Записки уральского краеведа

ЧИТАЯ „ОДНОЭТАЖНУЮ АМЕРИКУ“ ИЛЬФА И ПЕТРОВА…

Принято считать, что если краеведы что пишут, так сообщают точные даты, места событий, послужные списки выдающихся уроженцев и деятелей своего края, сухо описывают факты, а нет чтобы поговорить о своих друзьях, близких, о женах… А в работе краеведов их жены играют порой огромную роль. Если бы кто-либо вздумал изучать их роль в судьбе краеведов, то натолкнулся бы на многое интересное.

Моим всегдашним помощником, другом и добрым советчиком является Ларисса Николаевна, урожденная Боголепова. Прежде всего она требует, чтобы ее имя писали через два «с» — «Ларисса». Так в свое время сказал ее учитель, изучавший древний греческий язык. Изучал его и я сам и знаю, что в этом языке есть такие слова, как «гло́сса» — язык, «та́ласса» — море, и т. п., а равно название одной крепости — Ла́рисса, с ударением на первом слоге.

Так вот, Ларисса Николаевна имеет обыкновение заставлять меня «в обязательном порядке» слушать чтение наиболее интересных статей и заметок в газетах и журналах. Это «принуждение» обычно проявляется после чаю или ужина в свободные часы от моей работы. В таком-то обязательном порядке в 1920-х годах я прослушал чтение романов Мельникова-Печерского, Григоровича, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова и многое другое, а в последнее время, в 1962 г. — романа «Секретарь обкома» Кочетова и в начале мая — «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова.

Ларисса Николаевна, произнося фамилию русской дамы, делала ударение на втором слоге: «Феши́на».

— Постой, постой, — повтори, пожалуйста, фамилию русской дамы, — попросил я.

— Феши́на… — опять с ударением на втором слоге.

— Ведь «Фе́шина», с ударением на первом слоге.

— А ты как знаешь, успел уж прочитать это место?

— Да нет же… Фешин — это художник в Казани был. Давай читай дальше, я потом расскажу тебе.

Ларисса Николаевна продолжала читать:

Когда я прослушал это, у меня невольно вырвалось:

— Черт Иваныч! Бросил Россию, бросил жену…

Взволнованный, я довольно сбивчиво рассказал, как, учась в Пермской семинарии, в 1906—1907 гг. стоял на квартире в доме Хомяковых на улице Екатерининской, № 25. Одновременно там квартировал готовившийся к экзамену на учителя начальной школы Семен Мефодьевич Иванов. Потом, сдавши экзамен, он учительствовал в селе Чумляк, теперь Щучанского района Курганской области, а до революции — Челябинского уезда.

В Перми у Семена Мефодьевича была сестра Матрена Мефодьевна, замужем за Петром Алексеевичем Беньковым. Почему эти уроженцы Казанской губернии устроились в Перми, я не знаю.

Узнавши, что я должен поехать учиться в Казань, Матрена Мефодьевна предложила мне устроиться на квартире в их доме, стоявшем в Подлужной улице на берегу речки Казанки.

Берег, изрезанный неглубокими оврагами и поросший лесом, носит название Швейцарии. Эта местность хорошо описана С. Т. Аксаковым в его рассказах-воспоминаниях о днях своей юности, проведенных в Казани.

Вероятно, редкий дом, стоявший в Подлужной, не был затопляем во время половодья, поэтому дома там строились на высоких сваях. Так был построен и дом Беньковых. В доме жили дочери хозяев Александра, молодая вдова, и Софья.

Был еще сын Беньковых — Павел Петрович, потом выдающийся советский художник. Родители Беньковых тянулись изо всех сил, чтобы содержать троих детей, в особенности, чтобы дать образование сыну. Павел Петрович окончил Петербургскую академию художеств, в которой учился у профессора Кардовского. В «Ниве» была помещена фотография с дипломной картины Бенькова, который по окончании Академии поступил учителем в Казанскую художественную школу. По отзывам учеников ее, Павел Петрович был большим новатором и пользовался общей любовью питомцев.

Хотя Софья Бенькова уже не училась в школе, но все еще держала связь с ее учениками, а также с некоторыми художниками, служившими учителями графики в средних школах Казани. Из учеников вспоминаю молодого паренька Арямнова.

Павла Петровича Бенькова я видел всего один-два раза.

В подвале беньковского дома в большой корзине было свалено много ученических работ Павла Петровича и некоторых его товарищей, в том числе Фешина. Беньков и Фешин были соучениками. Уехав учиться в Академию художеств, они оставили свои юношеские работы в подвале. Я взял оттуда несколько работ Бенькова. И теперь еще произведения два-три хранится в моем собрании, столько же я оставил в Шадринском музее.

Сестры Беньковы отзывались о Фешине, как об очень талантливом художнике. Я нашел один из его этюдов и повесил в своей комнате. Вот с тех-то пор, как мне приходилось слышать или видеть фамилии Бенькова и Фешина, я всегда интересовался их судьбой.

В начале 1950-х годов, сколько помнится, в издательстве «Искусство» вышла книжечка о жизни и творчестве Павла Петровича Бенькова.

В начале сентября 1959 года художник М. В. Каменский писал с меня портрет. Мы разговорились, и я узнал, что Каменский — воспитанник той школы, где преподавал П. П. Беньков. И художник не находил слов в похвалу своему учителю.

— У Павла Петровича был товарищ по казанской школе, Фешин. Не слыхали вы о нем чего-либо? — спросил я у Каменского.

— Фешин, так ведь он, если жив еще, в Америке — президентом американской академии художеств…

Скажу теперь о другом товарище Бенькова — В. В. Крайневе. Он был сыном крестьянина-бедняка из села Ключищи Свияжского уезда, совсем недалеко от Казани. Когда В. В. Крайневу было два-три года, отец работал на судоходстве и взял сына к себе. Потом и он, когда подрос, стал рабочим-грузчиком, и в то время у него проявилось стремление к искусству. Это привело его в Казанскую художественную школу — уже на 21 году жизни.

В 1908 году, когда я встретился с ним в Казани в беньковском доме, Василий Васильевич служил преподавателем графики в одной из женских гимназий. В. В. Крайневу в то время было 30 лет.

Помню, сестры Беньковы отзывались о Крайневе очень хорошо, говорили, что учиться он пришел из рабочей среды, был старателен и добился-таки своего.

Уже году в 1959—1960 я как-то, зайдя в центральный книжный магазин в Кургане, увидел на полке книгу Ф. С. Мальцевой «Василий Васильевич Крайнев», изданную «Советским художником» в 1958 году.

Из книжки Мальцевой я узнал, что В. В. Крайнев учился еще в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, много писал и для этого побывал на Дону, в Крыму, на Волге, на Урале (1932 г.) и особенно много работал на Севере.

Картины Крайнева есть в Русском музее в Ленинграде, в Третьяковской галерее, в Саратовском музее имени Радищева, в Севастополе, в Челябинской художественной галерее и др. местах. В Челябинской галерее — полотно «Зима в лесу», писанное в 1921—24 гг.

Вот на какие воспоминания навела меня «Одноэтажная Америка».

СЫН ВЕЛИКОГО ХУДОЖНИКА В ТУРГОЯКЕ

В августе 1951 года, по заданию Челябинского областного краеведческого музея, я проводил археологическую разведку в долине реки Миасс от города Миасс до Челябинска. Попутно делал записи устно-поэтического творчества и народных рассказов. Известно, что недалеко от г. Миасса на берегу чудесного озера Тургояк находится рабочий поселок такого же названия. В этом поселке я сделал двухдневную остановку. Здесь случайно познакомился с местным жителем Василием Андреевичем Лепешковым, 50-ти лет.

Он сначала огорошил меня рассказом о том, что в поселке Тургояк в 1912—13 годах жил знаменитый художник Репин. В поселке еще живет бывшая домохозяйка, у которой квартировал художник Репин. Настасья Алексеевна Звездина, бывшая Туманова, сказала, что Репина звали Юрием Ильичем. Значит, это был сын великого русского художника. Сын походил на своего отца и тоже был художником, хотя, быть может, и третьего ранга. Но и это было интересно для краеведа.

Вот что я записал со слов Василия Андреевича.

«До революции в Тургояк наезжало много людей из Петербурга и Москвы полюбоваться нашими местами и даже жить здесь на даче. Тут были дачи Пшеничникова, Тележникова… В одно время жил художник Репин с женой и двумя сыновьями.

Репин снимал квартиру в доме Настасьи Тумановой. Сюда приехал осенью 1912 года и поздней осенью 1913 года уехал обратно — больше года жил.

Работал Репин много, а спал мало: в пять утра хозяйки коров доят, а Репин уже работает где-нибудь; домой приходил поздно. Много ходил по горам и лесам. Или, бывало, сидит долго-долго и смотрит на озеро. Даже ночами сиживал. Все наблюдал.

…Вообще все считали его человеком доброй души — он никому не отказывал в помощи. Был он простым таким…

Летом носил сандалии — только подошвы да ремни. Брюки парусиновые, широкие, на голове широкая же панама. Ходил, интересовался всем. Сидят люди на завалинке, подойдет к ним, подсядет, начнет расспрашивать. Особенно любил разные сходбища.

Я не замечал, чтобы он когда-нибудь крестился, а в церковь ходил, чтобы наблюдать людей.

Однажды он увидал в церкви человека. Такое у него было лицо, ну, прямо-таки не найти другого!

Когда служба кончилась, Репин пошел из церкви и потерял человека того из виду. Искал, искал потом по селу, во дворы заходил — нет нигде!

Стал спрашивать, и никто не знает, кого же ему все-таки надо, и Репин уж подумал, может, не здешний какой…

И потом нарисовал этого человека по памяти и обратился к одному нашему человеку:

— Иван Лаврентьевич, помогите мне найти человека.

— А какой он?

Репин показал сделанный по памяти портрет.

— Да это Андрей Решетников! Вон он где живет…

Репин обрадовался, пошел к Решетникову, уговорил его посидеть для портрета.

А лицо у Решетникова было удивительное: какое-то квадратное, все искарябанное оспой, борода большая, и глаза открытые. Как посмотреть на него, такой страшный человек покажется… А на самом-то деле был очень хороший, такой добрый человек.

И вот Репин написал его в красной рубахе, ворот расстегнут, рукава засучены, — ну, прямо не то богатырь, не то разбойник…

И про Решетникова Репин сказал: «Это у меня ценная находка!»

Когда написал Решетникова, тот спрашивает:

— Сколько будет стоить портрет, если купить?

Думал, поди, как фотография, — не дорого.

Репин ему:

— Ну, у вас капиталу не хватит, чтобы купить…

Подал Решетникову пять рублей золотых.

Тот спрашивает:

— За что, — я ведь не работал?

— Вы сидели для меня, время тратили, — ответил Репин.

Мой дядя для Репина мольберт делал, рамки и там еще кое-что. А кто-то говорит:

— Смотрите, барин что-то записывает.

А дядя говорит:

— Это не барин, а художник.

Когда Репина называли барином, он сердился:

— Видите, я ведь работаю!

Когда я приходил к Репину с выполненными заказами, он брал указку, вел меня в комнаты и говорил про нарисованных:

— Вот это у вас на даче живут, — их можно звать «господа», «барин»…

Вы видели, поди, что из озера вытекает небольшая речка. Тут прежде пруд был, плотина стояла и у ней мельница. Когда смелют, воду спустят, останутся заводины, а в них щурята. Мы, ребята, прибежим туда, давай ловить. Замутим воду, щурята высунут головы — дышать им в мути тяжело…

Однажды Репин шел с озера, увидал нас, заинтересовался и давай рисовать. А он любил рисовать, не предупреждая.

Мы наловили щурят, стали играть, а потом разодрались.

Репин подошел к нам, спрашивает:

— Ну, что, ребята, делаете?

— Вот щурят наловили…

Репин дал нам тут всем по конфетке.

Это он нас всех срисовал: меня, Ваську, Ефимка и Саньку. Васька был белый, Ефимко — черный, а Санька — рыжий. За это его так и дразнили — Паленый. А Ефимка в тот день мать остригла как овечку — ступеньками. Репин спрашивает:

— Что это у тебя как волосы-то острижены?

— А это мать его сегодня так остригла, — объяснили мы.

Ефимко — Ефим Николаевич Новиков, а Санька — Александр Семенович Новиков же».

Прежде чем рассказать все это, Василий Андреевич пожаловался, что вот послал директору областного издательства свой рассказ «Художник» — об этом Репине, а издательство ответило, что переслало рассказ на консультацию в Союз писателей. Дело это было больше с полгода тому назад, и до сих пор никакого ответа.

Можно думать, что В. А. Лепешков сообщал в рассказе очень много подробностей о сыне великого художника, но какова судьба рассказа? Вернулся он к автору или нет? Вскоре после встречи с В. А. Лепешковым я узнал, что он скончался. Если рукопись потерялась, то Василий Андреевич унес в могилу много ценных сведений, о чем приходится только искренне пожалеть.

СКУЛЬПТОР-ЗЕМЛЯК

11 февраля 1962 года исполнилось 75 лет со дня рождения выдающегося советского скульптора Ивана Дмитриевича Иванова-Шадра. Его предки были коренными шадринцами, по-видимому, с давних времен плотниками, как и отец скульптора.

В связи с 75-летием Шадра среди шадринцев возник спор, в каком доме родился или, по крайней мере, вырос скульптор. Одни говорили, что это именно тот дом, в котором и теперь живут сестры его, — по улице Советской, № 106. Другие говорили, что якобы художник жил по бывшей Петропавловской, теперь Карла Маркса, № 101.

Миллионный раз повторилось, что людская память далеко не надежна во многих случаях, а бумага куда крепче в этом отношении. И для разрешения спора пришлось обратиться в архив. Архив же в Шадринске — один из богатейших на Урале и Приуралье. Там отыскалось дело: «Переписки о взыскании с мещан г. Шадринска и Далматова разных сборов 1873 года». Начато это дело 2 ноября 1872 года и окончено 14 февраля 1873 года. В деле том — «Список имуществам, обложенным губернским земством сбором на земские повинности».

На обороте листа десятого этого списка читаем:

Итак, если художник — Иван, его отец — Дмитрий, а дед — Евграф, то прадед — Павел, шадринский мещанин. Значит, Ивановы, действительно, коренные жители Шадринска и все недвижимое имущество их в 1873 году оценивалось всего в 200 рублей.

Плотники Ивановы обслуживали не только город Шадринск, но и выезжали для работы далеко за его пределы. Так, в 1887 году Дмитрий Евграфович работал в Такташинском лесничестве, теперь Мишкинского района Курганской области. Здесь-то и родился будущий скульптор, вдали от Шадринска, чуть не в ста километрах.

В прежнее время, коли родился человек, его надо было окрестить у попа в церкви. Это было или в селе Островном, как ближайшем, или в Мишкине, где церкви тогда имелись. Впрочем, я вспомнил, что в Мишкине церковь могла быть построенной лишь во время работ по прокладке великого Сибирского железнодорожного пути, что было в 1891—1895 годах. Так что всего скорее крестили Ваню в церкви села Островного, там и записали в метрические книги.

То ли вперед ехали, то ли обратно, а ехали в злую пургу, дорогу не видать; седоки из саней то и дело вываливались на ухабистую или перезанесенную снегом дорогу. Однажды таким образом вывалился и спеленатый ребенок. Старая бабка-повитуха спохватилась, что парня в санях нет.

— Тпру! Стой, — парня-то ведь нет, вывалился!..

Пошли искать и нашли.

Впоследствии Иван Дмитриевич передавал мне, что, когда он познакомился с А. М. Горьким, рассказал ему со слов своих родных об этом случае, писатель поместил в каком-то тонком журнале первых лет революции очерк о Шадре и там — о «потере» новорожденного.

Семи-восьми лет Ваню отдали в приходское училище, а по окончании его определили в так называемое городское училище, соответствовавшее 4—7 годам обучения нашего времени; не преподавали только древних и новых языков.

В городском училище преподавалась графика и, несомненно, уже тогда было подмечено стремление мальчика стать художником. Надо думать, что в будущей судьбе его приняли большое участие учителя городского училища, которые стали хлопотать о стипендии ему для обучения в Екатеринбургской художественно-промышленной школе. В этой же школе учился одновременно с Иваном Дмитриевичем бывший мой соученик по первому классу Пермской духовной семинарии, а в начале 1920-х годов и сослуживец, художник и поэт Анатолий Федорович Гнедин. Он время от времени вспоминал о «Ваньке Иванове» и называл его чудаком.

В июне 1946 года мне пришлось встретиться в г. Первоуральске Свердловской области с соучеником Шадра, художником Александром Федоровичем Волковым (род. в г. Березовском, под Свердловском, в 1889 г.). Он очень тепло отзывался о Шадре и, прежде всего, как о защитнике младших учеников. Шадр был детиной довольно высокого роста. И можно представить себе, как, собрав вокруг себя четыре-пяток младших учеников, кое-кого обнимает, шагает по коридорам школы и всем «задавалкам» многозначительно дает понять, что малышей обижать нельзя.

Наступил бурный Пятый год. Ученики художественной школы не остались в стороне, и ее по политическим мотивам закрыли. Нашему земляку пришлось некоторое время скитаться в поисках и работы и возможности продолжать художественное образование. Тогда-то он добрался до Питера, познакомился с великим русским художником И. Е. Репиным, и тот написал в Шадринскую городскую управу веское письмо, убеждая отцов города дать Шадру средства для поездки за границу. И те согласились помочь земляку. Это было в 1910—1912 гг.

Вернувшись на родину, Иванов ищет себе заработка, (но это удается с большим трудом. Таланту художника пришлось развернуться в полную силу только при советской власти. В самые первые годы ее он знакомится с А. М. Горьким и дружит с ним потом всю жизнь. Недаром мечтой художника было создать памятник писателю в Москве. К сожалению, в полной мере осуществить это при своей жизни он не смог — открытый 10 июня 1951 года памятник против Белорусского вокзала в Москве был доработан уже друзьями скульптора, хотя основа работы остается шадровской.

О жизни и творчестве И. Д. Шадра написано уже много. Можно, например, прочесть книгу Ю. Колпинского «Иван Дмитриевич Шадр» (Москва, 1954, издательство «Искусство») или очерк К. Н. Донских в четвертом сборнике «На земле Курганской». Если кто пожелает помимо Москвы и других городов познакомиться с произведениями Шадра в натуре, а не по книгам, тот может посетить краеведческий музей в Шадринске, где поставлено целью сосредоточить отливки «транспортабельных» произведений скульптора-земляка; теперь то и дело музей получает все новые и новые экспонаты. Еще при жизни Иван Дмитриевич говорил, что ему хочется за свой счет отлить в гипсе все эти произведения, чтобы только город Шадринск взял на себя расходы по перевозке.

Хочу поделиться воспоминаниями о своем земляке. Встреч у нас с И. Д. Шадром было достаточно, так что есть что вспомнить.

Если теперь в каждой области имеются десятки газет, то прежде на огромный Шадринский уезд, равный трети, например, Курганской области, до августа 1913 года не было ни одной газеты, поэтому, что делалось в уездном центре, Шадринске, жители сел ничего не знали. Вот почему о существовании художника-земляка я узнал лишь осенью 1912 или 1913 года, да и то в… Москве.

Окончив к тому времени Казанский ветеринарный институт, я поступил учиться в Московский археологический. В перерывы между лекциями я нередко видел ходившего по коридорам института рослого детину с высоко поднятой головой, с насмешливой улыбкой. Совершенно случайно мы узнали, что один из нас — житель Шадринска, а другой — житель села Першино Шадринского уезда. Оказалось, у моего земляка фамилия Иванов. Он скульптор, и одна из его скульптур, фигура льва, находится на воротах какого-то богатого московского дома.

Почетным гостем археологического института была княгиня М. К. Тенишева, из Смоленска. Она была известной собирательницей произведений народного изобразительного искусства и создательницей интересного музея в Смоленске. Музей этот Тенишева подарила Московскому археологическому институту, и последний основал при нем свое отделение.

Чем «провинилась» эта княгиня перед Ивановым, я не знаю, хотя подозреваю, что он обращался к ней, как к меценатке, за материальной помощью и получил отказ. А, может быть, пролетарий, сын плотника, просто не переносил княжеского духа, так оказать, из-за классовой неприязни…

Как-то однажды я увидел, что Иванов, вылепив небольшую карикатурную фигурку Тенишевой, приклеил фигурку на большой палец руки, протянул вперед, ходил но институтскому коридору и приговаривал:

— Тенишиха… Тенишиха… — и сам язвительно усмехался.

Донеслось это до директора и ученого секретаря института. Тот с возмущением выбежал из канцелярии и немедленно потребовал от Иванова, чтобы он не только убрал карикатуру, но и сам убирался из института…

Следующая встреча с Иваном Дмитриевичем у меня была в 1918 году. Он приехал в Шадринск и читал здесь публичную лекцию «Памятник мировому страданию», демонстрируя рисунки на эту тему. Вступительное слово говорил тоже шадринец, писатель Краснов, приклеивший к своей фамилии приставку «Юграк» — «Юграк-Краснов».

К 1922 году Шадр женился и с женой ездил в Шадринск, а оттуда в деревню Калганову. В деревне были старые добрые знакомые семьи Ивановых, и скульптор давно заметил там крестьян, фигуры и лица которых ему приглянулись, показались характерными.

Не представляю, когда это произошло, что Шадр близко сошелся с экспедицией заготовления государственных бумаг — «Гознак» и получил при второй фабрике Гознака на улице Шаболовка в Москве большое помещение для своей студии. И вот тогда-то, получив задание, Шадр приезжал в Шадринский уезд лепить «денежных» мужиков — «Сеятеля» и бородатого старика. «Сеятель» был воспроизведен на червонцах и других государственных знаках, а «старик» на марках и еще на каких-то других знаках. На марках же долго воспроизводились шадровские скульптуры «Рабочий» и «Красноармеец». Ходили эти марки в первой половине 1920-х годов.

Возвратившись из Калгановой, Иван Дмитриевич заходил в музей, где я директорствовал, и очень красочно рассказывал мне о том, как он лепил «денежных» мужиков, особенно сеятеля — Киприяна Кирилловича Авдеева. Надо заметить, что Иван Дмитриевич был вообще мастером на рассказы, при этом, несомненно, кое-что добавлял и от себя. Я принял его рассказы за чистую монету, записал и в 1924 году, когда был редактором журнала «Шадринское научное хранилище», поместил это в первом номере журнала под заглавием «Портреты шадринских крестьян на государственных знаках СССР».

Ничего не подозревая, книжку журнала я послал Шадру. Послал и надеялся, что получу от него благодарность. И каково же было мое удивление, когда в Москве в квартире библиографа Н. В. Здобнова я встретился с Шадром и он с упреками набросился на меня, зачем это я поместил такой материал о его творчестве. Пришлось возражать:

— Я совершенно ничего не прибавил от себя, а написал лишь то, что слышал…

Несомненно, Шадр наговорил лишку.

Я успокаивал его тем, что ведь журнал-то издается всего лишь тысячным тиражом. Очерк был перепечатан свердловским журналом «Рабочий-студент» и стал известен искусствоведам, в частности, заведующей отделом скульптуры Третьяковской галереи В. П. Шалимовой — автору диссертации о творчестве Шадра.

В то время Иван Дмитриевич носил уже псевдоним — Иван Шадр. Я спросил, почему он вздумал взять себе такой псевдоним.

— Я решил своей фамилией увековечить имя родного города, — сказал он полушутливо.

Мне не раз приходилось слышать вопросы:

— Это ведь по художнику Шадру наш город стал зваться Шадринском?

И каждый раз я объяснял, что еще к 1662 году на месте теперешнего Шадринска стояла Шадрина заимка, потом преобразованная в Шадринскую слободу; в 1712 году Шадринская слобода была переименована в город Шадринск, а если говорить о значении самого слова «Шадринск», так оно от татарского «шадра» — рябой человек.

В феврале 1962 года исполнилось 75 лет со дня рождения Ивана Дмитриевича. В связи с этим у меня вновь проявился интерес к жизни и творчеству своего земляка, и я отправился на поиски новых материалов о нем.

Сколько помнится, в 1913 году исполнилось пятьдесят лет со дня основания Шадринского общественного банка имени Пономарева, шефом которого была Шадринская городская дума. И вот она захотела увековечить память этого Пономарева — уроженца города Далматова и ставшего потом очень богатым человеком благодаря откупам по винной части и затем владениям металлургическими заводами в Слободском уезде Вятской губернии. Пономарев пожертвовал какой-то небольшой капитал для основания банка своего имени, так надо было и портрет Пономарева поместить и поставить его бюст в «приличном» городском месте. Коли парень Иванов выучился, да еще потом побывал за границей за счет городских средств, то ему и было поручено «слепить» бюст Пономарева.

Сейчас на улице К. Маркса в Шадринске на одном дворе с конторой связи стоит двухэтажный деревянный дом, у которого верхний этаж забран с улицы широкими оконными рамами. В то время это была фотография частника Мамаева. Здесь-то была организована студия, в которой Шадр работал над бюстом Пономарева.

Замечу кстати, что было создано два бюста: один — каким-то не то московским, не то даже «заграничным» скульптором, а второй — Шадром. Первый был уж очень прозаичен, хотя по фотографии был воспроизведен на листках чековых книжек банка, шадровский же бюст был «увенчан» венком по линии груди. Оба бюста (в гипсе) в 1918—1919 гг. были переданы в музей, где невежественные работники в начале 1930-х годов вышвырнули этот «хлам» вместе со многими другими драгоценными предметами.

Однажды Иван Дмитриевич увидал у Мамаева в витрине фотографию очень красивой девушки, с умным таким лицом.

— Кто это такая красавица? — спросил он у фотографа.

Тот рассказал, что это — дочь мелкого служащего Никиты Петровича Ночвина:

— Это того, который еще стихи сочиняет…

Надо было во что бы то ни стало познакомиться с красавицей и попросить ее попозировать.

В моем собрании хранится письмо, с которым Иван Дмитриевич обращался к своей будущей натурщице.

Вот его текст:

Нина Никитична, в замужестве Стефановская, сейчас пенсионерка, 1894 года рождения, благополучно здравствует в Шадринске. От нее получено процитированное выше письмо.

Иван Дмитриевич голову девушки вылепил, отлил в гипсе, но где была потом скульптура, Нина Никитична не знает. В Третьяковской галерее имеется барельефный портрет «неизвестной женщины». Один из шадринских старожилов, автор упоминавшегося очерка о Шадре, старый педагог К. Н. Донских говорит, что «третьяковский» портрет — портрет Н. Н. бывшей Ночвиной. Она говорила мне, что скульптура была сфотографирована, и фотография должна храниться у кого-то из сестер Ивана Дмитриевича в Шадринске, но пока поиски не увенчались успехом.

Лепя голову девушки, художник занимал ее своими рассказами. Между прочим, она помнит один такой рассказ:

«Мне надо было ехать в Рим. Поехал я из дому зимой, в отцовских пимах. Потом пишу домой письмо: «Тятя, какие в Риме дворцы, пальмы…» А отец мне отвечает: «Пальмы-то, пальмы, а ты, с… сын, пошто мои пимы-то увез?»

Натурщица была так хороша, что художник поневоле увлекся ей. Дело дошло до разговоров о свадьбе. Больше того: во Владимирской церкви они обручились. И все же свадьба не состоялась:

— Он уехал, долго не приезжал, как-то связь стала обрываться, и так ничего не получилось.

Нина Никитична потом вышла замуж за студента Стефановского, жившего как раз поблизости.

Кроме письма И. Д. Шадра к Нине Никитичне, я получил от нее две фотографии. На одной Шадр сидит впереди большого барельефа, изготовленного им для фасада здания театра Сафонова, в советское время — филиал Малого театра в Москве. Эту фотографию Шадр подарил Н. Н. Ночвиной и написал на лицевой и на оборотной стороне фотографии. На лицевой: «X смотри на обороте». На обратной: «Смотри на следующее: X на рожу внимания прошу не обращать. И.». Этим художник просит обратить внимание на скульптуру, а не на свое лицо.

Вторая фотография — портрет самого Шадра, который снимался в 1914 году вместе с Ниной Никитичной» но свой портрет она отрезала и оставила у себя.

В моем архиве хранится четыре письма И. Д. Шадра ко мне, одна записочка и одна визитная карточка художника. Самым интересным является большое письмо — поручение Шадра предложить Свердловскому городскому Совету повторить памятник В. И. Ленина работы нашего скульптора, сделанный для ЗАГЭСа (близ Тбилиси), а также три очень больших фотографии скульптуры Владимира Ильича. На обороте фотографий — автографы художника. Но осуществить этот проект не успели.

Есть у меня также несколько семейных фотографий, в том числе одна — Шадр с женой в кругу родных.