Запретные удовольствия

Глава 31. ПРОБЛЕМЫ – ДУХОВНЫЕ И МАТЕРИАЛЬНЫЕ

Когда Юити вернулся в Токио, у него сразу же начались неприятности. За то короткое время, что он был в отъезде, болезнь матери приняла серьезный оборот.

Не зная, ради чего бороться, какие средства использовать во всем, вдова Минами, частично виня себя, не нашла ничего лучшего, как тяжело заболеть. У неё начинала кружиться голова, и она часто на короткое время теряла сознание. Из неё постоянно текла тонкая струйка мочи – симптомы почечной недостаточности были налицо.

Когда Юити в семь утра появился дома и открыл парадную дверь, он понял по выражению лица Киё, что болезнь его матери достигла критического состояния. В тот момент, как он вошел, тяжелый запах болезни ударил ему в ноздри. Радостные воспоминания о поездке неожиданно застыли в его сердце.

Ясуко, уставшая оттого, что ухаживала за свекровью до поздней ночи, еще не проснулась. Киё пошла готовить Юити ванну. Он поднялся по лестнице в спальню, которую делил с Ясуко.

Окна на втором этаже были открыты всю ночь, чтобы впустить прохладный воздух, и лучи встающего солнца просачивались внутрь и освещали край москитной сетки. Постель Юити была разобрана, льняные постельные принадлежности аккуратно разложены. На соломенном тюфяке рядом с его постелью спала Ясуко вместе с Кэйко.

Юити приподнял сетку и скользнул в постель. Он тихонько улегся на покрывало. Малышка открыла глаза. Она лежала на вытянутой руке матери и смотрела на отца осмысленными, широко раскрытыми глазами. До него донесся слабый запах молока.

Младенец неожиданно улыбнулся. Улыбка словно по капелькам стекала с уголков губ девочки. Юити легонько ткнул её пальцем в щечку. Кэйко, не отводя глаз, продолжала улыбаться.

Ясуко начала переворачиваться, довольно тяжело, потом замерла и открыла глаза. Она увидела лицо мужа совсем близко от своего, но даже не улыбнулась.

За эти несколько мгновений, пока Ясуко пробуждалась ото сна, в памяти Юити быстро пронеслись воспоминания. Он припомнил спящее лицо, которое так часто пристально рассматривал, спящее лицо, о котором он мечтал, – непорочную собственность, которой ни за что на свете не причинил бы вреда. Он вспомнил её лицо, полное удивления, радости и доверия, в ту ночь в больничной палате. Юити не мог ничего ожидать от своей жены, когда та открыла глаза. Он просто вернулся из поездки, на протяжении которой она оставалась в отчаянии и одиночестве. Но привыкшее к всепрощению сердце его томилось, требовало, чтобы ему доверяли. В это мгновение его чувства были сродни эмоциям нищего, который ничего не просит, однако ничего другого, кроме как попрошайничать, не умеет.

Ясуко подняла тяжелые ото сна веки. Юити увидел жену, какую он никогда не видел прежде. Она была другой женщиной. Она говорила сонным, не изменившимся, однако совсем не двусмысленным тоном: «Когда ты вернулся? Ты уже завтракал? Мама очень больна. Киё тебе рассказала?» Все это она спрашивала, словно зачитывала список. Потом сказала:

– Я быстро соберу тебе завтрак, подождешь на веранде?

Ясуко поспешно причесала волосы и оделась. Она спустилась вниз с ребенком на руках. Она не доверила дочь мужу, пока готовила завтрак, а уложила её в комнате, соседней с верандой, где он читал газету.

Утренняя прохлада еще не сменилась теплом. Юити винил в своей усталости ночное путешествие, когда было так жарко, что он почти совсем не спал. Он прищелкивал языком, размышляя: «Теперь я ясно понимаю то, что называют беспрепятственной поступью беды. У неё неизменная скорость, как у часов… Но так всегда чувствуешь, когда не выспишься! И всё это — дело рук госпожи Кабураги!»

Перемена в Ясуко, когда она открыла глаза в крайней усталости и обнаружила лицо мужа перед собой, была удивительна по большей части для неё самой.

У неё вошло в привычку закрывать глаза и мысленно рисовать до мельчайших подробностей картину своих страданий, а потом открывать глаза и видеть их перед собой. Эта картина была красивой, завораживающей. Однако этим утром она увидела совсем не это. Там было только лицо юноши, освещенное лучами утреннего солнца, пробравшимися в уголок москитной сетки, придавая ему выражение безжизненной гипсовой скульптуры.

Ясуко открыла банку кофе и налила горячей воды в белый китайский кофейник. В её руках была бесчувственная быстрота, её пальцы нисколько не дрожали.

Через некоторое время Ясуко поставила перед Юити завтрак на широком серебряном подносе.

Завтрак показался Юити вкусным. В саду еще было много утренних теней. Выкрашенные в белый цвет перила веранды сверкали от ослепляющей росы позднего лета. Молодая пара молча завтракала. Кэйко спокойно спала. Больная мать еще не проснулась.

– Врач сказал, что сегодня маму нужно отправить в больницу. Я ждала, когда ты приедешь домой и сделаешь все необходимые приготовления, чтобы её туда положили.

– Хорошо.

Юити внимательно посмотрел в сад. Он моргнул, когда на верхушках деревьев заиграли лучи утреннего солнца. Тяжелая болезнь матери сблизила юную пару. Юити питал иллюзию, что теперь сердце Ясуко снова принадлежит ему, и воспользовался моментом, чтобы пустить в ход своё обаяние, что сделал бы любой муж на его месте.

– Приятно завтракать только вдвоем, верно?

– Да.

Ясуко улыбнулась. В её улыбке было непонятное безразличие. Юити ужаснулся. Его лицо покраснело от смущения. Тогда он сделал заявление – откровенно неискреннее, излишне театральное излияние, но в то же время, по-видимому, прочувствованное сердцем. Признание было в словах, которые он никогда прежде не говорил ни одной женщине.

– Пока я был в отъезде, – сказал он, – я думал только о тебе. Мне стало ясно, что, несмотря на все неприятности последних дней, ты значишь для меня больше, чем кто-либо другой.

Ясуко оставалась спокойной. Она улыбнулась легкой, ничего не выражающей улыбкой. Словно слова Юити были произнесены на незнакомом языке. Она смотрела на его губы, и ей казалось, словно какой-то человек говорил по другую сторону толстого стекла. Его слова не проникали через это стекло.

Однако Ясуко уже приняла решение, что успокоится, вырастит Кэйко и не оставит дом Юити до тех пор, пока годы не состарят и не обезобразят её. Такая добродетель, порожденная безнадежностью, обладала силой, на которую не сможет повлиять никакой грех.

Ясуко оставила мир идеалов, оставила целиком и полностью. Когда она пребывала в этом мире, её любовь не реагировала ни на какие обстоятельства. Холодность Юити, его резкие отказы, его поздние приходы домой, его отсутствие по ночам, его тайны, то, что он никогда не любил ни одну женщину, – в сравнении со всем этим случай с анонимным письмом был тривиальным. И все-таки Ясуко оставалась равнодушной, потому что она жила в другом мире.

Ясуко вышла из этого мира не по собственной инициативе. Её насильно вытащили из него. Юити, который как муж был, возможно, слишком добр, намеренно прибег к помощи госпожи Кабураги и выдернул свою жену из тихого любовного царства, из ничем не ограниченного, прозрачного царства, в котором она жила, где невозможное не могло существовать, и впихнул её в непристойный мир извращенной любви. Ясуко теперь была окружена предметами этого мира. Там рядом с ней были вещи, о которых она знала все, вещи, знакомые ей, которыми она была защищена. У неё был только один способ справиться со всем этим. И он состоял в том, чтобы ничего не чувствовать, ничего не видеть и ничего не слышать.

Пока Юити был в поездке, Ясуко примеряла на себя уловки и хитрости этого нового мира, в котором она была вынуждена жить. Ей пришлось зайти столь далеко, чтобы решительно относиться к себе как к женщине, лишенной любви, даже любви к себе. Она превратилась в глухонемую, приспосабливающуюся к внешнему окружению, она подавала мужу завтрак в стильном переднике в желтую клетку.

– Хочешь еще кофе? – спросила она. Она произнесла эти слова безо всякого усилия.

Зазвонил колокольчик. Это был колокольчик рядом с подушкой в комнате больной госпожи Минами.

– Должно быть, она проснулась, – сказала Ясуко.

Они вдвоем пошли в комнату больной. Ясуко открыла ставни.

– Приехал, наконец? – сказала вдова, не поднимая головы от подушки.

Юити увидел печать смерти на лице матери, распухшем от водянки.

В тот год между 210-м и 220-м днем не было значительных тайфунов [145]. Конечно же несколько тайфунов все-таки случилось, но все они миновали Токио, не вызвав серьезных разрушений.

Яитиро Кавада был чрезвычайно занят. По утрам он бывал в банке. Днем проводил совещания, на которых он вместе с персоналом ломал голову, как внедриться в сеть продаж конкурирующей фирмы. В то же время он вёл переговоры с компанией, поставляющей электрооборудование, и другими субподрядчиками. Он участвовал в переговорах с директорами французской автомобильной компании, в настоящее время пребывающими в Японии, работая над соглашением о техническом сотрудничестве, патентных правах и комиссионных. По ночам, как правило, он развлекал своих банковских компаньонов в заведениях с гейшами. К тому же на основании донесений разведки, которые периодически приносил ему начальник его отдела трудовых отношений, он пришёл к выводу, что приготовления не допустить забастовки со стороны компании были не совсем действенными и что профсоюз выжидал удобного момента, чтобы начать забастовку.

Подергивание мышц лица на правой щеке Кавады становилось все сильнее. Это был единственный недостаток в его невозмутимой внешности. Чувствительное сердце Кавады, скрывающееся за этим гордым лицом, с точеным носом, чистой линией ямки над верхней губой, очками без оправы, стонало и кровоточило. По ночам, перед тем как лечь спать, он обычно прочитывал страничку из собрания ранних стихотворений Гёльдермена [146]. Он вглядывался в него украдкой, словно читая какой-то эротический отрывок, и произносил нараспев: «Ewig muss die liebste Licbe darben…» [147] Это была первая строка поэмы «К Природе». «Was wir lieben ist cm Schatten nur…» [148] «Он – свободен, – стонал богатый холостяк в своей постели. – Просто потому, что он молод и красив, он думает, что имеет право плевать на меня».

Двуликая ревность, которая делает любовь стареющего гомосексуалиста невыносимой, встала между Кавадой и его холостяцким сном. Возьмите ревность мужчины, женщина которого неверна, добавьте к ней ревность, которую женщина не первой молодости питает к молодой и красивой женщине, прибавьте к этому вдвойне сложный продукт специфического сознания, что тот, кого вы любите, одного пола с вами, и вы получите преувеличенное, совершенно непростительное унижение в любви. Если видный мужчина испытывает нечто столь же отвратительное по отношению к женщине, он сможет это вынести. Но ничто не может сильнее навредить самоуважению человека, такого, как Кавада, чем страдания от унижений любви к мужчине, брошенные ему в лицо.

Кавада вспомнил, как в молодости его соблазнил богатый торговец в нью-йоркском отеле «Уолдорф Астория». Затем он припомнил ночную вечеринку в Берлине на вилле очень богатого господина. Двое мужчин во фраках обнимались в машине, не обращая внимания на фары других автомобилей. Их надушенные, твердо накрахмаленные манишки терлись друг о друга.

Это было последним «пиром во время чумы» Европы перед всемирной паникой. Это было время, когда аристократка и негр, посол и крестьянка, король и актриса в американских художественных фильмах спали вместе. Кавада вспомнил марсельских юнг и их блестящие белые выступающие груди, как у водоплавающих птиц. Потом ему вспомнился красивый мальчик, которого он подобрал в кафе на Виа Венето в Риме, и мальчик-араб в Алжире – Альфредо Джемир Муса Зарзаль.

А Юити превзошел всех их! Однажды Кавада нашел время, чтобы встретиться с Юити.

– Хочешь, пойдем в кино? – спросил он.

– Нет, не хочу, – ответил Юити.

Они проходили мимо бильярдной, и Юити, который не особенно любил играть, вдруг вошел туда безо всякой на то причины. Кавада играть не умел. Три часа Юити бесцельно провел вокруг бильярдного стола, а деловой промышленный магнат сидел на стуле за выцветшей розовой занавеской норэн [149], с презрением выжидая, когда у того, кого он любит, закончится приступ плохого настроения. Синие вены выступили на висках Кавады, его щека дергалась, его сердце громко взывало: «Вот! Он заставляет меня ждать в бильярдной, сидя на стуле, из которого вылезает солома! Меня, которого никто никогда не заставлял ждать! Меня, которому ничего не стоит заставить прождать посетителей целую неделю!»

Крушение этого мира бывает разным. Сторонний наблюдатель мог счесть погибель, которую предсказывал себе Кавада, вполне роскошной. Однако это было для Кавады в тот момент самым пугающим из возможных крушений, и не без основания он сосредоточился на том, чтобы этого избежать.

Каваде было пятьдесят лет, и счастье, на которое он надеялся, состояло в том, чтобы смотреть на жизнь с презрением. Это на первый взгляд было очень дешевое счастье, то, к которому умудренные жизненным опытом мужчины пятидесяти лет приходят совершенно неосознанно. Противостояние жизни гомосексуалиста, который отказывается быть подчиненным на работе, однако нагло наводняет мир такой чувственностью, которая где только можно выжидает шанса проникнуть в мужской деловой мир. Он знал, что знаменитое изречение Уайльда было не чем иным, как кислым виноградом: «Я вложил весь свой гений в свою жизнь; в свои произведения я вложил лишь свой талант».

Конечно, Уайльд был вынужден сказать это. Подающий надежды гомосексуалист, кем бы он ни был, – это тот, кто осознает в себе некую мужественность, любит её и крепко держится за нее, и мужской добродетелью, которую Кавада признавал в себе, было его всегда готовое пристрастие к усердию, присущее позапрошлому веку. Какая странная ловушка, в которую попадает человек! Как в то давнее военное время любить женщину считалось не достойным мужчины поступком, Каваде любое чувство, которое противоречило его собственной мужской добродетели, казалось женственным. Для самурая и гомосексуалиста самый безобразный порок – это женственность. Несмотря на то что основания для этого у них разные, самурай и гомосексуалист не считают мужественность инстинктивной, а скорее достигаемой только через моральное усилие. Крушение, которого боялся Кавада, было моральным крахом. Причина приверженности его консервативной партии состояла в её политике защиты того, что должно было быть ему враждебно: установленный порядок и семейный уклад, основанные на гетеросексуальной любви.

Тень Юити смеялась над любой стороной его общественной жизни. Подобно человеку, который по ошибке посмотрит на солнце, а потом, куда бы он ни посмотрел, видит только подобие солнца, Кавада видел образ Юити при скрипе двери своего президентского -кабинета, входить куда Юити не имел права, при звоне телефона, даже в профилях молодых людей на улице за окошком автомобиля. Это подобие было не чем иным, как призраком. С тех пор как мысль о том, что он должен расстаться с Юити, впервые пришла ему на ум, это пустое видение постепенно приобрело чудовищные размеры.

По правде говоря, Кавада путал пустоту своего фатализма с пустотой своего сердца. В своем решении расстаться с Юити он предпочел альтернативу быстро и жестоко убить свою страсть, чем жить со страхом, что он в один прекрасный день обнаружит, что страсть его поблекла. Таким образом, на вечеринках со знатью и известными гейшами давление правила большинства, которое юный Юити тоже ощущал, разбивало сердце высокомерного Кавады, которому уже следовало бы быть вполне подготовленным, чтобы ему противостоять. Его многочисленные невоздержанные грязные анекдоты были изюминкой банкетного зала, но теперь это необязательное, но уважаемое искусство всех времен наполняло Каваду отвращением к себе. В последнее время его неразговорчивость, казалось, приводила к тому, что при определенных обстоятельствах вечеринки пройдут гораздо веселее, если президент не появится, но чувство долга Кавады всегда настоятельно требовало его присутствия.

Таков был образ мыслей Кавады. Однажды вечером, когда после продолжительного отсутствия Юити вдруг появился в доме Кавады, а Кавада случайно оказался дома, удовольствие от нежданной встречи поколебало его решимость разорвать знакомство с ним. Он не мог наглядеться на лицо Юити. Несмотря на то что бешеное воображение обычно не мешало ему смотреть на вещи здраво, теперь то же самое пьянило его. Этот юноша прекрасен какой-то странной красотой! Он оставался вечной загадкой. Для Юити, казалось, этот вечерний визит был просто капризом, но если и так, не было никого, кто так осознавал бы свою загадочную власть над людьми.

Ночь только начиналась, и поэтому Кавада вместе с юношей отправились выпить. Они пошли в не слишком шумный престижный бар – при подобных обстоятельствах, конечно, не в модный бар, где бывали женщины. Так случилось, что там выпивали четверо или пятеро близких приятелей Кавады. Это были президент широко известной фармацевтической компании и некоторые из его управляющих. Этот мужчина по имени Мацумура слегка подмигнул и с улыбкой помахал им.

Мацумуре, второму из семейства, ставшему президентом фирмы, было немного за тридцать. Он был известным модником высокого мнения о себе и одним из представителей гомосексуального братства. Он выставлял напоказ свои пороки, гордился ими. Твердым намерением Мацумуры было сделать всех людей подобными себе или, если ему не удастся этого сделать, завоевать их благоприятное мнение. Усердный и трудолюбивый старый секретарь Мацумуры был преданным человеком, который приложил все усилия, чтобы уверовать, что ничто не было столь изысканно, как гомосексуальная любовь. Он бранил себя за то, что не обладал такой утонченной натурой. Кавада же занимал ироничную позицию в отношении этого. Когда он, столь осмотрительный в таких делах, появился с этим красивым юношей, его приятели и его коллеги открыто уставились на них поверх своих стаканов.

Через некоторое время, когда Кавада отлучился в туалет, Мацумура небрежно покинул своё место и уселся на место Кавады. Перед официанткой рядом с Юити он сделал вид, что ведет деловой разговор, и сказал великодушно:

– О, господин Минами, мне очень нужно переговорить с вами кос о чем. Не могли бы вы поужинать со мной завтра?

Было сказано лишь это, он не отводил глаз от лица Юити, каждое слово, каждый слог был произнесен со смыслом, словно ставил камешки в игре го [150].

Юити ответил «да» прежде, чем сам это осознал.

– Вы придете? Хорошо. Я буду ждать вас завтра вечером в пять часов в баре отеля «Империал».

В общем шуме на это никто не обратил внимания. Когда Кавада вернулся на своё место, Мацумура уже опять сидел за своим столиком, непринужденно болтая и не смотря в их сторону.

Топкое обоняние Кавады, однако, быстро отмстило оставшийся запах от затушенной сигареты. Ему было больно делать вид, что он ничего не замечает, если эта боль продлится долго, он действительно придет в отвратительное расположение духа. Он опасался, что вызовет подозрения у Юити, и тогда ему придется признаться в причине своего угрюмого вида. Поэтому он предложил уйти, и после дружеского прощания с Мацумурой они вышли гораздо раньше, чем ожидали. Кавада подошел к машине и велел шоферу ждать там, пока они сходят в другой бар.

Затем Юити рассказал ему о том, что произошло. Юноша шел по изрезанной колеями мостовой, держа руки в карманах серых фланелевых брюк, и, опустив голову, сказал, словно о чем-то малозначительном:

– Господин Мацумура попросил меня встретиться с ним в баре отеля «Империал» завтра – он пожелал поужинать со мной. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Вот незадача-то! – Он прищелкнул языком. – Я хотел сразу сказать вам об этом, но как-то не совсем удобно было в том баре.

Радость Кавады, когда он услышал это, была безграничной. Этот высокомерный деловой человек, склонный к скромным радостям жизни, поблагодарил с прочувствованной признательностью.

– Боюсь, я действительно сделал из всего этого проблему, размышляя, сколько времени тебе понадобится после того, как Мацумура пригласил тебя, чтобы рассказать мне об этом. И поскольку ты не мог говорить об этом в баре, я бы сказал, ты уложился в наикратчайшее время, – сказал он.

В следующем баре Кавада и Юити составили план, как если бы заключали сделку. Мацумура и Юити не имели каких бы то ни было деловых отношений. Более того, Мацумура имел вид на Юити до этого. Подтекст приглашения был очевиден.

«Теперь мы сообщники, – сказал себе Кавада с едва сдерживаемой радостью. – Мы с Юити – сообщники! Наши сердца будут биться в унисон!»

Тон Кавады был деловым, нисколько не отличавшимся от того, каким он говорил в офисе президента компании. Он проявлял осторожность, когда официантка находилась поблизости, и проинструктировал Юити следующим образом:

– Теперь нам известно, что ты чувствуешь. Тебе не хочется навлекать на себя неприятности и звонить Мацумуре, чтобы отказаться от встречи. Тогда давай сделаем вот что. (В корпорации Кавада всегда говорил «сделайте это», он был не из тех, кто говорит: «Давайте сделаем…»)

Мацумура – хозяин в своей области, поэтому не стоит обращаться с ним бесцеремонно. Допустим, обстоятельства таковы, как они есть, и ты дал своё согласие. Почему бы тебе не пойти в условленное место? Прими его приглашение на ужин. Потом скажи: «Ужин был прекрасный, теперь я хочу угостить вас выпивкой». Мацумура пойдет с тобой, ни о чем не подозревая.

Устроим так, что я случайно окажусь в том же баре, куда пойдешь ты. Я буду ждать начиная с семи часов. Теперь, какой бар подойдет? Мацумура будет настороженно относиться к местам, куда хожу я, и не захочет туда пойти, поэтому будет неправильно, если я вдруг появлюсь баре, где никогда прежде не бывал. Все должно пройти очень естественно. Здесь по соседству есть бар, куда мы с тобой ходили несколько раз. Прекрасно. Если Мацумура станет отказываться, солги ему, что я никогда не бываю в этом барс. Как тебе это? Кажется, очень неплохой план.

Юити сказал:

– Согласен, давайте так и сделаем.

Кавада понимал, что ему первым делом утром придется отменить деловые встречи, назначенные на следующий вечер. До поры до времени они больше не стали пить вдвоем. Удовольствие, которое они получили той ночью, было безграничным. Кавада удивлялся, как только ему могла в голову прийти мысль порвать с этим молодым человеком.

На следующий день в пять часов Мацумура сидел в баре отеля «Империал», поджидая Юити. Его сердце было полно всевозможных чувственных ожиданий, подогреваемых самомнением и уверенностью. Мечты Мацумуры, хотя он был главой компании, ограничивались лишь вмешательством в дела других людей. Он слегка покачивал бокал с коньяком, который согревал обеими руками. Пять минут спустя после назначенного времени он вкусил острое удовольствие оттого, что его заставляют ждать. Посетителями бара были иностранцы. Они беспрерывно говорили, английская речь звучала словно глухой собачий лай. Когда Мацумуре пришло в голову, что Юити может не появиться, он попытался вернуться к тому ощущению, что чувствовал за пять минут до этого, но следующие пять минут уже были другими.

Юити конечно же пришёл и уже подходит к дверям. Похоже, он колеблется, входить ему или нет. Ощущение его присутствия заполнило пространство. Когда и эти пять минут прошли, ощущение испарилось, и новое чувство потери заняло его место. Приблизительно в пять пятнадцать Мацумура вознамерился подождать еще немного. Его сердце настоятельно подталкивало к перемене настроения. Когда прошли двадцать минут, даже эти меры больше не помогали.

Его постигли неловкость и разочарование, он старательно пытался восстановить, по крайней мере, невыносимое чувство ожидания, вызвавшее его теперешнюю острую муку. «Я подожду еще минутку», – думал Мацумура. Его надежды пошли по второму кругу, когда приблизились и перевалили за предельную отметку. Так, Мацумура, что для него было не характерно, ждал и потратил впустую сорок пять минут.

Приблизительно через час после того, как Мацумура, смирившись, ушёл, Кавада прервал свою работу и направился в бар. Там и он вкусил, хотя и не в таком быстром темпе, ту же самую разочарованность ожидания, которой подвергся Мацумура. Наказание таким долгим ожиданием, однако, во много раз превосходило муки Мацумуры, жестокость этого ожидания не шла ни в какое сравнение с тем, что пережил Мацумура. Кавада прождал в барс до закрытия. Боль, усугубляющаяся его воображением, разрасталась и углублялась с каждым мгновением. Он отказывался мириться с ней, но все надежды рухнули.

В первый час ожидания размах предположений Кавады был безграничным. Они просто задержались за обедом. «Вероятно, Юити был приглашен в какой-нибудь японский ресторан, – думал Кавада. – Возможно, это ресторан, посещаемый гейшами». Эта мысль показалась правдоподобной, поскольку такой человек, как Мацумура, будет щепетилен насчет присутствия гейши.

Прошло еще немного времени. Несмотря на все усилия уменьшить опасения, внезапно его сразила серия новых сомнений: «Юити лгал, не так ли? Нет, этого быть не может. Этот юноша не способен выстоять против хитрости Мацумуры. Он наивен. Он простодушен. Он любит меня, в этом нет сомнений. Просто он не может заставить Мацумуру пойти сюда по доброй воле. Или, возможно, Мацумура разгадал мои планы и конечно же не попался на удочку. Юити и Мацумура должны сейчас быть в другом барс. Юити наверняка выжидает удобного момента, чтобы ускользнуть. Я должен потерпеть еще немного». От таких мыслей Каваду стало одолевать раскаяние.

«О господи, я устранился лишь из проклятого тщеславия и дал Юити попасть в когти Мацумуры. Почему я не заставил его просто отказаться от приглашения? Если бы Юити не захотел позвонить и отказаться от приглашения, я мог бы сам позвонить Мацумуре и сделать это, не важно, пристойно это или нет».

Неожиданно в нём созрела дикая фантазия: «Прямо сейчас где-то Мацумура обнимает Юити в постели!»

Логика каждого подозрения постепенно распадалась на фрагменты. Логика, которая говорила о том, что у Юити чистое сердце, и логика, которая разоблачала его подлую натуру, болезненно противоречили друг другу. Кавада попытался найти облегчение у телефона за стойкой. Он позвонил Мацумуре. Хотя было уже начало двенадцатого, Мацумура домой еще не приходил. Он решился на то, что было запрещено, и позвонил домой Юити, но и его не было. Он спросил помер больницы, где лежала мать Юити, и, отбросив всякий здравый смысл и такт, упросил больничную телефонистку проверить в палате больной. Юити там тоже не оказалось.

Кавада был вне себя. Придя домой, он не мог спать. В два часа ночи он снова позвонил Юити домой. Юити еще не вернулся.

Кавада совсем лишился сна. Наступившее утро было ясным освежающим началом осеннего дня, и в девять он снова позвонил Юити. И тогда Юити ответил. У Кавады накопилось много неприятных слов, которые он мог бы высказать юноше, когда тот подошел к телефону, но он всего лишь попросил его прийти к нему в кабинет в десять тридцать. В первый раз Кавада пригласил Юити в свою фирму. По пути на работу в машине Кавада взвешивал очень мужественное решение, к которому пришёл ночью: «Если принял решение, никогда не отступай от него. Во что бы то ни стало придерживайся своего решения!»

Кавада вошел в офис в десять. Его секретарь поздоровался с ним. Он вызвал управляющего, который был на банкете вчера ночью вместо Кавады, но тот еще не пришел. Вместо этого зашел другой управляющий.

Яитиро Кавада с досады закрыл глаза. Хотя ночью он глаз не сомкнул, головной боли у него не было. Его стремительный ум был ясным.

Управляющий облокотился о подоконник и играл кисточкой от оконной шторы. Он сказал своим обычным громким голосом:

– У меня с похмелья голова раскалывается. Вчера я всю ночь провел с одним типом. Мы пили до трех часов. В два мы вышли из Симбаси, а потом обошли все бары в Кагурадзака [151]. И с кем, как ты думаешь? Это был Мацумура из «Мацумура фармасьютикал».

Когда Кавада услышал это, у него отвисла нижняя челюсть.

– Когда ты не так уж молод, организм не выдерживает таких нагрузок в компании с молодыми людьми, – продолжал управляющий.

Скрывая свою заинтересованность, Кавада осведомился:

– А с кем был Мацумура?

– Мацумура был один. Я старинный приятель его отца. Он выходит со мной в общество, словно таскает за собой своего старика. Вчера я намеренно пришёл домой пораньше, полагая, что быстренько приму ванну, когда он позвонил и вытащил меня из дома.

Кавада был готов издать радостный возглас, но упрямое недоверие удержало его. Такая своевременная информация не компенсировала пытки прошедшего вечера. К тому же Мацумура мог попросить этого управляющего, которому доверял, сказать неправду о том, что Юити с ними не было. Кто может поручиться, что это не так? «Если принял решение, никогда не отступай от него».

Управляющий затем переключился на другие темы, связанные с их работой. Кавада давал проницательные ответы, которые удивляли его самого. Вошел секретарь и доложил о посетителе.

– Это мой родственник, студент, – пояснил Кавада, – он ищет работу, но его оценки довольно низкие.

Он нахмурился. Управляющий решил откланяться, после чего вошел Юити.

В свете свежего раннего осеннего утра лицо юноши светилось только молодостью. От вида этого лица, без единого облачка, без намека на тень, возрождающегося от утра к утру, сердце Кавады защемило. Лицо юноши опровергало как разгул предыдущей ночи, так и предательство и не давало ни малейшего намека на то, что оно может заставить страдать другого человека. Оно не знало сострадания. Даже если бы Юити участвовал в убийстве прошлой ночью, наверняка оно бы нисколько не изменилось. На Юити был синий блейзер, от которого вниз ровно спускались тщательно отглаженные стрелки серых фланелевых брюк. Он подошел к Каваде как ни в чем не бывало.

Кавада начал разговор первым, с неловкостью, которую осознавал даже он сам:

– Что случилось вчера вечером?

Красивый юноша улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Он уселся на стул, указанный ему, и сказал:

– Эта встреча с Мацумурой была мне совсем ни к чему, поэтому я не пошел. Вот я и решил, что и с вами мне не нужно встречаться тоже.

Кавада привык к подобным объяснениям, полным противоречий.

– Так почему ты не пришел, чтобы встретиться со мной?

Юити снова улыбнулся. Затем, подавшись вперед так, что скрипнул стул, как невоспитанный школьник, сказал:

– Позавчера и вчера тоже?

– Я звонил тебе домой несколько раз.

– Именно так мне и передала старая служанка.

Кавада проявлял отчаянную удаль человека побежденного и загнанного в угол. Неожиданно он перевел тему на болезнь матери Юити:

– У тебя есть какие-то затруднения в оплате её расходов на пребывание в больнице?

– Я не испытываю затруднений, – отвечал юноша.

– Я не стану спрашивать, где ты провел прошлую ночь. Я просто вручу тебя подарок для твоей больной матери. Хорошо? Я дам тебе, то, что, как ты полагаешь, тебе нужно. Если ты согласен, просто кивни. – Кавада произнес это абсолютно деловым тоном. – И с этого момента я хочу, чтобы ты держался от меня подальше. Ты обо мне больше ничего не услышишь. Я прошу тебя больше никогда не ставить меня в смешное положение и не мешать моей работе.

Кавада выхватил чековую книжку из кармана и, раздумывая, не дать ли Юити несколько минут на размышления, сидел в нерешительности, украдкой смотря на молодое лицо Юити. До этого момента именно Кавада не мог поднять глаз. Юноша же спокойно смотрел прямо перед собой. В этот момент Кавада ждал от молодого человека объяснений, или извинений, или просьбы и в то же время боялся этого. Однако юноша сидел молча, гордо выпрямив спину.

Звук вырываемого чека разорвал тишину. Он был на двести тысяч иен. Юити молча подтолкнул его обратно кончиками пальцев.

Кавада порвал чек. Он написал большую сумму на другом и подтолкнул его к Юити. Тот снова отказался от него. Эта процедура повторялась несколько раз. Когда сумма достигла четырехсот тысяч иен, Юити пришла мысль о пятистах тысячах, которые взял в долг у Сунсукэ. Поведение Кавады вызывало у него только отвращение, и юноша подумывал было раскрутить его на большую сумму, а потом взять чек, порвать его на кусочки у него на глазах и удовлетворенно распрощаться. Однако, когда мысль о пятистах тысячах иен пришла ему на ум, он очнулся от грез и ждал, когда будет названа следующая цифра.

Яитиро Кавада не склонил своего гордого лба, тик, словно молния, пробегал вниз по его правой щеке. Клочки последнего чека лежали перед ним, он выписал другой и подтолкнул его через стол. Чек был на пятьсот тысяч иен.

Юноша подтянул чек к себе копчиками пальцев, медленно свернул его и положил в нагрудный карман. Юити встал и с улыбкой, которая показывала, что он не держит на него обиды, поклонился:

– Я благодарен за то, что вы для меня сделали. Саёнара.

У Кавады не было сил встать со стула. В конце концов он протянул руку и выдавил из себя: «Саёнара». Когда они пожимали руки, Юити заметил, что рука Кавады сильно дрожит. Юити не поддался жалости, что было удачей для Кавады, который скорее умер бы, чем позволил себя пожалеть. Тем не менее естественные эмоции Юити были окрашены дружескими чувствами. Он предпочитал пользоваться лифтом, поэтому не стал спускаться по лестнице, а нажал кнопку на мраморной колонне.

Перспектива работы Юити в «Кавада моторе» развеялась дымом, а его амбиции о положении в обществе вернулись на исходную позицию. За пятьсот тысяч иен Кавада выкупил своё право смотреть на мир с презрением.

Амбиции Юити основывались по большей мере на воображении, но крушение его надежд обещало воспрепятствовать его возвращению к реальности. Разбитые мечты в большей степени, чем мечты еще лелеемые, склонны относиться к реальности как к врагу. Возможность заполнения зияющего провала между его мечтами о своих силах и трезвой оценкой собственных сил, что происходило не всегда, казалось, застопорилась на некоторое время. Более того, научившись видеть, он осознал, что это было невозможно с самого начала. Поскольку презираемое современное общество имеет особенность разбивать мечты, это — одна из его основных способностей.

Будьте уверены, Юити научился видеть. Однако без посредничества зеркала было трудно увидеть юношу в самом расцвете юности. Тот факт, что юношеский нигилизм закапчивается абстракцией, в то время как юношеский позитивизм носит сексуальную окраску, казалось, коренится в этой самой трудности.

Вчера вечером неожиданно для самого себя он из чистого авантюризма разорвал условленную встречу как с Мацумурой, так и с Кавадой и провел чистый вечер, выпивая со школьным другом до утра. Но эта так называемая чистота была только физической. Юити взвесил своё положение. Когда он вырвался из клетки зеркала и забыл собственное лицо и стал считать его чем-то несуществующим, тогда он в первый раз начал искать положение, с которого была бы видна его личность. Он освободился от детской амбициозной мечты, что общество может обеспечить его каким-то образом, который заменит образ, отражавшийся в зеркале. Теперь, находясь в поисках образа в самом разгаре своей юности, ему не терпелось закончить трудную операцию подбора опоры своего существования, которую он не до конца понимал. Десять лет назад его тело могло бы осуществить подобную манипуляцию с величайшей легкостью. Сейчас же Юити чувствовал заклятие Сунсукэ. Он должен сначала вернуть пятьсот тысяч иен Сунсукэ. Все остальное придет потом.

Несколько дней спустя прохладным вечером юноша навестил дом Сунсукэ без предварительной договоренности. Случилось так, что старик трудился над рукописью, которую вынашивал вот уже несколько недель. Это автобиографическое эссе Сунсукэ Хиноки озаглавил «О Сунсукэ Хиноки». Он не знал, что Юити нанесет ему визит, и перечитывал незаконченную рукопись при свете настольной лампы. То тут, то там он делал пометки красным карандашом.