Записки прапорщика

Глава VIII Всероссийский крестьянский съезд

Сидя в вагоне поезда, везущего меня в Тулу, я обдумывал, как должен буду себя вести, как представитель солдат, на Всероссийском крестьянском съезде.

Надо организовать в единую группу всех представителей крестьян 11-й армии, чтобы от 11-й армии было объединенное выступление по вопросам о земле и о войне.

Съезд объявлен был официально на пятое мая, но надо думать, что делегаты с фронта запоздают… Очень хочется повидаться с родными, в особенности же повидать жену и захватить ее с собой в Петроград.

При посадке в Курске столкнулся с прапорщиком Трехсвятским, едущим из Тулы на фронт. Уже стоя на подножке вагона, я спросил Трехсвятского, что делается в Туле.

— И хорошо и плохо, — ответил Трехсвятский. — Хорошо, что идет чистка запасных полков. Плохо, что совершенно пала там дисциплина. Никаких занятий, ежедневное митингование, нежелание отправляться на фронт, прикрытое шкурными соображениями: мол, если нас отправят на фронт, то кто здесь будет завоевания революции защищать?

Третий звонок, гудок паровоза. Торопясь я пожал руку Трехсвятскому и вошел в вагон.

Большинство пассажиров из Крыма.

Купэ все заняты. Пришлось устроиться в коридоре.

В коридор вошла девушка лет двадцати, двадцати двух, в изящном лиловом платье, тоненькая, с карими глазами, немного вздернутым носиком. Осмотрелась по сторонам коридора. Нервно подернула плечиками, остановив свой взор на моей фигуре. Сделала несколько движений по коридору и громко позвала проводника.

Я заметил маленькую ножку, одетую в лаковую туфельку, и тонкий шелковый чулок. Внимательно посмотрел на ее стройную фигурку и поймал себя на грешной мысли, что девушка хороша.

Девушка прошла несколько раз по коридорчику, причем при приближении в мою сторону пытливо всматривалась в меня, стараясь осмотреть с ног до головы.

Я делал вид, что не замечаю взглядов девушки, задумчиво куря папиросу.

— Вы не знаете, — обратилась она ко мне, — скоро Тула будет?

— От Курска до Тулы около трехсот километров, — ответил я. — Этот поезд скорый. Делает в час в среднем километров сорок. Следовательно часов через семь-восемь будет в Туле. А вы разве в Тулу?

— Нет, я еду из Симферополя. Имела глупость еще на пасху поехать в гости к тетке. Туда ехала — мучилась, а сейчас еще больше.

— Какое же мученье? — удивился я. — Вы едете во втором классе, в купэ.

— В купэ, — передразнила она меня. — Если в этом купэ одни только лоботрясы сидят, малое удовольствие с ними ехать.

— Если вам не нравятся спутники, можете в купэ спать, а остальное время проводить в коридоре. Здесь меньше лоботрясов.

— Вы правы, — здесь только один! — и она расхохоталась.

Я укоризненно посмотрел на нее, не зная, обидеться мне или нет.

— Я очень просил бы вас не причислять меня к лику лоботрясов. Я еду с фронта, на котором, да будет вам известно, нахожусь почти три года. Для меня целое событие, когда удается на непродолжительный срок выбраться в тыл.

— Вы с фронта, правда, а не так, как мои там, — она показала на купэ, — из Крыма?

— Честное слово, с фронта. Если не верите, могу даже вам георгиевский крест показать. — И из бокового кармана я достал свой георгиевский солдатский крест и приколол булавкой к груди.

— Ах, какой вы интересный! Зачем вы такой нехороший бант сделали? Дайте, я вам поправлю. И потом, что это за булавка у вас такая? Это не булавка, а целая булавища. Подождите, я сейчас вам устрою.

Она отцепила у себя маленькую буланку, взяла в руки мой георгиевский крест, поправила бантик и с милым кокетством избалованной девочки приколола мне на гимнастерку.

— Мне очень интересно, что наконец-то я встретила настоящего офицера, боевого и прямо с фронта. А почему у вас такой крест странный? Я не видала таких. Как будто бы георгиевский крестик — беленький.

— Это у меня солдатский.

— Странно, у офицера и солдатский крест.

— Чего же странного? Я был солдатом, получил крест, а потом, за отсутствием других орденов, которыми можно было бы награждать солдат, меня произвели в офицеры.

— А вы совсем не похожи на солдата.

— Ну, еще бы, слава тебе господи, почти два года, как я в офицерских чинах пребываю.

— В отпуск едете? К жене?

— Не в отпуск и не к жене. Еду в Питер.

— В Петроград, — капризно протянула девушка. — Говорят, чудесный город, как бы мне хотелось там побывать, а тут изволь ехать в противную Самару. Вы себе представить не можете, что за гнусный город эта Самара.

— Нет, не знаю, — сочувственно ответил я.

— Гнусь, гнусь и гнусь! Только и есть хорошего, что Волга. А кроме Волги — купцы, прапорщики, Струковский сад, Николаевская улица и пыль, пыль, пыль…

— А что вы там делаете?

— Баклуши бью. Маменька мне женихов ищет, а я не хочу замуж выходить. Сама себе жениха найду.

— Теперь время революционное, — пошутил я, — и маменькам пора жениховье дело бросить.

— А какая у меня маменька! От такой тещи-то не поздоровится будущему муженьку!.

— Почему вы своих спутников по купэ лоботрясами назвали?

— Ну, как же, молодые, здоровые — и все время в тылу околачиваются, а главное — они даже не офицеры, а как их там называют… в союзе работают…

— Земгусары.

— Вот-вот, земгусары, и со шпорами. Героями себя воображают. А если бы вы посмотрели на них! Жуть одна! И вы представляете себе, что я от Симферополя эту муку терплю, вот уже сутки! — и девушка нахмурила тоненькие бровки. — А ведь в Туле и я выхожу.

— Вы, может быть, вперед в Самару заедете, а потом в Питер?

— К сожалению, не могу, тороплюсь.

— Зачем же вам в Туле выходить, раз поезд идет до самого Питера?

— Родных хочу повидать.

— Родных… знаю я этих родных! — погрозила она мне.

В этой болтовне доехали до Тулы. Я помог шутнице выбраться из вагона с ее многочисленными картонками

Решил остановиться у своего брата Василия Никанорыча, слесаря в трамвайном парке.

Дом, в котором живет брат, — общежитие рабочих трамвайного парка. Большой, шестиэтажный, с квартирами в одну, максимум две комнаты. Лифта нет. Поднялся на пятый этаж по узкой крутой лестнице. Брата дома не было, встретила его жена, Елена. Она очень обрадовалась моему приезду. Немедленно стала готовить чай и закуску. Предложила мне почистить себя с дороги и помыться. Я рассказал о цели своего приезда в Питер и что придется пробыть не меньше месяца.

— Я бы хотел найти себе комнату.

— А зачем тебе комната, живи у нас, — сказала Елена.

— Нельзя, голубушка, жена вероятно приедет.

— А ты уж жениться успел?

— Успел, Елена.

— Ну, тогда вот Вася придет, он скажет, где тут поблизости можно найти. А обедать милости прошу у нас.

— Очень благодарен. Если не будут кормить на Съезде, то попрошу вас взять меня в нахлебники.

Пришел Василий. Разговор пошел о Петрограде.

— Сейчас хорошо, Дмитрий, рабочим — лафа. Не то, что раньше было. Одно плохо: хлеба нигде без карточек не достанешь, да и по карточкам не всегда дают.

— Однако я видел в магазинах не только хлеб, но и пирожные и другие кондитерские изделия.

— Пирожное со щами есть не будешь. Его покупает буржуазная публика, а вот черного хлеба мало. Тебе придется прописаться и взять на себя карточку, иначе намучаешься.

— А зачем мне карточка? Я вероятно в столовой буду обедать.

— Зачем тебе в столовой обедать, обедай у нас, только карточку возьми, Елена будет на тебя хлеб брать.

— А настроение в городе какое?

— Да что настроение. Как революция произошла, так сначала все хорошо было. Потом финтить начали во Временном правительстве. Ты наверное читал, знаешь, что Милюков послал союзникам, что, мол, война до победного конца. Я так понимаю, что нам надо правительство свое, социалистическое, а министров-капиталистов долой.

— Ты мне вот что скажи, Василий: как у вас смотрят, какую нам республику надо иметь, и республику ли?

— Конечно, республику, и такую, при которой рабочим было бы хорошо, чтобы контроль над капиталистами.

— А я думаю, что нам хорошо бы установить такую республику, как, например, во Франции и Америке.

— Нет, нам надо другую республику — рабочую.

Я постарался перевести разговор на другую тему, так как чувствовал, что не могу спорить с Василием.

После обеда пошли искать квартиру. Во всем районе Васильевского острова, начиная 20-й линией, кончая 1-й, свободной комнаты не нашлось. Возвращаясь обратно Василий предложил мне пройти к взморью. На 22-й линии, в одном из больших домов на подъезде было наклеено объявление о сдаче комнаты.

Зашли.

Владелица квартиры, пожилая женщина, сказала, что сдается комната с мебелью, плата — пятьдесят рублей. Называя цифру, она смотрела на Василия Никанорыча, вид которого, очевидно, не внушал ей доверия.

— Я согласен, — заявил я. — Сколько вам задатку?

— За полмесяца вперед.

— Получите! — и я вручил ей двадцатипятирублевую кредитку.

На другой день я пошел на Всероссийский крестьянский съезд. Съезд помещался в Народном доме на Кронверкском проспекте.

Занимаются в Помещении Оперного театра, способного вместить до пяти тысяч человек. Фойе театра занято киосками в которых продаются революционные книги и брошюры. Почти над каждым киоском висят надписи, какая партия обслуживает посредством этого киоска своих членов. Тут же объявление о приеме в партии. Бросились в глаза киоски с вывесками: «Партия народной свободы» (конституционно-демократическая, т. е. кадетов) без лозунга, партия народных социалистов, с лозунгом: «Все для народа и все через народ», партия социал-революционеров, с лозунгом: «В борьбе обретешь ты право свое», партия социал-демократов, с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

Я вступал в разговоры с людьми, обслуживающими киоски. Они спрашивали:

— Какой партии?

И, услышав, что беспартийный, предлагали немедленно записаться в члены их организации.

— Подожду, — смеялся я. — Дайте осмотреться.

— Лучше нашей партии нет, — говорил каждый из них.

В конце концов такие приглашения стали надоедать, точно находишься на каком-то базаре, где стараются всучить ненужные тебе вещи.

Разыскал регистрационное бюро, во главе которого оказалась длинная белобрысая девица лет тридцати пяти, с длинным носом, вспухшими веками и изумительно тощей фигурой.

Она посмотрела мой мандат, проверила в своих списках, полагается ли быть депутату от 3-й дивизии, и, найдя, что такому депутату быть положено и что это место еще никем не занято, написала мне сразу две карточки. Одну красную, гласящую, что я являюсь депутатом крестьянского Всероссийского съезда с правом решающего голоса, и другую зеленую, на право получения обедов и ужинов в столовой Народного дома.

От этой девицы я узнал, что делегатам можно получить и квартиру в общежитии.

Занятия съезда идут с десяти до двух часов дня, после этого перерыв на обед, затем опять с пяти и до восьми вечера.

Регламент и порядок съезда напечатан на отдельных листовках. В повестке дня — вопрос о войне, земле и выборы исполнительного комитета. К этому порядку дня добавлен еще вопрос о международном и внутреннем положении.

Этот доклад уже был сделан, и по нему шли прения.

Делегатов съехалось свыше тысячи. Кроме того масса гостей и лиц с совещательными голосами. Оперный зал заполнен сверху донизу. На сцене президиум, позади которого — почетные гости. Партер для делегатов съезда о решающими голосами, а ярусы и ложи для интересующихся.

Председатель съезда с.-р. Авксентьев. Среди членов президиума бабушка русской революции Брешко-Брешковская, новый министр земледелия, социал-революционер Чернов, и видные члены партии эсеров: Бунаков, Чайковский и др.

Состав делегатов очень пестрый: человек двести солдат, пятнадцать-двадцать офицеров от прапорщиков до поручиков включительно. Многие делегаты в деревенских свитках, с намасленными волосами, точь-в-точь такие, как виденные мною в мирное время волостные старшины в нашем Епифанском уезде. Выделяются несколько сектантов. Один из них в длинной посконной рубахе, без штанов, с длинной гривой волос, босой. Про него рассказывают, что круглый год и зиму и лето он ходит в одном и том же костюме и что уже несколько десятков лет не надевает никакой обуви.

По партийному составу на съезде социал-революционеров почти пятьсот пятьдесят человек, народных социалистов около ста, беспартийных около пятидесяти.

В первое посещение мне пришлось быть свидетелем небольшого скандала, разыгравшегося между президиумом и партером.

Один из делегатов съезда, выйдя на трибуну для внеочередного заявления, обвинил президиум в нелояльном отношении к съезду и в превышении власти, ибо без доклада съезду и одобрения последнего председатель Авксентьев отправил от имени съезда приветствие съезду кадетской партии.

— Кадеты — это крупная буржуазия, — говорил стоявший на трибуне оратор. — Их интересы чужды интересам крестьян. Посылать капиталистам и помещикам приветствие — вещь совершенно недопустимая и характеризует политическую физиономию руководителей этого съезда.

В заключение оратор предлагал выразить недоверие президиуму.

С ответной речью выступил Авксентьев. Среднего роста, несколько плотный, с вьющимися волосами, умеющий владеть собой, с прекрасными ораторскими приемами, горделиво покачиваясь, он бросал такие слова съезду:

— Удивляюсь, что отдельные делегаты выходят и выражают недоверие президиуму, который организовал созыв этого съезда. Недоверие тем самым людям, которые десятки лет вели борьбу за землю и волю, тем самым людям, которые многие годы сидели в тюрьмах и в ссылках. Если бы не эти люди, — Авксентьев делает величавый жест в сторону президиума, — то не было бы революции, не было бы настоящего съезда. Президиум прекрасно отдает себе отчет в том, что он делает. Президиум не может не приветствовать съезда кадетской партии, ибо эта партия есть партия народной свободы. Это не есть партия помещиков, не партия капиталистов, это — партия, которая наравне с нами стремилась к свержению царизма.

Голос Авксентьева повышается:

— И если говорить начистоту, то не столько свергли царизм присутствующие здесь делегаты, сколько, те, которых от имени президиума я сегодня приветствовал.

— Свинство! Подлость! — раздались отдельные крики.

— Я вижу, что на наш съезд проникли чуждые крестьянству элементы, — продолжал Авксентьев, — но им не удастся сорвать ни работы съезда, ни тех решений, которые съезд примет под руководством настоящего президиума. Я предлагаю перейти к очередным делам, оставив без внимания сделанное перед этим внеочередное заявление.

На задних скамьях поднялся шум.

— Прихвостни кадетов! — раздались отдельные реплики.

Авксентьев, вернувшись с трибуны к председательскому месту, презрительно смотрел на кричавших.

— Я голосую, кто за переход к очередным делам, прошу поднять руки.

Поднялся лес рук.

— Кто против?

Меньшинство.

— Переходим к следующим делам. Слово имеет для доклада о продовольственном положении страны министр продовольствия Пешехонов.

Большинство находившихся в зале зааплодировали.

На трибуне показался Пешехонов, среднего роста, худощавый, невзрачный человек, который начал читать речь по написанной шпаргалке.

Я прошел в кулуары, т. е. в фойе, где бродило несколько делегатов, обсуждавших происшедший инцидент.

— Конечно, Авксентьев не имел никакого права выступать у кадетов от имени съезда. Он должен был хотя бы ради приличия получить разрешение съезда, — говорили одни.

— Авксентьев и другие кичатся своим революционным прошлым, — говорили другие. — Подумаешь, важность какая, многие из нас в тюрьмах сидели.

— Что вы, господа, — говорили третьи, — мы не можем действовать изолированно от партии народной свободы. Все же эта партия имеет колоссальнейшие заслуги. Может быть Авксентьев и не соблюл формальности, но разве это так существенно?

— Прихвостни они! — слышались кое-какие возгласы. — Надо переизбрать президиум.

— Здесь не без провокации большевиков, — раздавались другие возгласы.-Люди, подобные Авксентьеву, достойны всяческого уважения. Нечего ставить вопрос перед всем съездом, коли президиум у нас авторитетный.

На следующий день я пришел на заседание с раннего утра. В кулуарах раздавали письмо главы большевистской партии Ленина, обращенное к делегатам крестьянского съезда. Около людей, раздававших это письмо, толпились кучки народа. Каждый старался поскорее добраться до раздающего, чтобы удовлетворить нетерпеливое любопытство.

— Ишь ты, — говорил один из делегатов в золотом пенснэ, — на какой бумаге написано, и чуть ли не золотыми буквами. У нас еле-еле газетной бумаги хватает, а тут, посмотрите, чуть ли не на слоновой. Что значит — денежки Имеются от немецкого генерального штаба.

Я в свою очередь протиснулся, чтобы получить письмо, так волновавшее всех депутатов съезда. Письмо, действительно, написано на прекрасной бумаге. В этом письме Ленин сообщает, что он по своему нездоровью не может лично выступить на Всероссийском крестьянском съезде и в силу этого вынужден обратиться с письмом.

Вот что писал Ленин:

Письмо вызвало много толков среди делегатов.

— Как же так, — говорили одни, — что земля должна без выкупа отойти к крестьянам? Это невозможно. Ведь большинство земель помещиков заложены в банк. Если взять землю без выкупа, то произойдет финансовый крах.

— Какой там к чорту крах! — говорили другие. — Мужик ждет более столетия, чтобы забрать то, что ему принадлежит исторически. На то и революция, чтобы земля была отобрана от помещиков. Куда же вы денете лозунг «земля и воля», основателем которого были и Чернышевский и Лавров? Конечно, Ленин прав. Землю нужно немедленно забрать, не ждать Учредительного собрания. Учредительное собрание должно окончательно ликвидировать собственность на землю, как пишет Ленин в своем письме. Это совершенно правильно.

— Насчет войны Ленин загнул слишком, — слышалось в другой группе. — Легко сказать, что нам война не нужна. Ленин не понимает, что данная война имеет освободительный характер. Надо в конце концов освободиться от влияния тевтонов на славянские народности. Без Дарданелл развитие экономики России не может иметь места. Надо лишить турок права владеть проливом. Милюков прав.

— Свергать капиталистов необходимо, — слышалось в другом месте.

— Это у нас-то, ха, ха, ха, при нашей серости, дикости, некультурности — и без капиталистов! Ясное дело, что тут не без связи с нашим противником. Власть Советам. Это значит — нам всем власть отдать. Что же, так мы все и будем управлять? Вряд ли это возможно. Все равно придется избрать специальный орган для управления.

— А Ленин прогрессирует. Раньше говорил, что отрезки надо отобрать от помещиков, а теперь уже насчет всей земли.

— Политиканствует, политиканствует…

Прошел по киоскам, надеясь найти киоск большевиков, чтобы проверить, нет ли и там записи делегатов в их партию. Киоск есть, но записи в партию нет. Запись производится только в районных комитетах.

Идут прения по продовольственному вопросу. Делегаты осуждают политику старого правительства о натуральном обложении сельского населения. Много говорится о спекуляции с хлебом, железнодорожном транспорте. Указывают, что основная угроза не в хлебном кризисе, а в том, что железные дороги не могут доставлять хлеб в отдельные районы и в такие центры, как Петроград.

— На транспорте вакханалия, — говорили некоторые делегаты. В то время как для погрузки нет вагонов, для такой мерзости, как вода «кувака», составляются целые поезда. А кому эта самая «кувака» нужна и какая разница между «кувакой» и простой невской водой?

— Разница есть, — иронизировали другие. — Разница есть: невская вода берется просто из водопровода, а «кувака» сначала разливается по бутылкам, закупоривается, затем перевозится за тысячи верст.

— Гнуснейшая пропаганда! — кричали в других местах.

— Конечно, гнуснейшая!

20 мая съезд имеет торжественный вид. Авксентьев объявил, что на съезд прибыл министр бельгийского правительства Вандервельде.

Все в напряженном ожидании.

На сцене появился буржуазного вида человек, с самоуверенной походкой, движениями, осанистой фигурой. Стал около трибуны и прежде чем сказать слово вытянул вперед обе руки.

Из горизонтального положения руки перешли в вертикальное.

Вандервельде говорил на французском языке. 99 % съезда этого языка не понимали, но внимательно следили за жестами и позой Вандервельде.

Речь была произнесена с большим пафосом, с самоуверенностью человека, который изрекает абсолютные истины, доселе никому из присутствующих не известные. Переводчик перевел речь следующим образом:

— Товарищи, товарищ Вандервельде приветствует русских рабочих и крестьян, уничтоживших царизм. Русский царизм являлся мировым жандармом, который подавлял развитие социалистического движения во всем мире. Теперь этот жандарм уничтожен, и все народы мира могут развивать свою революционную деятельность внутри своих стран, не боясь, что придет мировой жандарм — русский царь.

— Товарищ Вандервельде говорит, что русская революция — самая великая из всех бывших доселе в мире. Она велика как по своему масштабу, так и потому, что она произведена искусной рукой и без жертв, без пролития крови, как это имело место при революциях в других странах.

— Товарищ Вандервельде указывает, что иностранные социалисты с восторгом следят за развитием русской революции, но что иностранные социалисты, иностранные рабочие и крестьяне ждут, что русские революционеры в момент тяжелых мировых потрясений, связанных с мировой войной, солидарны со своими товарищами по мировому движению. Русские солдаты и крестьяне ни на минуту не должны забывать, что сильный враг революции стоит на границе нашей страны. Бельгия раздавлена тевтонами, великий и славный бельгийский народ, представителем коего является Вандервельде, не имеет крова, жилищ, не имеет территории, ибо немцы разрушили эту страну, ранее столь прекрасную и цветущую. В интересах всего мира необходимо разбить немцев. Вернуть свободу бельгийскому народу, дать последнему возможность культурного развития. Вандервельде выражает полную уверенность, что нынешний крестьянский съезд даст директиву своим сынам, находящимся в армии, вести войну в полном единении с союзниками до победного конца и тем самым обеспечить и процветание русской революции и свободу других народов, в том числе и бельгийского, представителем которого является т. Вандервельде.

Депутаты съезда зааплодировали.

Авксентьев заверил от имени съезда, что русский народ, победно совершивший революцию, приложит все усилия, чтобы рука об руку в единении с союзниками покончить с тем внешним врагом, который угрожает свободе народов и так бесчеловечно грубо вопреки всем интернациональным правилам вторгся и разорил маленькую Бельгию.

Вслед за Авксентьевым выступил один из делегатов съезда, невзрачного вида, в очках, в оборванном пиджаке, коротких брюках, не то Стенгауз, не то Остенгауз, который в течение предоставленных ему регламентом десяти минут успел сказать:

— Русская демократия сделает все возможное, чтобы обеспечить завоевания революции, но русский народ удивлен, как это выступивший здесь министр Бельгии, социалист, имеющий большой вес в своей стране, до сих пор терпит монарха, короля Альберта. Конституционный строй Бельгии вызывает и удивление и возмущение в сердцах русских революционеров. Войну до победного конца надо вести, — продолжал оратор, — не столько с тем врагом, который по нас стреляет из своих окопов, из пушек, пулеметов, выпускает газ, сбрасывает бомбы, сколько со своим внутренним врагом. Нам было бы приятно, — закончил оратор, — если бы министр Вандервельде с этой трибуны сказал: «Товарищи, вы свергли Николая Кровавого, мы свергли Альберта Бельгийского».

Выступил еще один делегат, обрушившийся на предшествующего, обвиняя его в провокации и демагогии.

— Мы должны, — сказал этот оратор, — признать, что вместе с нами одинаково болеют за судьбы русской революции и наши иностранные товарищи-социалисты, из них первым является выступавший здесь Вандервельде. Альберт это — не Николай II. Альберт это — демократический государь. Его любит вся страна. Он искренно ненавидит немцев.

— При чем король, когда вопрос идет о революции? — раздались отдельные реплики с мест.

— А вот при чем, — повысил голос оратор. — В минуту опасности и наши социалисты сплотились вокруг трона. Я помню, как в 1914 году во время объявления войны русские социалисты, русские студенты пошли с иконами, с национальными флагами к Зимнему дворцу. При появлении монарха они стали на колени, приветствуя его как верховного вождя своей армии.

— Долой! Долой! — закричали в зале.

Поднялся невообразимый шум. Авксентьев энергично звонил колокольчиком, пытаясь успокоить разбушевавшийся зал.

— Долой! Долой!

— Объявляю перерыв! — прокричал Авксентьев.

Делегаты хлынули в кулуары.

— Какое однако нахальство! — слышались отдельные разговоры. — То приветствуют кадетов, то хвалят короля Альберта, то учат, что европейские цари не то, что русские!

— Ну, какая все-таки наглость и некультурность! — говорили другие. — Иностранного гостя, известного социалиста — и вдруг ругать с трибуны!.

— Ни черта не разберу! Одно ясно, что и Авксентьев и Вандервельде одинаковые сволочи!

Написал десяток объявлений, приглашающих делегатов 11-ой армии собраться после обеда в комнате рядом со столовой Народного дома для объединенного выступления от имени армии. Эти объявления расклеил в фойэ, в столовой, на лестнице Народного дома и в других местах.

На следующий день в час, на который я назначил собрание делегатов 11-ой армии, я не успел попасть. Меня задержали представители армейских частей, которые прибыли в Петроград за приобретением литературы и в первую очередь разыскали меня, чтобы узнать, как идут занятия съезда и что я предполагаю на этом съезде предпринять. Засидевшись с солдатскими представителями, я опоздал минут на сорок на назначенное мною совещание солдат 11-ой армии.

Когда я приехал в Народный дом, то к моему удивлению застал в назначенной много комнате уже происходящее заседание, причем председательствовал на этом заседании фельдфебель, казак Никитенко, объявивший, как я выяснил, что именно он и расклеивал объявления о созыве делегатов. Еще до моего прихода он успел изложить целесообразность объединения солдат 11-й армии как для выступления при обсуждении земельного вопроса, так и для единства действий при выборах в будущий центральный комитет крестьянского съезда. Протискавшись к столу, возмущенно спросил я у Никитенко:

— Какое вы имеете право открывать собрание до прихода инициатора созыва?

— То есть как «инициатора»? — переспросил он меня.

— Так инициатора, я вывешивал объявления, я ставил вопрос об организации солдат крестьян. Меня случайно задержали солдаты из дивизии. Вместо того чтобы подо ждать меня здесь, вы начали заседание.

— Вы слышите? — разведя руками, обратился Никитенко к присутствующим. — Поручик хочет присвоить себе инициативу этого созыва, когда каждому известно, что сделал это я.

— Как вам не стыдно! — возмущенно крикнул я.

— Вот он, офицерский душок-то, сказывается! — сыронизировал Никитенко.

Вижу по физиономиям солдат, что они настроены не в мою пользу.

— Позвольте, товарищи, восстановить истину. Сейчас можно принести все те объявления, которые были — мною развешены, и установить, чьей рукой они написаны.

— Я думаю, — выступил Никитенко, — что нам нет никакого смысла тратить на это время. Факт остается фактом. Собрание созвал я, я его открыл. Если вы имеете какие-нибудь конкретные предложения, прошу вносить, мы их обсудим.

— У меня есть одно предложение: признать Никитенко прохвостом и авантюристом!

— Вы меня оскорбляете, я не какой-нибудь беспартийный офицер, а член партии социалистов-революционеров.

— Ах, эсерь, — сделал я ударение на мягком знаке. — Прошу информировать меня, что здесь принято.

— Принято очень немного. Мы создали комиссию, которая должна разработать на основе наказов, имеющихся у всех делегатов, тезисы выступления представителя 11-ой армии при обсуждении аграрного вопроса.

Возмущенный наглым поведением Никитенко, я плюнул и ушел.

Однако мое выступление и выраженное возмущение по адресу Никитенко ее прошли бесследно. Вскоре меня в фойе нашло несколько солдат делегатов 11-ой армии, у которых появилось сомнение; они спросили меня, что я имею предложить съезду.

Я им сказал:

— Объединить выступление делегатов, выделить одного докладчика, проинструктировать этого докладчика и дальше держать линию на включение в состав будущего центрального крестьянского совета своего представителя. А кто этот Никитенко? — спросил я.

— Да мы сами не знаем. Пришли, а он сидит за столом и говорит, что он собрал.

— Ну и прохвост же!

В промежутке между занятиями съезда я часто задумывался над вопросом просвещения солдат действующей армии. Литература на фронт доходит очень нерегулярно, зависит от целого ряда случайностей, между тем, казалось бы, само военное министерство заинтересовано в том, чтобы солдаты получали правильную ориентировку и вместо отрывочных слухов пользовались бы правильной информацией.

Каждый корпус, находящийся на фронте, имеет свою коммуникационную линию, опирающуюся на железную дорогу. Можно на линии этой железной дороги создать в непосредственной близости от действующих частей специальный вагон-библиотеку с одним-двумя сотрудниками, которые будут информировать представителей корпусных и дивизионных комитетов по вопросу о текущем моменте и снабжать дивизионные и полковые комитеты нужной литературой. Это будет передовой передвижной культурно-просветительный пункт. Кроме того может быть армейский узловой пункт, руководящий работой корпусных. При штабе фронта — центр библиотечных пунктов, о достаточным запасом литературы, газет, журналов и кадра работников по культурно-просветительной деятельности, имеющих непосредственную связь с центром. Центр же должен быть в Петрограде, при военном министерстве.

Под влиянием этих мыслей я написал проект положения о культурно-просветительной работе на фронте, которое передал в военное министерство как бы от частного лица, что давало мне право обратиться не по команде.

Несколько дней спустя зашел в организуемый при военном министерстве культурно-просветительный отдел справиться об участи моей докладной записки. Мне сообщили, что мой доклад признан ценным, но так как он требует денежных средств, то составляется докладная записка в совет министров — о кредитах.

Вот что значит новая власть! Молодой армейский поручик, бывший солдат, а еще ранее мужик, выдвигает проект, и он сразу, благодаря его целесообразности, вносится на рассмотрение совета министров!

Занятый вопросами организации культурно-просветительной работы, я позабыл об инциденте с Никитенко. Но не забыли меня солдаты.

Как-то в фойе, во время перерыва, меня окружило несколько солдат с просьбой зайти на предстоящее заседание всей группы делегатов от 11-ой армии.

— А что такое будет? — спросил я.

— Будет обсуждаться, кто должен выступить от имени делегатов 11-ой армии по аграрному вопросу.

Пошел.

Никитенко, на этот раз значительно менее развязный, чем раньше, предложил избрать меня заместителем председателя армейской группы, на что я ответил категорическим отказом.

— Нам нужно составить наказ, — говорил Никитенко, — причем из всех наказов самый лучший — это от 3-й дивизии.

Ага, этот наказ ведь я составлял!

Я крепился, но в конце концов не выдержал и предложил свои услуги — составить сводку всех наказов. Дня три просидел я дома, готовя наказ для нашего оратора. Подготовив материал, собрал армейскую часть делегатов — и мое творение было одобрено на все сто процентов.

— Кто будет выступать?

— Оленин! Оленин! — закричали солдаты.

На съезде, по аграрному вопросу выступило несколько докладчиков: Очаковский, Пешехонов, Вихляев, Быховский и министр-социалист Чернов. Чернов, уже седеющий человек, несмотря на серьезность темы, внес в доклад ряд комических моментов. Каждую минуту он острил, что вызывало смех и аплодисменты.

Он говорил о программе партии эсеров, о социализации земли, о необходимости этой реформы после того, как будет созвано Учредительное собрание. Говорил, что он теперь же хотел бы передать землю помещиков в распоряжение земельных комитетов, но что это не удается, ибо остальные члены совета министров против этого возражают.

— Вообще по аграрному вопросу, — говорил Чернов, — наблюдается саботаж, но мы надеемся, что этот саботаж нами будет ликвидирован.

В общем речь его не внесла сколь-либо серьезной определенности. По докладу записалось много ораторов, так что прения по аграрному вопросу должны были занять не менее десяти дней.

26 мая в утреннем заседании наступила моя очередь. Справившись о времени своего выступления, я прибыл заблаговременно и, вместо того чтобы занять свое обычное место в шестом ряду партера, на этот раз прямо вошел на трибуну, где заседал президиум.

Жду, что при открытии заседания Авксентьев скажет: слово предоставляется Оленину. Однако пришлось услышать другое. Авксентьев сказал:

— Лидер партии социал-демократов большевиков, т. Ленин, просит предоставить ему слово вне очереди, ибо он настолько занят, что сможет выступить только сегодня.

— Просим! Просим! — зашумел зал.

На трибуну быстрыми шажками, торопливо вошел Ленин. Небольшого роста, коренастый, с лысой головой, высоким лбом, блестящими глазами.

Зал разразился громом аплодисментов.

Стоя позади президиума, я пробовал подсчитывать число присутствующих. В зале не было ни одного свободного места. Весь партер, проходы, ложи и все шесть ярусов заполнены народом.

Очевидно о выступлении Ленина было известно раньше.

Ленин выждал окончания аплодисментов.

Совершенно простым, доступным простому крестьянину языком, несколько картавя, Ленин начал свою речь. Он говорил, что он предлагает проект резолюции по аграрному вопросу от имени социал-демократической фракции съезда, указывая, что проект этой резолюции заранее напечатан и уже роздан делегатам.

— Я не могу, — говорил он, — в кратком докладе развить все основные положения. Основные мотивы моей речи заключаются в том, что земля должна быть немедленно изъята от помещиков и передана без всякого выкупа крестьянам. Вообще собственность на землю должна быть уничтожена. Съезд должен категорически отвергнуть предложение крупной и мелкой буржуазии о том, что должно быть заключено «соглашение» с помещиками.

Ленин говорил немного более часа. Весь зал слушал его с настороженным вниманием. Я же не столько вслушивался в речь Ленина, сколько смотрел на него, стараясь проверить правильность утверждений и слухов, ходивших в армии и здесь, что Ленин является агентом германского генерального штаба.

Не похоже.

Простота речи, убедительность, с какой он говорил о необходимости ликвидации помещичьих землевладений, — все это выдавало в нем настоящего революционера, друга народа и никак не политикана и тем более шпиона немецких властей.

Речь Ленина была покрыта бурными аплодисментами большинства зала.

Следующим оратором выступил эсер, кажется, Вебер, который пытался в своей речи разбить положения, выдвинутые Лениным. Вебер говорил, что он должен констатировать большой прогресс в умах большевиков, в том числе и Ленина.

— Было время, — сказал Вебер, — Ленин рекомендовал изъять у помещиков лишь отрезки, остальное же должно было остаться в руках государства. Теперь же Ленин рекомендует взять от помещиков всю землю и притом немедленно.

Долго и туманно говорил Вебер, стараясь разбить положения Ленина, но весь зал слушал его равнодушно.

По окончании речи Вебера Авксентьев предоставил слово представителю 11-й армии Оленину.

Подошел к кафедре. Осмотрелся, увидев направленные в мою сторону тысячи глаз, почувствовал такую робость, что даже колени задрожали. Выступать перед такой огромной аудиторией, с таким обилием умных и больших людей, старых революционеров, имевших за спиной каторгу, ссылку и тюрьмы, мне, бедному армейскому поручику, стало страшно. Легче итти в штыковую атаку на фронте, чем говорить по аграрному вопросу на этом съезде. Ко всему этому прибавилось ощущение неловкости от направленных в мою сторону лорнетов дам, сидящих в ложах.

«Какого чорта баб-то сюда напустили», — мелькнуло в моей голове.

Однако, надо было говорить.

— Товарищи, — начал я, — солдаты-крестьяне одиннадцатой армии уполномочили меня заявить…

— Громче, громче, не слышно! — раздалось со всех сторон.

— Солдаты-крестьяне уполномочили меня… — резким фальцетом прокричал я.

— Не слышно!

— Солдаты-крестьяне… — уже начал басить я, — а в общем я прочту наказ.

И я по наказу прочел мою речь на первом Всероссийском крестьянском съезде.

Рядом, справа, за большим столом сидит целая дюжина стенографисток. Когда я начал читать наказ, то заметил, что стенографистки не записывают. Но как только окончилось мое чтение, одна из них протянула руку, чтобы забрать у меня читанный мною документ.

Во время чтения наказа я успокоился, пришел в себя и решил кое-что добавить от собственного разума. И уже громким голосом, слышным всей аудитории, сказал:

— Мы, солдаты-крестьяне, крестьяне-военные, требуем немедленно объявить землю общенародным достоянием. Немедленно изъять ее из владения помещиков и передать в ведение местных земельных комитетов. Только это мероприятие, произведенное немедленно, может успокоить настроение солдат, сидящих с винтовками в руках в далеких окопах.

Взрыв аплодисментов.

Аплодисменты еще более повысили мое настроение, и я хотел говорить еще, но Авксентьев зазвонил в колокольчик и, обращаясь в мою сторону, произнес:

— Ваше время истекло, товарищ.

— Я повторяю еще раз, — воскликнул я, — земля должна быть немедленно объявлена общенародным достоянием.

Еще раз слышу аплодисменты.

Сразу вышел в фойе, куда немедленно выбежали делегаты 11-й армии.

— Молодец, хорошо, здорово сказал! Посмотри, что, сейчас делается в зале заседания.

Взглянул в зал.

Ряд армейских делегатов других армий в партере выкинули несколько знамен с надписанными на них требованиями — объявления земли общенародным достоянием. Шум стоял невообразимый. Одни аплодировали, другие шикали, свистели, топали ногами. Кавардак был такой, что председательский колокольчик долго не мог успокоить эту разбушевавшуюся стихию.

Наконец, Авксентьев овладел собранием.

— Мы считаем, — заявил Авксентьев, — что здесь допущен демагогический лозунг. Объявить землю народным достоянием может только Учредительное собрание. Выставлять такие требования, а тем более выбрасывать знамена с подобными лозунгами — вещь недопустимая. Президиум вынужден будет сложить с себя полномочия, если сейчас же из партера не будут убраны знамена.

— Пусть складывает! — послышались со всех сторон голоса. — Какой же это съезд, который не может потребовать объявления земли всенародным достоянием? Долой президиум!

Авксентьев, бледный, непрерывно звонил в колокольчик, призывая съезд к порядку. Президиум решил объявить перерыв, призывая делегатов спокойно обдумать неосмысленные требования.

— Долой! Долой! — кричал зал.

Перерыв.

В фойе меня окружило несколько кряжистых мужиков.

— Как же вы можете провозглашать лозунг объявления земли общенародным достоянием? — настойчиво пристают они ко мне. — Ведь вот вы офицер, кажется, человек с понятием, а идете на поводу у низменных инстинктов. Надо, чтобы все-таки был порядок. Вот будет Учредительное собрание, оно рассудит, скажет, как, на каких условиях взять землю у помещиков, как уравнять землевладения.

— Словом, вы предлагаете: барин приедет, барин рассудит, — рассмеялся я. — Нет, господа, этот номер не пройдет. Землю надобно немедленно отдать мужику.

Почувствовав, благодаря пережитому напряжению, озноб во всем теле, решил поехать домой. Подойдя к трамвайной остановке, я от упадка сил не мог стоять, всего лихорадило. Подозвал извозчика, дал адрес на Васильевский остров.

Жена при виде меня испуганно вскрикнула:

— Что с тобой?

— Болит голова, нездоровится.

Она приложила руку ко лбу:

— У тебя сильный жар.

Она сбегала к квартирной хозяйке, взяла термометр, сунула мне подмышку и через десять минут констатировала:

— Температура сорок и две десятых.

Я заболел ангиной. Две недели пролежал я, съезд окончился уже без меня.

Денег осталось мало. Приглашать частного врача было не на что. Люся сбегала на съезд, сказала о моей болезни секретарю съезда Брусиловскому, получила от него записку к ближайшему врачу, который вскоре прибыл, осмотрел, прописал полный покой и различные лекарства.

Хозяйка говорит, что в Петрограде сильно свирепствует ангина.

Выздоровев, пошел в крестьянский совет. Съезд окончился, выбран ЦК Крестьянского съезда. В составе последнего образована специальная солдатская секция. Председатель Оцуп, старый эсер, никогда в армии не служивший. Он избран председателем только за свой продолжительный партийный стаж. От 11-й армии избран Грудин, делегат от специальных армейских частей.

Я познакомился с Оцупом, прося его дать мне поручение вести работы по пропагандированию идей Крестьянского съезда в армии.

— Вы член партии? — спросил Оцуп.

— Нет.

— А почему вы не запишетесь?

— Еще не осмотрелся, не знаю, в какую.

— Вы из крестьян? Я читал вашу речь. Вы настоящий эсер.

— Ну, положим, не совсем. А кроме того среди эсеров три течения. Есть левые, есть центр, есть правые.

— Левые — чепуха, — поморщился Оцуп. — Кто там у них? Камков со Спиридонихой. Неврастеник, истеричка.

— А центр кто возглавляет?

— В центре Чернов, я — много нас.

— Не хочется мне пока связываться с партией, так свободней.

— Нет, нет, нельзя. Это дело простое, если не понравится, всегда сможете выступить.

— Все же подожду.

— Думайте, не думайте, а вы у нас будете зарегистрированы. Пишите с фронта. Обращайтесь за помощью, если потребуется. Мы всегда будем вам помогать.

Я простился с Оцупом и на следующий день выехал на фронт.