Записки ящикового еврея. Книга четвертая: Киев. Жизнь и работа в НИИГП 1975-93 гг

Еще одна защита

В предыдущей главе я забежал вперед, чтобы не разрывать рассказ о начале «Ритма». Вернемся в 1975 год. Прошел год со дня защиты кандидатской (18.10.74) — из ВАКа (Высшей Аттестационной Комиссии) известий не было. Меня это не беспокоило, но слухи о ее реформе и последствиях приобретали все более зловещий оттенок. «Не приведи господь жить в эпоху перемен» говаривал Конфуций.

Не помню, кто мне добыл «правильный» телефон ВАКа, по официальному номеру не отвечали. Я спросил, как продвигается диссертация. Назвал фамилию, дату и место защиты – Большой Совет ИК. Попросили перезвонить позже и второй раз ответили, что такой диссертации у них нет. «Как нет»? — «Не поступала». Поехал в Институт Кибернетики, к начальнику первого отдела. Тот вызвал сотрудниц и сообщил, что у них диссертации тоже нет. Мне стало даже смешно. «Потеряли сов. секретную диссертацию»? — «Разберемся». По их виду они не очень – то обеспокоились. Попросил нашего начальника первого отдела Снежко прозондировать там обстановку и напомнить им, что за утерю такого 300-страничного документа можно (хотя и маловероятно) получить от 8 до 13 лет. Через день диссертацию нашли. Вызвали из декрета ставшую молодой мамой сотрудницу, год назад оформлявшую стенограмму и протоколы защиты. Она нашла готовую год назад к отправке диссертацию. Чуть ли не с нарочным отправили ее в Москву.

Сочли возможным извиниться. Да, год назад нужно было носить конфеты и надоедать каждый день.

Лет в 12 я прочел знаменитые мемуары А. Н. Крылова [Кр]. Там описывался случай, когда по совету опытного юрисконсультанта отправили какое – то предписание или судебное решение, не устраивавшее ответчика, в котором упоминался г. (господин) Петропавловский, «по принадлежности» в г. Петропавловск – Камчатский. Обратно оно не вернулось.

О поступлении моей диссертации в ВАК мне сообщили открыткой. Через два месяца меня туда вызвали. Оказалось, диссертация будет рассматриваться на экспертном совете. Такой чести «удостаивались» обычно только соискатели докторской степени (да и то не все). Я терялся в догадках – что же могло произойти? Кляузы, случавшиеся в 11 отделе, когда восемь лет назад косяком пошли защиты по буёвой тематике? Тогда у многих были персональные претензии к тем, кого допускали к защите. Об этом не хотелось думать – на материал диссертации никто, кроме меня, претендовать не мог. В нашем отделе такого вроде бы не водилось. Обиженная Таня М. из ИК? — Об этом расскажу позже.

Может быть неверно понятая «инсценировка» защиты, где с несколько неуклюжим юмором обыгрывалась защита, выставлявшая диссертанта, как, впрочем, и оппонентов, в сомнительном свете? Эту сценку под две бутылки «Киндзмараули» мы разыграли с Инной Малюковой в лаборатории на следующий день после защиты. Туда пришли и те, кого я не приглашал. И им могло что – то не понравиться.

Реформа ВАК строжайше запрещала банкеты – были случаи отмены решений о присуждении степени.

Но, по присловью Жени Тертышного, в жизни все не так, как на самом деле. Причиной оказалась реформа ВАК^К53.

Для подготовки к разбирательству в ВАК нужно было искать в Москве спокойное жилье. Не хотелось повторять опыт Саши Резника, готовившегося к защите в АКИНе, когда ему приходилось освобождать номер на несколько часов под вечер, чтобы его сожитель мог поразвлечься с очередной девушкой [Рог17].

Родители попросили жену папиного друга по институту Макса Ритова – Валентину Васильевну принять меня. Макс умер несколько лет назад, не дожив до 60. Не помогла и профессия жены – она была доктором медицинских наук, профессором. Квартира была недалеко от центра, в отличие от купавинского пристанища, где жили родственники Нины. Кроме того, папа надеялся, что В. В. сможет рассказать мне о ваковских обычаях. Этого не случилось, хотя процесс общения ее диссертантов с руководителем мне довелось увидеть. Я очень благодарен В. В. за приют и заботу. Она заботилась обо мне, как могла. Я никак не мог понять смешочков круга ее знакомых, включая папу, которые называли ее «эталоном» ^К53.

Об обстановке в ВАКе коротко рассказал мой руководитель Борис Григорьевич Доступов. До этого общался я с ним редко – он почти сразу переехал в Москву, профессором кафедры вычислительной техники и кибернетики Академии Генштаба. Помню, как удивлялся, видя его полковничью шинель, сиротливо висевшую среди генерал – лейтенантских, и генерал – майорских, принадлежащих даже не профессорам, а старшим преподавателям других кафедр.

К сожалению, наше общение с Борисом Григорьевичем не было интенсивным, даже на последнем этапе перед защитой. После переезда в Москву он хотел отказаться от руководства, но я его уговорил – он мне был нужен и полезен при любой степени участия. Кроме того, я получал удовольствие от общения с ним.

Борис Григорьевич являлся для меня примером порядочности и интеллигентности. Хотя я для него являлся скорее обузой, хотя и необременительной, он остался «руководить» мной, так как понял, что иначе мне будет хуже. Руководителя в Киеве я найти не мог – чего стоили попытки найти «ученых», которые хотели бы разобраться в тематике диссертации [Рог17]. Проблемы я решил сам, но, как говорил наш заваспирантурой Хобта, соискатель без руководителя, как дама без шляпки (вариант – без чулков).

Главной проблемой с Б. Г. был его отказ от каких либо положенных за научное руководство денег. Это составляло около 400 рублей, которые лежали на его депозите в бухгалтерии нашего института, но он их не брал. Он говорил, что раз я сделал все сам, то деньги получать ему не за что.

Хобта пообещал вопрос решить. Мне Б. Г. запретил что – либо предпринимать.

Жаль, что мне не пришлось с ним работать, хотя он был крупным специалистом в моей институтской специальности – у него были результаты в статистическом анализе нелинейных автоматических систем. Правда, он во время моего общения с ним занимался уже другими проблемами.

Из бесед с ним запомнились несколько, может быть, и известных истин, но хорошо и мягко им артикулированных, так что они моментально и на всю жизнь усваивались.

Так, он говорил, что книгу, статью или доклад, особенно присланные на рецензию, следует читать три раза: первый – верхом, второй – пешком, а третий – ползком.

Можно различить три стадии понимания материала. Первая – когда находишь ошибки. Вторая – когда сможешь увидеть достоинства. И третья – когда можешь найти место результата в сложившейся структуре области рассмотрения.

Доступов был из поколения мальчиков двадцатых, которых Окуджава просил: «постарайтесь вернуться назад». Их поколение было выкошено войной. И тут судьба – редкий случай – помогла отличникам. Их призвали и вместо передовой послали в военные училища. Доступова после 4 курса мехмата Саратовского университета перевели в ВВИА им. Жуковского. Его соавтору И. Е. Казакову дали закончить пятый курс МГУ, и он тоже попал в эту академию. Они успели окончить академию в 1944, но уже до этого были в действующей армии техниками, а потом инженерами авиаполков. Сходная судьба была и у Тынянкина.

В отличие от Казакова и Тынянкина Доступов высоких чинов не достиг – мешала интеллигентность и мягкость. Он окончил адъюнктуру, защитил кандидатскую, потом докторскую, стал профессором и начальником кафедры. Должность генеральская, но за верным назначением его послали в Киев заместителем начальника КВИАВУ по учебной и научной работе. Но начальника училища Максимова такой заместитель не устраивал. Ему нужен был другой – грубо говоря, «деловар».

Б. Г. Доступов выпускник ВВИА

Такой, хорошо знакомый с киевскими обычаями, нашелся – Петр Иванович Чинаев, которого мне довелось наблюдать в действии^К61.

Главным из его дел была организация защиты кандидатской диссертации дочери маршала Якубовского. После чего на погонах Чинаева засверкала генеральская звезда. Если для кадров минобороны благосклонность генерала армии, командующего Киевским военным округом, может быть, была недостаточной, то даже намек первого заместителя министра обороны и маршала Советского Союза (с 1967 г.) исполнялся мгновенно.

В нашем ящике для Чинаева первыми и главными защитившимися в 1967 г. были директор Н. В. Гордиенко и главный конструктор предприятия И. М. Горбань. За четыре года (1967–1971) у него защитилось восемь человек, а всего под его руководством столько же, сколько под руководством Карновского и Воллернера вместе взятых.

А Борис Григорьевич был уволен из армии, стал председателем секции прикладных проблем АН УССР и зав. отделом надежности в ИК. Затем уехал в Москву, в Академию Генштаба.

Н. П. Бусленко

Встречались мы у него дома. Сам он при перестройке ВАКа к нему был не близок, сказал только, что обстановка там тяжелая. При мне он позвонил Н. П. Бусленко и договорился о моей встрече с ним.

Тогда про Николая Пантелеймоновича я знал только, что он автор книги «Метод статистического моделирования Монте – Карло» и член экспертного совета, рассматривавшего диссертации в т. ч. и по технической кибернетике.

Встречу он мне назначил в институте нефти и газа им. Губкина («керосинке») на проспекте Энтузиастов. Там он заведовал кафедрой прикладной математики и компьютерных технологий, на которой работало довольно много сотрудников. В большой преподавательской я обнаружил своего школьного товарища Леню Острера, с которым мы вместе поступали в Физтех в 1958 году. Он тогда поступил, я – нет [Рог13]. Со времени окончания института прошло уже больше десяти лет, и многие физтеховцы того призыва к этому времени уже написали докторские диссертации, включая моего друга Женю Гордона, а Леня был ассистентом без степени. Но с приходом Бусленко на кафедру у него появились надежды продвинуться.

Николай Пантелеймонович принял меня в кабинете, расспросил о диссертации – задавал короткие и направленные вопросы. Сказал, что с наукой все в порядке – остается выстоять при перекрестном допросе на экспертной комиссии. Постарается успеть на заседание, хотя на это время у него назначено какое – то совещание. Попросил проводить его в другой корпус, чтобы продолжить беседу. Она приняла неформальный характер. После вопроса о моих планах он (на ходу) сказал, что вообще – то, согласно заветам Филиппа Староса, направление работ нужно менять каждые пять лет, а жену – каждые десять. Так я впервые услышал фамилию Староса. Тогда мне было не до анализа этого экстравагантного высказывания, но я его запомнил и потом вспоминал[16].

У меня оставалось еще дня два на подготовку. В ВАК меня ознакомили с моим делом – все вроде было в порядке. Недостатком, как сказали в отделе закрытых диссертаций, было то, что у ведущей организации (в/ч 10729) было слишком много замечаний – штук пять или шесть.

То, что основным недостатком для нового ВАК, и в первую очередь его председателя, являлось отчество диссертанта, секретарь отдела умолчал, а я еще не позволял себе в это верить.

Так как сам отзыв был весьма положительный – «открывает новые горизонты» и т. д., то ни я, ни Большой Совет Института Кибернетики не придал им значения – по сути, они были мелкими придирками. Составлял и подписывал отзыв кавторанг Марк Лазуко, но «вникал», писал замечания и оформлял отзыв каплей Грызилов, известный своей дотошностью и мелочностью. Боюсь, что Лазуко не видел окончательного текста. Может быть, подписи Грызилова и не было – не помню[17].

Непонятно было к чему же готовиться. Доклада могло и не быть – иногда комиссия ограничивалась вопросом типа: «назовите три главных результата вашей работы». А потом уже, в зависимости от интересов и настроения своих членов, «раздевала» диссертанта. Но иногда, судя по времени пребывания соискателя степени у нее, видимо удовлетворялась ответом на вопрос.

Нужны ли были плакаты, если все – таки попросят рассказать о содержании – даже на этот вопрос я не получил внятного ответа. Понял, что в случае необходимости буду писать формулы на доске, тем более, что плакаты быстро не придут, а с нарочным присылать их мне никто не будет. Один из самых эффектных, по «Бутону», с многомерным БПФ для пространственно временной обработке с формированием веера диаграмм направленности в вертикальной и горизонтальных плоскостях был отчужден – висел в зале постоянной выставки институтских достижений.

Больше всего меня мучил вопрос, что находится в запечатанном конверте, который мне сказали ни при каких обстоятельствах не открывать. Что там было: бюллетени для голосования (20 – за, недействительных – два) или кляузы (доносы) на диссертанта так и осталось неизвестным. Несмотря на то, что я оставался иногда подолгу в комнате один, вскрыть пакет я не решился. Так никогда я и не узнал, что в нем. Надеюсь, что кляуз все – таки не было.

В комнате и во время прогулок по коридорам довелось слушать интересные вещи. Результаты сов. секретных работ по оборонке не были наиболее охраняемыми сведениями. Гораздо более чувствительными для неразглашения оказались история и современное состояние межнациональных отношений. Кто – то из партийных органов (м. б. идеологического отдела ЦК) внушал кому – то из КГБ, что не только публикация, но даже закрытая защита диссертации на тему армяно – азербайджанских отношений может привести к взрыву не только эмоций, но и вооруженных столкновений. Через десять лет (в 1985 году) я прочел книжку на эту тему (всего лишь со стертым грифом для служебного пользования, оказавшуюся в библиотеке турбазы Нового Афона). В ней доказывалось, что Сталин лично заложил бомбу в карабахскую проблему (увы, не только в нее), и эта бомба может взорваться в любую минуту.

Еще одна беседа партийного товарища с другим соискателем докторской из ВПШ заканчивалась настоятельной рекомендацией снять диссертацию с рассмотрения, чтобы сохранить возможность ее защиты позже. Одним из аргументов был тот, что во введении диссертант написал «Как указал XXIV съезд партии». Осведомленный товарищ сказал, что через месяц будет XXV съезд и в тезисах к съезду по этому поводу будет указано другое.

Надо сказать, что там я понял, что еще актуальны слова из песни «партия – наш рулевой», хотя некоторые считали, что хвост (КГБ) уже давно вертит собакой (КПСС), хотя по определению он должен быть спереди (передовой отряд партии). Но тренд был налицо, а на идеологию КГБ не претендовало.

Наконец настал час Х. Соискатели, проходившие чистилище (человек пять – семь), собрались как студенты перед дверью экспертной комиссии. Вызывали по одному. Результатов не объявляли – обещали прислать по почте. Порядка кто за кем, ни по алфавиту, ни докторские вначале, не было – выходил секретарь Совета и приглашал очередную жертву.

С удивлением обнаружил среди ожидающих Мишу Чаповского, начальника 151 сектора нашего ящика. Миша (Михаил Захарович) был электронщиком. Он первым начал использовать новые малошумные транзисторы в усилителях для радиогидроакустических буев. Довольно рано защитил кандидатскую диссертацию под руководством тогдашнего киевского гуру в радиоэлектронике И. Н. Мигулина, д. т. н., профессора КВИАВУ. Мигулин же благословил его на докторскую.

По работе мы с Мишей не пересекались – во – первых, я еще только начал выходить с техническими заданиями на спецов из отдела 15, который занимался предварительными усилителями и фильтрами, и, во – вторых, он работал в основном на задачи 10, 11 и 12 комплексных отделов нашего ящика (отделы по буям и автономным станциям). Вежливый, улыбчивый, казавшийся несколько замкнутым, не отвлекавшийся разными культурными манками от работы и науки человек. После двух прошедших комиссию (одного красного и растрепанного и другого улыбающегося) настала очередь Миши. Дверь в «чистилище» была прикрыта неплотно, и кто – то приник к щели, чтобы услышать, что говорилось. Пока я среагировал и попросил меня пропустить к щели – коллега! — прошло какое – то время. Миша говорил тихо. Вопросы задавались погромче. Их тон и громкость нарастали – комиссия «заводилась». Не помню формулировок вопросов, но они больше касались не аппаратуры, а теоретического обоснования ее применения.

Согласно теории такого – то…, из экспериментов таких – то, описанным там – то…

Аппаратура, разработанная Мишей и его лабораторией, уже работала. И на Севере при низких температурах и торошении льдов, и на юге при 3‑х балльном волнении. Методика проектирования усилителей на транзисторах была опубликована в монографии, написанной совместно с Мигулиным, уже выдержавшей два издания. Но Миша вместо того, чтобы отвечать по существу, начинал свои ответы словами: «Я не знаю этой теории, но…» – или – «Я не знаком с этими экспериментами, но…».

Единственное, что я еще помню, это мнение одного из членов комиссии: «Что же Вы, претендуете на докторскую степень и не знаете того, что делается в вашей области и в смежных дисциплинах?». Ни второй, ни третьей ступенью в понимании работы, которому меня учил Доступов, никто не озаботился. Было ясно, что Миша был «заказан». Оказалось, что следуя антисемитским установкам партии и лично Кириллова – Угрюмова, первое рассмотрение диссертации закончилось отказом от присуждения степени.

Флот возмутился и потребовал диссертацию по специальности радиоэлектроника к себе, на экспертную комиссию по «вооружению и снабжению» флота, на которой рассматривались работы, сделанные в интересах флота. Там решили, что Миша достоин степени. Тогда назначили согласительную комиссию, которая вынесла положительное решение о присуждении степени. Когда это решение утверждалось на Президиуме ВАК, то Кириллов – Угрюмов, обладавший хорошей памятью на фамилии и лица, спросил: «Чаповский – это такой черненький»? К несчастью, он видел Мишу во время апелляции. Да, подтвердил секретарь и показал фотографию в личном деле. «Помню, помню. Что это за безобразие – сначала отклоняют, потом снова присуждают – послать ее на другой экспертный совет». И Миша «попал». Было ясно, что решение будет отрицательным, что и было исполнено. Документы у Миши вроде были «справные», но Кириллов – Угрюмов (К. У.) носом чуял – «есть в нем не наше».

В похожей ситуации Н. Г. Гаткин повел себя по – другому, о чем расскажу ниже – и выиграл.

Миша вышел убитый. Я пытался его утешить. К нам подошел каперанг и сказал: «Что вы выпендриваетесь, радиоэлектроника вам нужна, техническая кибернетика – вы же на флот работаете, так и защищайтесь по «вооружению и снабжению» – хоть на физмат, хоть на технаук – и попадете сразу в нашу экспертную комиссию, которая знает, что вы сделали и для чего. Кто вам потом в дипломы будет заглядывать – все равно темы секретные».

Кто же знал, когда готовил диссертации, что Софья Власьевна поставит Малюту Скуратова (он же Кириллов – Угрюмов) в качестве председателя ВАК и мобилизует опричников для проведения своей национальной политики в науке. Я уже писал, что после войны Судного дня градус государственного антисемитизма сильно повысился.

Миша ушел, вызвали еще кого – то. Тут из комнаты комиссии куда – то вышел один из ее членов. Возвращаясь обратно, он остановился возле оставшихся, и сказал: «Что вы стесняетесь? Это ваш последний рубеж и защищаться нужно до последнего, не выходя за рамки приличий». Что это были за приличия, он не уточнил.

Наступила моя очередь. Председатель предложил мне вкратце рассказать о работе. После доклада (минут пять) спросил насчет реализации. Начались вопросы. Всех не помню, но отвечал вроде бы удовлетворительно. Бусленко я не видел – не хватало внимания всех рассмотреть. Зацепился с вопросами несколько расплывшийся мужичок форме полковника, по поводу оптимальности дискретного преобразования Фурье для обработки сигналов. Я объяснил. Он сказал, что для цифровой обработки больше подходят преобразования типа Уолша. Пришлось напомнить, что я занимаюсь обработкой гидроакустических сигналов, имеющих в основе колебания, и что в условиях помех здесь крайне важен динамический диапазон. Он стал говорить что – то еще, но тут его прервал председатель, насколько я помню, С. А. Майоров: «Георгий Акимович, я вижу у вас интересная дискуссия с диссертантом, не могли ли бы Вы перенести ее в другое место»? Георгий Акимович (как выяснилось позже, Миронов) согласился «прервать» дискуссию. У остальных членов вопросов больше не было. Меня отпустили. Проторчал в коридоре еще какое – то время, пока еще один вышедший «на перекур» член комиссии не сказал, что решений сейчас не будет – уведомление придет по почте – не ждите напрасно. С тем я и отбыл в Киев. Это произошло в конце 1975 года. Я опять завис.

Что там мои волнения, по сравнению с драмами тех, кто защищал докторские диссертации.

Миша впал в депрессию, ушел с фирмы. Он смог защититься только через десять лет.

Если антисемитская линия в ВАКе обрела в 1975 году партийно – государственный статус, это не значит, что «отдельные» проявления ее не случались раньше.

Один из друзей папы с техникумовских времен, Юзик Улицкий, через несколько лет после войны написал весьма нужную и полезную книгу по железобетонным конструкциям. Диссертацию на ее основе Ученый Совет послал на оппонирование одному из известных профессоров – антисемитов. Отзыв был отрицательным, хотя и не разгромным. Юзик подготовился к нейтрализации этого отзыва – было много не только положительных, но и признательных отзывов. Отзывы строителей и проектантов высоко оценивали диссертацию.

За несколько дней до защиты, оппонент умре. Никаких замен Ученый Совет не позволил. Но и мертвый человек в качестве оппонента действовать не мог. Все это длилось долго, Юзик получил инфаркт и отказался от защиты.

По его книге потом учились несколько поколений студентов, в том числе сестра Оля в Воронежском строительном. Юзика в живых уже не было (Оля родилась во время написания книги, двадцать лет назад).

Во времена описываемой ВАКовской перестройки характерный случай произошел с Марком Гальпериным, защищавшимся в ВМА по первой в стране БИУС «Узел». После успешной защиты положительный отзыв черного оппонента «опоздал» на несколько дней к последнему заседанию старого Пленума ВАК. Чуть ли не через год состоялось заседание нового Пленума.

Секретарь ВАК доложил о работах, успешно прошедших защиту и черное оппонирование. Среди них и о работе Гальперина, черным оппонентом которого был А. И. Губинский. Поднимается академик (Дородницын – О. Р). «Кто догадался отправить работу Гальперина Губинскому? Мне это не нравится, не стоит ли нам еще вернуться к этому вопросу»?

Академик Дородницын, по свидетельству хорошо его знавшего и работавшего у него в ВЦ АН СССР профессора Ушакова [Уш2] был биологическим антисемитом.

Дальше Гальперин пишет:

«И началась какая – то затяжная процедура. Я сейчас не помню её сути, но пошёл процесс, в который вмешались и командование военно – морского флота, и министр электронной промышленности. Они взяли этот вопрос под личный контроль. В конце концов, окончилось всё благополучно, и диссертация была утверждена.

Уже после того, как мне прислали официальное извещение о том, что весь процесс успешно закончился, я совершенно случайно встретился на очередном Учёном Совете, на какой – то защите в Ленинграде, с моим «чёрным оппонентом» профессором Губинским. Мы отошли с ним в уголочек, и я ему говорю: «Слушай, что ж ты, «жидовская морда», соглашаешься оппонировать диссертации порядочных людей, чего ж ты чуть не завалил мою диссертацию». На что он отвечает: «Ты знаешь, почему я Губинский? Я архангельский мужик. Когда производились первые переписи населения, то почти все жители нашей деревни Губа получили фамилию Губинские. Из – за этой фамилии я не смог получить адмирала. Вот такая смешная история».

Такие «смешные» истории встречались нередко. Одна из них про то, как завернули докторскую диссертацию по кибернетике Д. А. Поспелову. Так как она была, по определению Дородницына, «talkative cybernetics», то через год он представил другую, и успешно защитился.

Еще раньше завалили патриарха вычислительной техники и программирования И. Я. Акушского. С формулировкой: использован текст американской статьи. (Выдержки из нее были приведены в обзоре со ссылкой и не касались текста диссертации). Диссертация по физмат наукам осталась незащищенной, но он успел к тому времени (в 1965 году) стать доктором «тех» наук – разработав самую быстродействующую ЭВМ в СССР, с быстродействием более одного млн. оп/сек и наработкой на отказ более 1000 часов. ЭВМ работала в системе остаточных классов.

Только через десять лет с подачи В. И. Чайковского из ИК и при содействии его аспирантов, в том числе сотрудников ящика, мы смогли в НИР «Ритм» разработать процессор БПФ, работающий в системе остаточных классов, а потом внедрить его в ОКР «Камертон».

Кстати, сетования Губинского на кадровиков не совсем понятны. Акушский долго работал в подчинении у Юдицкого, к которому никаких претензий в кадрах из – за фамилии не было, а его должности превышали адмиральские. Правда, в отличие от Израиля Яковлевича, Юдицкий именовался Давлет – Гирей Ислам – Гиреевич, и поэтому охрана не хотела пускать его на полигоны, где работали его и Акушского ЭВМ. А Акушского туда пускали, но не пускали в начальники и в Академию Наук.

Израиль Яковлевич в начальники и не хотел и симбиоз Юдицкого (начальник, главный конструктор) и Акушского (идеолог, руководитель разработки) функционировал отлично и много лет. Таких примеров можно привести много, они имеют давнюю историю, начиная от официальных должностей «евреи при губернаторе». Самым ярким примером является семейство самолетов МиГ, которые так назывались до самой смерти Микояна (после они тут же превратились в Миги при живом Гуревиче). Микоян знал, кто их на самом деле проектировал и строил. Но он их «продавал», проталкивал, что тоже являлось необходимым для успешного проекта и, особенно, серии, а Гуревич этим заниматься не любил. Это устраивало обоих. Наград у Микояна было намного больше, но Гуревича это не волновало, главное, что ему не мешали работать. Можно в таких случаях привести слова Гафта по поводу выступления в Америке дуэта Ширвиндта с Державиным: «… все, что ни сделают – олл райт. Вот дружба русского с евреем – не то, что ваше блэк энд уайт». Правда Микоян и Юдицкий больше советские, чем русские, но в первом приближении…

Гальперину и Акушскому повезло. Сотням (м. б. тысячам) евреев – нет. Они первыми сделали ручкой Софье Власьевне. Наконец, Кириллова – Угрюмова «ушли», но вовсе не из – за евреев. Уехавшие на Западе получили признание в соответствии с их научной ценностью (и, увы, пробивной способностью).

Хотелось бы вкратце рассказать о людях, встреченных мной при защите или связанных с ними.

С Борисом Григорьевичем Доступовым мне довелось встречаться в Москве не раз. Ко времени моей чистки в ВАКе он в Академии Генштаба уже не работал. Он пострадал за кибернетику.

В Академию Генштаба его пригласил ее командующий, генерал армии Иванов. Уволил его тоже Иванов, генерал армии, но другой. Первый, был современным генералом, остро чувствующим потребность армии в вычислительной технике и системах автоматизированного управления, на ней основанных. Второй был противников всяких кибернетических штучек, вскрывающих всю дурь, которую совершали генералы, единолично принимающие решения по доступной им и не сохраняемой потом информации. Он был не одинок – ему было за кем следовать, таким же был его главный начальник – министр обороны маршал Гречко. Красочный эпизод описан в воспоминаниях Г. А. Миронова [Мир08], пристававшего ко мне на Экспертном Совете ВАКа[18].

Автор воспоминаний – Миронов – работал тогда под руководством отца советской кибернетики А. И. Китова, в первом созданном в Союзе вычислительном центре ВЦ‑1 Министерства обороны. Китову приходилось водить маршалов по машинному залу, в котором была установлена первая серийная ЦВМ «Стрела» за № 6 (быстродействие 2000 операций в секунду, занимаемая площадь более 500 кв. м). Маршалу Гречко (тогда командующему Сухопутными войсками СССР) Китов показывал систему отображения текущей военной обстановки на купленной через третьи страны (по сути – украденной у американцев) электронной трубке типа Характрон.

«В процессе объяснений Китов несколько раз повторял: «А сейчас на экране дисплея можно видеть…». Внезапно Гречко закрыл своей фуражкой экран и самодовольно сказал: «А вот теперь ничего нельзя видеть». И вообще всю информацию доклада об использовании ЭВМ для информирования о военных действиях и моделировании военной обстановки воспринимал скептически».

Прошло 13 лет, и генерал армии Иванов‑1й (Вл. Дм.) пригласил Бориса Григорьевича решать задачи автоматизированного управления боем, хотя Гречко^К65 еще оставался министром обороны.

Обещаны были самые современные вычислительные средства, штаты и, думаю, звание генерала.

Ничего этого Иванов‑2й (С. П.), сменивший внезапно умершего Вл. Дм., давать не собирался, но сразу закрыть тему не мог.

Борис Григорьевич ушел, как только смог, и распрощался с армией. На него косо смотрели коллеги – генералы – кандидаты и генералы военных наук – у него – то, в отличие от них, на гражданке работа была.

Но прежде чем начать заведовать кафедрой в МАИ, он некоторое время работал в Институте США и Канады АН, заведующим сектором в отделе военно – политических проблем, о чем в биографиях Доступова почему – то умалчивается.

Спустя пару лет я приехал летом в Москву, и мы встретились с Б. Г. в этом институте. Он был практически пуст, а в секторе и отделе вообще никого не было. «Неужели все сразу в отпуске»? — удивился я. «Нет, они в Штатах, в командировке». Там открылась выставка новых вооружений (она проходит ежегодно в Вашингтоне). Поехал весь отдел, включая машинисток, а начальника – Борис Григорьевича – не выпустили. Вроде бы он слишком много знал.

Борис Григорьевич рассказал, что недавно в их институт – академический, изучающий США – приезжал Гарольд Браун, министр обороны США. Его интересовало, какими же проблемами и как занимаются в институте. Гарольд Браун был ученым. В 18 лет получил в Колумбийском университете бакалавра, через год – магистра, еще через три года (в 22) доктора философии в области физики. Занимался ядерной физикой, читал лекции в Колумбийском университете, работал в радиационной лаборатории в Беркли. У него проявились и административные таланты, и он в 33 года стал директором Ливерморской Национальной лаборатории. Работал на Пентагон и в 38 лет стал министром ВВС, затем президентом знаменитого Калтеха, а в 1977 году – министром обороны США.

В качестве информационного взноса в исследования Браун привез многотомный бюджет Пентагона. Чем взорвал информационную бомбу в КГБ и ГРУ. Ведь за «добывание» сведений из этого бюджета получали внеочередные звания и ордена. А он был доступен в библиотеке Конгресса.

У нас такой министр (даже не обороны) в то время был малопредставим. Выше я писал, что Доступов познакомил меня с Бусленко^К67. Николай Пантелеймонович был не только проводником в СССР метода статистических испытаний Монте – Карло, но и создателем теории сложных систем. И все это он сделал на военной службе. После Артиллерийской Академии он попал в ВЦ‑1 к Китову и вырос там до начальника управления. После снятия Китова ушел в ЦНИИ‑45 МО замом по науке, а потом вернулся уже начальником в ВЦ‑1, ставшим к тому времени ЦНИИ‑27. Должность была генеральская (м. б. даже генерал – лейтенантская) — заместителями у него были генералы. Вот они – то и погубили военную карьеру своего командира. Правда, вначале они одобрили его кандидатуру в члены – корреспонденты АН СССР по отделению математики. Была одно время такая кратковременная тенденция: производственников – в Академию. Имелись в виду, прежде всего Главные и Генеральные конструкторы. Но и генералов – научников, выдающих (подписывающих) ТЗ этим конструкторам (Агаджанов), причислили туда же.

Ну а потом заместитель Бусленко по политчасти и другие генералы из Политуправления МО стали вмешиваться не только в кадровую политику, кого выдвигать и кому что поручать, но и в то, чем заниматься следует, а чем нет. Они уже уничтожили создателя ВЦ‑1 Китова (слава Богу, не физически). Для них еще был актуален гимн Артиллеристов, который они интерпретировали по – своему[19]. По легенде, после одного такого случая Бусленко вызвал генералов – заместителей и, после того, как они продолжили настаивать на своем праве «поправлять» его технические решения, обозвал их неучами, долбо*бами и послал к ближайшей родственнице. Генералы обиделись. Был ли Бусленко тогда генералом или только был представлен к этому званию, в легенде не уточняется, по официальным данным он оставался полковником. Где – где, а в науке о доносах, подсиживании и проведении правильной линии партии эти генералы были специалистами высокого уровня. И подали в суд чести – младший по званию похабно, нецензурно обозвал не просто старших по званию, а генералов, блюдущих партийную линию. Суд чести состоялся. После чего Бусленко был отправлен (ушел) в отставку.

Следует сказать, что на XXIII съезде партии (1966 г.) готовилась реабилитация Сталина. Письмо 25, затем 13, затем еще 3‑х (Александрова, Харитона и Семенова) в адрес Брежнева и съезда остановили это действие. Но политические и военно – политические генералы не унимались.

Примерно в это же время началась травля Е. С. Вентцель в ВВИА им. Жуковского за повесть «На испытаниях». Ее блестящие лекции по теории вероятности и по исследованию операций, учебник «Теория вероятностей», ставший настольной книгой для многих тысяч инженеров, также являлись раздражающим фактором для политиков в погонах. Да и прижившихся в Академии профессоров тех еще наук, остепенявшей в Академии таких «ученых», как адъюнкт Чинаев.

Не нравилась генералам, например, открытая лекция по теории вероятностей, которую она читала для «широких кругов» офицерства и гражданских специалистов. Я про нее знал, но лучше передам ее в изложении И. А. Ушакова [Уш2].

«Профессор Вентцель оглядывает зал и спрашивает:

— Нет ли среди вас генералов?

Зал, похихикивая, отвечает, что нет.

Тогда я начну лекцию с небольшого примера. После учебного бомбометания по мосту, начальник испытаний докладывает генералу:

— Товарищ генерал! По результатам испытаний вероятность попадания в мост равна 0.9.

— А ты не можешь попроще, без этой вероятности?

— Товарищ генерал! 90 % бомб попало в мост.

— Да ты что, бомбы бросал или проценты? Никак от тебя вразумительного ответа не добьешься!

— Товарищ генерал! Из каждых десяти бомб девять попали в цель, а десятая – нет.

— Так зачем же вы, болваны, десятую – то бомбу бросаете?»

Зал так и лег. После этого пошла нормальная лекция. Претензий к профессору Вентцель не было. Но вот писатель И. Грекова (игрекова) опубликовала книгу «На испытаниях». Там правдиво описывалась жизнь людей, проводивших испытания техники на военных полигонах. Но именно это возмутило Главное Политуправление Минобороны, поскольку задело за живое. Оттуда было написано письмо в Союз советских писателей с требованием исключить Грекову (Вентцель) из оного. Союз отказался в резкой форме, высмеяв генералов.

Разъяренный генералитет потребовал тогда от Академии Жуковского уволить Вентцель с кафедры Теории вероятностей, где она работала вольнонаемным профессором. Просто так взять да и уволить даже гражданского и беспартийного профессора нельзя. Поэтому собрали Ученый совет для внеплановой переаттестации профессора Елены Сергеевны Вентцель. Состоялся Ученый совет. С гневными обличительными речами выступили секретарь партбюро факультета, начальник факультета, начальник кафедры… Все они призывали «прокатить» «товарищЬ» Вентцель при голосовании ее на должность профессора кафедры. Подвели итоги тайного голосования. Все «за» профессора Вентцель и ни одного против.

Высшее начальство спустило собак на «обличителей», которые и сами тоже проголосовали «за»! Каждый из них получил по «строгачу» за «неискренность перед партией».

А Елена Сергеевна на следующий же день подала заявление «по собственному желанию». Ее тут же с распростертыми объятииями, принял Г. В. Дружинин, бывший тогда деканом и заведующим кафедрой в МИИТе, сам бывший выпускник ВВИА.

Вернемся к Бусленко.

Еще до отставки, в ЦНИИ‑45, занимая должность зам. начальника управления (тоже генеральскую) он был рекомендован в Академию Наук. Рекомендация от армии в Академию была даже не отозвана, а заменена на отрицательную от Политупра, где говорилось, что такого человека в Академию принимать нельзя, так как он не соблюдает партийную дисциплину и возражает начальству. Обычно этого хватало с лихвой, чтобы завалить кандидата.

Но тут «нашла коза на камень». Какой – то старорежимный академик, которому уже ничего было не нужно ни от Академии, ни от Софьи Власьевны, заслушав отрицательную характеристику, сказал: «Уж если принимать военных в Академию Наук, то именно таких, у которых и свое мнение, независимое от начальства имеется, и труды за границей переводят». Николай Пантелеймонович прошел в членкоры АН по прикладной математике на ура.

Бусленко был неординарным человеком во всем. Одним из главных его достижений является созданная в соответствии со сформулированными им принципами и разработанными методами система контроля космического пространства, функционирующая более 50 лет. Много сил и времени отдавал теории и моделированию сложных систем. Создал и возглавил кафедру в Физтехе (МФТИ) по этому направлению – «Физика сложных систем». «Всего, что знал еще Бусленко, мне перечислить недосуг» – об этом можно прочесть, например в [Бусл2]. Его любили студенты, слушатели и преподаватели. На язык был остер. Знал множество оригинальных анекдотов, говорят, что некоторые сам выдумывал.

На банкете после защиты второй докторской у И. Н. Коваленко (моего неофициального оппонента в Институте Кибернетики, [Рог 17]) поправил другого знатока анекдотов – И. А. Ушакова.

Игорь Николаевич, переехав из Киева в Москву в 1960 году по приглашению Бусленко, работал у него в ЦНИИ‑45 МО в Бабушкине. Через четыре года, в двадцать девять лет, он стал доктором технических наук. В диссертации исследовалась надежность сложных систем (противоракетная оборона). Знавший его как ученика своего ученика Гнеденко, Колмогоров как – то мимоходом сказал, что настоящему математику «неудобно» быть доктором технических, а не физмат наук. Через семь лет, на основе работ по совместительству в НИИ Связи («НИИ Автоматика») Минрадиопрома (Марфинская шарашка, описанная Солженицыным в «Круге первом»), И. Н. защитил докторскую диссертацию по физмат наукам. Там он решил серию вероятностных задач по криптографии для создания устойчивых шифров в интересах безопасности страны, дипломатов, КГБ и ГРУ.

На банкете Ушаков и Бусленко сидели рядом. Дошло дело до анекдотов. Ушаков рассказал следующий анекдот. «Идут по улице Лондона Джон и Билл, видят, лежит дохлая лошадь. Джон говорит: „Билл, помоги мне отнести эту лошадь домой“. Билл без вопросов помогает затащить лошадь на энный этаж по лестнице, поскольку лошадь в лифт не входит. В квартире Джон просит Билла помочь ему положить лошадь вверх копытами в ванную.

Садятся пить виски и джин с тоником. Билл спрашивает: „А зачем все это “—„А ты еще не догадался?“ Сейчас придет с работы Мэри и скажет: „Мальчики, я пью джин с вами, вот только вымою руки. А потом она выскочит из ванны с криками „Ой, в ванной дохлая лошадь!“. А я ей отвечу: „Ну и что“? — „Ха – ха…“. Все смеются. После небольшой паузы Бусленко рассказал продолжение. Приходит Мэри и, действительно, говорит: „Мальчики, я пью джин с вами. Вот только вымою руки“. Она вскоре возвращается и спрашивает: „Ну, где мой джин“? Ей наливают, она его не спеша потягивает. Джон ерзает от нетерпения и удивления. Он спрашивает: „Мэри, а неужели ты не видела, что в ванной лежит дохлая лошадь?! “ Мэри, вскинув невинные глазки, отвечает: „Ну и что?“…

Вскоре после банкета приехавший в Москву Глушков уговорил Коваленко переехать в Киев, возглавить отдел математических методов надежности, пообещав большую квартиру и звание члена – корреспондента АН УССР.

Так я получил неофициального оппонента по кандидатской, защищенной в Институте Кибернетики 1974 году.

Люди, о которых я писал в этой главе, были для меня чем – то вроде высшей касты. Некоторые сведения о них я почерпнул из уже упоминавшихся воспоминаний Игоря Алексеевича Ушакова. Его записки стали для меня особенно интересными не тогда, когда я писал первые книги воспоминаний, а когда добрался до описания своих встреч, пусть мимолетных, с людьми, с которыми он сотрудничал и дружил.

А дружил и работал он со многими. Его воспоминания «Записки неинтересного человека» рассказывают о множестве интересных людей, начиная с Бусленко, Коваленко, Вентцель, переходя к Гнеденко, Колмогорову и генералам от науки Дородницыну, Глушкову, Семенихину и американским ведущим профессорам в теории надежности и теории эффективности.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать о нем самом. Дело в том, что, во – первых, не сразу все полезут в интернет к его книжке, во – вторых, за последнее время из интернета пропало очень много тех сайтов, на которые я ранее ссылался. В его воспоминаниях можно увидеть другой срез советской действительности – верхний слой советского пирога.

Игорь Алексеевич Ушаков был, по моим впечатлениям «sоnny boy». Не проявляя никаких выдающихся способностей в институте (МАИ) и в первые годы после его окончания, он встретил людей, которые зарядили его интересом к нарождающейся науке о надежности систем. Он искренне уважал и любил своих начальников и научных руководителей, а они всячески помогали ему и дружили с ним, даже расставаясь с ним, как с сотрудником.

Был он необыкновенно трудолюбивым и «писучим» человеком. Его первым начальником был Исаак Михайлович Малёв, «Исачок», в ОКБ Лавочкина. Он полюбил Ушакова и помог ему осознать себя. Он научил его всегда излагать мысли на бумаге. «Если ты хочешь, чтобы тебя поняли, пиши объяснительные записки. Я прочитаю их, когда мне будет удобно, если нужно, смогу и перечитать. Да и вообще, когда пишешь на бумаге, то самому становится видно, что и говорить – то было не о чем».

Как указывал Петр первый:

«Изволь объявить всем министрам, чтоб они всякие дела, о которых советуют, записывали и каждой бы министр своею рукою подписывал, что зело нужно, ибо сим всякого дурость явлена будет» ^К85.

Следуя совету Исаака Михайловича все идеи, как бы они мелки не казались, Ушаков записывал, а все отчеты писал с такой степенью отточенности, что их в виде статей потом без доработки принимали в научно – технические журналы. За два года своей второй работы в отделе надежности у Я. М. Сорина в Минрадиопроме, он сделал (он пишет «сляпал») диссертацию. Писал, как и многие тогда, в ванной по вечерам. Сорин был его начальником, а консультантом отдела был Б. В. Гнеденко. Он и стал, по сути, руководителем Ушакова по теории надежности, а также теории массового обслуживания и эффективности. Практически все его работы были напечатаны в открытом виде. А дальше методом «ре – кле» (т. е. резать – клеить) на газетные листы размером А4 наклеивались вырезки. После перепечатки оказалось около 300 страниц. К Гнеденко Ушаков пойти не рискнул, а попросил еще одного консультанта отдела – Я. Б. Шора – посмотреть работу и, если все в порядке, стать его научным руководителем. Шор отказался. Сказал, что работа готова, он будет вторым оппонентом, а хорошего первого он найдет.

В результате первым оппонентом стал Б. В. Гнеденко. Через месяц после защиты ВАК утвердил решение о присуждении ему степени к. т. н. Для работающего в ящике соискателя защитился довольно рано, в 26 лет.

Потом, после проведенных им консультаций по эффективности в ЦНИИ‑45 (где зам. начальника по науке был Бусленко) получил приглашение на работу в НИИ АА с существенным повышением оклада и поддержки.

Несмотря на то, что НИИ АА было оч – чень секретным институтом, ездил в зарубежные командировки – в ведущие в научном отношении капстраны. Благодаря хорошим отношениям с прикрепленным к институту кагебистом, избегал светиться в слишком секретных совещаниях. Он приводит пример необычного поведения прикрепленного, удивительного для сотрудников ящиков.

«В НИИ АА тогда, по – моему, толком даже не понимали разницы между словами «автоматический» и «автоматизированный». Проектировали мы секретную – пресекретную систему автоматизированного управления нашими миролюбивыми МБР. (МБР – это, для непосвященных межконтинентальная баллистическая ракета).

Кто из инженеров военно – промышленного комплекса, работая над проектом, думает о его каннибальской сущности? Кто из военачальников, передвигая цветные фишки по карте стратегических действий, думает о реальных смертях? Никто! Так уж устроена жизнь…

Проект был, действительно, с технической точки зрения очень интересным: сложнейшая система с массой инженерных находок. Только что закончились испытания: в большом зале на демонстрационном табло, представлявшем собой огромный экран, составленный из маленьких люминесцентных панелек, сменялись карты различных районов США, на которых электронным путем высвечивались различные военные цели – объекты будущих ответных или превентивных ударов славных советских ракетных войск. На отдельном табло светились номера подземных пусковых установок с номерами целей, на которые они были нацелены…

Кстати, у каждой ракеты было по три возможных направления удара: одно, естественно, на логово мирового империализьма, второе – на англичан, немцев и разных прочих шведов, а третье …

Угадайте с трех раз. Нет, нет и нет! Конечно же, на наших бывших лучших друзей – коммунистический Китай!

Вечером намечалось ужасно секретное совещание с представителями Генштаба, на которое был приглашен и я – надежность рассматривалась очень важным фактором.

Подхожу к кабинету директора, где собирается совещание. У двери – начальник Первого отдела со списком: отмечает приходящих и забирает для регистрации справки допуска к секретной работе. Я встал в небольшую очередь. И как раз почти в тот момент, когда я собирался протянуть свой допуск для регистрации, подходит ко мне ко мне наш институтский кагебешный куратор и обращается ко мне:

— Извините, вы – товарищ Ушаков?

— Да

— Можно вас на минуточку?

— Конечно, сказал я, выражая почти искреннее удивление. Дело в том, что у нас с этим куратором была такая игра. Поскольку я был выездной, я был на поводке у КГБ: каждый раз перед очередной поездкой, в отличие от простых смертных, которых вызывали только в Выездной отдел ЦК, со мной встречались также и «представители» КГБ. А может и всех таскали туда же?

— Давайте отойдем, чтобы не мешать регистрации – сказал мне Валера.

Мы отошли в конец коридора, и Валера мне сказал:

— Игорь, ты что, очумел? Тебе завтра лететь в Америку, а ты идешь на это совещание! Да тебя после него не выпустят даже за пределы Садового Кольца! Скажись больным: мигрень, сердце, понос – что угодно. Уезжай домой!

Я послушался и по сию пору глубоко благодарен Валере за совет, да и вообще за нашу добрую дружбу. Последнее, видимо, вызовет вопрос: как же это так – дружба с кагебистом? А вот так! Жизнь есть жизнь. Она раскидывает нас не всегда по тем местам, где бы мы хотели оказаться. Просто в любом месте, в любой должности можно оставаться порядочным человеком».

По этому поводу у каперанга Бобкова из НИИ‑24 ВМФ (Петродворец) был стишок:

После кандидатской Ушаков, не снижая темпа, полез по трещинам в граните науки все выше и выше – как говорил, это было что – то вроде азарта альпиниста.

Видимо, дело даже не в комплексе неполноценности, которым, как он пишет, страдал с детства, а в том, что он все это время был в команде, которая была на голову выше его профессионально. Он чувствовал себя все время учеником. Следуя чьим – то советам, решил защищать докторскую по совокупности работ. Написал к тому времени пару книжек и сотни две статей. Пошел к новому директору НИИ АА, тогда еще к. т. н. В. С. Семенихину. Тот его поддержал – редкий случай, когда директор выпускает подчиненного на защиту раньше себя. Попросил двухмесячный вместо положенного тогда трехмесячного отпуска на написание диссертации. Семенихин дал один месяц, сказав, что ему и этого много.

«Владимир Сергеевич оказался прав: сляпал я доклад для защиты страниц на 100 недели за две. Настало время получать разрешение в ВАКе на защиту по совокупности. Пришел я к соответствующему начальнику какого – то отдела. Тот полистал мои бумаги, посмотрел список трудов и спросил:

— Сколько вам лет?

— Тридцать три…

— Так, значит, возраст Христа… Пора, пора уже и на крест… А кто вы по должности?

— Начальник лаборатории.

А все эти статьи и книги вы сами написали?

— Конечно.

— Так вот, молодой человек, у нас защищают по совокупности только большие начальники, которые не могут диссертацию написать. Да и защищают они по совокупности чужих трудов – хи – хи, — а не своих! Забирайте – ка свои документы и пишите диссертацию.

Ушло еще месяца два, написал я диссертацию.

Действительно, это было несложно: известный метод «резать – клеить» с использованием оттисков статей при уже готовой структуре подготовленного доклада по совокупности сработал удачно».

После уже почти реализованного предложения дополнить Совет НИИ АА до докторского, ВАК направил его защищаться в Артиллерийскую Академию им. Дзержинского. По звонку Семенихина работу туда взяли. Там он должен был обойти всех 29 членов Совета, показывая работу, отвечая на редко возникающие вопросы и получая подписи на опросном листе.

«Сложности у меня возникли только в связи с марксистско – ленинским учением. Заведующие трех кафедр: Основ марксизма – ленинизма, Истории партии и Политэкономии потрошили меня втроем. Просмотр диссертации начался по арабско – иудейскому принципу – с последней страницы.

— А где у вас ссылки на работы по марксистской философии?

Я радостно показал им свою статью, которую напечатали аж в «Вопросах философии» – совершенно партийном журнале. Но не тут – то было!

— Где у вас ссылки на классиков марксизма – ленинизма?

— Но ни Маркс, ни Ленин не занимались вопросами надежности аппаратуры…

— Марксизм – ленинизм – это всеобъемлющее учение! Учтите, что мы все трое будем голосовать против вас! Замечу, что так оно и случилось: счет был то ли 26, то ли 27 «за» и 3 «против».

Через некоторое время Ушаков стал начальником теоротдела, а начальником лаборатории работал у него уволенный в отставку Н. П. Бусленко, принесший с собой в НИИ АА физтеховскую базовую кафедру «Физика больших систем». И. А. стал профессором – совместителем этой кафедры.

Он был доверенным лицом директора и Главного конструктора В. С. Семенихина – возил разные научно – деликатные документы в разные заведения и учреждения. Семенихин к тому времени защитил докторскую по совокупности, предъявив ту самую систему АСУ МБР. Ему теперь по должности в иерархии оборонного комплекса «положено» было академическое звание[20].

Ушаков привез сов. секретное личное дело Семенихина Ученому Секретарю Президиума Академии Ноздрачеву. На следующий день тот звонит и сообщает, что с документами Семенихина вышел казус.

Ушаков взял директорскую машину и через 10 минут был у Ноздрачева.

«Тот встретил меня, давясь от смеха чуть не до слез: «Прочитайте!» – и тычет пальцем в одну из бумаг.

Это была анкета, где в графе «Научные труды» было отчетливо написано «Не имею». Ноздрачев продолжает: – Ну, ладно бы только написано это было в анкете! Но ведь к делу список трудов и не подшит! Отвезите это Семенихину срочно, пусть подпишет и пришлет со списком трудов! Срочно!»

Я мчусь к Семенихину. Наплевав на какое – то важное (а какое же еще?!) совещание, вхожу в кабинет, переполненный важными чинами, и шепчу Владимиру Сергеевичу на ухо новости. Он извиняется перед всеми и ведет меня в бытовочку, маленькую комнату позади кабинета, где можно отдохнуть и покемарить.

(… Семенихин работал, как ломовая лошадь: во время одного ответственного проекта он не выходил с работы дней пять, ночуя у себя в кабинете.)

Владимир Сергеевич читает анкету и начинает ржать: дело в том, что заполняла анкету секретарша с его предыдущей анкеты. Быстренько перепечатали, вставив «Список трудов прилагается». За самим списком трудов дело также не встало: был вызван Главный инженер, который получил указание подготовить список проектов, утвержденных Семенихиным как Главным конструктором института.

Через пару часов я уже отвез «отремонтированные» документы в дело Семенихина в Президиум АН СССР. Замечу, что прошел Семенихин выборы с блеском и в первом же туре … имея солидную поддержку и ЦК, и Совмина. Да и академиком его выбрали на следующих же выборах в первом же туре – случай довольно редкий даже в заблатненно – коррумпированной Академии Наук СССР. Правда, не быть выбранным на выделенное целевым образом место, честно говоря, довольно трудно.

По своему опыту могу сказать, что Семенихин был человеком щедрым на помощь в таких ситуациях, в которых большинство проявляют жлобство и зависть» ^К93.

Обращают на себя внимание две вещи. Оказывается, можно стать академиком, не имея научных трудов – а только подписанные Главным конструктором отчеты. Давнее существование в Академии мафиозных кланов, регулирующих выборы (правда, с учетом мнения ЦК). Мой друг Женя Гордон неоднократно баллотировался и однажды, чуть ли не во второй раз, ему предложили баллотироваться сразу в академики, его поддержала бы мафия Сибирского Отделения АН. А он должен был заручиться поддержкой их кандидата мафией Химфизики. Женя был наивным и считал, что у него достаточно результатов, чтобы его избрали без всяких мафиозных гешефтов. Увы, он стал «шансонеткой» по классификации Шкловского (шансов нет).

Расскажу еще, что у Ушакова один раз было предложение, от которого трудно было отказаться. Он по поручению Семенихина участвовал в создании Информационно – вычислительного центра ЦК КПСС.

Главным конструктором был сам Семенихин, а ведущими по подсистемам были академики Глушков, Гермоген Поспелов и … сам Ушаков. После полугода ежедневной и напряженной совместной работы директор центра Ильин предложил Ушакову перейти к нему в замы.

При этом упор делался на материальное обеспечение: цековская квартира в «Царском селе», госмашина по вызову в любое время дня и ночи (что было важным для Ушакова – он не водил, и машины у него не было), ежегодное санаторное обеспечение (Форос и т. д.) всем членам семьи… Зарплата – 300 руб.

«Я сказал, что при моих докторских 500 плюс полставки на Физтехе 250 плюс квартальные премии до 30–40 % у меня выходит под тысячу. На это мне Ильин, буквально заржав, сказал, что я не умею считать деньги: за 60 рублей «кремлевский паек» по ценам чуть ли не 1924 года способен обеспечить семью и всех ближних родственников продуктами на месяц, а в четвертой секции ГУМа можно на рубли покупать по ценам валютного магазина любые вещи. С учетом дешевой 100‑метровой квартиры, машины и санатория все это подкатывалось к двум с половиной тысячам рублей!

Но меня пугала номенклатурная должность: высоко сидишь – низко падать. Нажим был сильный, но я сказал Ильину, что мне нужно посоветоваться с Семенихиным. Владимир Сергеевич сказал: «Не для тебя эта работа. Молчать ты не умеешь. Галстук носить не любишь. Придется и друзей пересмотреть. Среди твоих друзей много евреев? Да? Так забудь о них. Но главное – ты там не удержишься из – за своего характера: не умеешь ты не говорить правду».

Как не послушать совета, который почти совпадает с твоим собственным мнением. Я отказался».

С друзьями и аспирантами – евреями у Ушакова была богатая история, когда их принимали к нему на работу в НИИ АА и в ВЦ АН только после того, как он угрожал, что иначе уйдет сам.

Случай с Щаранским был полегче. Тот был студентом у него на базовой физтеховской кафедре в НИИ АА. Ушаков, поговорив с ним, понял, что лучше, если Щаранский в НИИ АА диплом писать не будет. С трудом его удалось устроить на диплом в Институт проблем управления, в команду Арлазорова, готовящую программы для ЭВМ к чемпионату мира по шахматам среди машин. Щаранский блестяще написал подпрограмму для ладейного эндшпиля в качестве дипломной работы, оставаясь на кафедре Ушакова. ЭВМ чемпионат мира выиграла. Но партию с КГБ Щаранский проиграл – там играли в другие шахматы. Через пару лет его обвинили в госизмене – он оформлял анкеты евреям, желающим выехать в Израиль, а некоторые из них указывали свои рабочие телефоны в ящиках. Если бы он был допущен к работам в НИИ АА, то «так скоро» – через семь лет – его бы из лагеря строгого режима не выпустили.

Был у Ушакова и любимый аспирант – антисемит. В МАИ над их группой шефствовал старшекурсник Пурыжинский. Несмотря на красный диплом, в аспирантуру его не взяли, и Ушаков писал у него диплом в ОКБ Лавочкина. Потом они встретились в НИИ‑17. Пурыжинский вводил его в технику самолетных бортовых РЛС, которые разрабатывал НИИ. А Ушаков его – в теорию надежности, которой тот заинтересовался. После скорой защиты Ушакова, Пурыжинский попросился к нему в аспирантуру. Он был женат и имел детей. Диссертацию он писал, продолжая рожать детей. Когда диссертация была закончена, в ней было четыре главы, а у Пурыжинского – четыре ребенка. Ушаков бывал у него в гостях и непременно с чаем сервировался детский концерт – старшая шести лет аккомпанировала, второй пел «Интелнационал», третья, крохотная, танцевала, держа одной рукой кончик юбочки, четвертый еще не сходил с маминых рук, но уже аплодировал.

«Провожая меня однажды после домашнего концерта, Володя вдруг сделал странное признание: «Знаешь, Игорь, а я ведь страшный антисемит!» У меня, как говорится, челюсть отпала – что может быть омерзительнее еврея – антисемита? И вдруг Володя, породистый еврей – брюнет с ярко голубыми глазами, с вечно доброй ироничной улыбкой на лице, а к тому же страшно остроумный (чем – то похожий на героя нашего отрочества – Остапа Бендера), Володя, которого я любил буквально как старшего брата … Наверное, увидя мою растерянность, он, со своей обычной иронической улыбкой продолжил:

«Ну, разве мог нормальный еврей наплодить четырех детишек, зная, какая им предстоит жизнь?»

Этот эпизод является в некотором роде возвращением из клоаки ВАКа и академических высот на бренную киевскую землю.