Запретные удовольствия

Глава 26. ОТРЕЗВЛЯЮЩЕЕ ЛЕТО

Ребенка назвали Кэйко, радость семейства была безграничной. Это было правдой, несмотря на то, что в душе Ясуко хотела вовсе не девочку. Через неделю после родов здесь, в больнице, душа Ясуко была вполне довольна, но время от времени она погружалась в бесполезные размышления, почему родилась девочка, а не мальчик. Она думала: неужели она ошибалась, молясь о мальчике? Неужели с самого начала её радость оттого, что она носит в себе красивого ребенка, точную копию своего мужа, была лишь пустой иллюзией? Еще было трудно сказать, в кого пошел младенец, но сейчас казалось, что она больше похожа на отца.

Каждый день Кэйко набирала вес. Весы поставили рядом с кроватью матери, и каждый день быстро поправляющаяся Ясуко записывала прибавку в весе в таблицу. Сначала Ясуко думала, что ребенок, которому она дала жизнь, какой-то уродец, который еще не обрел человеческого облика. Но после первых, похожих на удары кинжалом болей при кормлении и почти распутного удовольствия, которое за этим последовало, она обнаружила, что не может прогнать из своего сердца любовь к этому комочку с таким странным, обиженным выражением личика. Кроме того, навещающие и близкие люди вокруг обращались с этим конвертом, который еще при всем желании нельзя было считать за полноценного человека, так, будто это было человеческое существо, и осыпали его словами, ожидать понимания которых от него вряд ли было разумно.

Ясуко попыталась сравнить ужасную физическую боль, через которую она прошла за несколько дней до этого, с долгим периодом моральной пытки, которой Юити подвергал её. Теперь, когда первая закончилось, как ни странно, она со спокойным сердцем приняла мысль, что острые приступы второй будут длиться гораздо дольше и потребуют гораздо больше времени на восстановление.

Первой, кто заметил перемену в Юити, была не Ясуко, а его мать. Эта кроткая, простая душа во всей незатейливости своего характера тотчас же почувствовала перемену в своем сыне. Как только она услышала о благополучном разрешении роженицы, она оставила Киё присматривать за домом и отправилась в больницу на такси. Она открыла дверь больничной палаты. Юити стоял у подушки Ясуко, он подбежал и обнял мать.

– Осторожнее, ты собьешь меня с ног, – сопротивлялась она и ударила маленьким кулачком в грудь Юити. – Не забывай, что я больна. О, да у тебя глаза покраснели! Ты плакал?

– Я сильно устал. Все время был в напряжении. Кроме того, я присутствовал при родах.

– Ты присутствовал при родах?

– Точно, – подтвердила мать Ясуко. – Я пыталась остановить его, но он не послушал. Ясуко не отпускала его руку.

Мать Юити посмотрела на Ясуко, воплощенное материнство. Ясуко слабо улыбалась, но на её лице не было и тени смущения. Мать снова посмотрела на сына. Её взгляд говорил: «Что за странный ребенок! Теперь, когда ты собственными глазами видел этот ужас, в первый раз вы с Ясуко похожи на настоящую женатую пару. У вас обоих такое выражение лица, будто только вам двоим известен некий секрет».

Юити больше всего опасался материнской интуиции. Ясуко же вовсе не боялась этого. Теперь, когда боль миновала, она удивлялась, что не чувствует никакого смущения от того, что попросила Юити остаться во время родов. По-видимому, Ясуко смутно верила, что только чем-то подобным она сможет заставить Юити поверить в ту боль, через которую ей пришлось пройти.

Если не считать немногочисленных дополнительных лекций по некоторым предметам, летние каникулы Юити начались в начале июля. Однако его обычный распорядок дня сводился к пребыванию в дневное время в больнице и к прогулкам по городу вечерами. В те вечера, когда он не виделся с Кавадой, он охотно возвращался к своим старым привычкам в компании тех, кого Сунсукэ назвал «опасными связями».

В ряде баров для посвященных Юити стал привычной фигурой. Один из них на девяносто процентов был под покровительством иностранцев. Среди гостей был служащий контрразведки, который любил переодеваться в женскую одежду. На плечах у него был меховой палантин, и он ходил бочком, флиртуя с посетителями, со всеми без разбора.

В баре «Elysee» [122] с Юити поздоровались несколько мужчин-проституток. Он ответил на их приветствия и рассмеялся про себя: «Разве это опасные связи? Связи с такими слабыми женоподобными париями, как эти?»

Со следующего же дня после рождения Кэйко опять зачастили дожди. В один из вечеров Юити забрел в бар в конце грязной аллеи. Большинство посетителей уже были довольно пьяны, они приходили в забрызганных брюках, стряхнуть которые не дали себе труда. Временами вода скапливалась в углу на грязном полу. У грубо оштукатуренной стены стояло множество зонтов, с которых стекала вода.

Юити молча сидел перед кувшином, наполненным сакэ не из лучших сортов, и чашкой для сакэ. Сакэ едва доходило до краев чашки. Сакэ, прозрачное, бледно-желтое, дрожало по краям. Юити смотрел в чашку.

Присутствовало пять человек. Даже сейчас Юити не мог появиться ни в одном из баров братства, не избежав участия в каком-нибудь приключении. Мужчины постарше делали ему предложения, рассыпая льстивые комплименты. Мальчики помоложе открыто флиртовали с ним. В этот вечер рядом с Юити находился приятный юноша приблизительно его возраста, постоянно подливающий ему сакэ. По его глазам, по взгляду можно было сказать, что он влюблен в него.

На юношу было приятно посмотреть. Его улыбка была чистой. Что это означало? Это означало, что он хотел быть любимым. Это не было каким-то безотчетным желанием. Для того чтобы дать это понять, он одну за другой рассказывал истории о том, как мужчины не давали ему прохода. До определенной степени это казалось скучным, но подобные самовосхваления типичны для геев. В нём не было ничего, что могло бы вызвать малейшее неудовольствие – хорошо одет, неплохо сложен, его ногти украшал красивый маникюр. Краешек белой майки, которая виднелась у его ремня, был опрятным. Но какое это имеет значение?

Юити поднял темный взгляд на картинки боксеров, приклеенные на стене бара. Порок, который потерял свой блеск, в сотни раз скучнее, чем потерявшая свой блеск добродетель. По-видимому, причина, по которой порок называют преступлением, заключается в этой скуке, вызванной повторением, которая не позволяет никому украсть и секунду довольства самим собой.

Юити прекрасно знал, как будут разворачиваться события. Если он одобрительно улыбнется юноше, они вместе будут спокойно пить до поздней ночи. Когда бар закроется, они выйдут на улицу. Изображая пьяных, они остановятся у входа в отель. В Японии, как правило, не считается странным, когда друзья-мужчины проводят ночь в одном номере гостиницы. Они закроют на ключ номер на втором этаже, где будут слышны гудки полуночного товарного поезда, проходящего поблизости. Поцелуй вместо приветствия, раздевание, двойная кровать с жалобно скрипящими пружинами, нетерпеливые объятия и поцелуи, первое холодное прикосновение их обнаженных тел, после того как высохнет пот, запах плоти и помады, бесконечное ощупывание в поисках удовлетворения, полное нетерпеливого желания тех же самых тел, тихие вскрики, противоречащие мужскому тщеславию, руки, влажные от масла для волос… Потом жалкая копия физического удовлетворения, поиски на ощупь сигарет и спичек под подушками. Затем бесконечный разговор, хлынувший, словно вода через разрушенную плотину, и они опускаются до детской игры двух друзей, не более того, с удовлетворенным на некоторое время желанием, до испытания силы в ночной темноте, до ударов при борьбе, до разных других глупостей…

«Положим, я пойду с этим юношей, – размышлял Юити, смотря в чашку с сакэ, – ничего нового не будет. Я уверен, что потребность в оригинальности будет удовлетворена не больше, чем прежде. Почему любовь к мужчине такая нерешительная? И все-таки разве суть гомосексуальности состоит не в том простом состоянии чистой дружбы, которое приходит после близости? В том самом тоскливом состоянии взаимного возвращения, ублажив свою похоть, к состоянию пребывания просто представителями одного и того же пола? Разве их вожделение не было дано им ради самой цели построения такого состояния? Люди этого племени любят друг друга, потому что они мужчины, как им нравится думать, разве это не жестокая правда, что только через любовь они осознают в первый раз, что они мужчины? Перед актом любви нечто чрезвычайно нежное поселяется в сознании этих людей. Их желание ближе к метафизике, чем к сексуальности. И что же это такое?»

Тем не менее, куда бы он ни посмотрел, он находил только желание убраться побыстрее. Любовники-гомосексуалисты Сайкаку не могут найти выхода, кроме как стать священниками или совершить синдзю-даттэ.

– Ты уже уезжаешь? – спросил юноша Юити, когда тот попросил счет.

– Да.

– Со станции Канда?

– Канда. Верно.

– Хорошо, я провожу тебя до станции.

Они вышли из этой грязной дыры и медленно шагали по узкой улочке, где теснились бары и маленькие забегаловки под наземными рельсами, в направлении станции. Было десять вечера. На улочке бурлила жизнь. Снова пошел дождь. На Юити была белая рубашка поло, на юноше – синяя, он неё за ручку портфель. Тротуар был узкий, им пришлось идти под одним зонтом. Юноша предложил выпить чего-нибудь холодненького. Юити согласился, и они отправились в маленькую чайную перед станцией. Юноша радостно болтал – о своих родителях, о своей умной не по годам маленькой сестричке, о семейном бизнесе в довольно большом обувном магазине в Хигасинакано, о надеждах, которые возлагает на него отец, о собственном скромном банковском счете. Юити разглядывал красивое крестьянское лицо юноши и слушал. Этот человек был рожден для обыденного счастья. Был только один тайный, невинный изъян, не известный никому. Именно этот изъян все и портил. По иронии судьбы он придавал лицу этого юноши некий метафизический штрих, о котором тот и не подозревал. От этого он выглядел как будто утомленный усилиями от высоких метафизических размышлений. Он казался человеком, определенно получившим хорошее воспитание, и, если бы не этот изъян, привязался бы в возрасте двадцати лет к своей первой женщине и был бы доволен собой.

Над головой вяло вращался вентилятор. Лед в кофе быстро таял. У Юити кончились сигареты, но юноша не предложил своих. Он находил забавным воображать, что произойдет, если они станут любовниками и поселятся вместе. Приятели, отказывающиеся убираться, неприбранный дом, жизнь, проводимая в каждодневном безделье, если не считать занятия любовью и курение.

Юноша зевнул, широко раскрыв рот, окаймленный дивными ровными зубами.

– Извини. Не то чтобы я устал, просто бы мне хотелось стряхнуть пыль этой компании со своих подошв.

(Это не означало, что он хотел порвать с гомосексуальным братством. Юити понял, что он намерен побыстрее договориться и начать жить с выбранным компаньоном.)

– У меня есть энгимоно [123]. Позволь тебе показать.

Забыв, что на нём нет пиджака, он сделал жест рукой, ища нагрудный карман. Потом вспомнил, что положил своё сокровище в портфель, когда решил не надевать плащ. Портфель лежал рядом, кожа облупилась по бокам. Его взволнованный владелец слишком быстро открыл замок, портфель перевернулся вверх дном, и его содержимое с грохотом вывалилось на пол. Юноша, как-то слишком забеспокоившись, нагнулся и принялся все подбирать. Юити не помогал ему, а внимательно рассматривал предметы, которые поднимал юноша. Там был крем. Лосьон. Помада. Расческа. Одеколон. Еще одна бутылочка какого-то крема. Предполагая, что ему придется спать не дома, он предусмотрительно прихватил все это с собой для утреннего туалета.

Юити не мог справиться с неприязнью, которую почувствовал при виде этой косметики, принадлежащей мужчине, который не был актером. Не подозревая об отвращении Юити, юноша поднял пузырек одеколона на свет, чтобы посмотреть, не разбился ли он. Когда Юити увидел, что одеколона осталось лишь на треть пузырька, его отвращение усилилось.

Юноша сложил упавшие предметы в портфель. Затем он озадаченно посмотрел на Юити, удивляясь, что тот не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Он вспомнил, зачем открывал портфель, и снова наклонился, отчего его лицо покраснело до ушей. Из отделения, предназначенного для мелочей, он вынул что-то крошечное и желтое на красной шелковой нитке и помахал им у Юити перед глазами.

Юити взял предмет в руку и стал рассматривать. Это была крошечная соломенная сандалия, сплетенная из желтой соломки с красной завязкой.

– Это и есть твой энгимоно?

– Да, мне его подарил один парень.

Юити откровенно посмотрел на часы. Он сказал, что ему нужно идти. Они вышли из чайной. На станции Канда юноша купил билет до Хигасинакано, Юити – до станции С. Их поезда шли в одном направлении. Когда поезд приближался к станции С. и Юити приготовился выходить, юноша, предполагавший, что Юити купил билет до станции С. из осторожности, чтобы не ехать в одно и то же место назначения, был повергнут в смятение. Он схватил Юити за руку. Юити вспомнил руку своей страдающей жены и грубо стряхнул его руку. Гордость юноши была задета. Желая принять невежливое поведение Юити за шутку, он выдавил со смешком:

– Ты действительно здесь выходишь?

– Да.

– Хорошо, я с тобой.

Они вышли на тихой, погруженной в ночь станции.

– Я иду с тобой, – настаивал юноша, преувеличивая своё опьянение.

Юити разозлился. Он неожиданно вспомнил, что ему нужно сделать один визит.

– Куда ты собираешься пойти, когда оставишь меня?

– А ты разве не знаешь? – холодно осведомился Юити. – У меня есть жена.

Юноша побледнел. Он не мог сдвинуться с места.

– Значит, ты водил меня за нос!

Остановившись, он заплакал. Потом подошел к скамейке, уселся, прижав свой портфель к груди, и дал волю слезам. Юити, видя такое комическое завершение дел, спасаясь, быстро взбежал по лестнице. Его явно никто не преследовал. Юити вышел со станции и бросился в дождь. Перед ним простирались больничные постройки, покоящиеся в тишине.

«Я захотел прийти сюда, – трезво рассуждал он про себя, – когда увидел выпавшее на пол содержимое портфеля этого юноши».

По-хорошему, ему давно пора было пойти домой, где в одиночестве поджидала его мать. Он не мог остаться на ночь в больнице. Однако он чувствовал, что если не пойдет в больницу, то не сможет заснуть.

Охранники у ворот еще не спали, а играли в японские шахматы. Неяркая желтая лампа была видна издалека. Из окошка ворот выглянуло темное лицо. К счастью, охранник вспомнил Юити. Он запомнил его как мужа, который оставался со своей женой, пока та рожала ребенка. Юити понимал, что его оправдания не имеют особого смысла, но объяснил, что забыл что-то ценное в палате своей жены.

– Вероятно, она спит, – сказал охранник.

Выражение лица этого слишком любящего свою жену молодого человека, однако, тронуло его сердце. Юити поднялся по слабо освещенной лестнице на третий этаж. Звук его шагов на лестнице неприятно отдавался эхом.

Ясуко не спала, но услышала звук поворачиваемой завернутой в марлю круглой дверной ручки, словно он ей приснился. Она вдруг испугалась, села и включила лампу в полке тигаидана [124]. Силуэт человека, стоящего вне досягаемости света, принадлежал её мужу. Прежде чем вздохнуть с облегчением, она почувствовала в груди приступ недоверчивой радости. Она увидела мужественную грудь Юити, облаченную в белую рубашку поло.

Супружеская пара обменялась парой-тройкой ничего не значащих слов. Из-за своей природной прозорливости Ясуко воздержалась от вопроса, почему он пришёл повидать её так поздно ночью. Молодой муж повернул лампу так, чтобы она светила на колыбельку Кэйко. Маленькие чистые полупрозрачные ноздри важно втягивали воздух во сне. Юити пришёл в восторг от обыденности своих эмоций, которые до сих пор дремали в нём. В этот момент они нашли безопасный и надежный выход и сумели подействовать на него опьяняюще. Юити ласково попрощался с женой. У него были все основания для того, чтобы спокойно спать этой ночью.

Утром, после возвращения Ясуко домой из больницы, Юити встал и услышал извинения от Кис. Зеркало, которым он всегда пользовался, когда завязывал галстук, упало и разбилось, когда она убирала дом. Этот незначительный инцидент вызвал у него улыбку. По-видимому, это был знак того, что прекрасный юноша освободился от власти зеркала, о котором говорилось в легендах. Ему вспомнилось маленькое блестящее черное узорное зеркало, которое стояло в гостинице в К. прошлым летом, когда его слух в первый раз упивался восхвалениями красоты Сунсукэ, и он так близко вступил в ту самую связь с всевидящим зеркалом. Перед этим Юити, следуя обычному мужскому предрассудку, решительно воздерживался считать себя красивым. Теперь, когда зеркало разбито, неужели он снова будет руководствоваться этим запретом?

Однажды вечером должна была состояться выездная вечеринка для какого-то иностранца в доме Джеки. Юити был приглашен через посредника. Его присутствие во время вечернего празднования было бы важно. Многие гости станут относиться к Джеки с большим уважением, если придет Юити. Узнав об этом, Юити заколебался, но в конце концов согласился.

Все было точно так же, как на вечеринке геев в прошлое Рождество. Молодые люди, которые получили приглашение, ожидали в чайной «У Руди». Все как один были в гавайских рубашках, которые на самом деле очень им шли. Эй-тян, Кими-тян из «Оазиса» и другие. Иностранцы были другие, что придавало сборищу свежесть и новизну. В группе молодежи были и новички – Кэн-тян и Кэт-тян. Первый был сыном владельца большого рыбного магазина, торговавшего угрями в Асакуса. Отец другого был управляющим банковского филиала, известного своей надежностью.

Все жаловались друг другу на дождливую погоду, пока сидели, ожидая машины иностранцев. За прохладительными напитками они травили глупые анекдоты. Кими-тян рассказал интересную историю. Бывший владелец фруктовой лавки в Синдзюку был вынужден переехать после войны в барак. И когда решил переделать его в двухэтажное здание, он, как глава фирмы, принял участие в церемонии закладки фундамента. С чопорным лицом он пожертвовал богам священное дерево. Затем настал черед красивого молодого служащего жертвовать священное дерево. Другие ничего не подозревали, но эта вполне обыкновенная церемония была тайным свадебным обрядом, совершенным на глазах у собравшихся. Двое мужчин, давние любовники, поселятся вместе после церемонии закладки фундамента – босс подстраховался, разведясь со своей женой за месяц до этого.

Молодые люди в разноцветных гавайских рубашках с короткими рукавами сидели в разнообразных позах на стульях этого привычного постоянного места встреч. Они были чисто выбриты, их волосы издавали крепкий аромат, их туфли блестели как новенькие. Один из них, поставив локти на стойку бара, напевал вполголоса популярный хит и без перерыва бросал игральные кости из затертого кожаного футлярчика. Изображая взрослую усталость, он вертел в руке черный кубик с красными [125] и зелеными точками.

Что ждет их в будущем? Ограниченное число мальчиков, которые вступили в этот мир, преследуемые одиночеством или охваченные невинными соблазнами, вытянут счастливый жребий, который принесет им в виде награды учебу за границей, недостижимую при обычных обстоятельствах. Подавляющее большинство некоторое время спустя из-за юношеской неумеренности, вероятно, постигнет с шокирующей внезапностью судьба превратиться с возрастом в мерзких стариков. На их юных лицах пагубная привычка к любопытству и непрестанная жажда возбуждения уже оставили свои следы. Дегустация джина ›в семнадцать, вкус предложенных импортных сигарет, разгульный образ жизни, который носит маску мужественной невинности, такой, какой не вызывает ни малейшего раскаяния, чаевые, навязанные взрослыми, и тайная их трата, внушенное без явных усилий желание потакать своим слабостям, пробуждение инстинкта украшать своё тело – все это без утайки выставлялось напоказ, не важно, какую форму оно обретало. Их юность была самодостаточной, и им некуда было деваться от неискушенности собственной плоти; их юность, которая не чувствовала завершенности, не могла снискать вообще никакого ощущения потери, хотя потеря невинности и была завершенностью юности.

– Кими-тян, ты чокнутый! – начал Кэт-тян.

– А ты дубина, Кэт-тян! – огрызнулся Кими-тян.

– Эй-тян, ты ненормальный! – заявил Кэн-тян.

– Слабоумный! – парировал Эй-тян.

Этот примитивный обмен колкостями был похож на проказы щенков, резвящихся в клетках за стеклянными стенками зоомагазина.

Было очень жарко. Вентилятор месил воздух, словно теплую воду. Все порядком утомились, но как раз в этот момент две машины иностранцев, приехавшие забрать их – седаны с откидывающимся верхом, – несколько улучшили настроение. Прокатиться с ветерком было куда приятнее, чем вести скучные разговоры в душном заведении.

– Ю-тян! Рад, что ты пришел! – Джеки обнял Юити, дружески похлопывая его по спине.

Хозяин, одетый в гавайскую рубашку с рисунком, изображающим море, паруса, акул и пальмы, обладал подсознательными инстинктами острее, чем представительницы женского пола, и, когда он повел Юити в зал, обдуваемый морским бризом, тут же шепнул юноше на ушко:

– Ю-тян! Что-нибудь случилось?

– Моя жена родила ребенка.

– Твоего?

– Моего.

– Удивительно!

Джеки искренне рассмеялся. Они подняли стаканы и выпили за дочку Юити. Однако в этом поступке было нечто, что заставило их почувствовать дистанцию между двумя мирами, в которых они обитали. Джеки был обитателем зеркальной комнаты, царства мужчин, на которых обращены все взгляды. Видимо, он будет жить там до самой смерти. Если у него родится ребенок, ему, вероятно, придется жить по другую сторону зеркала, отдельно от своего отца. Все людские заботы, как он их понимал, были совсем не срочными.

Оркестр заиграл популярную песенку. Мужчины танцевали, потея. Юити посмотрел в окно и разинул рот от изумления. То тут, то там в заросшем травой саду в тени островков зарослей вьющихся растений и кустарника мелькали тени обнимающихся фигур. Иногда чиркали спички, ярко высвечивая часть лица какого-нибудь иностранца.

Юити увидел, как в тени азалии на краю сада кто-то в майке с горизонтальными полосами, на манер морской тельняшки, отделился от другого тела. Его товарищ был одет в простую желтую рубашку. Двое мужчин, гибких как кошки, обменялись легкими поцелуями и разошлись в разные стороны. Через некоторое время Юити заметил того в полосатой майке, прислонившегося к подоконнику, словно он стоит так уже давно. У него было мелкое, жестокое личико, пустой взгляд, ротик как у обиженного ребенка и цвет лица жасминовидной гардении.

Джеки встал, подошел к нему и спросил небрежно:

– Куда ты ходил, Джек?

– У Риджмана разболелась голова, поэтому я ходил в аптеку, чтобы раздобыть ему каких-нибудь таблеток.

В молодом человеке, так очевидно лгущем, просто чтобы помучить другого человека, Юити узнал теперешнего любовника Джеки. Ходило много сплетен об этом юноше. Джеки выслушал его оправдания и вернулся к Юити, держа в обеих руках по стакану виски со льдом.

Джеки спросил у Юити:

– Ты видел, чем занимался этот лжец в саду?

Юити ничего не ответил.

– Ты ведь все видел, верно? Повсюду, даже в моем собственном дворе, он делает подобные вещи.

Юити увидел боль в глазах Джеки.

– Ты придаешь этому слишком большое значение, – сказал Юити.

– Те, кто дарит свою любовь, всегда великодушны, те, кого любят, – жестоки. Я был еще жестокосердней, чем он, к мужчине, который любил меня.

И с этими словами он принялся хвастаться, что даже в таком возрасте его высоко ценят иностранцы.

– Что делает человека жестоким, так это сознание, что он любим. О жестокости человека, которого никто не любит, не стоит и говорить. К примеру, Ю-тян, люди, известные как гуманисты, просто обязаны быть некрасивыми людьми.

Юити хотелось отнестись к страданиям Джеки с должным уважением, однако тот упредил его и самолично унимал боль, припудривая рану белым тальком тщеславия. Они вдвоем постояли там некоторое время и пообсуждали последние новости о князе Кабураги в Киото. Оказалось, что князь от случая к случаю показывается в одном из «таких» баров в окрестностях Ситидзё-Наигама.

Портрет Джеки, как всегда, был украшен парой свечей. Он выставлял свою изящную наготу оливкового цвета над каминной полкой. В уголках рта этого юного Бахуса с галстуком, небрежно повязанном на обнаженной шее, было выражение, говорящее о вечной радости или непреложности удовольствий. Бокал шампанского, который он держал в правой руке, никогда не пустовал.

В тот вечер Юити забыл о разочаровании Джеки и, игнорируя соблазны заманивающих его иностранных гостей, отправился в постель с мальчиком, который приглянулся ему. Когда все закончилось, Юити захотелось вернуться домой. Был только час ночи. Один из иностранцев, которому тоже нужно было вернуться в Токио той же ночью, предложил подвезти Юити на своей машине. Юити согласился.

Из природной вежливости он сел рядом с иностранцем. Это был краснолицый, средних лет американец немецкого происхождения. Он вежливо обращался с Юити и рассказывал о своем доме в Филадельфии. Он объяснял, что Филадельфия получила такое название от городка в Малой Азии во времена Древней Греции. «Фил» – от греческого слова «филео», что означает «любовь», «адельфия» – от «аделфос», что значит «брат».

– Короче, моя родина – это страна братской любви, – подвел итог американец.

Не сбавляя скорости на пустынном шоссе, он снял ладонь с руля и схватил Юити за руку.

Затем он положил руку назад на руль и неожиданно повернул налево. Машина свернула на небольшую дорогу и остановилась возле деревьев, шелестящих на ночном ветру. Иностранец схватил Юити за руки. Двое некоторое время смотрели друг на друга и боролись. Крепкие руки иностранца, покрытые золотыми волосами, против рук юноши, упругих и гладких. Великан обладал удивительной силой, Юити не шел с ним ни в какое сравнение.

Они оба рухнули в неосвещенное нутро автомобиля. Юити опомнился первым. Он протянул руку, чтобы прикрыться бледно-голубой гавайской рубашкой и белой майкой, которые были просто сорваны с него. Затем обнаженным плечом юноши завладели сильные губы противника, снова охваченного страстью. Жадные клыки гиганта, привычные к мясу, прожорливо впились в разгоряченную плоть плеча. Юити закричал от боли. Кровь побежала по груди молодого человека.

Он изогнулся и попытался подняться на ноги. Однако крыша автомобиля была низкой. Кроме того, ветровое стекло за его спиной выгибалось вовнутрь. Он зажал рану рукой. Бледный от унижения и собственной беспомощности, он стоял в полусогнутом состоянии, гневно блестя глазами.

Животная страсть исчезла из взгляда иностранца. Он вдруг стал подобострастным. Увидев результат содеянного, он пришёл в ужас, затрясся всем телом и, в конце концов, заплакал. Что еще глупее, он принялся целовать маленький серебряный крестик, висящий у него на груди. Затем он наклонился над рулем и стал молиться. После этого попросил у Юити прощения, слезно объясняя, что его нравственность и воспитание бессильны перед такой одержимостью. В его мольбах была смехотворная уверенность в своей правоте.

Юити поспешно поправлял рубашку. Иностранец тоже заметил свою наготу и прикрылся. Ему потребовалось некоторое время, чтобы признать собственную слабость.

Вследствие этого досадного инцидента Юити попал домой только утром.

Рана на плече зажила быстро. Увидев шрам, Кавада преисполнился ревности и прикидывал, как бы и ему тоже вести себя подобным образом, не вызвав ярости Юити.

Юити испытывал некоторые трудности в отношениях с Кавадой, который делал резкое различие между своим социальным положением и радостью, которую испытывал в унижениях любви. Молодого человека это повергало в смущение. Даже несмотря на то, что Кавада мог бы целовать подошвы ног того, кого он любит, он не позволил бы этому человеку и пальцем коснуться своего социального статуса. В этом отношении он был прямой противоположностью Сунсукэ.

Под его руководством Юити пришёл к пониманию пустоты богатства, славы и положения в обществе, людского безнадежного невежества и глупости, особенно бессмысленного существования женщин, и того, как скука существования придаст содержание всем его страстям. Чувственные порывы, которые еще в мальчишеские годы открыли для него человеческую жизнь со всеми её мерзостями, приучили его сносить все это как само собой разумеющееся. Следовательно, его понимание жизни было избавлено от горечи. Ужасы жизни, которые он видел, вызывающее изумление ощущение, что какая-то темная глубокая жизненная яма разверзается у него под ногами, были лишь одними из многих здоровых подготовительных упражнений для его роли зрителя при родах Ясуко – не больше, чем физическая тренировка для бегуна под чистым синим небом.

В социальном плане Юити стал более уравновешенным, правда, с оттенком юношеского максимализма. Его финансовые способности были признаны. По настоянию Кавады он подумывал пойти в производство.

Как считал Юити, экономика – это чрезвычайно человечный предмет. В связи с тем, что она была связана непосредственно и глубоко с желаниями человека, деятельность по её организации была усилена. В одно время в годы развития экономики свободного предпринимательства она проявляла автономные способности, благодаря близкой связи с желаниями, собственными интересами быстро растущей буржуазии. Однако сегодня она переживает период упадка, и все потому, что её организация отделилась от желаний и механизировалась, привнося, таким образом, ослабление желания. Новая система экономики должна обрести новое желание.

Самое большое зло определенно лежит в беспричинном желании, беспредметном желании. Почему? Любовь в целях размножения, эгоизм в целях распределения прибылей, страсть рабочего класса к революции с целью достижения коммунизма – вот достоинства различных правящих обществ.

Юити не любил женщин, но женщина родила Юити ребенка. В этот момент он увидел мерзость не желания Ясуко, а беспредметного желания в жизни. Пролетариат также, не осознавая того, по-видимому, был рожден из такого рода желания. Изучение экономики, таким образом, привело Юити к новой концепции желания. Он стремился подняться над этим желанием.

Взгляд Юити на жизнь не был, как это можно было ожидать от молодого человека, отмечен нетерпением творить великие дела. Когда он смотрел на противоречия и мерзости общества, он испытывал странное стремление занять место среди них. Путая свои инстинкты с беспредметным желанием жизни, он хотел от промышленника разнообразных даров. Если бы Сунсукэ услышал его, он бы отвел глаза при мысли, что Юити обладает столь ординарным амбициям. Несколько веков назад красавец Алкивиад, тоже привыкший, что все его любили, стал точно таким же героем тщеславия. Юити начинал подумывать, что он обязательно воспользуется хорошим отношением к нему Кавады.

Наступило лето. Между сном и плачем, плачем и кормлением грудью жизнь малышки, которой не исполнилось еще и месяца, не отличалась большим разнообразием. Её отец, однако, не уставал наблюдать за монотонной рутиной её существования. Движимый любопытством, он попытался насильно разжать её крошечный кулачок, чтобы посмотреть на комочек корпии, который она сложила туда с самого рождения, за что был выбранен её матерью.

Здоровье матери Юити от радости при виде того, о чем она мечтала и на что надеялась, быстро улучшалось. Различные симптомы недомоганий Ясуко, которые вызывали беспокойство перед родами, исчезли бесследно. Счастье домашних было почти безоблачным.

Уже за день, как Ясуко вышла из больницы, на седьмой день [126] после того, как ребенку дали имя Кэйко, от родных Ясуко пришло церемониальное кимоно из алого газового крепа, расшитое золотом, с деревянной гнедой лошадкой фамильного герба Минами. К нему прилагались желтовато-розовый пояс-оби и красная парчовая сумочка-кошелек с вышитым гербом. Это было предвестием подарков. От друзей и родственников присылались красные и белые [127] шелка. Приходили детские комплекты, серебряные ложки [128] с выгравированным гербом. Киотские куклы в застекленных коробках, вместе с детскими одёжками, госё [129], детские одеяльца.

Однажды из универмага доставили большую темно-красную детскую коляску. Поистине роскошная конструкция изумила мать Юити.

– Кто же это мог прислать? О, да это кто-то, кого я не знаю! – сказала она.

Юити посмотрел имя отправителя. Это был Яитиро Кавада.

Когда мать позвала Юити к черному ходу и он увидел коляску, она внезапно пробудила в нём грустное воспоминание. Эта коляска была очень похожа на ту, перед которой так долго стояла Ясуко на четвертом этаже универмага своего отца. Это было почти сразу после того, как Ясуко узнала о беременности.

Из-за этого подарка ему пришлось кратко описать жене и матери историю знакомства с Яитиро Кавадой, исключая то, что могло бы оскорбить их. Из его рассказа мать поняла лишь, что Кавада учился у Сунсукэ. Она была довольна, что её сын обласкан вниманием высокопоставленных особ. И поэтому, когда в конце первой недели лета от Кавады пришло приглашение Юити посетить его коттедж на побережье Хаяма – Иссики, мать Юити настояла, чтобы он туда поехал.

– Передай ему наилучшие пожелания от твоей жены и семьи, ладно? – сказала она и из своего неизменного чувства долга вручила сыну пироги в качестве подарка для гостеприимного хозяина.

Летний дом не был большим по сравнению с лужайкой, на которой он был расположен. Когда Юити добрался туда около трех часов дня, он удивился, когда рассмотрел, что стариком, сидящим напротив Кавады на застекленной веранде, был Сунсукэ. Юити смахнул пот и, улыбаясь, направился к мужчинам на овеваемой морским бризом веранде. На людях Кавада сдерживал любые чувства, которые могли бы показаться чрезмерными. Он говорил медленно и избегал смотреть Юити в лицо. Когда Сунсукэ пошутил по поводу коробки с пирогами и записки, которую послала мать Юити, все трое почувствовали облегчение. Все встало на свои места.

Юити заметил шахматную доску с королями, ферзями, второстепенными фигурами и пешками. Кавада спросил, не хочет ли он поиграть в шахматы. Сунсукэ учился играть у Кавады. Юити отказался. Тогда Кавада предложил прогуляться на яхте, пока ветер был попутным.

Кавада выглядел моложавым в стильной желтой рубашке. Даже пожилой Сунсукэ надел галстук-бабочку. Юити снял промокшую от пота рубашку и переоделся в желтую гавайскую рубашку.

Они отправились к яхтенной гавани. Стоящее на приколе судно Кавады под номером «пять» носило имя «Ипполит». Кавада ничего не говорил об этом раньше, такое название конечно же должно было удивить его гостей. Сунсукэ и Юити были очарованы. Там также была яхта, названная «Гомэн-насай» [130] владельцем которой был американец, а также «Номо», что по-японски значит «Выпивка».

Было облачно, но полуденное солнце светило довольно сильно. На побережье Дзуси [131] на противоположном берегу виднелись толпы воскресных приезжих.

Везде узнавались признаки наступающего лета. Светлый бетонный скат яхтенного бассейна неуклонно уходил в воду. Те его части, что постоянно находились в море, были пятнистыми от похожих на мох скользких водорослей, изобилующих полуокамеиевшими ракушками и крошечными воздушными пузырьками. Помимо незначительных воли, которые раскачивали множество стоящих на якоре судов, море накатывалось издалека на волнорез, покрывая рябью всю поверхность крошечной гавани.

Юити разделся до плавок и бросил все, что на нём было надето, в яхту. Он зашел в воду по бедра и подтолкнул «Ипполита». Мягкий ветерок, которого Юити не чувствовал, пока был на берегу, нежно задувал прямо ему в лицо, пересекая водную гладь.

Яхта вышла из гавани. Кавада с Юити опустили тяжелый оцинкованный железный поворотный киль, проходящий посередине судна, в воду. Кавада был хорошим яхтсменом. Однако, когда он управлял яхтой, его лицевой нерв начинал дергаться больше обычного, что вызывало у гостей неловкое чувство, будто его трубка, которую он крепко сжимал зубами, вот-вот выпадет у него изо рта прямо в море. Трубка не падала. Судно повернуло на запад и направилось на Эносиму. В это время в закатном небе величественно громоздились облака. Несколько лучей прорезали облака, как на древней картине. Сунсукэ, наделенному богатым воображением, казалось, что поверхность глубокой синей дали была заполнена сваленными в кучи утопленниками.

– Юити изменился, – сказал Сунсукэ.

Кавада ответил:

– Да нет. Хотелось бы, чтобы это было действительно так. С ним не расслабишься, если только мы с ним не в открытом море или в каком-нибудь похожем месте. Не так давно, во время сезона дождей, я ходил с ним обедать в отель «Империал». После этого мы выпивали в баре, когда вошел смазливый мальчик с иностранцем. Он и Ю-тян были одеты как однояйцовые близнецы. Их галстуки, их костюмы… Через некоторое время я посмотрел повнимательнее – даже носки у них были одинаковые. Ю-тян и тот милый дивный мальчик обменялись быстрыми взглядами, но было ясно, что они в глубоком замешательстве… О, Ю-тян, ветер переменился! Поправь парус вон там, ладно? Вот так, хорошо… Но между мной и тем неизвестным иностранцем возникло нечто гораздо более смущающее. После того как мы обменялись взглядами, мы больше не могли оставаться равнодушными друг к другу. Одежда Юити в тот день была не в моем вкусе. Однако он захотел, поэтому я согласился заказать её для него – костюм и галстук по американской моде. Наверняка Юити встречается с этим красивым мальчиком, и они договорились выходить вместе в одинаковой одежде. То, что они столкнулись друг с другом в сопровождении своих патронов, было странной, неудачной случайностью. Это было признание, что они близки друг с другом. Красивый мальчик был хрупкого телосложения, на удивление разнаряженный юнец. Чистота его глаз и очарование улыбки придавали поразительную живость его красоте. Я очень ревнивый человек, вы знаете, и целый вечер после этого я пребывал в ужасном настроении. В конце концов, мы с этим иностранцем имели двойное доказательство перед глазами!

Казалось, Ю-тян понимал: что бы он ни сказал, лишь усугубит его вину, поэтому он сидел тихо, как каменное изваяние. Поначалу я рассвирепел и осыпал его обвинениями, но, в конце концов, мне пришлось признать своё поражение и развеселить его.

Всегда одно и то же развитие событий, всегда одни и те же результаты. Иногда это отвлекает меня от работы, и, когда суждения, которые должны быть ясными, получаются туманными, я беспокоюсь о том, как выгляжу в глазах других людей. Вы понимаете, сэнсэй? Если человек, такой как я, способный управлять тремя фабриками, шестью тысячами акционеров, пятью тысячами наемных рабочих, в личной жизни находится под влиянием женщины, окружающие это поймут. Но если они узнают, что я оказался под влиянием какого-то студента двадцати двух или двадцати трех лет, абсурдность этой тайны вызовет у людей нервный смех.

Нас вовсе не смущает аморальность. Мы боимся, что нас поднимут на смех. К тому факту, что президент автомобильной компании может быть гомосексуалистом, в древние времена отнеслись бы терпимо, но в наши дни это будет так же смешно, как если бы миллионер пристрастился к магазинным кражам или если знаменитая красавица испортит воздух. Когда человек смешон до определенных пределов, он может использовать смешное, чтобы заставить людей полюбить его. Однако, когда он смешон сверх этого предела, непростительно, если люди над ним смеются.

Вы знаете, сэнсэй, почему третий президент сталелитейных заводов Круппа покончил жизнь самоубийством перед Первой мировой войной? Из-за любви, которая перевернула вверх дном все ценности, лишила его чувства собственного достоинства и нарушила то равновесие, с помощью которого он удерживался в обществе.

Эта пространная речь Кавады была похожа на лекцию из учебного курса, и Сунсукэ было нелегко вступить в разговор даже со словами одобрения. Ведь все паузы, которые возникали в этом повествовании о моральном крахе, заполнялись искусным управлением яхтой, когда та скользила по воде. Юити проводил время, по большей части лежа на носу судна, пристально обозревая окрестности. Хотя он вполне понимал, что произносимые слова предназначались ему, он держался спиной к рассказчику средних лет и его почтенному слушателю. Солнечные лучи, казалось, отражаются от блестящей спины, все еще незагоревшей, и придают мраморной коже аромат летней зелени. Они приближались к острову Эносима, когда Кавада вдруг развернул «Ипполита» на юг. Хотя разговор между двумя мужчинами был целиком и полностью о Юити, он сам не принимал в нём участия.

– Во всяком случае, Юити изменился, – сказал Сунсукэ.

– Я бы этого не сказал. Почему вы так считаете?

– Не знаю почему, но он изменился. И я бы сказал, что с ним произошла пугающая перемена.

– Он теперь стал отцом. Но все еще ребенок. По сути, он нисколько не изменился.

– Не будем спорить, ты знаешь Юити гораздо лучше меня, – сказал Сунсукэ, осторожно сдвигая верблюжье одеяло, которое он прихватил с собой, так чтобы оно прикрывало его подверженное невралгии колено от морского ветра. Он искусно сменил тему разговора. – Твое утверждение, что людские пороки вызывают смех, очень заинтересовало меня. В настоящее время мы потеряли ту незначительную крупицу интереса к аморальности, которой мы привыкли придавать такое огромное значение. Метафизика аморальности умерла, от неё остался только юмор. Она стала чем-то смешным. Разве не так? Болезненная насмешка нарушает равновесие жизни, но если только аморальность сможет сохранить своё достоинство, она не нарушит жизненного равновесия. Есть нечто странное в такой логике, не так ли? Разве это не отражение поверхностности современности, когда возвышенное бессильно, а смешное обладает беспощадной силой в наши дни?

– Я не особенно озабочен тем, чтобы аморальность считать чем-то достойным.

– Ты думаешь, что существуют просто банальные, заурядные пороки, а? Некая их «золотая середина»?

Сунсукэ перешел на тон, которым он говорил с лекторской трибуны за много десятилетий до этого.

– В Древней Спарте мальчиков не наказывали за кражи, если они делали это проворно, развивая таким образом ловкость, необходимую на поле брани. Один мальчик украл лисенка, но неумело, и был пойман. Он спрятал лисицу под одеждой и отрицал обвинение в краже. Лиса вгрызлась прямо в живот мальчика. Тем не менее он продолжал упорствовать и, не издав ни единого крика от боли, умер. Ты можешь подумать, что суть этой истории в том, что самодисциплина есть большая добродетель, чем воровство. Она показывает, что за все нужно платить, но это не так. Мальчик умер, потому что был унижен тем, что через его разоблачение незаурядный порок опустился до уровня ординарного преступления. Спартанцы обладали чувством прекрасного, которое нельзя исключать из образчиков творений Древней Греции. Утонченный порок красивее, чем вульгарная праведность, и, следовательно, добродетелен.

Мораль древних была проста и сильна, и, таким образом, величие всегда было на стороне утонченности, а юмор – всегда на стороне вульгарности. Однако в наши дни мораль отделена от эстетики. Благодаря дешевым буржуазным принципам мораль встала на сторону заурядности и «золотой середины». Красота приняла преувеличенную форму, стала старомодной, и она есть либо преувеличение, либо шутка. В наши дни и то и другое имеет одно значение. Однако, как я уже говорил прежде, фальшивый модернизм и фальшивый гуманизм пропагандировали приукрашивание человеческих пороков. Современное искусство имеет тенденцию со времен «Дон Кихота» к восхвалению всего, что вызывает смех. Возможно, ты не стал бы возражать, если бы гомосексуальные наклонности какого-нибудь президента автомобильной компании, такого, как ты, восхвалялись как смешные. Короче говоря, поскольку это смешно, это красиво, следовательно, если даже ты со своим воспитанием не в состоянии устоять перед этим, общество еще менее устойчиво. Ты должен в лепешку расшибиться, тогда ты действительно добьешься подтверждения, что ты — человек, заслуживающий уважения.

– Человеческая природа. Человеческая натура, – бормотал Кавада. – Это единственное, где мы можем спрятаться, единственное основание, которое у нас имеется для оправдания. Разве это не извращение – эта необходимость втягивать все человечество, чтобы доказать, что ты и сам человек? Если человечество гуманно, разве не будет более человечным искать помощи вне человечества – Бога, физической или научной истины? Возможно, весь юмор заключается в том, что мы озабочены тем, что утверждаем себя как человеческие существа и защищаем свои инстинкты как люди. Но человек из общества, который прислушается к нам, совсем не заинтересован в нас как в человеческих существах.

Сунсукэ заметил с едва заметной улыбкой:

– Зато я очень заинтересован.

– Вы – особый случай, сэнсэй.

– Да, в конце концов, я – обезьяна, известная как писатель.

Рядом послышался сильный всплеск. Когда они посмотрели, что это было, Юити, по-видимому, чувствуя себя забытым, а возможно, устав от скучного диалога, прыгнул в воду и поплыл. Из зеркальных желобов между волнами в слепящем блеске появлялась мускулистая спины и красивой формы руки.

Пловец прыгнул в воду не просто так. В сотне метров справа от яхты появился остров Надзима, странная форма которого уже была видна на линии горизонта, если стать спиной к Абудзуру. Остров был низким, продолговатым, образованным цепью лишенных растительности скал, которые едва выступали из моря. Там не было деревьев, за исключением единственной чахлой изогнутой сосны. Таинственность необитаемому острову придавали гигантские тории [132], возвышающиеся над кромкой воды в центре самой высокой скалы и поддерживаемые огромными канатами [133], поскольку еще не были закончены.

Под ослепительным светом, проникающим через облака, тории и веревки, ведущие к ним, составляли парящий в воздухе, полный значительности силуэт. Рабочих не было видно, храма, перед которым должны были стоять тории, отделяя будничную жизнь от жизни духовной, вероятно, находящегося на реконструкции, тоже видно не было. Следовательно, нельзя было определить, куда тории обращены. Они надменно возвышались над морем, как предмет бесцельного поклонения. Тории были черными, но повсюду вокруг в закатном солнце сияло море.

Юити схватился за скалу и выбрался на остров.

Казалось, детское любопытство толкает его поближе подойти к ториям. Он исчез между двумя скалами, а затем взобрался на следующую. Когда Юити добрался до торий, на фоне закатного солнца изумительный силуэт обнаженного юноши казался идеальной скульптурой. Юити положил одну руку на тории и, высоко подняв другую руку, помахал двоим на яхте.

Кавада подвел «Ипполита» как можно ближе к Надзиме, стараясь не напороться на какой-нибудь риф, и ждал, когда Юити поплывет обратно.

Сунсукэ показал на фигуру молодого человека и спросил:

– Это смешно?

– Нет.

– А каково?

– Это красиво, это пугающе, но ничего с этим не поделаешь.

– Если так, господин Кавада, где же тогда юмор?

Кавада слегка наклонил свою несгибаемую ни при каких обстоятельствах голову и сказал:

– Я должен избавить себя от смешного.

Услышав это, Сунсукэ рассмеялся. Казалось, будто его неконтролируемый смех пересек воду и достиг ушей Юити. Юноша побежал вдоль скал к месту на берегу напротив «Ипполита»…

Компания доплыла до побережья Морито, затем вдоль береговой линии вернулся назад к Абудзуру. Потом они на автомобиле поехали в отель «Кайхин» в Дзуси ужинать. Это был отель небольшого летнего курорта, недавно освобожденного из-под правительственной опеки. За этот период многие суда, принадлежащие членам яхт-клуба, были реквизированы для экскурсий американцами, владеющими отелем. Этим летом пляж перед отелем был открыт для бесплатного публичного пользования, уничтожив, как надеялись некоторые, давний повод для недовольства.

Они прибыли в гостиницу вечером. В заросшем травой саду были расставлены пять-шесть столиков со стульями. Разноцветные пляжные зонтики, приделанные к столикам, сложили, и они стали похожи на кипарисы. Публики было еще мало. Из громкоговорителя на щите с рекламой жевательной резинки громко разносились популярные песенки. В перерывах повторяли объявление о потерявшемся ребенке, ловко вставляя рекламное объявление: «Потерялся мальчик! Потерялся мальчик! Ему около трех лет, зовут Кэндзи, в матросской бескозырке. Те, кто разыскивает этого мальчика, пожалуйста, подойдите к рекламному щиту жевательной резинки «Р.»!»

Когда трос мужчин закончили есть, столики на открытом воздухе обволакивали сумерки. Постоянные посетители разошлись, громкоговоритель замолк. Остался лишь шум волн. Кавада встал со своего места. Между стариком и Юити повисло молчание, которое теперь у них вошло в привычку. Через некоторое время заговорил Сунсукэ:

– Ты изменился.

– Неужели?

– Определенно изменился. Это меня пугает. У меня было подозрение, что это случится. У меня было предчувствие, что настанет день, когда тот, кем ты был прежде, исчезнет. Потому что ты – радий. Ты – радиоактивное вещество. Я давно боялся этого. И все-таки до определенной степени ты такой же, каким был прежде. Итак, теперь, я полагаю, нам следует расстаться.

Слово «расстаться» рассмешило юношу.

– Расстаться, вы сказали? Вы говорите так, будто между нами что-то было, сэнсэй.

– Конечно, было. Ты в этом сомневаешься?

– Я не понимаю, какой смысл вы вкладываете в свои слова?

– Вот как!

– В этом случае я лучше промолчу.

Юити не подозревал о давнишней дилемме и глубокой преднамеренности, которые писатель выразил этими словами. Сунсукэ глубоко вздохнул в темноте.

Действительно, Сунсукэ Хиноки стоял перед дилеммой, касающейся произведения, созданного им самим. Эта альтернатива имела свои бездны и свои виды на будущее. Если бы Сунсукэ был молодым человеком, он бы быстро разрешил дилемму. В его возрасте, однако, цена такого разочарования была сомнительной. Разве, образумившись, мы не впадаем в еще более глубокое заблуждение? Куда мы идем? Почему мы хотим очнуться? Поскольку гуманность есть иллюзия, не является ли возведение хорошо организованных, логичных, искусственных иллюзий внутри этой огромной, чрезвычайно усложненной, неконтролируемой иллюзии исключительно мудрым пробуждением? Желание не пробуждаться от иллюзий, стремление не выздоравливать поддерживали теперь здоровье Сунсукэ.

Его любовь к Юити была частью этой дилеммы. Сунсукэ волновался, он страдал. Душевная боль и смятение, потраченные на умерщвление его эмоций, и все-таки ирония, которая только через это умерщвление обретет финальное реальное признание боли и смятения, – все это сейчас боролось в нём. Точно придерживаясь курса, который запланировал с самого начала, он сохранял за собой право и инициативу признания. Если любовь зайдет так далеко, что уничтожит право на признание, как видит его художник, любовь, в которой не признаются, не будет существовать.

Перемена в Юити, насколько мог заметить острый взгляд Сунсукэ, таила такую опасную возможность.

– Больно, но, во всяком случае… – голос Сунсукэ, хриплый от старости, доносился из темноты, – даже хотя это доставляет мне боли больше, чем я могу выразить словами, Ю-тян, я думаю, что некоторое время нам лучше больше не видеться. До сих пор ты был тем, кто выбирал, захочешь ли ты видеться со мной. Именно ты не хотел со мной встречаться. Теперь я говорю, что мы не должны видеться. Однако если когда-нибудь возникнет необходимость, если по какой-то причине тебе покажется необходимым увидеться со мной, я с радостью встречусь с тобой. Сейчас, я полагаю, ты думаешь, что такая необходимость не возникнет…

– Нет.

– Ты просто так думаешь, но…

Рука Сунсукэ коснулась руки Юити, лежащей на подлокотнике кресла. Хотя лето было в самом разгаре, рука Сунсукэ оказалась невероятно холодной.

– Во всяком случае, мы до тех пор не будем встречаться.

– Хорошо, если вы так хотите, сэнсэй.

Рыбачьи факелы [134] метались на взморье. Юити и Сунсукэ погрузились в неловкое молчание.

Желтая рубашка Кавады появилась из темноты, впереди шел мальчик с пивом и стаканами на серебряном подносе. Сунсукэ старался казаться равнодушным. Кавада возобновил спор, который они вели до этого, и Сунсукэ отвечал ему вызывающе, с циничным видом. Казалось, эта дискуссия со всеми её спорными вопросами не закончится никогда, но через некоторое время усиливающийся холод прогнал всех троих в фойе отеля.

Той ночью Кавада и Юити планировали остаться в гостинице. Кавада подбивал Сунсукэ тоже остаться на ночь в отдельном номере, зарезервированном специально для него, но тот твердо отказался. Ничего не оставалось, как приказать шоферу отвезти Сунсукэ назад в Токио. В машине колено старого писателя болезненно пульсировало под пледом из верблюжьей шерсти. Шофер даже услышал, как он один раз охнул, и в удивлении остановил машину. Сунсукэ велел ему не беспокоиться и ехать дальше. Из внутреннего кармана он вытащил своё любимое лекарство, препарат морфина павинал, и принял немного. От наркотика Сунсукэ погрузился в дремотное состояние, но препарат облегчил его душевную боль. Его рассудок, не задерживаясь мыслью ни на чем, погрузился в бессмысленный процесс подсчета дорожных фонарей. Его негероическое сердце вспомнило странную историю о том, что Наполеон на марше никак не мог удержаться от подсчета окоп вдоль дороги.