Записки ящикового еврея. Книга четвертая: Киев. Жизнь и работа в НИИГП 1975-93 гг

1976

Магазин «Чай» на ул. Кирова

К Новому году я приехал из Москвы с гостинцами: ананасом, недосvтупным в Киеве, мандаринами – которые у нас нужно было «доставать», ну и привычными уже дефицитами – кофе в зернах и индийским чаем. Если последние, как правило, бывали в чайном доме на ул. Кирова (теперь опять Мясницкой), то первые удалось случайно поймать в ГУМе – там на первом этаже был гастроном. Дефицитов с каждым годом становилось больше, и я помню, как пару лет случалось привозить из Москвы картошку, пока я не поставил на балконе ящик для нее с обогревом в виде лампочки накаливания. Тут же картошка появилась в магазинах.

В отделе начиналось бурление относительно «Звезд» – еще не было ясно, как строить мост – вдоль реки или поперек. Мы занимались «Ритмом», и к нам пока претензий не было, но и мы начали готовить ТЗ на разработку процессоров БПФ. Где – то на февраль запланировали НТС отдела, на котором должны были решить, как строить «Звезды». Их тогда надеялись построить масштабированием – чем больше противолодочный корабль и требуемая дальность, тем больше антенна и ниже частот[21].

Но тут вдруг пришло приглашение на конференцию чуть ли не по системотехнике в Карпатах на начало февраля. Туда отправились мы с Сашей Москаленко, а потом там неожиданно оказалась и Эдит Артеменко. Мы с Сашей приехали с лыжами, про Эдит точно не знаю.

Семинар был межведомственный. В нем участвовали люди из ящиков и ВУЗов, работающих по хозтемам ящиков или прямо на военных. Тематика была открытой, но специфической. Поразила разница в уровне выступлений ящиковых и вузовских специалистов. Два молодых доцента из МГУ свободно переходили из области абстрактной алгебры и теории автоматов к проблемам надежности и эффективности систем.

Время от времени они упоминали министерства девятки – их особые требования и специфику. Можно было догадаться, что имеются в виду министерства, работающие на оборонку, но какие еще шесть кроме Авиапрома, нашего Судпрома и Радиопрома туда входили, я представлял нечетко. Со временем их названия, а иногда и конкретные области их разработки стали ясны, немало открылось для меня недавно ^К93. Лекции были только с утра, потом работали секции.

Семинар был, кажется, в Славском. Не помню, где мы жили, может быть в каком – то общежитии, там еще была довольно большая и неуютная столовая.

Рядом была гора Тростян и даже какой – то подъемник на нее. Каким – то образом мы выкраивали время, чтобы покататься. Помню огромные бугры, становящиеся с каждым днем больше, пока их однажды не накрыло снегопадом. Через день они снова начали расти. Темнело еще довольно быстро, и мы до темноты не успевали накататься. Однажды, когда выпало побольше времени покататься и мы, усталые и голодные пошли, не раздеваясь в столовую, кто – то нашел меня и передал открытку, пересланную с кем – то из знакомых Ниной. Открытка (копия, наверное) была из ВАКа и сообщала, что Президиум ВАК (!) согласился с решением Ученого Совета Института Кибернетики от 18 октября 1974 года о присуждении мне степени к. т. н. по специальности «Техническая кибернетика». Ни сил, ни желания радоваться у меня не оставалось. Саша и Эдит увидели мое непонятное состояние и поинтересовались – что случилось? Я понял, что это событие все равно нужно как – то отметить, купил в буфете две бутылки какого – то местного вина в дополнении к нашему, уже принесенному обеду, и предложил выпить не за успех, а за удачу. С обоснованием – на «Титанике» плыли успешные люди, но удача их покинула. Правда и там виноват был кто – то из евреев первых двух ступеней (см. Рог17) — то ли Вайсберг, то ли Айсберг. Про мое прохождение через ВАКовское чистилище ни Саше, ни Эдит я не рассказывал – им все это не грозило.

Приехал я на семинар больным и уезжал больным, а в понедельник нужно было быть в хорошей форме – был запланирован НТС отдела. Рассматривались предложения по построению «Звезд».

Основной доклад делал Лазебный. Мне отводилась роль содокладчика – о возможном внедрении цифровой техники в комплексы.

Исходных данных не хватало. Не были до конца определены даже размерения кораблей. Флот решил начать со сторожевого корабля проекта 1135, который собирались модернизировать под задачи ПЛО с учетом размещения нового гидроакустического комплекса. Они хотели сделать из сторожевика большой противолодочный корабль, только маленький, водоизмещением вдвое меньше, но чтобы он был кораблем второго ранга, что ему по тоннажу не полагалось. Почти удалось – его перевели во второй, но тут же вернули обратно в третий ранг. А это, кроме других привилегий, означало на звездочку меньше на погонах офицеров на многочисленных сторожевиках проекта 1135.

Витя Лазебный сделал довольно подробный доклад, в котором заранее была выбрана конфигурация антенны – цилиндрическая. Про ее размещение и величину бульба тогда не говорили – в бульб проекта 1135, в котором стояла антенна ГАК «Титан» антенна не вмещалась. Много внимания уделялось предварительному усилению и фильтрации. Формирование характеристик направленности предлагалось проводить аналого – дискретным способом, который давал возможность учитывать качку корабля (изобретение Лазебного и Прицкера). Гораздо меньше внимания уделялось временной и вторичной обработке.

Я как раз начал с конца – тракта отображения и вторичной обработки. Дело в том, что еще Коля Якубов принял на работу и поместил в мою группу Гришу Аноприенко, уже опытного специалиста по тракту отображения. (Коля планировал, что группа со временем будет вести весь приемный тракт, кроме предварительных усилителей и предварительных фильтров). Пришлось мне вникать в эти вопросы. Я понял, что почти ничего подходящего еще нет, но вот прямо на глазах появляется. На совете я предлагал трубку с запоминанием на основе разработок Фрязино. Вторичная обработка выполнялась на основе алгоритмов Института Кибернетики. Специально отметил, что начинал эти работы Алещенко с Рабиновичем. Говорил, что алгоритмы требуют структуризации и оптимизации с точки зрения вычислительных затрат, но что имеются уже имеются подходящие бортовые ЭВМ в которую они должны «влезть».

По поводу временной обработки, сказал, что сейчас это наиболее проработанный вопрос благодаря «Бутону» и НИР «Ромашка». Многоканальная обработка гармонических и сложных (ЛЧМ) сигналов, благодаря отработанным алгоритмам с применением БПФ, займут одну – две типовых стойки. При этом автоматически реализуется доплеровская фильтрация, а обработка сложных сигналов производится когерентно. Причем в НИР «Ромашка» (на самом деле в диссертации) показано, что это процедура оптимальна по критерию апостериорной вероятности обнаружения сигналов.

Если по временной обработке мне все было ясно, то в пространственной – т. е. формированию диаграммы направленности я чувствовал себя еще неуверенно. Сказал, что вопрос с цилиндрической антенной пока не проработан, а вот с большими плоскими антеннами по бортам и небольшой в носу, можно использовать задел «Бутона», опять же с БПФ.

Не желая акцентировать внимание на сравнении цилиндрической и плоских антенн, я, для сравнения с тем, что говорилось в основном докладе, применял, и не один раз, словосочетание «вариант Лазебного» и «вариант …» – нет, конечно, не Рогозовского, а «наш вариант».

Это вызвало резкую реакцию Алещенко, который не сдержался и сказал: «Какие – такие именные варианты – у нас может быть только один вариант!» Он имел в виду, и это было ясно для всех, что этот один вариант – это вариант Алещенко, независимо, от того, кто что предложил. Меня вычеркнули из ведущих разработчиков и близких сотрудников.

Олег Михайлович немного погорячился. Он, может быть, и знал, но забыл золотое правило: «Главное, не кто первый сказал, а кого первым услышали». Впоследствии он сам демонстрировал неоднократно это правило, умело создавая фон, на котором меня на техсоветах не «слышали», а вот когда то же самое говорили правильные люди: Гаткин, например, и, даже Игорь Горбань (много позже), то их вдруг слышали, особенно после «предварительной фильтрации и усиления» Олегом Михайловичем.

Лину Костенко он не читал: «А правда, пане, дівка кривувата, вона не бачить, хто її бере». Дивка должна была достаться своим людям.

Наконец, до меня дошло рациональное, а не «подхалимское», как мне тогда показалось, предложение Шклярского (в ту пору зам. главного инженера). Как бы «стыдаясь» назначения главным конструктором «Шексны», где всю схемную работу и руководство коллективом разработчиков вел Лёпа Половинко, а организационные вопросы решал Алещенко, Шклярский на собрании отдела предложил выйти с ходатайством о назначении Алещенко генеральным конструктором ГАС и ГАК малых кораблей и вертолетов. (Это было в «дозвездную» эпоху). Действительно, снимались бы многие вопросы – тогда было бы «все вокруг советское, все вокруг мое», а все главные конструктора и ведущие разработчики были бы официально и на всех уровнях «под». Правда, и ответственность повышалась бы. Но в Минсудпроме была другая организационная схема, привязанная к строительству кораблей. И мы, акустическая и электронная фирма, были привязаны к системам судостроительных КБ и заводов, где сектор должен быть не меньше 30 человек, а отпуска распределялись равномерно в году, независимо от сдачи работ – стапели на судостроительных заводах работали круглый год. Правда, там Главные конструктора были над всеми начальниками отделов, но у нас было не так.

Золотое время пребывания в Комитете по радиоэлектронике (маленькие лаборатории, большие премии, сильные смежники, готовые поделиться технологией изготовления и прошивки многослойных микроплат, отпуска летом, строительство жилья, снабжение комплектующими) — все ушло в прошлое.

Больше меня в вопросы общей организации и системного проектирования «Звезд» не посвящали. А вскоре это стало и не особенно нужным (пришел Гаткин). Но это случилось позже, а я пока решил закрепиться на завоеванных позициях – получить «корочки» (Аттестат ВАК) и избраться, наконец, в старшие научные сотрудники. Первая проблема технических трудностей не должна была встретить – нужно было только «поймать» В. И. Глушкова в его кабинете. Это оказалось не простой задачей – он в ту пору редко бывал на рабочем месте. А если бывал, то проводил важные совещания. Наконец, его секретарь назначил время, я приехал, но оказалось, что совещание началось раньше. Секретарь извинился и пообещал что – нибудь придумать. Зашел в кабинет, побыл там, вышел через некоторое время и сказал – ждите.

Наконец, Глушков вышел из кабинета что – то подписать. Секретарь подвел его к столу, где лежал раскрытый Аттестат и ручка с пером для туши. Виктор Михайлович подписал, взял в руки Аттестат, чтобы поздравить, прочел, кому он вручается, и тут по его суровому лицу пробежала тень. Аттестат он мне передал, руку пожал, но по имени – отчеству называть не стал. Я еще много раз его видел, но «ручкаться» больше не приходилось, хотя один раз это могло случиться^К104.

На втором этапе дело застопорилось. Когда я все – таки дошел до Алещенко с вопросом о должности снс, которая была обещана два года назад и отложена сначала до защиты, потом до утверждения, то Олег Михайлович сказал, что сейчас это невозможно. — ? – «У нас продолжается перестройка кадровой политики и переаттестация всего руководящего и научного состава предприятия. Пока приказ об окончательной структуре научного состава (в который входили и все неостепененные начальники) не подписан, ничего сделать нельзя».

Перестройка действительно имела место. Она тормозилась разными взглядами главного инженера Л. А. Киселева, он же зам. директора по науке НИИ, и самого Алещенко. О. М. требовал непропорционально большого, по отношению к имеющемуся штату, числа должностей старших научных сотрудников. Он предвидел опережающий рост 13 отдела и планировал остепенить сотрудников и сотрудниц, которых назвать Киселеву отказался. Мне в очередной раз пришлось «умыться».

Совсем уже стало тошно, когда через пару дней я увидел вывешенный в коридоре первого этажа приказ об утверждении избрания некоего к. т. н. Власова в должности старшего научного сотрудника – там не было даже номера сектора, в котором он числился.

— Так вот же – есть прецедент!

— Этот прецедент не для тебя и вообще не для нас. Это идет с высокого верха.

Итак, уже не в первый раз, но в первый раз на контркурсе, столкнулся я с очередным дитём уже не лейтенанта Шмидта, как называла их Валя Недавняя (Тарасова), а каперанга Шмидта. Про этих деток – в приложении А.

На должность снс меня избрали сразу же после подписания приказа о структуре – в сентябре. Как я уже писал, если бы эта должность, на которую планировал меня Коля Якубов, не ушла к Саше Москаленко в марте 1974, что не принесло ему никакого выигрыша, в том числе материального, я бы получил дополнительно сумму, равную своей прежней годовой зарплате. Дело в том, что по положению, если ты был на научной должности, то прибавка к зарплате при наличии степени насчитывалась не со дня утверждения, а со дня защиты. А он у меня в силу описанных обстоятельств задержался на полтора года, да еще полгода я ждал результатов перестройки научной структуры ящика и избрания на должность.

Такие мелочи О. М. не интересовали в отношении хотя и полезных, но не «своих» людей. Меня же они интересовали – мы вчетвером жили после рождения Васи на одну зарплату и должны были выплачивать взнос за кооперативную квартиру.

Вопросы с зарплатой, а ранее с квартирой, были решены раз и навсегда. Казалось бы, теперь – твори, выдумывай, пробуй. Но оказалось, что «в жизни все не так, как на самом деле».

Исходя из списка благодарностей и почетных грамот в трудовой книжке, в 1976 году мы сдавали «Ромашку». Если на первом этапе роль героя исполнял Юра Шукевич, то большую часть второго этапа он отсутствовал. Роль героини перешла к Гале Симоновой. Юра успел вернуться из армии (киевской спортроты) и внес вклад, но у него пропал драйв. А после первого этапа я имел нелицеприятный разговор с Алещенко об оценке его труда. Алещенко не понимал, для чего на НИР нужно было оставаться до 11 вечера на протяжении чуть ли не месяца, чтобы выполнить задуманное (и интересное) до ухода в армию. Ни о какой компенсации Алещенко слышать не хотел. Работу, которая делалась не для него, он не понимал. Тогда, в 1974 году, мне удалось его «сломать», и Юра получил компенсацию. Но такие уступки он не забывал.

На этот раз, в отсутствии Коли Якубова (он и на первом этапе часто бывал в командировках) положение в лаборатории было наэлектризованным. Руководители групп боролись за преференции – численность, зарплата, премии и т. д.

Лёпа Половинко

После Коли лабораторию возглавил Лёпа Половинко. Он замещал Колю полгода, когда тот был в экспедиции, и Алещенко к нему привык. Работать (по крайней мере, мне) он не мешал, но некоторые его решения, в частности, о перемещении Борисова наверх, на третий этаж, в большую комнату, а Инны Малюковой с Дендеберой вниз, к нам в комнату на первом этаже, приняли с неудовольствием. Лёпа был человеком увлекающимся. Его сокурсиницы рассказывали, что он чуть ли не каждой девушке из группы объяснялся в любви. Но девушкам нужен был надежный, пусть и не такой яркий мужчина, и Лёпа остался холостым. В Таганроге, куда его направили по распределению, такую бесхозяйственность местные девушки быстро исправили [Рог17]. В 1976 он был уже опять без жены. В наш сектор, к Коле Якубову, он попал после того, как его отставили от ГАС «Шексна». Ее, по моему мнению, он создал практически один как главный конструктор. Но его радиолюбительское прошлое сыграло негативную роль. Ему все время хотелось улучшать станцию, и он вносил туда изменения на всех этапах, включая рабочий проект и испытания. Его довольно большая группа, в которую входили Прохорчук, Зубенко, Эля Гордиенко и другие, поехала на испытания в Севастополь. Как всегда, испытания задерживались по разным причинам, главным образом из – за корабельного обеспечения. Было лето, пляж, вино и группа в перерывах «расслаблялась», а там были такие любители выпить, как Прохорчук и Зубенко. Лёпа был демократом, пил вместе со всеми, был со всеми на дружеской ноге и на ты, включая молодых и монтажников. Когда он вспоминал о том, что нужно срочно внести еще одно изменение, допаять, настроить, это вызывало непонимание, потом протесты. Лидером повстанцев был Толя Зубенко – сильная личность и хороший электронщик. Его в свое время Лёпа, как раз под «Шексну», сумел перевести из Таганрога в «Киев». Толя к середине испытаний знал схемы и приборы «Шексны» лучше других и умел их настраивать. Он не без оснований считал, что то, что работает, лучше не трогать. Так как споры продолжались на пляже и после выпивки, то дело доходило до споров, иногда и до драки, один раз серьезной, когда Зуб, принявший на грудь больше обычного, побил Лёпу. Вообще – то Зубу грозили большие неприятности – применить физическое насилие к начальнику и фактически главному конструктору по пьянке, из – за несогласия по служебным вопросам…

Но сработал ресурс деток каперанга Шмидта. Эля Гордиенко представила дело папе – директору института – так, что во всем виноват Лёпа. Гордей был сталинской выучки, и не понимал, как начальник мог допустить пьянки и панибратство. В результате Лёпу – фактически главного конструктора – отстранили от «Шексны», перевели в другую лабораторию, привлекая, реже, чем было нужно, в качестве консультанта.

Наконец, испытания продолжились. Руководителем назначили Зубенко, аппаратура заработала более стабильно. Но тут сказалось то, что Зубенко был электронщиком, а не гидроакустиком. Аппаратура после излучения возбуждалась. При приеме шел неустраняемый шум, сигнала было не видно. Вызвали Виталия Тертышного, который сразу понял, что это реверберация, и предусмотренной настройкой временной регулировкой усиления эта проблема легко решается.

Корабль пр. 1141 мог развивать скорость более 60 узлов

Гидроакустическая станция «Шексна» была принята на вооружение в 1974 году. Никаких отличий и наград разработчики «Шексны» не получили. Про награды корабелам мне неизвестно. Правда, его главный конструктор был не сразу, но отмечен. Корабль на подводных крыльях проекта 1141 в 1977 году назвали «Александр Кунахович», в честь главного конструктора корабля и Зеленодольского ПКБ, внезапно умершего в 1968 г. Это был опытный корабль, после которого пошла серия проекта 11451. На них устанавливалась ГАС «Звезда М1–01». Из многих планируемых построили только два корабля – Союз развалился.

Судя по количеству благодарностей и выигранных флотских и межфлотских учений и состязаний, «Шексна» была лучшей ГАС, сделанной в НИИГП. Дальность обнаружения ПЛ составляла 50–70 км. Конечно, использовался подводный звуковой канал, глубина которого менялась, а кабель – трос «Шексны» был достаточно длинный, да и работала она на «стопе». Экипаж корабля ее холил и лелеял – она несла «золотые яйца».

Так получилось, что «Шексна» и корабль остались в одном экземпляре. Если бы пошла серия или модернизация, то документацию пришлось бы выпускать сначала – там была заплата на заплате и не все изменения были правильно оформлены.

Еще один бывший киевлянин, которому Половинко под «Шексну» помог перевестись из Таганрога в Киев – Илья Семенович Перельман приводил «Шексну» в качестве примера, как нельзя делать документацию для серийных заводов.

Вернусь к своим делам. Мы (моя группа) защищали сначала НИР «Ромашка», потом первый этап НИР «Ритм». Оба НИР были посвящены цифровой обработке сигналов. Еще во время «Ромашки» произошли два связанных эпизода, которые повлияли на межличностные отношения в лаборатории. Нас было мало, кроме меня основными исполнителями были Юра Шукевич и Галя Симонова. Внедренный к нам в группу Гриша Аноприенко своего вклада в НИР, кроме обзора аналоговых средств отображения, не внес. Юра недавно вернулся из армии и не успел как следует развернуться. Галя, по настоянию Геранина, сделала очень большой материал, связанный с выводом формул, обосновывающих постулаты и теоремы цифрового спектрального анализа – в основном, по материалам статей из IEEE Transactions on Audio and Еlectroacoustics, заменивший вскоре в названии второй предмет исследования – Elektroacoustics на Processing. Этот журнал я выписывал на домашний адрес. То есть формулы там уже были, но Геранину нужно было знать, как именно они были выведены. В Галиной интерпретации это иногда превращалось в «как можно было бы их вывести».

И вот, в самом конце работы, когда уже были отпечатаны отчеты (тогда еще требовали в кальках), Галя сказала, что в эту субботу (или воскресенье) она прийти вписывать свои формулы не может. Так как она много времени и так проводила сверхурочно, а почерк у нее был школьный – круглый, хорошо распознаваемый, тем более в формулах, то вписывать их мог кто – то другой. Недостатка в желающих поработать в субботу за отгулы в лаборатории, в которой были женщины с детьми, не было. Вызвались Катя Пасечная и Галя Кохановская.

Про Катю я уже писал в книге третьей (стр. 187–190). Девушки сидели на третьем этаже, а я внизу, на первом. Вписывать нужно было не только Галины формулы, но и мои, которые были посложнее – там встречались специальные функции и сложные суммирования. Иногда (редко) они меня вызывали наверх для уточнений. Пару раз мы делали перерыв на чай – все принесли с собой «завтраки» из дома, чай и кофе заваривал я. За чаем разговаривали на разные темы.

Пару раз девушки сначала осторожно, а потом Галя Кохановская более настойчиво, поинтересовалась, почему же Симонова не может прийти сама вписывать свои формулы, как это делают обычно все исполнители.

Честно говоря, ответа я не знал – на Галину даже не просьбу, а сообщение, что она придти не сможет, я отреагировал спокойно, хотя и был разочарован. Ей еще предстояла большая работа. Девочкам я ответил в шутливой манере, что Гале нужно устраивать свою личную жизнь – ей скоро тридцать. Вот они же успели это сделать. Кате фраза насчет устройства личной жизни не понравилась – ее жизнь с Сережей устроенной назвать было нельзя, и ей предстояло оставаться формально замужем еще три года. Боюсь, что Кохановская что – то еще добавила, и я как – то неосторожно сказал ей, что когда она будет писать формулы, которые кроме нее никто написать не сможет, может быть, и за нее будут вписывать другие. Хотя это было адресовано Кохановской, Катя это остро приняла на свой счет. Так как она была скрытной натурой, то никакой вербальной реакции не последовало, а трещину в наших отношениях я заметил позже, когда она расширилась и стала заметной.

Увы, я был наказан за свое домысливание ситуации. Через некоторое время, уже после сдачи «Ромашки», возникло напряжение со сроком выдачи нами ТЗ. Галя не появлялась на работе пару дней. Мы подумали, что она заболела. Я купил апельсинов и чего – то вкусного и поехал ее проведать. Жила она в нашем кооперативном доме на улице Дачной, в нескольких остановках трамвая 8 от работы. Позвонил. Мне не открывали. Подумал: может быть, спит и собирался уже уйти, но позвонил еще раз. Мне открыла Галя. Она была как бы распаренная, на ней был легкий халатик. «Один халатик был на ней, а под халатиком, ей, ей…». Галя как – то не очень обрадовалась моему приходу, и не очень приглашала войти. Я что – то спрашивал насчет здоровья и готов был отдать сетку с апельсинами и другими приношениями, но саму сетку нужно было вернуть, и я вступил в коридор, чтобы выгрузить в кухне все это. Дверь в комнату (это была однокомнатная квартира) была открыта. Большой обеденный стол был раздвинут. За ним сидел Геранин. Тоже распаренный, но в пиджаке и в ослабленном галстуке. Везде лежали напечатанные листы, частью в стопках, частью по одному, лежала литература, в том числе и мои американские журналы. Геранин поздоровался, вовсе не в своем стиле. Объяснять он ничего не стал.

Никому о деталях этого визита я не рассказывал. Если бы это была обычная история доцента с аспиранткой, вопросов бы не было – «я не пастырь им».

Но уже не в первый раз Галя «прогуливала» работу для удовлетворения срочных научных потребностей Геранина. Ранее даже был случай [Рог17], когда мне начальство в приказном порядке «порекомендовало» «не возбухать» по этому поводу – но это было до возникновения реальной необходимости выполнять работу в плановые сроки.

Думаю, что тесные отношения с Гераниным привели к серьезным проблемам в ее личной жизни. Она ему многим была обязана – от распределения в Киев, в КНИИГП, в 13‑й отдел и до внеочередного получения права на однокомнатную кооперативную квартиру в институтском кооперативе^к111. Насколько я знаю, личная жизнь у Гали так и не сложилась. Кроме того, она, по всей видимости, женскими качествами, как хозяйка дома, не обладала. Сужу по истории с нашим котом Ширханом[22], который от нее, некормленный, удирал. Засох у нее и фикус, подаренный сотрудниками на новоселье.

В конце концов, Ширхана приютила Света Бондарчук, с которым они нашли общий язык. Ширхан ей был предан как собака и даже сопровождал ее, охраняя, по двору.

По объему выполняемой работы к Гале претензий у меня не было – она делала больше, чем другие женщины лаборатории, и в отпуска по уходу за ребенком не уходила. Более того, мой конфликт с лабораторией произошел из – за высокой оценке ее работы.

Лёпа Половинко в дела лаборатории в это время вникал мало. Его очередным увлечением, обусловленным трудностями своевременного изготовления приборов «Шексны», была американская система планирования «ПЕРТ», о чем расскажу позже.

Кроме того, он был демократом и доверил выбирать лучших за квартал комсоргу и профоргу лаборатории. Они выдвинули в качестве передовиков по работе за квартал и кандидатов на Доску почета отдела Катю Пасечную и Эдика Роговского. Со мной, как с руководителем самой большой группы, успешно закончившей высоко оцененную приемной комиссией работу – НИР «Ромашка», никто не советовался. Эти предложения были вынесены на собрание лаборатории. Я возмутился, попросил слова и сказал, что выбранные кандидаты весьма достойны, более того, их можно выбирать в передовики в каждом квартале. Но в этом квартале считаю необходимым отметить Юру Шукевича и Галю Симонову, как внесших значительный вклад в принятую работу и в успехи лаборатории. Это заявление встречено было без энтузиазма.

Дело в том, что Лёпа не чувствовал атмосферу и для работы комиссии приказал освободить комнату, в которой сидела Катя Пасечная и ее группа. Комната была самая маленькая, и все выглядело логично, но Катя и ее девочки посчитали себя обиженными. Понятно, что когда руководителем НИР бывал Алещенко, недовольных не наблюдалось.

Еще один эпизод произошел, когда комиссия обсуждала заключительный протокол, а в это время в соседней проходной комнате, отделенной тонкой перегородкой и фанерной дверью, Жора (Григорий Кириллович) Борисов проводил политинформацию. Он особо не утруждался и нашел какую – то заметку, нашпигованную анекдотами. Политинформации проводили обычно в четверг, после обеда. Итак, в рабочее время, за стенкой раздается взрыв смеха. Комиссия несколько удивляется, слышит мое разъяснение и продолжает работу. Через две минуты раздается еще один взрыв смеха. Я выскакиваю в соседнюю комнату, останавливаю политинформацию и прошу перестать так бурно реагировать, а Борисова отрегулировать подачу юмора (пошлого, как я потом убедился) — идет заключительное заседание комиссии. Странно, но в этот раз этот юмор почему – то с энтузиазмом принимали. Жора успокаивающе закивал, остальные неодобрительно молчали. Не помогло. Еще через пять минут – опять взрыв смеха. Я собираюсь идти к Алещенко, но меня кто – то удерживает из членов комиссии. В общем, другой бы догадался, что ему устроили обструкцию, но я помнил поучительные советы нашего учителя физики Дубовика: лучше не принимать, как аристократ, «прозрачных» намеков на свой счет, чем относить, как мещанин, всякое лыко к себе в строку.

В общем, работа получила высокую оценку комиссии (в ней, кроме военных был будущий главный инженер ЦНИИ «Морфизприбор» Рыжиков и будущий глава цифрового отделения этого же головного института Лисс). Более того, получила она и «высокую» американскую оценку, но об этом позже.

Эти оценки не повлияли на наши премии. Премии обычно закладывались в стоимость работы и зависели от этой стоимости.

Работа заслуживала премии, но тут вступило в силу одно из ограничений. Директор и главный инженер не имели права получать в качестве премиальных по темам больше шести окладов за год. Одновременно с нашей защищалась работа в 12 отделе под руководством Недельского. Она была провальной и ее военные не хотели принимать. Их еле уломали.

Но тема Недельского премию получила. А он, как научный руководитель, вместе с выговором и уменьшением квартальной премии получил и полную премию. Дело в том, что их тема стоила больше, значит и премия была больше. Если бы дали «Ромашке», то директор недополучил бы какую – то сумму (м. б. 50 руб). А так лимит был закрыт полностью и премия «Ромашке» уже ничего бы им не принесла. Зачем же ее давать? А полная премия Недельскому была дадена, так как по положению премия директору составляла определенный процент (не помню, 50 % или 75 % от премии научному руководителю или главному конструктору).

Все это я узнал позже, когда пришлось сдавать следующую, уже большую и дорогую тему «Ритм». Чуть раньше я ознакомился с очень секретным приказом Министра Судпрома, о том, что научый руководитель НИР или главный конструктор ОКР, имеет право считать себя автором всех трудов, написанных в отчетах по этой теме, подписанных им. Об этом мне говорил Алещенко давно, когда меня назначали научным руководителем НИР «Рыбак-УН» и «Ромашка». Мол, я не потрачу понапрасну времени – оно окупится[23]. Я его тогда не понял, а когда прочел приказ министра, то и не принял – как это выдавать чужие работы за свои? Оказывается, это разрешалось и поощрялось. Красноречиво рассказал об этом И. А. Ушаков (см. выше), когда подписанные главным конструктором отчеты зачлись как научные труды при выборе в Академию Наук. Но работала эта фишка не для всех.

Расскажу еще про эпизод с Катей Пасечной, который охладил наши отношения. У нас в группе и в комнате внизу работал «чайный домик». На самом деле он был кофейным – мы пили кофе вместо зарядки. «Содержателем» домика был я – кофеварка, чашки, кофе и кофемолка были даже не из дома, а из командировочного набора, который я возил с собой. За чашку кофе мы скидывались по 5 копеек, чтобы восполнить запасы кофе. Иногда добавлялась выпечка или пирожные. Гостей угощали бесплатно.

Кофе мы пили в 11 часов, а в обед Катя и девочки из ее группы нередко просили кофемолку для помола не только кофе, но и каких – то специй. Как – то я сказал, что кофе вообще – то чувствителен к посторонним запахам, но от меня отмахнулись – у нас обоняние лучше, и мы ничего не чувствуем. Однажды смололи какой – то очень злой не то черный, не то красный перец. Если бы пахла только кофемолка, можно было бы пережить, но вкус кофе существенно изменился. Наши потуги вымыть кофемолку и отбить привкус ни к чему не привели. В очередной раз я отдал девочкам кофемолку и попросил их привкус устранить. У них не вышло, они сказали, что это со временем пройдет. Тогда я сказал – если не выйдет за неделю – забирайте эту кофемолку и принесите другую, без привкуса. Катя другую не нашла и купила новую кофемолку, почему – то красную – она стоила рублей десять. После этого Катя очень на меня обиделась. И все ее девочки тоже. Отношения продолжались, но привкус, как в кофе, оставался. Кто – то потом мне сказал, что Катя очень бережливая в смысле расходования денег. А тут, видимо, принцип был нарушен.

Несколько слов о Л. Н. Половинко. Лёпа был хорошим специалистом, хорошим человеком, хорошим товарищем и неплохим начальником. (Неплохой начальник – тот, кто не мешает работать).

Опишу один из эпизодов с ним, случившимся на моих глазах. Мы на работе нередко задерживались. После нее хотелось немного пройтись – хотя бы до проспекта Победы. Так мы нередко ходили с Барахом, иногда с Лёпой, когда он был без мотоцикла. Во время какого – то ремонта моста через железнодорожные пути на Воздухофлотском проспекте он был перекрыт. Приходилось перелезать внизу через какую – то слепленную из шлакоблоков ограду. Лёпа был перворазрядником по прыжкам в длину, и перелезть через стенку для него не было проблемой. Но тут, подойдя к ограде, он обнаружил, что у него в руках два портфеля, и попросил их подержать, пока он перелезет. Держа портфели, я заметил на них сургучные печати: «Лёпа, ты что, не сдал портфели в первый отдел?». Лёпа одним махом перелетел назад через стенку, схватил портфели и стартанул обратно, в надежде, что кто – то в первом отделе еще задержался, или, по крайней мере, его ищут. Я еще успел крикнуть, нужно ли мне с ним бежать, но он на бегу сказал: «нет, нет, не надо». В общем – то, это мелочь, у всех что – то бывало, но не так.

То, что его «заносило» по более серьезным вещам, связано не только с его личными особенностями, но и с отсутствием безусловных моральных авторитетов у его начальников. Остался бы жив Коля Якубов, может быть, Лёпа и нашел бы себе достойное место в команде «Звезды». А так, его увлечение системным планированием «ПЕРТ», разработанной американцами для проектирования и производства атомных ПЛ («Наутилус» и дальше) сбило его «с панталыку». Такая система в СССР работать не могла. Лозунгом у нас было плановое хозяйство, а на самом деле везде процветала штурмовщина и натуральное хозяйство в каждом министерстве и даже главке, так как что – нибудь нужного качества и вовремя получить было невозможно. Институтские начальники, на словах признавая Лёпину теоретическую правоту, на тормозах спускали его предложения, пока он не очутился вне планирования комплексных отделов, под крылом Лены Васильевны Казанцевой – начальника нашего планового отдела. Она использовала его знания в качестве аргумента против непродуманного и несогласованного планирования комплексных отделов. Ее любимым лозунгом был «Нет денег – не стройте!». В таком качестве Половинко стал Алещенко не нужен, а для других вреден. Не находя себе применения, он согласился на предложение Вадима Юхновского – в то время главного инженера КБ «Дальприбора» – стать его заместителем и возглавить там всю науку и научную организацию труда.

На мои (и не только мои) увещевания – стенания: «Лёпа, что ты делаешь – это же не твоё, твоё место здесь», Лёпа вдруг неожиданно сказал: «Понимаешь, я попробовал быть начальником и отравился властью. Здесь я больше начальником не стану». Я онемел. От кого – кого, но от него я этого не ожидал. Он вроде бы подходил на эту роль меньше остальных.

Через семь лет у берегов Камчатки мы чуть не потонули, но Лёпу на береговой станции добудиться по радио не удалось. Увидеться нам так и не пришлось.