий преобразился! Огромная длань схватила меня за плечо, и я замерла, как пойманная в силок птичка. Темные глаза его стали большими и бездонными, как на церковных росписях, и он прошептал:

— Возьми меня с собой! Я всю жизнь мечтал, был в Китае и так и не сходил, не успел. А после нормальная жизнь закончилась. В память о прошлой жизни возьми... Я один идти боюсь, а с тобой бы пошел.

— Но там будут мои коллеги, начальник...

— А ты не бойся, прилично буду выглядеть, не подведу. У меня костюм есть! Новый.

Я ошарашенно молчала.

— Мать, ну что я тебе в театре сделаю? А ты меня осчастливишь. А хочешь, я тебе в театре свою историю расскажу? Вижу, что интересно.

Я представила лица Демиурга и Алисы, которая, точно, сойдет с ума от любопытства. Во мне неукротимо проснулась женщина, и я решила ее не убивать: действительно, что он мне в театре сделает? А потом мы расстанемся.

— Хорошо, — сказала я, медленно растягивая слова. — Я вас возьму, уговорили. Но если будете выглядеть недостойно, отрекусь и скажу, что вы украли билет, и сдам в полицию. Не пожалею.

— Это же неправда! — растерялся Василий.

— Что делать! Я неразборчива в средствах.

— Понял, — покорно кивнул гигант. — Не подведу. Могу даже подстричься.

— Не стоит, — неожиданно вырвалось у меня, — так интереснее.

И протянула ему билет.

Глава 9

Я сидела в театре, прижимала к животу двумя руками лаковый элегантный клатч, как будто это был спасательный круг, косилась на пустое кресло и чувствовала, что тону. Господи, какая же я идиотка! Сделай, пожалуйста, чтобы никто не пришел. Справа от меня сияла Алиса в шикарном платье с открытой спиной. Платье было телесного цвета, расшито черными кружевами, и издали наша Венера казалась полностью обнаженной. Это вызывало волнение среди мужчин в зале, и ее высокий кавалер немного нервничал, хотя смотрел на свою подругу с обожанием. Демиург сидел в ложе, как положено небожителю, иногда поглядывал в бинокль на Алису, однако чаще — на пустое кресло рядом со мной. Босс явно ждал и сгорал от любопытства.

«Откуда он возьмет костюм? — лихорадочно соображала я. — Возможны два варианта: помойка и секонд. А где он его стирал? Не в химчистку же понес... Интересно, а где он моется? Ладно, теоретически можно сходить в баню, если у него возникнет такое желание. А если не возникнет?» Я бы уже встала и ушла, да Демиург, словно прочитав мои мысли, навел на меня бинокль. Нет, превращаться из-за Василия в падшего ангела я не хотела. Отношения с начальством дороже.

Когда прозвенел второй спасительный звонок, я расслабилась — не придет! В зале начал мягко гаснуть свет, и тут по нашему ряду пошла волна. Между креслами пробирался огромный, но стройный мужчина. Люди вставали, пропуская гиганта, стремившегося ко мне (хотя — увы! — я видела, как его взгляд задержался на Алисиной груди и тут же отвлекся). Он был не в костюме: добротные черные джинсы, идеально отглаженные и абсолютно чистые, как будто их только что достали из пакета, и тонкий серый свитер хорошего качества, под которым бугрились нехилые мускулы. Непослушные кудри Василий собрал в аккуратный тугой хвост.

«Он одновременно похож на священника и художника. Разве так бывает?» — в панике подумала я.

— Бывает, бывает! Вот фра Анжелико, например, или Андрей Рублев, только куда мне до них!

— Мысли читаете? Или я говорю вслух?

— Иногда само получается, ведь у меня мама была цыганкой.

— Боже! Я думала, вы просто похожи: глаза карие, кудри кольцами...

— Зато папа был молчаливый белорус, законопослушный бухгалтер. Скажите честно, а вы надеялись, что я не приду, и радовались? Зря! Я человек слова, извините, что разочаровал.

— Я о вас и не думала, — очень глупо соврала я. — Давайте лучше смотреть спектакль.

— Давайте. — И Василий невозмутимо нацепил на нос симпатичные очки.

Первое действие прошло легче, чем я ожидала, потому что опера оказалась фактически балетом, а костюмы, хореография и талант актеров были вне конкуренции. Когда я кончила аплодировать, Василий пригласил меня в буфет, вид у него был огорченный.

— Вам не понравилось?

— Это что угодно, только не пекинская опера — новодел какой-то! Я очень разочарован, мадам! Но мы это обсудим потом, а сейчас... Разрешите вас угостить? — с гусарской лихостью спросил мой спутник.

— На ваш выбор, — согласилась я и опустила ресницы, как положено благовоспитанной даме.

Он усадил меня за мраморный столик у окна и уже через десять минут, распугав всю очередь своей мощной фигурой, стоял с подносом, на котором шипел бокал шампанского, сверкало мороженое и истекали ароматом две чашки эспрессо.

— Кофе будете? — деловито осведомился он.

— Нет, спасибо.

— Это хорошо, — одобрил Василий. — Я на это рассчитывал, потому что одна чашка для моей крупной персоны — несерьезно.

Когда он могучей лапой взял чашечку, я улыбнулась: очень он напоминал Карабаса Барабаса на кукольном чаепитии.

— А шампанское одно?

— Только для вас, — серьезно сказал Василий. — Я же говорил, что запойный.

— Сногсшибательная откровенность! Как это по-русски: любить свои недостатки. А откуда у вас все эти вещи?

— Вчера убил и ограбил владельца бутика.

— Не смешно, — обиделась я.

Он развел руками:

— Так и мне не смешно, Анна Александровна! Можно сказать, обидно! Если у человека нет прописки и паспорта, это еще не означает, что он не работает, не моется, не читает. От сумы и тюрьмы, как говорится... Ну какой мужик без денег? Это уже получается не мужик, а какая-то волосатая обезьяна. Вот я и тружусь рук не покладая: сторожу, ухаживаю за кладбищем, плотничаю, подновляю росписи и еще дворником подрабатываю. На жизнь хватает, на квартиру — нет.

— Можно я спрошу, что случилось?

— Спрашивайте, конечно. У нас же был договор.

— Только не говорите, что вы пропали без вести в Чечне, а жена с любовником вас выписали.

— Я никогда не служил в армии, — пожал плечами Василий, — и женат не был. Все гораздо сложнее: я жертва эпикурейства. Потерял жилье, дабы насладиться всей полнотой жизни. И знаете, что интересно? Не жалею об этом. Золотая лихорадка, огни большого города и другие зыбкие миражи погубили парня.

— Так вы не из Питера?

— Нет конечно! Жил в маленьком городке, природой любовался, пейзажи писал, детишек учил, но однажды, на свое несчастье, увидел фильм про Питер. И это меня потрясло! Всю ночь не спал, а утром вдруг понял, что буду жить в этом городе. И уехал.

— А родители?

— Отца уже не было в живых, а мать отпустила, хотя, думаю, все обо мне знала наперед.

— Как же так? — искренне удивилась я. — Я бы знала — не пустила.

— Цыгане детей по-другому любят, они не растят их для себя. У них все просто: дети — гости нашего дома; вырастил, выучил — отпусти.

Я вспомнила о своих новогодних сессиях и покраснела.

— Приехал, — продолжал Василий, поглядывая на меня через край чашки. — Гулял по Питеру, задрав голову. Все дома рассматривал — чуть шейный хондроз не заработал! — и решил: остаюсь. А дальше черти помогли, моментально работа на верфях подвернулась. Рисовальщики не требовались, а вот стропальщики — это пожалуйста! От завода комнату на Лиговке дали, и все было хорошо, но...

— Что «но»?

— Не смог стать работягой: люблю я себя очень! Хотелось чего-то, знаете...

— Праздника, — подсказала я.

— Точно! — Он просиял. — И чтобы он никогда не кончался. Только я люблю настоящие праздники! Пусть колеса крутятся, женщины смеются, шампанское рекой. Для вас, наверное, солнечный день уже праздник, а мне надо — чтобы петь хотелось! Чтобы карманы от денег оттопыривались и машина была... О! — Он прикрыл глаза. — Как я мечтал о машине — чтобы черная, блестящая, с тонированными стеклами или красная спортивная, с откинутым верхом... Кабриолет!

При слове «кабриолет» его глаза заполыхали огнем — видно было, что это идея всей жизни. Очень такая, я бы сказала, популярная идея, идейка! Я растерянно молчала, мяла ложечкой мороженое и думала, как этот цыган (честно говоря, до ужаса примитивный) мог превращаться в Деда Мороза, который меня напугал при первой встрече, и в иконописца Золотые Кудри? У него же ничего нет в мозгах, кроме кабриолета! Было полное ощущение, что меня надули. И захотелось сказать что-нибудь ядовитое нахалу, который, не стесняясь, раскрывался, как улитка, покидающая раковину.

— Хотите правду? Вы сейчас такой скучный, прежние маски были намного интереснее.

— А ты мне, мать, наоборот, с каждым разом нравишься все больше и больше, — неожиданно ляпнул Василий. — Сначала показалась обмороженной молью снежной, а сейчас напоминаешь монаду с хрустальными крылышками. Знаешь, что это за звери такие — монады?

— Знаю...

У меня вдруг тоже зажгло в глазах. Вспомнился Крым, куда каждое лето упорно вывозили родители, ибо меня, как многих ленинградских детей, нещадно мучили зимние бронхиты и синуситы. В военном санатории было смертельно скучно, и я вечерами бесстрашно сидела в одиночестве на обрыве, свесив молодые и стройные ноги в небесную бездну. Внизу небо превращалось в море, а над ним плясали монады, предчувствуя наступление нового чудесного дня. Мои семнадцатилетние руки, ноги, ключицы, угловатые и тоненькие, придавали мне сходство с удивительными насекомыми, похожими на эльфов. И однажды мне безумно захотелось улететь к сестрам-монадам в розовое небо. Минута — и я как очарованная шагнула бы с обрыва. Но кто-то (я уже не помню кто, в памяти сохранился только голос) крепко обнял меня за плечи: «Осторожнее! У вас нет таких прекрасных прозрачных крыльев!» Может быть, это был мой ангел-хранитель?

— Только... у меня так и не выросли крылья.

— Значит, еще не время. Всему свой черед, птенцы тоже не сразу вылетают.

Василий неожиданно наклонился и взял мою руку в свою огромную ладонь. Он него пошла волна тепла, глаза странно блеснули, и я почувствовала, что мне хочется замереть, расслабиться в этом жаре, прижаться, как к теплой печке. Даже в голове зазвенело от этого желания. А мягкий баритон продолжал ласкать слух:

— Я ценю в женщинах красоту — ни бабские деньги, ни ум мне даром не нужны. Это все пустое. А вы очень красивая женщина, красота у вас неяркая, но такая изысканная! Магически притягательная...

— У меня были знатные предки, — пошутила я неохотно. — Знатные и очень решительные. — Я решительно освободила руку. — А вы, наверное, бабник?

Он улыбнулся:

— Я же честно признался, что цыган, правда, наполовину.

Мне стало немного обидно, и я быстро перевела тему:

— Рассказывайте, вы купили красный кабриолет?

— Мне его отдали.

— Что?

— Ну... в обмен на комнату. И денег еще дали в придачу.

— П-простите, а вам сколько лет?

— Да много мне лет. Но это мечта всей жизни! Плевал я на комнату, тем более они врали, что еще жить в ней смогу полгода. Я просто не устоял. Представил себе, как в бутик захожу, покупаю красивый костюм лучшей фирмы, шелковый галстук с брусничным отливом, трусы «Дольче Габбана»...

— Можно без подробностей?

— Можно. И серебряную зажигалку, а на ней свои инициалы выгравирую.

Он мечтательно прикрыл глаза, погружаясь в сладкие воспоминания. Видно было, что Василий сейчас где-то далеко-далеко.

— А потом покупаю огромный букет белых роз! Опускаю крышу в своем кабриолете и мчусь к любимой женщине.

«Надо же, как он угадал с белыми розами! Я ведь их тоже люблю. Нужно закругляться, пока этот цыган не прочитал тебя вдоль и поперек», — забеспокоилась я.

— Василий, давайте ближе к делу: сейчас будет звонок. Чем все кончилось?

— Украли мой кабриолет. Пока на одном берегу канала Грибоедова цветы покупал, сели в него и уехали. Я бежал за ними, но... В девяностые ОСАГО не было и жаловаться тоже было некому... В комнату меня не пустили, женщина бросила. И тогда я купил путевку в Китай. Головой о стенку биться бесполезно, правильно? Там еще сам по себе месяц путешествовал, на дальнобойщиках катался...

— Вы знаете китайский?

— Нет, как-то договаривался. Объездил весь Китай. На последние деньги купил билет до Питера и цинь. А потом началась моя бездомная жизнь.

— Так вы с тех пор живете на кладбище?

— Нет. Я сначала нанялся за усадьбой присматривать, да повздорил с хозяином. После мало что помню — матушки нашли на паперти полумертвого...

Резко зазвенел звонок, я хотела что-то сказать, закрыть тему, но совершенно потерялась: рассказ Василия напоминал театр абсурда или бред больного ребенка. Впрочем, сам рассказчик был абсолютно спокоен и выглядел скорее задумчивым, чем расстроенным.

— А куда делся ваш цинь?

— Ой, мать, лучше бы не напоминала! — Василий сморщился. — Я его о голову хозяина разбил — так инструмент жалко! Настоящий был. Китаец не обманул: ручка как шея лебединая, перламутр кругом, кисточка красная, шелковая на грифе. И вдруг хрясь — и на две половины! А этому бычаре хоть бы что, только башкой покрутил.

— А з-за что вас так? Вы что-нибудь украли? — спросила я, борясь с дурным предчувствием.

— Я женщину привел. — Василий глубоко вздохнул и исподлобья посмотрел на меня. — Меня вообще-то предупреждали, но я не послушался — был молод и горяч.

— Вы развратник, — жестко сказала я, радуясь, что подобрала нужное слово. — Бабник — это слишком мягко сказано.

— Вы не правы, — спокойно возразил Василий. — Я просто стараюсь жить по заветам, где ясно сказано: «Нехорошо человеку быть одному». А во-вторых, никакого разврата не была: девчонка-музыкантша хотела увидеть настоящий цинь. Мы просто музицировали, а хозяин ее толкнул, она упала, я заступился. Как иначе?

— Гуцинь, наверное, — машинально поправила я.

Василий от наслаждения закрыл глаза.

— Вы воистину мудрейшая и образованнейшая женщина! Как я давно не разговаривал с интеллигентным человеком! Матушки, конечно, тоже образованные, однако мышление у них специфическое... Им про цинь не расскажешь.

«Господи, зачем я опять вылезла со своими знаниями? Не женщина, а ходячая энциклопедия на тонких ножках! — буквально взвыла я про себя. — Ну какому цыгану это интересно? Почему я все время делаю что-то не так?»

Но это был особенный цыган.

— А знаете, я никуда не пойду! — Он вальяжно закинул ногу на ногу. — Я сейчас еще возьму кофе, шампанского, и мы будем беседовать! Не хочу этого китайского Якобсона смотреть! Что может быть лучше приятной беседы? Главное очарование китайских гейш заключалось в умении поддерживать беседу! А называли их нюй-куй, что дословно означает «женщина-куколка». Красиво, да? Ну, да что я рассказываю! Ты, наверное, все сама знаешь...

Это было заявлено абсолютно серьезно, хотя я уловила легкую насмешку: он явно мстил за «бабника», намекая на то, что я синий чулок, а нюй-куй применительно к такой ученой даме выглядит сверхглупо и нелепо.

— И кстати, я не бабник, а женолюб. Вернее, жизнелюб.

— Учту. И кстати, я готова стать вашей нюй-куй, если вы сможете завоевать мое расположение. Вы готовы превратиться в китайского императора?

— Я готов, — сказал Василий.

— А вы не боитесь, что перепутали куртизанку с ходячей энциклопедией?

— О нет! — церемонно поклонился Василий. — Я вижу женщин насквозь: в вас дремлет настоящая нюй-куй, только ее нужно разбудить.

Я была польщена и озадачена. Давненько меня не сравнивали с куколкой, а если точнее, никогда, ибо даже в молодости я была серьезной и строгой девушкой. За длинный нос с горбинкой в институте называли Финистой, а куколкой — кто бы посмел!

— Пойдемте в зал, — как можно капризнее сказала я (ибо, по моим представлениям, женщины-куколки ведут себя именно так). — Я все же хочу досмотреть китайский балет.

— Слушаюсь и повинуюсь, нюй-куй, — спокойно согласился Василий и вдруг нагло подмигнул.

После спектакля начался обещанный синоптиками дождь. Мы стояли в портике, и я судорожно пыталась раскрыть зонт.

— Давайте помогу, я же должен заслужить ваше расположение.

Прежде чем я успела открыть рот, Василий выхватил зонтик и сильно нажал — хрясь! Серебристая палочка печально согнулась в дугу, а спицы упали, как лепестки под порывом ветра.

— Вы заслужили мое негодование! — Я убежала в глубину портика, но косой дождь бросил мне в лицо пригоршню ледяной воды.

— Виноват, Анна Александровна, разучился. Навык потерял... Эх, был бы у меня мой кабриолет, я бы вас домой, как царицу, отвез.

— «Бы» здесь не работает, Василий! Либо вы китайский император, либо нет. Я сейчас вызову себе такси. Или вы вызовите, если хотите.

— У меня телефона нет, я же говорил... — печально сказал Василий.

Пока я рылась в театральной сумочке, он стоял опустив голову — мне даже стало жаль его. Наверное, я слишком жестокая: не стоило напоминать про то, что он изгой. Человек побывал в обществе, а теперь бал кончился. Я набрала номер, прижала трубку к уху, потом не торопясь убрала обратно в сумочку. И тут он взглянул на меня пристально и странно.

— Все-таки красивое у вас кольцо, Анна Александровна, — медленно произнес он. — Королевское. Ему лет четыреста, а может, и более. Вы ручкой и так и этак, а камень искры рассыпает и цвет меняет! Огромный какой... Ох горит, как ангельское око. Откуда оно у вас?

Мне стало жарко, несмотря на мокрую одежду.

— Сейчас придет такси — вы, наверное, понимаете, что я еду одна?

Он молча любовался камнем и ничего не ответил. Подрулила машина, я торопливо залезла в салон:

— Едем!

— А мужчина остается?

— Да! Он живет на кладбище.

Шофер испуганно обернулся. В ответ Василий доброжелательно кивнул, подтверждая мои слова. Водитель нервно повел плечами:

— Дама, разве можно так шутить?

Окно бомбардировали дождевые капли, а Василий все стоял и внимательно смотрел сквозь стекло.

— Я не шучу. Поезжайте, пожалуйста, быстрее. Чего вы ждете?

Мотор заворчал, и тут Василий поднял руку и указательным пальцем описал круг: он явно намекал на кольцо! Я невольно прижала руку к груди. Машина набирала скорость, и Василий стремительно терял очертания, превращаясь в темный силуэт, размытый дождем. Через секунду он, как настоящее питерское привидение, окончательно растворился в дождевых потоках и исчез из виду.

— Я не прощаюсь, Анна Александровна, — шепнули мне на ухо, но в салоне, кроме меня и таксиста, никого не было.

— Простите, это вы сейчас сказали?

— Я не разговариваю со странными женщинами, — водитель вцепился в баранку, — чтобы не нажить лишних проблем. А мужененавистниц нужно лишать гражданских прав — для общественного спокойствия.

— Простите, — заморгала я растерянно.

О ком это он? Я же женщина-куколка, прекрасная нюй-куй! Я уже вошла в эту роль, освоилась и не хотела с ней расставаться. Мне нравилось кокетничать и покорять: зерно, брошенное Василием, за вечер проросло и распустилось в душе прекрасным красным цветком.

— Вы это не обо мне? Я обожаю мужчин!

— А зачем же тогда посылать их на кладбище? Своеобразное проявление чувств, — ухмыльнулся шофер. — Надеюсь, бедолага, которого вы туда развернули, найдет что-нибудь повеселее. Кстати, это ваш муж?

— Разумеется, нет, — гордо ответила я. — Но это не имеет никакого значения.

— Понятно. Значит, ничего личного. Вы просто такая по жизни. — Шофер покрепче сжал руль. — Я сейчас знаете о чем подумал? Что жена у меня очень хорошая...

Я не ответила. И мы еще быстрее понеслись по ночному городу сквозь дождь.

...Когда двери лифта распахнулись и я замерла, не решаясь ступить на лестничную площадку, проклятая лампа дневного света, которая уже два дня нервно подмигивала жильцам, внезапно вспыхнула в последний раз, рассыпалась букетом искр и потухла. Стало темно и страшно. Мне почудилось, что дальний угол подозрительно чернеет и там шевелится кто-то большой и страшный. Что мешало Василию подхватить машину и следовать за нашим такси? Однако выхода не было, и я, вооружившись ригельным ключом и телефоном, бегом рванула вперед. Только бы замок не заело! Ключ сверкнул в луче мобильника, как лезвие кинжала, и мягко вошел в скважину. Я прыгнула внутрь, но не удержалась и напоследок осветила страшный угол, в котором не оказалось ничего, кроме пакета со строительным мусором. Тут внизу щелкнула входная дверь, и я быстро захлопнула свою.

Три... Трижды сверкал его вороний глаз: зимой — с сумкой, после битвы на кладбище и в театре — с кольцом. Три является волшебным числом: третье предупреждение всегда последнее. И вообще... Разве может обычный человек жить на кладбище? А вдруг этот Василий вообще не человек, а какой-нибудь дух, зомби или даже вампир? Первое впечатление самое верное, и, если существует кольцо Марины Мнишек, почему бы не существовать некоей колдовской цыганской сущности?

Я задумчиво наблюдала, как текли по оконному стеклу дождевые реки, а сквозь них смутными пятнами светились фонари. Точно я утонула и смотрю на этот перевернутый мир через толщу воды. Ботинки были мокрые, стало холодно, потихоньку начало знобить: я утонула, утонула. Ввязалась в плохую историю... Цыган, цыган-призрак... Почему он изобразил кольцо? Он хотел сказать, что вернется, вернется во что бы то ни стало, но не за тобой, наивная, а за аметистом! И вешал лапшу тебе на уши, старушка нюй-куй, отводил глаза — суггестия, обычный цыганский гипноз...

И вдруг я увидела его внизу. Василий стоял, плотно прижавшись спиной к фонарю, опустив на глаза капюшон. Он явно меня заметил и пытался вычислить по окну квартиру. Сначала я в ужасе отпрянула за штору, потом поняла, что прятаться поздно. Придется сидеть и ждать, когда он начнет ковыряться в замке, а после сразу звонить в полицию. Господи, как унизительно и страшно! Сидеть и ждать вора в собственном доме! И крохотная капелька бесшабашной Марининой крови вдруг забегала во мне, как льдинка в шампанском. Забыв об опасности, я рванула на улицу. Меня трясло от решимости и злости. Да кто он такой? Отплатил мне черной неблагодарностью...

— Что вам здесь нужно?! — Мой голос звенел от страха и обиды. — Вы удивительно неблагодарны! Думаете, я состою в Армии спасения? О нет! Сейчас у вас будут проблемы с правоохранителями, а кольцо никогда не станет вашим! Знайте, камень сам выбирает хозяев, и вряд ли родовой перстень пани Мнишек заинтересует ваша персона. Никогда вам не владеть ангельским оком: оно всевидящее.

«Вау!» — взвизгнула чайка, устроившаяся на соседнем карнизе, как будто восхищаясь такой решительной женщиной. Но Василий в ответ молчал, потому что... под фонарем никого не было. Фигура в капюшоне, как и притаившийся в углу грабитель, были игрой моего испуганного и обиженного воображения. Внутри меня словно невидимый музыкант ослабил колки и отпустил натянутые до предела нервы.

Мысль о фантоме подействовала как бокал шампанского. Сразу же стало легко и весело — я еще минутку полюбовалась струйками дождя, которые оплетали фонарный столб, как мишура елку, посмотрела на свое окно. Действительно, все прекрасно видно! Да что с того? И уже собиралась отправиться восвояси, когда увидела окурок «Беломора». Кто-то торопливо бросил его, не докурив и трети. Это было очевидно, потому что окурок еще не намок и не утонул, а резвым пароходиком курсировал в луже. Я с тупым удивлением уставилась на него. Неужели и вправду последнее предупреждение?

Глава 10

Быстро и сосредоточенно я плыла в толпе, продвигаясь к эскалатору. По моим расчетам, в запасе было минут восемнадцать. Ровно столько, чтобы добраться до своего рабочего места, ибо Демиург, конечно же, посетит нас, чтобы узнать реакцию коллектива на вчерашнее мероприятие. Я виртуозно обогнула толстяка с портфелем, который напоминал гранитный утес, вписалась в узкий фиорд между двумя мамашами с колясками, ловко увернулась от злющей бабули с палкой. А потом подняла глаза: электронные часы показывали нелепое, нереальное время — без пяти девять! Еще раз доказывая, что время — категория относительная.

— Да-да, мы опаздываем. Бонжур, Анна Александровна! Дракон уже наверняка заполз в пещеру. Вам очень страшно?

Алиса смеялась и сияла, судя по всему, у нее было прекрасное настроение, и она готова была с превеликим удовольствием принести себя в жертву дракону.

— Очень, — честно сказала я.

Девушка растерянно заморгала:

— А я хотела вас бросить...

— Бросайте. Вы все равно не успеете, и божественный гнев изольется на вас. А когда приду я, и сказать будет нечего. Я вот думаю, как так получилось? Куда делось тринадцать минут?

— Возможно, они заблудились? Я сбегаю поищу?

— Бегите, деточка, бегите...

И Алиса бросилась вперед на длинных и стройных ногах, только ярко-синий шелковый шарф сверкнул с высоты эскалатора, как весеннее небо.

Когда я открыла дверь издательства, все замолчали: было ясно, что обсуждали меня. Но Леонид Петрович, который был в центре внимания, весело заулыбался:

— О, пришла, опора православия! Пробуешься на должность матушки?

— Что?

— Да ладно! Я же за ним в буфете наблюдал, специально пошел. Видел, как он тебе шампусик подливал, а сам кофеек. Сразу видно, человек скромный, богобоязненный. Батюшка, наверное?

— Да какие батюшки-матушки! — в сердцах закричала я. — У него от батюшки только борода, да и та лохматая. Надо же так в людях не разбираться. Бомж, цыган и бабник!

— И любитель пекинской оперы, — ехидно закончил босс. — Не смей богохульствовать, Анечка! А вы, Алиса Федоровна, перепечатайте отчет.

— Я уже перепечатывала! — возмутилась Алиса и так качнула головой, что рассыпала два золотых крыла безукоризненного каре. — Не может там быть ошибки. Вот где, где? Покажите, пожалуйста.

— Еще чего! Эта твоя работа, милочка, исправляй что, извини, нагадила!

— Леонид Петрович! — еще громче закричала Алиса (у меня даже сердце сжалось, а нижняя губа Демиурга оттопырилась, как у оскорбленного Калигулы). — Зачем вы так... выражаетесь?

— Я не совсем понял... Ты мне указываешь, как выражаться? Намекаешь на старческий маразм?

— Я этого не говорила, — смутилась Алиса и попыталась исправиться: — А давайте... давайте я вам кофе сварю.

Рыжая бровь задумчиво поползла вверх, описала дугу и встала на место.

— Думаешь, таблетку мимо машины пронесу? У меня еще не трясутся руки, дитя мое. А вы, Саша, зайдите ко мне: есть работа. Напомните, у вас английский, французский...

— Испанский! Леонид Петрович, еще испанский свободно.

Молодая и скромная Саша, только что окончившая филфак, вскочила и для храбрости вцепилась двумя руками в крышку стола. Ей выпал шанс отличиться, и девчонка со страхом и обожанием смотрела на Демиурга. Он замер, опустил на свои выпуклые глаза веснушчатые веки и действительно стал очень похож на задумчивого ящера. Это была просто средневековая сцена: девушка и дракон.

— Вот так, господа! Все слышали? Все-таки будущее за молодежью. Что вы думаете, коллеги, о ротации кадров? Все ли сидят на своем месте? А?

Он галантно открыл дверь и пропустил растерянную и красную Сашу в кабинет.

— По-моему, Леонид Петрович стареет. — Я пожала плечами. — У него исчезает чувство юмора. Теперь ему нравится пугать.

— Он пугает, а мне не страшно, — рассмеялась Алиса. — Я думала, она скажет — японский или хотя бы турецкий, а то испанский... Анна Александровна, а вы курите?

— Я не курю, — не очень уверенно сказала я.

— В самом деле? Я вам не верю. Но вам стоит научиться.

— Зачем?

— Почти всех настоящих писателей и великих переводчиков снимали с трубкой или сигаретой. Посмотрите на фотки: Булгаков, Маяковский, Горький...

— И я? Смеяться изволите? При чем здесь писательство?

— Я не смеюсь. Совершенно серьезно предрекаю ваше будущее. Я же немножко ведьмочка и кое-что вижу: у вас есть перспективы, Анна Александровна! Впрочем, речь сейчас пойдет обо мне.

— О вас?

— Вот именно. И о том, кого вы уважаете больше всех на свете!

«Неужели замуж за Леонида собралась?» Я была заинтригована.

— Пойдемте на обед вместе? Я расскажу что-то очень интересное.

И она так зажигательно подмигнула, что я рассмеялась.

— Бедные, бедные мужики! Они все обречены. Аля, даже у меня сердце екнуло. Вы просто la femme fatale!

— Ой, а я французский не уважаю! Я немецкий люблю — знаете, что такое die blonde Bestie? Горе тому, кто этого вовремя не поймет!

— Пошли!

Сказала и сама удивилась: мне нравилось ускользать на обед из издательской пещеры в гордом одиночестве, чтобы хоть часик отдохнуть от лиц, которые я вижу ежедневно. Или почти ежедневно. Но сейчас я сгорала от любопытства, потому что в каждой гордой и одинокой волчице, как в любой женщине, живет ужасная сплетница, а новость, которую расскажет Алиса, была явно не рядовой.

В двенадцать мы выскочили на улицу.

— Вы есть хотите?

Я грустно покачала головой, а златокудрая la femme fatale звонко и, как положено роковым женщинам, немножко зловеще расхохоталась.

— Ага, первые признаки влюбленности налицо. Какая вы молодец, Анна Александровна!

— Не лезьте не в свое дело, Алиса! — Я чуть не задохнулась от отчаяния и злости. — Что вы все пристали с этой влюбленностью? Как можно влюбиться в бомжа, который живет на кладбище? Это потенциальный преступник!

— На кладбище? Настоящий преступник? — Синие глаза стали величиной с блюдце. — Это круто! Да ладно вам. Не похоже. А впрочем... Кстати, мы пришли.

— Но это же мороженица...

— И что? Я в детстве всегда мечтала завтракать мороженым, а обедать пирожными. Не относитесь ко всему серьезно! Давайте представим себя детьми, это вам просто необходимо. Вы как сжатая пружина, чуть мне в нос не дали...

— Простите, нервы, — пристыженно прошептала я.

Уютный зальчик с розовыми столиками и стульями, с красными бархатными диванчиками был чертовски милым. Витрина, где в два ряда теснились лотки немыслимых расцветок и названий, поражала воображение.

— Почему у вас такое напряженное лицо, Анна Александровна? Вам здесь не нравится? Хотите на диванчик? Тогда я на стул, чтобы этот телик с мультами не видеть. Нам нужно поговорить.

— Нет... Нет, мне здесь нравится, очень уютно, но... я не знаю, что выбрать.

— Тогда я вас угощу. Я сегодня именинница!

— Как? Но вы же Скорпион! Я помню, как вас поздравляли в холодный ноябрьский день и Демиург торжественно вручил 25 алых роз и обещал еще миллион. А сейчас март, не так ли?

— Да! Я тоже помню это ведро — как в цветочном магазине, — рассмеялась Алиса. — Интересно, как выглядит миллион роз? Миллион убитых роз. Площадь, заваленная умирающими алыми цветами.

— Что за картину вы нарисовали? Это какие-то именины сюрреалиста!

— Да это нечаянно получилось! Какая из меня сюрреалистка? Я оптимистка. Просто я терпеть не могу мертвые цветы... А сознайтесь, уже думаете, как обыграть эту картинку в какой-нибудь переводной книжке, так? Нет-нет, Анна, только не обижайтесь! Можно я буду так называть вас вне работы? Вы же профи до мозга костей. А я, видимо, навсегда останусь любителем.

И она, как фея, упорхнула к витрине — и даже показалось, что за ней остается золотистая искрящаяся дорожка. В памяти зазвенел детский голосок: «В папино издательство приходят только красивые дамы, похожие на фей...» Интересно, сколько сейчас лет Сашеньке? Столько же, сколько Алисе? Деточка, где ты сейчас? Ну да, правильно, Леонид хвастался, что дочь блестяще окончила универ и работает где-то во Франции: то ли в Сорбонне преподает, то ли в российском консульстве переводит. Точно не помню, но взлетела высоко. Значит, вырастил, выучил, можно и о себе подумать... Какие же все мужики сволочи, однако! И эта златокудрая бестия, пожирательница чужих сердец — ни стыда ни совести...

Шлеп! Перед моим носом выросла гора разноцветных шариков, густо политых оранжевой карамелью.

— Все, празднуем! — Алиса взмахнула прозрачной ложечкой, как дирижер. — Я решилась! Празднуем мою помолвку. Он вам понравился, правда? Я видела, что вы на него в театре все время смотрели.

Я вспомнила Демиурга в ложе с биноклем и пожала плечами:

— Да, взглянула пару раз, не все время.

— Через два дня мы уезжаем в Челябинск знакомиться с родителями, и назад я не вернусь. Вы сможете объяснить ситуацию директору?

— В смысле?

— Я выхожу замуж за Романа и переезжаю в Челябинск. Что вас удивляет?

— Но... променять Питер на Челябинск... — От растерянности я сморозила явную глупость.

— Я меняю эрзац на настоящую жизнь, ясно? Думаете, легко с вашим старпером управляться?

— Алиса! Не смейте ниспровергать кумиров...

— Да пусть остается на пьедестале, я разве имею что-то против? — беззаботно сказала Алиса, слизывая шоколад с ложечки тонким и острым змеиным язычком. — Он по-своему неплохой мужик, а когда-то, в девяностые, наверное, вообще был крут. Только ведь это давно было, так? А я не люблю музейные редкости. — Она прищурила свои сапфировые сканеры, взмахнула ресницами и спокойно, без раздражения и злобы, объяснила: — Разве вы не видите? Он уже давно выдает себя не за то, чем является. Является он пожилым дядечкой с больным сердцем, который обожает дочь, жену и радости семейного очага. А хочет казаться роковым и ужасным Демиургом, собственничает. Слышали, какой он концерт сегодня устроил? Это все из-за Ромы. А по какому праву? Даже вы были с мужчиной! Между прочим, я не устраиваю ему концерты из-за жены.

— Вы же сами...

— Да, я воспользовалась предложением. И что? Думаете, я соглашусь стать игрушкой на всю жизнь?

— Но в этом Челябинске...

— Нет Эрмитажа? Я повторяю: музейные ценности не люблю. Можно я кое-что расскажу? Знаете, это я сказала Демиургу, что мечтаю сходить на пекинскую оперу, и он постарался. А на самом деле это Ромчик любит экзотику, и мне очень хотелось поздравить его с днем рождения. Но... я не могла позволить себе такие дорогие билеты. А поздравить хотелось.

— Какое коварство!

— Вот именно, и мне стыдно. Передайте, пожалуйста, Леониду Петровичу, что я прошу за все прощения и желаю счастья.

— Алиса, наберитесь смелости и скажите сами. Так будет честнее.

— А зачем эти отрицательные эмоции? Кому они нужны? Я без них проживу. И во-вторых, я не собираюсь возвращаться на работу.

Она достала пудреницу и посмотрелась в зеркальце.

— Нет, я не похожа на мазохистку. Ничего общего... А вы его уважаете, найдете нужные слова. Память молодости, так сказать... А можно я спрошу? Он был вашим любовником?

Я немножко ошалела от этого нагловатого напора. И все-таки решила сказать правду (тем более что в свое время это меня мучило).

— Увы, нет, Алиса! Леонид Петрович никогда не видел во мне женщину. Даже когда мне было тридцать два, я для него была чем-то вроде живого гугла, переводчика и всепонимающего уха, которому можно излить любые тайны.

— Это вы для самой себя были гуглом-переводчиком. Вы такую роль сами выбрали, а никто разубеждать не станет. Раз выбрали, значит, она вас устраивает.

Алиса вдруг перегнулась через стол, ее прекрасное лицо с гладкой свежей кожей, без всякого тональника, оказалось в нескольких сантиметрах, и я в который раз подумала, какая она красивая и что Демиурга осуждать нельзя: никто бы не устоял.

— Ничего не кончено! Вы восхитили и удивили меня в театре. Такой дядечка! Мощный, высокий. А энергетика? Бешеная! — Она мечтательно закрыла глаза. — Не то что у нашего рыжего ящера — вот, точно, ископаемый реликт. Эх, был бы ваш дяденька моложе — я бы его забрала!

— Разумеется, — ехидно сказала я. — Он физически не может пройти мимо чужой юбки. Заурядный бабник!

— Не ревнуйте. — Алиса лукаво погрозила пальчиком. — И не отпускайте свое сокровище. Помните: не все то золото, что блестит. И наоборот, золото иногда под землей зарыто. Я тоже думала, что Ромчик — замухрышка провинциальная, так себе вариантик, но все оказалось по-другому.

В сумочке рассыпался танцевальной дробью мобильник, и Алиса порозовела от счастья:

— Это Рома! Скажите что-нибудь на прощанье!

— Будьте счастливы, — растерянно сказала я. — Совет да любовь... Знаете, деточка, вы меня тоже поразили. Все бросить, так влюбиться! Не думала, что вы на это способны.

— И я не думала!

Алиса вскочила, схватила белый пуховичок в охапку и вдруг стала похожа на десятиклассницу на перемене. Такой она мне нравилась все больше и больше.

— А вы не боитесь?

— Бояться? Рома сказал, что боящийся не совершен в любви, — и лучше не скажешь.

— Только это не Рома сказал, — хихикнула я.

— А мне все равно! Обещайте, что утешите нашего ящера! Я прошу у него прощения. И вот это отдайте, скажите, я прочитала. Но в его скучный офис не вернусь никогда. О воля, воля! О свобода! Ты встретишь радостно у входа!

Она бросила на стол красивую пухлую книжку, резко застегнула похудевшую сумочку и выпорхнула на улицу, на ходу пытаясь попасть в рукава модной курточки и одновременно обмотать шарф вокруг шеи. За стеклянной дверью пронзительно и победоносно запела автомобильная сирена, приветствуя Златовласку, потом мягко хлопнула дверь, зашуршали шины и наступила тишина.

Я сидела над горкой душистого мороженого, как Будда Шакьямуни перед цветком лотоса. Я пыталась обдумать ситуацию, однако она не вмещалась в голове. Взглянула на книжную обложку: так и есть, Урсула Ле Гуин...

В офис я вошла боком и, стараясь не смотреть на пустой Алисин стол, протиснулась к себе. Разложила бумажки для вида и, лучезарно улыбнувшись ближайшей соседке, спросила:

— Босс уже, наверное, ушел?

Та энергично затрясла тугими кудряшками:

— Нет, и он просил вас зайти после обеда.

И тут же, словно громовержец с небес, звучным баритоном загремел динамик:

— Анна Александровна, зайдите ко мне!

Я медленно шла и думала, как с ним разговаривать. Самое главное, впервые в жизни было его жалко: Демиург заочно потерпел полное фиаско, но об этом еще не знал. А между тем вредная девчонка, не задумываясь и смеясь, сдернула с него шикарные одежды, и король оказался голым. Ну почему я должна быть первым вестником? Я до сих пор ему так благодарна. И вот сейчас придется обидеть хорошего человека. Какая хитрая бестия эта Алиса! Может быть, сказать, что я ничего не знаю?

Когда я вошла, Демиург был спокоен и невозмутим. Насмешливо покосился на книжку:

— Ну что? Алиска сбежала?

— Откуда вы знаете?

— Я все знаю. Сбежала — и хорошо. А то не знал, как отделаться.

Молодец, Леонид! Он не сдавался и гордо хранил свое мужское превосходство.

— Чего-нибудь передавала?

Я торопливо вложила в лапу томик и слишком быстро выпалила:

— Она... сожалела...

Он поморщился как от зубной боли:

— Какая лирика! А что-нибудь материальное?

— Ничего, только книгу.

Он энергично встряхнул томик и пошелестел страницами.

— Она мне вообще-то пять тысяч должна, но, видно, забыла. Ладно, я не обеднею, она не разбогатеет.

— Ну зачем вы так, Леонид? — искренне расстроилась я. — Она совсем не такая, наверное, действительно забыла. Шутка ли, за один день изменить всю жизнь! Вы знаете много современных девушек, которые рванут с провинциалом из Питера в Челябинск? По-моему, все происходит наоборот, или я не права?