Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны

Глава IV. Из Токио к Ялу

Пароход Суминойэ Мару (Suminoye Маги), 14 мая 1904 г. Наконец мы отплыли, сопровождаемые большой толпой избранного токийского общества после устроенных нам торжественных проводов. Мы выехали из столицы 30 апреля и к полудню следующего дня прибыли в Шимоносеки (Shimonseki). Весь этот наш переезд по железной дороге напоминал нам предвыборное путешествие политического деятеля в Англии, если переполненные толпой станции, депутации, молодые дамы с букетами могут сделать Восток похожим на Запад.

Вполне вероятно предположить, что если представители власти, явившиеся пожелать счастливого пути иностранным офицерам, и ученики школ, расставленные шпалерами вдоль платформ, присутствовали там по специальному приказанию, то находившиеся там частные лица присутствовали из любопытства или любезности. Впереди всех находились дамы общества Красного Креста, среди которых много было жен офицеров из действующей армии. Толпа отличалась необыкновенно сдержанным энтузиазмом. Туда не допускался ни один подвыпивший малый, который в Европе имеет обыкновение портить всеобщее настроение своим лошадиным ржанием-хохотом.

Мы прибыли в Шимоносеки 2-го и выехали дальше в полдень 3-го. Как раз перед отъездом мы получили из Токийского главного штаба телеграмму о сражении на р. Ялу. Хотя мы и сходим почти с ума от досады, что пропустили это сражение, все-таки это известие было приятным напутствием для нас, англичан, и я был особенно порадован телеграммой от одного моего старинного приятеля, которая гласила:

Это относилось к высказанным мною на обеде у генерала Кодамы взглядам, что тяжелые орудия должны иметь большое значение. Весьма забавно припомнить, что в то время, когда я защищал необходимость употребления на войне тяжелых орудий, более мощных, чем обыкновенные полевые, и даже сильно увлекся этой темой, высшие штабные японские офицеры должны были меня выслушать и возражать мне с чисто академической точки зрения, тогда как им должно было быть отлично известно о предполагавшемся употреблении этих орудий в предстоящем бою. Я полагаю, что это были 12-сантиметровые мортиры. Мы не должны бы называть их тяжелыми орудиями, но маленькие лошади японцев заставляют приблизить их к более легкому типу.

Теперь мы с удобством плывем на Суминойэ Мару, военном транспорте в 884 тонны водоизмещением. Капитан парохода кажется славным малым; большую часть своей молодости он провел на парусном судне из Глазго. В знак внимания к союзу он поднял больших размеров британский флаг на передней мачте. Я думал до сих пор, что на подобную честь может рассчитывать только генерал-адмирал или кто-либо другой, особо выдающийся во флоте; но я не был в состоянии уяснить себе существующие для японского военного транспорта положения: когда, какие почести он обязан или не имеет права отдавать. Во всяком случае, экипажи находящихся в порту британских кораблей этим сильно наэлектризовались, высыпали толпами на палубы и оживленно приветствовали нас.

В устье пролива мы прошли в нескольких ярдах от большого германского почтового парохода, направлявшегося в Шимоносеки. Человек на мостике и экипаж, видимо, недоумевали, как к нам отнестись. Английские же пассажиры, находящиеся на борту, видя наш развевающийся флаг на передней мачте японского военного транспорта, послали нам вслед громкий британский клич. Лучшего предзнаменования и желать было невозможно.

Наше общество состояло из подполковника Юма (Hume), артиллериста; капитана Жардайн (Jardine) из 5-го уланского полка; капитана Винцента (Vincent), тоже артиллериста. Последний должен был присоединиться к нам в Чемульпо (Chemulpho). Далее два американца: полковник Кроудер (Crowder) и капитан Марч (March), артиллерист. Кроме них там же находились восемь офицеров с континента: два француза, два немца, один швейцарец, один австриец, один итальянец и один швед. Нашими, так сказать, вожаками медведей были полковник Сатоу (Satow), говоривший по-французски японский артиллерийский офицер, и капитан маркиз Сайго (Saigo), офицер Императорской гвардии, говоривший немного по-немецки. Посему я предвижу, что английский язык вряд ли будет употребляться как во время самого путешествия, так, может быть, и после него.

Мы имели с собой на корабле наш багаж, обозные повозки и лошадей, погонщиков и др. На пароходе находились наши верховые лошади и продовольствие на двухнедельный срок. Если бы в случае затруднительного положения нам пришлось высадиться на берег, то мы были бы снабжены всем необходимым и могли продолжать свое движение без потери времени.

Суминойэ Мару, 6 мая. Вчера прибыли в Чемульпо и бросили якорь рядом с останками «Корейца» и «Сунгари», миновав сперва «Варяг», блестящий борт которого, выдаваясь из мелкой воды отлива, казался частью тела какого-то огромного мертвого морского чудовища. Я надел этим утром свою саблю и зашел к британскому консулу, потом позавтракал в маленькой гостинице, содержимой французом и его женой-японкой. Корейцы кажутся очень похожими на кашмирцев. Те же грязные белые одежды; та же выносливость под тяжестью огромной ноши; та же бычья привычка к понуканию. Примеров тому мы видели достаточно, даже во время нашей непродолжительной остановки, длившейся немного больше часа. Возвращаясь назад, я был так неосторожен, что оступился, пробуя прыгнуть со шлюпки на трап. Я отчаянно взмахнул руками, падая вниз, и ухватился за крепкую руку полковника Сатоу вместо соломинки, как говорится в пословице. Это было очень ловко с его стороны и спасло меня от купания.

Чинанпо-гавань, 17 мая 1904 г. Двигаясь в северном направлении при тихой погоде, мы этим утром достигли устья р. Пингъянг (Pingyang). По правде говоря, мы пришли к этому заключению после тщательного изучения карт и после трудных вычислений. Странно путешествовать подобно Колумбу или Кортесу, взирая на каждый мыс с дикими предположениями, где мы находимся. Однако это было совсем так, ибо молчаливые японцы, как мы ни старались войти к ним в доверие, всегда отказывались сообщить нам о месте нашего назначения. Наши подозрения усилились, когда мы увидели миноноску, скользившую, подобно серому привидению, среди многочисленных островов. Она быстро приблизилась к нам и, удовлетворившись своим исследованием, так же быстро удалилась. Асагири (Asagiri), или Утренний Туман, было ее название, и она исчезла, подобно призраку, в утреннем тумане, откуда она так внезапно появилась. На обоих берегах реки возвышались один за другим зеленые безлесные горы, а далеко впереди мы с удивлением увидели густой грязный дым, как бы деловито висевший на голубом уборе раннего утра. Дым этот мог подниматься над Нагасаки или Вейхайвеем, — мы не могли с точностью определить его место. Оказалось же, что он висел над Чинанпо (Chinanpo), в гавани которого мы вскоре очутились. Дым этот шел от девятнадцати транспортов, в числе которых было несколько больших океанских пароходов. Все эти транспорты были битком набиты войсками. На борту транспортов находились 1-я артиллерийская бригада, 15-м полком которой командовал мой личный друг полковник Шиба (Shiba). Кроме того, там же находилась масса пехоты, входящей в состав Второй армии. Все эти войска направлялись в Маньчжурию, как нас об этом уведомили, но куда именно, ни один японец не посмел бы даже высказать предположение. Я слышал, что мы не будем высаживаться на берег; итак, пока наш пароход лег на некоторое время в дрейф, ко мне вновь возвратилось мое уравновешенное, спокойное настроение, позволяющее записать кое-что из впечатлений.

С тех пор как я выехал из Чемульпо, мне удалось собрать очень немного сведений о дикой и уединенной Корее от Винцента, присоединившегося к нам последним. Он провел в Корее более двух месяцев и посвятил меня во все пережитое им в этой оригинальной стране. В его похождениях туземцы, казалось, не играли большой роли, и их образ как бы бледнел перед более энергичными и предприимчивыми японскими генералами, миссионерами обоих полов и американскими золотоискателями. Оказалось, что мы с Винцентом встречались не только в Южной Африке, где нам посчастливилось служить вместе и исколесить с востока до запада весь Западный Трансвааль, но также и последней осенью в гостинице Монреаля в Канаде, где я принимал депутацию безбородых ветеранов, а он был на пути в Японию на два года. Наша британская компания теперь в полном составе, и все три рода войск имеют своих представителей. Я трижды счастлив, имея таких хороших товарищей, готовых прийти ко мне на помощь во время неизвестных нам приключений, с которыми, может быть, придется встречаться. Винцент и Жардайн оба изучали японский язык и знают его настолько, чтобы видеть вокруг себя, так сказать, одним глазом, в сравнении с остальными нами, совершенно слепыми. Мысль прикомандировывать молодых офицеров, уже имеющих некоторое знакомство с Востоком, к японской армии — во всех отношениях превосходна. Можно только пожалеть, что она не приводится в исполнение в масштабе, раз в десять превосходящем существующий. Для офицеров, которым придется впоследствии иметь много дела с азиатами, не может быть лучшей школы, как потратить небольшую часть их жизни на изучение азиатского характера в положении подчиненного, а не начальника; в качестве незаметного подчиненного, а не недоступного саиба. Очень немногие посвящают достаточно труда, чтобы изучить недостатки или даже чувства своих подчиненных, несмотря на то, что всеми признается, насколько это становится важным делом, когда приходится заботиться о возбуждении к себе любви и уважения. Две совершенно разные вещи: быть ли капитаном в полку сикхов или гуркасов, где с вами должны очень и очень считаться, или же быть прикомандированным к японскому полку, где вы можете рассчитывать только на то, что заслуживают ваше поведение и хорошие манеры. В Индии британский офицер видит свое превосходство над восточной расой, в Японии же он учится находить, что Восток может дать Западу. С военной точки зрения британским офицерам представляется превосходный случай работать с прекрасной армией, сильной как раз в том отношении, в котором слаба их собственная, то есть в отношении ее однородности и организации. Кроме того, присутствие некоторого числа британских офицеров в японской армии способно сделать ее офицеров немного менее farouche (жёсткой — Hoaxer) по отношению к британцам. Я имел время удостовериться в несомненно досадном явлении, что японская армия по ее типу и образованию скорее германская или французская, но, во всяком случае, не английская. Действительно, можно подтвердить с уверенностью, что военный прогресс в Японии гораздо меньше подвергся английскому влиянию и симпатиям, чем остальная область мысли. А, к несчастью, армия представляет собою первое из всех общественных учреждений как по своим размерам, так и по важности ее назначения. Для обыкновенного же путешественника или же жителя Японии, вследствие их взглядов и идей, армия остается закрытой книгой.

Возвращаюсь к Винценту и его похождениям в Корее. Как кажется, он дважды посещал Корею. Он прибыл в Фузан в последний день 1903 г. и провел там и в Чемульпо три недели. В марте 1904 г. он вновь пересек море на увеселительном пароходе Гаймун (Haimun) газеты Times, где ему пришлось быть в обществе, которое он представляет как невероятное смешение разнообразных странных типов. В этот раз он достиг Пингъянга. Я задал ему обыкновенный безнадежный вопрос, который способен смутить возвратившегося путешественника, и получил ответ лучший, чем я заслуживал. Отвечая на вопрос, какого он мнения о Корее, он легко вышел из затруднения, указав мне на стоявший в гавани транспорт, выкрашенный в белый цвет и вооруженный несколькими старинными пушками. Это судно напоминало ворону, вырядившуюся в павлиньи перья. Он прибавил:

— «Бедная, старая Корея! До чего дошла она, что это судно, навязанное им японцами, должно составлять весь их военный флот».

Этот наиболее типичный пример доказывает полную беспомощность как ее правительственной деятельности, так и всей нации, начиная от императора и до последнего кули.

Потом, когда я начал расспрашивать его о Сеуле, он ответил:

— «Если бы только четверть того труда, который был потрачен на сооружение внешних валов, была употреблена на постройку домов и улиц, то Сеул был бы вполне приличным городом».

По моему мнению, этот ответ дает гораздо более удовлетворительное представление о действительной картине Сеула, чем самое подробное описание всей его нищеты, грязных хижин и истощения, только для вида прикрытых блестящим покровом. Город, говорил он, представлял собой как бы кипящий котел интриг и сплетен. Еще задолго до начала войны в городе распространился слух, что люди-гиганты на таких же огромных лошадях, все увеличиваясь в числе, двигаются через замерзшую реку Ялу в южном направлении, а тысячи желтолицых карликов с лицом, обращенным к северу, прокрадываются к открытым портам, пользуясь всеми джонками и мирными купеческими кораблями, неся на себе мешки с ружьями и военной одеждой. Даже про самых уважаемых японских генералов говорили, что они искусно переодевались в одежду кули, усердно таскали на себе тяжести в доках до того времени, когда грохот пушек должен был воскресить их во всеоружии и во главе их пылких войск. Предполагали, что один из этих переодетых генералов был Куроки, штаб армии которого представлял для нас заветную мечту и цель.

Винцент имеет преимущество над большей частью из нас, так как уже знаком с ним. Как раз около того времени, когда в Сеуле ходили толки о таинственном прибытии Куроки в Корею, один из его сыновей, личный друг Винцента, ввел его в частный дом генерала в Токио. Со всего семейства Куроки как раз в то время снимали фотографию в память его отъезда, уже в то время решенного. Куроки принял Винцента самым приветливым образом и настоял, чтобы открыли бутылку виски в честь торжественного события. Трудно было себе представить, говорил Винцент, этого гостеприимного старого человека, одетого в кимоно и туфли, предводителем лучших японских воинов, выступивших против великой или, во всяком случае, самой большой армии.

Винценту удалось видеть высадку Императорской гвардии в гавани Чиннампо 15 марта и в последующие дни. В это время он все еще был в среде пестрого общества на борту Гаймуна, пробивавшего себе дорогу вверх по р. Пингъянг среди масс ледяных глыб и замерзшего снега. Однако бороться приходилось не с одними силами природы. Канонерская лодка Тори-Но-Уми (Tori No Umi), или Морская Птица, и миноносец Гайа-Уми (Haya Umi), или Быстрая Птица, потребовали от Гаймуна удостоверение на право продолжать движение. Но любопытный Гаймун смело сунул свой нос прямо в середину большого военного и транспортного флота. Однако Гаймун дошел до последних пределов. За капитаном Джемсом была послана шлюпка, в которой его отвезли на флагманское судно. Здесь адмирал уведомил его, чтобы он к рассвету следующего дня покинул пределы гавани. Винцент же в это время рассудил, что, пока не возникли дальнейшие недоразумения, ему лучше высадиться на берег. Он направился к небольшому, но на вид гостеприимному зданию, над которым развевался американский флаг, украшенный полосами и звездами. Так обыкновенно поступает всякий британец, не видя своего собственного флага. Здесь ему посчастливилось встретиться с агентом Восточного консолидированного горного общества капитаном Барстоу (Barstow), который сразу оказался ему очень полезным. Сад этого агента примыкал вплотную к военной пристани, и Винцент мог наблюдать всю выгрузку войск, ничем не рискуя. Он сообщил мне следующее.

Каждый транспорт, кроме обыкновенного количества лодок, имел на себе несколыш больших плоскодонных сампанов, употребляемых в Японии для береговой службы. Эти сампаны, сильно нагруженные, могли нести около пятидесяти человек или соответствующее количество лошадей или военного материала. После нагрузки эти сампаны быстро буксировались целым флотом паровых катеров к одной из четырех военных пристаней длиной около 150 ярдов. Тут сампаны ловко привязывались двумя лодочниками, помещавшимися на их прикрытой корме. Мол, соединявший пристань с берегом, длиной около 100 ярдов состоял из деревянных досок, которые в низкую воду лежали в грязи, а в высокую плавали на воде. Таким образом сходни могли быть употребляемы беспрерывно, несмотря на двадцать футов разницы высокой и низкой воды. По прибытии каждого сампана люди быстро высаживались и сразу двигались на квартиры в корейском городе, все дома которого были приспособлены для их размещения. Кавалеристы выводили своих лошадей на берег, размещали их между сосновыми деревьями соседних холмов и вновь возвращались за своими седлами и прочим имуществом. Орудия выгружались чрезвычайно искусно и отвозились сразу же на руках, чтобы очистить дорогу другим высаживавшимся войскам. С понтонами поступали подобным же образом. Они прибывали тремя отделениями, нагружались на повозки, запряженные каждая одной лошадью. При такой великолепной организации около двадцати транспортов выгружались одновременно. На каждой лодке имелось несколько небольших двухколесных ручных тележек, которые составлялись вместе, нагружались мешками с рисом и увозились тремя-четырьмя людьми на склад. Таким путем избегали загромождения молов. Действительно, наиболее замечательной особенностью всей выгрузки была та энергия, с которой увозились и уводились с момента высадки войска, лошади и военный груз. Пехота высаживалась в тяжелом походном снаряжении, очень тяжелом с британской точки зрения. Кроме обыкновенной шинели синего сукна каждый солдат нес на себе толстую коричневого цвета шубу с меховым, овечьей шерсти, воротником, красное одеяло, ранец, мешок, водяную баклагу, шанцевый инструмент, полотнище палатки, запасные башмаки, соломенные сандалии, маленькую корзинку с рисом, котелок и, конечно, ружье, пояс с патронными сумками и штык. Британский солдат жалуется, что он похож на рождественскую елку, когда на него надета только половина этого снаряжения. Самый превосходный обоз не может избавить от применения для переноски тяжестей силы людей, которые не всегда могут сражаться, имея позади себя обозные повозки. С другой стороны, можно впасть в крайность, и вопрос, не перегружен ли, несмотря на его выносливость, японский солдат всем его носимым имуществом, остается открытым.

Я хотел бы описать все похождения Винцента: как он отправился в путь с американскими чернорабочими, конвоировавшими серебро на 30 000 иен в повозках, запряженных мулами; как этот транспорт столкнулся с японской полевой батареей и мешки с деньгами должны были уступить дорогу орудийному металлу. Но я думаю, что он когда-нибудь сам напишет свою историю. Ему удалось пройти 45 миль между Чиннампо и Пингъянгом, встречая на пути тысячи двухколесных повозок, которые он видел при их выгрузке с кораблей. Их с трудом везли маленькие солдаты в форме гвардейской пехоты. Это были военные кули, только из-за их маленького роста не принятые на службу. Каждый из них с любопытством смотрел на Винцента в хаки и штабной фуражке с красной лентой вокруг. Порой было трудно и даже невозможно пройти мимо многочисленных войсковых частей, запружавших собой всю ширину так называемой дороги. Часто ему приходилось двигаться прямо полем без дороги, где он встречал глубокие и узкие канавы с валами и прочие досадные препятствия. Его только что приобретенная маленькая китайская лошадь никак не могла удовлетворять его требованиям. Следствием этого весьма часто было сожаление и удивление со стороны целой японской армии, видевшей офицера в незнакомой форме, неустрашимо борющегося со своей лошадью. Офицеры тоже вопросительно взирали на него, в особенности когда ему приходилось галопировать мимо штаба, завтракавшего в небольшой деревушке. Однако никто не останавливал его несмотря на то, что он ожидал ареста каждую минуту. Надетая на нем сабля, очевидно, спасала его, и вскоре узкая дорога вывела его на равнины Пингъянга. Он увидел в этом направлении город, расположенный на отдельном горном хребте посреди равнины шириной в шесть миль с рекой Татонг (Tatong). Река была шириной в 400 ярдов и протекала непосредственно около города, с его восточной и южной сторон. Хребет этот имел вид корабля со скатами, постепенно понижавшимися с севера на восток. Туземцы до сих пор сохранили легенду, что старинный город был построен в корабле и что два больших колоннообразных камня в северном его конце указывают на то место, к которому когда-то этот корабль был привязан. Может быть, как раз здесь Ной пристал со своим ковчегом? Внутри города находится памятник, воздвигнутый в честь крыс, которые однажды вылезли ночью из города и перегрызли тетивы у луков осаждавших его монголов и тем спасли город. Очутившись за валами города, наш искатель приключений еще раз чуть было не очутился на краю гибели; и еще раз Америка явилась к нему на помощь в лице нескольких благородных миссионеров с чаем, пирожками и бисквитами, о которых Винцент до сих пор вспоминает с удовольствием.

Здесь кончилась его независимая деятельность. Ему не удалось получить разрешения на сопровождение армии, наступавшей далее к Аньчжу и, таким образом, ему ничего больше не оставалось, как сидеть смирно в Пингъянге и наблюдать за проходившей мимо него гвардией и 12-й дивизией. Кажется, он очень был поражен дисциплиной и образцовым поведением всех этих войск. С помощью миссионеров он познакомился, насколько было возможно, с корейцами и пришел к заключению, что нет никакой надежды на их самостоятельное существование. В молодости они кажутся замечательно понятливыми, но с годами они теряют и эту способность. Отчего это происходит, потому ли, что они чересчур много курят, или оттого, что у них нет побудительной причины для умственного развития, Винцент не мог решить. Он нашел в них полное отсутствие мужества и опрятности, но много добродушия и гостеприимства. Они считают войну наследием варварства и скорее предпочитают быть рабами, чем отказаться от этого удобного мировоззрения. После недолгого пребывания в Пингъянге Винцент получил приказание присоединиться ко мне и прибыл в Чемульпо на борт корабля как раз в то время, когда я чуть было не упал в море.

Рикуаго около Чулъзана (Rikwaho, Chulsan), 9 ч. утра 9 мая 1904 г. Тайна нашего назначения обнаружилась в Рикуаго, где мы высадились вчера после полудня. Целые мили покрытых грязью и изрезанных извивающимися каналами равнин кончались пристанью и молом, подобно виденным Винцентом у Чиннампо. Поблизости мы увидали маленький уютный лагерь, разбитый на вершине холма, господствовавшего над заливом среди шотландских сосен; это единственные большие деревья, которые видны везде, насколько хватает глаз. Мне захотелось посмотреть, как могут ходить Юм (Hume), Жардайн и Винцент, и я предложил им хорошее упражнение: взобраться на высокую гору, на вершине которой был поставлен сигнальный пост из одного унтер-офицера и трех рядовых. Вначале эти люди весьма странно посматривали на нас, но когда Жардайн и Винцент, владея японским языком, объяснили им, кто мы такие, они превратились из осторожных стражей горы в любезных хозяев и кончили тем, что настояли на том, что пожелали непременно сварить нам по чашке чая. Чай этот оказался совсем не чаем, а скорее кипятком, в котором было сварено несколько зерен риса. Японцы так любят чай, что, говоря о нем, называют его не иначе как благородный чай, точно так же, как мы, говоря о дочери виконта. Питье это оказалось далеко не благородным, однако мы уверяли, что оно нам очень нравится. Возвратившись назад в лагерь, мы получили наш обед в виде бенто, т. е. в виде солдатской манерки, наполненной сваренным кушаньем. Это наше первое бенто состояло из небольшого, с десертную ложку, количества холодного свиного мяса, разрезанного на мелкие кусочки, и большой порции холодного риса. Я съел все до последнего зернышка риса и в продолжение нескольких минут мне казалось, что я наелся до отвала, но в скором времени я почувствовал себя еще более голодным, чем до обеда. Винцент сообщил мне, что рис, попав в желудок, увеличивается в объеме, а затем снова уменьшается, как бы тает. Мне кажется, что это обстоятельство не должно быть очень приятным для интендантства. Для европейца есть этот рис что есть снежные хлопья, в обоих случаях он получит совершенно одинаковое удовлетворение. Как я сожалел, что отдал своему слуге ящик с отличными бисквитами, подаренными мне комендантом порта при отъезде в Антунг (Antung), 13 мая 1904 г. Порядочно пришлось мне попутешествовать со времени моих последних записок, и я хочу воспользоваться свободным получасом, чтобы набросать кое-что в мой дневник. На следующий день после нашей высадки на берег наша веселая кавалькада, состоявшая из всевозможных мундиров Европы, двигалась по фашинной дороге, которую японцы с бесконечным трудом проложили по болотистым рисовым полям. Дорога эта предназначалась для доставки мортирного полка на Ялу.

Местность представляла собой зеленые холмы вперемежку с широкими долинами, что-то среднее между Шотландией и Центральной Азией. Долины широки, обильно орошены и плодородны. Холмы, покрытые кое-где группами елей, в обыкновенное время должны представлять хорошее пастбище для скота; но я думаю, что скот этот уже попал в желудки казаков, потому что на всем нашем пути мы не видели и признака стад. Приятно было видеть везде вокруг сливовые и грушевые деревья в полном цвету. Эту ночь мы провели в корейском доме, который оказался несравненно грязнее тех хижин, в которых я укрывался от холода много лет тому назад и которые принадлежали близким родственникам корейцев по крови. Этот народ — по имени Балтис (Baltis) — живет к северу от Кашмира. Они совершенные двойники корейцев не только по внешнему виду и манерам, но, насколько я могу судить, и по характеру. В виде обеда, с грустью должен заметить, я вновь получил полную тарелку риса с примесью небольшого количества свинины для вкуса. Хлеб, овощи, чай, сахар и соль, видимо, относятся к давно прошедшим сновидениям; однако нас обнадежили, что чай, сахар и соль мы получим к следующему дню. Пока же нам пришлось ограничиться кипятком, напитком, вызывающим в памяти барынь, страдающих несварением желудка, или же дымящиеся стаканы грога.

На следующий день мы продолжали наше движение по такой же местности, как накануне, и без всяких приключений. Как раз в этот день мы впервые заметили, что наши вожаки медведей, подполковник Сатоу и капитан маркиз Сайго, чрезвычайно опасались, чтобы мы не увидели того, чего нам видеть не полагалось. Их даже подозревали в том, что они нарочно дали крюку в целую милю, чтобы не дать нам встретиться с ранеными солдатами с передовых позиций, которых несли на носилках корейские кули. Я надеюсь и уверен, что, когда мы будем иметь дело с высшими офицерами, они не будут доводить скрытность до таких крайностей. 2-го числа наш путь пролегал по более гористым и лесистым холмам, представлявшим ряд позиций, где горсть буров могла бы задержать наступление целой армии. Странно, что казаки не использовали эту благоприятную обстановку. Мы встречали много двухколесных повозок, везомых тремя маленькими японцами, а также тысячи корейцев кули с мешками риса на плечах.

Все деревни по обеим сторонам дороги были сожжены отступившими казаками, чтобы лишить таким образом прикрытия наступающие японские войска. Я сомневаюсь, стоит ли терять время на подобные предприятия, будь то в Корее или Южной Африке. Конечно, эти черные развалины придавали окружающей местности унылый характер. Это впечатление усиливалось еще более при виде корейцев, у которых ограбили скот. Несчастные люди сами запрягались в плуги и без особенного успеха старались вспахать свою землю. Однако один из них оказался более счастливым. Он производил чудеса, глубоко бороздя землю с помощью коровы и осла, запряженных вместе в плуге. Подойдя ближе к долине Ялу, мы пересекли целый ряд ущелий, поросших великолепным лесом шотландских сосен. Приблизительно за четыре мили до Виджу (Widju) мы переправились через последнее такое ущелье и, устремив наши взгляды к северу, увидели на другой стороне широкой Ялу Маньчжурские горы, тянувшиеся насколько видел глаз. Красота природы и вид этой исторической реки возбудили во мне энтузиазм. Я стал махать в воздухе моей фуражкой и закричал банзай! — к немалому удовольствию нашего японского конвоя, который тоже скоро уяснил себе значение великолепного вида, расстилавшегося у наших ног, подобно развернутой карте.

С нашего места р. Ялу казалась нам разделенной на несколько рукавов, протекавших по совершенно плоской равнине белого песка шириной около 3 миль. К северу от этой равнины подымались поросшие травой или скалистые холмы высотой от 500 до 600 футов. Позиция эта производила впечатление очень сильной и неприступной. Мы двигались в направлении к Виджу и вскоре встретились с первым примером японских тактических ухищрений. Дорога, по которой мы следовали, была открыта взорам русских с противоположной стороны речки, и посланный туда с хорошим биноклем офицер мог составить отчетливое представление о том, сколько японских войск прибыло за день в долину Ялу. Чтобы воспрепятствовать этому, японцы призвали на помощь леса. Макбет не мог быть более поражен, видя Бирнамский лес двигающимся к Дунсинану, чем поразились русские, заметив однажды утром внезапно выросшую великолепную аллею из больших сосен по обеим сторонам дороги. Работа произведена была очень тщательно. Не маленькие деревца или незаметные кустики, а красивая аллея тесно посаженных больших лесных деревьев выросла по обеим сторонам дороги, аллея, которая могла бы сделать честь даже самому искусному агенту по продаже домов. Эта аллея вывела нас к нашему ночлегу Виджу, городу, расположенному в непролазной грязи на левом берегу реки, образующей здесь большую впадину. Нас поместили в корейском театре. Самое сильное впечатление, оставшееся у меня от этой ночи, была моя радость и благодарность за пять яиц, подаренных мне губернатором города. Как я припоминаю, я уничтожил их с большим наслаждением в 11 часу ночи. После питания одним рисом в продолжение нескольких дней эти пять яиц оставили такое воспоминание, которое могло бы быть вытеснено из памяти только разве большим и серьезным сражением. Как мало добрые люди Англии уясняют себе смысл слов молитвы:

Как почувствовали бы они себя, если бы на самом деле хлеба оказалось недостаточно! Как сильно чувствую я в себе недостаток необходимых для солдата качеств, когда уже теперь я с сожалением вспоминаю о нашей мясной пище в Египте! Давно ли я в Токио неоднократно и хвастливо высказывал свое горячее желание питаться совершенно той же пищей, как солдаты!

Мы выехали из Виджу рано утром на следующий день, т. е. вчера. Весь город был полон ранеными. Винцент и Жардайн, беседовавшие со многими из них, уверяли меня, что все они в бодром настроении духа, что все жаждут как можно скорее вернуться в свои части до новой битвы. Мы направились к Антунгу, и, несмотря на то что путь наш был короток, нам удалось найти время, чтобы рассмотреть по дороге русские окопы и подступы японцев для атаки. Мои первые впечатления о силе позиции более чем подтвердились. Позиция представляла природную крепость. Холмы, занятые русскими, круто возвышались над ровным песком, подобно настоящему брустверу, а речка Айхо (Aiho) протекала как раз на таком расстоянии, где должен был бы находиться ров. Отсюда простирался в южном направлении, вплоть до р. Ялу, самый совершенный гласис, какой можно только вообразить, около 2000 ярдов длиной. Для войск, ведущих отчаянную атаку на эту позицию, нет ни малейшего закрытия на всем протяжении этого естественного гласиса. Хотя я и набросал много заметок об этом сражении, однако я до тех пор не решусь приступить к связному изложению событий, пока мне не удастся выслушать мнений от главных деятелей победоносной стороны. Все-таки я послал сегодня домой итог моих первых впечатлений и короткую телеграмму[11], ибо я считал необходимым разобраться, могут ли результаты этого первого сражения служить доказательством превосходства вооружения, управления, численности и нравственных достоинств или же они являются следствием тех, более или менее случайных и эфемерных, факторов, примером которых были Бульс Рон или Маджуба. Быть может, это сражение доказало неизмеримо более важное явление, т. е. что русские как раса были превзойдены на поле сражения другой расой.

Мы провели это утро, осматривая поле сражения при Хаматоне (Hamaton), что значит по-китайски Лягушачий Пруд.

Похоже, что русские попали здесь в неблагоприятную обстановку; однако, несмотря на то что нас сопровождал офицер, бывший в этом сражении, я был не в состоянии уяснить себе некоторые вопросы. Мне придется отложить описание этого дела до того времени, когда мне удастся встретиться с людьми, действительно командовавшими японскими войсками в этом сражении.