Зарождение добровольческой армии

А. Деникин БОРЬБА ГЕНЕРАЛА КОРНИЛОВА

А. Богаевский ВОСПОМИНАНИЯ (продолжение)

А. Лукомский ВОСПОМИНАНИЯ (продолжение)

В Новочеркасск поезд пришел поздно вечером 23 ноября (6 декабря).

На вокзале был дежурный офицер, который указывал приезжавшим офицерам и юнкерам, где им можно остановиться.

Я поехал переночевать в общежитие, а утром 24 ноября (7 декабря) перебрался в гостиницу.

Первое лицо, которое я увидел в гостинице, был председатель Государственной Думы М. В. Родзянко, которого под видом тяжелобольного и в загримированном виде доставили из Москвы в Новочеркасск.

Затем я встретился с генералами Деникиным, Романовским и Марковым, добравшимися накануне благополучно до Новочеркасска.

От них я узнал, что в Новочеркасске — генерал Алексеев, который в полном согласии с атаманом Донского казачьего войска приступил к формированию Добровольческой армии для борьбы с большевиками. (На формировании Добровольческой армии именно на Дону генерал Алексеев остановился, считая, что только там, под прикрытием донских казачьих частей, можно будет сравнительно спокойно сформировать вооруженную силу для борьбы с большевиками. Вообще всем нам казалось, что донское, кубанское и терское казачества не будут восприимчивы к большевистским идеям. — А.Л.)

Генерал Алексеев приехал в Новочеркасск в первых числах ноября.

Я пошел к нему.

М. В. Алексеев сказал мне, что он решил сформировать на Дону Добровольческую армию; что в Петрограде и в Москве им образованы общества для помощи офицерам; что эти общества поддерживают тесное общение с общественными организациями, помогающими им материально, и они будут направлять на Дон всех желающих офицеров, юнкеров и кадет старших классов; что союз общества офицеров со своей стороны примет все меры для облегчения желающим офицерам пробраться на Дон и из других районов.

Я на это ответил, что мне представляется необходимым, чтобы он кликнул клич, призывающий офицеров немедленно направляться на Дон, что его имя среди офицеров очень популярно и на его клич потекут на Дон не сотни, а десятки тысяч офицеров.

Генерал Алексеев на это мне ответил, что сам он об этом думал, но сделать это он пока не смеет.

— Как же я могу обратиться с таким воззванием к офицерам, раз в моем распоряжении нет средств? Ведь и теперь, когда имеется всего около пятисот офицеров и юнкеров, я не сплю по ночам, думая, как мне их прокормить, как их одеть.

На это я ответил, что будет сила, будут и деньги.

— Рискнуть надо. Без этого вы, Михаил Васильевич, армии не сформируете. Ведь надо знать нашу общественность: они не дают и не дадут больших средств, пока не будут уверены в успехе, пока в вашем распоряжении не будет достаточной силы. А вы не можете собрать эту силу, не имея средств. Получается заколдованный круг. Повторяю, что не только можно, а должно рискнуть.

Генерал Алексеев сказал, что он еще подумает.

Прощаясь со мной, генерал Алексеев сказал, что нам надо в ближайшие дни условиться относительно дальнейшей совместной работы.

25 ноября (8 декабря) генерал Деникин и я пошли к Донскому атаману генералу Каледину.

Генерал Каледин принял нас очень серьезно, сказал, что, работая в полном согласии с генералом Алексеевым, он убежден, что генералу Алексееву удастся сформировать хорошую Добровольческую армию, а ему — Донскую. Затем он сказал, что очень рад приезду на Дон целой группы генералов, которые помогут наладить организационную работу, но, прибавил генерал Каледин, «имена генералов Корнилова, Деникина, Лукомского и Маркова настолько для массы связаны со страхом контрреволюции, что я рекомендовал бы вам обоим и приезжавшему генералу Маркову пока активно не выступать. Было бы даже лучше, если б вы временно уехали из пределов Дона».

После этого генерал Каледин добавил:

— Я отнюдь не настаиваю, чтобы вы уезжали с Дона. Если вас это не устраивает, то оставайтесь, и вы будете гостями донского казачества. Но я, зная обстановку, счел своим долгом высказать, что вам лучше временно уехать. Я убежден, что в самом ближайшем будущем ваше присутствие здесь будет совершенно необходимо. Тогда вы вернетесь, и мы вместе будем работать.

Деникин, Марков и я решили уехать из Новочеркасска.

Генералы Деникин и Марков решили ехать в Екатеринодар, а я во Владикавказ.

Выехав из Новочеркасска 26 ноября (9 декабря), мы благополучно проскочили через Ростов.

27 ноября (10 декабря) в Ростове произошло выступление местных большевиков, к которому присоединились бывшие в городе солдаты и матросы.

Город был в их руках несколько дней.

В подавлении восстания приняла участие первая сформированная в Новочеркасске рота будущей Добровольческой армии.

* * *

За два дня до бегства из Быхова я послал вестового с вещами к моей жене, бывшей в имении у знакомых под Харьковом. Я ей написал, что буду пробираться в Новочеркасск, и прошу ее, как только будет возможно, доставить мне туда вещи.

Получив мое письмо и зная из газет, что мы из Быхова бежали и что большевики отдали распоряжение нас задержать в пути, она решила немедленно проехать в Новочеркасск самой.

Приехав в Ростов 27 ноября (10 декабря) утром, она в ожидании поезда в Новочеркасск сдала все вещи на хранение, а сама прошла в зал 1–го класса.

Как раз в это время произошло в Ростове выступление большевиков, и они, заняв город, двинулись к вокзалу.

На вокзале началась паника, и бывшим там пассажирам объявили, что, кто хочет спасаться от большевиков, может воспользоваться поездом, отходящим в Таганрог.

Моя жена едва успела вскочить в отходящий поезд и проехала в Таганрог.

5(18) декабря, когда движение опять восстановилось, она поехала через Ростов в Новочеркасск.

Но в Ростове из вещей, сданных на хранение, на складе оказались только два взрезанных и пустых чемодана. Все вещи, как мои, так и ее, пропали.

Приехав в Новочеркасск, про меня она ничего узнать не могла, так как те лица, которые знали, что я поехал во Владикавказ, почему‑то считали, что об этом никому говорить нельзя, и моя жена в полной неизвестности принуждена была жить в Новочеркасске.

* * *

Приехав во Владикавказ, я поселился в небольшой гостинице и страшно скучал, ожидая вестей из Новочеркасска.

Один мой знакомый просил меня занести во Владикавказе письмо к Тану Чермоеву, председателю «Союза горцев».

Чермоев меня очень любезно принял и в разговоре спросил, не согласился бы я помочь горцам организоваться и устроить приличную армию.

Я отказался, сказав, что теперь обстановка такова, что можно ожидать резню между горцами и терскими казаками и что в этом случае мое положение могло бы оказаться более чем странным.

Настроение во Владикавказе было напряженное. Почти каждую ночь разбойники–осетины делали набеги на город и грабили магазины.

По вечерам я часто бывал у атамана Терского казачьего войска Караулова, от него узнавал обстановку.

В этот период началось движение в тыл отдельных частей с Кавказского фронта. Терская область и Ставропольская губерния стали наполняться большевистски настроенными солдатами. То там, то здесь начинали вспыхивать беспорядки. Началось брожение и в некоторых станицах Терского казачьего войска.

Атаман Караулов постоянно разъезжал и, насколько возможно, поддерживал порядок.

Во время одной из таких поездок, около половины конца декабря, на станции Прохладной взбунтовавшаяся толпа отцепила его вагон от поезда, и он был убит.

12(25) декабря я получил телеграмму от Завойко [192] (бывший ординарец Корнилова), что он вместе с генералом Корниловым будут во Владикавказе 13(26) декабря.

В этот день Завойко приехал, но один.

Он мне сказал, что генерал Корнилов после неимоверно трудного путешествия 6(19) декабря приехал в Новочеркасск; что, познакомившись с обстановкой, сложившейся в Новочеркасске, генерал Корнилов решил, что ему там нечего делать, и решил проехать во Владикавказ, где сговориться со мной, вызвать из Екатеринодара генерала Деникина и решить, что делать дальше; что все к отъезду было готово, но в последнюю минуту генерал Корнилов под давлением московских общественных деятелей изменил свое решение и остался в Новочеркасске.

14(27) декабря я получил телеграмму от генерала Эрдели, что генерал Корнилов меня вызывает.

В Новочеркасск я приехал 16(29) декабря; из Екатеринодара приехали туда же генералы Деникин и Марков.

Я застал генерала Корнилова в большом колебании.

Формирование Добровольческой армии было уже начато генералом Алексеевым.

По характеру генералы Алексеев и Корнилов мало подходили друг к другу.

Генерал Корнилов считал, что дело может пойти успешно лишь при условии, если во главе будет стоять один человек. Генерал Алексеев говорил, что роли можно распределить; он указывал, что в его руках останутся финансовые вопросы и политика (внешняя и внутренняя), а генерал Корнилов всецело займется формированием армии и ее управлением.

Генерал Корнилов доказывал, что их параллельная деятельность будет вызывать постоянные трения, и прежде всего в финансовых вопросах, так как каждую копейку на организацию и нужды армии придется ему испрашивать у генерала Алексеева. Затем генерал Корнилов указывал, что с развитием дела ему, как командующему армией, придется вплотную подойти к внутренней политике, которая будет находиться в ведении генерала Алексеева, что это опять‑таки породит недоразумения и трения.

В сущности говоря, это сознавал и генерал Алексеев, предложивший генералу Корнилову такое решение:

— Вы, Лавр Георгиевич, поезжайте в Екатеринодар и там совершенно самостоятельно приступайте к формированию частей Добровольческой армии, а я буду формировать на Дону.

Генерал Корнилов категорически от этого отказался, сказав, что это не выход, что это было бы еще хуже.

— Если б я на это согласился, то, находясь на таком близком расстоянии один от другого, мы, Михаил Васильевич, уподобились бы с вами двум содержателям балаганов, зазывающих к себе публику на одной и той же ярмарке.

Генерал Корнилов хотел ехать на Волгу, а оттуда в Сибирь. Он считал более правильным, чтобы генерал Алексеев оставался на юге России, а ему дали бы возможность вести работу в Сибири.

Он доказывал, что для дела это будет лучше, что один другому они мешать не будут, и верил, что ему удастся создать в Сибири большое дело.

Он рвался на простор, где возможна была самостоятельная работа.

Но приехавшие в Новочеркасск из Москвы представители «Национального центра» (в Новочеркасск приехали: князь Григорий Николаевич Трубецкой, Петр Бернгардович Струве, Михаил Михайлович Федоров, Николай Николаевич Львов, [193] Г. Белоусов и Павел Николаевич Милюков. Наезжали на несколько дней и другие, но фамилий их не помню. — А.Л.) настаивали на том, чтобы Корнилов оставался на Юге России и работал совместно с Алексеевым и Калединым.

Так как Корнилов не соглашался, то было заявлено, что московские общественные организации совершенно определенно поручили заявить, что руководители антибольшевистского движения могут рассчитывать на моральную и материальную помощь лишь при условии, что все они (Алексеев, Корнилов и Каледин) будут работать на юге России совместно, распределив между собой роли и подписав составленное между собой соглашение; при этом было указано, что только после того, как это соглашение состоится и, подписанное всеми тремя генералами, будет передано представителям Англии и Франции, можно рассчитывать на получение денежной помощи от союзников.

Генерал Корнилов принужден был согласиться, и несколько позже было составлено, подписано и передано представителям московских общественных организаций соглашение, по которому генерал Алексеев принимал на себя заведывание всем финансовым делом и вопросами, касающимися внешней и внутренней политики; генерал Корнилов принимал на себя организацию и командование Добровольческой армией; а генерал Каледин — формирование Донской армии и управление всеми делами и вопросами, касающимися Войска Донского.

Принципиальные вопросы они должны были разрешать совместно.

Рассказав мне все это, генерал Корнилов предложил мне быть у него начальником штаба.

При следующем нашем свидании, когда мы разбирались в том, что было уже сделано и что надо делать дальше, генерал Корнилов вновь заговорил о том, что он останется на юге России по принуждению; что он согласился на это только по настоянию представителей московских общественных деятелей; что он боится за успех работы, когда во главе дела будет стоять не один полноправный распорядитель, а два (не считая генерала Каледина, который в вопросы формирования Добровольческой армии не вмешивался. — А.Л.) равноправных, не подчиненных один другому: что он опасается возникновения постоянных недоразумений, особенно по финансовым вопросам; что он, наконец, мало верит в успех работы на юге России, где придется создавать дело на территории казачьих войск и в значительной степени зависеть от войсковых атаманов.

Закончил генерал Корнилов так: «Сибирь я знаю, в Сибирь я верю; я убежден, что там можно будет поставить дело широко. Здесь же с делом легко справится и один генерал Алексеев. Я убежден, что долго здесь оставаться я буду не в силах. Жалею только, что меня задерживают теперь и не пускают в Сибирь, где необходимо начинать работу возможно скорей, чтобы не упустить время».

Этот взгляд генерала Корнилова отразился на всей его работе в новочеркасский период. Он всей душой и сердцем стремился в Сибирь, хотел, чтобы его отпустили, и к работе по формированию Добровольческой армии на Дону относился без особого интереса.

Придавая большое значение Сибири и Поволжью, генерал Корнилов послал в Сибирь ряд писем к местным политическим деятелям (в том числе Пепеляеву), и, по его просьбе, генералом Алексеевым был командирован туда генерал Флуг, на которого была возложена задача ознакомить сибирских политических деятелей с тем, что делается на юге России, постараться объединить офицеров и настоять на создании там противобольшевистского фронта. На Волгу — в Нижний Новгород, Казань, Самару, Царицын и Астрахань — были командированы офицеры с целью сорганизовать там противобольшевистские силы и постараться, подняв восстание против большевиков, захватить в свои руки эти пункты.

У генерала Корнилова зрел очень широкий план: он не ограничивался идеей борьбы с большевиками. Он, веря в Сибирь и Поволжье, был убежден, что можно будет не только смести большевиков, но и воссоздать фронт для борьбы с Германией.

Работа на Дону ему представлялась работой сравнительно мелкой, местного характера; работа же на Востоке — работой крупного, европейского масштаба.

К сожалению, опасения Корнилова, что у него будут трения и недоразумения с Алексеевым, оправдались с первых же дней их совместной работы.

Трения происходили и из‑за невозможности точно разграничить круг ведения одного от другого и по разрешению различных вопросов, связанных с денежными отпусками.

Я лично считал, что лучше предоставить генералу Корнилову свободу действий и не возражать против его желания ехать в Сибирь, но бывшие в Новочеркасске московские общественные деятели продолжали считать необходимым, чтобы генерал Корнилов оставался на юге России. Они считали, что если уедет Корнилов, то за ним в Сибирь поедут очень многие из вступивших в ряды Добровольческой армии, и дело, начатое в Новочеркасске, может развалиться.

П. Б. Струве, П. Н. Милюков, князь Г. Н. Трубецкой, М. М. Федоров и А. И. Деникин несколько раз выступали в роли миротворцев и налаживали отношения между генералами Корниловым и Алексеевым.

Во второй половине (конце) декабря в Новочеркасск из Екатеринодара приехал Савинков.

Сначала Савинков посетил генерала Каледина, а затем генерала Алексеева.

Он заявил, что считает свое участие в работе по созданию Добровольческой армии не только желательным, но для дела безусловно необходимым.

Он указал на то, что, по его глубокому убеждению, возглавление борьбы с большевиками одними генералами более чем ошибочно; что из этого ничего серьезного не выйдет; что масса отнесется в этом случае к начатому делу как к контрреволюционному; что необходимо при генерале Алексееве создать политическое совещание, в состав которого должен войти он, Савинков; что присутствие его в составе этого политического совещания, работающего рука об руку с Л. Г. Корниловым, ясно покажет всем, что начатое дело есть дело чисто патриотическое, чуждое каких‑либо контрреволюционных замыслов.

Л. Г. Корнилов, к которому обратились генералы Алексеев и Каледин, сначала ответил категорическим отказом работать вместе с Савинковым.

Но затем Алексеев и Каледин убедили Корнилова согласиться.

Главный мотив, которым удалось в конце концов убедить Корнилова, заключался в том, что если Савинков будет работать с нами, то он будет полезен; если же отвергнут его предложение, то он может, работая отдельно, сильно повредить начатому нами делу.

А. Г. Корнилов согласился.

При генерале Алексееве было решено образовать политическое совещание в составе: председатель — Алексеев; члены — Корнилов, Каледин, Деникин, Лукомский, Романовский, Струве, Милюков, князь Григорий Трубецкой, Федоров и Савинков.

Генерал Деникин категорически отказался участвовать в составе совещания и ни на одно из заседаний не приходил.

Я также не склонен был работать совместно с Савинковым, но генерал Корнилов в конце концов меня уговорил.

Он мне сказал:

— Мне очень жаль, что Антон Иванович Деникин решительно отказался от участия в совещании. Но если и вы, будучи моим начальником штаба, не захотите бывать на совещании, то это отразится вредно на деле. Теперь внутренняя политика будет так переплетена с военным делом, что вы, как начальник штаба, должны быть в курсе всего, что делается. Поверьте, что я не менее остро, чем вы, чувствую ненормальность нашей будущей работы с Савинковым. Еще слишком для нас болезненно воспоминание о работе Савинкова совместно с Керенским — после всей мерзости и подлости, которые Керенский проявил по отношению к нам. Но я переборол себя и решил это забыть, так как для меня прежде всего важно спасти ро–дину, а не сводить личные счеты. Переломите себя и давайте вместе работать.

Как мне передавали, Савинков в Екатеринодаре, говоря о Корниловском выступлении и обвиняя меня в создании заговора в Ставке, в который я якобы вовлек генерала Корнилова, сказал:

— Этого я простить Лукомскому не могу и считаю его смертельным моим врагом. Если мы когда‑нибудь встретимся, то один из нас в живых не останется.

Насколько передаваемое мне было справедливо, я не знаю, но я решил при первом же свидании с Савинковым поставить ему вопрос, как он относится к нашей совместной работе.

Я, несколько запоздав на первое заседание политического совещания, войдя в комнату, где все собравшиеся уже сидели за столом, подошел к Савинкову, который при моем к нему приближении встал.

— После всего того, что произошло в Могилеве, судьба нас снова свела, и мы сегодня встретились. Прежде чем сесть за этот стол, я хотел бы знать ваше откровенное мнение о возможности нам с вами совместно работать. Я хочу знать, не отразится ли на работе ваше отношение ко мне и не повредит ли оно делу, нами здесь начатому.

Савинков на это ответил:

— Генерал, я знаю отлично все несходство наших политических убеждений. Но теперь у нас одна дорога, одна цель — это свергнуть большевиков и спасти Россию. В будущем мы, конечно, станем опять политическими врагами, но пока, я определенно это заявляю и обещаю, что с моей стороны не будет никаких противодействий вашей работе, которые могли бы основываться на каких‑либо личных отношениях.

На первом же заседании Савинков возбудил вопрос о необходимости выработать воззвание к народу, в котором ясно и определенно указать цели борьбы и политическую физиономию Добровольческой армии.

После обсуждения основных положений проектируемого воззвания было поручено Савинкову его составить и представить на обсуждение совещания.

На следующем заседании проект воззвания был оглашен Савинковым, но встретились некоторые возражения, и в конце воззвания было неясно указано, о каком Учредительном собрании, которое должно будет решить форму правления в России, идет речь: о новом или об Учредительном собрании 1917 года.

По последнему вопросу все высказались единодушно, что об Учредительном собрании 1917 года не может быть и речи; что выборы

в это собрание были произведены под давлением большевиков и что состав этого собрания не может быть выразителем мнения России.

П. Н. Милюков вызвался пересоставить воззвание.

Пересоставленное воззвание было одобрено, напечатано, и были приняты меры к широкому его распространению.

Савинков пробыл в Новочеркасске недолго.

Перед его отъездом в Москву, около 10(23) января 1918 года, произошел следующий случай.

Как‑то вечером А. И. Деникин, которого перед тем вызвал генерал Алексеев, заехал за мной и просил немедленно ехать с ним к Алексееву.

По дороге он рассказал, что его вызвал генерал Алексеев и что идет речь о раскрытии будто бы готовящихся покушений на Савинкова и Алексеева.

Когда мы приехали, генерал Алексеев нам рассказал, что кто‑то из чинов контрразведки предупредил о готовящемся покушении на Савинкова, а последнему сообщили, что готовится покушение и на него — Алексеева; что во всем этом надо разобраться совместно с Савинковым, который должен сейчас приехать.

Генерал Деникин, не желавший встречаться с Савинковым, прошел в другое помещение, а я остался в кабинете генерала Алексеева.

Приехавший Савинков подтвердил то, что было сказано генералом Алексеевым. Вызванный офицер контрразведки, от которого были получены эти сведения, ничего определенного сказать не мог.

Кончилось это тем, что было приказано принять меры для охраны господина Савинкова, выяснить более точно источник этих слухов и постараться его проверить.

Савинков вскоре после этого уехал в Москву, а расследование этого случая не привело ни к каким результатам.

Против Савинкова многие были восстановлены, и возможно, что в этой истории и была доля правды. Что же касается слуха о возможном покушении на генерала Алексеева, то этот слух, если он в действительности и был, явно вздорен.

Формирование и организация Добровольческой армии подвигались медленно.

В среднем в день приезжало и записывалось в ряды армий 75— 80 добровольцев.

Солдат было мало. Больше всего записывались в армию офицеры, юнкера, студенты, кадеты и гимназисты старших классов.

Орудий, винтовок и огнестрельных припасов в донских складах почти не было.

Приходилось их отбирать у проходивших через Ростов и Новочеркасск войсковых эшелонов, едущих по домам; покупать через скупщиков в эшелонах, проходящих через район Войска Донского, и, наконец, добывать небольшими экспедициями, посылаемыми в Ставропольскую губернию, где начали сосредоточиваться большевистски настроенные части с Кавказского фронта.

В Екатеринодаре производилось самостоятельное формирование добровольческого отряда для защиты главным образом Екатеринодара от большевиков, начавших угрожать со стороны Тихорецкой и Новороссийска.

Формирование донских частей подвигалось плохо.

Возвращающиеся с фронта части не хотели воевать, стремились разойтись по станицам, и молодые казаки вступили в открытую борьбу со стариками.

Во многих станицах эта борьба приобрела ожесточенный характер; расправы с обеих сторон были жестокие.

Но пришедших с фронта казаков было больше, чем стариков; они все были хорошо вооружены, и в большинстве станиц победа осталась на стороне молодежи, проповедовавшей большевистские идеи.

Выяснилось, что и в Донском войске можно создать прочные части, только основываясь на принципе добровольчества.

Формировать добровольческие (партизанские) донские части вызвалось довольно много желающих из числа донских офицеров. Это дело в донском штабе не было как следует налажено. Разрешение на формирование партизанских отрядов давалось чуть ли не каждому просившему. Появилось много авантюристов, иногда просто разбойников, которые с целью личной наживы грабили население.

Хорошими партизанскими начальниками оказались есаул Чернецов и генерал Семилетов.

Особенно хорош был Чернецов, который своими молодецкими набегами на районы, занятые большевистскими отрядами, и рядом геройских дел скоро приобрел громадную популярность.

Недостаток финансовых средств крайне затруднял работу по формированию Добровольческой армии.

Как я уже отметил, из‑за недостатка денег генерал Алексеев затруднялся обратиться ко всему офицерству с призывом идти на Дон. Это было им сделано только в декабре. Но к этому времени сообщение с различными районами России стало гораздо трудней, офицерам стало опасным пробираться по железным дорогам.

Первоначальные средства на формирование Добровольческой армии складывались из пожертвований, получавшихся генералом Алексеевым, а затем и генералом Корниловым в Новочеркасске и в Ростове, и из присылок из Москвы, но этого было слишком недостаточно.

По соглашению с Донским атаманом Калединым и представителями Государственного банка было выяснено, какая сумма может быть взята из отделений Государственного банка и казначейства на нужды армии.

Если мне память не изменяет, всего было получено этим путем тридцать миллионов рублей, из коих пятнадцать пошли на нужды Дона, а пятнадцать были переданы в распоряжение генерала Алексеева.

Затем были составлены рисунки новых денежных знаков, и для их печатания решено было устроить при Ростовском отделении Государственного банка экспедицию заготовления денежных знаков. Но машины были установлены и клише для печатания были готовы только в начале (середине) февраля 1918 года, когда обстановка заставила Добровольческую армию оставить Ростов.

В конце декабря 1917 года (первой половине января 1918 года) в Новочеркасск приехали из Москвы два представителя от великобританской и французской военных миссий.

Эти представители интересовались тем, что сделано и что предполагается делать, и заявили, что пока союзники могут нам помочь только деньгами. Они сказали, что есть полная надежда получить сто миллионов рублей, которые будут передаваться в распоряжение генерала Алексеева по десяти миллионов в месяц.

Первая получка ожидалась в январе 1918 года, но запоздала, и от союзников в этот период мы ничего не получили.

К концу декабря (началу января) был пополнен Корниловский полк, который был проведен на Дон с Юго–Западного фронта командиром полка капитаном Неженцевым; были сформированы Офицерский, Юнкерский и Георгиевский батальоны, четыре батареи артиллерии, инженерная рота, офицерский эскадрон и рота из гвардейских офицеров.

К середине января получилась небольшая (всего около пяти тысяч человек), но очень сильная в моральном отношении Добровольческая армия.

Большевики, которые до декабря никаких сил на юге России, в районе Дона, не имели, в декабре начали стягивать для ликвидации контрреволюционеров части с Западного фронта и формировать в районах Царицына, Ставропольской губернии и Терского казачьего войска части войск из состава войсковых частей бывшего Кавказского фронта.

Большевики стали угрожать со стороны Донецкого бассейна вдоль железных дорог, ведущих на Таганрог, на станции Зверево и Лиски, со стороны Воронежа и со стороны Торговой и Тихорецкой.

Если казачье население еще колебалось и в части станиц благоразумный голос стариков взял перевес, то иногородние (не казачье население) целиком стали на сторону большевиков.

Иногороднее население в казачьих областях всегда завидовало казачеству, владевшему большим количеством земли, и, становясь на сторону большевиков, они прежде всего надеялись наравне с казачеством принять участие в дележе офицерских и помещичьих земель.

Ростов и Новочеркасск были переполнены большевиками.

Теми небольшими силами, которые находились в распоряжении генералов Корнилова и Каледина, приходилось не только отбивать наступательные попытки большевиков, но и поддерживать порядок в Ростове и Новочеркасске.

Генералы Алексеев и Корнилов считали, что необходимо довести численность армии до десяти тысяч человек, а затем только начать расширяться и приступить к выполнению более крупных задач.

По соглашению с генералом Калединым было решено, что генералы Алексеев и Корнилов перейдут в Ростов, который станет центром формирования Добровольческой армии.

Генерал Каледин принимал на себя охрану Дона с севера, но просил, чтобы, как ядро для его формируемых частей, в его распоряжении была оставлена часть Добровольческой армии.

Генерал Корнилов согласился, и офицерский батальон с одной батареей был оставлен для прикрытия Новочеркасска с севера.

Около середины (конца) января 1918 года генералы Алексеев, Корнилов и штаб Добровольческой армии перешли в Ростов.

Положение между тем стало трудным.

Все железные дороги, ведущие из европейской России к Новочеркасску и Ростову, были в руках большевиков; приток пополнения к армии почти прекратился — просачивались только отдельные смельчаки.

Большевики стали наседать с запада и с востока, и наши части начали нести крупные потери.

Думать о какой‑нибудь наступательной операции было трудно. Оставаясь же на месте и только отбивая наседавших большевиков, мы рисковали, что скоро будем совершенно окружены и истечем кровью.

У генерала Корнилова еще была надежда получить помощь от горцев Кавказа. Туда были посланы офицеры с поручением войти в связь с лицами, стоявшими во главе горских народов, и набирать добровольцев.

Эта же задача была дана генералу Эрдели, находившемуся в Екатеринодаре для связи с кубанским правительством и атаманом.

Около 20 января (2 февраля) генерал Эрдели прислал телеграмму, что он приезжает в Ростов вместе с князем Девлет Гиреем, который обещает выставить до десяти тысяч черкесов.

Князь Девлет Гирей, приехав в Ростов, подтвердил генералу Корнилову предложение, им сделанное генералу Эрдели, указав, что в течение двух недель он обязуется выставить две тысячи черкесов, а остальные им будут выставлены в течение 1 1/2 — 2 месяцев.

Но за это, кроме вооружения и довольно значительного денежного содержания для выставляемых черкесов, он просил выдать ему единовременно около миллиона рублей.

Было очень сомнительно, чтобы князь Гирей был в состоянии выполнить свое обещание, но генерал Корнилов считал, что рискнуть надо.

Генерал Алексеев категорически отказал в выдаче столь значительной суммы денег. Он сказал, что совершенно не верит в выполнимость этого проекта, но что если генерал Корнилов все же хочет рискнуть, то он на это может дать всего двести тысяч рублей.

Князь Гирей не согласился и обиженный уехал в Екатеринодар.

Как показали последующие события, этот проект не был бы осуществлен и привел бы не к усилению черкесами Добровольческой армии, а в лучшем случае только к тому, что вооруженные черкесы, оставаясь в районе своих аулов, оказали бы на местах у себя более упорное сопротивление большевикам.

К концу января (началу февраля) большевики заняли Батайск (против Ростова на левом берегу Дона. — А.Л.), угрожая этим непосредственно Ростову, а на западе ими был занят Таганрог, и они стали и с этой стороны продвигаться к Ростову.

С севера нажим большевиков вдоль железной дороги от Воронежа в направлении на Новочеркасск стал также увеличиваться.

Появились конные части большевиков со стороны Донецкого бассейна, и определилась угроза в направлении на Новочеркасск и Ростов.

Положение становилось все более и более серьезным; круг замыкался.

Генерал Корнилов считал, что дальнейшее нахождение Добровольческой армии в Ростовском районе бесполезно; что развалившееся донское казачество не может оказать серьезной поддержки, а мы не в силах спасти его от большевиков; что необходимо двинуться к Екатеринодару на соединение с добровольческими частями, там формировавшимися, и с кубанскими частями, не перешедшими на сторону большевиков. Казалось, что Кубань может избегнуть поголовной большевистской заразы.

Донской атаман генерал Каледин, чувствуя всю серьезность положения и сознавая, что без Добровольческой армии он не в силах отстоять Дон от большевиков, проектировал сосредоточить главные силы Добровольческой армии к Новочеркасску.

Генералы Алексеев и Корнилов против этого возражали, указывая, что тогда мы потеряем Ростов и Добровольческая армия попадет под Новочеркасском в ловушку, что этим мы не поможем Дону, а начатое дело погибнет.

26 января (8 февраля) генерал Каледин прислал телеграмму, прося генералов Алексеева и Корнилова немедленно приехать в Новочеркасск, чтобы присутствовать на заседании, которое он устраивает вечером того же дня с членами донского правительства и Донского Круга, вернувшимися после объезда станиц.

Генерал Каледин указал в телеграмме, что этому совещанию он придает чрезвычайное значение и что на нем должен быть принят план дальнейшей борьбы с большевиками.

Но положение под Ростовом было настолько серьезно, что ни генерал Корнилов, ни генерал Алексеев не сочли возможным выехать в Новочеркасск.

Поехал я — как их представитель.

На заседание были приглашены и московские общественные деятели.

Доклады, сделанные на заседании председателем донского правительства и членами Донского Круга, обрисовали очень тяжелую картину.

Дон окончательно разваливался, и спасти положение было трудно.

После моего заявления о невозможности что‑либо дать из состава Добровольческой армии для непосредственной обороны Новочеркасска, а что, наоборот, генерал Корнилов просит возможно скорей вернуть ему офицерский батальон, большинство присутствующих на заседании высказалось в том смысле, что удержать Новочеркасск будет невозможно и что атаману, с правительством и войсковым Кругом, надо переехать немедленно в район еще крепких и стойких станиц, расположенных по реке Дону, и там постараться заставить казачество откликнуться на призыв атамана.

Указывалось на то, что Новочеркасск слишком на отлете, что непосредственное общение атамана со станицами может исправить дело.

Генерал Каледин выслушал всех говоривших, а затем определенно заявил, что оставлять Новочеркасск он не может; что он считает недопустимым атаману бежать из столицы Донского края и скитаться по станицам; если ничего не выйдет, то он погибнет здесь, в Новочеркасске.

После этого он закрыл заседание, и мы разошлись по домам.

Вернувшись на другой день в Ростов, я доложил генералу Корнилову, что, по моему впечатлению, генерал Каледин потерял веру в возможность что‑либо сделать для спасения положения.

29 января (11 февраля) была получена телеграмма, что генерал Каледин застрелился.

Не выдержал старый и честный Донской атаман, так горячо любивший Россию и свой Дон и так веривший прежде донцам!

Смерть атамана встрепенула на некоторое время Дон.

Старики казаки громко заявили, что они повинны в смерти любимого атамана и что долг всех казаков, хоть после смерти атамана, выполнить его призыв и стать на защиту Дона от большевиков.

Примолкла временно и молодежь.

В Новочеркасск тысячами стали стекаться донцы для формирования новых частей.

Казалось, что Дон ожил.

Но в значительной степени вследствие того, что штаб Донского войска оказался в это время не на должной высоте (не давали помещений для размещения прибывающих казаков, не наладили довольствие горячей пищей, не сумели наладить организационные вопросы), скоро подъем прошел, и казаки стали опять расходиться и разъезжаться по станицам.

2(15) февраля я сдал должность начальника штаба Добровольческой армии генералу Романовскому и был командирован генералом Корниловым в Новочеркасск быть в качестве его представителя при новом Донском атамане Назарове. Главная задача, которая была на меня возложена, состояла в том, чтобы настаивать на более энергичном формировании новых частей и продолжении самой упорной борьбы с большевиками.

4(17) февраля в Новочеркасск пришел походным порядком от Екатеринослава в блестящем виде 6–й Донской полк.

Просто не верилось глазам.

Все офицеры на местах, полная дисциплина, никаких комитетов.

Полк заявил, что он хочет сейчас же идти на фронт.

Полку была устроена торжественная встреча.

После молебствия на соборной площади атаман и председатель донского правительства благодарили полк, прибывший в таком блестящем виде.

Трогательно было видеть, как глубокие старики донцы подходили к полку и, кланяясь до земли, благодарили славных станичников за то, что они поддержали честь и славу Дона и не поддались искушению большевистской пропаганды.

6(19) февраля полк был отправлен на фронт, а 8(21) февраля под влиянием агитаторов отказался сражаться…

К северу от Новочеркасска, кроме небольших казачьих и партизанских частей, ничего не было.

Большевики наседали, и было ясно, что дни Новочеркасска сочтены.

В ночь с 8(21) на 9(22) февраля 1918 года генерал Корнилов, увидя, что для Дона уже все кончено и что дальнейшая оборона Ростовского района, не приведя ни к чему, погубит армию, вышел с добровольцами из Ростова на Аксай, а затем, переправившись через Дон, сосредоточил 10(23) февраля Добровольческую армию в районе станицы Ольгинской.

10(23) февраля на лошадях с целью пробраться к железной дороге, а затем проехать в Москву выехали из Новочеркасска П. Б. Струве и князь Гр.Н. Трубецкой.

11(24) февраля большевики были уже совсем близко от Новочеркасска, и было ясно, что 12(25) февраля они займут город.

Я с вечера заказал себе сани, чтобы ехать рано утром 12(25) февраля на соединение с армией.

В ночь с 11(24) на 12(25) февраля я в последний раз говорил по телефону с Донским войсковым атаманом генералом Назаровым.

Он мне сказал, что он решил вместе с войсковым Кругом не уезжать из Новочеркасска, что, оставаясь, он этим спасет город от разграбления.

Я ему советовал ехать в армию генерала Корнилова, сказал, что, оставаясь в Новочеркасске, он обрекает себя на напрасную гибель.

Генерал Назаров мне ответил, что большевики не посмеют тронуть выборного атамана и войсковой Круг; что, по его сведениям, первыми войдут в Новочеркасск присоединившиеся к большевикам донские казаки под начальством Голубова; что этот Голубов, хотя и мерзавец, убивший Чернецова, но его, Назарова, не тронет, так как он за него как‑то заступился и освободил из тюрьмы.

Я убеждал генерала Назарова не быть таким оптимистом и уехать. Закончил я так: «Если вы останетесь, то вас растерзают. Я понимаю,

что можно было бы на это идти, если б вы этим что‑нибудь спасали. А так гибнуть — совершенно бесцельно».

Но мои уговоры были напрасны. Генерал Назаров еще раз сказал, что он убежден, что его не посмеют тронуть, а затем добавил, что если он ошибается и погибнет, то погибнет так, как завещал покойный атаман Каледин, сказавший, что выборный атаман не смеет покидать свой пост.

* * *

Во время моего пребывания в Новочеркасске меня беспокоил вопрос о том, как поступить с ранеными добровольцами, находящимися в лазаретах.

Увозить их было некуда, а оставлять в лазаретах на растерзание большевиков было невозможно.

Снесясь с генералом Алексеевым, я получил от него деньги, которые мною были переданы образовавшейся в Новочеркасске организации.

Было решено перед приходом большевиков тем добровольцам, которые могут передвигаться, выдать на руки некоторую сумму денег и предоставить им самим как‑нибудь устроиться в городе или в соседних станицах.

Тяжело же раненных и больных частью разместить на окраинах города у надежных жителей, а часть под видом простых солдат оставить в лазаретах.

Так и было сделано.

Впоследствии выяснилось, что часть раненых офицеров из числа оставшихся в Новочеркасске была большевиками убита.

* * *

После оставления Ростова Добровольческая армия, насчитывая в своих рядах всего 2500 бойцов, совершенно оторвалась от внешнего мира.

Во время похода к Екатеринодару армия, перенеся все трудности зимней кампании, прозванной впоследствии Ледяным походом, непрерывно не только вела бои с преграждавшими ей путь большевиками, но отбивала атаки наседавших на нее банд и с флангов, и с тыла.

После смерти генерала Корнилова, убитого под Екатеринодаром 31 марта (13 апреля) 1918 года, армия опять после ряда боев про–билась обратно на территорию Дона, где к тому времени восставшее против большевиков казачество очистило от них свою территорию.

Армия только к маю 1918 года попала в условия, позволившие ей отдохнуть и пополниться для продолжения борьбы с большевиками.

Маленькая армия генерала Корнилова могла совершить этот трехмесячный, легендарный по своей трудности поход, — причем в ее рядах при полной вере в своего вождя не было ни разу ни ропота, ни колебаний, — только благодаря высокому духовному подъему, который был в сердцах всех чинов армии от командующего до последнего солдата.

Этот первый период существования Добровольческой армии был чисто добровольческим периодом.

В армии не было ни одного человека, который попал бы в ее ряды по набору или по принуждению.

Надо было видеть все это юношество, составлявшее армию, юношество, горевшее любовью к родине, мечтавшее положить свою жизнь за ее возрождение и отомстить предателям и насильникам за разрушение России и за поруганные идеалы, чтобы понять всю моральную силу, которую они представляли.

Весь новочеркасский и ростовский период был одновременно периодом формирования армии и периодом беспощадной борьбы.

Непрерывная борьба на фронте с наседавшими большевиками, почти без смены, протекала в крайне тяжелых условиях: приходилось быть почти все время без крова, не имея по целым неделям горячей пищи, почти без теплой одежды.

Денежное содержание выдавалось ничтожное, едва хватавшее на прокормление.

Но и при этих условиях настроение в рядах армии было всегда бодрое.

Офицеров изредка, дня на два, на три командиры частей отпускали передохнуть в Новочеркасск или в Ростов.

Помывшись в бане, переодев чистое белье и раз–два хорошо пообедав, офицерство обыкновенно возвращалось в части раньше срока, на который их отпускали.

За этот период не поступало жалоб от населения на какие‑либо насилия или грабежи войсковых частей.

Те части, которые после смены отводились на короткие сроки в резерв, в Ростов, несли и там непрерывную службу по охране и поддержанию порядка.

За период от начала формирования армии до выхода из Ростова поступило в ее ряды свыше 6000 человек; при оставлении Рос–това, как я уже отметил, число бойцов не превышало 2500 человек.

Размер общей потери говорит о той работе, которую делала армия.

Был, конечно, небольшой процент добровольцев, которые стремились устроиться в тылу на более спокойных местах, но таких было мало.

Я помню, что, отыскивая себе надежного адъютанта, я остановился на штабс–капитане лейб–гвардии Преображенского полка Владимире Ратькове–Рожнове. [194]

В ответ на мою телеграмму на имя командира части я получил уведомление, что Ратьков–Рожнов командируется в Ростов.

Приехавший офицер явился ко мне и, поблагодарив за предложение, просил его оставить в строю на том основании, что ему будет совестно перед товарищами, что он не будет разделять с ними лишений и опасностей боевой жизни, занимая должность адъютанта.

Вскоре после этого он был убит, спасая в бою своего раненого товарища.

Узнав о его смерти, пошел в ряды Добровольческой армии его брат, [195] тяжело контуженный во время европейской войны и, безусловно, подлежавший освобождению от службы. Он также был убит.

Третий их брат, и последний, был убит во время европейской войны.

Из таких честных и доблестных бойцов была сформирована маленькая армия генерала Корнилова.

Н. Мельников [196] ГЕНЕРАЛ КАЛЕДИН И ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ [197]

В тот жуткий момент, который переживала Россия, Дон был единственным местом, где могли найти себе безопасный приют быховские узники и где могли они, под крылышком Каледина, начать задуманное ими дело спасения Родины.

Имя Каледина было той путеводной звездой, которая вела на Дон всех тех, кто не мог признать захвата власти в России одной частью населения, возглавляемой притом партией, ничего хорошего, по существу, неспособной дать народу, обманутому красивыми словами и дорого заплатившему за свое легковерие неисчислимыми миллионами человеческих жизней. Звезда эта появилась на горизонте со времени Московского Государственного Совещания, на котором Донской войсковой атаман, от имени всех двенадцати казачьих войск Европейской России, Сибири и Дальнего Востока, объявит Общеказачью Декларацию. В одной из своих речей на Войсковом Круге Донской атаман П. Н. Краснов сказал: «И загорелась на юге звезда… Выборный Донской атаман A. M. Каледин сказал свое веское слово, и пронеслось оно от края и до края Земли Русской и вселило надежду: еще живы, мол, казаки!»

И они оказались живы… Не ошибся Каледин: после кратковременного помутнения разума и совести у фронтовиков казачество на территории всех казачьих войск всем народом, с оружием в руках, поднялось против большевиков.

Не ошибся Каледин, оказав широкое гостеприимство добровольцам, не ошиблись и они, собравшись на Дону на «Калединский огонек»: дальнейшие события показали, что обе стороны были необходимы друг другу.

Я укажу на некоторые факты.

Когда понадобилось разоружить в Новочеркасске распропагандированные запасные неказачьи полки и нужна была помощь, она была оказана генералом Алексеевым. Когда в ночь на 26 ноября произошло выступление большевиков в Ростове и Таганроге и власть в этих городах перешла к революционным комитетам и советское правительство таким образом начало Гражданскую войну, A. M. Каледин и войсковое правительство решили принять вызов. Когда выяснилось, что на фронтовые казачьи части рассчитывать нельзя, атаман пришел к генералу Алексееву и сказал ему: «Я пришел к вам, Михаил Васильевич, за помощью; будем, как братья, помогать друг Другу — будем спасать, что еще можно спасти». Генерал Алексеев, собирание сил у которого только еще начиналось, обнял Каледина и сказал: «Дорогой Алексей Максимович, все, что у меня есть, отдам для общего дела». Из офицеров и юнкеров общежития на Барочной улице был образован отряд около 500 штыков. К ним присоединилась донская молодежь — студенты, гимназисты, кадеты, а позднее и одумавшиеся казаки.

Нельзя не вспомнить защиту подступов к Новочеркасску 2–м офицерским батальоном Добровольческой армии в последние дни жизни A. M. Каледина. Когда после смерти Каледина начались на Дону восстания и в конце апреля 1918 года, при втором освобождении казаками Новочеркасска, на фронте у Хутунка создалось тревожное положение, на выручку явился отряд полковника М. Г. Дроздовского, и его броневик, эскадрон и батарея обратили большевиков в бегство. В «Донской Летописи» отмечено, что «население города особой овацией встретило доблестного М. Г. Дроздовского и его отряд, которому Новочеркасск был обязан неожиданной и незабываемой помощью».

Вспоминается присылка в феврале 1919 года генералом Деникиным, по просьбе войскового Круга и атамана, корпуса генерала Кутепова в Донецкий бассейн в критический момент развала Донского фронта…

Не забыли добровольцы и участия в Ледяном походе, состоявшего из Донских отрядов Партизанского полка генерала А. П. Богаевского, хорошо они помнят и ту помощь, которая была оказана донцами Добровольческой армии, когда она после гибели своего доблестного вождя Л. Г. Корнилова подошла, истекающая кровью, измученная, обремененная громадным количеством раненых и больных, к Донским пределам… Дон ее приютил, разместил раненых и больных в своих лазаретах. Бывшая в тот момент небоеспособной, она получила возможность отдохнуть и пополниться.

Как это ни странно, но вожди Добровольческой армии, бывшие быховские узники, сами едва избежавшие участи трагически погибшего Верховного Главнокомандующего генерала Н. Н. Духонина, сами пережившие тяжкий период перехода от власти над дисциплинированными солдатами к собственному бессилию и беспомощности, когда бывшие воины превратились в разнузданную банду, генералы и общественные деятели, группировавшиеся вокруг вождей и вошедшие впоследствии в состав «Особого Совещания», не понимавшие сложившейся на Дону очень сложной общей обстановки, высказывали свою неудовлетворенность деятельностью атамана и его правительства, говорили о «недопустимости полного отсутствия дерзания», «медлительности в деле спасения России», «нерешительности Донского правительства».

На одном собрании группы общественных деятелей, где были и генералы, A. M. Каледин им ответил: «А вы что сделали? Я лично отдаю России и Дону свои силы, не пожалею и своей жизни, но весь вопрос в том, имеем ли мы право выступить сейчас же, можем ли мы рассчитывать на широкое народное движение? Развал — общий. Русская общественность прячется где‑то на задворках, не смея возвысить голос против большевиков. Войсковое правительство, ставя на карту донское казачество, обязано произвести точный учет всех сил и поступить так, как ему подсказывает чувство долга перед Доном и перед Родиной».

Генерал С. В. Денисов, [198] один из плеяды принципиальных противников калединского правительства и самого Каледина — убежденного сторонника народоправства, продолжающего и после смерти оставаться во многих отношениях живым укором для деятелей другого типа, — в своих записках о Гражданской войне на юге России, извращая сообщение генерала Лукомского, пишет: «Донское правительство, подыгрываясь под настроение разлагающихся казаков, настаивало на переходе Добровольческой армии в Ростов, считая это за терпимое пока явление. С душевной грустью вынужден был согласиться на это и атаман Войска Донского генерал Каледин». Давая совет генералам временно уехать из Новочеркасска, атаман хотел до некоторой степени парализовать пропаганду, которая внушала фронтовикам, что приехавшие в Новочеркасск генералы — «кадеты» — хотят восстановить «старый режим»; в этом же направлении действовала и городская демократия, неправильно истолковавшая августовское выступление генерала Корнилова; помогала ей невольно и горячая офицерская молодежь, не отдававшая себе отчета в создавшемся положении: из окон общежития № 1 на Барочной улице проходившие казаки слышали пение «Боже, царя храни»… Это помогало пропаганде большевиков, подливая «масла в огонь»… Учитывая все это, атаман и войсковое правительство не подчеркивали — и других просили не афишировать — присутствия генералов и офицеров Добровольческой армии (тогда Алексеевской организации) в Новочеркасске и молча, без слов, помогали им и их зарождавшимся формированиям.

Когда атаман и войсковое правительство, объявив Дон независимым от советской власти, получили, по соглашению с Государственным банком, на нужды борьбы 30 миллионов рублей, половину этих общегосударственных сумм, то есть 15 миллионов, они передали Добровольческой армии и помогли ей стать на ноги.

У Добровольческой армии, Войскового Круга, атамана и правительства была общая главная цель: благополучно довести страну до Учредительного собрания, которое и должно будет решить все общероссийские главные вопросы, в том числе и о форме правления. Атаману и правительству пришлось ограждать Добровольческую армию и в других отношениях. 30 декабря 1917 года Донской областной крестьянский съезд, в котором, кроме представителей коренных крестьян, участвовали и «иногородние» и представители городов, то есть половина населения Донского края, принял постановление — требование о разоружения и роспуске Добровольческой армии как организации контрреволюционной.

И атаман, и его помощник М. П. Богаевский настояли на пересмотре решения. Они доказывали, что основная цель, поставленная себе Добровольческой армией, — довести страну до Учредительного собрания, то есть та же, что и у Донского правительства и у Крестьянского съезда; цель же местного характера — защита вместе с нами Донского края от большевиков, объявивших войну Дону и ведущих эту войну. С большим трудом A. M. Каледину и М. П. Богаевскому

удалось добиться отмены принятого съездом решения и прийти к компромиссному соглашению: Добровольческая армия, пока она будет находиться на Донской территории, должна быть под контролем Объединенного Донского правительства и, в случае установления наличности в армии элементов контрреволюционных, эти элементы должны быть немедленно удалены за пределы области. (Декларация коалиционного правительства от 5 января 1918 года. — Н.М.) Чтобы разубедить неказачью часть коалиционного «паритетного» правительства в том, что вожди Добровольческой армии не являются сторонниками «старого режима», казачья часть решила устроить частное совещание и пригласить на него генерала Алексеева и членов неказачьей части правительства, кроме профессора Кожанова и приват–доцента Боссе, подозрительных по большевизму.

Частное совещание состоялось 18 января в кабинете председателя правительства М. П. Богаевского. Сохранилась подробная запись этого совещания, откуда я и привожу наиболее существенные выдержки. Открывая заседание, М.П. Богаевский в краткой речи охарактеризовал цели и задачи, поставленные себе Добровольческой армией, особенно подчеркнув при этом помощь, которая была оказана Дону при взятии Ростова и при обороне границ области совместно с немногочисленными донскими защитниками. После этого эмиссаром неказачьей части правительства доктором В. В. Брыкиным, донским казаком, был задан генералу Алексееву ряд вопросов, причем некоторые из них были не совсем тактичные, и требовалось много такта и выдержки, чтобы дать достойный ответ и вместе с тем рассеять сомнения слушателей, убедить их.

— Съезд крестьян, — начал В. В. Брыкин, — поручил нам всесторонне ознакомиться с организацией, с деятельностью и задачами Добровольческой армии. Какова история возникновения Добровольческой армии?

Спокойно и мягко взглянув своими близорукими глазами на Брыкина, генерал Алексеев что‑то отметил в своей записной книжке и, выдержав небольшую паузу, ответил:

— В октябре месяце в Москве был организован Союз Спасения Родины. Организаторами его являлись главным образом представители кадетской партии. Этот Союз поручил мне дальнейшую организацию дела спасения Родины всеми мерами и средствами; для этой цели я и приехал на Дон как в единственное безопасное место, куда стали стекаться беженцы офицеры и юнкера, из которых мною и была образована Добровольческая армия. В последнее время, как вам известно, в Совещание при мне вошли представители демократии, и в настоящий момент ведутся переговоры с лидерами и других, кроме кадетской, партий, как, например, с Плехановым, Кусковой, Аргуновым и другими. Конечно, с Черновым и его партией переговоров быть не может — нам с ними не по пути. (В состав Совещания входили следующие представители: Б.В. Савинков, К.М. Вендзягольский, С.П. Мазуренко, М.П. Богаевский и П. М. Агеев. — Н.М.)

— Если у вас, генерал, — обратился к нему Брыкин, — существует, как вы говорите, контакт с демократическими партиями, то почему члены вашей армии нисколько не стесняются выражать свое презрение демократическим организациям, допуская в своих разговорах такие выражения, как «совет собачьих депутатов» и прочее?

Что‑то неуловимо–ироническое мелькнуло в глазах генерала, и он так же спокойно и мягко, как и раньше, сказал:

— Прежде чем судить добровольцев, нужно вспомнить, что они пережили и переживают. Вдумайтесь в их психологию, и вы поймете происхождение этих разговоров: ведь 90 процентов их выбралось буквально из когтей смерти и по приезде на Дон, не оправившись еще от пережитого, они вынуждены были вступить в бой с советскими войсками… Из трех ночей мне приходится спать только одну. Кроме того, не понимаю, почему это вас так волнует? Ведь Добровольческая армия не преследует никаких политических целей; члены ее при своем вступлении дают подписку не принимать никакого участия в политике и не заниматься никакой политической пропагандой.

— Скажите, генерал, откуда вы получаете средства для существования?

— Средства, главным образом национального характера, добываются путем добровольных пожертвований частных лиц. Кроме того, не скрою от вас, некоторую поддержку мы имеем и от союзников, ибо, оставаясь верными до сих пор союзным обязательствам, мы тем самым приобрели право на эту с их стороны поддержку.

— Скажите, пожалуйста, генерал, — продолжает тот же Брыкин, — даете ли вы какие‑нибудь обязательства, получая эти средства?

М. В. Алексеев повернулся всем корпусом в сторону говорившего и медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:

— При обыкновенных условиях я счел бы подобный вопрос за оскорбление, но сейчас, так и быть, я на этот вопрос вам отвечу: Добровольческая армия не принимает на себя никаких обязательств, кроме поставленной цели — спасения Родины… Добровольческую армию купить нельзя.

Среди присутствующих послышался одобрительный шепот.

— Существует ли какой‑нибудь контроль над армией?

— Честь, совесть, сознание принятого на себя долга и величие идеи, преследуемой Добровольческой армией и ее вождями, служат наилучшими показателями для контроля с чьей бы то ни было стороны; никакого контроля армия не боится.

Во всей фигуре допрашиваемого чувствовалась импонирующая моральная сила, в ответах — большой ум государственного человека, и все это располагало к нему участников совещания, большинство которых видели М. В. Алексеева в первый раз. Было ясно, что маленький ростом генерал овладел настроением присутствовавших, своей простотой, достоинством и умом покорил их и незаметно разрушил средостение, наблюдавшееся в самом начале совещания. Вопросы продолжались.

— Не сможете ли вы ответить на вопрос: почему союзники поддерживают Добровольческую армию?

— Потому что мы, борясь с большевиками, вместе с тем продолжаем войну и с немцами. Кроме того, защищая хлебородный угол России от большевиков, мы тем самым отстаиваем его и от немецких поползновений, что, во всяком случае, не безвыгодно для наших союзников, — вот почему им, затрачивающим на борьбу с немцами миллиарды, ничего не стоит рискнуть некоторой суммой на поддержку движения, совпадающего с их интересами.

— Каковы ваши надежды на будущее и на что вы рассчитываете при осуществлении его?

— Я твердо верю в полное очищение России от большевизма, и в этом нам окажет поддержку толща российской интеллигенции и, кроме того, крестьянство, которое уже устало от большевиков и готово принять хоть плохонького царя, лишь бы избавиться от насильников.

— Разрешите предложить вам еще один, последний вопрос… М.В. Алексеев молча утвердительно кивнул головой.

— Если вы не враг демократии, то как бы вы отнеслись к тем формированиям, которые предложила провести ростовская дума из демократических элементов?

— Ничего не имею против принятия их в Добровольческую армию — конечно, если они откажутся от всего того, что сделало из русской армии человеческую нечисть, — и отдам распоряжение о принятии их.

— Простите, генерал, но еще один, последний вопрос: кто стоит во главе командования Добровольческой армией?

— Генералы Корнилов и Деникин. Называю их потому, что шила в мешке не утаишь…

Казалось, все было исчерпано. Наступило молчание… И вдруг, совершенно неожиданно, раздается:

— Ваше превосходительство…

Все невольно повернулись в сторону говорившего: это был Хотинский, эмиссар неказачьей части Объединенного правительства, представитель города Ростова, один из наиболее подозрительно относившихся к Добровольческой армии.

— Ваше превосходительство, теперь только, после ваших разъяснений, мы видим, что под вашим руководством всем можно идти куда угодно…

«Ваше превосходительство», «под вашим руководством», «можно всем идти куда угодно» — этот неожиданный переход к титулованию и все, сказанное левым Хотинским, подчеркивало, с одной стороны, силу влияния М. В. Алексеева, а с другой — устраняло одно из серьезных препятствий на пути дальнейшего формирования добровольческих частей.

После этого собеседования A. M. Каледину и председателю правительства М. П. Богаевскому удалось добиться отмены постановления Областного крестьянского съезда, требовавшего разоружения и роспуска Добровольческой армии как организации контрреволюционной, и провести решение компромиссное: Добровольческую армию оставить в неприкосновенности, установив лишь общий контроль в смысле политическом. В опубликованной декларации Объединенного временного Донского правительства было напечатано: «Существующая в целях защиты Донской Области от большевиков, объявивших войну Дону, и в целях борьбы за Учредительное Собрание, Армия должна находиться под контролем Объединенного Правительства и, в случае установления наличности в этой армии элементов контрреволюционных, таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы Области».

Офицер Добровольческой армии, полковник Генерального штаба Я. М. Лисовой, [199] прикомандированный к штабу войскового атамана для связи, писал в 1919 году в журнале «Донская волна:

«Болея душой при виде полного развала когда‑то могущественной Родины и видя, как грозные результаты этого развала гигантскими шагами приближаются к границам Донской области, а кое–где и перешагнули за черту ее, войсковой атаман в непрестанно тяжелой работе изыскивал пути и способы, чтобы хотя в пределах области задержать процесс разложения, которому в это время подверглась вся страна. Ценою разных уступок, подчас тяжелых компромиссов, ему иногда удавалось создавать кое–какие препятствия надвигающимся грозным событиям, задерживать временно то или иное развитие их. Но едва он, пользуясь этим минутным затишьем, пытался приступить к созидательной работе, как возникали новые осложнения, и притом зачастую с той стороны, откуда их никто не ждал.

Естественно, что всякий новый фактор, несущий с собою начало государственности и являющийся, таким образом, поддержкой атамана в его стихийной борьбе, встречал в его лице самое широкое сочувствие и признательность в самом широком смысле слова. В силу этого, естественно, идея воссоздания русской армии не могла не найти с его стороны самой широкой поддержки.»

Само собой разумеется, что сочувствие атамана идее Добровольческой армии имело прямым своим следствием ту широкую и возможную в условиях того времени помощь всем начинаниям ее, о которой только что говорилось. Сказать, что отношения атамана к армии носили только дружественный оттенок, — значит ничего не сказать.

Тем не менее крайне интересно проследить те условия, в которые себя поставил войсковой атаман по отношению к Добровольческой армии, по крайней мере в первый период ее развития.

Как русский человек, он, повторяю, не мог не скорбеть при виде гибели Родины, как русский генерал, открыто в свое время заявивший, что первопричиной всех зол являются новшества, введенные в армию и столкнувшие ее по наклонному пути в пропасть, он не мог не сочувствовать воссозданию новой армии, видя в ней залог возрождения России, — и с этой точки зрения, казалось бы, он должен был прямо и открыто стать на путь фактического признания новой организации — это с одной стороны. С другой — как войсковой атаман, являющийся главою войскового правительства всей Донской области, он не мог не считаться с занимаемым им положением, и такого важного решения, как самостоятельное признание прав на историческое существование какой‑то никому не ведомой и чуждой кучке людей, генерал Каледин не мог, конечно, сделать без согласия войскового правительства. Но поставить этот вопрос на обсуждение правительства в то время означало создать вокруг начинающегося дела нежелательную шумиху, породить разные толки и излишние разговоры. Наконец, как‑никак в глазах демократического населения, с которым и войсковому атаману и правительству нельзя было в то время не считаться, все приезжающие на Дон и офицеры, и юнкера, и кадеты, да и сам, конечно, генерал Алексеев, являлись контрреволюционерами, и открытое признание и легализация их могли создать новый прецедент для разного рода нежелательных явлений, запросов и прочего.

Ни войсковой атаман, ни правительство, стоявшие на государственной точке зрения, понятно, упреков в попустительстве «контрреволюционерам» не боялись, но нужно иметь в виду, что в то время еще не успели улечься слухи о мятеже генерала Каледина, о его попытках поднять на Дону восстание, что внутреннее состояние области, как мы видели, вызывало сильное беспокойство и что этим, то есть открытым признанием, мог быть нанесен прежде всего вред делу самой организации.

Вот почему и генерал Алексеев, и генерал Каледин пришли к следующего рода компромиссу: все прибывающие на Дон военные чины считались беженцами, спасавшимися от ига большевиков, и, как таковые, размещались в особых общежитиях.

С этого‑то времени и начинается та материальная помощь, которую войсковой атаман оказывал Добровольческой армии.

В первые же дни под общежитие, которое было названо «Общежитие № 1», был отведен лазарет № 2, угол Барочной улицы и Платовского проспекта, — со служебным и хозяйственным персоналом и запасами постельных принадлежностей и белья на 250 человек.

К 10 ноября, когда помещение это было переполнено, часть воинских чинов, в составе сформированной уже роты под командой гвардии штабс–капитана Парфенова, была переведена в лазарет № 23, по Госпитальной улице, который получил наименование «Общежитие № 2».

И этот лазарет, так же как и лазарет № 2, был отдан добровольцам по распоряжению атамана со всем имуществом и служебно–хозяйственным персоналом.

Несколько позднее появилось и «Общежитие № 3» — в здании гимназии по Ермаковской улице, где была размещена 1–я сводная батарея под командой капитана Шоколи, а затем отведена часть помещения и в здании Новочеркасского казачьего училища, где начальником училища генералом Поповым была оказана размещенной в нем части самая широкая всех видов помощь, начиная от белья и одежды и кончая пищей.

Таким образом, можно констатировать, что в помещениях для Добровольческой армии недостатка не было и таковые отводились каждый раз по мере назревающей потребности.

Существует мнение, кстати сказать ни на чем не основанное, что будто бы войсковой атаман не снабдил своевременно Добровольческую армию оружием и что таковое было выдано лишь 17 ноября в день большевистского восстания в Ростове, и то по требованию генерала Алексеева. Мнение это совершенно не соответствует истине, что видно из нижеследующей справки.

«8 ноября из арсенала было получено для Общежития №1 24 винтовки, по 30 патронов на каждую, в общежитии же насчитывалось к этому дню 41 человек.

10 ноября через артиллерийское управление было проведено разрешение атамана на выдачу организации 274 винтовок, по 120 патронов на каждую, а также 18 револьверов (в револьверах была острая нужда и в частях Войска Донского), каковые и были получены».

Кроме того, в эти же дни атаман обещал передать организации половину пулеметов, которые будут отобраны у гарнизона Хутунка при его разоружении, но, к сожалению, несмотря на бдительный надзор, большевикам удалось скрытно увезти их до разоружения в Ростов.

В первых числах ноября комендантом станции Шахтная, поручиком Федоровым, по собственной инициативе, было роздано проезжающим на Дон в организацию офицерам 120 винтовок и около 2500 патронов, что вызвало большое негодование генерала Каледина, и именно не факт передачи, а способ: открытый, на глазах у всех. И только доклад, что винтовки эти попали в организацию, спас смелого поручика от суда. Наконец, после разоружения в средних числах ноября гарнизона Хутунка, винтовки и патроны доставлялись в организацию подводами и автомобилями каждый раз в мере, далеко превышающей потребность наличного состава.

И, как венец всего… 17 ноября в распоряжение особой команды Добровольческой армии был передан броневой дивизион в составе двухпулеметных и однопушечного броневиков.

К 18 ноября не только был вооружен весь состав Добровольческой армии — около 800 человек, — но также студенческая дружина и прибывающие пополнения.

Такова истинная картина снабжения оружием Добровольческой армии, из коей видно, что в этом вопросе войсковой атаман шел навстречу самым широким образом.

Что касается снаряжения, то вопрос этот значительно обострился вследствие общего тогда недостатка этого сорта имущества в местных складах Войска Донского. С точки зрения выяснения причин вопрос этот находится в тесной связи с таковым же и в области обмундирования.

Пока требования на эти предметы и также на снаряжение не носили массового характера, их сравнительно легко можно было достать из Центрального военно–промышленного комитета, Союза увечных воинов, «Утоли моя печали» и т. п. Но вскоре быстрый рост сил организации и особенно прибытие фронтовых казачьих частей исчерпали эти источники. Неналаженность, а в первые дни ноября и отсутствие аппарата снабжения в войсковом штабе, в связи с расхищением имущества частями гарнизона Хутунка, еще более обострили этот вопрос.

Не касаясь деталей, можно сделать вывод, что в ноябре части Добровольческой армии, за малым исключением, в общем, острой нужды в обмундировании и обуви не испытывали. Но вопрос о недостатке котелков, патронташей, подсумков и т. д. как в первые, так и в последующие дни разрешен не был. Собственно, дело снабжения в ноябре было сосредоточено в войсковом штабе, и участие атамана выражалось в той или иной санкции по вопросам особой важности, и нужно быть справедливым — раз дело касалось Добровольческой армии, разрешение вопроса всегда было благоприятным.

После приезда в Новочеркасск — 6 ноября 1917 года — генерала Л. Г. Корнилова, между тремя генералами (М.В. Алексеевым, A. M. Калединым и Л. Г. Корниловым) начались совещания по вопросу об организации Добровольческой армии и ее отношениях с местной властью. С первых же дней выяснилась и срочная необходимость оформить и разграничить права и обязанности каждого из двух главных вождей армии, так как после первого же их свидания они расстались «мрачнее тучи».

После долгой предварительной работы генералом А. И. Деникиным был представлен выработанный им проект организации Триумвирата, который и был единогласно принят будущими триумвирами. Создание Триумвирата, самое его существование и работа держались в строгой тайне. На Дону знали о нем лишь близкие к атаману лица. По существу, Триумвират был первым общерусским антибольшевистским правительством. Закончил он свое краткое существование в день смерти A. M. Каледина…

Для Добровольческой армии Триумвират имел большое благотворное значение, с самого начала разграничив функции двух вождей, имевших разные характеры, и устранив тем самым возможность серьезных трений.

Акт о создании Триумвирата был подписан носителями верховной власти и в копии переслан в Москву, в Московский Центр общественных деятелей и общественных организаций. В акте говорилось:

1. Верховная власть принадлежит Триумвирату в лице генералов Корнилова, Алексеева и Каледина.

2. Добровольческая армия во главе с генералом Корниловым.

3. Совет при Добровольческой армии.

Конструкция Триумвирата:

1. Генералу М. В. Алексееву — гражданское управление, внешние сношения и финансы.

2. Генералу Л. Г. Корнилову — власть военная.

3. Генералу A. M. Каледину — управление Донской областью.

4. Верховная власть — Триумвирату.

Триумвират разрешает все вопросы государственного значения, причем в заседаниях председательствует тот из триумвиров, чьего ведения вопрос обсуждается.

Верховная власть и Добровольческая армия ставили такие задачи (обнародовано в декларации 2 декабря 1917 года. — Н.М.):

1. Создание организованной военной силы, которая могла бы быть противопоставлена надвигающейся анархии и немецко–большевистскому нашествию.

2. Первая непосредственная цель Добровольческой армии — противостоять вооруженному нападению на юг и юго–восток России. Рука об руку с доблестным казачеством, по первому призыву его Круга, его правительства и войскового атамана, в союзе с областями и народами России, восставшими против немецко–большевистского ига, — все русские люди, собравшиеся на юге со всех концов нашей Родины, будут защищать до последней капли крови самостоятельность областей, давших им приют и являющихся последним оплотом русской независимости, последней надеждой на восстановление Свободной Великой России.

3. Рядом с этой целью другая ставится Добровольческий армии. Армия эта должна быть той действительной силой, которая даст возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России. Новая армия, должна стать на страже гражданской свободы, в условиях которой Хозяин Земли Русской — ее народ — выявит через посредство Нового Учредительного собрания державную волю свою. Перед волей этой должны преклониться все классы, партии и отдельные группы населения. Ей одной будет служить создавшаяся армия и все участвующие в ее образовании будут беспрекословно подчиняться законной власти, поставленной этим Учредительным собранием.

* * *

Совет при Добровольческой армии ставил себе задачей «организацию хозяйственной части армии, сношения с иностранцами и возникшими на казачьих землях местными правительствами и с русской общественностью, подготовку аппарата управления по мере продвижения вперед Добровольческой армии».

В состав Совета вошли: М. М. Федоров, П. Б. Струве, князь Г. Н. Трубецкой, П. Н. Милюков, Белецкий, Б. В. Савинков, Вендзягольский и от Дона М. П. Богаевский, Н. Е. Парамонов, П. М. Агеев и С. П. Мазуренко. Совет, переформированный по требованию генерала Корнилова, прекратил свое существование незадолго перед смертью A. M. Каледина.

В ночь на 26 ноября 1917 года в Ростове–на–Дону произошло выступление большевиков, которые при помощи прибывших черноморских матросов и преодолев сопротивление нескольких небольших казачьих команд, захватили в городе власть. Донское правительство получило от восставших, готовившихся к походу на столицу Дона — Новочеркасск, ультиматум с требованием признать советскую власть.

2 декабря восстание было подавлено, и Ростов был взят частями, верными Донскому правительству и при помощи небольшого отряда Алексеевской организации.

О Калединском походе на Ростов пишет журналист К. Треплев в «Донской волне»:

«Поход на Ростов в ноябре — декабре 1917 года — последняя боевая страница в биографии генерала Каледина. Под Ростовом окончилась славная боевая эпопея Донского атамана и начался его трагический путь на атаманскую Голгофу.

Последние дни атамана полны неудач. Кто знает, что пережил и передумал он за эти дни? Казаки отвернулись от своего избранника, как говорил Митрофан Петрович Богаевский, помощник атамана: «казаки пошли розно» и A. M. Каледин остался в трагическом одиночестве…

Под Ростовом атаман сражался с большевиками, в изобилии снабженными пулеметами, имея в своем распоряжении небольшой отряд из мальчиков — кадет и гимназистов, юнкеров и офицеров. Простых рядовых казаков с атаманом почти не было. Фронтовые казаки заявили своему атаману: «Не желаем идти…»

Молодежь проявляла чудеса храбрости, проливая кровь, дети защищали родные степи, с оружием в руках поддерживая былинную славу донского казачества, его «вольности».

Было тяжело и обидно. И эта обида слышалась в словах генерала М. В. Алексеева, который после похорон молодых воинов «моло–дой калединской гвардии», павших на поле брани смертью храбрых, говорил о фронтовых казаках: «Знаете, какой бы я им поставил памятник? Грубый гранит — громадная глыба, а наверху разоренное орлиное гнездо с мертвыми орлятами… И сделал бы надпись: «Орлята умерли, защищая родное гнездо, где же были орлы — донские казаки?»

Калединские орлята умирали за свободу Дона, а донские орлы митинговали… Они голосовали: идти или не идти с атаманом Калединым… Каледин не стал ждать их решения — и с мальчиками смело пошел на Ростов. И Ростов был взят… Как говорил атаман: «без лишних жертв»…

Трудно было атаману сделать первый шаг… На декабрьском Войсковом Кругу Каледин признался: «Нужно сказать, что к моменту начала военных действий отношения чрезвычайно обострились, но мы все же всеми мерами старались оттянуть этот момент: было страшно пролить первую кровь».

«Страшно пролить первую кровь»… Но другого выхода не было, и для опасения Дона неизбежно было пролить «братскую» кровь, и атаман с тяжелым сердцем пошел на это. Каледин и верный его оруженосец Митрофан Богаевский мучились этой кровью, искали оправдания в том, что была пролита кровь…

На Круге Митрофан Богаевский исповедовался:

«Я с тоской и мукой стоял над гробом тех юношей, которых мы похоронили. Я искал ответа: лежит ли эта кровь на моей душе? — и говорил: да, лежит. Но пусть лежит она не на мне только одном. Я принимаю ее на свою душу, но если потребуется моя кровь, то я отдаю ее за казачество. К этому я готов.

Нет, не преступление то, что мы делаем, а осуществление гражданского долга. Мы, рискнувшие на этот шаг, совершаем его во имя тех целей, которые надо достигнуть во что бы то ни стало. Я не стану вас призывать проливать свою и чужую кровь, но, когда приходят чужие и отнимают у нас Ростов, я заявляю: не боюсь я этой крови, ибо на ней строится великое будущее, так как пришел смертный час, а мы и Россия еще не хотим умирать…»

Перед тем, как сделать первый шаг и поднять знамя вооруженной борьбы с большевиками, правительство генерала Каледина искало путей соглашения… «Страшно пролить первую кровь»… Не мечом, а миром хотело оно разрешить наболевшие вопросы, но мира не было: «революционная демократия» не хотела пойти на уступки. Дело шло к кровавой развязке: со всех сторон над свободным Доном собирались черные тучи. Крыленко объявил правительство Каледина «вне закона», большевики изощрялись изображать Дон в образе контрреволюционной «Вандеи», стремящейся восстановить «старый режим» — хороша Вандея без вандейцев! Шел постыдный торг с украинским военным министром Петлюрой о пропуске советских войск на Дон. В Ростов прибыло несколько тралеров Черноморского флота. Ростовские большевики, опираясь на черноморских матросов, потребовали от правительства Каледина передать им власть.

И свершилось то, чего не хотел атаман Каледин… О том, как началась на Дону борьба с большевиками, свидетельствуют слова атамана: «Когда генерал Потоцкий (генерал Потоцкий был командующим войсками Ростовского военного округа. — Н.М) получил сведения, что готовится ночью арест всех общественных деятелей, он решил ответить на удар контрударом: арестовать Военно–революционный комитет. Выступление с обеих сторон произошло почти одновременно. Кто сделал первый выстрел — установить трудно. Первая жертва была с нашей стороны: был убит поручик Фесенко, первым вошедший в помещение Военно–революционного комитета».

Жребий был брошен, «Рубикон» перейден… Когда атаман Каледин «перешел Рубикон», оказалось, что переходить было не с кем, ибо трудно было собрать воедино митингующие войска… фронтовики торговались, спорили, выступать или нет…

Кое‑как был сбит отряд из молодежи. С горечью отмечал атаман в своем докладе:

«…Сначала Ростовский гарнизон держался хорошо, но в конце концов сдался… Приходилось составлять отряды из кусков, вырванных из различных частей… После 28 ноября произошел перелом, но так как в нашем распоряжении находились силы небольшие, а у противника были пулеметы, то во избежание лишних потерь приходилось действовать только наверняка».

И дальше докладывал атаман:

«…У генерала Назарова была артиллерия, что помогло обойтись без лишних жертв. Три батареи пошли сразу, а две пришлось подтягивать с трудом. К 28 ноября подготовка была закончена. Наши части были разбиты на три колонны. Первую колонну составлял отряд полковника Кучерова, в состав которого входили юнкера и курсисты. Вторую — отряд полковника Богаевского, третью — конный отряд генерала Краснова — у него собралось около одиннадцати сотен небольшого, конечно, состава. Эти три колонны двинулись одновременно на Ростов с трех сторон».

После артиллерийской подготовки ловким стратегическим маневром, неожиданным для большевиков, Ростов был взяв войсками Кале–дина. Большевики бежали в панике, бросая оружие, спасаясь на тралеры. Первым, конечно, бежал Военно–революционный комитет в полном составе. Атаман Каледин, который действовал наверняка, стараясь избежать лишних жертв, победоносно вошел в город при всеобщем ликовании, но победа не радовала его. Лицо у атамана было грустное, брови сурово сдвинуты, на сердце лежала тяжелая скорбь — и тот, кто видел тогда атамана, понимал, что молчаливый Каледин переживал тяжелую трагедию. Ему пришлось все‑таки пролить братскую кровь, но, как человек долга, он исполнял свои обязанности…

Счастье Дона — превыше всего. Наступая на Ростов, он, как всегда, опустив голову, шел впереди цепи, ежеминутно рискуя быть сраженным пулей, но, не заботясь об этом, шел и думал и о тех, с кем сражался: «Страшно пролить кровь, надо действовать так, чтобы меньше было жертв…»

Но жертвы были, кровь пролита — и тяжело было на сердце атамана…

* * *

Я помню, как A. M. Каледин после разоружения враждебного пехотного полка медленно проезжал в автомобиле по Большой Садовой. Улица была запружена ликующим народом. Автомобиль с трудом продвигался вперед. Атаман, не обращая никакого внимания на то, что делалось кругом, сидел не двигаясь, погрузившись в мрачные думы. Толпа задержала автомобиль, устроив атаману овацию. Аплодисменты, крики «ура!», цветы… По приказанию атамана, шофер остановил автомобиль. Каледин сделал властный жест рукой — толпа замолчала.

— Мне не нужно устраивать оваций, — сказал атаман, напрягая голос так, чтобы все его слышали. — Я не герой, и мой приход не праздник. Не счастливым победителем я въезжаю в ваш город… Была пролита кровь, и радоваться нечему. Мне тяжело. Я исполняю свой гражданский долг… — И тихо добавил: — Овации мне не нужны…

Толпа молчала и почтительно расступилась, пропуская автомобиль атамана. Скоро автомобиль скрылся…

* * *

На другой день один из молодых «гвардейцев Каледина» рассказывал мне, как был разоружен пехотный полк, который «держал нейтралитет».

«Атаман Каледин с одним лишь адъютантом смело направился к казармам. Наши передовые цепи в это время далеко ушли вперед. Атаман не побоялся ни предательского выстрела, ни того, что его могут поднять на штыки.

Он пошел в казармы и властно приказал солдатам сдать оружие, обещая им полную безнаказанность, если его приказание будет исполнено. Солдаты молча сдали все оружие…»

После минутного молчания мой собеседник прибавил:

«Он один разоружил целый полк. Так поступает тот, кто умеет повелевать… Он пришел, властно приказал — и его не посмели ослушаться».

* * *

Конечно, то, что я рассказал, — небольшие штрихи, но они очень характерны для оценки того Каледина, якобы «кровавого изверга», вокруг имени которого бессовестная пропаганда сплетала венки чудовищных легенд.

Простота и благородство, смелость, рыцарская честность и отсутствие красивых жестов, чувство долга — эти качества всегда и неизменно при всех обстоятельствах были присущи A. M. Каледину.

Недаром все, кто знал атамана, почтительно называли его Первым Гражданином Дона.

Он молча переживал трагедию Дона — и эта трагедия была его личной трагедией.

Он говорил на Круге: «Мое имя повторяется во всех концах страны и фронта, мое имя стало известным символом не только для Дона, но и для России, как выразителя некоторых идей. Может быть, мое имя навлекает на родной Дон лишнее подозрение? Я долго и мучительно думал об этом и полагаю, что мне нужно уйти. Ведь не может быть речи о личности, когда решается судьба края».

Но генералу Каледину не дали возможности оставить свой высокий пост. Когда Каледин сложил свои полномочия, Круг, снова переизбрав его всеми голосами против единичных голосов, снова взвалил на его плечи тяжкий крест и возвел его на атаманскую Голгофу… Ему дали власть, но фронтовики не поддержали его в самый трудный момент борьбы за Дон и тем самым обрекли его на гибель, как обрекли и другого атамана, A. M. Назарова. Печальна их судьба… Один застрелился, чтобы избавить родной Дон от своего имени, другой с гордо поднятой головой пошел на расстрел…

И, умирая, каждый из них думал: «Где же орлы — донские казаки?»

Молчала степь, занесенная снегом, кипел негодованием под ледяным покровом Тихий Дон…»

На смену героям пришли порожденные безвременьем казачьи Иуды… Первого из них, Голубова, опомнившиеся от дурмана и отрезвевшие донцы застрелили, как бешеную собаку, другого, Подтелкова, повесили…

Л. Половцов [200] РЫЦАРИ ТЕРНОВОГО ВЕНЦА [201]

Большевизм огнем и кровью заливал всю Россию; его волны докатились и до Донской области, далекой от центра государства.

Здесь большевистские верования воспринимались также с большой готовностью, но только городским населением и частью сельского — неказачьего.

Громадное большинство казаков относилось к большевизму отрицательно. Ни Войсковой Круг, ни первый выборный войсковой атаман генерал Каледин не признали большевистского правительства и объявили Донскую область самостоятельной частью Русского государства.

Сюда, на Дон, под защиту казачьей автономии, и спаслась часть русской интеллигенции, не желавшая подчиниться варварскому игу большевиков.

С ужасом смотрели они на беспощадное разрушение русской государственности и в полном отчаянии не видели выхода из страшной бездны, в которую ринулась Россия.

В начале ноября 1917 года в Новочеркасске, столице донского казачества, появился скромно одетый, преклонного возраста господин в очках, с видом профессора. Господин этот о чем‑то хлопотал, его видели постоянно у атамана; он собирал у себя военную молодежь и беседовал с офицерами.

По городу ходили разные слухи о каком‑то заговоре; рассказывали, что Дон идет на Москву, чтобы положить конец издевательствам над Россией; называли даже разных походных атаманов, которые якобы уже назначены.

Через несколько дней дело разъяснилось. Этот господин оказался генералом Михаилом Васильевичем Алексеевым, бывшим начальником штаба Императора Николая II, а впоследствии Верховным Главнокомандующим русской армией при Временном правительстве.

Генерал Алексеев, ближе всех видевший ужасные результаты разложения армии, еще при Временном правительстве предпринимал всевозможные меры к воссозданию армии. Но все его попытки в этом направлении и в Петрограде, и на Московском совещании остались без результата.

Между тем он ясно сознавал, какое тяжелое будущее предстоит России, если она так печально и позорно нарушит свои обязательства перед союзниками в мировой борьбе. Он уже не мечтал об активных операциях, но думал, что и при ничтожном сопротивлении со стороны России немцы будут крайне затруднены на Западном своем фронте.

После разгона предпарламента генерал Алексеев убедился в том, что все легальные способы борьбы бесплодны. Но, несмотря на всю свою усталость и болезни, он не сдал еще своих позиций. Чего нельзя было добиться законным путем, то, казалось ему, возможно сделать иначе. Он думал, что не все еще потеряно.

Если большевистская Россия уже примирялась с немцами и если прежней русской официальной армии не существовало, то нужно было создать иную армию и с ней продолжать войну с немцами во что бы то ни стало.

Генерал Алексеев решил образовать новую армию на особых началах. Он задумал созвать на Дон всех, кто пожелал бы служить родине добровольно.

Эта добровольческая армия должна была организоваться при помощи союзников, в казачьих областях, на Дону, на Кубани и на Тереке. Получив здесь надлежащее снабжение, армия могла двинуться на запад, чтобы остановить беспрепятственное шествие немцев.

Союзным представителям план генерала Алексеева казался вполне исполнимым, и они обещали оказать полное содействие, конечно только с финансовой стороны. В то время Донская область была отрезана от союзных государств, так как Дарданеллы находились еще в руках враждебной Турции. Черное море было заперто, да к тому же и русский военный флот захватили большевики. Поэтому никто и не мечтал о помощи со стороны союзников путем снабжения армии вооружением, военными припасами, обмундированием и т. п. Все это армия должна была добыть сама на месте или силой, или за деньги.

Получив от союзников твердое обещание оказать армии возможно скорую помощь деньгами и заручившись согласием Донского атамана генерала Каледина, генерал Алексеев выработал план добровольческой организации и немедленно приступил к его выполнению.

Ближайшими сотрудниками генерала Алексеева были в то время: его адъютант ротмист Шапрон, начальник штаба полковник Веденяпин, [202] подполковник Лисовой и капитан Шатилов, [203] начальник строевой части — бежавший из Быховской тюрмы генерал от инфантерии И. Г. Эрдели, начальник хозяйственной части — член Государственной Думы Л. В. Половцев, по политическим вопросам — член Государственной Думы Н. Н. Львов, С.С. Щетинин [204] и А. А. Ладыженский. [205]

В Ростове и Таганроге работал председатель Общества заводчиков и фабрикантов В. А. Лебедев.

Для сбора добровольцев с фронта в Киеве была создана особая организация, во главе которой стоял генерал от кавалерии A. M. Драгомиров [206] и член Государственной Думы В. В. Шульгин. [207]

На первый призыв генерала Алексеева отозвалось около 50 офицеров и юнкеров, бежавших в Новочеркасск из Петрограда и Москвы после октябрьских стычек с большевиками. Из них были составлены кадры первых воинских частей: офицерского и юнкерского батальонов.

Прибывали добровольцы и из соседних местностей — оборванные, без белья, без сапог, в каких‑то опорках. Их надо было разместить, одеть, обуть и кормить, а денег было мало.

* * *

Получив самые широкие обещания денег со стороны различных общественных организаций в Москве и Петрограде, генерал Алексеев приступил к выполнению своего плана, имея в кармане 10 тысяч рублей, занятых им у частного лица. На эти 10 тысяч рублей и жили несколько дней кадры будущей армии.

Постепенно стали поступать в кассу местные пожертвования, но в ничтожных размерах. Наконец наступил момент, когда стало ясным, что завтра надо бросить все дело, потому что денег больше нет.

Помочь делу решили сами добровольцы. Наиболее состоятельные из них, не имея сами наличных денег, воспользовались своими кредитоспособными именами и выдали векселя. По учете векселей, при содействии Н. Н. Львова, в местных банках получилась сумма около 350 тысяч рублей, которые и спасли дело на некоторое время.

Одному Богу известно, какие мучительные часы переживали Алексеев и его сотрудники в это время.

Поставив на карту все — и доброе имя, и жизнь, и все свое прошлое, увидав полную возможность осуществления своей мечты о великом деле, генерал Алексеев мог оказаться в самом ужасном положении.

Ведь от великого до смешного один только шаг. А разве не смешно было бы для бывшего Верховного Главнокомандующего собрать армию в 50 человек и затем распустить ее?

Но генерала Алексеева эта мысль не пугала. Он хлопотал, просил, умолял, и хотя с величайшими затруднениями, но армия создавалась и увеличивалась.

* * *

В самом начале будущая армия организовывалась тайно. Совещания созывались в частных домах, приказы передавались из рук в руки.

Тем не менее скрыть от немецких шпионов даже зародыш будущих организаций не удалось. Немцы поняли сразу всю серьезность дела и немедленно приняли свои меры, а послушные им большевики провели эти меры в жизнь.

Прежде всего среди донских казаков была поведена самая широкая агитация с целью дискредитировать в их глазах Добровольческую армию. Казакам внушалось, что армия эта создается совсем не для борьбы с немцами, а для восстановления монархической власти в России, для уничтожения всех свобод, приобретенных народом.

Эта агитация, подкрепленная раздачей громадных денежных сумм, имела очень большой успех. Казаки относились к добровольцам недружелюбно.

Для организации воинских частей необходимы были помещения — но их не давали. На помощь пришел союз городов. Создали фикцию, что все собравшиеся офицеры и юнкера — слабосильная команда, выздоравливающие, требующие ухода, а потому для них и отвели общественные лазареты.

Атаман Каледин, искренне сочувствовавший идее Добровольческой армии, приказал выдать оружие и патроны добровольцам, но его приказания не исполнялись.

Молодежи отцы их безусловно запрещали вступать в ряды армии, и лишь немногим казакам удалось тайком бежать к добровольцам.

Особый успех эта агитация имела среди неказачьих воинских частей, находившихся в Донской области. Два пехотных запасных полка были расположены под самым Новочеркасском, четыре таковых же в 40 верстах, в городе Ростов и три — в Таганроге.

Полки эти получили приказание от большевиков немедленно уничтожить зачаток армии. Конечно, будь полки в порядке, а не так дезорганизованы, как была дезорганизована вся русская армия, им не стоило бы никакого труда в один час искрошить кучку офицеров и юнкеров, собравшихся в Новочеркасске. Произошло же на самом деле обратное.

Пока солдаты собирались на митинги и бесконечно спорили о том, как произвести нападение на буржуев, атаман Каледин, как командующий войсками в области, отдал приказ — расформировать все запасные полки, расположенные в Донской области, и отправить солдат по домам.

В подкрепление приказа на Хутунок, место расположения двух полков под Новочеркасском, демонстративно были наведены орудия и пулеметы под прикрытием добровольцев, число которых не превышало тогда 600 человек; и 10 тысяч пехоты сдались, беспрекословно исполнили они приказ атамана — разъехались в два–три дня из Донской области.

Не так просто обошлось дело с разоружением четырех полков, расположенных в Ростове. Солдаты не только не исполнили приказа атамана, но, при содействии прибывшего в Ростов отряда черноморских матросов, сами напали на казачьи части, стоявшие в городе; после краткой борьбы казаки сдались и разоружились.

Упоенные успехом большевики решили атаковать Новочеркасск.

Это был тяжелый момент. Добровольцев было только 600 человек. С другой стороны наступало около 15 тысяч солдат, прекрасно вооруженных и снабженных, с артиллерией и пулеметами.

Сопротивление казалось невозможным, тем более что офицеры и юнкера только что прибыли в Новочеркасск, не отдохнули, не сорганизовались в воинские части; они не были ни одеты как следует, ни обуты, с разнокалиберным оружием, нахватанным кое–где и кое‑как.

Казачьи части были ненадежны и в действительности почти не принимали участия в боях.

2 ноября генерал Алексеев начал собирать около себя офицеров и юнкеров, а 26 ноября эта кучка воинов уже дралась под станцией Кизитеринкой, в 15 верстах от Ростова с неприятелем, в 25 раз сильнейшим.

Но добровольцы были воодушевлены идеей — идеей воссоздания своей родины, восстановления ее попранной военной мощи; на другой же стороне действовало только приказание, неведомо кем отдаваемое, там была апатия и полная дезорганизация, отсутствовало какое‑либо желание подвергать себя зачем‑то излишней опасности.

* * *

Первый бой под Кизитеринкой оказался нерешительным.

Хотя добровольцы и продвинулись вперед под Нахичевань, но посланные совместно с ними казачьи части действовали вяло и неопределенно. Наступление прекратилось. Надо было хотя бы удержать занятые позиции, но это было очень трудно. Враг был впереди, но не друзья были и сзади; не раз свистали над добровольцами пули, летевшие со стороны казачьих частей.

Подвоза патронов не было, а на другой день добровольцы не получили даже пищи.

Произошло это благодаря полной бездеятельности казачьих артиллерийской и интендантской частей.

Перед выступлением из Новочеркасска по соглашению атамана с генералом Алексеевым все снабжение отрядов, казачьих и добровольческого, возложено было на казачьи учреждения.

Не особенно доверяя казакам, начальник хозяйственной части Добровольческой армии приказал выдать добровольцам усиленный дневной запас пищевых продуктов, почему добровольцы и были сыты хотя бы первый день. Казакам же не привезли ничего. Интенданты еще переписывались.

Лишь вечером добрался до Новочеркасска посланный атаманом из Кизитеринки полковник Карпов, который должен был экстренно организовать снабжение отрядов.

Не получив от интендантов ничего, кроме обещаний, он в отчаянии обратился за помощью к одной из местных дам, имевшей репутацию энергичного организатора.

Генеральша немедленно по телефону созвала совещание из оставшихся в городе чинов добровольческого штаба и других лиц, сочувствующих делу. Члены совещания распределили между собой роли, кто купит хлеб, кто сало, кто чай и сахар, а кто повезет патроны, и на другой день к вечеру все уже оказалось на позициях.

Тем временем на фронте положение становилось весьма серьезным. Обозначилось фланговое движение противника, угрожавшее отрезать добровольческий отряд от Новочеркасска.

Ввиду бездействия казачьих частей, противник наступал свободно, добровольцам угрожала гибель.

Отстреливаясь направо и налево, отряд в течение трех дней не сдает, однако, своих позиций и стойко отбивает атаки неприятеля.

Но вот засвистали пули и с тыла.

Обошли. Отступления нет.

«Умирать, так умирать с честью», — решили добровольцы и бросились в последнюю смертельную атаку на неприятеля.

Буря огня несется им навстречу. Не добежать до штыкового удара, все полягут.

Но вдруг огонь противника стихает; в цепях его видно какое‑то смятение.

Бум, бум — слышится в тылу красных, и над их резервами рвутся шрапнели неизвестного происхождения.

Все в недоумении.

Добровольцы удваивают усилия.

Неприятель отступает, а потом обращается в паническое бегство. Добровольцы преследуют солдат по пятам и врываются в Ростов; но союзник их невидим, и лишь снаряды, летящие с Таганрогской дороги, свидетельствуют, что там стоит какая‑то часть.

Между тем солдаты запасных полков, добежав до своих казарм, бросили оружие и объявили, что они сдаются.

Добровольцы и расхрабрившиеся казачьи части занимают город, и наконец показывается и союзник — генерал–майор Назаров с двумя пушками и прислугой при них из 50 человек — офицеров, фельдшеров и гимназистов. Больше никого и ничего.

Оказалось, что генерал Назаров, бывший в Таганроге, приказал местным казачьим частям выступить к Ростову. Части не пошли, за исключением команды фельдшеров. К ним присоединились гимназисты и несколько офицеров–артиллеристов. Они запрягли два орудия и два зарядных ящика и пошли на помощь к Каледину.

По дороге к Ростову Назаров увидал двигающийся вверх по Дону из Азовского моря отряд мелких морских судов с черноморскими матросами, которые шли на помощь к своим товарищам, возбудившим восстание в Ростове.

Укрывшись в ложбинке, генерал Назаров открывает беглый огонь из своих орудий. Одно судно тонет, другие, отстреливаясь от невидимого неприятеля, поворачивают и спешно спускаются к морю. Назаров преследует их метким огнем.

Прогнав моряков, он спешит к Ростову. Узнав о положении дел здесь, он немедленно открывает огонь по неприятелю.

Его орудия действуют с невероятной быстротой. Меняя позиции одну за другой, два орудия производят впечатление чуть ни нескольких батарей, и неприятель ошеломлен.

Солдаты знали наверное, что серьезного врага перед ними не более 600 штыков, а потому и наступали бойко. Но оказалось, что и эти кусаются. А тут еще какие‑то союзники с артиллерией. Считая себя окруженными, солдаты потеряли дух и сразу ударились в панику.

После боя под Ростовом разошлись по домам и три запасных полка, стоявшие в Таганроге.

* * *

Армия увеличивалась числом, но теперь уже медленно. Большевики приняли все меры, чтобы воспрепятствовать проезду добровольцев на Дон. По всем станциям железных дорог были размещены особые команды, производившие день и ночь обыски пассажиров.

На станции Волноваха задержан был поручик Николаев. При обыске у него нашли зашитым в фуражке офицерский билет.

Участь Николаева была решена — на рассвете расстрелять.

На ночь его, вместе с пятью другими обреченными, поместили в сарай. Кроме наружного часового, в сарай поставили еще другого внутри у дверей.

Через час второй часовой начинает дремать.

Николаев тихонько подкрадывается к нему. Выждав момент, когда наружный часовой отходит от двери, Николаев бросается на дремлющего и душит его. Винтовка валится на землю, и ее подхватывает другой офицер.

Услыхав шум, наружный часовой окликает товарища. Офицер отвечает за него. Чуя что‑то недоброе, солдат откидывает затвор, приотворяет дверь и без звука падает, пораженный штыком в грудь.

Офицеры скрываются в темноте, и все шестеро благополучно прибывают в Новочеркасск.

Но не все так счастливо отделываются, и сотни офицеров заплатили своей жизнью за попытку пробраться на юг. Тем не менее и пешком, и на лошадях, и с казачьими эшелонами, возвращавшимися с фронта, добровольцы прибывали в армию.

Образовались новые войсковые части; к прежним офицерскому и юнкерскому батальонам прибавились Георгиевский батальон, второй офицерский батальон и кавалерийский дивизион.

Для хозяйственной части армии настали трудные дни. Денег было мало, и надо было беречь их как зеницу ока. Но добровольцев надо и одеть, и кормить, и вооружить.

Между тем в хозяйственную часть никто из добровольцев не шел. Были среди них и пожилые штаб–офицеры, были и специалисты, заведовавшие ранее хозяйственными частями, но все шли в строй, простыми рядовыми и не соблазнялись тыловыми местами.

«Мы пришли драться, а не бобы разводить», — говорили старики полковники и шли в роты под команду молодых обер–офицеров военного времени.

Это был первый призыв Добровольческой армии, это были убежденные люди, искавшие не карьеры, а стремившиеся исполнить свой долг перед родиной.

На помощь хозяйственной части пришли жены добровольческих вождей и городские дамы.

С утра до вечера бегали они по городу, собирали белье, одежду, обувь, скупали, торгуясь до хрипоты, на базарах теплые носки и перчатки и вообще оказывали колоссальные услуги армии в хозяйственной ее жизни. Но, несмотря на все усилия, дело обмундирования армии подвигалось медленно, так как главное, а именно казенное имущество, захватывали казаки, и лишь случайно попадало оно в руки добровольцев.

С помощью дам были устроены и лазареты, в которых они же служили и сестрами и сиделками, конечно безвозмездно.

Немало трудностей пришлось испытать и с вооружением армии.

После первого боя под Ростовом начальник хозяйственной части распорядился собрать винтовки и патроны, оставшиеся на местах столкновений с неприятелем; все это собрали, но казаки взяли в свои склады и ничего не выдали добровольцам.

Пришлось прибегать к нелегальным способам: подкупили в ту же ночь других казаков, охранявших транспорт оружия на станции, и увезли целый вагон новых винтовок, не бывших в употреблении.

Тяжело было добровольцам без артиллерии. Кадры были в готовности, в виде остатков юнкеров Михайловского и Константиновского артиллерийских училищ.

У казаков были запасные батареи, и генерал Каледин приказал передать их добровольцам, но казаки отказались выдать орудия.

В это время в армии были получены сведения о том, что в соседнюю с Донской областью Ставропольскую губернию прибыла 39–я пехотная дивизия, самовольно оставившая Кавказский фронт. Вместе с дивизией пришла и артиллерийская бригада. Бригада была расположена на самой границе Донской области. Части эти были дезорганизованы, охраны казенного имущества почти не было, караулы не держались.

Между тем юнкера–артиллеристы не знали покоя ни днем ни ночью, мечтая добыть себе пушки. А тут под боком, в каких‑нибудь 200 верстах, бесхозяйные орудия.

Не вытерпели. Собралось 25 офицеров и юнкеров, достали лошадей и отправились за добычей.

В темную ночь бесшумно вошли добровольцы в село Лежанку, где стояла батарея. Окружили место расположения орудий и подняли обезумевшую от неожиданности прислугу; под наведенными револьверами приказали запрячь одно орудие и два зарядных ящика, полных снарядами, и ускакали вместе с ездовыми большевиками.

Пока в Лежанке разобрались, что произошло, и пока снарядили погоню, наши молодцы проскакали уже верст 20 и, свернув с дороги в степь, затаились. Погоня промчалась мимо, а добровольцы другой дорогой, быстрым ходом, ушли на Дон и благополучно привезли свою добычу в Новочеркасск, к несказанной радости своих сотоварищей.

* * *

6 декабря в Новочеркасск приехал генерал Лавр Георгиевич Корнилов.

Назначенный при Временном правительстве Верховным Главнокомандующим русской армией, генерал Корнилов, к ужасу своему, убедился в невозможности продолжать войну с немцами. Полная дезорганизация армии была неотвратима ввиду непрерывной агитации большевизма. Все самые строгие меры по восстановлению дисциплины были бесплодны, так как агитация делала свое разрушительное дело, а правительство не предпринимало никаких мероприятий к прекращению этой разрушительной работы с тыла. Правительство само боялось большевиков и не решалось на открытую борьбу с ними.

Наконец первый министр Керенский пришел к полному тупику: он ясно увидел, что завтра будет покончено и с ним, то есть большевики захватят в свои руки всю власть.

Настойчивые указания генерала Корнилова на необходимость силой водворить порядок в государстве теперь подействовали на Керенского, и он предоставил генералу свободу действий.

Генерал Корнилов, совершив необходимые приготовления, в августе 1917 года двинулся с армией на столицу, и его передовые части уже подходили к Петрограду.

В этот момент Керенский опять струсил, и правительство объявило Корнилова бунтовщиком. Эта измена так подействовала на Корнилова, что он пробыл несколько дней в нерешительности, ожидая разъяснения, как казалось ему, какого‑то недоразумения. Нерешительность погубила все дело. Его предали все, и Керенский посадил Корнилова, в ожидании суда, в Быховскую тюрьму.

Этого времени Корнилов даром не потерял. Совместно с ним сидели в заключении лучшие генералы русской армии, изъявившие полную с ним солидарность. Там обдумывались планы создания новой России, просматривались прежние ошибки и создавались новые комбинации. С генералом Алексеевым поддерживались постоянные сношения.

Наконец был придуман план освобождения из Быхова. План удался. Генерал Корнилов, переодетый текинцем, оказался за стенами тюрьмы. Со всех сторон помчалась за ним погоня, но текинские кони уносили все дальше и дальше будущего вождя добровольцев. Генерал Корнилов испытал целый ряд приключений и наконец в теплушке вместе с большевистскими солдатами благополучно прибыл на казачью территорию. Около этого же времени пробрались на Дон под видом мастеровых, торговцев и т. п. и другие быховские сидельцы — генералы. Генерал С. Л. Марков прибыл в таком неприглядом виде, что его сначала даже не пустили в офицерское общежитие, не веря, что он бывший офицер, а тем более генерал.

18 декабря состоялся первый военный совет армии, и генерал Алексеев изложил собравшимся свои планы и что им сделано для их выполнения.

Армия состояла тогда из 1500 человек, вооруженных уже однообразным оружием, русскими трехлинейками, с 200 патронами на винтовку. Артиллерию представляло одно орудие. Обмундирование не было единообразным, но каждый доброволец был одет и обут. Медицинская часть была значительно пополнена благодаря санитарному поезду Императрицы Александры Феодоровны; этот поезд подогнал к Ростову каким‑то искусным маневром А. И. Гучков. Запасов для дальнейшего формирования не было никаких. Не было и главного — денег, так как союзники не исполнили своего обещания.

Генерал Корнилов, выслушав доклад, заявил:

— Такой армии я не принимаю, — и ушел из заседания совета.

Это был тяжелый удар для генерала Алексеева. Он работал не для себя, он боролся за общее дело.

Генерал Алексеев понимал, что во главе армии должен быть человек железной воли и популярный. Корнилов обладал и тем и другим качеством. Его беспримерное мужество, проявленное в боях с Германией, его непреодолимые наступления, его чудесное спасение из австрийской тюрьмы, наконец, последнее бегство из Быхова сделали имя его легендарным. Такой генерал мог совершить чудеса. И в самый решительный момент, когда маленькая еще армия уже доказала на деле, чего она стоит, — все заколебалось.

По счастью, минутная слабость Корнилова была только вспышкой, которая и потухла бесследно. Через день стало известным, что Корнилов принял на себя командование армией, а генерал Алексеев оставил за собой политическую и финансовую части.

* * *

Добровольческая армия в начале января 1918 года перешла в Ростов–на–Дону и состояла к тому времени уже из 4 тысяч человек.

К старым воинским частям — 1–му и 2–му офицерским, юнкерскому, Георгиевскому батальонам и кавалерийскому дивизиону — прибавились: Корниловский ударный полк, остатки которого в количестве около 200 офицеров и солдат были приведены с фронта капитаном Нежинцевым, Студенческий батальон — из учащейся молодежи, морская рота — из морских офицеров, гардемаринов и кадет, инженерная рота и чехословацкий инженерный батальон — из пленных чехов.

Все эти части были сведены в дивизию, и во главе их — старшим строевым начальником — был поставлен генерал–лейтенант А. И. Деникин; начальником его штаба состоял генерал–лейтенант С. Л. Марков.

Увеличилась и артиллерия. К первому орудию прибавилось еще четыре покупкой у казаков. Тут был применен особый прием. Нельзя было просто выложить деньги и получить пушки. Надо было предварительно войти в компанию с фронтовыми казаками, поговорить с ними, попить вина и тогда только приступить к делу. Для этой цели был командирован особый специалист полковник N. Он пил с казаками трое суток, без просыпа, перепил их всех и получил 4 орудия.

В последовавших вскоре боях с большевиками добровольцы добывали себе артиллерию и никогда более в орудиях не нуждались. Число пушек в армии всегда согласовалось с количеством снарядов, имевшихся в артиллерийском парке. Прибывало снарядов — добровольцы возили с собой больше и орудий, взятых у неприятеля, расстреливались запасы снарядов, что, к сожалению, случалось гораздо чаще, — армия портила и бросала на дороге излишние орудия. Одновременно изменялся и самый состав батарей.

Недостаток снарядов и патронов был хронической болезнью Добровольческой армии, хотя расходование их и производилось прямо в гомеопатических дозах. Характерным в этом отношении может быть следующий эпизод. После Ледяного похода генерал Деникин на смотру в станице Мечетинской заметил одного хорошо известного ему по его доблести офицера из Офицерского полка. Офицерский полк был оплотом армии: в авангардных боях — полк впереди всех, в арьергардных — полк сзади последней повозки обоза.

Генерал Деникин спросил между прочим этого офицера:

— Сколько патронов вы выпустили из своей винтовки за поход?

— Восемь, ваше высокопревосходительство.

Восемь патронов. Армия имела 35 боев, из которых, может быть, только в пяти полк не участвовал. Как же сражались?

Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя, богатыри — не вы. В Ростове помещался инженерный склад, из которого и было выбрано соответствующее инженерное имущество. К сожалению, нигде не находили взрывчатых веществ, которые так необходимы были для порчи железнодорожных и мостовых сооружений. Начальник инженерной части разослал своих офицеров по угольным рудникам; они проникали туда переодетыми, под видом торговцев, и скупали у рабочих по фунтам динамит, взрывчатые капсюли и шнуры.

В техническом отношении на помощь добровольцам пришли местные инженеры, а также и некоторые промышленники, во главе с упомянутым выше В. А. Лебедевым. Был образован особый военно–технический штаб. В этом штабе разработаны были проекты упрощенных способов начинки снарядов и изготовления патронов; приступили к постройке броневых поездов; ремонтировали и выпустили в исправности броневые автомобили; создавались проекты самых примитивных ангаров для аэропланов.

Первый аэроплан был приобретен особым способом. В Таганроге находился аэропланный завод В. А. Лебедева, попавший, как и все заводы того времени, в распоряжение большевистских организаций. При содействии владельца на завод поступили в качестве рабочих два офицера, летчики Гурлянд и Попов. Проработав там несколько дней, офицеры собрали аэроплан и предложили заводскому комитету проверить его сборку пробным полетом. Те согласились. Аэроплан сделал круг над Таганрогом, а затем, отсалютовав комитету, направился на восток и скоро скрылся из виду. Комитет пришел в ярость, но крыльев у них не было, и первый аэроплан благополучно спустился на луг около Хутунка, в Новочеркасске.

С приездом быховских генералов, людей знания и опыта, организация армии могла бы идти ускоренным темпом.

Начальником штаба армии был назначен опытный военный администратор генерал–лейтенант А. С. Лукомский; к сожалению, он вскоре был отправлен с особой миссией в Екатеринодар, там кубанское казачье правительство успешно еще боролось с большевистским на–пором черноморских матросов, обосновавшихся в Новороссийске. Необходимо было установить связь с Кубанью.

Лукомского сопровождал генерал–лейтенант И. А. Ронжин. [208] Оба они были перехвачены по дороге большевиками, осуждены на смерть, но случайно спаслись и присоединились к армии после Ледяного похода. Место Лукомского занял генерал–майор И. П. Романовский. Дежурным генералом назначен был генерал–майор Трухачев. [209] Начальником отдела снабжения состоял генерал–лейтенант Эльснер. Начальником артиллерийской части был полковник Мальцев; инженерной — член Государственной Думы Л. В. Половцов, а потом подполковник Селиванов; [210] санитарной — полковник, он же врач, В. П. Всеволожский; [211] интендантской — таврический земец Н. Н. Богданов. [212]

* * *

Работа в Ростове кипела, но пополнение армии людским составом происходило медленно. Правда, в Ростове и Новочеркасске было еще много не мобилизовавшихся офицеров, гулявших по улицам и кутивших по ресторанам. Но это были случайные офицеры, у которых не было ничего, ни воинского духа, ни гражданского самосознания; они даже радовались, когда революция освободила их от службы в строю.

В армию пошли случайно попавшие на юг сербские офицеры, пленные чехи и беззаветно отдавали свою жизнь во имя общеславянских идеалов; а эти местные офицеры объявили себя нейтральными. Они думали, что таким отношением к междуусобной борьбе они спасут свою жизнь в случае победы большевиков. Их трусость была жестоко наказана. Все, кто не умел хорошо укрыться, после отхода армии из Ростова были с величайшими издевательствами убиты. Таких оказалось, по счету большевиков, около трех тысяч.

Надежды на пополнение армии казачьим населением не оправдались. Казаки так же держались нейтралитета и так же страшно впоследствии пострадали за это. Пополнение из внутренних губерний прекратилось совершенно, потому что Ростов был окружен.

Немцы так испугались неожиданных успехов нарождающейся армии, что приняли самые решительные меры. Большевикам было отдано приказание уничтожить армию немедленно, пока не поздно. На фронт были посланы лучшие германские офицеры. Большевики перешли в наступление на Ростов со всех сторон.

С северо–запада надвигалась армия Сиверса, в составе около 20 тысяч штыков и сабель; с севера к самому Новочеркасску подходила Воронежская армия, пополненная фронтовыми казаками с Подтелковым во главе, около 10 тысяч штыков и сабель, с востока угрожала, в том же количестве, Царицынская армия; наконец, выход на юг был занят 39–й пехотной дивизией с отрядами кубанских большевиков и черноморских матросов. Все эти армии были прекрасно снабжены и, главное, имели тяжелую артиллерию, противопоставить которой добровольцы могли только свое личное мужество. Но мужество их было беспримерным. Целый месяц эти 4 тысячи защищали Ростов против врага, в 20 раз сильнейшего.

Заняв Таганрог, полковник Кутепов продвинулся к Матвееву Кургану. При этом армия находила еще возможным посылать помощь атаману Каледину. С атаманом остались только партизанские части, состоявшие из учащейся молодежи. Особенно прославился тогда отряд есаула Чернецова, совершавший чудеса храбрости.

Строевые казачьи части и станичные дружины были совершенно ненадежны: сегодня они дрались с большевиками, а завтра расходились по домам или переходили на сторону неприятеля.

Измученный этими постоянными изменами казаков атаман Каледин в отчаянии застрелился, издав последний приказ, которым пригвоздил к позорному столбу ужасное предательство донцов своей родной земле.

Запертые в Ростове добровольцы дрались отчаянно. Роты смело шли на полки, батальоны — на дивизии и разбивали их. Поля кругом Ростова были завалены телами большевиков, но вместо убитых вырастали все новые и новые враги, и, наконец, в начале февраля стало очевидным, что отстаивать Ростов далее было бы безумием.

Ряды добровольцев редели, а пополнения не было. Армию заваливали массами, и одно только мужество и искусство не могли противостоять неубывающему в числе противнику.

Вспыхнуло восстание в Батайске, железнодорожном узле, на 7–й версте к югу от Ростова. Туда переселились остатки Совета рабочих депутатов из Ростова и взволновали местных железнодорожников. К ним послали парламентеров, в количестве 6 добровольцев, с предупреждением о бомбардировке Батайска, если волнения не прекратятся. Парламентеры не возвратились.

На следующий день добровольцы с боем заняли Батайск и нашли своих парламентеров в железнодорожном депо с выколотыми глазами, с отрезанными ушами, носами и губами. Некоторые еще дышали, а один из них, Хмельницкий, прожил еще 6 дней в 69–м сводном госпитале.

Восстал и Таганрог. В самом Ростове ежеминутно ожидался бунт окраин, заселенных рабочими. Решено было оставить Ростов.

Б. Суворин РОЖДЕНИЕ АРМИИ

Новочеркасск, столица Дона, построен на высокой горе, увенчанной прекрасным златоглавым собором. Говорят, что какой‑то ревнивый атаман построил здесь свой город, чтобы лучше охранить свою возлюбленную. Казаки любят поэтические легенды, и песни их, всегда почти связанные с войной, полны удивительной поэзии и какой‑то полувоенной–полулюбовной музыкальности.

Этот казачий город был восприемником Добровольческой армии. Все, кто причастился этому великому движению, кто попал в первые дни ее существования, помнят небольшое, совершенно заполненное помещение на Барочной улице, 26, где была главная квартира ее основателя генерала Алексеева.

Генерал Алексеев, бывший начальник штаба Верховного Главнокомандующего, находился в Петрограде во время восстания большевиков в конце октября. Он был призван из Смоленска, где он отдыхал среди своей семьи после тяжелых трех лет войны и почти года нравственных страданий, которые принесла ему революция, как и всем честным военным, не собиравшимся делать себе карьеры на демагогии и заигрывании с солдатской чернью.

Благодаря настойчивости генерала М. В. Алексеева из Бердичева, где был заточен Керенским генерал А. И. Деникин, удалось перевести генерала Деникина в Быхов (Могилевский), где содержался под стражей другой герой нашей армии — генерал Корнилов.

Что бы ни говорили наши социалисты, факты всегда останутся фактами, и они принуждены будут признать когда‑нибудь, что лучшие русские люди не могли служить при них и что лучших генералов они просто сажали в тюрьму. Народный социалист Иорданский держал генерала Деникина в Бердичеве и заставил его подвергаться оскорблениям и смертельным угрозам со стороны грязной разнузданной толпы, среди которой торжестовал этот комиссар.

Честная русская печать благодаря генералу Алексееву заставила Керенского и его социалистическое правительство перевести генерала Деникина в Быхов, что способствовало впоследствии его бегству в Добровольческую армию. Останься он в Бердичевском застенке, и нет сомнения, что он погиб бы жертвой этой черни, на которую опирались в мечтах Керенский и его клика. У меня лично есть основание предполагать, что в деле перевода генерала Деникина в Быхов некоторую благоприятную роль сыграли союзные миссии.

Генерал Алексеев приехал в Петроград вследствие приглашения от армии участвовать в предварительном собрании (что‑то вроде репетиции Учредительного собрания), в так называемом предпарламенте. В то же время с кружком верных людей он энергично занялся организацией офицерских кадров, которые могли бы дать возможность возродиться если не всей разлагающейся армии, то тем ее элементам, которые не могли не видеть, в какую бездну позора ведет их юмористический «главнокомандующий» Керенский, трус и неврастеник, и неминуемый большевизм.

Предпарламент был разогнан большевиками 27 октября и только «оплошность» большевистского офицера не дала им возможности арестовать нашего Вождя, который настойчиво приказывал пропустить себя в Мариинский дворец, уже занятый большевиками.

Друзья генерала с большими трудностями уговорили его скрыться, и благодаря настойчивости и энергии его адъютанта ротмистра Кирасирского Его Величества полка (ныне генерал–майора) Шапрона дю Ларрэ и удивительной русской женщины Н. П. Щетининой ему удалось добраться до Новочеркаска.

Генерал ехал на Дон под видом купца. Он не был способен к конспирации, и чуть ли не в первый же день пути кондуктор, знавший его, уже назвал его «Ваше Высокопревосходительство». На удивленный вопрос генерала, откуда его знает кондуктор, тот отвечал ему, что как же ему не знать начальника штаба Государя, да кроме того, в открытом чемодане «купца» лежал китель с погонами генерала от инфантерии. Я надеюсь, что когда‑нибудь генерал Шаперон расскажет нам о первых шагах в деле основания Добровольческой армии и о глубокой патриотической работе покойного ее вождя и основателя.

Желая строго держаться плана своей книги — именно только изложения своих личных впечатлений журналиста, я не хочу затрагивать сферу деятельности нашего гениального вождя, более точно известную его близким людям.

Генерал Алексеев 2 (15) ноября 1917 года прибыл в Новочеркасск. Этот день принято считать днем основания Добровольческой армии, хотя название «Добровольческой» она официально получила в конце декабря. По странной игре судьбы последние остатки нашей армии в 1920 году покинули Крым тоже 2 (15) ноября 1921 года. Итак, от первых дней трудов генерала Алексеева до ухода генерала Врангеля прошло ровно три года — 1096 дней борьбы, лишений, унесших столько благородных жизней.

Среди тех, которые положили начало армии, нет ни генерала Алексеева, ни Корнилова, ни Каледина, ни Маркова, но русская армия никогда не забудет этих святых имен и навсегда они останутся тем светочем, за которым пойдут наши будущие военные поколения.

Как я писал уже, я был вызван генералом Алексеевым, который предлагал передать мне организацию печатного органа в Ростове. Но в это время Ростов был в руках большевиков, и я не подымал об этом разговора.

Перед моим отъездом из Питера я принял поручение от Казачьего союза, переданного мне есаулом Самсоновым. Нужно было подробно расспросить генерала Алексеева, что он думает о положении в казачьих землях, и дать Союзу отчет.

Я никогда не забуду этого интервью или, вернее, лекции, которую прочел мне наш мудрый старик. Все положение было совершенно ясным для меня после него, и теперь, вспоминая мои три года, проведенные с армией, я вижу, как тогда уже правильно понял казачью психологию генерал Алексеев и как метко охарактеризовал он многих из его деятелей, проявивших свое истинное лицо много, много позднее.

Генерал не рассчитывал на подъем казачества. Он отдавал должное высокому чувству долга Каледина, блестящего генерала и выборного атамана Донского войска, но он видел, что его старания поднять казачий дух не могут увенчаться тем успехом, который можно было ожидать. Он очень симпатично отозвался о Митрофане Богаевском, прекрасном ораторе, искреннем казаке и русском человеке, но боялся того, что его утопят в демагогической болтовне, которая стала так захватывать и казачьи политические организации. Очень характерным было одно его сравнение. «Знаете, — говорил он, — когда говоришь с казаками, вечно боишься наступить на какую‑то казачью мозоль, обойти их трудно, потому что эти мозоли везде».

Каледин застрелился в конце января 1918 года, видя неминуемое разложение казачества, а Богаевский был подло расстрелян большевиками без суда в Нахичевани около Ростова в марте того же года.

Генерал Алексеев говорил и о кубанцах. Они, пожалуй, крепче донцов, но эти так называемые самостийные группы (он очень резко отозвался о Быче и братьях Макаренках) играют в скверную политику личных честолюбий. Терцы были, по его словам, крепче других, но они мало были сорганизованы, и их атаман Караулов, человек хотя и смелый, но недостаточно сильной воли, чтобы подчинить их своему влиянию. Через месяц или два Караулов, член Государственной Думы нескольких созывов, был убит солдатской чернью, дезертировавшей с Кавказского фронта.

У меня, к сожалению, не сохранились во время моих скитаний мои дневники первых дней моей жизни на Дону, и я, боясь ошибиться, не стану настаивать на других подробностях этого интервью. (Все, что я пишу, может повторить есаул Самсонов, которому я послал подробный доклад. — B. C.) Впрочем, не могу не указать на то, что генерал Алексеев, говоря о видном социалистическом казачьем деятеле, хорошем ораторе, игравшем, к сожалению, крупную роль среди казачества, Павле Агееве, высказался в том смысле, что он является опаснейшим деятелем в казачестве. Вся деятельность Агеева только доказала справедливость мнения генерала, но только в 1920 году Агеев был объявлен изменником казачеству, когда он уже перестал скрывать свое политическое лицо.

Во время моего разговора с генералом Алексеевым явился ординарец и доложил ему, что наши войска уже вошли в Нахичевань. (Нахичевань составляет один город с Ростовом–на–Дону, являясь как бы его восточной окраиной. Ростов от Новочеркасска находится в 48—50 верстах.)

«Сегодня будем в Ростове», — сказал генерал и перекрестился, мы последовали его примеру. На этом счастливом известии я расстался с генералом, и через час или два в Новочеркасске было получено радостное известие о том, что наши войска, имея во главе атамана Каледина, вошли в Ростов и что большевики, несмотря на помощь матросов Черноморского флота, стремительно бегут.

Но позвольте вам рассказать, чем была наша «армия», которая смогла взять Ростов. Ее было бы смешно так назвать, если бы в ней не было, несмотря на всю ее малочисленность, того высокого духа, который заставлял ее делать чудеса.

С ноября месяца отовсюду из России на Дон, где гремело имя атамана Каледина, к казачеству, которому верили все патриоты, стали стекаться офицеры, юнкера, кадеты, гимназисты, студенты и семинаристы. Каким‑то образом распространилось известие о том, что там уже генерал Алексеев и что туда ждут Корнилова, бежавшего из Быхова во главе своих верных текинцев.

Многие из этих молодых людей погибали в дороге от руки потерявшей голову большевистской черни, на станциях железных дорог и в пути, но ничто не останавливало горячего патриотизма этой прекрасной молодежи, покрывшей себя неувядаемой славой.

* * *

Как‑то раз я вышел из своей гостиницы. В гору поднималась кучка кадет. Старшему было не больше 17 лет, другим лет 14—15. Они нерешительно подошли к гостинице и, не доверяя «штатскому» («воль–ному», как говорили солдаты), стали рассматривать список живущих в гостинице. Я вернулся и спросил их, что им нужно. Мы ищем господина X.», — и они назвали первое попавшееся имя, которого, конечно, не было в списке. «А вы разве не ищете армию генерала Алексеева?» — спросил я. Глаза их загорелись прекрасным молодым блеском. Впереди стоял мальчик в знакомом мне мундире. «Вы кадет Михайловского Воронежского корпуса? Мой отец был кадетом первого выпуска вашего корпуса». Аед растаял. «Так точно!» «А я Орловского корпуса, я Московского» — и они весело сознались, что именно приехали из разных мест России, чтобы поступить в армию генерала Алексеева и Корнилова.

Как пробирались эти милые дети, как бросили они свои семьи, как нашли они после многих трудов эту обетованную армию!

Я дал им адрес штаба, но раньше посоветовал им пойти на гауптвахту, которую охраняли тоже кадеты (!) Новочеркасского корпуса, чтобы там их казачьи товарищи накормили их.

Так же слеталась сюда другая молодежь. Офицеры армии занимали места в строю рядовыми рядом с маленькими кадетами и великовозрастными семинаристами. У всей этой молодежи был один порыв, одна мечта — жертвовать собой для Родины. Этот дух и вел к победе, и этим только и объяснялись успехи этой кучки людей в борьбе с врагом в десятки раз сильнейшим. Святая любовь и вера в своих вождей вела их от одного подвига к другому. И этим, повторяю, мы обязаны были именно их благородной и чистой молодости.

Старшее поколение думало не так. Я не говорю о военных, я говорю о тех, кто равнодушно смотрел на гибель и жертву этих лучших отпрысков русской молодежи.

Трагедия отцов и детей встала с необычайной яркостью перед нашими глазами.

Как‑то раз генерал Алексеев присутствовал при похоронах нескольких убитых мальчиков. На их могиле он сказал: «Я вижу памятник, который Россия поставит этим детям. На голой скале разоренное орлиное гнездо и убитые орлята. А где же были орлы?» Это трагическое восклицание останется навсегда памятником подвигу молодости и равнодушию старшего поколения.

Когда после взятия Ростова армии понадобились деньги, то богатейший многомиллионный Ростов собрал что‑то около тысячи рублей, а когда в Ростов вошли большевики, ростовцы на блюде поднесли им 2 миллиона.

Как‑то много позднее, когда летом 1918 года мы вернулись в Ростов, я отправил своего сотрудника к одному крупному общественному и финансовому деятелю переговорить с ним об оказании помощи армии.

Он был очень предупредителен и дал целый ряд указаний.

«Мой сын гимназист (или студент) сам в Добровольческой армии, был два раза ранен, но опять возвращается в строй», — сказал он, а потом стал умолять не называть его имени в газете, так как к нему могут плохо отнестись, «если что случится».

Вот вам образчики нашего молодого фронта и нашего старого тыла.

Армия, которая ушла с Алексеевым и Корниловым в первый незабываемый Кубанский поход, насчитывала не более 3 тысяч человек, а когда в Ростов пришли немцы и приказали всем офицерам явиться для регистрации, их набралось едва ли не вдвое больше.

Я не хочу никого осуждать. Я только хочу подчеркнуть то холодное отношение, которое встретила наша маленькая армия, что, однако, не могло сломить ее духа и ее веры в Родину.

У такого предприятия не могло не быть и обратной стороны медали, и она заключалась в том, что вокруг этого святого дела стали слетаться люди, жаждущие авантюры. Еще до приезда генерала Корнилова в нашей гостинице я заметил людей, которые довольно явно старались пробиться к власти, пользуясь именем генерала Корнилова. Во главе их был Завойко, бывший ординарцем у генерала Корнилова, игравший при нем во время керенщины крупную и не очень выигрышную роль.

Появился Добрынский, таинственный господин с таинственной репутацией, впоследствии бывший на побегушках у немцев, и даже некий господин М., говоривший о своих миллионах в Париже, мечтавший организовать политическую комбинацию под названием «Рак».

Слагалась она из первых букв имен председателя Думы Родзянко, генерала Алексеева и атамана генерала Каледина. Я предложил ему хотя бы изменить эту неблагозвучную комбинацию на «АКР» или «Кар», но он стоял на своем и вскоре, обиженный общим недоверием, уехал к своим миллионам со своим «Раком».

Съехались и некоторые политические деятели. Приезжал Милюков, тогда еще не уверовавший в необходимость дружбы с немцами, о чем он писал генералу Алексееву летом 1918 года. Приезжал Струве и вечный неудачник, до старости оставшийся политическим вундеркиндом, М.М. Федоров. У всех этих деятелей, кроме профессорского таланта Милюкова, ничего не было, и их работа в армии осталась незаметной. Для меня она оказалась крайне неприятной, так как кадеты, подкрепленные своим лидером, не дали мне возможности открыть газету в Ростове, так как они никак не могли допустить мысли, чтобы печать не была бы в их руках. А ведь от них что‑то ждали, как и теперь от них кое‑что ждут, как от тех молодых людей, которые вечно подают надежды и ничего больше.

Нынешний друг Милюкова, Керенский, тоже как‑то прискакал в Новочеркасск, после своего бегства от большевиков, но его никто не принял, и он немедленно скрылся с той поспешностью ловкого трансформатора, которая позволяет ему так же неожиданно и выскакивать из русской политической коробки с сюрпризами.

Из других политических деятелей здесь были М. В. Родзянко, М.Н. Львов и приезжал Савинков. Родзянко был в личной обиде на генерала Алексеева за то, что тот не призывал его к активной деятельности. Н.Н. Львов, этот прекрасный образец честнейшего политического деятеля, самоотверженного и глубокого патриота, не ищущего ничего для себя, до самого последнего часа и доныне, когда я пишу эти строки, оставшийся с армией, как верный ее друг, всегда пользовался общими симпатиями, и только следует сожалеть, что его скромность не позволяет ему сыграть более крупной роли.

Самую интересную роль ждали от Савинкова. Он приехал в январе. У Савинкова быть ореол революционного деятеля, за которым могли бы пойти революционные войска. Он не пользовался симпатиями генерала Алексеева, а генерал Корнилов после своего августовского выступления, когда Савинков, во всем поддерживавший Корнилова, остался в стане Керенского и изменил Корнилову, не мог относиться к нему с прежним доверием.

Корнилов пробрался на Дон в середине или в первой половине декабря. Его ждали в армии, но все‑таки его приезд был довольно неожиданным. Этот человек железной воли вышел из Быхова с кучкой своих верных текинцев. Но, попав в окружение, не рассчитывая пробиться, не желая рисковать своими людьми, он распустил их и сам, переодевшись крестьянином, где пешком, где на подводе, где на поезде среди солдат, возвращавшихся с фронта, проклинавших Корнилова за поддержание дисциплины, проехал на Дон.

Он сам рассказывал, как в вагоне его ругали солдаты, не подозревавшие того, что этот маленький мужичонка и есть их бывший Верховный Главнокомандующий.

Несмотря на чувство антипатии, Савинкова все‑таки приняли и с ним совещались, но ничего из этого не вышло. Очень скверное на всех впечатление произвел его помощник или адъютант Вендзягольский — тип необычайно самонадеянного и самоуверенного поляка, хваставшийся тем, что за ним пойдут «корпуса». Эти корпуса так и остались в мечтательном распоряжении этого господина, сохранившего от всех тайну своего военного обаяния.

С Савинковым на Дону я встретился два раза. В первый раз это было в маленьком кавказском погребке «Арарат» в Новочеркасске. Познакомил меня с ним мой сотрудник К.

Мы поужинали и говорили о многом. Савинков указывал на недостаточное доверие к нему, незаслуженное по его словам, со стороны генералов и как будто бы верил в свое влияние и силу. Вендзягольский просто хвастался.

В конце беседы я обратился к Савинкову с вопросом, который крайне меня интересовал и до сих пор интересует.

— Скажите, Борис Викторович, — спросил я, — почему вы, такой специалист этого дела, не организовали убийства Ленина и Троцкого?

— Почему вы думаете, что я такой специалист? — ответил он.

— Я читал «Ропшина», «Коня Бледнаго» и «То, чего не было». Савинков не сразу ответил.

— Тут были другие, — сказал он.

— Но неужели же мог иметь такое влияние Азеф?

— Нет, не только Азеф.

— Так неужто же эта бездарность Чернов?

На это ответа не было, и он переменил разговор, и я так и до сих пор не знаю, почему для наших воинствующих эсеров какой‑нибудь царский министр казался такой интересной жертвой и почему большевистские владыки не казались достойными революционной бомбы.

Во второй раз я встретился с Савинковым в гостинице «Нью–Йорк», почему‑то в номере Добрынского (или, как он себя называл, хана Татарского). Там был писатель, автор прекрасного романа «Наше преступление» Родионов и мой сотрудник Е. П. Семенов. Из их разговора я понял, что ничего у Савинкова с генералами не выйдет, да и нет у него ничего серьезного.

Кто меня поразил, так это Родионов, с пеной у рта говоривший об армии и требовавший, чтобы их, казаков, она оставила бы в покое, так как они, казаки, сами справятся с большевизмом. Через месяц он ушел с нашей армией, не доверившись казакам, хотя, вернувшись с нами на Дон, вновь заболел неукротимой и озлобленной казакоманией.

Мой друг Семенов оставался тем же неисправимым идеалистом, мечтавшим о всеобщем объединении. Добрынский из кожи лез, чтобы играть роль, Вендзягольский позировал и жонглировал своими корпусами.

Савинков был очень сдержан. Впечатление он произвел на меня довольно сильное. В нем чувствовалось много воли, но в то же время и

неукротимого честолюбия, незнакомого с уступчивостью. Слишком большая пропасть, углубленная Корниловским выступлением, разделяла его от наших вождей. Через несколько дней я ехал в Ростов. На вокзале я встретил Савинкова, которого провожал С. С. Щетинин, близко стоявший к генералу Алексееву. Они холодно простились. Я видел, что Савинков уезжает из армии и больше не вернется. С тех пор мы уже не встречались.

* * *

Генерал Каледин был прирожденный военный и настоящий вождь. Коренной казак, скромный офицер, но бывший в гвардии, он одно время занимал довольно незаметное место начальника Донского юнкерского училища. На войне он заставил говорить о себе как о начальнике 12–й кавалерийской дивизии, едва ли не лучшей в русской армии, которая всегда справедливо гордилась своей блестящей кавалерией. В нее входили полки: Ахтырский гусарский, Стародубовский драгунский и Белгородский уланский. Как это полагалось, каждой дивизии был придан один казачий полк — Оренбургский. Одно название этих полков для каждого военного русского человека покажет, чего мог достигнуть талантливый начальник с такой частью.

Дивизию эту вскоре уже перестали называть 12–й, а называли просто Калединской. Знаменитое Галицийское (так называемое Брусиловское) наступление застает его уже командующим 8–й армией. Он берет Ауцк, и ему обязаны мы первыми успехами этого блестящего наступления. Во время революции он был после ранения на Дону и громадным большинством избран в атаманы войсковым Кругом.

Когда заколебался весь наш фронт и вся армия подверглась разврату керенской и большевистской демагогии, начало которой положило неудачное, слабое министерство Гучкова, казачество все еще крепко держалось старых заветов и традиций.

Этот народ–воин, живший по своему особенному укладу, по своим вольным законам, которые близорукое русское правительство любило ограничивать, не мог поддаться так легко большевистской и большевизирующей демагогии. У казаков была своя психология — казачья. Казак был всегда казаком, а не солдатом. Не редко было услышать от казака об офицере регулярной армии как о «солдатском офицере». Кроме того, казаки были богаче других землевладельцев России. Связь их дворянства с простым казачеством была гораздо сильнее, чем в остальной России. Несмотря на то что военные обязанности лежали тяжелым гнетом на казачестве: «казак должен был являться одетым и с конем», целый ряд привилегий охранял его права.

Революция закрепила эти права и сократила обязанности, и казачеству ничего привлекательного не могла обещать голодная демагогия большевизма. Во главе этого народа и стоял генерал Каледин.

Я помню его на Июльском собрании в Москве, собранном Керенским для объединения в Большом театре. Он категорически поддержал требование сохранения старой дисциплины, то есть того, на чем горячо настаивали Алексеев и Корнилов.

Сам по себе это был человек не словоохотливый и довольно сумрачный. Про него говорили, что редко кто видел его улыбающимся, а не только смеющимся. Почему‑то этот казак был женат на француженке, но и жена не могла заставить нарушить его замкнутый образ жизни.

Пока цело было казачество, оно всецело ему доверяло. Посланец Керенского — Скобелев, богатый социалист из купцов, торговавших с Персией, которым молва приписывала спекуляцию на персидские туманы, попробовал подорвать доверие к Каледину среди членов демократического Донского Круга, но плачевно провалился, и тот же Керенский, который продавал казачество, искал защиты у донских казаков генерала Краснова, когда рухнул карточный домик нашей «великой» революции.

С успехами большевизма положение атамана стало особенно тяжелым. Разврат коснулся и казачества. Инстинктивно боясь его, большевики не смели сразу объявить ему войну, но искали всяких поводов, чтобы проникнуть на Дон, пользуясь сравнительно бесправным положением неказачьего земледельческого населения, так называемых «иногородних». С ноября они уже повели довольно интенсивную борьбу.

Молодые казаки, пробывшие уже три года на войне, были рады отдохнуть и приняли революцию, как освобождение от некоторых своих обязанностей. С другой стороны, казачество, всегда гордое и самостоятельное, не мирилось с мыслью, что они должны защищать Россию, когда русские солдаты бегут с фронта. Эта молодежь сыграла тяжелую роль в истории казачества. Старое, не военнопризванное поколение, так называемые «старики» («старик» в казачестве слово очень почетное. Но казаки могут его получить только за большие заслуги. Так, Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич был избран многими станицами «почетным стариком». — Б.С.), не могли примириться с этой психологией и началась трагедия казачества. Вооруженное здоровое казачество не хотело воевать с большевизмом, устав от борьбы. Старики же стояли на стороне порядка и борьбы с большевизмом. Между тем между атаманом и казачеством стоял Донской войсковой Круг.

Этот парламент, зараженный демагогией, стал искать какого‑то сближения с большевизмом, если не в России, то на Дону.

Каледину стоило громадных усилий сохранить организацию генерала Алексеева, которую готовы были предать левые элементы Круга, и даже приезд генерала Корнилова держался одно время в строгом секрете.

Верная крепкая душа этого казака–рыцаря долго боролась с этим положением. С одной стороны, демагогия и ненавистническое отношение к нашей армии, с другой — его долг и вера в святость целей генералов Алексеева и Корнилова. Каледин, делая все, что от него зависало, чтобы поддержать нашу армию, не мог не делать уступок так называемой демократии, делавшей все, чтобы уничтожить плоды его трудов.

До самой своей смерти он хотел верить в свое родное казачество и в его силу, но разочарование было так сильно, что он не выдержал борьбы с ним.

В декабре 1917 года казачий большевизм уже разросся и одним из лидеров его явился никому не известный казак Подтелков. Он был фейерверкером гвардейской казачьей батареи, стоявшей в Павловске под Петроградом. В чем заключался секрет его обаяния, осталось неизвестным. Он не был оратором, в его внешности не было ничего привлекательного. Это был тяжелый, наглый, неумный казак, которого каким‑то образом вынесла волна революции.

В казачестве такие фигуры были не редки. Таким был его прообраз Пугачев, один из первых большевиков в России. Я Подтелкова никогда не видел, но люди, видевшие его, находили у него сходство с Пугачевым. Казачество было всегда свободолюбиво, но старшее поколение оставалось в то же время консервативным, младшее же было пассивным или в разбойничьей психологии большевизма искало чего‑то, какой‑то новой свободы, грабежа и насилия.

И вот с этим‑то грубейшим хамом радикальные донцы заставили свое правительство войти в переговоры. Подтелков приехал в Новочеркасск и чуть ли не кричал на Донское перепуганное правительство. Столковаться с ним ни о чем нельзя было, и это путешествие было излишним путешествием в Каноссу Донского правительства. Подтелков вернулся на свой большевистский фронт с ореолом. Казачеству и нашей армии был нанесен тяжкий удар.

Мне трудно объяснить ту психологию, которая царила тогда на Дону. Как можно было воевать с большевиками, организовать борьбу с ними и в то же время мирно разговаривать с их представителями? Только историк, который будет иметь пред собой перспективу многих событий, поймет этот феномен. Мое дело только указать на то, что видели мои глаза.

Но в тоже время среди казачества, верного старым традициям вольного Дона, явился и другой человек — полная противоположность Подтелкову. Это был молодей офицер, тогда еще подъесаул или есаул, Чернецов. Если я могу сравнить невежественного и полуграмотного Подтелкова с Пугачевым, то, оставаясь в сфере исторических сравнений, мне хочется Чернецова назвать казачьим Баярдом — рыцарем без страха и упрека.

Он был сухощав, небольшого роста. Мне его раз показали в Донском собрании. Он сидел на подоконнике и говорил с кучкой офицеров. В нем не было и намека на позу, но мы знали, что за этим человеком люди идут на подвиг и на смерть как на праздник. Он стоял во главе отдельного партизанского отряда, и подвиги его становились легендами. Как летучий голландец, он появлялся перед осмелевшими большевиками и, защищая столицу Дона — Новочеркасск, наносил им страшные удары. Ему, как герою древности, безразлично было, сколько было врагов, он спрашивал только, где они?

Когда‑нибудь казачий летописец напишет монографию этого героя из героев казачества и России, когда‑нибудь мы увидим ему памятник и поклонимся ему. К сожалению, демагогия и соглашательство на почве отдельных интересов казачества не могли не коснуться казачьего офицерства, и оно очень неохотно шло на борьбу. В то время когда Чернецов и некоторые другие начальники партизанских отрядов (среди которых нельзя забыть Краснянского, убитого во время первого похода) пополняли свои все время убывающие ряды мальчиками, молодыми офицерами, юнкерами, кадетами, гимназистами, студентами, офицерство, в большинстве собравшееся в Новочеркасске — в Черкасске (как его называют казаки), не двигалось с места.

Как‑то раз в Донском собрании, незадолго до своей смерти, Чернецов сказал собравшимся вокруг него офицерам: «Если меня убьют большевики, я пойму, за что они меня убивают, но вы‑то, вы, когда вас поведут на смерть, поймете ли вы, за что вы погибаете?»

Но то, что называют французы l'abattement, было слишком сильно. Революция, сорвавшая с офицеров погоны, заплевавшая лучших офицеров, поставившая во главе армий жалкого паяца Керенского, убила дух многих и многих.

Чернецов пал жертвой «соглашательства», которое проповедовали донские демагоги во главе с Агеевым, против которых недостаточно

сильны были Каледин и Мнтрофан Богаевский. Во время одного из своих рейдов он встретился с донской большевистской частью. Кем‑то когда‑то было решено, что донцы не должны были убивать донцов. Положение маленького окруженного отряда Чернецова было тяжелое. Отряду грозила гибель. Во главе большевиков был Подтелков. Баярд встретился с Пугачевым. Чернецов не хотел проливать кровь своих, и он повел переговоры. Ему была гарантирована полная неприкосновенность, и он смело приехал в стан врагов.

Подтелков принял его по–своему любезно и обещал, что партизаны не пострадают, и предложил ему проехать в соседнюю станицу. По дороге Подтелков и Чернецов ехали верхом рядом. Неожиданно для Чернецова Подтелков выхватил шашку и нанес со страшной силой удар по голове донскому герою. Жизнь его, этого чистого рыцаря России и казачества, кончилась. Его правдивость, его честность, его доблесть не допускали измены. Чернецова не только зарубили, но, как говорили, ему отрубили голову казаки. Этот ужас, этот позор навсегда останется на казачестве, не остановившимся перед изменническим убийством своего удивительного героя.

Через несколько месяцев, когда Дон вновь сбросил иго большевизма, в Новочеркасске торжественно хоронили Чернецова. Приблизительно около того же времени Подтелков, взятый в плен, был повешен в своей же станице (перед смертью Подтелков каялся, причастился и просил прощения у стариков своей станицы. — Б.C.). Где теперь их могилы?

Могила героя, вероятно, в лучшем случае забыта, могила предателя возвеличена.

Такова судьба героев Гражданской войны в России.

Вот в такой атмосфере измены, нежелания борьбы, ненависти к «чуждой» армии приходилось жить Каледину.

За очень короткое время до своей смерти он обратился к казачьему офицерству с таким призывом, от которого веяло смертью. Он — атаман, глава всего вооруженного казачества в «последний раз» просил офицерство взяться за оружие.

Корнилов, командующий Добровольческой армией, требовал мобилизации и энергичных мер для проведения ее, а социалисты соглашатели настаивали на изгнании добровольческой армии. Казачьи части рассыпались. Смерть Чернецова, жертвы этого соглашательства, только усилила разлад среди казачества. Одни говорили: «Вот до чего довела нас политика Каледина и Чернецова», другие: «Только казачество, предоставленное самому себе, сумеет отстоять свои права».

«Свои права»? Только бы не говорить о России!

Каледин все это чувствовал и переживал. 30 января со свойственной ему импульсивностью Корнилов из Ростова заявил Каледину, что он больше без поддержки казачества держать громадный Ростовский фронт не может н начнет грузить войска на юг — на Кубань. В тот же день во время заседания правительства кто‑то, до сих пор оставшийся неизвестным (я жил в Новочеркасске до похода (12 февраля 1918 года) и после, то есть с мая по декабрь 1918 года, так и не мог выяснить, кто был этот негодяй. — Б.С.), передал атаману, что последние казачьи части, защищающие Новочеркасск с востока, ушли с фронта и что через часа два или три войдут большевики. В самом Новочеркасске не было организованных сил.

Каледин под угрозой ухода корниловской армии, которой он не мог помочь, и перед ужасом бесславной гибели принял решение. Он заявил своим министрам, что он отказывается от атаманства и предлагает им передать полномочия общественным огранизациям, чтобы спасти население столицы Дона от большевистской расправы.

Он был очень спокоен и решителен, никто не смел спорить с ним. Его отставка была принята с ужасом, но без возражений. Он прошел к своей жене, которую он так любил, этой милой, тихой женщине, которая никогда не интересовалась политикой, не понимавшей ее, думавшей только о муже и вечно молившейся о том, чтобы он не погиб. Каледин подошел к ней, ни слова не говоря, поцеловал ее и прошел в свой кабинет. Здесь он снял китель, лег на диван и выстрелом в сердце покончил с собой. Когда его жена вбежала к нему, его гордая душа уже отлетела.

В этот день я был в Ростове. Вечером ко мне позвонил журналист Кельнич и подтвердил мне известие о смерти Каледина. Впечатление было такое, будто земля под ногами проваливается. Чернецов, Каледин, уход армии! Куда мы идем? Сколько раз впоследствии задавал я себе этот вопрос? Сколько горьких разочарований пережили мы с тех пор?

Но армия не ушла. Каледина торжественно похоронили в Новочеркасском соборе. Собрался Круг для выбора нового атамана.

Я вновь переехал в Новочеркасск.

В этой главе я хочу отойти от хронологии и рассказать вам, как стремительно разыгрывалась трагедия Дона.

Через несколько дней после смерти Каледина я шел с моим другом доктором Э. по направлению к Платовской улице. Перед нами проходила какая‑то блестящая конная военная часть. Стройными рядами ехали казаки на хороших лошадях. Впереди сотен ехали офицеры. Это не могли быть партизаны, их было слишком много. Но что меня поразило, так это то, что вместе с обозом ехала коляска, в которой сидел денщик с самоваром — старый денщик, в старой коляске командира полка! Что это — привидение? Нет, это было одно из чудес русской революции и казачьего духа. 6–й Донской полк в полном составе с оружием с Румынского фронта, высадившийся где‑то за 200 верст от нас с поезда, в конном строю сквозь большевистский строй пришел в столицу Дона.

Вновь загорелись надежды, вновь таинственная судьба заиграла перед нами новыми огнями. В Новочеркасске была радость. На другой день был сделан парад доблестному полку. Новый атаман генерал Назаров, походный атаман генерал Попов, председатель Круга бывший атаман полковник Волошинов, все члены Круга и весь Новочеркасск приветствовали этих героев. Им обещаны были награды и отдых. Это‑то и погубило все. За отдыхом пошло разложение. Теплая хата, жена под боком, которую давно не видел, заполнили все миросозерцание усталых людей, и в дна дня полка не стало.

9 февраля армия Корнилова ушла из Ростова. 12 февраля в Новочеркасск вошли большевики.

Войсковой Круг не расходился и, решившись не оказывать сопротивления большевикам, попробовал вновь пойти на соглашение. Заседание шло за заседанием, решения и необычайно демократические, и патриотические сыпались как из рога изобилия.

Ухода армии из Ростова никто не ожидал, и я случайно остался в Новочеркасске.

12 февраля я заночевал у одного приятеля. Вечером уже не полагалось ходить по улицам. Утром при выходе из гостиницы я встретил нескольких офицеров.

«Вы знаете, Голубов уже в 10 верстах от Новочеркасска».

Голубов был казачьим офицером, старым кадровым, который бросился в большевизм в поисках «наполеоновского» счастья. Он считал себя когда‑то кем‑то обиженным и теперь ждал своего успеха.

Я поспешил к себе в гостиницу, где нашел представителя нашей армии при войсковом Круге генерала Складовского, мирно пьющего кофе.

«Ваше Превосходительство, знаете ли вы, что большевики подходят к Новочеркасску?» — «Не может этого быть», — ответил он, но все‑таки сейчас же пошел в штаб узнавать.

В гостинице чувствовалось уже начало паники, хотя официально слух не подтверждался. Я пошел на всякий случай укладываться. Все мои вещи остались в Ростове, куда я думал вернуться, так что укладка моя не заняла много времени. Во время этого часа мне позвонил встревоженный Аладьин (член первой Думы), уговаривая меня немедленно уезжать в станицу Константиновскую. На лестнице я встретил С. С. Щетинина, в высоких сапогах, кожаной куртке и с винтовкой за плечами. Он подтвердил мне известие о приближении большевиков и сообщил, что армия находится в станице Ольгинской, куда мне следует немедленно выехать.

Наконец пришел генерала Складовский, возмущенный тем, что Донской штаб уже бросил Новочеркасск. Мы стали искать извозчика, чтобы добраться до Старо–Черкасской станицы — старой столицы Дона — и оттуда пробираться к Ольгинской.

Второпях пришлось сходить проститься с друзьями. Было очень грустно, и сердце сжималось от чувства неизвестности. Мы выехали с генералом Складовским только в 6 часов вечера. Было темно, откуда‑то слышались крики, были и отдельные выстрелы.

Толпа грабила юнкерское училище. С Новочеркасской горы мы спускались по Почтовому спуску к железной дороге по прекрасному санному пути. В то же самое время по Крещенскому спуску со старой аркой, поставленной когда‑то в честь приезда Государя, поднимались большевики–казаки.

Мы обогнали какую‑то женщину, бежавшую к железной дороге. Увидев нас, она погрозила нам кулаком и прокричала: «Догадались, проклятые!»

На путях толпа грабила вагоны с углем, наш извозчик провез нас под мостом, и мы выехали в степь.

Было темно и туманно. Шел мокрый снег. Вдали раздавались выстрелы.

В беловатом тумане на ровной степи слева замаячили конные фигуры. Мы переглянулись с Складовским и удобнее переложили револьверы.

«Кто едет?» — окрикнули нас. «Свои», — ответили нестройно мы.

Через мгновение из тумана неожиданно выскочило несколько конных и окружили нас. «Кто такие?»

Скрываться было нельзя, разобраться в этих людях из тумана было трудно, и мы назвали себя. Сердце было не на месте.

Мы сидели в санях, на коленях у нас лежал чемодан, защищаться не было возможности.

Но тут мы услышали торопливый вопрос: «Ваше Превосходительство, не знаете ли, где атаман?» Как приятно было услышать это «Ваше Превосходительство»!

Мы знали только, что атаман должен был выехать.

Впоследствии оказалось, что атаман Назаров решил остаться в Новочеркасске и разделить участь войскового Круга.

В 6 часов вечера во время заседания в Круг ворвались большевистские казаки во главе с изменником Голубовым. Он был в папахе и с нагайкой в руках.

«Это что за сволочь? — закричал он, ударив по пюпитру председателя. — Встать».

Все встали, кроме атамана и Волошинова. Со страшной руганью Голубов приказал вывести выборного атамана. На другой день его убили. Ту же участь разделил председатель Круга полковник Волоши–нов. Его не сразу добили и бросили полуживого на окраине города. Придя в себя, истекая кровью, он нашел в себе силы доползти до первой хижины и умолял впустить к себе. Хозяйка сбегала за большевиками, донесла и его добили.

Митрофан Петрович Богаевский не присутствовал на этом заседании, некоторое время скрывался, но был в конце концов арестован, посажен в Ростовскую тюрьму и холодным весенним утром, несмотря на заверение Голубова, что его не тронут, был расстрелян в Нахичеванской роще. Десятки, а может быть, и сотни раненых офицеров, которых не успели вывезти, были безжалостно перебиты.

Сам Голубов не избег суда. Во время весеннего 1918 года восстания казачества он выступил на митинге в одной станице. Сзади него оказался молодой студент, брат расстрелянного Голубовым офицера. Он спокойно прицелился и в затылок убил его наповал.

Но тогда мы с генералом Складовским ничего не знали. Мы были в безопасности, и я рассмеялся. «Думали ли Вы, Ваше Превосходительство, когда‑нибудь кататься зимой в степи с редактором «Вечернего Времени»?» — спросил я его. Мы ехали, обгоняя верные части донцов, уходивших в Старо–Черкасскую станицу, где их собрал походный атаман генерал Попов.

Поздно вечером мы сидели у гостеприимного казака в хорошей и богатой хате. Наш хозяин угостил нас и уложил спать. Почему‑то на стенках висели две прекрасные раскрашенный французские гравюры времен царствования Александра И, с изображением русской церкви в Париже на rue Daru.

На другой день, 13 февраля, я, переправившись с большим трудом через Дон, лед на котором уже был слабым, приехал в станицу Ольгинскую.

Здесь начался для меня незабываемый 1–й Кубанский поход. 14 февраля мы ушли на Кубань. Через два дня мой спутник, генерал Складовский, избравший другой путь, думавший пробраться в Россию, был убит в станице Великокняжеской и труп его был найден в колодце вместе с другим обезображенным трупом.

Так как мы выехали вместе, мои друзья, оставшиеся на Дону, считали, что с ним убит и я. Через некоторое время в большевистской печати появилось сообщение о моей смерти.

Все это я узнал много позднее. Тогда я об этом не думал. Передо мной был какой‑то таинственный поход в неизвестность, жуткую, но манящую. Никто из нас не представлял себе тогда в эти лихорадочные дни, что может предстоять нам. Вера в вождей не оставляла места сомнениям. Мы знали, что они ведут нас за призраком Родины, мы верили в нее и в победу, и с ними все жизненные вопросы упрощались до последней степени, и не слышно было ни одного пессимистического шепота, как будто победа и за ней Родина были нам обеспечены.

М. Нестерович–Берг [213] В БОРЬБЕ С БОЛЬШЕВИКАМИ [214]

В первый день по сдаче училища [215] пришли ко мне офицеры, переодетые солдатами, из второй автомобильной роты и два юнкера. Принесли бумагу, в которой значилось, что сегодня же надо вывезти из Москвы 32 офицеров и нескольких юнкеров. Я обещала сделать все, чтобы офицеры могли бежать. Выдав находившиеся при мне 300 рублей и удостоверение из комитета, [216] я попросила всех уезжающих собраться сегодня вечером в Деловом дворе, а сама проехала в комитет, так как хотела удостовериться в настроении солдат, которых предстояло ознакомить с планом моей работы. Солдаты моему приходу были рады, мы целых два дня не виделись. Я обедала в комитете, а в 4 часа устроено было заседание, во время которого один за другим приходили офицеры и юнкера, переодевались в солдатскую одежду и получали документы пленных. Многие оставались после непрерывных восьмидневных боев поспать и поесть.

На заседании я заявила солдатам:

— Дорогие мои, хочу быть вполне откровенной. Ведь у меня была с вами одна цель — помощь оставшимся в плену. Вам известно, что с первого дня войны, — мне было восемнадцать лет, — я уехала на фронт и служила вам. Многие из вас знают, сколько из‑за вас я выстрадала в плену и как на вас же продолжала работать, освободившись из плена. Вы помните, что я застала в комитете, и видите — что оставляю, уходя из него. А уйти необходимо. С болью покидаю вас, но теперь мой долг — помочь несчастным офицерам и их семьям.

Когда я кончила, долго молчали солдаты, лица у них вытянулись. Первый заговорил Крылов:

— Марья Антоновна, неужели же вы считаете нас такими же подлецами, как тех, что с красным бантом ходят? Неужели мы не заслуживаем вашего доверия и тех офицеров, с которыми дрались против большевиков? Неужели не понимаем? Рассчитывайте на нас — все сделаем, что вы скажете, и пойдем, куда скажете.

Другого ответа я и не ждала… Но нельзя было терять времени. Офицеров приходило все больше и больше. Крылов подписывал удостоверения, их требовалось более двухсот, так как каждому офицеру надо было запастись двумя. Офицеры, приходившие ко мне утром, тоже явились.

Поезд отправлялся в сторону Новочеркасска вечером. Всякий, кто не имел денег, получил от меня по 100 рублей.

Так, первая партия в 142 человека уехала врассыпную с разных вокзалов. Чтобы не возбуждать подозрений, я порекомендовала Крылову сообщить совету, что комитет решил распустить на родину солдатскую команду, находившуюся тогда в Москве. Крылов поехал в совет, где большевики обрадовались такому решению и тут же позвонили во все комендантские управления на вокзалах, прося оказывать помощь бежавшим из плена.

Этой хитростью мы обошли большевиков. Они сами же помогли нам при отправке офицеров на Дон и в Сибирь!

Мы проводили первую партию героев. Семьи многих из них были тоже на вокзале. Подошла ко мне какая‑то старушка и тихо проговорила: «Пусть вас Господь благословит, вы спасли мне сына, а внукам отца». Многие еще подходили, просто говоря шепотом «спасибо».

Дома мы застали двух оренбургских казаков, бежавших из плена и теперь возвращавшихся в Оренбург. Я предложила комитету написать атаману Дутову письмо. Оренбургские казаки согласились доставить его по назначению. В бумаге, написанной атаману, указывалось, что комитет бежавших безусловно против большевиков и просит атамана всегда на комитет рассчитывать. Казакам поручили передать на словах атаману, что я сама скоро буду.

Было решено, что завтра же я и поеду с партией офицеров и юнкеров (всего 70 человек) в Оренбург. Нужны были деньги… Я направилась к А. А. Понизовкину. Выслушав меня, он спросил: «Сколько?» Я запнулась, никак не предполагала я в то время, что придется отправить такое количество офицеров. Думала, откровенно говоря, человек 200—300. Я попросила Понизовкина 20 000 рублей. Около 2000 у меня имелось. Мне казалось, что хватит. К тому же я рассчитывала еще на Второвых.

К ним и наведалась, но никого из мужчин не застала дома. Приняла меня любезно Софья Ильинична и сказала, что может пока дать 2500 рублей. Вскоре вернулся сам Второв и обещал еще 100 000 рублей. Десятую часть он дал мне тут же для начала.

От Второвых я вернулась в комитет, где творилось что‑то неописуемое. Толпилось столько переодетых офицеров, что пришлось их отправить в нашу команду на Цветной бульвар, где было безопасней. Я предложила Крылову просить в совете о продовольствовании прибывающих членов союза в 201 подпрапорщик. Крылов так и сделал. Его просьбам вняли, но потребовали, чтобы прибывающих он срочно отсылал по домам. Крылову сообщили также, что на вокзалах будут усилены патрули: из Москвы, мол, бежит много белогвардейцев. Нас это не касалось. Все складывалось куда удачнее, чем можно было предполагать. В тот же вечер мы заготовили нужные бумаги. Мой отъезд был решен на 4 ноября. Было поздно, когда я вернулась домой готовиться в путь.

В день отъезда я была в комитете около 4 часов дня, поезд уходил в 7 часов вечера. Чтобы убедиться, нет ли на наш счет подозрений в совете, Крылов и Андриенко со мною туда поехали. Нас принял член совета, у которого я попросила о выдаче удостоверения мне и Андриенко в том, что мы едем в качестве сопровождающих команду.

— Если не получу такой бумаги, — заявила я, — не поеду.

— Вы правы, — ответил большевик, — можете где‑нибудь застрять с командой.

Не прошло и 15 минут, как бумага была написана. Я не верила глазам. Крылов рассмеялся:

— Удивительное дело. Эта сволочь пляшет по вашей дудке! Нужно было спешить. Времени оставалось в обрез. В комитете дым коромыслом. Одному офицеру не хватило сапог — Крылов не долго думая отдал свои. На прощанье офицеры целовались с солдатами. Трогательные были сцены. Один из уезжающих сказал:

— Пока есть в России такие солдаты — не погибнет Россия. Собрались все офицеры, выстроились возле комитета и зашагали на вокзал. Там было много красноармейцев, которые разговорились с ними, не подозревая обмана. Да и я очень мило беседовала с красноармейцами, называя их «ребятами». Андриенко пошел к начальнику станции требовать вагона. Мы немедленно получили его.

Офицеры рассказывали о моем плену в Германии. Когда мы погрузились, красноармейцы кричали: «Ура, бежавшие! Ура, сестра Нестерович!» Под эти крики мы укатили из Москвы. Долго еще доносилось «ура».

Итак — спасены! Я отвернулась, чтобы никто не заметил моих слез… На первой же остановке к нам пробовали ворваться какие‑то солдаты (мест в поезде не было). Они с руганью требовали, чтобы впустили, но, когда узнали, кто мы такие, тотчас прекратили атаку вагона. Все же я предложила впустить некоторых. Они разместились в коридорах и на ступеньках вагонов. Многие ехали в Самару, нам было по пути. Офицеры звали Андриенко «начальником», а ехавшие с нами большевики, среди которых немало матросов, всю дорогу нас угощали; один даже подарил офицеру 500 рублей…

До Оренбурга добрались благополучно, не встретив во всю дорогу ни одного интеллигентного лица. Сплошная волна нижних чинов, бежавших с фронта матросов и вооруженных рабочих. Эти свирепые ватаги, забиравшиеся на крыши и буфера, мало походили на людей.

До Оренбурга мы ехали около трех суток. Прибыли только 7 ноября, в 2 часа ночи. Попросили поставить наш вагон на запасной путь. Обрадовались нам уехавшие днем раньше нас оренбургские казаки, они дежурили на вокзал и сообщили, что атаман Дутов [217] прочел наше письмо и ждет нас не дождется к себе. Советовали сейчас же позвонить в штаб войскового атамана. Меня смущало позднее время: было 3 часа ночи. Но пришлось подчиниться. Атамана в штабе не было, говорил его адъютант. Я просила передать атаману о моем приезде с офицерской командой. На вокзале попадалось много азиатских типов, с любопытством нас осматривали. Все мы так радостно были настроены, что лечь отдохнуть никто и не подумал.

Около 5 часов утра приехал казачий офицер от атамана и сообщил, что атаман может принять меня хоть сейчас. Я назначила 8 часов утра. Отправилась в штаб в сопровождении Андриенко и двух казаков. Город произвел на меня убогое впечатление: дома все маленькие, жители по большей части азиаты.

С вокзала до штаба ехали довольно долго. Я спрашивала у казаков, есть ли у них большевики.

— Где их нет! Вестимо есть, элемент пришлый. Забились в щели, как мыши, боятся атамана, он долго разговаривать не станет, живо распорядится по закону, — ответил казак.

Пришлось ждать минуть двадцать. Атаман был занят. В штабе находилось много арестованных большевиков–комиссаров.

— Ценная добыча, — ухмыльнулся казак.

Тут встретили нас офицеры, отосланные нами из Москвы в первый день… Вскоре адъютант повел нас к атаману. Кабинет его можно было бы назвать музеем, все говорило здесь о древности Оренбурга и казачьих традициях. Встав из‑за письменного стола, Дутов сделал несколько шагов навстречу и сердечно поздоровался:

— Ждал, сестра, каждый день. Много говорили о вас казаки, бывшие в альтдамском плену. Рад познакомиться. Разрешите принять при вас двух офицеров с докладом из Самары?

Доклад длился недолго, помню, касался он того, как отбить золотой запас Государственного банка в Самаре.

— Как доехали? Кого привезли с собой?

— Доехали благополучно, а привезли 120 офицеров.

— Не может быть,— откинувшись на кресло, удивился атаман. — Но как вам удалось?

Андриенко протянул атаману бумаги, по которым мы доставили офицеров, и рассказал подробно о нашем комитете. Я передала комитетское письмо, атаман прочел его два раза и отложил в сторону.

— К сожалению, офицерские отряды не у меня, а у атамана Каледина на Дону. Но это не помешает мне принять офицеров, прибывших с вами, тем более что скоро я двинусь на Самару отбивать золотой запас. Вижу, что ваша организация крепка и хорошо поставлена. Ко мне тоже едут отовсюду переодетые офицеры. Эту силу надо использовать. Но нельзя оборванных и измученных сразу посылать в бой, сначала — отдых. А для этого необходимы деньги и деньги. У меня в войске их вовсе нет. Созвал я наших милых купчиков, просил дать денег, не помогло, хоть и клянутся: «Душу отдадим за спасение России». Я им: «Оставьте душу себе, мне деньги нужны». Не тут‑то было. Пришлось наложить контрибуцию — в миллион рублей. Дал сроку 24 часа, завтра утром должны быть доставлены. Все рабочие–большевики грозились забастовкой, так что одно оставалось — занять войсками городские учреждения, расстреляв предварительно зачинщиков. Рабочие комитеты я засадил в тюрьмы как заложников. Думаю, что голубчики призадумаются: знают — не шучу. Пробовали присылать делегации с требованием освободить арестованных. Несколько раз дал маху — принял. Но когда уже очень обнаглели — даже террором стали мне грозить и казакам, — перестал с ними церемониться. Теперь, когда приходит делегация, попросту зову казаков и они делегацию забирают. Что с ней потом делают — меня мало интересует. Сейчас Россия в таком состоянии, что разговаривать не время… Ну и прекратились делегации. Слава Богу, все в порядке. Получил я приказ от Аенина сдать власть Совету казачьих депутатов. Что же? Я ответил: «Мерзавцев и бандитов властью назвать не могу». Имею сведения, что мой ответ дошел по адресу. Под Ташкентом вырезали много казаков, начальник еле спасся, переодевшись сартом… Но ежели удастся спасти золотой запас из Самары, тогда ничего не страшно. А доколе денег нет, что поделаешь? Знаете наших купцов: пока раскачаются, с Россией Бог весть что стрясется. Ни я, ни Каледин, ни Алексеев без денег ничего не сделаем. Вот и ваша организация. Хоть крепка, а денег, верно, тоже нет?.. В Новочеркасске теперь Всероссийский казачий съезд. Отправляйтесь‑ка немедля на Дон к Каледину с моим письмом и расскажите все подробно о себе и то, что я говорил, а вашу комитетскую бумагу я перешлю через вас съезду.

На нашей бумаге атаман сделал надпись, советуя съезду обратить серьезное внимание на комитет бежавших и вступить в переговоры с сестрой милосердия М. А. Нестерович и подпрапорщиком Андриенко.

Атаман сказал еще, что в Оренбурге вся городская управа — сплошь большевики, но он прикажет ей выдать мне удостоверение в том, что «команда бежавших прибыла в распоряжение Оренбургской городской управы и будет разослана по местным фабрикам».

Это удостоверение имело цену в глазах Московского совета. Мы простились с офицерами, приехавшими из Москвы, они отправились на какую‑то станцию. Дутов просил поддерживать связь с ним, не доверяя казакам, среди которых шла энергичная большевистская агитация. У Дутова мы пробыли часа четыре, а затем — в городскую управу, где все было исполнено по приказу атамана. Тогда я вспомнила, что без бумаг никак нельзя в Новочеркасск ни мне, ни Андриенко, — хоть в Москву возвращайся! Но и тут поспела помощь. Я получила удостоверение об отправке Оренбургской управой 30 человек в Ростов–на–Дону. Таким образом, все устраивалось великолепно.

7 ноября вечером мы выехали в Новочеркасск. Билеты были официально выданы до Ростова–на–Дону. Сели в вагон 3–го класса. Предстоял длинный и опасный путь. Настроение среди оренбургских казаков было отличное, дружно возмущались расстрелами офицеров. В вагон заходили казаки, караулившие на станции. Говорили о большевиках, негодовали, рассказывая о задержке вагона с бомбами и оружием по дороге из Ташкента в Самару.

Подошел поезд, прицепили к нему наш вагон, и в 10 часов вечера мы тронулись — через Пензу.

Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагоны на страх буржуям. Чуть остановка — пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров.

В Пензе наши офицеры отправились с матросами на базар, будто за водкой, а на самом деле — искать офицеров, чтобы спасти. Нелюбовский подлинно смахивал на большевика и дурачил матросов, почтительно слушавшихся его. Он привел с собой босого офицера, оказавшегося поручиком Трофимовым, бежавшим из Ташкента, — совсем полусумасшедшего вида. Его уложили в нашем вагоне, снабдив нужными бумагами. Было и страшно, и смешно, когда вдруг вернулся Нелюбовский с тремя пьяными солдатами; мы вообразили, что он арестован, но солдаты стали угощать меня шоколадом, поминали мою работу в плену и жалели, что все деньги и награбленные золотые вещи выменяли на водку, — а то бы мне отдали.

Нас окружила буйная толпа. К счастью, подоспел поезд, в который надлежало перейти: вагон наш выбыл из строя. Поезд был сплошь переполнен пьяной солдатней; многие сидели, высунув ноги в окна. Тут помог местный революционный комитет, приказавший очистить для нас три купе 2–го класса. Погрузились.

В одном из купе лежал какой‑то босяк. Нам заявили, что это больной солдат. Только тронулся поезд, больной очнулся и стал молча нас оглядывать. Нелюбовский с ним заговорил. Больной недоумевал, куда девались спутники. Ему ответили, что вышли в Пензе. На вопрос, куда сам едет, он ответить не мог. Я почувствовала, что это тоже офицер, и тотчас успокоила его — свои, дескать, и попросила ничего не скрывать от нас. Действительно, мнимый солдат рассказал, что дрался под Ташкентом и что избитого и голого его взяла с собой партия дезертиров. Рассказывая, он не выдержал — расплакался. Фамилия его была Губарев. Андриенко тотчас же выдал ему соответствующее удостоверение. Так, в Пензе нам удалось спасти еще двух офицеров.

Дорога делалась все тяжелее. В вагоне было холодно. Наконец остановились в Лисках — на перроне валялись трупы расстрелянных офицеров. Все ездившие на Дон хорошо помнят эту станцию. Пока мы стояли на ней, произведен был строжайший обыск. Мы не имели оснований бояться — все у нас было в полном порядке. И все‑таки насторожились: лишь бы доехать до Черткова — границы донских казаков!

Все прошло благополучно. Добрались и до Черткова. Полная перемена. Тишина, порядок. Вышел офицер проверять бумаги. Я сказала, что едем в Новочеркасск, показала бумагу Дутова.

10 ноября утром — в Новочеркасск. На станции порядок, нас обступили, расспрашивая, как и откуда и что в Москве. Отправили на Барочную, № 36, где находился штаб зарождавшейся армии.

Кто был тогда в Новочеркасске, тот должен хорошо помнить это здание — колыбель добровольчества. Меня удивило, что так свободно было войти. Внизу даже часового не видно. Мы поднялись во второй этаж, встретив много офицеров, кадет и гимназистов. Юные воины засуетились: «Приехали, приехали!» Всюду эти дети, дети, подумала я. Ко мне подходили здороваться даже незнакомые офицеры. Оказалось — все приехали сюда по нашим комитетским документам. С Андриенко многие лобызались. Вдруг офицеры встали. Вошедший генерал обратился ко мне с приветствием от имени гонимого офицерства. Он расцеловался с Андриенко и провел нас в кабинет генерала Эрдели (командующий армией во время мировой войны).

Рабочий кабинет был обставлен весьма скромно, стол завален бумагами. Генерал Эрдели говорил спокойно и тихо. В дверь постучали, вошли два полковника. Генерал представил их: командир Георгиевского полка полковник Кириенко и полковник Святополк–Мирский, [218] того же полка.

Как я обрадовалась, когда за ними вошел и полковник Дорофеев. [219] У дверей толпились офицеры, разглядывали нас. Заметив это, генерал Эрдели заявил, что мне нужен отдых после чуть ли не кругосветного путешествия. Генерал распорядился о квартире для меня и Андриенко и приставил ко мне, в качестве личной моей охраны, двух офицеров. Генерал попросил остальных выйти, а потом, узнав, что мы намерены возвращаться еще сегодня, отпустить нас не согласился: ведь генерал Алексеев получил от нас деньги, первые, присланные для армии, он непременно захочет нас лично поблагодарить!

Говорил генерал Эрдели о моей работ, о которой тогда складывались легенды, особенно об освобождении офицеров из «Дрездена» в первую ночь. Я передала письмо атамана Дутова и все бывшие со мной бумаги. Генерал удивлялся, как удается мне так гладко перевозить офицеров и откуда берутся средства. Я рассказала об обещании Второва дать 100 000 рублей, но генерал возразил, что это обещание, вернее всего, обещанием и останется. Тут же попросил при вывозе из Москвы отдавать предпочтение юнкерам и кадетам — офицеры, обладающие боевым опытом, сами скорее сумеют бежать…

Было решено доложить генералу Алексееву о нашей работе и использовать документы комитета. Генерал Эрдели заинтересовался и работой атамана Дутова, и настроением оренбургских казаков. Я подробно рассказала о мерах, принимаемых Дутовым против большевиков. Генерал выслушал и признался, что сам сторонник крутых мер, что Дутов в этом отношении полная противоположность Каледину.

Генерал предложил идти тотчас к Алексееву, но я попросила отложить визит — мне оставалось еще передать письмо Каледину.

Когда я вышла из кабинета, меня обступили офицеры, приглашая к себе. Я обещала зайти вечером. Еле вырвалась с Барочной…

У Каледина в штабе мы застали его помощника М. П. Богаевского. Я просила доложить. Богаевский немедленно принял нас в зале.

Взглянув на мои бумаги и письмо атамана Дутова, он придал им такое значение, что не захотел лично говорить со мной, а пошел звонить по телефону Каледину. Вышел. Жутко стало мне одной с Анд–риенко в этом зале с пустыми золотыми рамами по стенам (из них вынуты были царские портреты)… Богаевский вернулся, мы отправились во дворец к Каледину.

Ласково поздоровавшись, Каледин прежде всего осведомился, отбил ли Дутов золотой запас в Самаре. Письмо Дутова он прочел внимательно, также и бумаги, переданные мною, подчеркнув многие места красным карандашом. Затем попросил все рассказать про Дутова и его войска. Когда я начала говорить, он попросил Богаевского записывать для представления на Всероссийский казачий съезд.

Когда в заключение я сказала, что Дутов очень интересуется настроением донских казаков, Каледин махнул рукой: только старики надежны, молодежь — сплошь большевики. Я заметила, что во время нашего разговора он все время отделял казаков от Добровольческой армии — точно не одна цель у них, не спасение родины! Я просила Каледина объяснить мне это разделение. Он ответил, что, мол, казаки хозяева на Дону, а добровольцы — гости. И потому организоваться должны сами, донцы помощи не дадут, в войске денег нет. Затем посоветовал разъяснить патриотам в Москве, что нужны деньги и деньги…

— Пропащая страна Россия! Что натворили в Москве? Отдали на растерзание своих детей, а сами попрятались. Кто у вас дрался?

Говоря это, Каледин взволнованно шагал по комнате. Богаевский сидел, закрывши руками голову.

— Передайте им, что если не дадут вовремя денег — пропала Россия. Пока воскреснет, много прольется крови. А вам я напишу.

И, сев к столу, Каледин написал на бланке Войска Донского: «Сестра Нестерович и Андриенко едут в Москву и передадут на словах все, что следует и кому следует. Прошу оказать широкую помощь. Атаман Каледин».

Говорил еще Каледин о возмущении казаков поведением Родзянко: думают его, Родзянко, и еще кое–кого попросить покинуть территорию Войска Донского.

— Генерал Алексеев, тот совсем другой, — закончил он. Я не совсем поняла это замечание…

Атаман простился с нами, мы пошли отдохнуть в гостиницу.

Я была измучена, еле двигалась. Но в гостинице меня ждал, вместе с офицерами моей «охраны», другой офицер с письмом от Эрдели. Генерал просил меня прийти на Барочную. Я ответила, что только вернулась от атамана, не обедала и потому явлюсь не ранее 7 часов.

Но отдохнуть так и не удалось. Приходили офицеры с разными просьбами и письмами к родным. Всех писем набралось несколько сот в разные концы России, их предстояло опустить в московские ящики.

Зашли Кириенко и Святополк–Мирский и рассказали о всеобщей нужде среди офицеров. Они шли в бой босые и раздетые: один снимал сапоги, чтобы другому стоять в караул. Я обещала зайти в канцелярию полка сегодня же вечером, после визита к генералу Эрдели.

Мы спустились обедать в ресторан. Когда входили в зал, где было много офицеров, все встали. Я подумала, что это в честь Кириенко и Мирского, но оказалось, что меня приветствуют…

Пообедав, мы направились к Эрдели. В кабинете сидел полковник Дорофеев. Я передала все, что говорил Каледин. Генерал и Дорофеев внимательно выслушали и согласились с тем, что Каледин действительно хозяин, а они только гости. Потом мы прошли к генералу Алексееву. Я попросила у полковника Дорофеева список оставшихся семей офицеров и обещала высылать им пособие каждый месяц.

— Ах, это было бы отлично, Марья Антоновна, — сказали в один голос Эрдели и Дорофеев. Какой ужас для офицеров — думать о семьях, брошенных без всяких средств!

Раньше, чем пойти к генералу Алексееву, мы встретили внизу у входа капитана Алексеева, начальника контрразведки. Он попросил генерала Эрдели наверх, где происходил важный доклад. Генерал Эрдели препоручил меня какому‑то офицеру для сопровождение к генералу. Мы очутились в небольшом доме, во втором этаже. Ни караула, ни часовых у входа. Вестовой провел в маленькую комнатку. Генерал Алексеев был в мундире (по городу он ходил в партикулярном платье). Он отпустил сопровождавшего меня офицера в штаб. Мы сели возле письменного стола. Генерал надел очки, пристально посмотрел мне в глаза и попросил рассказать все по порядку. Опять пришлось повествовать сначала, чуть ли не с выступления большевиков в Москве. Генерал слушал чутко, делая какие‑то заметки на бумаге. Кончив, я передала ему все мои бумаги. Он просмотрел и сказал:

— Да, я считаю что выброшено за борт около 30 офицеров. Если им удастся прорваться сюда, это будет большим счастьем. Но самое важное сейчас — деньги. Важнее снарядов. Радуют меня крутые меры атамана Дутова. Что касается вашей организации, никаких указаний дать не могу, считаю, что все на правильной дороге, организовано отлично. Результаты налицо. Одно могу посоветовать — это чтобы к вам присоединились однородные организации. Благодарю за присланные 3000 рублей. Очень пригодились, это первые деньги, полученные мною. Знаете, дорога ложка к обеду…

Генерал очень внимательно отнесся к моему разговору с Калединым, все записывал, сам говорил мало. Когда я договорила, он опять внимательно и пристально, через очки, посмотрел на меня. Я смутилась.

— Сколько вам лет? — спросил не спуская с меня глаз.

— Двадцать один.

— Да, потому много и делаете, что еще так молоды. Отчета себе не отдаете, как опасна ваша деятельность. Благодарю вас от имени несчастного офицерства. Вы русская?

— Нет, полька.

— Полька? — переспросил генерал. — Тем похвальнее. И он подробно записал, где я родилась и в какой семье.

— Я напишу письмо в военно–промышленный комитет в Москве, постарайтесь увидеть Оловянишникова.

Помню, что генерал писал о деньгах, нужных для сформирования армии. Он дал мне следующее удостоверение: «Генерал Михаил Васильевич Алексеев знает лично сестру милосердия М. А. Нестерович, бывшую на Дону и оказывающую большие услуги вновь формирующейся армии».

— Бумаги атаману Каледину я отошлю завтра, — закончил он. — Вам желаю сил и неутомимой энергии на благо России, которая сумеет оценить ваши заслуги. Когда уезжаете?

— Завтра.

Мы простились. Было 10 часов вечера. Я направилась в главную квартиру. Внизу ждали офицеры моей «свиты». Генерал Эрдели приказал им сопровождать меня. «Так безопаснее», — согласился капитан Карамазов.

Офицеры окружили нас, расспрашивая, что говорил Каледин, была ли я у Алексеева и т. д. Генерал Эрдели вышел, увидел, что я в толпе офицеров, рассмеявшись, увел меня к себе в кабинет. Он казался довольным, что я была у Алексеева и во все его посвятила. Заговорили о Корнилове. Сначала генерал отмалчивался, но потом, понизив голос, сообщил:

— Его здесь нет еще, но к следующему вашему приезду будет, сейчас он в дороге. Как раз вчера ему послали немного денег.

Я обратилась к генералу с просьбой распорядиться о том, чтобы, когда будут прибывать офицеры по нашим бумагам, дежурный офицер их отбирал, а я в свои приезды смогу контролировать, сколько прибыло на Дон (чтобы знать, все ли из тех, что получили от меня деньги, уезжают из Москвы). Генерал обещал. Наконец, простившись с ним, я ушла с Андриенко в гостиницу. Было около часу ночи. Но тут ждала меня группа офицеров, просивших выслушать их, — нельзя же было отказать!.. То, что я услышала, было поистине ужасом. Все говорили одно и то же, умоляя помочь брошенным семьям. Я пообещала сделать все, что смогу.

— А теперь, — продолжала я, — давайте поговорим о вас самих, господа офицеры. Вы тоже в тяжелом положении; ведь здесь жалованья пока не платят. Много не могу, но вот возьмите до поры до времени… по 150 рублей.

Наконец мы остались одни с Андриенко. Он заметил:

— Если так будете работать, вас надолго не хватит.

В те дни готовились сражения под Ростовом, где новая армия должна была получить первое боевое крещение. Мы рано проснулись и уже около 8 часов утра отправились на Барочную. Генерал Эрдели еще не приходил. Меня встретили полковник Кириенко и Святополк–Мирский, и мы вместе прошли к офицерам. Андриенко записывал бесчисленные поручения в Москву. Выслушивала и я много просьб, но звучало в них все одно и то же: помощь семьям, помощь! В это время пришел офицер и заявил, что можно за 250 рублей купить десять пудов сахару (в то время в Новочеркасске сахару не было). Полковник Дорофеев запротестовал:

— Тут сапог нет, все босые, а вы о сахаре хлопочете. Затем генерал Эрдели попросил меня к себе:

— Вы наша благодетельница — так мы вас и будем впредь называть. Так вот, я написал письмо вашему комитету. Кроме того, у меня и личная просьба к вам — это доверенность в Московский международный банк, у меня там процентных бумаг на 5000 рублей. Привезите! Бог знает, что еще может быть.

Принес полковник Дорофеев списки офицерских семейств, набралось всего 320 фамилий. Многие оказались в караулах. Дорофеев имел вид взволнованный:

— Ах, все казаки — большевики! Что думает Каледин, не знаю. Вырежут нас в один прекрасный день, вот и конец.

Вошел воспитатель 3–го Кадетского корпуса полковник Матвеев. Он бежал сюда по комитетским бумагам прямиком из Александровского училища. Эрдели нас познакомил, затем поручил передать письмо Н. И. Гучкову в Москве, а другое — своей семье. Генерал сообщил мне, что оба приставленные ко мне офицера желали бы для охраны сопровождать меня в поездках. Но я категорически отказалась. Надо было спешить, поезд из Ростова прибывал в 12 часов дня. Простившись с генералом Эрдели, мы еще раз прошли в комнату Георгиевского полка. Опять обратились ко мне офицеры с благодарностями и пожеланиями благополучного возвращения.

Прощаясь с полковником Кириенко, я дала ему на нужды полка 6000 рублей и обещала более щедрую помощь в следующий приезд. Провожать нас собралось много офицеров. На перрон никто не вышел: так было условлено, в поезде могли оказаться большевики. Мы уселись в вагон 2–го класса, и в 4 часа 40 минут 11 ноября поезд тронулся — на Лиски. Дорога была ужасающая. Кроме вооруженных солдат, матросов и рабочих, нигде никого; не встретилось ни одной женщины.

* * *

В Москву прибыли 13 ноября. С вокзала я проехала в комитет, дабы убедиться, что все обстоит благополучно. Тотчас сделала доклад о нашей поездке в Оренбург и Новочеркасск, показала письма Дутова, Каледина и Алексеева. В свою очередь Крылов доложил о работе комитета во время нашего отсутствия. Я узнала, что офицеров, ищущих спасение у солдат, прибывает все больше и больше, а в Москва повальные расстрелы. Вся команда состоит сейчас исключительно из офицеров, солдат сразу отправляют по домам.

— Ждали только вашего приезда, Марья Антоновна, — заявили офицеры, — чтобы сейчас же с вами на Дон.

За мое отсутствие комитет отправил 280 человек, в комитете находилось 365 офицеров и юнкеров, которых нужно было немедленно вывезти. Я посмотрела на Андриенко и решила ехать завтра же.

— Поедем, — улыбнулся Андриенко.

В комитете стали приготовлять нужные бумаги. Я передала Крылову письма, адресованные офицерами в Москву, прося его лично развезти их по адресатам. Было поздно, Крылов проводил меня домой.

Дома я просидела до 5 часов утра, распределяя пособия семьям офицеров по спискам. Всего тогда было выплачено 32 000 рублей в разные концы России. Утром в 8 часов, уходя из дому, я простилась с домашними, так как не знала, успею ли еще вернуться, и — в комитет. Мы стали писать денежные переводы и разносить деньги в разные почтовые отделения; посылка всего сразу с главной почты могла навлечь подозрения. Позже я отправилась с Андриенко и Крыловым в совет — передать бумагу Оренбургской городской управы о том, что команда доставлена с оружием и в полном порядке.

В совете исполнительный комитет Оренбургской управы осведомился, как мы доехали. Я ответила, что очень плохо.

— Когда и куда думаете отправить другую команду? — спросил член совета. — Сами видите из бумаги, — продолжал он, — что в Оренбург нужно бы еще доставить самое меньшее 500 человек. Но у нас есть и важнее требования: в Донецкий бассейн Ростовская городская управа требует несколько сот человек. Правда, ехать опасно, в Новочеркасск собралась вся недорезанная сволочь, боюсь, чтобы вашу команду не разоружили…

— Пусть попробуют! Мы ведь в политику не вмешиваемся, — ответил Андриенко.

— Если вы, товарищи, ехать не боитесь, то извольте.

— Нам нужна бумага из совета, по пути на каждой станции могут разоружить, — напомнил Андриенко.

— Сейчас бумагу приготовят. Кто будет сопровождать команду?

Выписав наши фамилии, вскоре он вернулся с бумагой. Она гласила: «По пути следования команды бежавших из плена, направляющейся из Москвы в Ростов–на–Дону (в городскую управу), оказывать всякое содействие сопровождающим команду товарищам — подпрапорщику Андриенко и вернувшейся из плена сестре милосердия М. А. Нестерович. Команда следует с оружием. Член Совета Мякитин».

Получив бумагу, мы могли ехать спокойно. Крылов с Андриенко отправились к команде предупредить, что трогаемся сегодня. Я поехала искать Оловянишникова. Не помню, где его застала. Прочитав письмо генерала Алексеева, Оловянишников вернул мне в руки письмо, сказав:

— Передайте Алексееву, что денег мы ему не дадим, пусть берет где угодно — в Англии, Америке, Франции. У нас денег нет.

Я была как громом поражена.

Генерал Алексеев рассчитывал на Москву, на денежную помощь москвичей…

— Напрасно, — отрезал Оловянишников.

— Хорошо, я так и передам генералу Алексееву.

От Оловянишникова я пошла к Ник. Ив. Гучкову. Гучков принял очень любезно и произвел на меня в высшей степени приятное впечатление. Прочитав письмо полковника Матвеева и просмотрев бумаги — от Дутова, Каледина, Эрдели и Алексеева, — он сказал, что много обо мне слышал, и просил рассказать о Дутове и как на Дону. Выслушал и посоветовал:

— Прежде всего все записывайте. Это чрезвычайно важно! А я весь к вашим услугам, сделаю для вас все, что могу сделать.

Я его поправила в том смысле, что мне‑то лично ничего не нужно: «Все, что вы собираетесь сделать, только для спасения вашей же родины».

— «Вашей родины»! Как вы сказали? — переспросил Гучков. — А разве Россия вам не родина?

— Моя родина — Польша, а гибнущую Россию мне жаль…

— Позвольте поцеловать вашу ручку, — ответил Гучков.

Я рассказала детально, какие у меня средства, что надеюсь я только на Второва, который обещал 100 000 рублей, и что сегодня же еду обратно на Дон, с большой партией офицеров. Гучков стал рассказывать, что у него на шее вся Сибирь, что в Сибирь нужно отправлять как можно больше офицеров, что он и делает. Идут туда большие суммы, а оружие и снаряды доставят японцы. «У меня с ними связь», — закончил он.

Он вышел на минуту и принес мне 5000 рублей.

Я была поражена столь малой суммой. Ведь расходы мои были огромны, запас одежды в комитете быстро таял. Гучков заявил, что денег у него больше нет, но что он постарается приготовить. Он дал мне два больших конверта с печатями, говоря, что это важные документы большого государственного значения, которые я должна передать его брату Александру Ивановичу Гучкову в Новочеркасске или Кисловодске, буде он туда уехал. А если бы я сама не могла, то этот пакет должен быть переслан с кем‑нибудь из надежных офицеров. Что было в пакете — я так и не узнала: действительно важные документы или просто переписка с братом? Это так и осталось на совести братьев Гучковых.

— Писать ничего не буду, — продолжал Гучков, — а прошу передать на словах Каледину, что в Новочеркасск прибудет санитарный поезд номер 4 из Ставки (из Могилева) с запасами медикаментов и перевязочным материалом на полтора миллиона рублей. Заведует поездом мой зять Карпов, а сестрой милосердия едет моя дочь. Поезд вышел из Могилева, будто бы направляясь на Кавказский фронт, так что путь его — через Новочеркасск. Там он и останется…

Кроме того, Гучков попросил передать Каледину, что в Сибири идет большая организация, и назвал мне сибирские города, куда японцы свозят снаряды и оружие.

Затем я поехала к Второвым. Меня встретила госпожа Второва, удивившаяся моему приходу: ведь она только получила мою открытку из Оренбурга и другую — из Лисок! Мы прошли в кабинет. Госпожа Второва, слушая меня, плакала и просила оставить ей документы, чтобы показать мужу.

— Господи, пусть только наступают на Лиски, Москва их засыпет золотом, — говорила она.

На это я ответила, что, когда Добровольческая армия будет в Москве, тогда сама добудет золота, а вот чтобы дойти до Москвы, действительно нужны деньги.

От Второвых я поехала в комитет. Деньги по спискам Добровольческой армии были высланы, списки и почтовые квитанции я забрала с собой — их надлежало отвезти на Дон в качестве оправдательных документов.

В комитете все уже было готово, бумаги, запасные удостоверения и пять паспортных книжек, о которых просил генерал Эрдели. После комитета я съездила в Московский международный банк за бумагами генерала Эрдели. Всюду в банках тогда сидели уже комиссары, трудно было получить процентные бумаги, но мне помог директор банка Форштеттер. Зашла вторично — к Второвым. Они обрадовались, и Второв выдал мне 10 000 рублей, сказав, что больше при себе нет, а доставать из банков стало трудновато.

Опять — комитет. Там полно офицеров. Я спросила одного полковника, отчего все идут к нам, когда в Москве столько учреждений, обладающих средствами, которыми я не располагаю. Офицер ответил:

— К вам и попасть легче, и скорее все получишь для бегства из Москвы.

Заявлялись родные тех офицеров, от которых доставлены были через меня письма, и просили забрать с собою офицерские письма, ордена и револьверы. Отказать было невозможно. Мне пришлось везти под платьем шесть браунингов и мешочек с патронами. В последнюю минуту граф Дмитрий Адамович Олсуфьев прислал 3 000 рублей.

С тяжелым чувством уезжали мы на Дон. Противно было думать о скупости людей, сидящих на деньгах и не понимающих, как важна для них же самих помощь родине.

Крылов принес всю коллекцию большевистских приказов, изданных в Москве. Спрятав все за пазухи, мы взяли извозчика. Команда, выстроившись перед комитетом, отправилась на вокзал пешим порядком. На вокзале — полным–полно красноармейцев и матросов, вооруженных до зубов. Нашей команде отвели три товарных вагона. Было тесновато, но в конце концов присоединились к нам еще три матроса. На вокзале, в сторонке, стояли родные и близкие уезжающих офицеров; подходить и прощаться мы никому не разрешили.

Итак, 14 ноября в 8 часов вечера, с командой в 297 человек мы отбыли на Дон. Остальная часть команды под начальством одного из офицеров направилась опять в Оренбург. Из Москвы спаслось снова 365 человек офицеров и юнкеров — из тех, что любили Россию и жаждали ее возрождения, из тех, которых беспощадно расстреливали большевики…

В Новочеркасск мы прибыли 16 ноября в 3 часа ночи, офицеры остались на вокзале. Я направилась с Андриенко в гостиницу, где для нас, по распоряжению генерала Эрдели, были реквизированы два номера… Первый спокойный мой сон за долгие дни.

Утром разбудил стук в дверь. Это был Андриенко, говоривший, что генерал Эрдели наведывался два раза, что уже 9 часов и вообще вставать пора…

Андриенко хотел сразу пойти на вокзал, к офицерам. Я предложила — сначала в штаб на Барочную, чтобы явиться генералу Эрдели и узнать, куда провести офицеров. На Барочной млад и стар выбежали нам навстречу: «Приехали, приехали!» Наверху встретил генерал Эрдели:

— Марья Антоновна, благодетельница наша, здравствуйте! Андриенко, вытянувшись во фронт, отрапортовал:

— Ваше Высокопревосходительство, разрешите доложить. Из Москвы прибыла команда офицеров. Она ждет на вокзале. Куда прикажете препроводить?

Генерал позвал дежурного и велел разместить прибывших по частям.

Тут полковники Кириенко и Святополк–Мирский стали просить о назначении большого числа офицеров в Георгиевский полк. Андриенко, передав мне письма, уехал на вокзал, а я прошла в кабинет к генералу Эрдели. К нам присоединились полковники Дорофеев, Матвеев, Мирский и Кириенко. Я спросила генерала, можно ли говорить подробно. Получив утвердительный ответ, рассказала все, что знала о положении в армии. В заключение доложила о помощи офицерам:

— Ваше Высокопревосходительство, вот списки, по которым высланы деньги семьям офицеров. Здесь все почтовые квитанции. Каждый офицер лично может убедиться, сколько послано его семье.

— Ах, как это хорошо, — обрадовался генерал, — как вам будет благодарен генерал Алексеев, какой подарок добровольцам! Это поднимет дух армии. Ведь все мы люди.

Генерал поцеловал мне руку, за ним и все офицеры. Генерал просил полковника Дорофеева уведомить заинтересованных офицеров и вывесить список отосланных пособий на видном месте в штабе, чтобы каждый офицер мог проверить по почтовой росписке, сколько послано его семье.

— Вот, генерал, и ваши процентные бумаги.

— Неужели же привезли? — удивился Эрдели.

— А вот, — продолжала я, — все приказы, выпущенные в Москве за время большевиков.

— И это очень важно, — одобрил генерал.

Все письма из Москвы я передала тоже полковнику Дорофееву. Затем офицеры вышли из кабинета, осталась я с генералом и отдала ему пять паспортных книжек и толстую пачку бланков с печатями нашего комитета и даже несколько бланков совета депутатов. От генерала я прошла к ожидавшему меня Дорофееву. Я рассказала ему, что много наших солдат мы устроили в городской милиции, в домовой охране, и таким образом, в Москве имеется значительная вооруженная сила из наших солдат.

Генерал Эрдели вышел к генералу Алексееву с докладом о моей поездке, а нам для разговора предложил перейти в свой кабинет.

Дорофеев не переставал говорить об ужасном положении офицеров:

— Знаете, Марья Антоновна, офицеры приходят ко мне, прося одолжить хотя бы 50 копеек на папиросы, а у меня у самого ни копейки за душой. Сам бежал на Дон в чужом костюме, со ста рублями.

Думаю, нелегко было полковнику признаваться мне, двадцатилетней девушке, в этой нужде… Я уговорила его принять от меня тысячу рублей для себя лично; еще 4000 я передала ему для раздачи самым бедным офицерам.

— Пойдемте к Каледину, — предложил Дорофеев, — плохо с донцами, очень плохо, не хотят драться против большевиков. Вот идут бои под Ростовом: дерутся добровольцы, среди которых половина детей, кадет. Если бы не кубанцы, не знаю, что и вышло бы. Вы слыхали, что на Дон едут карательной экспедицией матросы? И с ними наверняка начнет переговоры войсковое правительство. А мы, добровольцы, в качестве гостей, никаких мер принять не можем. Существует здесь юнкерское училище. Почему бы не послать юнкеров под Ростов? Дрались бы вместе с нами против общего врага. А то вот вчера обратился генерал Алексеев к Каледину с просьбой выдать обмундировку для добровольцев. Что же вы думаете? Каледин ответил: «Не могу, у нас у самих в войске малый запас». Тут и Каледин не хозяин — войсковой Круг. Под Ростовом все время требуются пополнения. Люди есть, а послать не в чем. Пришел наконец приказ атамана — взять из юнкерского училища немного полушубков и гимнастерок. Так представьте себе: юнкера бурю подняли. Да, скверно, скверно, — повторял Дорофеев. — Как бы здесь не загубили лучших наших сил. Шныряют уже какие‑то темные личности, подстреливают из‑за угла офицеров. Убито несколько человек в Новочеркасске сзади, в затылок. А сами ничего не смеем без разрешения Каледина — ни обыска, ни ареста.

Простившись с Дорофеевым, я пошла к командиру Георгиевского полка, где меня ждали. В коридоре офицеры стали благодарить за письма, вещи и пособия, очень радовались орденам и револьверам. Подошел старый генерал, сказал, что у них из‑за меня сегодня праздник. Радуется и генерал Алексеев, что семьи офицерские обеспечены. С трудом прошла я в комнату Георгиевского полка к полковникам Святополк–Мирскому и Кириенко, Матвееву и другим.

Заглянул еще какой‑то полковник и рассказал, что объезжал караулы: люди замерзают в гимнастерках и рваных сапогах, необходимо послать сейчас же теплых вещей. Полковник Кириенко заявил, что исполнить это нет никакой возможности: одежды нет.

Рассказ взволновал меня. Я попросила пришедшего полковника обождать, обещая через полчаса привезти хоть немного вещей. Поехала в магазин и купила 10 теплых фуфаек, 20 пар шерстяных носков, 20 пар перчаток и 30 пар сапог. За все заплатила 3500 рублей. Вещи передала полковнику Матвееву и Козину, заведующему хозяйством полка, прося сейчас же все разослать в караулы. Больше купить я не могла, ничего другого не нашла в Новочеркасске. Пришел Андриенко, которого я послала к М. П. Богаевскому спросить, когда он меня примет. Андриенко принес записку: Богаевский ждал каждую минуту. Я тотчас поехала.

Меня всегда поражало очень грустное выражение лица у М. П. Богаевского, точно предчувствовал он свой трагический конец. Он повел к Каледину, принявшему меня очень ласково. Я доложила атаману подробно обо всем, о чем просил Н. Гучков. Когда я стала говорить об Оловянишникове, Каледин заметил: «Мерзавцы, денег дать не дадут, а только подведут Алексеева».

Я спросила атамана, почему казаки не хотят драться за свой же родной Дон? Он ответил, что слишком велика агитация большевиков, и денег у них много: уже успели разложить казачество. Теперь сами казаки большевиками стали, так чего же им и драться против большевиков!

Богаевский молчал как всегда, закрыв голову руками.

— Вот, слышали, — продолжал Каледин, — карательная экспедиция из матросов собирается в Новочеркасск? Придется с ними разговаривать.

— Зачем же разговаривать? — недоумевала я.

— Ничего не поделаешь, придется разговаривать. Слушая все это, страшно становилось за судьбу офицеров.

— Хорошо, — заметила я, — если карательная экспедиция потребует выдачи вождей Добровольческой армии, тогда, допустим, вы и ваше правительство не согласитесь с требованием, но если захотят того же сами казаки, тогда что сделаете?

Мне нужно было добиться прямого ответа Каледина. Он задумался:

— Это может произойти только в случае нашего окружения в Новочеркасске. Ежели так — придется либо драться до последнего, либо распустить добровольцев кого куда…

— Но тогда их вырежут всех, вместе или поодиночке, — возразила я.

— Что делать? Выхода нет, — вздохнул Каледин.

Из всего я поняла, что мало доверяли Каледин и Богаевский казакам. После некоторого молчания Каледин начал опять, обращаясь ко мне:

— Вы говорите, нельзя ли не разговаривать с «карательной экспедицией»? Вы разумеете: нельзя ли встретить их как следует, дать пороху понюхать? Я того же мнения. Лучший был бы разговор. Но кто на это решится? На донцов надежды плохи, а ваши офицеры не сорганизованы. Жаль Алексеева. Много еще горя суждено ему и горсточке окружающих его героев. Не верю, чтобы наши толстосумы поняли трагизм положения… Но что же я‑то могу! — с отчаянием закончил Каледин.

Уже в тот день я почувствовала близость катастрофы. Простившись с атаманом и М. П. Богаевским, отправилась на Барочную. Начальник контрразведки капитан Алексеев ждал меня на улице у атаманского дворца.

— Знаете, раскрыто покушение на Алексеева и Каледина. Большевики не теряют времени.

На Барочной мы встретили Эрдели и Дорофеева. Я передала разговор мой с Калединым. Генерал Эрдели советовал все пересказать генералу Алексееву. Пришел поручик Гринберг, ехавший в Кисловодск, я передала ему пакет Н. И. Гучкова к брату. Дорофеев показал мне расписки офицеров, получивших по 50 рублей пособия. Полков–ник Кириенко попросил меня выйти к офицерам, уходившим на позиции под Ростовом. Они толпились в коридоре Какой‑то полковник заявил мне, что все уходят с чувством благодарности, спокойные за участь своих семей. Но многие этой радостной вести не дождались… И, вынув из кармана письмо, найденное на убитом поручике Тимофееве, он прочел:

— «Посвящаю дорогой сестре М. А. Нестерович».

Долины залиты братской кровью, Вся русская стонет земля Тогда к нам с сердечной любовью На помощь сестрица пришла Жалея солдат, изнуренных походом, Израненных в тяжком бою, Посвятила сестрица Марыля заботам Всю добрую душу свою…

Стихи были написаны карандашом, не окончены.

— Этот голос из гроба не лучшее ли доказательство привязанности к вам офицеров? — добавил полковник.

Все молчали, слушая чтение старого полковника в солдатской шинели, с винтовкой через плечо, идущего в бой простым солдатом. Полковник снял фуражку, просил меня благословить всех офицерских матерей, жен, сестер, детей и поцеловал мне руку. И так подходил ко мне каждый офицер.

Потом они отправились на вокзал грузиться. Мы вернулись в кабинет генерала Эрдели, которого эта сцена взволновала. Я продолжала прерванный доклад.

— Да, дело с карательной экспедицией у генерала Алексеева и у меня — вот где (он показал на шею), если так продолжится, всех нас вырежут. Я вот что думаю: пока не поздно, придется вам, Марья Антоновна, съездить к Дутову.

— Именно что поздно, — отозвался Дорофеев.

— Наведайтесь сейчас к генералу Алексееву, — предложил Эрдели.

Но я попросила его обойтись без меня, так как падала от усталости, да и рассчитывала увидеть генерала Алексеева завтра на похоронах добровольцев. На прощанье генерал передал мне список раненых офицеров, просивших меня позаботиться об их семьях.

— Когда уезжаете, Марья Антоновна? — спросил он.

— Завтра после похорон.

Когда я выходила, меня позвали к телефону. Говорил М. П. Богаевский:

— Марья Антоновна, расскажите кому следует, что в Новочеркасске обретается Керенский, переодетый матросом. Я его не принял и советовал ему поскорей убираться из Новочеркасска.

— Спасибо, передам, — ответила я.

— Завтра после похорон зайдите ко мне, буду вас ждать во дворце у атамана.

Я прошла к генералу Эрдели сказать о Керенском. Он тотчас сообщил Алексееву, который в свою очередь вызвал капитана Алексеева и полковника Дорофеева и поручил им во что бы то ни стало найти Керенского в Новочеркасске. Не знаю, что было бы с Керенским, если бы его и впрямь нашел капитан Алексеев! Но поиски оказались напрасными. Его не нашли.

Я простилась с генералом Эрдели и вместе с моей офицерской стражей смертельно усталая вернулась в гостиницу. Было уже 11 часов вечера. Мы продолжали разговаривать с Андриенко. Вдруг постучался и вошел, прося извинения за позднее время, генерал Эрдели. Андриенко хотел выйти, думая, что у генерала секретное дело, но генерал его удержал. Он сказал, что сейчас от генерала Алексеева, просившего узнать завтра у Богаевского, когда ждут экспедицию матросов и где будут вести переговоры, на какой станции.

— Все узнайте и сообщите генералу, он ждет вас после похорон. Уснула я не скоро.

На следующий день, 17 ноября, ранним утром послала я Андриенко заказать венок из белых цветов с надписью на национальной ленте: «Павшим за родину героям–офицерам от солдат, бежавших из плена».

За мною явились офицеры, с которыми мы и отправились в собор. Соборная площадь была полна народу. Без помощи офицеров пройти в храм было немыслимо. Собрался тут весь Новочеркасск. Панихида уже началась. Посреди храма стояло шесть гробов, покрытых цветами, около каждого — караул из раненых офицеров. Эта подробность производила очень тягостное впечатление. Андриенко принес венок, я положила его между гробами, став на колени и крестясь по–католически. В гробах покоились вечным сном два капитана, один юнкер и три кадета. Казалось, все в храм горестно молились и просили Бога упокоить чистые души убиенных. Многие офицеры плакали.

Кто эти мертвые герои — никто толком не знал. Не было при них документов. Потом только узнались имена и фамилии.

Я стояла около атамана Каледина, познакомившего меня со своей женой. В стороне, среди толпы, стоял генерал Алексеев. Кто не знал в лицо генерала, невольно обращал на него внимание, так усердно молился старик, опустившись на колени.

Панихиду служил новочеркасский митрополит и много духовенства. Митрополит сказал проповедь:

— Да будут прокляты те, чьи руки обагрены кровью этих невинных детей… — И, обращаясь к покойным: — Нам и нашему Тихому Дону вы отдали все, отдали жизнь свою. Но вы не умерли, вы будете жить среди нас и в сердцах наших. Молчите, не отвечайте нам! То, что вы здесь, указывает нам — что нужно делать. Нужно делать то, что делали вы, защищая церковь и родину. Объявлена война всему христианству. Вот первые мученики. Дети, — и митрополит, а за ним все в соборе опустились на колени, — простите нас и примите последний поклон от нас, вы, отдавшие жизнь свою за Христа. Христос с вами!..

В храме послышались рыдания. Перед выносом тел генерал Алексеев первый подошел и простился с убитыми, за ним остальные генералы.

Когда мы выходили на паперть, я заметила Родзянко, бывшего председателя Государственной Думы. Стали выносить гроб за гробом, ставили на катафалки. Оркестры играли «Коль славен». За последним гробом вышел генерал Алексеев. Процессия тронулась к кладбищу. Меня сопровождали многие офицеры из привезенных мною. Генерал Алексеев, заметив меня, просил заглянуть потом на Барочную. Окружающие не советовали идти на кладбище, до которого было не близко. На углу одной из улиц, где помещается Московская гостиница, разыгралась тяжелая сцена. В толпе стоял какой‑то отставной генерал. Сняв фуражку, дрожащей рукой он крестил каждый гроб. Плача навзрыд, он говорил: «Детки, детки мои, за что вас убивают!»

Генерала под руки увели из толпы. Подобные сцены повторялись несколько раз. На кладбище я не пошла. Надо было еще в штаб на Барочную, а затем — готовиться в новый путь. Мы уезжали вечером.

В комнате Георгиевского полка собралось много офицеров, умолявших все рассказать о нужде их генералу Алексееву, не знавшему многих мелочей. В 5 часов пришел за мною генерал Эрдели, мы прошли в его кабинет, где уже ждал Алексеев.

— Мне передавал генерал Эрдели, — начал Алексеев, — что вы обеспечили семьи многих офицеров и привезли расписки. Как важно, что вы это сделали! Ведь я, к сожалению, сделать ничего не могу — нет средств. Благодарю вас. Вы оказали неоценимую услугу армии… Расскажите мне, о чем говорили с атаманом?

Пока я рассказывала, Алексеев делал пометки.

— Да, все это я знаю, — сказал он, — но что я могу! Атаман тоже бессилен. Всецело зависит от войскового Круга, в котором много большевиков. Если бы здесь был только Каледин, все было бы иначе…

Я почувствовала глубокое страдание генерала Алексеева за гонимое офицерство. Пришел капитан Алексеев из контрразведки. Генерал отдал ему какие‑то приказания. Затем, обратившись ко мне, сказал:

— Прошу вас сегодня же узнать, когда ждут карательную экспедицию с матросами и где думают вести с ними переговоры. Обо всем передайте, пожалуйста, генералу Эрдели.

Простившись с нами, он удалился. За мной пришел полковник Дорофеев и передал, что хочет со мной познакомиться полковник Новосильцов [220] (председатель Союза офицеров армии и флота при Ставке). Полковник Новосильцов, в свою очередь, начал благодарить за помощь офицерам и предложил посредничество его союза на выдачу этих пособий. Впрочем, он оставался всего одну минуту, так как спешил на свою лекцию — «Корнилов — Керенский». Я тоже торопилась. Предстояло увидеть Богаевского, дабы исполнить поручение генерала Алексеева. Богаевский принял меня в атаманском дворце. Зная, какой он порядочный человек, я решила говорить с ним совсем открыто, не подбирая фраз.

— Прошу вас — не правда ли? — оставить наш разговор между нами. Я зашла узнать, когда вы ждете эту пресловутую карательную экспедицию с матросами?

Богаевский пристально посмотрел на меня:

— Одна уже стоит в Лисках, а другая должна прибыть со стороны Ростова. Точно сказать вам, когда они прибудут и вообще прибудут ли, я не берусь, ведь они могут и пассажирским через Новочеркасск. Вы хотите приготовить им достойную встречу? Смотрите, как бы по ошибке не взорвать пассажирского поезда. Во всяком случае, нужно ждать их из Лисок, где — я точно знаю — орудует сейчас несколько сот матросов. Таковы сегодняшние сведения из Черткова. До свидания! Желаю от всей души добровольцам успеха.

После Богаевского я поехала на Барочную сообщить о моем разговоре генералу Эрдели, который сказал, что вряд ли я могу уехать сегодня: предстоит серьезная разведка и желательно мое участие. Генерал сообщил, что надо пробраться как можно ближе к Ростову… по важному делу.

— По нашим сведениям, в Нахичевани находится четыре раненых добровольца, захваченных местными большевиками. Необходимо отбить. Поезд пойдет за этими ранеными, вы — в качестве сестры.

Я согласилась ехать.

* * *

В час ночи явились есаул и сотник. С ними и с полковником Матвеевым я и отправилась на вокзал, где ждал уже поезд. На вокзале встретил капитан Алексеев, в вагоне были казаки и офицеры (фамилий их не запомнила).

Нахичевань являлась центром большевиков. По точным сведениям, заседал там совет, в котором председательствовал студент Цуркин. Насколько вспоминаю сейчас, кроме того, чтобы отбить раненых, на нас возложена была задача взорвать поезд с карательной экспедицией, стоявший около Нахичевани.

Наш поезд остановился на третьем пути, недалеко от станции. Офицеры и казаки в штатском вышли на разведку. Кругом шныряло множество вооруженных весьма подозрительных личностей. Официально — местная охрана, неофициально — большевики. К нашему поезду стали со всех сторон подходить паровозы, на что сначала никто не обратил внимания. Но не прошло часу, как раздались тревожные гудки всех окружавших нас паровозов, и они забили густым паром, так что от нас ничего нельзя было видеть. Все мы толпились в дверях вагонов. Что происходило на станции! Бегали вооруженные люди, иные суетились в одном белье. Скверно оборачивалось наше дело… Не знаю, чем бы обернулось, если бы не удивительная храбрость нашего сотника.

Рабочие лезли на наш паровоз с красной тряпкой. Сотник стал на ступеньках вагона и закричал, что если они не успокоятся, вся Нахичевань взлетит на воздух, — поезд, де, полон динамита! Он держал в руках две жестяные коробки с консервами и вопил:

— Сейчас бомбы брошу!

Со станции раздались возгласы: «Разойдись, товарищи!» Перед вооруженной толпою встал в позу матрос и произнес речь:

— Товарищи, успокойтесь. На что кровь! Вступим в переговоры. Разойдись, товарищи, дай дорогу.

Все наши стояли возле поезда. Жутко было среди этой полусумасшедшей толпы. Храбрый сотник, угрожая консервными коробками, двинулся к толпе, за ним несколько офицеров и казаков, с «лимонкой» в каждой руке. Минута была критическая; я стояла на ступеньках вагона с оставшимися в поезде.

— Где раненые добровольцы? — закричал сотник. Молчание.

— Выходи из толпы кто будет вести переговоры, да поживей! Из толпы вышло несколько человек местной охраны, к которым присоединился говоривший раньше матрос.

— Так вот, знайте, — продолжал сотник, — если кто в нас выстрелит — все взлетим. Динамиту хватить на всю Нахичевань. Поняли?

— Поняли, поняли! — кричала толпа и все дальше пятилась от сотника.

Тогда он обратился к переговорщикам и потребовал доставки раненых на вокзал через полчаса.

— А на Цуркина даю 20 минут. Или мне Цуркина, или всех вас взорву к чертовой матери. Не на то приехал, чтобы шутки шутить.

Мы вернулись к поезду, сотник уселся на ступеньках вагона… Не прошло и двадцати минут, как со стороны вокзала пришли к нам те добровольцы, за которыми мы приехали, и к великому нашему удивлению — все невредимы, ни один не был ранен. Они рассказали, что просидели под арестом около суток в доме близ станции.

Прошло еще двадцать минут. Цуркин не появлялся. Но вернулись переговорщики, все пять человек, и заявили, что Цуркина нигде не найти.

— Тогда айда все с нами в поезд, — скомандовал сотник, — коли нет Цуркина!

Тут неизвестно откуда взялись кубанские казаки — случайно попавший сюда казачий разъезд, душ 30 верхом. Влетели на станцию и окружили переговорщиков. Так как последние были исключительно рабочими, не представлявшими ценной добычи, то полковник Матвеев и сотник настаивали на захвате главарей. Как не использовать момента! Один из переговорщиков заявил:

— Мы‑то ни за большевиков, ни за добровольцев. Пусть казаки пойдут с нами, укажем главарей.

Совет помещался в одном из домов неподалеку от вокзала: как раз в том доме, где сидели наши добровольцы. Казаки его оцепили. Без единого выстрела удалось захватить четырех членов совета. Среди них была некая ярая еврейка–большевичка, сестра милосердия, из‑за которой в Ростове много было расстреляно офицеров, да кажется, она и сама расстреливала. Привели всех на станцию. Я была уверена, что это тоже наши — отбитые у большевиков. Когда арестованные приблизились к сотнику, я подошла, естественно, к сестре. Но та, не говоря худого слова, плюнула мне в лицо. Сначала я никак сообразить не могла, что бы это значило! Один из казаков тут же вытянул ее несколько раз нагайкой.

— Этот поважнее Цуркина, — сказали казаки, указывая на одного из арестованных, — сам Николаев (известный ростовский большевик, хорошо помнили его добровольцы).

Николаева вместе с бешеной сестрой милосердия взяли в поезд, двух других усадили на паровоз, и казаки стали возле с револьверами. Полковник Матвеев вынул из кармана маленький национальный флаг и всунул его одному из большевиков в руку.

— Держи, — сказал полковник. — Если путь разобран, вернемся…

Попавшие на паровоз большевики дрожали от страха. Медленно двинулся поезд в Новочеркасск. Большевистская сестра все время извергала ругательства. Когда приехали, никто в Новочеркасске глазам не верил при виде дрожащих на паровозе большевиков с национальным флагом. Сейчас же прибыл отряд контрразведки, с капитаном Алексеевым во главе. Николаева и сестру–большевичку расстреляли тут же подле вокзала. Остальных взяли в штаб, что сделали с ними — не знаю.

Я была так измучена этим приключением, что сейчас же уехала на Барочную и после подробного рассказа генералу Эрдели ушла в гостиницу. Поспав часа четыре, вернулась; меня ждал генерал Эрдели. Он передал мне списки офицерских семей и несколько писем от генерала Алексеева в Москву; одно из них было Н. И. Гучкову, другое — нашему комитету. Кроме того, генерал просил как можно больше привезти паспортов и комитетских удостоверений. 18 ноября, около 8 часов вечера, мы уехали. Опять в Москву.

* * *

21 ноября, утром, с вокзала я — прямо в комитет. Картина все та же. Полно офицеров, ждут моего возвращения. После нашего доклада о результатах поездки, внимательно выслушанного солдатами, Крылов заметил: «Чего нельзя было бы сделать, если бы не безденежье». Офицеров приходило очень много. Некоторые из них так нуждались, что даже их семьи обедали в комитете. В мое отсутствие сами солдаты ходили к Второвым, просили заглянуть в комитет, но те ни копейки не дали.

— Ну, нас, солдат, боятся, — заметил Крылов. — Но вас‑то ведь знают! Почему же сразу не дать денег столько, сколько надо? Неужто и они подведут, Марья Антоновна?

Что было ответить? Террор в Москве с каждым днем усиливался, расстреливали не одних офицеров, но и их семьи.

Крылов позвал меня в отдельную комнату. Сообщил, что приезжали солдаты из нашего петроградского комитета с важным предложением, а потому лучше мне не уходить домой, а дождаться возвращения солдат: они в совете и могут вернуться каждую минуту.

Я дала знать домой, что жива и здорова. Записку отнес солдат. Мы сидели втроем: я, Крылов и Андриенко. Опять начал Крылов:

— Марья Антоновна, подумайте: вдруг все раскроется? Что будет с нами? Мы‑то — солдаты, не важно, а вот если вас арестуют? Что

для вас сделают те же Второвы и Гучковы? Вы человек необеспеченный. Так же и Андриенко, у него жена и четверо детей. Сами понимаете, все время жизнь на карте.

Я по обыкновению отмалчивалась. Да и что возразить? Крылов был прав, конечно.

Вернулись члены петроградского союза, один унтер–офицер и два матроса, из Финляндии. Матрос постарше сказал:

— Марья Антоновна, просим вас съездить к Алексееву и рассказать, что в первых числах декабря состоялся в Петрограде всероссийский съезд комиссаров в Смольном институте (во Вдовьем доме). Мы — члены солдатской организации, к нам присоединились недавно летчики и инженеры, среди них — инженер Евгений Васильев. Так вот решили мы все здание Смольного института в день этого съезда взорвать. Конечно, будут невинные жертвы, но ничего не поделаешь. Если бы взрыв не удался, летчики забросают сверху здание Смольного бомбами. У нас все готово. Есть люди, которые в день заседания сумеют пройти вовнутрь. Одного недостает — согласия генерала Алексеева. Расскажите ему все подробно. Нужно ехать сегодня же.

— Да ведь я только что приехала… Дайте хоть день отдышаться…

— Нельзя, Марья Антоновна. Будете почивать на лаврах позже, а сейчас поезжайте. Очень важно. Писать об этом нельзя. Вы должны на словах передать генералу Алексееву и сейчас же назад, с ответом. А мы тут подождем. Ведь все налажено, авось удастся похитить самого Ленина, вот был бы славный заложник! Словом, поезжайте сегодня же. К тому же надо отвезти офицеров. Собралось в команде около трехсот человек.

Я посмотрела на Андриенко:

— Ну что, Андриенко, едем?

— Что ж, если надо, едем, — покорно согласился он.

Мы стали готовиться в дорогу. Так я и не попала к себе домой.

Пришла жена полковника Григоровича, привела в комитет детей обедать; за нею — жена поручика Пятакова, тоже с детьми. Госпожа Григорович пришла в ботах на босу ногу, дети — полураздетые. Она рассказала страшную свою историю, каких случалось много в то время. Муж командир батареи. Солдаты, благоволившие к нему, выбрали его после большевистского переворота на старую должность. Но, не желая служить большевикам, он бежал на Дон. Это большевиков так обозлило, что они стали издеваться над семьей. Под угрозой расстрела пришлось бежать, бросив все… И живет в зимнюю стужу несчастная семья в Петровском парке. Семья поручика Пятакова тоже ютится где‑то в аэропланном ангаре.

На солдат рассказ произвел гнетущее впечатление.

— Вот, Марья Антоновна, привести бы сюда наших толстосумов, пусть полюбуются да послушают, что творится. Нет правды… и не будет, — не унимался Крылов.

В комитете накопилось несколько сот писем с разных концов России, все об одном… Из комитета я попала к главному директору банка «Юнкер» господину Когану, который мне сказал, что деньги в банке есть, что он мог бы в любое время выдать полтора миллиона рублей Пусть только Второв подпишет чек! Итак, ясно: Второв попросту не хочет жертвовать денег… Когда я во все посвятила Когана, показав ему бумаги и письма Алексеева, он дал мне 10 000 рублей.

Затем я поехала к Гучкову, которому представила в мрачных тонах положение союза: средства иссякли, офицеров прибывает все больше и больше, наросли долги, работать нет возможности, словом — если денег не будет, то комитет принужден прекратить свою работу. Гучков ответил:

— Нет, вы этого не сделаете! Ах, сам знаю, что деньги нужны. Но пока что 100 000 рублей хватит. То, что вы выдали из своих, вам вернется…

— Поймите, Николай Иванович, тяжко работать, собирая деньги по грошам. Наскучило ходить к вам и Второвым, приставать, клянчить, словно милостыню просить. Скажите откровенно, что денег не дадите. Ну и оставим работу! Или достанете столько, чтобы я могла вывезти из Москвы возможно большее количество офицеров и юнкеров и, кроме того, — чтобы могла помочь их семьям. Остальное уже нас не касается. Сидя у себя в теплой, уютной квартире, неужели вы не понимаете, какая нужда среди офицеров и их семей? Зайдите к нам в комитет, хоть раз столкнитесь с настоящей нуждой, съездите хоть раз, всего на несколько часов, на Дон к Алексееву! Тогда поймете, что нужно делать, и тогда станет вам стыдно….

Я говорила горячо, даже из себя вышла.

— Но поймите, — вскипел Гучков, — я не чудотворец. У меня на шее вся Сибирь.

— Если вы не чудотворец, то я тем менее, — отвечаю. После этой размолвки Гучков как будто смягчился:

— Приходите завтра, я денег достану.

— Завтра не приду. Уезжаю на Дон.

— Как? Сегодня? Ведь вы только приехали?

— Да, сегодня приехала, сегодня и уезжаю.

Гучков дал мне честное слово, что к следующему моему приезду приготовит деньги.

От Гучкова — в комитет. Пришло еще 20 офицеров во главе с поручиком Мандельштамом. Устроила и их в команде и вручила деньги от Когана. Команда отправилась грузиться в вагоны пораньше. Партия, направлялась в Ростовскую городскую управу. Было их всего 211 человек. Я осталась в комитете, хотелось забрать побольше бланков. Пришла сестра поручика. Дашкевича и заявила, что семья три дня не ела. Дала ей триста рублей.

Вдруг прибежал офицер: в Офицерском экономическом обществе, доложил он, собраны деньги газетой «Русское Слово» для семей офицеров, погибших от самосудов; деньги находятся в распоряжении некоего генерала, председателя Экономического общества. Оставалась два с половиной часа до отхода поезда. Я отправилась с Крыловым в «Экономку» на Воздвиженку. Генерал (фамилии не помню) принял меня любезно. Я показала бумаги, просила помочь семьям убитых офицеров. Генерал ответил, что семьи расстрелянных его не касаются; он должен выдавать пособия семьям офицеров, погибших от самосуда на фронте, при удостоверении полкового комитета о факте самосуда. На эту глупость я могла только возразить, что никакая семья таких бумаг не получит, что такие переписки тянутся месяцами, что революция в разгаре, и если бы кто вздумал поехать в полк за документами, то и его постигла бы та же участь — погибнуть от самосуда… Но доводы мои не возымели действия. Когда я вышла от генерала, на лестнице толпилось много офицеров. Я все им передала. Поручик граф Б. возмутился:

— Я застрелю этого дурака, как собаку.

На лестнице подошел ко мне некий штатский и представился: Бирюков (корреспондент «Русского Слова»). Сказал, что много обо мне слышал.

— Ну что ж, Марья Антоновна, неужели не пропала охота работать, — встретил меня Крылов, — подумали ли о том, что будет с вами и с нами, если большевики все откроют? Видим, как вы день и ночь бегаете, собираете гроши, как милостыню. А если арестуют вас — вы полагаете, кто‑нибудь защитит? Попрячутся все, как мыши.

Слова Крылова тяжело отозвались во мне. Стыдно было смотреть ему в глаза. Простой солдат понимал положение лучше наших интеллигентов.

Я успела еще заехать на минутку в комитет, где забрала присланные Н. Гучковым письма для отправки в Кисловодск. Затем мы поспешили на вокзал.

21 ноября, в 10 часов вечера, отошел поезд в Новочеркасск. Ехать было трудно, не помогали даже наши документы. Всюду распоряжалась местная власть. Врывались в вагоны солдаты и матросы, все чаще грабили. Среди этой разгульной солдатчины ни одного культурного или хотя бы недикообразного человека. Но по пути в Новочеркасск на некоторых станциях были у нас и свои солдаты. На станциях Грязи, Воронеж, Лиски эти солдаты, проживая в городе, постоянно дежурили на вокзалах, имея при себе документы и малые суммы денег и поддерживая связь с местными находившимися на станциях революционными трибуналами.

Они высматривали офицеров… Бывали случаи, когда спасали офицеров от верной смерти. Один из спасенных рассказал мне в Новочеркасске такой случай. Выехала их из Москвы компания человек в девять, имели документы 251–го пехотного полка, а трое — документы Финляндского полка. Миновали самые опасные, как им казалось, места: Грязи и Воронеж. Приехали в Лиски. Тут заявили пассажирам, что предстоит проверка документов. Проверяли часа три, дошла очередь и до них: тех, у кого были документы 251–го пехотного полка, пропустили, но троих с документами Финляндского полка попросили выйти из вагона и оставили на перроне, с двумя красноармейцами. Собирались любопытные, толпа окружила задержанных, боявшихся пуще всего, что среди солдат найдется кто‑нибудь из Финляндского полка: тогда — крышка. Толпа обсуждала вопрос: офицеры или нет? Вид арестованных говорил за то, что офицеры. Комиссар–еврей решил отправить всех к коменданту, пусть сам разбирает! До отхода поезда оставалось всего полчаса. Стоять среди пьяных солдат и ждать, что каждую минуту «узнают» — было невыносимо, тем более, что в 150 шагах от полотна железной дороги шли расстрелы. Но случилась неожиданность, спасшая им жизнь. Из толпы выскочил какой‑то субъект — трудно было назвать его солдатом, — подошел к одному из арестованных, с радостным криком бросился к нему на шею и шепнул на ухо: «Я вас спасу». Потом неожиданный спаситель стал говорить речь:

— Товарищи, вы меня знаете?

— Знаем, — ответила толпа.

— Вот мой товарищ, вместе на фронте были, в одном госпитале лежали раненые, хороший был товарищ. А теперь вместо того, что–бы ему помочь, мы его еще задерживаем. Тут человек пострадал за родину, хочет ехать домой, а мы не пропускаем!

Толпа загудела: «Правильно, посадить в поезд! Довольно наш брат страдал».

Вернулся большевик, арестовавший офицеров, а толпа требует, чтобы задержанных посадили обратно в вагон. Неожиданный спаситель объяснил, что сразу узнал, кто арестованные: «Не мало таких, как вы, я выручил… Для того здесь и нахожусь. Сам солдат, а зовут меня Фоменко».

Выслушав этот рассказ, я ответила Коломейцеву:

— Но ведь этого Фоменко я же и оставила в Лисках для помощи офицерам.

Много спас Фоменко офицеров. Что с ним? Жив ли? Бог знает!

В Новочеркасск прибыли мы, кажется, 25 ноября.

Часть приехавших офицеров отправилась в казарму Корниловского полка, остальные — на Барочную улицу. Я сейчас же заявилась к генералу Эрдели и рассказала о предложении из Петрограда.

— Вы неутомимы, Марья Антоновна, — удивился генерал, — не ожидал вас так скоро. Пойдемте к Алексееву. А лучше я сам сообщу обо всем ему и Корнилову.

Я ушла отдохнуть в гостиницу. Было около часу, когда зашел за мною капитан Козин из Георгиевского полка, прося отправиться тотчас же к генералу Эрдели. На Барочной я застала генерала Алексеева. Минут через 15 пришел и генерал Корнилов. Поздоровавшись, сказал, что от генерала Эрдели много слышал о моей работе и горд за солдат, бежавших из плена: всегда знал, что молодцы! Я рассказала генералам о предложении из Петрограда взорвать Смольный институт во время заседания народных комиссаров. Генерал Алексеев, как всегда, спокойным и тихим голосом сказал:

— Нет, этого сейчас делать нельзя, за такое дело пострадают ни в чем не повинные люди. Начнется террор, поплатится население Петрограда.

Но генерал Корнилов был другого мнения, он говорил, что, уничтожив главных вождей большевизма, легче совершить переворот.

— Пусть надо сжечь пол–России, — запальчиво сказал он, — залить кровью три четверти России, а все‑таки надо спасти Россию! Все равно когда‑нибудь большевики пропишут неслыханный террор не только офицерам и интеллигенции, но и рабочим, и крестьянам. Рабочих они используют, пока те нужны им, а потом начнут тоже расстреливать. Я лично сторонник того, чтобы намеченный план привести в исполнение.

Бесспорно, согласия относительно действий против большевиков между Алексеевым и Корниловым не было. Корнилов стоял за крутые меры, Алексеев хотел бороться, не применяя террора.

— Передайте, пожалуйста, кому следует, — закончил нашу беседу Алексеев, — в Смольном: нельзя подводить мирных жителей…

Корнилов встал и, еще раз поблагодарив меня за работу, сказал:

— Продолжайте работать, как работали до сих пор Передайте от меня бежавшим привет. Я напишу им несколько слов.

Он написал на клочке бумаги: «До глубины души тронут вашей ко мне любовью. Желаю сил и энергии для дальнейшей работы на благо России. Ваш Корнилов».

Передав мне эту записку, Корнилов ушел, недовольный. Генерал Алексеев спросил меня, когда я уезжаю.

— Сегодня же вечером.

— Так скажите,— еще раз повторил Алексеев, — что я, генерал Алексеев, против террора, хотя и не жду ничего хорошего…

Осталась я вдвоем с генералом Эрдели. Он был печален. Я передала ему все приказы из Москвы и Петрограда. Вскоре пришли полковник Дорофеев и Кириенко, последний принес письмо генералу Брусилову. Но долго сидеть у генерала Эрдели я не могла, так как у меня пошла кровь горлом. Я вернулась в гостиницу. Генерал Эрдели обещал зайти. Часов в 6 вечера он явился с полковником Дорофеевым, а немного спустя, узнав о моем нездоровье, навестил меня М. П. Богаевский. Он сообщил о прибытии из Ставки санитарного поезда номер 4, о котором говорил Н. И. Гучков, и все жаловался, что плохи надежды на казаков. Я, в свою очередь, пожаловалась присутствующим, что поездки мои в Москву становятся все труднее; на местах никто не слушается распоряжений Московского совета.

— Я хотел предложить вам, Марья Антоновна, — сказал М. П. Богаевский, — в Москве начинается голод: хлеба нет. Зато полно мануфактуры и других товаров. Чтобы уменьшить ваш риск при поездках в Москву, мы дадим вам бумагу, якобы вы обратились к нам за мукой на выпечку сухарей для пленных, а эту муку мы согласны дать в обмен на белье и разные теплые вещи для казаков.

— Конечно согласна! — ответила я.

Генерал Эрдели и полковник Матвеев были довольны, что нашелся выход из положения. Богаевский написал тут же записку к Половцову. Генерал Эрдели попросил меня привезти два вагона белья и затем остаться в Новочеркасске.

— Белье заберем, а муки не дадим, — закончил он.

Андриенко вернулся с бумагой от Половцова. Написано было, что нет препятствия для обмена нескольких вагонов муки на теплое белье и одежду и что для переговоров в Москве уполномочены М. А. Нестерович и Андриенко.

Приближалось время нового отъезда. Богаевский ушел, генерал Эрдели наказал привезти побольше офицеров, так как считал эту поездку последней.

На этот раз дорога выдалась ужасающая. Если солдатам, набившимся в поезд, казалось, что он идет медленно, они попросту сбрасывали машиниста на рельсы и становились на паровоз сами, а когда стрелочник не пропускал поезда, то пьяная солдатская толпа немедленно кидалась бить его… Мы добрались до Москвы только 29 ноября утром.

* * *

С вокзала, как всегда, я отправилась в комитет, где приезжие из Петрограда солдаты ждали ответа генерала Алексеева. Разочарование было большое.

— Увидите, — говорили солдаты, — не такие еще пойдут расстрелы: перебьют всю интеллигенцию, а потом возьмутся за рабочих и крестьян. Может, мы и не послушаем генерала, устроим взрыв… Ведь Алексеев, сидя в Новочеркасске, не знает, что решается большевиками в Петроградском совете. «Беспощадный террор, тогда победим» — ведь вот их лозунг.

Сделав все необходимое в комитете, я отправилась домой (опять кровь горлом). Дома вызвали врача Новицкого. Запретил мне вставать с постели — иначе не ручался за то, что будет через месяц.

Но как не встать, когда сегодня же надо опять в комитет! Вечером, после сцены с домашними, — не хотели пускать, — отправилась к генералу Брусилову, лежавшему в госпитале у Руднева (был ранен осколком снаряда, попавшим в его дом во время московских беспорядков). Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не так серьезна, но ей нарочно не дает зажить, чтобы оставили в покое и большевики, и не большевики. Я передала ему письмо, привезенное из Новочеркасска, в котором генералу предлагалось бежать на Дон с помощью нашего комитета.

Брусилов прочел письмо, положил под подушку и сказал, отчеканивая слова:

— Никуда не поеду. Пора нам всем забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным.

Меня как громом поразило.

— Что же передать от вас на Дону?

— То, что я сейчас сказал, то и передайте.

— В таком случае говорить мне больше не о чем, — заявила я и поспешила уйти.

Направилась я к госпоже Морозовой, лежавшей тоже у Руднева. Узнав, что я у Морозовой, вошла к ней жена Брусилова и, познакомившись со мною, начала язвить:

— У большевиков‑то Ленин и Троцкий, а на Дону только и слышно о сестре Нестерович.

Меня от этой фразы передернуло, в первую минуту я не знала, что и ответить.

— Не понимаю, — продолжала Брусилова, — вы полька, какое вам дело до русских событий? Почему вмешиваетесь, когда есть русские женщины? Или нет их? Где русские женщины, куда девались?

М. К. Морозова была немало сконфужена тоном Брусиловой. Когда та кончила, я спокойно ответила:

— Куда девались русские женщины — не знаю. Но на Дону места всем хватит, и работа для всех найдется, но конечно, кроме вас, госпожа Брусилова, и вашего мужа… Вам обоим место приготовлено в Смольном рядом с Лениным и Троцким. А я, хоть и полька, останусь там, на Дону…

Я вышла, простившись только с Морозовой. На душе было очень тяжело. Боже мой! А там‑то, на Дону, меня так убеждали вывезти Брусилова! Я сознавала, что в Брусилове и его жене я приобрела опасных врагов.

Из госпиталя Руднева — к Второвым. Меня приняла Софья Ильинична весьма холодно.

— Вы бы меньше к нам ходили, Марья Антоновна, за вами могут следить, подведете нас. Да и денег нет, и не дадим…

Что за незадачливый день, подумала я.

— Где же обещание, данное вами и вашим мужем, — обратилась я к С.И., — пожертвовать половину состояния, лишь бы спасти Россию? Вы забыли, верно, тот вечер, когда я приходила после сдачи Александровского училища. Тогда я спрашивала, поддержите ли вы нашу организацию материально. Вы ответили: «Да, начинайте, денег дадим сколько будет нужно». Помните?

— Помню, — ответила Второва, несколько смутившись.

— Так сдержите свое слово, дайте, что обещали, и я ходить перестану. Одно скажу вам, Каледин велел передать москвичам: «Давайте денег, не торгуйтесь, пока не поздно, а то ни ваших денег, ни вас самих не станет».

Второва потупилась:

— Хорошо, Марья Антоновна, приходите завтра, может быть, что‑нибудь придумаем.

От Второвой — к Гучкову, принявшему меня, как всегда, комплиментами по моему адресу. Я рассказала о положении на Дону, о моем разговор с Второвой. Гучков стал успокаивать:

— Не огорчайтесь, раз обещали, наверное дадут. Возможно, что сейчас нет денег…

— Деньги можно достать из банка, хотя бы через наш союз… Если бы я знала, что придется помощь выпрашивать, как милостыню, не начинала бы своей работы…

— Да, всему бывает конец, — согласился Гучков. — У меня тоже денег нет.

— Так на что же мы купим обмундировку и отправим новую партию офицеров? — спросила я.

— Будем надеяться, Бог поможет, — только руками развел Гучков, — а я чудес совершить не могу.

И он опять повторил излюбленную фразу: «У меня вся Сибирь на шее…»

— Вы все о чудесах говорите… Вижу, что придется дело бросить… Знаете что — вновь прибывающих офицеров и их семьи я буду направлять прямо к вам.

— Ну нет, — испугался Гучков, — этого вы не сделаете! Нельзя бросать… Необходимо ввиду усиливающегося террора вывезти из Москвы как можно больше офицеров…

— А деньги?

Гучков снова развел руками.

— Когда вы думаете обратно? — спросил он, помолчав.

— Вот видите, — заметила я, — только' приехала, а уж вы спрашиваете, когда обратно? Сами‑то хотя бы разок попробовали съездить на Дон.

— Да, да, знаю, все это тяжко. Приходите завтра утром, надеюсь, что‑нибудь раздобудем для вас.

Я передала на прощанье разговор мой с Брусиловым и его женою. Гучков казался потрясенным.

— Да, все меняется, Марья Антоновна. Когда Государь пожаловал Брусилову аксельбанты, стал он на колени и поцеловал Государю руку. А при Временном правительстве — пришел к Керенскому и, показывая на свои погоны, вздохнул: «Давят меня эти вензеля».

От Гучкова я ушла в комитет, по виду Андриенко я поняла, что там что‑то происходит неладное. На мой вопрос Андриенко ответил, что действительно все недовольны… Без денег нельзя браться ни за какое дело…

— А впрочем, Крылов объяснит, — кончил он. На заседании Крылов заявил:

— Марья Антоновна, ввиду того, что ваша работа затягивается, мы хотели поговорить сегодня с вами. У нас в комитете некоторые члены недовольны, что вам и Андриенко приходится часто ездить, рискуя жизнью, в ущерб вашему прямому делу — помощи пленным. Работая для создания новой армии, мы не должны забывать, что в плену более 3 000 000 солдат ждут помощи только от нас. Так работать, как сейчас, мы далее не можем. Каждый день все больше приходит офицеров, прося о помощи, но помочь всем мы не в состоянии; ни денег нет, ни одежды — все роздано. Хоть вы и скрываете, сами отлично видим, с каким трудом вы всякий рубль добываете. Буржуазия, на которую вы надеетесь, денег дать не хочет. Так пусть и пеняет на себя! Небось большевики только свистни — в зубах деньги понесет. Подумайте, у каждого из нас семья. Если раскусят нашу организацию, никому несдобровать. Что будет тогда с нашими семьями? Кто поможет? Не те ли, кто кричит о спасении России, ничем не желая пожертвовать? Вот мы и хотели все это выяснить. Видите, что делается, — добавил с отчаянием Крылов, — ну разве можно этим людям отказать, каким для того надо быть мерзавцем!

Боже, как изныла у меня душа! Крылов был прав, солдаты видели, с каким трудом я доставала каждый рубль, деньги пленных были тоже затронуты. Как могла я оправдаться перед солдатами? Оставалось только уйти.

— Выяснять нечего, господа. С первого дня моей работы я объявила вам, что уйду из комитета. Вы сами просили остаться и предложили свои услуги. Что касается денег, вы правы, очень трудно доставать их. Обеспечить каждого офицера хотя бы 2000 рублей я не могла, не получив суммы, обещанной Второвым. Вы знаете, он посулил было 100 000 рублей, а дал всего–навсего 22 500.

— Марья Антоновна, — перебил меня Крылов, — вспомните мое слово: и вас подведут эти господа. В лучшем случае — тюрьмы не миновать. Вот увидите, и для вас ничего не сделают. Все трусы они, нет патриотов в России. Не думайте только, Марья Антоновна, что и мы струсили. О нет! Мы‑то хотим работать, да без денег ничего не сделаешь.

— Чтобы не было неприятностей, — сказала я,— сегодня я состою в комитете последний день. — И, обращаясь к Андриенко, я спросила, будет ли он сопровождать меня на Дон.

— Как ездил с вами, так и буду ездить. Если это комитету мешает, могу уйти вмете с вами.

Солдаты молчали, видимо подавленные. Могла ли я сердиться на них? По существу, ведь они были правы.

Из комитета я поехала домой с мигренью. Обещая быть утром, я сказала собравшимся офицерам, что через день или два двинемся на Дон. В моей комнате оказалось много народу: офицеры, дети, старики. Что делать, неужели всех бросить? Они шли ко мне, зная, что я могу часами слушать их, что чувствую их нужду и всякое горе переживаю с ними… Со мной не нужны были прошения, которые разбираются в заседаниях; я понимала, что помощь требовалась немедленная. В Москве этого не учитывали: сытый голодному не товарищ.

Но видно, за испытания этого дня Бог захотел меня утешить. Дома передали мне пакет с 10 000 рублей и запиской: «Прошу принять скромную лепту на ваше великое и святое дело — спасение бедного офицерства. Русский человек».

Я так никогда и не узнала, кто был этот жертвователь. Совершилось прямо чудо! В такую решительную для меня минуту на ожидание мое откликнулась добрая душа человеческая…

Выдав документы и деньги отправлявшимся в одиночку на Дон офицерам и сделав все возможное для их семей, я осталась одна–одинешенька. Утешало меня только то, что я успела захватить с собой большое количество комитетских удостоверений, — ведь ввиду ухода моего из комитета, я могла и не получить их больше. Не с кем было посоветоваться. Домашние мои и без того огорчились, догадываясь, что я переживаю какую‑то драму. Я чувствовала себя совсем больной, легла рано спать — в первый раз за много дней — около 11 часов вечера. Скоро уснула. Утром пришел Андриенко, мой верный союзник. Принес бланки из комитета, всего было около 300 удостоверений.

— Я напечатал их вместе с Крыловым, — сказал он. — А сейчас пойдемте с вами в совет депутатов, авось удастся дело с мукой.

В совете к нам подошел какой‑то большевик, которому мы и представили наш мандат уполномоченных для переговоров об обмене муки на одежду и белье. Член совета отправил нас в комитет по продовольствию Москвы, находившийся там же в совете и состоявший исключительно из евреев. Андриенко показал нашу бумагу. Просмотрев ее, член совета решил:

— Очень хорошо. Продовольствия в Москве мало, мука нужна. Может быть, товарищи, вы могли бы взять 30 вагонов муки в обмен на мануфактуру?

— Да. Но как доставить муку? — спросила я. — Ведь не скрыть, что везем 30 вагонов с мукой; какие‑нибудь бандиты убьют нас и муку разграбят.

Член совета призадумался.

— И это правильно. Нынче все скоты, не люди. Но у вас есть вооруженная команда.

Мы поспешили согласиться.

— Хорошо, едем. Но привезти сразу 30 вагонов, вы сами понимаете, нет возможности. Будем провозить по 5—6 вагонов. Да и для этого нужна команда вооруженных солдат немалая.

— Отлично, отлично, — одобрил член совета, — нужные бумаги сейчас вам выдадут. Идемте со мной.

Мы попали в одну из комнат совета.

Не знаю, можно ли назвать ее канцелярией… Тут и шкафы, и пишущие машинки, и разбросанный сахар, и куски хлеба, и коробки от консервов. Ужасающая грязь и сор. Член совета приказал машинистке напечатать такие бумаги, какие мы сами укажем.

— Вы, товарищи, не говорите на Дону, что эта мука — для нас. Скажите, что на сухари для пленных. А то не дадут казаки, все — сволочь, которую вырезать надо.

Бумаги были написаны следующие: «Половцову. Новочеркасск. Комитет союза бежавших из плена солдат и офицеров согласен на обмен муки на мануфактуру и необходимые вещи. Уполномочены для переговоров товарищ Андриенко и председательница благотворительного отдела при союзе сестра Нестерович».

Вторая бумага гласила так: «Московский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов командирует товарищей Андриенко и сестру милосердия Нестерович на Дон за мукою для рабочего население Москвы, просит по пути все власти оказывать помощь товарищам Андриенко и Нестерович. Вагоны с мукою будет сопровождать команда бежавших из плена, с оружием».

Бумагу подписал за председателя какой‑то Циммервальд.

Получением таких документов открывалась новая возможность помощи офицерам. Мы почувствовали себя с Андриенко такими счастливыми, что и передать трудно. Отправились в комитет, где произошло бурное заседание: солдаты еще раз старались уговорить меня бросить работу, которая должна неминуемо окончиться для меня в лучшем случае тюрьмою. Я не спорила, но все же решительно заявила, что из комитета ухожу, о чем прошу сейчас же записать в протоколе заседания. Андриенко тоже заявил об уходе. Никакие уговоры солдат на нас не подействовали. Когда мы вышли из комитета, Крылов выбежал на лестницу и, схватив меня за руки, заплакал:

— Неужели, Марья Антоновна, мы расстаемся с вами?

— Да, Крылов, все в жизни кончается.

— А приходить к вам можно?

— Конечно, можно.

Андриенко пошел в команду подготовить офицеров к отъезду, а я поехала к Гучкову. Тот, как увидел меня, ахнул:

— Что случилось? На вас лица нет.

— Все кончено, — ответила я. — Ушла из комитета навсегда.

— Да не может быть, — поразился Гучков.

— Да, ушла и больше не вернусь. Говорила вам, что когда‑нибудь настанет конец. Вот теперь и пострадали офицеры.

— Нет, этого никак допустить нельзя. Это нужно исправить.

— Поздно. Не надо было допускать до этого.

— Значит, вы больше не будете ездить на Дон?

— Очевидно, нет.

— Что же будет с офицерами?

— Не знаю, я вас предупреждала, солдаты прекратят помощь.

— Марья Антоновна, приходите вечером, я что‑нибудь придумаю.

Я только этого и ждала. Нарочно не говорила Гучкову, что открылась другая возможность отправлять офицеров на Дон. Иначе сейчас бы сказал: «Вот какая вы ловкая» — и на этом бы успокоился. Нет! Пусть подумает…

От Гучкова я пошла к директору банка «Юнкер» Л. Дмитриеву. Дмитриеву были мы обязаны многим — не только наш союз, разросшийся благодаря ему, но и отдельные офицеры, для которых много сделал Дмитриев через комитет. Если бы не Дмитриев, не было бы и нашего союза. К нему я поехала на квартиру и все рассказала. В то время все банки уже были захвачены большевиками. Он выслушал меня внимательно:

— Да, мало кто учитывает положение России. Пойдите к Криво–шеину, я убежден, что он не откажет в деньгах. Нахожу, что вам необходимо вернуться в комитет. А вот пока что от меня на трех офицеров 600 рублей.

Я ответила Л. Н. Дмитриеву, что мне не хочется обращаться больше ни к кому — нет сил собирать милостыню.

— И все‑таки сейчас же пойдите в банк к Л. Г. Когану. Я совершенно уверен, что он поможет. Только не говорите, что я вас послал.

Я послушалась. Коган встретил меня очень радушно. Это был воспитанный и очень отзывчивый человек. Он сразу откликнулся на нужды офицеров:

— Хорошо, я постараюсь достать денег. Но сейчас это весьма трудно. У меня дома только 4000 рублей. Пока их и отдаю. Когда уезжаете?

— Завтра вечером.

— Так приходите завтра утром. Кое‑что, наверное, раздобуду. От Когана я поехала к Гучкову.

— Что, Н.И., получили деньги?

— Нет, помилуйте, такая снежная буря. Разве можно было выходить? Я завтра сделаю.

Какая ирония! Он, видите ли, выйти не мог. А как же я‑то выхожу?

Не в первый раз со слезами на глазах выходила я из особняка московского «спасителя России». Ах эти спасители! Неужели не видят ужаса, что творится кругом? Не видят, как мучают офицеров? И сердца нет у них? И не видят, сидя в теплых роскошных квартирах, своего неотвратимого конца?

От Гучкова вернулась домой. Опять старались домашние уговорить меня бросить рискованную мою работу. Застала у себя офицеров из команды выздоравливающих. Были два брата поручики Треза (один впоследствии на Дону расстрелян большевиками). Пришли, наконец, какие‑то дамы, просившие спасти 15 юнкеров, которые прячутся в Павловской слободке и хотели бы на Дон. Одна из них бросилась передо мной на колени, прося спасти ей последнего сына: и муж, и другой ее сын расстреляны. Я спросила несчастную мать, как попала она ко мне и обращалась ли в соответствующие организации? Она ответила, что всюду обращалась и всюду говорили, чтобы юнкера сами приехали, что послать на место никого нельзя. И еще требовали каких‑то рекомендаций. А пока что мальчиков могут каждую минуту расстрелять. «Знакомый офицер и направил меня к вам», — закончила она.

Горе матери было большое. В это время как раз пришел Андри–енко. Я дала ему тысячу рублей, поручила отправиться в Павловскую слободку с нашими документами и объяснить юнкерам, как ехать, дав им хотя бы по 75 рублей. Матерям я дала по 150 рублей. Андри–енко тотчас же простился. Я узнала позже, уже будучи на Дону, что юнкера спаслись.

Жена полковника Матвеева рассказала, как ночью ее с детьми выбросили из корпусной квартиры. Отправилась она к Н. И. Гучкову с просьбой устроить ее на время, хотя бы в сарае.

— Ну и что же Гучков? — полюбопытствовала я.

— Извинился, что места нет. А я, просидев до утра на улице, детей отвезла к одним знакомым на дачу в Ново–Георгиевск, сама же легла в больницу после неудачных родов.

Отъезд наш был назначен на 2 декабря. Андриенко сказал мне, что в одиночку поедет на Дон человек 40, а с нами оказалась команда до 60 человек. Мы прекрасно понимали, что ни муки не получим, ни мануфактуры не вывезем, — лишь бы людей вывезти! Пришел ко мне какой‑то полковник, начальник штаба Корнилова во время войны, принес важные бумаги для передачи Корнилову.

Утром 2 декабря я отправилась к Когану. Он, видимо, всей душой хотел помочь моей работе, но многого уже не мог сделать. От него я получила еще 7000 рублей.

Затем я поехала к Родченко, давшей мне тысячу рублей, от Родченко — к Гучкову, не давшему ни копейки, но зато попросившему меня препроводить его брату, в Кисловодск, и другим деятелям множество «важных» пакетов, запечатанных множеством печатей. Гучков говорил, что доставка этих пакетов важнее доставки офицеров… Он добавил, что Россия не забудет моей работы, хотя я и полька и т. д.

* * *

2 декабря, в 9 часов вечера, вооруженные новыми сопроводительными бумагами, мы уехали на Дон, забрав команду в 70 человек. Дорога на этот раз была невыносимо тяжела. Нам дали всего один товарный вагон, так что некоторым из нас пришлось разместиться в других вагонах. По всему пути валялись трупы офицеров, а в Воронеже были даже трупы расстрелянных рабочих, сваленные около станции. В Воронеже и Лисках встретились нам наши солдаты, оставили им по 500 рублей на человека и комитетские бланки.

— Многих из офицеров мы выручили, — рассказывали они.

Я знала, что это правда. Немало встретила я офицеров, пробравшихся в Новочеркасск только благодаря помощи этих солдат. Да и генерал Эрдели говорил мне, что офицеры рассказывали о каких‑то таинственных солдатах, помогавших офицерам на станциях.

В Новочеркасск мы прибыли только 6 декабря. Наша команда ушла частью в казармы Корниловского полка, частью — в Георгиевский полк, к Святополк–Мирскому, которого очень любили офицеры. Генерал Эрдели встретил меня, как всегда, радушно и сообщил, что несколько раз звонил М. П. Богаевский, спрашивал, когда я приеду, и просил сейчас же по приезде к нему.

— А как у вас дела?

— Плохо. Вот видите этот столб, — показал генерал в окно на телеграфный столб перед домом. — Боюсь, как бы на этом столбе не висеть вашему покорному слуге…

Я поняла, что на Дону творится неладное.

— Должен огорчить вас, Марья Антоновна, — закончил Эрдели, — многие из ваших офицеров убиты под Ростовом. Молодцы, дрались как герои.

Нервы не выдержали, я разрыдалась. Успокоившись немного, я спросила по телефону — у себя ли М. П. Богаевский, и пошла во дворец.

— Плохи дела, — печально сказал Богаевский. — Большевизм все усиливается, и не только на казачьих низах — неблагополучно уже и наверху… Сейчас будет Каледин. Вам, вероятно, придется съездить к Дутову — передать очень важные документы.

— Не знаю, смогу ли по нынешним временам пробраться к Дутову. Если и доеду, как вернуться?..

Ждать пришлось около часу. Каледин ласково обратился ко мне:

— Что же долго не было вас видно?

— Я несколько раз приезжала в Новочеркасск, но не решалась вас тревожить.

— Напрасно, всегда рад… — И тут же сказал о своем намерении послать меня к Дутову с важными сведениями: — Вы передадите ему на словах, что радиотелеграфный аппарат послан ему вчера, и такой силы, чтобы установить связь Оренбурга с Доном. Вы скажете также, что я возлагаю большие надежды на союз Украины с Доном, они должны объединиться и общими силами ударить на большевиков…

Но мне совсем не хотелось ехать.

— Вряд ли смогу я оправдать ваше доверие… Поездка потребовала бы двух недель и оторвала бы меня от моей прямой работы…

Тогда Богаевский предложил заменить меня кем‑то другим, воспользовавшись, однако, комитетскими документами.

— Долго ли еще предполагаете ездить в Москву и обратно? — спросил Каледин.

— Пока не поймают, — ответила я. Каледин рассмеялся:

— Боюсь, что ждать придется недолго…

Генерал Эрдели отнесся с большим интересом к моему посещению атамана. Я все рассказала.

— Хорошо сделали, что не согласились. Пора и вам отдохнуть, довольно мотались, пусть и другие поработают…

В этот день я успела еще побывать на кладбище и отслужить панихиду на могилах добровольцев. А на следующий день — обратно в Москву. Приехала 11 декабря утром.

С вокзала отправилась домой, а Андриенко — в комитет, где он еще находился на довольствии. Крылов знал о наших поездках; мы и не скрывали, по каким бумагам продолжаем ездить.

Положение в Москве ухудшалось с каждым часом. Умножались расстрелы офицеров. Все больше было желающих бежать из Москвы. Оставленные мною документы разошлись в несколько дней…

Опять наведалась к Гучкову… и опять клялся Гучков, что надеется на Сибирь, которая ему миллионы стоит. Но денег у Гучкова я уж больше не просила… От него я поехала в общество старообрядцев. Узнала, что старообрядцы послали на Дон около 5 000 000 рублей. Меня это изумило, Каледин говорил мне лично, что денег в казне донских войск нет, и разрешена даже — чтобы их добыть — продажа водки (очереди за нею стояли целыми днями, за бутылку платили, кажется, по пяти рублей). На мой вопрос, кому посланы деньги — Каледину или Алексееву? — старообрядцы ответили: Каледину. Я объяснила, что была допущена крупная ошибка, — Алексеев и так во всем зависел от войскового правительства. Но исправить ошибку было поздно. Впоследствии Богаевский говорил мне, что деньги пришли и часть отдана Алексееву.

От староверов я поехала к Когану, который выдал мне 6000 рублей, от Когана — к М. К. Морозовой, лежавшей в госпитале Руднева. Морозова сообщила, что она с несколькими дамами организовала комитет помощи офицерам и деньги есть.

— Вот и отлично, — сказала я, — я пришлю к вам сегодня же голодающую офицерскую семью, необходимо помочь.

— Видите ли, — возразила Морозова, — нужно еще собрать комитет наших дам и выяснить, кому помогать…

Этот ответ меня взорвал.

— Помогать семьям нужно немедленно — всем, кто за этой помощью обращается. Пока вы соберете ваших дам и устроите заседание, офицерские семьи с голоду умрут. Пора забыть о традициях дамских комитетов, а начать работать так, как этого требует жизнь!

Во время нашего разговора вошла госпожа Брусилова — невестка генерала Брусилова. Мы познакомились.

— Видите? Ваши лавры нам спать не дают, — протягивая руку, сказала Брусилова. Она мне понравилась сразу…

Утром на следующий день Крылов принес мне большую пачку удостоверений.

— Что, Марья Антоновна, муку привезли? — смеялся он. — Ну ездите, пока не пришлют из совета узнать, как обстоит дело с мукой. Сейчас‑то им не до муки, заняты расстрелами.

Крылов рассказал, что в комитет много приходит офицеров, многие и с деньгами. Просят снабдить документами для проезда на Дон. Есть офицеры, которых необходимо вывезти немедленно: большевики их ищут. Он просил меня ехать сегодня же.

Я заметила, что сапоги у него совсем рваные, и дала 250 рублей. Вскоре пришел Андриенко, прямо из команды, где все приготовил к отъезду. Он тоже утверждал, что ехать необходимо не откладывая. Мы так и решили. На этот раз собралось 35 офицеров.

К вечеру, разослав пособие и забрав оправдательные расписки, сделали мы все как всегда — лишь с той разницей, что доехали до Дона в двое суток. Эта поездка оказалась наиболее удачной. Устроилось так, что вагон прицепили к какому‑то быстрому поезду особого назначения, на Лиски.

15 декабря ночью, по приезде в Новочеркасск, выспались в гостинице, где у нас были постоянные номера. Утром на Барочной офицеры обрадовались, что я привезла патронов для револьверов, — на Дону их не было вовсе…

В тот же день мы выехали обратно.

* * *

Подробно описывать не буду последней моей поездки на Дон. В дороге ничего нового не случилось. Я попала с партией офицеров в Новочеркасск 23 декабря… Но тут я застала огромные перемены. Генерал Эрдели покинул свою должность, а на его месте оказался генерал Романовский. Полковник Дорофеев уехал в Крым, будто бы для организации там отделов армии. Георгиевский полк собирался в Ростов. На Барочной появилось много новых лиц, старавшихся устроиться в тылу, что вызывало большое неудовольствие старых добровольцев. Между тем в Новочеркасск прибыли Лукомский и Деникин.

Передав списки полковнику Васильеву и капитану Остафьеву и попросив их сообщить офицерам, что все их просьбы исполнены, я ушла к себе в гостиницу. Через час пришел ко мне генерал Эрдели.

— Что же, Марья Антоновна, были на Барочной?

— Да, была. Но так пугает меня то, что я там видела и слышала… Нет больше одной семьи на Барочной…

Мы обедали с генералом и Андриенко в моем номере. Не успели еще кончить, как пришел за мной кто‑то из офицеров и сказал, что ждут меня офицеры на Барочной. Не доев обеда, я ушла с Андриенко; генерал Эрдели обещал зайти еще раз вечером.

На Барочной ждала меня целая толпа офицеров; я не могла понять, что случилось… Полковник Козин обратился ко мне с речью:

— Мы собрались, чтобы вас поблагодарить, сестра Нестерович, за все сделанное для нас и наших семей. Те, кто останутся живы, никогда не забудут. Вчера состоялось собрание, на котором избраны делегаты. Их ждет генерал Алексеев. Он просил и вас прийти с ними.

Я хотела было уклониться от этого визита, но делегация убедила меня: просьба генерала Алексеева должна быть исполнена. Мы отправились — капитан Остафьев, поручик Кноринг и я.

Генерал Алексеев принял нас в своем маленьком рабочем кабинете. Беседы нашей передавать не буду, все время говорили обо мне и о моей работе. В заключение кто‑то обратился к генералу Алексееву:

— Ваше Высокопревосходительство, то, что сделала Марья Антоновна, еще больше закрепило офицеров за армией; убедившись, что наши семьи обеспечены, мы можем целиком принадлежать армии.

Алексеев, когда офицеры кончили, встал, подошел ко мне и протянул мне обе руки:

— От имени несчастного, гонимого, измученного офицерства и их брошенных семей благодарю вас, Марья Антоновна!

Затем он написал письмо в Москву к тузам финансового мира, в котором поручал мне сбор денег на армию.

От Алексеева я поехала к Богаевскому. Думала ли я тогда, что ни с тем, ни с другим больше никогда не увижусь? Что честный и любящий Россию вождь русской армии уже обречен, что Богаевский вскоре погибнет от руки русских братьев такой жестокой смертью!

— Атаман Каледин жалеет, — сказал мне Богаевский, — что не может принять вас. Сейчас идет важное совещание, на котором и я должен быть, но мне необходимо еще поговорить с вами и кое‑что выведать от вас.

Он интересовался главным образом казачьими полками, стоящими в Черткове: перешли ли они на сторону большевиков? Я передала все, что знала о казачьих полках в Черткове, отличавшихся небывалой жестокостью. Богаевский покачал головой:

— Да, плохо. Страшно за атамана! — И он добавил: — Атаман просил предупредить вас быть как можно осторожнее. Среди казаков вас хорошо знают…

Во дворце была тишина, не предвещавшая ничего доброго. Сердце сжималось от горьких предчувствий. Богаевский сказал на прощанье:

— Желаю вам счастливо выйти из всей этой истории и почить на заслуженных лаврах. Насколько вы счастливее нас! Отечество наше гибнет, и в этой гибели мы сами виноваты. А ваше — воскресло…

Богаевский проводил меня. В тот день мы простились навсегда. Как известно, вскоре он был расстрелян своим же собственным учеником Антоновым.

В гостинице меня ждали генерал Эрдели и Андриенко. Генерал только подтвердил слова Богаевского, что очень плохо:

— Привезите в следующий раз тысячи три бланков с печатью вашего комитета — пригодятся.

Поужинав с нами, генерал ушел и обещал зайти завтра. Только я улеглась, как постучал поручик Кузьминский. Пришлось встать и принять его. Я видела его в первый раз.

— Я пришел просить вас о спасении моего отца, — начал он, — привезти его сюда на Дон.

— Где же ваш отец? Кто он?

— Отец в Минске. Он был помощником коменданта города — полковник Кузьминский. Если не убили, то он в Минске до сих пор. Умоляю, спасите отца!

Я успокоила его, как могла. Обещала вырвать отца у большевиков. Утром пришлось купить Андриенко штатское платье. По лицу его я поняла, что он должен что‑то сказать мне, но боится.

— Что с вами, Андриенко?

— Марья Антоновна, я не хочу, чтобы вы считали меня подлецом. Но честное солдатское слово, ездить с вами нет больше сил. Пора к себе, на родину. Там — жена, дети. Ради Бога, отпустите меня.

— Андриенко, родной мой, конечно, отпущу. Вы то свой долг исполнили до конца. Сегодня поедем вместе до Аисок, а там простимся.

— Я в Москву, а вы пробирайтесь домой, на Украину. Пришел генерал Эрдели и сказал, что Алексеев просил передать мне привет и пожелание счастливо вернуться, что много говорили обо мне и т. д.

— Знаете, Марья Антоновна, большая ошибка, что все собирают деньги для Дона, что генерал Алексеев не получает денег лично. Москвичам как будто невдомек, что донские казаки одно, а Добровольческая армия совсем другое…

Вошел полковник Барканов [221] поздравить меня от имени офицеров с Рождеством и просил не уезжать в первый день праздника. Пришли еще офицеры Корниловского полка с поздравлениями. Оба мои номера наполнились офицерами. В их среде я чувствовала себя счастливой, столько они оказывали мне тепла и внимания.

Потом мы с ним обедали на Барочной. Подали щи и кашу, но было так хорошо за этим обедом, так радостно! Далека я была от мысли, что этот обед окажется для меня последним на Барочной. Андриенко тут же простился с офицерами.

25 декабря я уехала в Москву. В Лисках рассталась с Андриенко, плакавшим как ребенок. Но каково же было удивление мое в Лисках, когда вдруг вижу — капитана Карамазова и еще одного текинца из Новочеркасска.

— Куда вы? — спрашиваю

— Генерал Эрдели приказал сопровождать вас в Москву.

— Господи, зачем? Не нужно, возвращайтесь, сама доеду.

Но все было напрасно. Между тем в Лисках шли митинги, и из них можно было заключить, что большевики будут наступать на Новочеркасск в первых числах января. Еще раз попробовала я убедить Карамазова вернуться на Дон.

— Нет, Марья Антоновна, если бы даже расстреляли. Пусть. Умру за вас.

Господи, это и случилось! По приезде в Москву, Карамазова поймали и расстреляли, найдя под его солдатской шинелью френч с офицерскими погонами. Сестра его сошла с ума.

* * *

В Москву я приехала 1 января. Теперь уже непрерывно, день и ночь, расстреливали офицеров и интеллигентов как врагов народа. Всюду было полно вооруженных негодяев. Представители этих шаек были по большей части евреи. На улицах, кроме вооруженных рабочих, не было никого.

Из дому я поехала к Гучкову сообщить о положении на Дону и о том, что армия будет пробиваться на Кубань. От него я прошла к председателю биржевого комитета, показала ему все свои бумаги и последнее письмо генерала Алексеева о том, что он никого не уполномочивал собирать деньги на Дон, что часто люди, собирающие деньги, устраивают свое личное благополучие.

Председатель комитета снял копию с этого письма. Мне советовал обратиться в Военно–промышленный комитет к секретарю Урину.

Этого Урина я хорошо знала, да и он меня. Застала я его на Варварке, в доме купеческого общества. Просмотрев мои бумаги, Урин позвонил кому‑то по телефону и, попросив прийти на следующий день утром, тоже снял копию с письма генерала Алексеева.

Возвращаясь домой, на Красной площади я невольно задержалась. Шел митинг. Толпа состояла из рабочих и солдат. Я прислушалась к речам ораторов, все больше евреев–большевиков. Были и возражавшие им солдаты, слышались и слова в защиту офицерства. Но явно побуждали крики изуверов–насильников. Народ сходил с ума.

С тяжелым чувством пришла я домой. Тут застала офицеров, желавших ехать на Дон, и поручика Закржевского, присланного ко мне офицерами Польского легиона, который тогда формировался в Москве. Если не ошибаюсь, в польских частях тоже произошел раскол: некоторые солдаты–легионеры перешли на сторону большевиков, и их офицеры были в большой нужде, почти голодали. Поручик Закржевский принес список 27 офицеров. Я дала ему 2700 рублей и 27 удостоверений нашего союза. Закржевского я хорошо знала, он был членом нашего союза. Но денег у меня не было для отправки офицеров на Дон. Я пошла к себе в домовой комитет и заняла 3500 рублей.

На другой день я направилась к Урину. Он взялся сейчас же познакомить меня с одним лицом, у которого есть деньги для Добровольческой армии. Когда я спросила — кто это лицо, Урин ответил, что назвать его не может и что не называл ему и моей фамилии. Отправились. Вижу вывеску товарищества Оловянишникова.

— Куда вы? Я уже была у Оловянишникова. Он грубо отказал.

— Нет, Марья Антоновна, Оловянишниковых много. Чем вы рискуете?

Мы вошли в огромный кабинет. За столом сидел Оловянишников, тот самый, у которого я была.

— А–а, вы все еще попрошайничаете, — встретил меня Оловянишников, — ведь я просил вас передать Алексееву, чтобы к нам за деньгами не присылал. Денег не дадим.

И долго еще он продолжал меня отчитывать.

Я поняла, что он прежде всего был против генерала Алексеева. Говорил резко, грубо. Типичный хам с миллионами, заработанными на поставках армии во время войны. Желая прекратить поток его речей, я встала, поклонилась и, не подавая руки, вышла из комнаты. Через минуту за мной вышел Урин. Видя слезы на моих глазах, он извинился:

— Не знаю, право, ума не приложу, почему это он так настроен против Алексеева?

Дома я все рассказала текинцу, приехавшему с капитаном Карамазовым и проживавшему у нас. Текинец сорвался и хотел немедленно «резать» Оловянишникова. Едва отговорила.

Весь день я просидела дома от усталости. Горлом опять шла кровь. Часов в 11 ночи — мы уже спать было укладывались — кто‑то резко позвонил. Все перепугались, думали — обыск. Но оказался… офицер с письмом от генерала Алексеева.

«Убедительно прошу, Марья Антоновна, исполнить следующее, — писал генерал Алексеев, — ввиду событий в Одессе и Севастополе и ожидающейся поголовной резни офицеров, очень прошу вас послать в эти города, через верных людей, как можно больше удостоверений и денег, чтобы помочь офицерам бежать оттуда к нам в армию».

Поручение было настолько важно, что требовало немедленного исполнения. Рано утром я бросилась к Н. И. Гучкову. Помню, что и в этот раз мы повздорили, так как, несмотря на письмо генерала Алексеева, Гучков продолжал долбить, что денег нет, что своих не даст, что всему бывает предел и т. д. Наконец я пугнула Гучкова:

— Хорошо, в таком случае поеду на Дон и передам всем офицерам, что вы, капиталисты, денег дать не хотите. Списки офицерских семейств верну офицерам и скажу, что и семейств их вы обеспечить отказываетесь.

— Но вы не имеете никакого права так поступать, — заволновался Гучков.

— Что же прикажете мне делать? Обманывать офицеров, что их семьи накормлены? Нет! Пусть Добровольческая армия знает правду о «спасителях России»…

— Нет, Марья Антоновна, вы этого не сделаете, денег я постараюсь достать в течение трех–четырех дней.

— А как же быть с деньгами, которые просит выслать генерал Алексеев в Севастополь и Одессу?

— Ну, это не так спешно, вышлем позже. Вы такая горячая, все хотите, чтобы делалось немедленно.

— Может быть. Но вы доведете дело до того, что вырежут всех офицеров, а потом примутся и за вашего брата.

— Ну вот: списки семей оставьте у себя на квартире. Ведь своим домашним вы доверяете?

— Безусловно.

— Деньги я пришлю к вам на квартиру.

— Дайте честное слово, что пришлете!

— Да, да, даю честное слово.

От Гучкова — к Когану. Прочитав письмо Алексеева, он сказал, что я права и нельзя откладывать ни на один день. Необходимо сейчас же выслать деньги в Одессу и Севастополь, особенно в Севастополь, где такая масса офицеров. Добрейший Коган принес мне 7000 рублей. Потом я вернулась домой, где меня ждал поручик Закржевский. Он дал мне расписки офицеров Польского легиона на только что полученные деньги. Я заплатила мой долг домовому комитету. Осталось около 5000 рублей. Ну что можно сделать на эту ничтожную сумму? Я попросила домашних одолжить мне несколько тысяч. Согласились. Кто‑то прислал еще тысячу Так собралось у меня всего 17 000 рублей.

Пришел поручик Савицкий, о котором так хорошо отзывались офицеры в Новочеркасске, тоже с письмом от генерала Алексеева. Я дала ему 250 удостоверений и 10 000 рублей и отправила в Одессу с письмом к одному из членов нашего комитета, имевшему в Одессе сапожную мастерскую. Вскоре я узнала, что Савицкий благополучно добрался до Одессы и при содействии члена нашего комитета организовал там бегство офицеров.

В то время в Одессе произошла резня офицеров под руководством Муравьева. [222] На кораблях «Аврора» и «Алмаз» помещался морской военный трибунал. Офицеров бросали в печи или ставили голыми на палубе в мороз и поливали водой, пока не превратятся в глыбы льда… Тогда их сбрасывали в море.

В тот же день вечером я отправила знакомую в Минск за полковником Кузьминским, дав денег на дорогу и документы. Самой пришлось лечь в постель: кровь горлом и температура… Доктор велел лежать, да и сил не было. Это состояние продолжалось около недели.

5 января я послала генералу Алексееву письмо с извещением, что его поручение было немедленно исполнено.

Вместе с Крыловым пришли рабочие из артиллерийских московских складов и заявили:

— Мы, сестрица, против того, что сейчас творится в России. Если дальше так — править нами жиды будут… Предлагаем, сестрица, продать вам кольтовские пулеметы по 300 рублей за штуку. Сколько хотите!

— Марья Антоновна, — добавил Крылов, — не сформировать ли из нашей команды карательный отряд, будто против добровольцев, с тем чтобы отправиться, вооружившись пулеметами, в сторону Новочеркасска, а там перейти к дроздовцам? Начальником отряда и я готов…

Я в ту же минуту вскочила с постели, поехала к Гучкову и рассказала об этих планах.

— Все хорошо, да денег нет, — вечным припевом отозвался Гучков. Так ничего и не вышло.

6 января прибыл из Новочеркасска капитан Козин со своим денщиком, оба сибиряки. Капитан заявил, что пробирается в Сибирь, что на Дону все должно провалиться.

В Сибири с большевиками ведет борьбу есаул Семенов, [223] там порядка больше. Посидев у нас часа два, Козин ушел (я дала денег и ему, и денщику и документы на проезд в Сибирь). Крылов принес еще несколько сот комитетских и большевистских удостоверений.

Полковник Кузьминский, тоже с денщиком, приехал 10 января; свой отъезд поэтому мы перенесли на 11–е. Чувствовала я себя совсем слабой. Не рассчитывая больше вернуться в Москву, я уложила необходимые вещи и еще раз поехала к Гучкову — напомнить о данном слов относительно высылки денег по спискам. Прощаясь с ним, я спросила, сама не знаю почему, точно предчувствуя:

— А если меня арестуют, вы примете меры к моему освобождению?

— Еще бы, сделаем все решительно. Сейчас же предложим такой выкуп за вас, такой выкуп, что освободить немедленно…

* * *

Итак, вечером 11 января, вместе с полковником Кузьминским и дамой, ездившей в Минск, я уехала в Новочеркасск. И я, и дама спрятали у себя в блузках около тысячи удостоверений, нужных для армии. Кроме того, я везла все бумаги, касавшиеся моей работы. Повернули в сторону Лисок. Боже, такого кошмара не запомню ни в одну из поездок! Разместились мы на ступеньках вагонов, иначе было невозможно. Денщик полковника Кузьминского взобрался на крышу вагона. Между тем свирепствовала жестокая снежная буря… Около Воронежа матросы сжалились над нами и впустили к себе в вагон 2–го класса, битком набитый пьяными. Ругань стояла головокружительная, песни распевались еще почище. Ехавшие с матросами женщины безобразничали еще буйнее. Не знаю, откуда и куда ехала эта банда, но видно, после основательного грабежа: матросы вынимали из карманов пригоршни драгоценностей и проигрывали их друг другу в карты, рассказывая о своих разбойничьих похождениях. Говорили на разные лады и о том, что скоро будет в России «Варфоломеевская ночь», когда вырежут всех буржуев, после чего настанет порядок.

Ко мне подошел какой‑то матрос, вынул из‑за пазухи ризу с бриллиантами, сорванную с иконы, и стал предлагать за 5000 рублей. Я вежливо отклонила сделку… Очень опасалась я, как бы не стали приставать матросы… Но грубы они не были, благодаря тому, вероятно, что у меня все время шла горлом кровь. Один из них даже место мне уступил в купе, чтобы я лечь могла, а другие принесли красного вина.

На какой‑то станции нам объявили, что сломалась ось у вагона и потому предстоит пересесть в теплушки. Тут уж мы решили не расставаться с нашими матросами. Все же — знакомые!

Матросня шумно требовала вагонов 2–го класса: «Подавай нам микст, теплушки буржуям!» Напуганные железнодорожники разбежались. Тем не менее мы сели в теплушки. Но только доехали до какой‑то станции, как опять что‑то сломалось и пришлось вновь пересаживаться. На этой злополучной станции мы просидели всю ночь. Матросы решили идти разделываться с буржуазией. Не знаю откуда, появились два вооруженных еврея, члены местного совета. Невзирая на ночь, они собрали матросов, устроили митинг и призывали грабить имение какого‑то графа в округе и монастыря неподалеку. К счастью, на рассвете подали теплушки, которые брались с боя. Когда все сели, мы толпой примостились на площадке вагона. Но было еще шесть пересадок до Лисок в самых ужасающих условиях.

Лиски обратились в военный лагерь: военные всех полков, матросы, казаки, китайцы, латыши. Нам прежде всего объявили, что поезд дальше не пойдет; я спросила у красноармейца причину.

— Чаво? Не знаешь, что ли? Каледин наступает, — ответил красноармеец.

Другие «товарищи» говорили, что в Миллерово идут бои с добровольцами. Точно — никто ничего не знал. Здесь на наших глазах, на самой станции, казнили трех офицеров и двух солдат — за то, что они якобы призывали к выступлению против большевиков. Какой‑то солдат объяснил нам, что сейчас отойдет поезд в Чертково: кто хочет, может сесть, но ехать не рекомендуется — по линии всюду бои. Надеясь пробраться в Новочеркасск, мы все же влезли в теплушки, которые, к удивлению нашему, оказались пустыми. Потом вошли к нам казаки, молодые и старые, стали спорить. Молодежь доказывала, что не стоит отца родного жалеть, ежели он против советской власти, что дети должны стариков нагайками пороть, пока те не признают большевизма.

Так доехали мы до Черткова, где уселись к нам три вооруженных рабочих. Мы и не подозревали, что это приставлена к нам стража…

На станции Миллерово мы узнали, что в Глубокой сосредоточены главные большевистские силы. Тут‑то внезапно и окружила нас толпа вооруженных рабочих.

— Вы арестованы, — сказал один из них. — Знаем вас. Офицеров на Дон возите!

Затем повели нас в какую‑то маленькую комнатку при входе на станцию (с левой стороны). Она была наполнена арестованными — военные, статские, женщины, дети.

— Есть оружие? — спросили меня.

— Нет.

— Коль найдем при обыске, плохо будет.

Полковник Кузьминский, его денщик и моя спутница стояли бледные как полотно. Да и я порядком испугалась, в особенности когда увидела в окно, прямо перед домом на снегу, трупы офицеров — я с ужасом рассмотрела их, — явно зарубленных шашками… «Боже мой, зарубят и нас! Как страшно! — думала я. — Уж лучше расстрел». Возле окна стоял столик, заваленный бумагами… Комната смерти! Отсюда живыми не выходят! Что делать? Пощады не могло быть, тем более что при личном обыске у меня и моей спутницы найдут целые кипы удостоверений и бумаг. В изнеможении я села на стол с бумагами: ноги отнялись со страху, хоть наружно я и старалась казаться спокойной.

Вошел высокий казачий офицер. Спросил, нет ли оружия. Это и был комиссар и комендант станции.

— Сейчас начнется личный обыск, — зашептались кругом. Одна мысль сверлила мне мозг: только бы уж скорей расстреливали, лишь бы не шашками зарубили, как казаки в Миллерове…

— Что вы уселись на бумаги? — спросил меня комиссар.

— Очень слаба, стоять не могу…

— Ваши документы, — спросил он сурово.

Я показала мое удостоверение бежавшей из плена: «Предъявительница сего удостоверения, вернувшаяся из германского плена сестра милосердия М. А. Нестерович, председательница благотворительного отдела союза бежавших из плена солдат и офицеров, что подписью с приложением печати удостоверяется. Председатель Крылов. Секретарь Будусов».

Просмотрев удостоверение, комиссар сказал уж менее резко:

— Вы свободны, сестра, но, собственно говоря, зачем вам на Дон?

— Мне вовсе не на Дон. Я — в Кисловодск лечиться. — Тут я прибегла к обычному моему средству: — Вот видите, что со мной? — И я вынула из кармана окровавленный платок. — Эта дама меня сопровождает, а это мой отчим…

— Вы свободны, но я не советую ехать. Всюду бои. Не доберетесь до Кисловодска.

Прикидываясь наивной, я спросила:

— А если — на Царицын?

— Тоже вряд ли…

— Как быть? — опять спросила я комиссара, уж очень мне хотелось узнать, что там, в Новочеркасске. — Неужели у добровольцев такие силы?

— Много собралось этой сволочи… Да ничего, всех прикончим, — ответил комиссар.

Мы вышли из «комнаты смерти» будто с того света. Комиссар предложил нам сесть в обратный поезд на Москву, состоявший из одних международных вагонов. Другого выхода не было. Мы устроились в купе 1–го класса. Комиссар совсем расчувствовался, провожал нас, поцеловал мне на прощанье руку и пожелал благополучно доехать…

— Может быть, напишете бумажку, чтобы нас в пути не трогали? — спросила я из вагона.

— С удовольствием, сейчас. Заодно и поесть пришлю чего‑нибудь.

— Пожалуйста!

Не прошло и двадцати минут, как двое вооруженных рабочих принесли нам какое‑то жаркое с картошкой и хлеба. А на бумажке комиссара значилось: «Революционный казачий трибунал Миллерова просит оказывать помощь по пути следования в Москву вернувшейся из плена сестре милосердия М. А. Нестерович и ее семье. Сестра Нестерович революционному комитету хорошо известна». Подпись была неразборчива. Я дала рабочим по 50 рублей. Мы съели жаркое и стали терпеливо ждать отхода поезда.

— Вот как хорошо все кончилось, — сказала я своей спутнице.

Но та ничего не ответила, только непонятно дернулась руками: с ней сделался нервный припадок.

— Знаете что, — обратилась я к полковнику Кузьминскому, — пойду попрошу комиссара освободить и остальных арестованных.

— Вы с ума сошли! Благодарите Бога, что сами выскочили. Ведь у меня в подушках два браунинга зашито, — признался полковник.

Поезд тронулся. На этом страшном обратном пути — какой леденящий сердце ужас! — на наших глазах, на перронах, расстреляли восемь офицеров. Обыски происходили непрерывно. Особенной жестокостью отличался комендант станции Чертково, какой‑то 17— 20–летний мальчишка–изувер. В нашем вагоне ехал старый генерал с женою — их не только освободили, но и не отняли у старика золотого оружия. В Миллерове ему выдали бумагу, удостоверяющую его право на ношение оружия. Поезд остановился в Черткове, комендант, окруженный рабочими, подошел к генералу.

— Что это вы с оружием? — крикнул комендант.

— Это золотое оружие за японскую войну, у меня есть разрешение от комиссара Миллерова. — И генерал протянул бумажку коменданту.

— Можете ехать, но оружие мы заберем.

— Да как же так! Ведь мне разрешили, — не сдавался генерал.

— Молчать! — рявкнул комендант и схватился за генеральскую шашку.

— Нет, не отдам… Лучше меня заберите! — кричал генерал, вырывая шашку из рук комиссара.

— Расстрелять эту сволочь! — скомандовал комиссар.

— Расстреляйте и меня, — сорвалась с места генеральша и завопила истерически: — Наемники жидовские, убийцы!

— Выводи их, — распорядился комиссар. Стали выводить. Кто‑то спросил:

— А вещи ваши?

— А на что они нам? — ответил генерал. — На том свете не нужны.

Он пошел, прижимая к груди свое оружие. Я не стерпела и обратилась к комиссару:

— Зачем отнимать оружие, если у генерала разрешение от комиссара из Миллерова?

— Миллерово есть Миллерово, а здесь распоряжаюсь я! Вот и все, — ответил комиссар.

Мы видели затем, как вели пятнадцать офицеров, вместе с этим генералом и его женою, куда‑то по железнодорожному полотну. Не было сомнений, что их ведут на расстрел. И действительно, не прошло и четверти часа, как послышались ружейные залпы. Все перекрестились. Немного спустя вошли два красноармейца и стали забирать чемоданы генерала.

— Зачем берете? Это же не ваши, — заметила я.

— А чьи же? — ответил рабочий.

— Генерала. Он может вернуться…

— Не–ет! Его поминай как звали, — засмеялся рабочий, взял чемоданы и вышел из вагона.

— Расстреляли, — сказали хором находившиеся в вагоне.

Не стану описывать других кровавых сцен, чуть не на каждой станции…

Н. Львов [224] СВЕТ ВО ТЬМЕ [225]

Вооруженная толпа ворвалась в Зимний дворец. Министры схвачены и посажены в Петропавловскую крепость. Керенский бежал. Временное правительство пало.

Восемь месяцев шла игра в революцию. Комедия кончилась и началась трагедия — оргия дикая и кровавая.

Толпы хлынули с фронта. Дезертиры, бродяги, убийцы и среди них шпионы, провокаторы, уголовные, выпущенные из тюрем, наводнили поездные составы, вокзалы, улицы городов, площади, базары, села.

Всюду насилия, грабежи, убийства и погромы.

И в эти дни ужаса и крови на маленькой станции Новочеркасск высаживается генерал Алексеев.

Я видел его. Он жил в вагоне на запасных путях. В штатском платье, один, без всяких средств, но, как всегда, спокойный… Все тот же глубокий, вдумчивый взгляд из‑под нависших бровей.

Не для того, чтобы найти себе убежище, приехал генерал Алексеев в Новочеркасск, а для того, чтобы упорно продолжать свое дело, а делом его была русская армия.

Генералы Корнилов, Деникин, Лукомский, Марков заключены в Быховской тюрьме. Вскоре зверски убит генерал Духонин. Крыленко с шайкой убийц разгромил Ставку.

Ни следа не осталось от того, что несколько месяцев назад бы могучей русской армией.

Русского офицера не стало: кто убит, кто выгнан, кто скрылся.

Не стало и русского солдата. Был дезертир–предатель, вооруженная толпа бродяг и громил.

Натиск германских армий, вся сила германской техники не могли сломить русской мощи; подточила ее моральная ржавчина.

Армия пережила постыдные дни керенщины, наступали дни Брест–Литовска.

Но ничто не в силах поколебать генерала Алексеева. Шульгин [226] вспоминает, что приехавший с ним из Киева Лопуховский [227] был четырнадцатым, записавшимся в отряд Алексеева. Четырнадцатый доброволец из 13–миллионной русской армии. Нелегка была задача!

На Дону к генералу Алексееву относились с подозрением. Только что минуло тревожное время борьбы Керенского с атаманом Калединым. Боязнь быть заподозренными в контрреволюции заставляла сторониться от генерала Алексеева. Приходилось вести дело скрытно. Под видом выздоравливающих раненых были размещены первые добровольцы в лазарете на Барочной улице. Не было оружия, не было теплой одежды, не было денег. Донское правительство отказывало. Из Москвы не присылали. Нестерпимую муку переживал генерал Алексеев в вечной заботе, откуда добыть денег для оплаты счетов по произведенным расходам.

Добровольцы кормились и одевались на случайные пожертвования добрых людей, и во время боев под Ростовом им отвозили на позиции сапоги и теплую одежду, собранные у жителей Новочеркасска, кто что даст. Орудия добывали сами. Первые два орудия были выкрадены в Лежанке у красных, и во всей упряжке доставлены в Новочеркасск. Вторые тайком куплены у казачьей батареи. За орудиями были посланы юнкера в Екатеринодар, но были схвачены и отправлены в Новороссийскую тюрьму. Вот как начиналась Добровольческая армия.

И в эти дни, когда приходилось видеть генерала Алексеева, нагнувшегося над столом, в очках, старательно записывающего своим четким почерком в маленькую тетрадь каждую истраченную копейку, я проникался чувством преклонения перед ним, старым Верховным Главнокомандующим русской армией в этой убогой обстановке.

Для многих казалось непонятным и странным, как мог генерал Алексеев отдавать все свои силы заботам о каких‑нибудь двух–трех–стах добровольцах. Он, руководивший всеми русскими армиями, распоряжавшийся миллиардным бюджетом, теперь был поглощен хлопотами о добывании нескольких железных кроватей, о починке дюжины старых сапог, о вооружении своих людей несколькими стами ружей, двумя–тремя пулеметами. Изыскивая средства, он писал письма к богатым ростовским благотворителям, прося их пожертвовать на нужды своих добровольцев.

Он весь ушел в то, что он называл своим последним делом на земле, а это было не только последнее, но и самое большое дело его жизни, ибо и многолетние труды его для русской армии, и все то, что совершил Алексеев в руководстве русскими войсками в мировой войне, — все это меньше того, что сделал больной старик, уже близкий к смерти, в своих заботах о четырехстах добровольцах.

В Новочеркасске Алексеев рассчитывал найти точку опоры для борьбы с большевизмом. На Дону атаманом был Каледин. Только на Дону офицеры продолжали носить золотые погоны, только здесь отдавалась воинская честь и уважалось звание офицера. Маленький незатопленный островок среди разбушевавшейся стихии.

Надежды генерала Алексеева не оправдались. Власть на Дону была организована революционным порядком. Высший орган в крае, войсковой Круг, состоял из выборных от казачьих станиц и от войсковых частей.

Атаман и его помощник избирались Кругом. Но атаман не имел единоличной власти, а был лишь председателем правительственной коллегии из 14 старшин, избранных каждый Кругом в отдельности. В то время как требовалось сосредоточение всех сил, не было правительственного центра; отсюда разброд и вырывание власти из слабых рук. Правительство вместо того, чтобы представлять из себя силу, само искало опоры и шло на соглашения то с иногородними, то с крестьянами, то с революционной демократией, то, наконец, и с большевиками.

На Кругу, как и на всяком собрании, вдруг оказавшемся наверху власти без сдержек, без понимания своей ответственности и пределов своих полномочий, стала господствовать все та же низкая демагогия. И так же, как в Петрограде, натравливали толпу на министров–капиталистов, так и на Дону поднялась травля на атамана Каледина и его помощника Богаевского. Их точно так же обвиняли, что «они держат руку помещиков и заключили соглашение с кадетской партией против народа».

Каледин и Богаевский должны были выступать перед Кругом с оправданиями против обвинений в контрреволюционности, и хотя обвинение было с них снято, но соглашение с партией кадетов для выборов в Учредительное собрание было расторгнуто.

Теперь, когда видишь всю нелепость и дикость господствовавших в то время настроений, диву даешься не тому, что победили большевики, но тому, что борьба против них могла подняться среди такого сплошного угара.

Когда на Дон приехал генерал Деникин, его попросили выехать из Новочеркасска, и Деникин, так же как и генералы Марков и Лукомский, принуждены были скрываться, кто в Екатеринодаре, кто во Владикавказе.

Немного было сил у атамана Каледина — несколько казачьих полков последних очередей, разбросанных для охраны по всей области, тысяч шесть — восемь конных и пеших, а в ростовских казармах, в бараках на Хотунке возле Новочеркасска, и в Таганроге было сосредоточено тысяч до сорока — пятидесяти солдат запасных батальонов, буйных, вышедших из повиновения, готовых на восстание.

Был дан приказ об их разоружении и роспуске. Наступили тревожные дни. Атаман Каледин не мог положиться на свои казачьи полки: были случаи отказа от исполнения боевого приказа. Атаман обратился за помощью к генералу Алексееву. Ни одной минуты не поколебался генерал Алексеев, и на другой же день жители Новочеркасска увидели отряд юнкеров и офицеров, в стройных рядах проходящий по городской площади.

В бараках на Хотунке солдаты были разоружены и отправлены по домам, но в Ростове вспыхнуло восстание; к взбунтовавшимся запасным примкнули рабочие железнодорожных мастерских, и город был захвачен. На баржах из Севастополя подошло несколько тысяч черноморских матросов. Начались бои под Ростовом.

Я помню завывание вьюги ночью на станции Кизитеринке. Штаб стоял в дощатых станционных постройках. Тусклый свет фонарей в ночном мраке. На запасных путях теплушки; туда переносили раненых и клали их на солому в холоде… Ночью копали мерзлую землю… Полушубки, чулки, валенки носили людям в окопы. В ноябрьскую стужу они пошли кто в чем был.

Три дня тонкая цепь наших рядов, раскинутая вдоль оврага, отбивала наступление большевиков. Я помню радость, когда в тылу у красных раздались пушечные выстрелы: генерал Назаров подошел из Таганрога. Наши переходят лощину. Красные выбиты из кирпичных заводов. Взята товарная станция. Солдаты бросают оружие. Толпами бегут и сдаются. Ростов взят. Огромная толпа с ликованием встречала атамана Каледина на Садовой улице.

При вступлении большевиков в Ростов на той же Садовой улице их встречала толпа с таким же ликованием; с радостными криками народные толпы приветствовали Кромвеля после его победы. Друзья указывали ему, как он любим народом. «Их собралось бы еще больше, — ответил Кромвель, — когда бы меня вели на казнь».

После взятия Ростова я поехал в станицу Кавказскую, Кубанской области, а оттуда в Кисловодск.

В поселке возле станции, на хуторе Романовском, под самыми окнами гостиницы был убит человек на глазах у всех, и труп его валялся на улице. Никто его не убирал. Я видел этот валявшийся труп человека, как труп какой‑нибудь собаки. Одни говорили, что убитый — горец, захваченный с пулеметными лентами, другие — что убили буржуя из Ростова, но никто доподлинно не знал, кого и за что убили, и никто не остановил и не задержал убийц. Никому не было дела до другого. Каждый только и думал, как бы самому уберечься, и старался держаться в стороне. Страх за самого себя был господствующим настроением.

В станице Кавказской я застал всех в напряженной тревоге. На той стороне реки стояли части 39–й пехотной дивизии, самовольно бросившей фронт по вызову кого‑то для захвата Екатеринодара. Солдаты заняли сахарный завод и поселок Гулькевичи и угрожали разнести станицу из орудий. Все жили под страхом нападения. На валу в крепости стояли казачьи дозоры.

В Кавказской я остановился в заезжем доме у вдовы — генеральши Архиповны. Это была дюжая баба–казачка. Она умела угостить своих постояльцев, но при случае не прочь была и расправиться с ними. На кухне всегда был слышен ее зычный голос и покрикивания на дочь и на слугу.

В том же заезжем доме стояли офицеры–артиллеристы, присланные с батареей из Екатеринодара для защиты станицы. Как‑то ночью их предупредили, что казаки постановили покончить с ними и должны сейчас прийти их арестовать. За что? Офицеры не могли понять. Нужно было видеть их отчаяние. Они жили дружно со своею батареею, доверяли своим людям — и вдруг предательство. Всю ночь мы провели в тревоге, не раздеваясь, вооруженные, ожидая нападения. Утром командир батареи пошел переговорить со своими казаками, и ему удалось дело уладить.

Оказалось, среди артиллеристов был пущен слух, что вышел приказ всем казакам расходиться по домам. Офицеры будто приказ этот скрыли и насильно заставляют людей оставаться на службе. И достаточно было такого слуха, чтобы самые надежные люди пришли в дикое озлобление и постановили убить своих офицеров, и не только постановили, но и могли бы в действительности убить, если бы ни какая‑то случайность, помешавшая им в ту же ночь привести в исполнение принятое решение.

«Вы не должны забывать, что вы имеете дело с помешанными, — говорил командир своим офицерам, — и действовать так, как если бы вы были в сумасшедшем доме». Так оно и было — какое‑то поголовное помешательство, вдруг охватившее людей.

В станице оставалось еще все старое станичное правление и свой станичный атаман, но на сходе выступали молодые казаки, перекрикивали стариков и выносили свои постановления. Старый полковник–атаман жил под постоянной угрозой расправы со стороны буйной толпы.

Между православными и старообрядцами, жившими в той же станице, разгорелась вражда. Старообрядческий начетчик подбивал казаков, своих единоверцев, против православного священника. С другой стороны, какой‑то псаломщик выступал с яростными речами против капиталистов, требуя, чтобы священника выгнали из его дома.

В Кавказской поселилось несколько московских семей, рассчитывавших найти себе безопасный приют в богатой кубанской станице. Среди них была семья Гагариных и Трубецких. Между казаками о приезжих стали ходить разные слухи. Одни говорили, что они царского рода; старики конвойцы отдавали честь детям Трубецких и собирались охранять их. Другие кричали, что они буржуи. Слово это повсеместно было распространено в самых глухих захолустьях; смысла его никто не понимал, и тем яростнее была ненависть.

Против Трубецких поднялась травля. Пошли слухи, что они прячут золото и камни, говорили, что их, буржуев проклятых, нужно убить. И кто же кричал больше всех о буржуях? Тот хозяин, у которого двор был полон скота и всякого добра и стояли скирды немоло–ченного хлеба от прошлого урожая!

Разнесся слух — на хуторе Романовском громят винный склад. Вся станица — кто на подводе, кто верхом, кто пеший — бросилась на хутор, и обратно потянулась целая вереница повозок, нагруженных посудой и вином. Привезли кто сколько успел забрать.

Наша вдова–генеральша — на двух подводах. И началось: крики, гам, гульба по всей станице и днем, и ночью. Из хозяйской комнаты доносились песни, слышны были топанье ног и дикое гоготанье, и среди всего этого шума звучал зычный голос пьяной Архиповны.

Все было забыто — и революция, и буржуи, и раздоры. Все предались одной бесшабашной гульбе.

Когда я, возвращаясь, проезжал хутор Романовский, я видел обгорелое здание винного склада. Говорили, что в пожаре погибло несколько человек.

На улице стояли лужи от пролитого вина, и люди черпали грязную жижу: кто тут же пил, кто вливал в посуду и уносил домой — взрослые, дети, женщины.

На станции все было пьяно. Валялись на полу вповалку — другие лезли в драку, горланили, обнимались и пили. В этом сраме, в диком и пьяном разгуле погибала Россия.

«Социализм, ах, как это хорошо», — сказала мне одна учительница в каком‑то упоенье от революции.

Наивной глупостью отличалась не одна провинциальная учительница, но и те, кто в это страшное, ответственное время встал во главе власти.

«Я счастлив, что живу в такое время, когда осуществились все наши надежды», — говорил князь Львов в речи, обращенной к собранию членов трех Государственных Дум, созванному в Петрограде при Временном правительстве.

В Кисловодске вы попадали сразу в другой мир. На великолепной террасе курзала масса знакомых из Петербурга и Москвы. Здесь мож–но было встретить и сановников, и дипломатов, и военных, и светских дам, и знаменитостей императорской сцены, и звезд балета.

Светлый высокий зал в блеске электричества, роскошно убранные обеденные столы, наряды, бокалы шампанского, сладости, непринужденный разговор и смех под звуки струнного оркестра — глазам не верилось после боев под Кизитеринкой.

В Кисловодске текла непрерывным потоком, теперь уже маленьким ручейком, но все та же светская жизнь. Ничто не могло ее остановить — ни мировая война, ни ужасы революции, никакие потрясения и катастрофы. Все те же визиты, чашки чая, приемы у Великой Княгини (в Кисловодске находилась Великая Княгиня Мария Павловна, мать Великого Князя Кирилла Владимировича, с сыновьями. — Н.Л.), бридж, разговор с Его Высочеством, кавалькады, вино, карты, ухаживания и дуэли (тут были даже дуэли — был убит полковник Д.). Весь этот карнавал катился над самой пропастью клокочущего вулкана.

И среди этого беспечного праздника какие‑то спекулянты обделывали свои дела, заключали договоры на лесные разработки и нефтяные земли с горским правительством. Каждый спешил что‑то сорвать для себя из тонущего корабля.

В зале ресторана я видел Караулова, нашего члена Государственной Думы, теперь терского атамана после революции. Как всегда, приподнято–веселый, за стаканом вина, речистый и беззаботный, он все еще находился в праздничном угаре своего атаманства. Через несколько дней я выехал из Кисловодска. На станции Минеральные Воды я узнал, что Караулов убит в своем вагоне толпою солдат при остановке поезда в Прохладной.

В вагоне давка. Люди жмутся среди узлов, корзин, стоят в проходах, на площадках, цепляются на подножках, влезают на крыши.

Какая‑то семья, спасающаяся из Грозного от нападений горцев. Растрепанная женщина, бледная, измученная, с детьми среди домашней поклажи. Железнодорожный служащий с таким же измученным лицом. Солдаты в шинелях, без погон, с набитыми мешками, рослые казаки, группа людей восточного типа в черных бешметах и опять серые, грязные шинели.

Давка, толкотня, окна разбиты, и оттуда несет холодом. Разговор о грабежах, о нападении горцев, о взятии Ростова. Кто радуется, кто угрюмо молчит. Завязывается спор, кто‑то ругается.

— Я должен воевать, а он себе каменную лавку нажил, товару на сто тысяч. Мне с голоду помирать с войны‑то этой, — злится солдат.

Бородатый, толстый в поддевке отмалчивается.

— Для буржуев кровь‑то мы, видно, проливали, — злобно говорит кто‑то.

— Ножом ему, да в пузо, — заканчивает другой грубый голос. У солдат лица становятся злые, и злоба их направлена на толстого в поддевке, как будто это был тот самый, кто нажил каменную лавку и сто тысяч.

— А все, братцы, по–хорошему будет, все поделить всем поровну, чтоб не было ни бедных, ни богатых, — каким‑то умильный голосом говорит белобрысый молодой солдат.

— Эх, хотя бы один конец, — вздыхает железнодорожник с измученным лицом.

В другом конце вагона подымается ругань, готовая перейти в кулачную расправу.

На остановке у станции в вагон, битком набитый, ломятся еще люди с узлами — их не пускают, выталкивают.

Только что поезд трогается, раздаются крики. «Ох, батюшки, корзину‑то украли», — визжит женский голос.

Всю ночь, прижатый в проходе, стоишь, не засыпая, возвращаешься к себе усталый, разбитый.

* * *

Недолго пришлось отдыхать после взятия Ростова. Вновь начались бои. Красные наступали с северо–запада, востока и юга. Среди них стали появляться организованные части: латышские полки, мадьярская кавалерия и отдельные отряды войск Кавказской армии, вооруженной массы, хлынувшей с фронта и застрявшей на станциях Владикавказской железной дороги и в Ставропольской губернии.

В их действиях сказывалась уже известная планомерность. Руководящая рука направляла их к определенной задаче окружения Дона. С северо–запада наступала армия Сиверса, того самого, который издавал «Окопную Правду» и вел пропаганду братанья с немцами.

На востоке был захвачен Царицын и узловые станции по Тихорецкой ветви. С юга наступали части 39 пехотной дивизии и ставропольский революционный гарнизон.

Среди шахтеров вспыхнули волнения. В Донецком бассейне объявлена социалистическая республика.

Между иногородними и казаками разгорелась вражда. Станицы и хутора охранялись заставами от нападений. Все жили в напряженном состоянии среди насилий, грабежей и поджогов.

Само казачество стало захватываться революционными настроениями. Молодежь, возвращавшаяся с фронта с награбленным добром, с присвоенным казенным имуществом и деньгами, вносила моральное разложение в патриархальный уклад станиц.

Фронтовики, как их звали на Дону, являлись к себе домой с навыками буйства и неповиновения. Фронтовики наносили побои, выгоняли из дома стариков. Были случаи отцеубийства. Слышал я и рассказ, как отец зарубил шашкою родного сына–фронтовика. Между станичниками и фронтовиками шла напряженная борьба — и там, где брали верх фронтовики, в станицах устанавливались революционные комитеты.

Революция — это ненависти, ненависти злонамеренно разожженные между людьми. Агитаторы появились на Дону, Везде расклеены прокламации на стенах домов, на заборах. На каждой станции, на базарах, на каждом перекрестке улиц — сборища, возбужденная озлобленная толпа.

Донское правительство шло навстречу революционным настроениям, изыскивало все способы соглашения, но все было напрасно. Напрасно было привлеченье иногородних на паритетных началах в войсковое правительство, напрасны обещания крестьянам наделения землей, напрасны все уговоры, раздача подарков и денег казачьим полкам. Казаки брали подарки, а идти сражаться с большевиками отказывались и расходились по домам.

Разложение в казачьих частях принимало все большие и большие размеры. Нравственное паденье дошло до того, что были случаи продажи своих офицеров за деньги большевикам.

И не большевистские массы, наступавшие на Дон, не открытый бой с ними был для нас страшен. Вся опасность заключалась в заразе; вот в этих всюду проникавших микробах разложения, во все темные уголки, во все щели.

Первым выборным атаманом на Дону был Каледин, доблестный русский генерал, имя которого было связано со славой наших побед в Великую войну. Честный, твердый в исполнении своего долга, он, водивший без колебаний людей в бой под ураганный огонь, здесь, на Дону, оказался в беспомощном положении жертвы, опутанной липкой паутиной. Воля его была парализована. Приказ не действителен. Повиновения никакого. Он сознавал свою ответственность, видел ясно надвигающуюся опасность, но видел также все бессилие своей власти и полную невозможность предотвратить неминуемую гибель Дона.

«Большевизм для нас отвратителен, а для них это — сладкий яд», — говорил Каледин.

Мне запомнились слова Каледина, сказанные вскоре после смерти Духонина: «Убийство генерала Духонина нас возмущает до глубины души, а им кружит голову — «вот как наш брат с господами справляется».

Эти слова отражали всю его душевную драму. Та же тупая, низкая злоба подымалась против него. Он выходил говорить с казаками, а они ему, Донскому атаману, отвечали грубостью и неповиновеньем. «Знаем, чего еще, надоел». До боли чувствовал он эту подымающуюся против него злобу. Они готовы были убить его, как убили Духонина.

Сумрачный (он ни разу не улыбнулся), замкнутый в своей тяжелой думе, он нес бремя своей атаманской власти как крест, подавленный непосильной ношей. Вот в чем заключалась трагедия Каледина.

Сладкий яд отравлял не одни низы, но и общественные верхи. Каледин, с его трезвым пониманием, с сознанием долга, был один, Богаевский — его помощник, искренний и пылкий, прозванный донским Баяном, был проникнут лиризмом народничества и не понимал и не мог понять, что революция не могла быть иной, чем той, какой она выявилась в большевизме. Вместо мечты своей молодости он столкнулся с грубой реальностью пугачевщины и все‑таки продолжал верить, что можно заговорить зверя словами, верил в осуществимость своей мечты, какой‑то другой идеальной революции.

Много было людей, опьяненных своим успехом в революционных событиях. Какой‑нибудь школьный учитель, дрожавший перед инспектором, вдруг попадал в народные трибуны, полковой писарь или военный фельдшер, стоявший навытяжку перед поручиком, мог смещать полкового командира, провинциальный адвокат делался градоначальником, а железнодорожный рабочий–слесарь превращался в начальника милиции. Голова кружилась от таких внезапных превращений. Вздутое самолюбие заставило их держаться за завоевания революции, боязнь утратить то, о чем им и во сне не грезилось, заставляла ненавидеть старый режим.

Появились и такие дрянные людишки, как Агеев. Бледнолицый, чахлый, он весь был пропитан завистью и злостью, и те же низкие инстинкты он будоражил в толпе. Он был заразителен. Это давало ему власть над толпой. Что могло остановить таких людей? Сознание ответственности, честь, совесть. Что значили все эти отжившие понятия, когда он, Агеев, может играть такую роль. В прошлом — трепет перед окриком урядника, а теперь он угрожает самому атаману и перед ним все заискивают и его боятся.

Казачья интеллигенция, пропитанная теми же идеями революционной демократии и социализма, выдвинула из своей среды таких же народников–мечтателей, грубых демагогов и дрянных людишек, искавших поживиться, как и повсюду в России. Играли на тех же низких инстинктах, бросали те же лозунги.

И сколько лживого было в этих лозунгах: «Земля ничья», «Земля Божья». На Дону, на Кубани, на Тереке — земля была отбита казачьей саблей у кочующих калмыков, ногайцев, черкесов или была пожалована за верную службу, и для несения службы, а вовсе не была даром Божьим, как воздух и вода.

«Земля и воля» — эти лозунги натравливали одних на других, приводили к свалке, где хватали землю у тех, кто не мог ее защищать силой, а воля превратилась в дикий разгул первобытной вольницы.

На стороне большевиков появились грубые, наглые типы. Войсковой старшина Голубов, когда‑то отличавшийся своим черносотенством, неудачник по службе, превратился в вождя революционного казачества. Такие превращения были нередки. Психология черносотенства весьма недалека от большевизма. Зычный голос, здоровенная ручища, склонность к кулачной расправе заставляли толпу ему повиноваться. В революционном угаре он нашел выход своему дикому нраву.

Другой — Подтелков, донской урядник, грубый, дерзкий на язык и буйный во хмелю. Для него революция была та же пьяная гульба. На службе угрожала тюрьма за растрату казенного имущества, в революции «море по колено». Подтелков встал во главе революционного комитета в станице Каменской, и началась дикая оргия — становище Пугачева с его пьяными безобразиями, распутством и зверствами. От большевиков Подтелков получил 2 миллиона рублей. Это было установлено по перехваченным письмам. Вот какими деньгами сорила революция.

Казачество, как войско, было крепко своею службою Государю и русскому государству. Казак знал, что он должен служить. Его отцы, деды и прадеды служили. Турецкие войны, двенадцатый год, оборона Севастополя, покорение Кавказа — все было связано с историей казачества.

Походы, подвиги, победы — слава русского оружия была славой казачества. Сложилась казачья честь, понимание долга службы. Все держалось на духе повиновения.

Революция сразу одним ударом разрушила самую основу всего строя казачьей жизни. Пала царская власть. И люди не знали, кому они обязаны повиновением, — своему выборному атаману, но он мог быть смещен, его власть оспаривалась; войсковому Кругу, но там шумела разноголосица; Донскому правительству, но оно, составленное наполовину из иногородних, не внушало к себе никакого доверия.

Авторитета, которому все подчинились бы, не стало. Приказ, имевший такое решающее значение, вдруг потерял свою силу. И прежде крепкое, связанное войско рухнуло. Идея целого была потеряна, и каждый стал промышлять сам для себя.

Поднялась с низов глубокая старина, когда казачья голытьба с ворами и разбойниками шла грабить русскую землю, — смутное время, бунт Стеньки Разина, пугачевщина.

Устоять среди такого развала могли люди с исключительной силой воли. Среди них прежде всего генерал Назаров. Этот человек не знал страха. В противоположность многим другим военным он умел быть мужественным не только на поле битвы, но и среди мятежной толпы.

Нигде он не терял самообладания. Его не могли смутить ни угрозы, ни злобные крики. Благодаря его решимости был взят Ростов, когда из Таганрога с одной батареей он двинулся против пятнадцати тысяч мятежников, и ту же решимость проявил Назаров, когда выступил перед революционно настроенной ростовской думой и не поколебался взять на себя всю ответственность за стрельбу в рабочих на собрании в железнодорожных мастерских.

Мужественный вид, его спокойное, твердое слово приводило в смущение самых озлобленных противников и заставляло уважать его. Его ненавидели, но при нем смолкали.

Умер он так же, как и жил. Выбранный атаманом после смерти Каледина, он остался в Новочеркасске, откуда ушли последние верные казаки с генералом Поповым. Мужественно во главе войскового Круга встретил ворвавшихся в залу большевиков, зная, на что он идет, бесстрашно отвечал на дерзкие выходки Голубова, был схвачен и уведен на расстрел.

Другой был есаул Чернецов. Вся энергия умирающего Дона воплотилась в его лице. С отрядом в 100—200 партизан, набранных тут же в Новочеркасске, гимназистов, кадет, юнкеров бросился Чернецов в свой смелый набег.

Много раз приходилось мне видеть на маленькой станции Новочеркасска, как эти партизаны–подростки, тут же на платформе разобрав винтовки и патроны, садились в теплушки. При криках «ура» поезд отходил и скрывался вдали.

От них слышал я рассказ, как они врывались на занятые большевиками железнодорожные станции и прямо из вагонов бросались в штыки на захваченных врасплох красных, как Чернецов один с нагайкой в руке появлялся среди скопищ шахтеров и наводил страх на бушующую толпу. Отваге его не было пределов.

Среди общего морального паденья был и высокий подъем героизма на Дону. Немало жертв было принесено для спасения Дона. Из 60 учеников реального училища, ушедших в отряд Чернецова, осталось в живых не более 20. Чернецов погиб, изменнически преданный Голубовым.

* * *

Проходя как‑то по городу, я встретил коляску. На козлах рядом с кучером сидел кто‑то в необычной лохматой бараньей шапке. Несколько всадников в таких же текинских лохматых шапках ехали сзади. Мне показалось, что я узнал в сидевшем в открытой коляске генерала Корнилова.

О его прибытии говорили тайком. Его приезд скрывался. И хотя теперь, после взятия Ростова, генералу Корнилову разрешили остаться в Новочеркасске, тем не менее и он, и возвратившиеся на Дон генералы Деникин, Марков, Лукомский принуждены были проживать под чужими именами, прячась и скрываясь.

Но среди нас, которые знали, приезд генерала Корнилова вызвал самые бодрые настроения. Его ждали с нетерпением, и его приезд к нам из Быхова всеми был встречен как прибытие того, кто должен вести нас в трудный и опасный путь вооруженной борьбы против большевиков.

Я слыхал о генерале Корнилове, когда во время войны был в Галиции. Тогда уже говорили о нем с тем чувством восхищения, которое может внушить к себе только сильный человек. Говорили о его неустрашимости, говорили о звезде Корнилова.

«Корнилов заколдованный, его пуля не берет, — рассказывал мне один раненый офицер. — Разорвалась над его головой шрапнель, ранило и убило тех, кто был впереди и сзади него, а у Корнилова ни одной царапины. Он оказался как раз под воротами каменной стены, на шаг вперед, и он был бы убит».

Я был в Галиции и при наступлении Макензена. За сорок верст от места боя я слышал непрерывный протяжный гул орудий.

Лично я увидел Корнилова в первый раз, когда из австрийского плена он вернулся в Петербург; я встретился с ним у А. И. Гучкова. Небольшого роста, подвижный, с чертами лица киргизского типа, он как будто чувствовал себя не на своем месте в мягком кресле в петербургской гостиной.

Мне вспомнился этот гул орудий в Карпатах. Там, в этом огне, был Корнилов. Один за одним он вывел три полка своей дивизии из сплошного окружения, и сам остался, раненный, с такими же перераненными несколькими сотнями своих людей.

Корнилов подошел к столу, взял клочок бумаги и, быстро чертя карандашом, набросал весь план боя. Этот клочок я хранил у себя. Теперь он потерян, как все, что было у меня.

О его побеге из плена и переходе через румынскую границу, в горах Трансильвании, много говорили в Петербурге. Потом я видел Корнилова при его приезде в Москву, как Верховного Главнокомандующего, на государственное совещание.

Большой Московский Театр, там, где ставилась опера «Жизнь за Царя», представлял из себя совсем другое зрелище.

Партер переполнен. Ложи битком набиты. С левой стороны до самого райка все делегаты, присланные войсковыми частями, в солдатской форме, еще с не сорванными погонами, но с таким разнузданным, наглым видом, с всклокоченными волосами и с таким ревом, когда им не нравилась речь, и с громом рукоплесканий, когда выходил левый оратор, что становилось жутко, как среди пьяной толпы.

На сцене, ярко освещенной электричеством, театральная бутафория. Широкий, покрытый красным сукном стол. Огромные канделябры. Кресла с высокими спинками из какой‑то сцены средневекового замка. И Керенский во френче. Два офицера сзади за его спиной. В креслах министры: Чернов, Прокопович, Терещенко и другие — все знакомые лица.

На трибуне выступают ораторы. Брешко–Брешковская, бабушка русской революции. Лицо не то бабье, обрюзгшее, не то бритое мужское. Голос грубый. Читает наставление буржуазии, обращаясь к правым рядам, как должна буржуазия воспринять революцию. Прочла наставление и сошла, переваливаясь грузным телом.

Говорит Милюков, скрипит своим гортанным выговором Чхеидзе, Бубликов протягивает ему демонстративно руку в знак примирения буржуазии с революцией и с пролетариатом.

Удачные и неудачные речи. Отличаются одним: не имеют никакого отношения к тому, что совершается в России. К чему весь этот фарс?

Выступает Керенский. Театральная поза. Скрещивание рук на груди, то упавший, то вновь повышенный голос. Трагические ноты. В нужный момент угрожающий жест. Заученная роль. Говорит, как актер на сцене… Вдруг сорвался… надрыв… бессвязные выкрики и конец: «Пусть увянут цветы. Под колесницу Великой России я брошу свое истерзанное сердце».

Сверху из ложи: «Керенский, не делайте этого», — пронзительный крик какой‑то девицы. О, как я помню и Керенского во френче, и вздутый пафос, и цветы его красноречия, и этот истерический визг на весь театр.

А в театральном зале, где шло представление, невидимо витали тени замученных в Кронштадте морских офицеров, тени всех тех, кто был убит, утоплен, погиб так же, как и они, от руки натравленного на них и озверелого солдата. Большевизм уже торжествовал в театре, когда Керенский упивался своими речами. Россия погибала, выданная с головой шайке негодяев, каких мир еще не видывал. Наступили тяжелые дни.

Утром по городу расклеено воззвание правительства: «Всем… всем… всем». Генерал Корнилов схвачен. Корнилов заключен в Быховскую тюрьму. А через месяц — бои на улицах Москвы. Мой старший сын в рядах юнкеров Александровского училища. Корнилов был тот, кто первый поднял руку на всю эту ложь революции. Вся окружающая обстановка, малочисленность добровольцев, полное отсутствие средств на их содержание не внушали доверия генералу Корнилову. Ходили слухи, что он не хочет связывать себя с Алексеевской организацией, думает бросить Дон и пробраться в Сибирь.

К тому же между Корниловым и Алексеевым были предубеждения. Личные отношения их были натянутыми. Этим пользовались как с той, так и с другой стороны, услужливые приближенные обоих генералов, стараясь раздуть их взаимную неприязнь. Не раз грозил полный разрыв. Но оба они — и Алексеев, и Корнилов — были равно необходимы для армии. Только Корнилов мог вести в бой эту отважную молодежь, но и уход Алексеева был бы роковым для

Белого движения. Эта необходимость наперекор личным отношениям, раздражению и интригам заставила их обоих остаться и разделить между собою управление и руководство армией.

В декабре месяце между атаманом Калединым и генералом Алексеевым состоялось соглашение. Добровольческая армия взяла на себя задачу защиты подступов к Ростову, оставив казакам охрану Донской области и Новочеркасска с севера и с востока.

Штаб добровольцев перешел в Ростов и занял дом Парамонова на Пушкинском бульваре.

Ростовская городская дума, избранная по всеобщему избирательному праву, вся сплошь из социалистов всех оттенков, народников, революционеров, меньшевиков, большевиков, рабочих, студентов и евреев. Газеты, все левые, выслеживали контрреволюцию и обличали нашу молодежь в монархических замыслах. На улице рабочие демонстрации, похороны жерв революции с красными флагами, с призывами к отомщению. «Пусть армия существует, но, если она пойдет против революции, она должна быть реформирована». Вот господствующие настроения. Враждебное отношение к армии проявлялось на собраниях, на митингах, на сводах.

«Добровольческая армия должна быть под контролем объединенного правительства и в случае установления в ней элементов контрреволюционных, таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы области». Таково постановление крестьянского съезда иногородних.

Донское правительство решило пригласить генерала Алексеева, чтобы он лично мог дать исчерпывающий ответ для успокоения общественного мнения.

На этом совещании, происходившем в Новочеркасске, присутствовали члены донского правительства, в том числе и от крестьянства. Здесь находился также и эмиссар ростовской думы, один из наиболее подозрительно относившихся к добровольцам.

Председатель заявил генералу Алексееву, что «крестьянский съезд поручил всесторонне ознакомиться с организацией, деятельностью и задачами Добровольческой армии».

Генерал Алексеев объяснил, что союзом, организовавшимся в Москве в октябре 1917 года, ему поручено дело спасения России, с каковой целью он и приехал на Дон.

Сюда стали стекаться беженцы, офицеры и юнкера, из которых и начала свои формирования армия. Члены армии при вступлении дают подписку не принимать участия в политике и в политической пропаганде. Средства частью добываются путем пожертвований, частью от союзников. После последнего заявления ведший допрос председатель спросил:

— Скажите, пожалуйста, генерал, даете ли вы какие‑либо обязательства, получая эти средства?

— При обыкновенных условиях, — ответил Алексеев, — я счел бы подобный вопрос за оскорбление, но сейчас, так и быть, я на этот вопрос отвечу. Добровольческая армия не принимает на себя никаких обязательств, кроме поставленной цели — спасения России. Добровольческую армию купить нельзя.

— Существует ли какой‑нибудь контроль над армией? — продолжаются вопросы.

— Честь, совесть, сознание принятого на себя долга и величие идеи, преследуемой добровольческой армией и ее вождями, служат наилучшими показателями контроля с чьей бы то ни было стороны. Никакого контроля армия не боится, — ответил Алексеев.

В заключение генерал Алексеев высказал готовность, принять в армию формирования демократических элементов, организуемых ростовской думой, «если они откажутся от всего, что сделало из русской армии человеческую нечисть».

Все характерно в этом собрании. И крестьянский съезд, поручающий всесторонне ознакомиться с организацией и задачами Добровольческой армии, и донское правительство, вызывающее генерала Алексеева для дачи объяснений, и председатель, ведущий допрос в присутствии эмиссара из Ростова, и, наконец, прямые, честные ответы самого генерала Алексеева.

«Добровольческую армию купить нельзя». «Честь, совесть, сознание принятого на себя долга, величие идеи. Вот основы, на которых строилась армия».

Генерал Алексеев готов был принять и демократические элементы, «если они откажутся от всего, что сделало из русской армии человеческую нечисть».

Но революционная демократия не могла отказаться от развращения армии, от «превращения ее в человеческую нечисть», как сказал Алексеев, потому что «человеческая нечисть» служила ее задачам — делу революции.

Вожди Добровольческой армии призывали к исполнению долга. Революция будила низкие инстинкты, натравливала, захватывала массы корыстью и злобой. Для масс честь, совесть, величие идеи были недоступны. Вот почему вожди Добровольческой армии остались одиноки.

К ним примкнули отдельные люди, но ни общественные круги, ни политические партии, ни торгово–промышленный класс, ни казачество их не поддерживали.

Струве, Федоров, князь Трубецкой, Половцев, Гучков, Милюков — вот, кажется, и все из общественных деятелей, кто так или иначе работали в то время для армии.

Появлялись на Дону и искатели приключений. Появился и Савинков. Упоенный своею ролью в революции, как прежде ощущениями террора, этот проходимец, красовавшийся своим прошлым, ничего общею не имел ни с идеей, ни с духом Добровольческой армии.

И хотя генералу Алексееву пришлось допустить его в состав совета, но сделано это было лишь с тем, чтобы его обезвредить, как тогда говорили, то есть не допустить вредить своими интригами неокрепшей еще организации.

Савинков скоро отбыл в Москву, где использовал имя генерала Алексеева для выманивания денег у союзников и завлечения офице–ров в свою организацию, кончившуюся, как известно, провалом и гибелью многих тысяч доверившихся ему людей.

Разные темные личности вертелись вокруг генерала Алексеева и генерала Корнилова — Завойко, Добрынский, матрос Баткин. Появился и Керенский. Беззастенчивости не было пределов. Помню некоего полковника Солодовникова, с всклокоченными волосами, с видом одержимого, но при всем своем помешательстве сосредоточенного на одном — как бы что сорвать для себя. Шкурный инстинкт говорил всего сильнее в людях. У одних, более энергичных, он проявлялся в захватах, у других в боязливом уклонении, в спасании самих себя и своих пожитков.

И среди всеобщего развращения и малодушия одни добровольцы выполняли свой долг. Среди них не было ни полковников, ни ротмистров, ни капитанов — все стали рядовыми. И так же, как Верховный Главнокомандующий, в мелочных заботах о своих добровольцах, так и каждый из них, в несении службы рядового, выполнял спой жизненный подвиг.

Ростов продолжал жить шумной жизнью богатого торгового центра. Конторы, банки, склады, магазины — нажива и спекуляция (спекуляцией занимались все). В клубах, в игорных домах азартная игра на многие сотни тысяч. Сорились бешеные деньги. В роскошных залах гостиниц, в ресторанах кутящие компании, разряженные женщины. Увеселения как всегда. Кинематографы, театры, концерты, ночные притоны.

А борьба с большевиками? Это дело военных, генералов, кого‑то другого, а для них это постороннее дело. Взять выгодный подряд на армию, всучить залежавшийся товар, обменять с барышом — вот чем была поглощена ростовская буржуазия. Нелепо, когда говорили, что Ростов был оплотом буржуазии в ее борьбе с пролетариатом.

На одном примере можно видеть отношение денежной буржуазии к армии. Я говорил о том, как нуждался в средствах генерал Алексеев, как он принужден был писать письма к ростовским благотворителям.

В этих трудных обстоятельствах кружок частных лиц решился обратиться к ростовским банкам. Я помню, как мы собрались в большом кабинете с кожаными креслами в многоэтажном здании на Садовой улице. М.М. Федоров призывал к патриотическим пожертвованиям. И директора банков согласились выдать, под векселя, 350 тысяч. Вот сумма пожертвований на армию всех коммерческих банков в Ростове. 350 тысяч, а когда пришли большевики, те же управляющие банками выдали им 18 миллионов. Мало того, по возвращении нашем из похода, когда наступил срок, банки не постеснялись принять меры для взыскания по просроченным векселям. Среди подписавших векселя был убитый большевиками граф Орлов–Денисов. Нет, буржуазия не была с армией.

В одной картине запечатлелась героическая борьба на Дону. Широкая улица большого города. Многоэтажные дома с обеих сторон. Зеркальные окна магазинов. Парадные подъезды больших гостиниц.

В залах ресторанов гремит музыка. На тротуарах суетливое движение тысячной толпы, много здорового молодого люда. Выкрики уличных газет. Треск трамваев.

Проходит взвод солдат. Они в походной форме, холщовые сумки за спиной, ружья на плечах. По выправке, по золотым погонам вы узнаете офицеров. Это третья рота Офицерского полка.

Вот капитан Займе, [228] Ратьков–Рожнов, [229] вот Валуев, [230] полковник Моллер, [231] поручик Елагин, [232] с ними два мальчика, еще неуверенно ступающих в больших сапогах по мостовой.

Куда они идут? Под Ростовом бой. Полковник Кутепов с 500 офицерами защищает подступы к Ростову. В тылу 8 тысяч рабочих Балтийского завода подняли восстание и испортили железнодорожный путь. Под Батайском генерал Марков с кадетами и юнкерами отбивается от натиска большевиков. Батайск за рекою. На окраинах слышна канонада. Потребовано подкрепление, и из Проскуровских казарм вышло 50 человек. Представьте себе эту картину,

По шумной улице большого города в толкотне праздничной толпы мимо роскошных кафе, откуда раздаются звуки оркестра, проходит взвод солдат. 50 человек из пятисоттысячного города.

И вот когда пред вашими глазами встанут эти 50, вы поймете, что такое Добровольческая армия.

«Я знаю, за что я умру, — сказал Чернецов на многолюдном офицерском собрании в Новочеркасске, — а вы не знаете, за что вы погибнете».

Чернецов доблестно сложил свою голову. Он знал, за что он умрет. Офицеры, оставшиеся в Ростове, скрывавшиеся, изловленные и расстрелянные, не знали, за что они погибли.

Все, что есть возвышенного в человечестве, всегда совершается одинокими людьми.

Страшный был день, когда Каледин кончил свою жизнь самоубийством. 28 января атаман Каледин обратился к Дону с последним своим призывом:

«Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе с вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков — участников этого подлого и гнусного дела — рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество.

В Усть–Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки в союзе с бандой красноармейцев из Царицына произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын — Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть–Медведицкого округов.

В слободе Михайловке, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, причем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела, и, например, в некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение.

29–го Каледин собрал правительство и предложил обсудить, что делать. Во время обсуждения вопроса он добавил: «Господа, короче говорите. Время не ждет. От болтовни Россия погибла!»

В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил жизнь.

Три дня по станицам Дона били в набат, был объявлен сполох, подымали казаков на защиту Дона. Собравшийся Круг избрал атаманом генерала Назарова и призвал к оружию всех казаков от 17 до 55 лет. Последняя вспышка перед концом.

В эти дни генерал Алексеев писал своим родным: «Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, по–видимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня–завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага.

Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит трудный, по всей вероятности, пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится.

Если мне Богом суждено погибнуть, то со мною погибнут и те, кто несет на себе тот же крест. Всю жизнь прожил честно. Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидались известные результаты. За это будут нарекания. Но если бы кто знал ту невыразимо тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца.

Это было сплошное мученье. Голова забита, и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе».

9 февраля Корнилов вышел из дома Парамонова и пешком направился в станицу Аксайскую.

«Был мглистый вечер. На мостовой по улицам лежал сухой, довольно глубокий снег, который глушил звук колесной езды, и над городом было как‑то необычно тихо и бесшумно. Вперед и в стороны высланы были дозоры, и Корнилов, опираясь на палку, пошел по улице, ведя сам свой штаб. Мы круто свернули с центральных улиц в пригород и, каждую минуту ожидая предательского обстрела со стороны красногвардейцев из домов, пошли мимо Нахичевани. Короткий привал в лазаретном городке, и мы вышли в степь прямо на Аксай — к Дону…

Все 18 верст пути Корнилов шел впереди пешком. Ауна высоко стояла на небе. Морозный воздух был тих, сухой снег месился, как глубокий песок, под ногами. Разговоров было мало. Дум тоже мало. Жребий был брошен, Корнилов вел — все ему слепо верили.

Перед самым уходом из Ростова Алексеев написал несколько строк в письме: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, если будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода и, больше того, — всего Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажженном светоче и заключалось наше предназначение.

Нельзя без этого света рассеять тьму. Нельзя осилить порождение зла и залечить гнойные раны нашей родной матери России.

Я выехал из Новочеркасска, куда я заезжал проститься с семьею, утром 12 февраля. Генерал Кисляков, [233] сговорившись со мною, купил сани и пару лошадей, к нам присоединился полковник Новосильцев, и мы втроем, Новосильцев за кучера, тронулись в путь.

День был весенний, теплый. На городском базаре бабы торговали овощами, молоком, курами, яйцами, в своей лавчонке мясник отрубливал куски говядины, между рядами толкались городские покупатели, женщины в платках несли в корзинах свои закупки.

Возы с сеном и соломой, унылые волы, пьяные у трактира, говор и где‑то ругань — словом, так же, как всегда, в базарный день на городской площади, даже городовой в шинели с шашкой, хотя и переименованный в милиционера, но все тот же, расхаживал для порядка.

Ничто, решительно ничто не предвещало, что в тот же день через несколько часов конная ватага казаков под командой Голубова с песнями и гиканьем ворвется в город и начнется дикая расправа, наступят кровавые дни убийства атамана Назарова, Богаевского, Волошинова, убийства раненых в лазаретах, поиски за офицерами, расстрелы и ужас.

Мы проехали по базару и мимо железнодорожной станции под аркой выехали за город. Сырой, волокнистый туман поедал снежный покров. Все размокло. По дороге стояли лужи. Лед на Дону размяк и стал гнуться.

В Старо–Черкасской станице на площади стояло два–три орудия с зарядными ящиками, как будто брошенные. Какие‑то конные казаки проезжали мимо. Кто они, свои или враги? Остановят ли нас или пропустят?

Миновали станицу и далее все той же однообразной унылой равниной во мгле тумана, по дороге, изрытой промоинами, кое–где среди кустарника, но больше среди оголенного снежного пространства мы пробирались к станице Ольгинской.

Стало уже вечереть, когда нас остановила застава. Это были знакомые офицеры. Ну как, что? Они рассказали последние новости. Наши части уже все собрались в Ольгинской. Одно время тревожились за отряд генерала Маркова, но вчера он пришел, пробившись из Батайска. Ожидают прихода генерала Попова с казаками. Куда идем, еще не решено: или в зимовники за Маныч, или походом на Екатеринодар.

Со стороны Ростова слышны были орудийные выстрелы. Мы прислушивались к ним и не могли понять, что там происходит.

«Вот бы ударить на них. Живо смяли бы всю эту сволочь, — сказал ротмистр, — то‑то бы потеха была».

Мы тронулись. Зарево пожара заалело в тусклой вечерней мгле. В Ольгинской, переезжая дамбу, мы встретили полковника Моллера. Оба моих сына живы. Убит Ратьков–Рожнов. Я живо помню Владимира Ратькова–Рожнова. Высокий ростом, красивый, статный. В его открытом молодом лице было столько светлого, радостного, что нельзя было не полюбить его с первого взгляда. И все любили его: товарищи, знакомые. Он был любимец матери.

Казалось, ему предназначена счастливая жизнь. И вот на двадцать четвертом году убит среди пустыря в Нахичевани.

Моллер рассказал нам. При отходе один из наших офицеров раненый остался в окопах. Ратьков–Рожнов и мой старший сын ползком стали пробираться, чтобы вытащить его. Свистели пули, и нельзя было поднять головы. Ратьков–Рожнов чуть приподнялся, чтобы оглядеться, и был убит. Его тело едва удалось извлечь из‑под пуль.

В Ольгинской, когда его хотели похоронить в ограде церкви, священник отказал. При жизни к ним никто не шел навстречу и при смерти отворачивались от них. Да, они были одиноки.

И сколько их, этих могил, разбросано по хуторам и станицам Кубани. И кто они, эти неизвестные, дети Кубанского похода? Кто знал их, кто их помнит?

Молоденький прапорщик, почти мальчик, сын богатых родителей, оставшихся в Ростове, уходит с нами в поход под чужим именем, чтобы не подвергнуть опасности своих родных. Он погиб: где, как — никто не знает.

Кто вспомнит его, кроме тех, кто видел кроткие карие глаза и детскую его улыбку, кто знал его еще младенческую душу. Он остался лишь в сердце своих родных, он, этот неизвестный, погибший где‑то в степях Кубани.

Владимир Ратьков–Рожнов. Закрыв глаза, вижу его перед собою. Я вижу всех их, этих детей Кубанского похода. Все рни наши родные.

Тяжела была их служба. Ратькову–Рожнову генерал Лукомский предлагал перевестись в штаб, но он решительно отказался. Он остался рядовым, как и все. Смерть освободила его от несения долга.

Когда мы возвратились на Дон, к нам в Ольгинскую станицу приехал его старший брат, последний из трех братьев, оставшийся в живых. Он оставил молодую жену и маленькую дочь и приехал заменить своего брата.

Его мать сказала ему: «Мне легче видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков».

А кто не поймет, какая мука матери скрывалась в этих словах: «Ты должен» — и мать посылает последнего сына идти заменить брата.

«Ты должен» — сознавал каждый из них. И они шли… пятьдесят человек среди тысячной толпы, шли в степи по грязи, в стоптанных сапогах, в снежную пургу в рваных шинелях, и шли, и шли тысячу верст.

В сумятице жизни растоптаны героические чувства. Разбит возвышенный порыв. И прохожий пройдет мимо и не оглянется.

В вечернем воздухе раздался звук трубы. На молитву. В рядах люди сняли папахи. «Отче наш» пронеслось в тишине по улице Ольгинской станицы. Зарево пожара еще ярче разгоралось в сумерках наступающей ночи.

МАРКОВЦЫ НА ДОНУ [234]

Е. Булюбаш [263] МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРВОМ КУБАНСКОМ ПОХОДЕ [264]

Первый Кубанский поход является вторым этапом боевых действий Добровольческой армии и тесно связан с ее первым периодом формирования.

Для полного ознакомления и понимания 1–го Кубанского похода необходимо знать, как вообще создавалась Добровольческая армия и что она переживала в первом периоде своего бытия.

В этом году исполнится 45 лет со времени начала похода. До сих пор очень многие о нем или не знают, или имеют смутное представление.

В своих воспоминаниях я умышленно не буду касаться ее боевых действий ни в ее первый период — от 2 ноября 1917 года до 9 февраля 1918 года, — ни второго периода — от 9 февраля до 30 апреля 1918 года. Заинтересованный читатель найдет изложение боевых действий Доброармии за эти периоды в воспоминаниях других авторов.

Я только скажу одно: действия Доброармии этого времени были легендарными. Кубанский поход называют часто Ледяным и легендарным. Первое определение я считаю далеко неверным: «Ледяным» он был 3—4 дня, в остальное время погода стояла почти весенняя, более или менее теплая.

Второе название «Легендарный» дано походу по всей справедливости и без всякого преувеличения. Но это не значит, что вся армия состояла из легендарных бойцов, — нет, но все ее чины от большого до малого творили во время похода «легендарные дела». Если бы добровольцы не творили этих дел — то от Доброармии осталось бы пустое место.

Крохотная армия по количеству бойцов при выступлении в поход равна была пехотному полку в конце Первой мировой войны. Выйдя в поход, эта маленькая армия находилась в полном окружении врагом, превышавшим ее во много раз количеством своих бойцов. Армия не была обеспечена ни боевыми припасами, ни санитарными средствами, ни продовольствием, — вообще ничем. Она была вынуждена добывать все это ценою крови своих бойцов у жестокого врага, богатого всякого рода снабжением, — такая армия была богата только своим духом.

Благодаря своему духу, любви к своей Родине армия творила свои чудеса… и свои подвиги. Хотя не все первопоходники действовали в одном месте, на одном участке, но условия боевые были всюду одинаковые, как в боевой линии, так и в обозе. Со всех сторон был фронт, не было тыла — и не было пункта, на который армия в бою могла бы опереться.

В настоящих моих воспоминаниях я коснусь первого периода создания Добровольческой армии до ее выхода из Ростова 9 февраля 1918 года (все дни месяца указаны по старому стилю).

Поезд прибыл в Новочеркасск ночью под 2 ноября 1917 года. Утром я пошел в Донской кадетский корпус к моему бывшему сослуживцу — лейб–гвардии Петроградского полка полковнику Васильеву, командиру 3–й сотни корпуса. В свое время мы оба были младшими офицерами в одной и той же роте.

На другой день, 3 ноября, я посетил Донского войскового атамана генерала Каледина с просьбой принять меня на службу в Донское войско. Атаман произвел на меня смутное впечатление своим грустным видом и своим отношением к моей просьбе.

Внимательно выслушав мой доклад о бегстве из Петрограда от большевиков, атаман задал мне вопрос:

— Вы казак?

Получив мой отрицательный ответ, он сказал:

— В таком случае я вас принять не могу.

На это я сказал, что могу быть полезен как опытный преподаватель в военном училище. Генерал Каледин заметил:

— Если начальник военного училища вас примет, я лично ничего не буду иметь против. Попробуйте.

Молча откланявшись, я повернулся к выходу, и вдруг атаман промолвил:

— А здесь есть какая‑то русская организация.

На мой вопрос — где и какая? — атаман Каледин ответил незнанием.

Оказалось, что он говорил о Добровольческой армии. Из атаманского дворца я отправился прямо к начальнику Новочеркасского военного училища генерал–майору Попову Петру Харитоновичу. [265] Не могу сказать, чтобы он меня принял приветливо. Выслушав меня, он сказал:

— Когда нам нужны были преподаватели, тогда сюда не шли, а теперь многие бы хотели. Не смогу принять.

При моем уже отходе он добавил:

— Если я вас приму, то должен вам и платить, а у меня нет никаких кредитов.

Для меня это было понятно. Выйдя из здания Военного училища, я направился искать «какую‑то русскую организацию». Вскорости я ее нашел. Она была на Барочной улице, № 56. У ворот изнутри стоял дневальный в штатском платье, который меня остановил и пытался задержать (я был в штатском костюме), но потом весело сказал:

— Здравия желаю, господин полковник.

На мой вопрос, откуда он меня знает, дневальный ответил, что он юнкер Павловского военного училища и знает меня как преподавателя в этом училище.

Юнкер пропустил меня и указал, куда нужно обратиться. Это была канцелярия — штаб Добровольческой армии, которую формировал генерал Алексеев.

Оказалось, что генерал Алексеев и я приехали в Новочеркасск одним и тем же поездом. Утром 2 ноября 1917 года генерал Алексеев был у генерала Каледина с просьбой разрешить формирование Добровольческой армии на Дону.

3 ноября я записался в Добровольческую армию, следовательно, я считаюсь одним из первых и старейших добровольцев. Записавшись добровольцем, я попросил на несколько дней отпуск, чтобы съездить и повидать мою семью в городе Ейске Кубанской области, которая, оставив Петроград раньше меня, поселилась в этом городе.

Вернувшись из Ейска, я был назначен начальником гарнизона добровольческих частей в Новочеркасске. В этой должности я являлся помощником генерала Алексеева

Днем основания Добровольческой армии считается 2 ноября 1917 года. В этот день генерал Алексеев выпустил свое воззвание о призыве добровольцев в Добровольческую армию.

Захват власти большевиками, отсутствие какой‑либо государственной силы, способной оказать сопротивление узурпаторам, и побудило генерала Алексеева взяться за «последнее дело на земле» — основание армии на добровольных началах Отвечал ли подход к формированию армии на таких началах текущему моменту — трудно сказать. Будущий историк даст на это правдивый ответ.

Формирование первых добровольческих частей протекало в довольно сложных и тяжелых условиях. Во–первых, добровольцы собирались на земле Войска Донского, где тоже, как и в остальных частях Российского государства, большевистская зараза глубоко проникла в людскую среду. Отсутствие каких‑либо значительных денежных средств, ограниченное количество вооружения, продовольствия, обмундирования, слабый приток добровольцев и недостаток времени… Мы знаем, что генерал Алексеев сам обходил богатых людей и собирал по фунтам продовольствие для формируемой армии. Оружие кое‑как получалось из складов запасных батальонов, но давалось оно очень скупо и неохотно Решено было запасные батальоны на Хотунке распустить по домам и взять оружие. Хотя солдаты и отказались расходиться, но когда несколько сот добровольцев из Юнкерского и Офицерского батальонов появились в виду, запасные батальоны были обезоружены и распущены. Все это произошло спокойно и благополучно.

Времени для подготовки поступающих совершенно не было. Продвижение большевиков в землю Войска Донского угрожало формированию армии, а потому люди, поступающие без всякой подготовки, направлялись в угрожаемые места. Часто шли в бой новички, еще ни разу не державшие винтовки в руках, и погибали в неравном бою.

Казачество Донского войска само переживало тяжелые моменты, а потому Доброармия не могла надеяться на его помощь, так как многие донские части за время следования с фронта настолько разложились и были распропагандированы, что и на призыв своего атамана не откликнулись. Многие полки и станицы держали нейтралитет, а иные даже вместе с большевиками сражались против формируемой армии.

За время от 2 ноября и по день выхода в 1–й поход формирование армии не было организацией, а скорее импровизацией, следовательно, при таких условиях не могло не быть крупных недостатков. А где их нет? Добровольческая армия перед выходом в поход была по своему большому количеству офицеров — офицерская часть. Остальной состав: юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, семинаристы, солдаты, не забывшие присягу, и казаки. На рядовых должностях были офицеры. Это было крайне ненормальное явление, имевшее много отрицательных, как и положительных сторон.

Итак, Доброармии приходилось в одно время формироваться, воспитываться, обучаться и воевать. В нормальных и спокойных условиях все это можно было вводить в жизнь в постепенном порядке, не нарушая принципов военного дела. Конечно, при всяком формировании является главным элементом и играет решающую роль кадр опытных начальников. В Доброармии на первых порах таковых не было, а если и были, то в ограниченном числе. Мы знали, что в начале офицерскими ротами командовали офицеры ускоренных четырехмесячных курсов подготовки, штаб–офицеров для батальонных командиров не хватало. Юнкерским батальоном командовал штабс–капитан Парфенов, военной подготовки из вольноопределяющихся, с 4 степенями Знака Военного Ордена. На редкость он был прекрасным командиром батальона

Командиром 1–го Офицерского батальона был подполковник Борисов, Корниловским ударным полком в то время командовал капитан Генерального штаба М. Нежинцев, командиром Георгиевского полка был полковник Кириенко.

В артиллерии было иное положение: там и командир дивизиона полковник Шмелев, и все его три командира батарей были в штаб–офицерских чинах с большим опытом Первой мировой войны.

Все эти части формировались в Новочеркасске и подчинялись мне как начальнику гарнизона.

Позже, уже в станице Ольгинской, произошло переформирование Добровольческой армии в более постоянные боевые единицы, и потому произошла некоторая перемена в командном составе. Между прочим, в Новочеркасске мне представилась возможность сделать смотр Корниловскому ударному полку, и там я оценил энергию и деятельность капитана Неженцева, даже сказал ему, что если я уйду с должности начальника гарнизона, то хотел бы быть в Корниловском ударном полку, на что капитан Неженцев ответил: «Милости просим, господин полковник!»

Добровольцы прибывали поначалу на Барочную улицу, № 56, где уже потом распределялись по частям. Заведующим там был полковник Шмидт, [266] а потом я заменил его полковником Хованским, а полковник Шмидт принял батарею.

Полковнику Хованскому я предоставил распределение добровольцев по частям, а определение на должности генералов и штаб–офицеров оставил в моих руках.

Штаб–офицеры были редкими добровольцами, и нужда в них была крайняя; по мере возможности они назначались на должности соответственно их чинам. Но бывали случаи, когда они получали только роту. Такой случай был и у меня. Ко мне в управление явился один штаб–офицер и получил распоряжение принять роту в 1–м Офицерском батальоне, которым командовал подполковник Борисов. Как мне стало потом известным, за нетактичное поведение подполковник Борисов попросил штаб–офицера оставить квартиру. Уже потом, по окончании похода, я, будучи раненным, был эвакуирован в Новочеркасск и встретил этого штаб–офицера с нагрудным знаком Дроздовской дивизии. Я помню, что за все время, пока я был начальником гарнизона, через мои руки прошло всего три штаб–офицера.

По должности начальника гарнизона города Новочеркасска мне приходилось наблюдать за тем, чтобы войсковые части были удовлетворительно размещены и также несли исправно караульную службу. Последнее заключалось не только в проверке несения караульной службы, но и в постоянном обучении добровольцев этому важному делу.

Благодаря тому, что в Добровольческой армии все время была не организация, а импровизация, времени на обучение не было. Хотя караульная служба в то время считалась важной необходимостью, но мне при проверке караулов приходилось встречаться со случаями, когда не только рядовой состав караула, но и сам начальник караула не знал своих обязанностей. В таких случаях мне приходилось пояснять обязанности чинов караула на месте их службы.

Кроме Новочеркасска, добровольческие части были и в Ростове. Там были сформированы части: 2–й Офицерский батальон — полковник Лаврентьев; 3–й Офицерский батальон — полковник Кутепов; Морская полурота — капитан 2–го ранга Потемкин; «Дивизион смерти» Кавказской кавалерийской дивизии — подполковник Ширяев.

Конные части:

1–й дивизион — полковник Глазенап;

2–й дивизион — полковник Гершельман,

3–й дивизион — подполковник Корнилов. [267]

Легче всего было формировать пехоту, труднее конницу: люди были, но конского состава не хватало, или если и добывались, то с большими затруднениями. Труднее всего было формировать артиллерию. Нужны были не только кони, но и орудия. А откуда их можно получить? За время моего пребывания начальником гарнизона я помню случай, когда на похороны нашего офицера–артиллериста мы попросили у донской казачьей батареи один взвод (2 орудия) на время похорон. После похорон одно орудие вернули казакам, а другое «позабыли» вернуть.

Нам стало известным, что часть артиллерии 39–й пехотной дивизии расположилась недалеко — на расстоянии каких‑либо 100 верст от Новочеркасска.

Командир 1–й батареи подполковник Миончинский послал разъезд человек 15 из юнкеров его батареи с целью захватить орудия у этой дивизии. Юнкера из такого предприятия вышли благополучно, и через несколько дней в Новочеркасске появился этот разъезд с двумя орудиями, полной упряжкой и зарядными ящиками.

Таким образом, у нас стало три орудия. Донская батарея имела в парке 5 орудий (одно осталось у нас от похорон). Орудия охранялись. Решено было эти 5 орудий купить. Донцы рвались по своим станицам. Покупка состоялась. Однако случилось одно непредвиденное обстоятельство. У донцов произошла смена частей, и новая смена обнаружила пропажу всех пушек. Казаки в свою очередь решили свои пушки отобрать. Когда об этом доложил подполковник Миончинский, то я немедленно отправился к походному атаману генералу Назарову, которому объяснил всю правду. Походный атаман признал, что Добровольческой армии нужны орудия, но он официально своею властью не может разрешить передать пушки нам, но неофициально благословляет взять и как можно скорее с ними уходить. Потом временно 2 орудия были даны полковнику Чернецову.

В тот же день Добровольческая армия из Новочеркасска ушла в Ростов. Батарея полковника Миончинского в большинстве состояла из юнкеров Михайловского и Константиновского артиллерийских училищ, прибывших на Дон маленькими группами или одиночками. Между прочим, при осмотре этой батареи я обратил внимание на очень стройного и красивого юнкера — оказалось, что этот юнкер был — княжна Волконская, бывший вахмистр конных разведчиков в женском батальоне прапорщика Бочкаревой. Это была одна из лучших батарей в формируемой Добровольческой армии. Из этой же батареи была в свое время отправлена группа юнкеров в Екатеринодар, чтобы там получить пушки. К несчастью, она целиком попала в руки большевиков и очутилась в Новороссийской тюрьме.

6 декабря 1917 года в Новочеркасск прибыл генерал Корнилов. Вскоре потом на Дон стали приезжать и остальные быховские узники. Приказом генерала Алексеева генерал Корнилов 25 декабря был назначен командующим Добровольческой армией, а в руках генерала Алексеева сосредоточилась лишь политическая и финансовая часть Добровольческой армии. Генерал Деникин возглавил все сформированные части армии, как в Новочеркасске, так и в Ростове. Таким образом, генерал Деникин стал начальником гарнизона в Новочеркасске с начальником штаба генералом Марковым, а я занял должность офицера Генерального штаба, соответствующую по должности старшему адъютанту штаба дивизии. Все остальные генералы числились при штабе армии. Начальником штаба армии был генерал Аукомский.

Расположение добровольческих частей в двух городах при неустанном приближении большевиков и при растущей неурядице на Дону побудило командующего армией сосредоточить все части в одном месте. Таким пунктом в то время был выбран Ростов. В середине января (кажется, 11 числа) части из Новочеркасска перешли в новое расположение. Штаб армии занимал особняк во дворе Парамонова, и сам штаб стал называться полевым штабом Добровольческой армии. Вход в помещение полевого штаба разрешался только по пропускам, которые выдавались в другом месте. Дежурство по полевому штабу исполнялось офицерами из конвоя генерала Корнилова. При входе посетителя дежурный офицер требовал пропуск. Служба неслась добросовестно. Одним из таких дежурных офицеров я помню прапорщика баронессу Боде, [268] позднее убитую в конной атаке дивизиона полковника Рашпиля [269] под Екатеринодаром. Прапорщик Боде была строгим дежурным офицером.

В Ростове я был назначен начальником «инспекторско–хозяйственного отдела». Собственно хозяйственного дела в нем не было, но лишь инспекторское — близко касавшееся финансов.

Дабы не забыть, вернусь назад, к своему пребыванию в Новочеркасске, чтобы поведать случай, свидетелем которого я был. В Новочеркасске в доме штаба формированных частей жили генерал Корнилов и генерал Деникин. К ним могли приходить те лица, которых я предварительно решил допустить. От нежелательных посетителей я коротко отделывался.

Штаб же армии располагался в другом месте — в одном из зданий донских правительственных учреждений.

Как‑то мне пришлось зайти в штаб армии. Штаб армии находился в большом помещении, где была отдельная комната, стены которой и двери были из тонких досок. Я говорил с начальником связи полковником Трескиным, [270] и в этот момент вдруг открывается дверь комнатки, выходит генерал Корнилов, резко хлопает дверью и говорит: «Мерзавцы!»

Оказалось, что в этой комнатке происходило совещание общественных деятелей, прибывших из Москвы, в том числе и Милюкова.

Добровольческая армия, находясь в Ростове, представляла из себя как будто бы «проходной двор». Места убитых и раненых немедленно заполнялись новыми добровольцами. Материальное положение было весьма тяжелое, и не только в финансовом отношении, но и по части снабжения обмундированием, бельем, обувью и т. д. И это при условии, что все было в изобилии в интендантских складах. Помимо материальной необходимости Добровольческая армия обладала еще одним недостатком, и довольно крупным: она была Добровольческая. Поступали добровольцы по контракту, после чего по желанию могли или оставаться в армии или уходить.

Счастье то, что в армию большинство записывались ИДЕЙНО. Несомненно, что этот стимул спаял всю армию в одно целое и духовно крепкое тело. К сожалению, если солдаты не записывались, то это было понятно, но и офицеры мало откликнулись на зов Добровольческой армии. И это было тут же, под рукой у Добровольческой армии, в самом Ростове, который был заполнен офицерами в несколько тысяч человек, а записывались в армию единицы. Остальная масса пассивно относилась к вступлению в Добровольческую армию, чтобы потом молча сложить свои головы от руки большевиков. Мне припоминается один день в конце января или начале февраля 1916 года, когда я по делу посетил комендатуру Ростова и был свидетелем безобразного явления. В этот день происходила регистрация офицеров, и вот среди собравшихся раздался громкий голос:

— И что это за безобразие! Все регистрация и регистрация! И когда этому будет конец?..

Говоривший был в чине ротмистра и явно был из кадровых офицеров. Мне тогда казалось, что настало время перехода от добровольчества к исполнению воинской повинности по мобилизации, но командование Добровольческой армии придерживалось системы добровольной записи.

С каждым днем положение Добровольческой армии ухудшалось. Большевики давили со всех сторон, Дон переживал свою трагедию.

Атаман Каледин 29 января покончил самоубийством, но и смерть атамана не взбудоражила Дон.

При такой обстановке командование Добровольческой армией решило оставить Ростов и двинуться в неизвестность — «за синей птицей».

За несколько дней до начала 1–го Кубанского похода в Ростове был сформирован Инженерный батальон из двух рот, личный состав которого состоял из пленных чехословаков под командованием полковника Кроля и другого офицера–чеха — Немеца. Я принимал живейшее участие в формировании этого батальона.

За 3—4 дня до нашего оставления Ростова произошли два события, при воспоминании о которых я волнуюсь и сейчас.

Сижу я в инспекторско–хозяйственном отделе Добровольческой армии с двумя адъютантами генерала Деникина (один — поручик 18–го стрелкового полка, а другой — 4–го полка какой‑то дивизии). Дверь в комнату открыта. Мимо проходит штатский в пальто, бритый, без усов и бороды, в очках. Я его не узнал в тот момент. Он прошел к генералу Деникину и в скорости ушел из штаба. Это был Милюков. Приблизительно в то же время к генералу Корнилову приезжал Керенский. По слухам, генерал Корнилов предложил ему убраться из Ростова, если он не желает быть повешенным. Керенский пробыл в Ростове, говорят, 3 дня.

На моей душе грех: одного не узнал, а о другом узнал, когда было поздно. Как Милюков, так и Керенский являются главными виновниками гибели нашей Родины. Я бы их обоих тогда же ликвидировал бы, и они не могли бы продолжать свое злое дело. А за три дня до выхода из Ростова к Добровольческой армии присоединился и известный матрос Баткин, о котором я буду говорить в следующей части моих воспоминаний.

8 февраля генерал Корнилов решил произвести мобилизацию лошадей и подвод. Мобилизация была поручена штабс–ротмистру Н. М. Алексееву (сыну генерала Алексеева).

Штабс–ротмистр Алексеев зашел в мое инспекторское отделение и просил дать ему сведения о количестве транспортных средств, необходимых для отдела. Нужна была одна пароконная подвода и одна верховая лошадь. На второй день я получил верховую лошадь без седла и даже уздечки, а лошадей для подводы без всякой упряжи. В тот же день все это пришлось оставить, а дела отдела сжечь. Я вышел пешком в поход.

Поздно вечером 9 февраля 1918 года Добровольческая армия начала отходить из Ростова.

Начался 1–й Кубанский генерала Корнилова поход.

А. Черепов [271] ЗАРОЖДЕНИЕ АНТИКОММУНИСТИЧЕСКОЙ БОРЬБЫ НА ЮГЕ РОССИИ [272]

Передо мною лежит тетрадь — труд Генерального штаба подполковника Николаева, [273] в котором автор описывает первые шаги, предпринятые генералом Алексеевым и его сподвижниками «для освобождения Родины от группы лиц, захвативших власть над величайшей страной с двухсотмиллионным населением». Я не собираюсь опровергать описываемые подполковником Николаевым события, совершавшиеся на юге России, а хочу лишь дополнить их описанием того, что творилось в соседнем с Новочеркасском Ростове–на–Дону, так как из строк подполк. Николаева можно вынести впечатление, что только в городе Новочеркасске и было начало антикоммунистической борьбы.

3 сентября 1917 года я приехал в отпуск в Ростов–на–Дону из 4–й пехотной дивизии, в которой был на должности командира бригады, в чине генерал–майора. В мирное время город Ростов–на–Дону был стоянкой 136–го пехотного Таганрогского полка, в котором протекла вся моя служба. Там же проживала моя семья — жена и сын, юноша 15 лет. Из Ростова в составе моего родного полка я выступил на войну 23 июля 1914 года, командуя 1–й ротой, в чине штабс–капитана.

Революция в Ростове шла полным ходом, квартировавший там пехотный запасный полк был распропагандирован большевиками. Когда я с вокзала ехал к себе на квартиру (угол Николаевского переулка и Романовской улицы), то старик извозчик, везший меня, сказал мне, обернувшись: «В недобрый час вы едете к нам — не знаю, доедем ли». На мой вопрос: «Почему?» — «Да сами увидите», — ответил старик. Дорога к моей квартире пролегала по Большой Садовой — главной улице города. Все тротуары были полны публики, в пересекающих Б. Садовую переулках иногда виднелись штыки. Доехали мы благополучно, но едва успел отъехать извозчик, а я войти в дом, как на углу улицы (моя квартира была в угловом доме) появилась большая группа вооруженных солдат и там остановилась. На этой квартире я жил с 1910 года и, конечно, был известен почти всем жителям этого района. Поэтому первой мыслью было, что это предвещает обыск моей квартиры по доносу кого‑либо из соседей, но вооруженная группа «товарищей» потолклась некоторое время на нашем углу и куда‑то удалилась. Радость свидания с семьей была отравлена рассказами о происходящих в городе событиях — торжестве черни и крайне–левых элементов. Офицерам в форме было небезопасно выходить на улицу, так как бывали случаи, что их арестовывали, увозили в здание театра–варьете «Марс» (на границе с Нахичеванью), там след их исчезал.

Не желая подвергать себя подобным злоключениям, я в город выходил в своем охотничьем костюме и всегда благополучно возвращался. В нем же я несколько раз съездил на охоту. Во время этих поездок чего только не приходилось слышать в вагоне поезда от случайных попутчиков — от правых до крайне–левых, весьма откровенно выражавших свое отношение к бывшей Царской власти и ныне торжествующей коммунистической. Принимать участие в таких разговорах, конечно, не приходилось.

Так прошел весь октябрь, в конце которого стало известно, что Донской атаман генерал Каледин с казаками и кадетами наступает на Ростов! Наша кухарка, преданный нам человек, ежедневно, приходя с базара, приносила последние городские новости. Так было и теперь: придя с базара, она вбежала в столовую с криком: «Барин! Атаман Каледин занял уже Балабановские рощи!» С северо–восточной стороны Ростова к г. Нахичевани прилегали ряд рощ: 1–я, 2–я и 3–я Балабановские рощи, которые тесно подступали к названным городам. Действительно, явно была слышна ружейная и пулеметная стрельба в этом направлении. Настроение у нас поднялось, но оказать какую‑либо помощь наступающим мы не могли, так как никаких антикоммунистических организаций ни в Ростове, ни в Нахичевани не было. Наконец, 2 ноября все смолкло, и снова та же кухарка, прибежав из города, в восторге кричала: «Атаман со своими казаками и кадетами вошел в город!» Выйдя на улицу, я действительно отметил резкую разницу в настроении публики — исчезла подавленность, всюду на лицах была написана радость и слышался свободный смех. Где‑то в городе раздались два–три орудийных выстрела — это «калединцы» с угла Б. Садовой и Таганрогского проспекта обстреляли красную яхту «Колхида».

3 ноября я пошел к начальнику гарнизона генерал–майору Диодору Николаевичу Черноярову, с которым был знаком лично. Я высказал ему свои соображения, что хотя освобождение города и достигнуто, но надолго ли? Пока генерал Каледин со своим войском здесь, все будет спокойно, но едва он уйдет, как снова поднимется хаос. «Что же вы от меня хотите? — спросил меня генерал. — Ведь вы знаете, что у меня вооруженной силы нет: на запасный полк рассчитывать нельзя, да он уже больше и не существует, так как по приказу атамана солдаты отпущены по домам и, вероятно, уже разбежались». Тогда я предложил ему, как начальнику гарнизона, собрать всех военнослужащих, находящихся в Ростове и Нахичевани, на общее собрание, где и обсудить вопрос о самообороне, чтобы нас, как овец, не загоняли больше в «Марс». Никаких мыслей о широком образовании армии общегосударственного значения еще не было, а лишь о самообороне.

Генерал Чернояров согласился со мной и на 4 часа 5 ноября объявил общее собрание всех военнослужащих в помещении торговой фирмы «Проводник–Треугольник», на углу Б. Садовой и Таганрогского проспекта. В назначенный день и час я пришел в указанное помещение. Большой зал на втором этаже был переполнен офицерами. Председательствовал генерал Чернояров. После длительных обсуждений решено было сформировать воинский отряд для несения службы по охране города и поддержания в нем порядка. Большинство офицеров охотно поддержало эту идею, но были и такие, которые задали вопрос: «А сколько нам будут платить?» На это я им ответил: «У нас вы получите винтовку и пять патронов, а у большевиков получите пулю в затылок». Начальником этого отряда, по предложению генерала Черноярова, единогласно был избран я. Поблагодарив за честь и доверие, я объявил, что буду требовать строгой дисциплины и порядка, как то было в Императорской армии, и тут же сказал, что ввиду того, что Ростов находится на территории Области Войска Донского и что у нас нет ни помещения, ни оружия, ни продовольствия, ни топлива, то есть вообще ничего, то я поеду к атаману и выясню все эти жизненные вопросы для формирования и существования будущего отряда. Здесь же я познакомился с полковником Лаврентьевым, будущим командиром 2–го батальона Добровольческой армии.

Через день я в сопровождении подполковника М. М. Дрейзена поехал в Новочеркасск. Поезд пришел рано утром. Не зная города и местонахождения атаманского дворца, по опросу и указаниям встречных мы в конце концов добрались до своей цели. Было еще очень рано, но, заметив в окнах свет, мы, не считаясь со временем дня, вошли во дворец и от дежурного казака узнали, что атаман находится в своем кабинете. Приказав казаку доложить атаману о нашем прибытии, мы недолго ожидали приглашения — атаман тотчас же принял нас. Выслушав мой доклад и наши нужды, атаман сказал: «Я ведаю только казачьими делами. Все армейское в руках генерала Алексеева, к нему и обращайтесь». Тогда я попросил атамана указать, где я могу видеть генерала Алексеева, на что атаман ответил: «Барочная, лазарет № 2».

Выйдя от атамана, мы в скором времени нашли и Барочную улицу, и лазарет №2. Войдя в помещение лазарета, мы сразу же окунулись в казарменную обстановку. От входа наверх вела довольно широкая лестница, а на втором этаже был слышен шум многочисленных голосов, затем послышалась команда: «Второму взводу строиться!»

Когда мы поднялись наверх, то были встречены дежурным по части, подошедшим ко мне с рапортом (я был в генеральской форме). На мой вопрос о генерале Алексееве мне ответили, что он придет позже, а теперь, около 10 часов, здесь будет генерал Эрдели. Пришлось выйти на улицу п подождать около часу до прибытия генерала Эрдели. Придя в указанный час, я действительно встретил генерала Эрдели, который меня тотчас принял. На его вопрос о цели моего приезда я доложил ему все подробности. Выслушав меня, он воскликнул: «Неужели в Ростове возможно формирование?» И когда я подтвердил это и изложил наши пожелания и нужды, то генерал посоветовал мне подождать прихода генерала Алексеева и доложить ему все мною сказанное.

Генерал Алексеев прибыл в казарму около 12 часов и тотчас же принял меня. Выслушав мой доклад, он сказал: «Здесь нам будут мешать — приходите ко мне на квартиру к двум часам, там и поговорим подробнее» — и дал свой адрес. В назначенный час я был на квартире генерала. Это была небольшая, узкая, в одно окно комнатка, в которой стояла узкая кровать, стол и три–четыре стула. У меня невольно сжалось сердце — в таком убогом помещении живет второй после Государя человек Великой Российской Империи. До чего мы докатились!

Предложив мне сесть, генерал приказал мне повторить ему мой доклад. Внимательно выслушав меня, он повторил слова генерала Эрдели: «Неужели в Ростове можно произвести формирование?» После этого мы начали разговор о подробностях формирования, который закончился словами генерала Алексеева: «Если бы вы пришли ко мне семью днями раньше, я готов был поставить на всем крест. Теперь же, с Божьей помощью, начинайте — быть может, мы сможем что‑нибудь сделать, чтобы помочь нашему несчастному Государю».

Генерал Алексеев назначил меня начальником 1–го отряда Добровольческой армии. Когда я доложил ему, что считаю необходимым объявить мобилизацию всех военнослужащих, так как добровольческая система формирования не может дать желательных результатов, то генерал ответил, что он не имеет права объявить мобилизацию. Невзирая на повторное предложение о мобилизации, он остался при своем «добровольческом» порядке формирования армии.

Для работ по приему добровольцев — уже не для самообороны, а для общей борьбы против большевиков — городским самоуправлением города Ростова–на–Дону по моему требованию было отведено помещение на Никольской улице, № 125. Однако в скором времени оно оказалось малым, и на мое требование об отводе более просторного помещения нам был отведен на Пушкинской улице, номер 1, особняк Парамонова. Это помещение вполне отвечало условиям нашей работы. В помещении штаба находился постоянный караул с пулеметом и ручными гранатами. Приток добровольцев был непрестанный.

Согласно приказания генерала Алексеева, я должен был периодически докладывать ему о ходе формирования, во исполнение чего числа 6–го или 7 декабря я поехал в Новочеркасск с докладом. К этому времени в Ростове были сформированы два батальона пехоты — 2–й и 3–й батальоны Добровольческой армии 1–й батальон был сформирован в Новочеркасске, командовал им полковник Борисов. В Ростове 2–м батальоном командовал полковник Лаврентьев, фамилии командира 3–го батальона не могу вспомнить, Морской ротой командовал капитан 1–го ранга Потемкин, батареей — полковник Икишев [274] и дивизионом конницы — полковник Гершельман. Во второй половине ноября с фронта прибыл в Ростов Корниловский ударный полк под командой полковника Нежинцева и помощника командира полка капитана Скоблина. Полк поместился в казармах 136–го пехотного Таганрогского полка.

Прибыв в Новочеркасск на Барочную, я узнал, что генерал Алексеев и все старшие начальники находятся на заседании в помещении гимназии, так как в Новочеркасск прибыл генерал Корнилов и все бывшие в заключении в Быхове, или, как мы их сокращенно называли, «быховцы». Когда я пришел в здание гимназии, меня встретил с рапортом караульный начальник, который доложил, что весь генералитет находится в данный момент на заседании. Имея право присутствовать на всех заседаниях, я все же посчитал неудобным прерывать таковое, решил подождать окончания заседания и прошел в комнату караульного начальника, находившуюся здесь же, приказав последнему доложить мне, когда заседание окончится. Ожидать пришлось недолго. Входная дверь с шумом открылась, и я увидел группу людей в штатской, поношенной одежде. Я сидел за столом и вопросительно смотрел на входивших. Я ожидал увидеть генерала Корнилова и остальных генералов в военной форме, а здесь все были в штатской одежде и все незнакомые мне лица. Я никогда никого из вошедших не видел и потому не предполагал, что это и есть «быховцы», и попрежнему продолжал сидеть. Но потом, видя твердую и решительную походку шедшего впереди, я невольно встал. Подойдя к столу, на котором лежали списки, привезенные мной для доклада генералу Алексееву, он властным голосом спросил меня «Ну, что вы скажете?» На это я ответил «Привез списки формирования для доклада генералу Алексееву, Ваше Высокопревосходительство». Тут только я

сообразил, что передо мной стоял генерал Корнилов. За ним стоял господин в темно–синем костюме, с седеющей бородкой и благодушной улыбкой на лице — генерал Деникин. Затем мне бросился в глаза худощавый, весьма подвижной господин — генерал Марков. Кто были остальные, вошедшие с генералом Корниловым, я не знал.

Генерал Корнилов, просмотрев списки, сказал: «Ну, да это все офицеры — а где же солдаты?» Я доложил, что солдаты не идут к нам — мы их только разоружаем. Генерал Корнилов, ударив рукой по столу, громким, с требовательной интонацией голосом сказал: «Солдат мне дайте — офицер хорош на своем месте, — солдат мне дайте!»

Вскоре после этого я получил письмо с приглашением на банкет в ресторан «Палас–Отель», подписанное «группой офицеров». Подпись была анонимна, что она таила за собой, можно было выяснить лишь на месте, а потому я не долго думая положил в карман браунинг и пошел, сказав дома, куда и зачем я иду. Очевидно заранее предупрежденный швейцар провел меня в «кабинет», в котором меня ожидали. Войдя в кабинет, я застал совершенно неизвестных мне лиц в офицерской форме и в штатских костюмах. При представлении друг другу я запомнил фамилию полковника Гришина–Алмазова [275] и других, которых теперь, за давностью времени, не могу вспомнить. Но все эти лица были крайне–левого направления. Тут я не пожалел о своей осмотрительности — имея в кармане браунинг, я чувствовал себя увереннее. В другой комнате кабинета виднелся стол, накрытый для ужина, уставленный бутылками и блюдами с разнообразной едой. Теперь я понял причину приглашения меня «группой офицеров» — очевидно, хотят меня подпоить и уговорить на совместную работу с ними.

По прошествии некоторого времени, использованного для усердного ухаживания за мной, считая, вероятно, что я достаточно «укомплектован», перешли на деловой разговор. «Мы слышали, что вы избраны для

руководства формированием и командования офицерским отрядом. Так вот, мы предлагаем совместную работу и действия». Чтобы не сорвать их отношения к себе и не вызвать порыва негодования, я, как бы досадуя, воскликнул: «Да что же вы мне раньше не сказали? Я вчера только подчинился генералу Алексееву!» Нужно было видеть эффект, произведенный моими словами. Все они сразу от меня отшатнулись. Я же встал и сказал: «Я вижу ваше отношение к сказанному мною и думаю, что мое дальнейшее присутствие не доставит вам удовольствия. А потому благодарю за прием и имею честь кланяться».

Придя домой, я тотчас же написал генералу Алексееву доклад о происшедшем. Кроме того, я просил прислать мне в помощь офице-

pa Генерального штаба и дать ему помощников, так как тот персонал, который был в моем распоряжении, не подходил к работе при существовавших условиях. Через короткое время из Новочеркасска прибыл генерального штаба полковник Дмитрий Антонович Лебедев [276] и с ним несколько офицеров, из которых помню измайловца капитана Шатилова, ротмистра Арнольда, штабс–ротмистра Немировича–Данченко и др. Ротмистр Арнольд исполнял обязанности коменданта штаба отряда. Впоследствии прибыл генерал–майор Александр Александрович Боровский, которому я поручил формирование и командование Студенческим батальоном. Мысль о сформировании Студенческого батальона дал мне студент по фамилии Черномордик, еврей по происхождению, впоследствии совершивший от начала до конца весь Первый Кубанский генерала Корнилова поход. Затем прибыл командир л.‑гв. Преображенского полка полковник Александр Павлович Кутепов, которому я дал назначение — отправиться к железнодорожной станции Матвеев Курган и там объединить все наши действующие части. Формирование продолжалось — уже были заполнены казармы 155–го пехотного Таганрогского полка на Скобелевской улице и частично занят Лазаретный городок.

Огромную пользу для формирования принес начальник снабжения, инженер Павел Павлович Казакевич. Его стараниями и умением были заполнены всеми видами одежды, белья и обуви огромные помещения складов торговой фирмы Хахланджева. Для отопления казарм им же был реквизирован караван судов, стоявших на реке Дон, груженных каменным углем для работ по шлюзованию Дона.

Придя однажды в штаб, я заметил в группе посетителей фигуру в полной парадной форме мирного времени, со штаб–офицерскими эполетами. На мой вопрос, кто это такой, полковник Лебедев доложил, что это инвалид, просит о принятии его в наше формирование. Я сказал полковнику Лебедеву, чтобы его зачислили в интендантство. На следующий день полковник Лебедев доложил мне, что это — унтер–офицер 4–й кавалерийской дивизии, наступавшей на Ростов с севера. Он был опознан офицерами этой дивизии, служившими у нас. На дознании он сознался, что был прислан в штаб с целью разведки, и был расстрелян.

Противник наступал на Ростов с трех сторон: с севера, из села Большие Салы — 4–я кавалерийская дивизия; с запада, у железнодорожной станции Матвеев Курган — войска Сиверса и с юга, у станицы Батайск — отдельные отряды красных. Все это сдерживали и отбивали наши не успевшие еще окрепнуть доблестные части. Вследствие такого обложения, пересекшего все пути, ведущие к Ростову, приток добровольцев сильно сократился. Но в самом Ростове была масса праздно блуждавших людей в военной форме, которые, заполняя рестораны, нагло насмехались над проходящими по улицам командами добровольцев. «В солдатики играют», — громко шипели они, а это вызывало справедливое негодование добровольцев. «Почему не мобилизуют всю эту сволочь?!» — говорили они в свою очередь.

После смерти атамана Каледина наш, как мы его называли, «большой штаб» переехал в Ростов и занял помещение моего штаба в особняке Парамонова на Пушкинской улице. Мой штаб был расформирован, и все дела переданы приехавшим. Я поступил в распоряжение генерала Деникина, который принял командование зарождавшейся Добровольческой армией. Начальник моего штаба полковник Лебедев уехал в армию адмирала Колчака, другие же чины штаба частично остались при новом штабе, а остальные разошлись по частям. Генералы Алексеев и Корнилов оставались как бы верховными руководителями армии. Штаб командующего армией занял помещение бывшего ресторана «Медведь» на Таганрогском проспекте, возле здания театра.

Под давлением превосходных сил противника отряд полковника Кутепова последовательно отходил к Ростову и задержался у железнодорожной станции Хопры. По приказанию генерала Деникина я сменил полковника Кутепова на этой позиции, так как он получил другое назначение. Позиции занимали следующие части: Офицерский отряд полковника Симановского, силою около 200 штыков, Партизанский отряд сотника Грекова («Белый дьявол») — 120 штыков, Корниловский ударный полк — 200 штыков, казаки станицы Гни–ловской — 300 штыков. Всего около 820 штыков.

Противник был численно значительно сильнее нас. Обе стороны, кроме наблюдения и охраны своих флангов, к более решительным действиям не приступали. Однажды полковник Симановский уехал по делам в Ростов. Через некоторое время его заместитель, полковник Мухин, [277] пришел ко мне и дал прочесть письмо полковника Симановского, в котором тот писал, чтобы полковник Мухин, под разными благовидными предлогами, снимал с позиции людей своего отряда и отправлял их в Ростов, в его, Симановского, распоряжение. Я, конечно, строжайше запретил полковнику Мухину исполнять распоряжение Симановского. Зная большое расположение генерала Корнилова к Симановскому, я лично поехал в Ростов и, после доклада о положении дел на позиции, вручил упомянутое письмо генералу Корнилову. Прочтя его, генерал стукнул кулаком по столу и воскликнул:

«Кому же тогда верить можно?» Приблизительно числа 6 февраля ко мне в Хопры приехал командующий армией генерал Деникин. Ознакомившись на месте с обстановкой, он сказал мне: «Продержитесь еще день–два. Я соберу все, что можно, в Ростове, сниму все караулы и ударю по их левому флангу». К сожалению, этому плану не суждено было исполниться, так как на другой же день казаки станицы Гниловской среди бела дня бросили свою позицию и на глазах противника ушли в станицу, говоря: «Мы будем только свои хаты защищать». Не помогли и уговоры священника той же станицы, который с крестом в руках останавливал уходивших с позиций казаков. Они разошлись по домам и обнажили наш правый фланг, закрыть который у нас не было уже сил. Я немедленно донес генералу Деникину о создавшемся положении и получил приказ: сдерживая наседающего противника, отходить на Лазаретный городок — участь Ростова была решена.

9 февраля, после короткого совещания, был отдан приказ об отходе на станицу Аксайскую, куда выступили часов около 11 вечера. Переночевав в Аксайской, с большим риском, по тонкому льду, покрывавшему реку Дон, Добровольческая армия переправилась на левый берег и остановилась в станице Ольгинской, где произошло переформирование всей армии. Из отдельных отрядов были созданы новые полки: 1–й Офицерский полк — командир полка генерал Марков (впоследствии полк переименован по имени первого командира в «Марковский»), Корниловский ударный полк — командир полковник Нежинцев, Партизанский полк — командир генерал Богаевский, конные отряды: дивизионы полковника Гершельмана, Глазенапа и Корнилова, Чехословацкий батальон — командир капитан Неметчик, [278] Охранная рота — командир полковник Дейло, [279] артиллерийский дивизион (2 батареи) — командир полковник Икишев, Походный лазарет — начальник доктор Трейман. [280]

Я так и оставался в распоряжении генерала Деникина. На походе выполнял различные задания общего характера, главным образом командование арьергардом.

Из станицы Ольгинской Добровольческая армия выступила в свой легендарный Ледяной поход, продолжавшийся 80 дней, из которых 44 прошли в боях. Численность армии была 3683 человек. При подходе к Екатеринодару к нам присоединился вышедший из него Кубанский отряд полковника Покровского (при нашем соединении произведенного в генералы), удвоивший наши силы. Территорию наша армия занимала ту, на которой в данный момент стояла, и пока стояла.

М. Мезерницкий [281] ТАК ПРОЛИЛАСЬ ПЕРВАЯ КРОВЬ [282]

Офицерство, юнкера и кадеты с каждым днем прибывали все больше и больше.

Но в то же время и местные большевики с прибывающими казаками–фронтовиками начали подымать все сильнее и сильнее голову. Старики просили Каледина и Богаевского о сформировании из них дружин для защиты Дона. Но правительство не соглашалось.

В общежитии становилось все теснее и теснее. Сюда прибывали главным образом рядовое офицерство и мальчуганы, гвардейцы же и кавалеристы являлись только регистрироваться, да и то не все, размещались же они по частным квартирам или знакомым. Генерал Алексеев жил в отдельном вагоне где‑то на дальних путях станции.

На другой день [после] моего приезда, то есть 5 ноября, по городу стали циркулировать слухи, что прибывшие казаки–фронтовики хотят арестовать и убить Алексеева. Я с одним офицером поехал в «Европейскую» гостиницу к полковнику Веденяпину, которого знал еще по офицерскому союзу, рассказал ему про циркулирующие слухи и просил разрешения послать караул к вагону. Разрешение было получено, и я немедленно, собрав караул, поехал на вокзал. Мне хотелось познакомиться с генералом Алексеевым, которого я еще ни разу не видел. В вагон прибыли около 12 часов ночи. Алексеев уже спал, и нас встретил его адъютант ротмистр Шапрон дю Лярэ, предупредив, чтобы мы несли охрану незаметно для старика, так как он против всякой охраны и будет недоволен, увидя, что офицеры затрудняют себя ради него. Но нам не повезло. Ввиду порчи водопровода, Алексеев пошел утром умываться в общую уборную, а не в свою, и увидел нас. Вызвав меня, он пожурил и приказал впредь не выставлять к нему никаких караулов и пригласил всех к себе пить чай. За чаем зашел разговор о дальнейших видах нашей организации. Я высказал ему свой взгляд на офицерские части, а также заявил, что, несмотря на только что начавшуюся организацию, уже чувствуется сильный недостаток в деньгах, и предложил генералу раздобыть прекрасный станок для печатания керенок и бумагу, но Михаил Васильевич резко восстал, сказав, что у нас святая цель и он никогда не пойдет ни на какой подлог, он верит в русский народ и убежден, что имущие классы пойдут к нему на помощь и средства будут, а офицерство исполнит свой тяжелый долг. На большевиков он смотрел как на авантюру утопистов, за немецкие деньги разрушающих все для создания царства Божьего на земле. А народ… народ благодаря темноте упивался свободой и творил анархию и произвол в стране. В продолжительность и крепость [власти] большевиков он не верил. Пройдет год–два, и русский народ образумится и поймет, к чему привели его большевики, кто враг, кто друг. Это первый раз я видел генерала Алексеева. Но образ его и сейчас, когда я пишу эти строки, встает у меня перед глазами. Маленький старичок с курносым носиком и добрыми, умными и печальными глазами, в стареньком засаленном кителе, с «Георгием» на шее. Это был идеалист, принесший все на алтарь родины, ничего не требующий для себя и веривший, что и другие поступят так же, как и он.

Через несколько дней начали формироваться части. Был сформирован Юнкерский батальон, командиром роты которого был назначен я, и 1–й Георгиевский офицерский полк. С Барочной Юнкерский батальон перевели на Грушевскую улицу в помещение лазарета. И было пора. На Барочной началось пьянство и безобразия, развращающе действовавшие на юнкеров и кадет. Лично мне было так противно бывать там, что за полтора месяца пребывания в Новочеркасске я был [там] всего 2 раза, и то по делам службы. На Грушевской мы зажили своей маленькой жизнью. Получив винтовки, приступили немедленно к занятиям как строевого обучения, так и общего. Хотелось дать мальчуганам возможно больше взамен лишенного правильного школьного образования. Вначале это пошло довольно трудно, а когда начало налаживаться, пришлось бросить, так как бои и служба отнимали все время.

К границе Донской области стали подходить части красных. Донской есаул Чернецов с разрешения атамана в несколько дней сформировал партизанский отряд из зеленой молодежи для борьбы с красными. Студенты начали формировать боевые и санитарные отряды. Сами казаки шевелились мало. Приходившие фронтовики были распропагандированы. У стариков, видимо, порыв остыл, и к Чернецову не шли.

Офицерство прибывало все больше и больше. Интеллигенция и старые казаки относились к нам очень хорошо, остальное население с каждым днем смотрело на нас все мрачнее и мрачнее. Мы уже были не просто беженцы, а являлись организованной силой — врагом большевиков, и скорый их приход начинал чувствоваться все больше и больше. С другой стороны, и мы сами подливали масло в огонь. Дикие попойки в различных вертепах не могли способствовать усилению симпатий к нам. Устраиваемые собеседования с офицерами результатов не давали. Начались одиночные убийства офицеров на глухих улицах. Лично в меня стреляли два раза, причем во второй раз из ворот соседнего дома, где мы стояли. Это уже верх нахальства. Приходилось быть все время настороже, а по вечерам ходить и ездить с револьвером наготове. В конце ноября в Ростове образовался штаб красной армии, который захватил город в свои руки. Какие переговоры шли между Калединым и Ростовом, я не знаю. Но 26/XI Юнкерский батальон получил приказ идти на Ростов. Великая радость охватила всех нас. «Ура! Мы признаны как сила, нам и никому больше поручено взять Ростов! О, мы покажем, что мы не мальчики! Умрем, но оправдаем надежды «дедушки» (Алексеева)!» Бедные, милые и чистые мальчики, много ли вас вернется?! Вы первые идете умирать за Русь, за русский народ. Ваша кровь явится искупительницей за все зло, содеянное в былые времена. Не мы, офицеры, а вы — дети. А мы? (Большая половина нас.) Мы, которые должны идти впереди, мы остаемся здесь со своими женами ожидать, когда вы сокрушите Ростов. Не нужно забывать, что только одних зарегистрированных [офицеров] было около 1000 человек, а сколько еще проживающих так, без регистрации. Штыков же было 300. С тяжелым чувством я отдал приказ перейти батальону в училище одеваться и снаряжаться, так как большинство мальчишек было в одних летних гимнастерках. Как скоро в городе узнали, что мы идем на Ростов, ко мне толпами повалили добровольцы. Но кто? Опять дети — кадеты и гимназисты (студенты шли в студенческие дружины). Большинство отправлялось обратно домой, у меня и своих ребят довольно, делу не помогут, а сами погибнут. Несмотря на это, когда мы выгрузились у Нахичевани, у меня в роте было не 70 человек, с которыми я выступил, а около 140. Где и как они раздобыли винтовки и как попали в вагон, не знаю, так как офицерам было строго запрещено их брать. К вечеру кое‑как обмундировались и выступили на погрузку. Отряд состоял из юнкерского батальона [в] 150 человек, Георгиевского офицерского полка [в] 120 человек, взвода юнкеров Донского училища, 4 пулеметов и 1 броневика. Командовал отрядом полковник Хованский. [283]

В полночь эшелон отошел от Новочеркасска. Начальствующие лица собрались у Хованского за получением задач. План был такой. В темноте подойти возможно ближе к Нахичевани, захватить станцию, пустить конную разведку вдоль железной дороги на Ростов, пешую разведку с броневиком через Нахичевань, а самим ждать подхода юнкерских батарей, студенческих и казачьих дружин, которые должны были идти вслед за нами. Мне было приказано взять станцию. К 5 часам поезд подошел на расстояние полутора верст к Нахичевани. Я выгрузился, объяснил задачу и, взяв человек 10 кадет, отправился. Уже светало. Мы бегом пошли к станции, рота шагом двигалась за нами. Застава, охранявшая станцию, без выстрела сдалась, была арестована и обезоружена. Не успела еще подойти рота, как к станции подъехали четыре красноармейца. Увидя нас, один крикнул: «Золотопогонная сволочь уже здесь! Бей их и айда к нашим!» Но было уже поздно. На выстрелы вбежали юнкера, и через секунду двое из красных валялись с пробитыми лбами, а другие двое бились в руках державших их юнкеров. Так пролилась первая кровь.

К подходу отряда мои заставы уже вели редкую перестрелку с частями красных. Едва подошел эшелон, юнкера–казаки быстро вывели лошадей и рысью пошли вдоль полотна. Между тем с броневиком что‑то приключилось, и его нельзя было довести, оттого [и] высылка пешей разведки несколько задержалась, когда же ее собрались выслать уже без броневика, было поздно: красные выходили из города, приходилось принимать бой. Юнкера заняли левую сторону от дороги, офицеры правую. Я принял весь участок юнкеров. Мои заставы быстро отходили под напором красных, которых вываливалась целая туча из города. Но сразу было видно, что это не организованная часть, а масса, валящая вперед густой толпой. Я приказал всем залечь и на огонь противника не отвечать. Уже появились раненые. Противник все ближе и ближе. Наконец остается не более 100—150 шагов. «Встать. Огонь». Секунда… и все поле бежит, преследуемое нашим пулеметным и ружейным огнем. Я двинул батальон вслед бегущим, но пришлось остановиться, так как противник обошел наш правый фланг и стал сильно теснить его. Решено было ждать подхода остальных частей. Это было 9 часов утра. Пошел дождь и снег. Я хотел покормить юнкеров. Но оказалось, что машинист, испугавшись обстрела, ушел назад и увез с собой наши кухни. Резервные дружины не подходили. Противник снова повел наступление и снова с тем же результатом. В общем, красные за день пытались наступать четыре раза — и безрезультатно. Мы удержали станцию, но с какими потерями! У меня в роте из 140 осталось 65, то же было и в других ротах. Да, мальчуганы показали, что умеют воевать. Но к вечеру стало ясно, что дальше они выдержать не смогут. Со вчерашнего дня они не ели и не спали, промокли насквозь и заледенели. Некоторых без сознания выносили из окопов. Часов в 5 пришел паровоз с 2 вагонами за ранеными и убитыми, и доктор передал, что главное командование решило повести наступление завтра с утра и нашему отряду приказано с наступлением вечера отойти на станцию N. Едва стало темнеть, полковник Хованский отдал приказ отходить. Мне с моей ротой малышей приказано прикрывать отход. Я приказал офицерам выделить наиболее слабых и отправить их теперь же, а сам с остальными предполагал остаться еще часа на два. Но мальчуганы взбунтовались и ни за что не хотели уходить, пока рота остается на позиции.

Ни приказания, ни уговоры не помогли. Ввиду того, что противник перестал проявлять всякую активность, а также большинство из моих слабых еле держались на ногах, я ушел раньше предполагаемого времени. Едва мы вышли в сравнительно безопасное место, как силы начали многим изменять, и в конце концов картина получилась такая, что мне пришлось нести на руках одного кадета 4–го класса, а другой опирался мне на руку. То же было и у большинства юнкеров.

Несмотря на такую усталость, ни один не бросил ружья, а многие тянули и по два, как трофеи, взятые в первом бою. Придя на станцию N, где собрался весь наш отряд и где помещался штаб других отрядов, я поинтересовался узнать, почему они так опоздали. Оказалось, что они пришли на станцию только в 9 часов утра; идти днем в эшелоне к Нахичевани боялись, а пешком далеко и пришли бы поздно, а потому решено начать наступление снова с рассветом. Невольно взяла злость. За что же сегодня погибли эти малыши? Для чего пускали, когда не все было готово?

Вскоре юнкеров приказано было отправить обратно в Новочеркасск, ввиду того, что с уходом частей в городе замечалось какое‑то волнение. Большевики не дремали.

В Новочеркасск вернулись изодранные, усталые и грязные, но гордые чувством исполненного долга. Количество убитых товарищей в соборе и раненых в госпиталях доказывало серьезность боя. Дамы забросали нас цветами. Мы были героями дня. Через день пришло известие, что Ростов пал.

Г. С. ПИСЬМО КАДЕТА — УЧАСТНИКА БЕЛОЙ БОРЬБЫ [284]

Дорогой Борис — мой однокашник!

Прочел твое письмо с большим удовлетворением. Идея хорошая — описать кадетское служение отчизне в их борьбе за Национальную Россию. Предлагаешь мне встряхнуть шестидесятилетней давностью. Хватит ли у меня бодрой напористости все вспомнить и хотя бы вкратце описать все содеянное и пережитое в те годы? Но нужно дерзнуть!..

Семнадцатый год. Первая рота нашего 2–го Московского кадетского корпуса. Слухи ползут о Распутине. Газеты насыщены всякими дрязгами и разлагающими сплетнями…

И вот совершилось — Революция, отречение Государя, красные флаги, демонстрации, семечки…

Кадетским нутром мы сразу почувствовали трагедию и пропасть, развернувшуюся перед нами и Россией.

На летние каникулы я уезжаю к отцу на Юго–Западный фронт. Там керенщина, митинги и в полном разгаре разложение… После долгого уговаривания приказ перейти в наступление (Галиция, Буковина), временный успех, а затем беспорядочное отступление и окончательный развал.

Я возвращаюсь в Москву, в корпус. Там задушевные беседы с друзьями кадетами о судьбах России. Горящие желанием как‑то помочь ей, решаем организовать тайную группу по борьбе с разлагающим Россию правительством. (Какие мы были молодые, трогательные оптимисты!)

По ночам роем и расширяем под книжным шкафом нашей «Образной» помещение, где в дальнейшем будет наше убежище. Печатаем на машинке прокламации и воззвания, а в отпускные дни расклеиваем их по улицам Москвы. Это продолжается, вперемежку с учением, до октября.

Дальше восстание большевиков. Вместе с 1–м Московским корпусом решаем принять участие в борьбе. Наша 1–я рота через двери спальни со знаменем и винтовками переходит в 1–й Московский корпус. Нужно сказать, что 1–й и 2–й Московские корпуса находились в одном здании бывшего дворца екатерининских времен. Начинается оборона корпуса. Выставляются заставы и часовые в сторону парка и плаца. Только два офицера нашего корпуса присоединились к нам. Большевики, поставив орудия около военной тюрьмы, начали обстреливать Алексеевское военное училище и кадетские корпуса. У нас орудий нет, и мы отстреливаемся из винтовок. Так с переменным успехом продолжается четыре дня. Начинается нехватка в питании, к осаде наши корпуса не были подготовлены, к тому же забастовали служители и дядьки. Узнаем о трагической сдаче Алексеевского военного училища и 3–го Московского корпуса, тоже находящегося в Лефортове. Начинается агония сопротивления. Нашим начальством ведутся переговоры о ликвидации борьбы на почетных условиях. Сдача нами оружия происходит в швейцарской — груда винтовок, торжествующие и наглые лица матросни и рабочих, затуманенные глаза кадет — и все кончено! Начинается другой этап в моей жизни. Прощай, родной корпус!

Получив документы — свидетельство об отпуске, пробираюсь домой на Арбат. Радостная встреча с матерью и сестрой. В Москве ходят слухи об избиениях кадет и юнкеров. Очень тревожно, а потому оставаться в городе небезопасно. Укладываю чемодан, прощаюсь с родными и с трудом влезаю в набитый людьми товарный поезд, идущий в направление города Козлова Тамбовской губернии. Там живет мой дядя, он же и крестный, с женой. Здесь много спокойнее, волна преследований еще не докатилась до этого городка. В городе оказались кадеты и других корпусов. Знакомимся, встречаемся, делимся переживаниями. Узнаем о формировании Добровольческой армии в Новочеркасске. Созревает решение пробираться туда. Оставляю записку родным, и вечером собираемся на вокзале. Нас 5 человек. Садимся в вагон, и поезд трогается. Это было 19 ноября 1917 года, дата, оставшаяся на всю жизнь в памяти.

На полях снег, телеграфные столбы мелькают, собачий холод, вагоны не отапливаются. Но, несмотря на все, настроение бодрое, скоро Донская область. Уже на станциях видим усатых подтянутых жандармов, и, наконец, цель нашей рискованной вылазки — Новочеркасск. Обращаемся к дежурному по станции офицеру. Он звонит, ждем, через полчаса появляется офицер — штаб–ротмистр Стенбок–Фермор. Представляемся, он ведет нас строем на Барачную улицу — лазарет № 2. Там штаб формирующейся Добровольческой армии. В больших лазаретных палатах расположены добровольцы. Там и офицеры, и юнкера, и кадеты, и гимназисты. Видим генералов: Корнилова, Алексеева, Деникина.

Сдаем наше кадетское обмундирование и получаем серые солдатские шинели, папахи и винтовки. В Добрармии я записан 769–м добровольцем. Есть кадеты и нашего, и 1–го, и 2–го Московских корпусов. Неожиданно столкнулся с нашим воспитателем подполковником Матвеевым, он пришел сюда со своими сыновьями. Наша пятерка осталась во взводе Стенбок–Фермора, чему мы были очень рады.

Через несколько дней нас грузят в теплушки и отправляют для поддержки наступающих на Ростов. Запомнилась Балабановская роща — это первый бой Добровольческой армии. Под вечер занимаем Ростов. На ночь нас размещают в «Московской» гостинице на Садовой улице. Залы превращены в спальни. Среди укладывающихся спать есть и женщины. Я смущаюсь — напротив укладывается хорошенькая девушка из Петрограда. Это первые сюрпризы в новой жизни, постепенно привыкаешь и прилаживаешься.

Утром город пробуждается и жизнь бьет ключом. Ростовское офицерство, попрятавшееся при большевиках, облачается в форму и фланирует по Садовой и наполняет рестораны. Расклеены афиши, призывающие записываться в Добровольческую армию. Но успех относительный, большинство предпочитает продолжать «фланировать» и выжидать. К сожалению, сказываются последствия керенщины, надломившей и частично разложившей офицерство.

В Ростове остались дней десять. Принимали участие в разоружении запасного батальона пулеметчиков. Операция прошла бескровно, приобрели много оружия и пулеметов, что, конечно, для нас было важно, так как пулеметов у нас не хватало. Потом пришел приказ вернуться снова в Новочеркасск. Там мы были размещены в Казачьем военном училище. В городе было еще спокойно, но уже чувствовался нажим с севера, где на границах Войска Донского уже начиналась борьба. Помнятся торжественные похороны в соборе очередных жертв, в главном зеленой молодежи… Неизгладимое впечатление осталось от этих похорон, когда в строю отдавали честь и почет павшим в борьбе за отчизну.

Неожиданно меня вызвали в штаб, на Барочную, № 2, и там я должен был явиться к полковнику Тр…, офицеру лейб–гвардии Волынского полка. [285] Он бывший кадет нашего корпуса, до революции я бывал в гостях у его сестры. Он дает мне поручение — отправиться в Москву и связаться там с X. и передать ему пакет. На следующий день я сажусь в товарный поезд, переполненный солдатами, возвращающимися с Кавказского фронта. У меня документы солдата запасного батальона, разоруженного нами, как я уже упоминал, в Ростове. По виду я настоящий революционный солдат — грязный, в шинели без хлястика, с мешком на плече. Поезд идет на Царицын и ползет до него целые сутки. Среди солдатни есть и озлобленные против «офицерья», они грозят расправиться безжалостно с ними и «белой кадетней». Мой сосед, изрыгающий свою ненависть к нам, к моему везению, не чувствует в моем лице кадета, а то пришлось бы очень плохо.

Наконец Царицын. Оставляю поезд и брожу по городу, попадаю на рынок. Покупаю кое‑что из еды и возвращаюсь на вокзал. Там, после упорных попыток влезть в поезд, уговариваю машиниста взять меня на паровоз. Он разрешает мне устроиться на куче угля на тендере. Это мне стоило коробки папирос «Месаксуди» (одна из лучших табачных фабрик старой России). Когда мы были в Ростове, хозяин этой фабрики пригласил нас к себе и, расставаясь, подарил каждому по несколько пачек папирос. Так я доезжаю до Козлова, слезаю и дохожу до дома крестного. Радостная встреча, привожу себя в порядок и через день, снабженный мукой, салом и хлебом, направляюсь в Москву. Путешествие проделываю на крыше вагона, а это холодная зима восемнадцатого года. В Москве на вокзале при выходе стоят весы, и нужно бросать свой мешок на подставку весов и взвешивать — что выше дозволенного, отбирается. Это борьба с «мешочничеством». На мое счастье, 12 часов ночи, полутьма, незаметно подкладываю ногу под весы и тем облегчаю мой мешок. Меня пропускают, ничего не отобрав, и я выхожу на Казанскую площадь. Раздобыл извозчика. И наконец, я у нашего дома на Сивцевом Вражке. Стучу, переполох… зажигается свет — и бесконечные поцелуи мамы и сестры.

Через день иду по указанному адресу и передаю пакет. Вступаю в тайную организацию, состоящую из ячеек в пять человек. Из всей организации я знаю только членов нашей пятерки. Только один из нас имеет связь с одним из вышестоящих. Начинается другая деятельность. Проникая с черного хода в наш корпус, нахожу с десяток кадет моего класса, обрисовываю положение на Дону и призываю к борьбе. Организуется ячейка по нашей работе. Конечно, в такой деятельности было много риска, но Бог миловал, и до мая 1918 года все проходило для нашей пятерки благополучно. Но в мае один из наших кадет был арестован, и необходимо было исчезнуть из родной Москвы. С одним юнкером Елизаветградского училища пробираемся на Брянский вокзал и втискиваемся в поезд, идущий к границе с Украиной. Не доезжая границы с Украиной, вылезаем и пешим порядком проходим нейтральную зону в 5 километров. Дальше уже свободная от большевиков Украина. На следующей станции видим первых немецких часовых и гетманских жандармов. Изобилие белого хлеба и молока. Подкрепляемся и садимся в поезд на Киев. «Московско–Донская» эпопея счастливо закончена.

А. Векслер [286] РУССКАЯ МОЛОДЕЖЬ ЗА ЧЕСТЬ РОССИИ Кадеты Морского корпуса в первых боях с большевиками [287]

6 ноября 1917 года. Последний праздник в стенах родного корпуса. Скромный обед окончен. Все спешат поскорее одеться и уйти в отпуск. Настроение у большинства подавленное. Только маленькая группа кадет 5–й роты оживленно шушукается. Часть из них уже сегодня вечером сядет в поезд на Николаевском вокзале и будет пробираться на Дон. Деньги и документы, подписанные членами корпусного комитета, получены еще накануне через старшего гардемарина Фуса.

Я со второй группой еду на следующий день. Есть время смотаться на 2—3 часа в Псков, предупредить родителей и попрощаться с ними.

7 ноября вечером собираемся на Николаевском вокзале. Вид у нас революционный: бушлат нараспашку, фуражка на затылке, карманы полны семечек. Расталкивая толпу, занимаем купе 2–го класса. Лексикон соответствующий. Ни одному штатскому не пришла бы в голову мысль устроиться в купе с такой красой русской революции. «Товарищей» в купе тоже не пускаем. Едем ввосьмером с большим комфортом.

На каждой остановке контроль — поиски офицеров и «юнкерей». Нас оставляют в покое, даже документов ни разу не спросили. В соседнем купе тихохонько едут какие‑то очень прилично одетые солдаты, но без погон и поясов.

Благополучно проезжаем Москву, где только что окончились бои. После Москвы та же картина: контроль, обыски. Ругань такая, что даже наш лексикон — детский лепет. Незадолго до Харькова картина начинает меняться — солдатня подтягивается, на станциях появляются бабы с жареной птицей, белым хлебом и мальчишки с пакетами неизвестных нам папирос.

Харьков. На перроне спокойно разгуливают офицеры, солдаты с погонами и подпоясанные. Чудеса! Вытаскиваем глубоко запрятанные погоны, нацепляем их двойными булавками, меняем ленточки на фуражках и в таком виде появляемся в коридоре, где натыкаемся на наших соседей — юнкеров Михайловского артиллерийского училища, в погонах и с поясами. Путь держат туда же, что и мы. От Харькова едем уже одной компанией. Оказалось, что они очень побаивались соседства с нами, — значит, вели мы себя подобающе. Едем от той же организации — Союза офицеров казачьих войск. Должны явиться в Новочеркасске в войсковой штаб за инструкциями. В Петербурге нам дали какой‑то совершенно фантастический пароль — сейчас его не помню.

В Ростове порядок образцовый. Пришлось даже купить билеты до Новочеркасска.

Новочеркасск. Первого встречаем нашего однокашника, барона Ивана Черкасова, приехавшего накануне и дежурившего теперь на вокзале, чтобы направлять приезжающих на Барочную улицу, № 38.

Усаживаемся на извозчиков и медленно поднимаемся в гору. Проезжаем площадь. На ней — величественный собор. В тот момент и не думали, что через несколько дней в нем будут отпевать первые жертвы Белого движения.

На Барочной являемся дежурному офицеру. Офицер как офицер: широкая гимнастерка, револьвер, перчатки, погоны прапорщика. Рапортуем: «Господин прапорщик, кадет такой‑то является по случаю прибытия в распоряжение…», а кого — неизвестно. Рапорт принимается стоя, очень серьезно. Потом прапорщик улыбается: «Очень рада». И тут же поправляется: «Очень рад. Устраивайтесь вот в этой комнате, как хотите, коек свободных еще много». Дежурным офицером оказалась баронесса Боде, только что окончившая Александровское военное училище. В Корниловском походе она была убита в конной атаке. Таких прапорщиков у нас оказалось несколько. Все они проявили необыкновенную доблесть и мужество. Не могу не выразить здесь моего преклонения перед этими чудными светлыми русскими девушками.

Еще в этот вечер вся будущая Добровольческая армия уместилась для ужина за одним длинным столом. Но уже со следующего дня приток приезжающих начал сильно увеличиваться. Появились юнкера почти всех военных училищ и кадеты многих корпусов, особенно Орловского, Одесского и Московских. Приехал в очень элегантном синем костюме штабс–капитан л.‑гв. Измайловского полка В. Д. Парфенов.

Таким образом, через два–три дня собралось около 250 человек кадет и юнкеров, и на Барочной стало тесно. Нас перевели на Грушевскую улицу, в бараки запасного госпиталя. Разбили на две роты: 1–я юнкерская и 2–я кадетская, в последнюю четвертым взводом вошли все моряки. Была создана первая часть будущей Добровольческой армии, Особый юнкерский батальон. Командиром его назначен был штабс–капитан Парфенов, 1–й роты — ротмистр Скасырский, 2–й роты — л.‑гв. Волынского полка штабс–капитан Мезерницкий. Нашим взводным командиром стал поручик Зотов, а взводным унтер–офицером — Отдельных гардемаринских классов старший гардемарин Дьяков. [288]

Сразу же начались занятия. Нам дали инструкторами юнкеров пехотных училищ, которые и стали нас обучать стрелковому делу. Целыми днями разбирали и собирали выданные нам драгунские винтовки. Рассыпались в цепь и снова строились — повзводно, поротно и батальоном. После 4—5 дней такого режима мы стали походить на настоящую стрелковую часть. Тут же вскоре появилась возможность проверить нашу подготовку. В пригороде Новочеркасска — Хатунке стоял 273–й запасный пехотный полк, разнузданный и совершенно распропагандированный. На предложение казачьих властей сдать оружие солдаты отказались. Были тогда выставлены на бугре две казачьи пушки, а нашему батальону было приказано цепями окружить Хатунок. Завидев пушки и надвигающуюся на них цепь, доблестные «товарищи» начали тащить из всех бараков винтовки, пулеметы, патронные ящики и складывать их на площади. Так что, когда мы вошли без единого выстрела в Хатунок, полк в 2500—3000 человек был уже совершенно разоружен.

На следующий день меня вызвали в штаб на Барочную (не знаю, почему именно меня). Полковник генерального штаба Полевой [289] передал мне три письма с приказанием немедленно доставить их в Ессентуки генералам Рузскому и Радко–Дмитриеву и полковнику Веденяпину, представителю генерала Алексеева на Минеральных Водах. Приехав на вокзал, я обнаружил, что поезда на Ростов не идут. Началась забастовка на ветке Новочеркасск — Ростов. Пошатался по станции и нашел маленький паровозик, который должен был тянуть к Ростову какие‑то цистерны. После долгих уговоров удалось пристроиться на тормозе. В Ростове же попал на настоящий поезд и благополучно добрался до Ессентуков, где и передал письма полковнику Веденяпину. Много позже узнал, что в этих письмах генерал Алексеев приглашал двух генералов приехать в Новочеркасск, на что они оба отказались. Через несколько месяцев оба были зверски замучены у подножия Машука. На вокзале Ессентуков, при моем отъезде, я совершенно случайно увидел обоих генералов, в штатском и в соломенных шляпах.

Чем ближе подъезжали к Ростову, тем настойчивее были слухи о возможном там восстании большевиков. Но в Ростове все было еще нормально, и я благополучно вернулся в батальон, где по–прежнему с утра до вечера разбирали и собирали винтовки, обучались стрельбе, рассыпались в цепи.

Тон задавали павлоны, и мы всячески старались им подражать — отчетливо отдавали честь офицерам, становились во фронт генералам. Помню такой случай: на Платовском проспекте два моих приятеля и я очень ловко стали во фронт казачьему генералу. Тот в недоумении остановился и сказал: «А, вот оно что началось!»

Опять поползли слухи о возможном восстании в Ростове, и вот 25 ноября нас срочно переводят в помещение казачьего училища. Это очень не понравилось местным юнкерам. С ними у нас с самого начала приезда отношения были натянутые. На наши приветствия они не отвечали и вообще смотрели на нас как на контрреволюционеров. В училище нас всех одели в кавалерийские шинели. Вид у нас получился очень оригинальный: брюки навыпуск, кавалерийская шинель и морская фуражка с ленточками.

Весь день 26–го были в помещении училища. Получили патроны и индивидуальные перевязочные пакеты. К вечеру же нас повели грузиться на вокзал, где уже стоял поезд. Стало известно, что Ростов занят восставшими большевиками, что в городе стрельба и что мы должны будем принять участие в подавлении восстания. Настроение у всех радостно–приподнятое. Идем к вокзалу с песнями, четко отбивая ногу. На тротуарах много народу. Вот и старенький генерал, с непокрытой седой головой, крестит проходящих мимо него вояк. Долго усаживаемся по теплушкам. Поем песни. Бегаем за кипятком. Внезапно поезд тронулся и медленно пополз в направлении Ростова.

Бывшие еще на перроне кадеты и юнкера на ходу вскакивают в вагоны. По пути несколько раз останавливаемся. С рассветом медленно подходим к станции Нахичевань. Вдруг на нас градом посыпались пули. Станция оказалась занятой большевиками. Тогда по команде мы на ходу стали выскакивать из теплушек и с винтовками наперевес ринулись к вокзалу и станционным постройкам. Это произошло так стремительно, что ошеломленные «товарищи» или бросали винтовки и сдавались, или удирали к Балабановской роще.

В несколько минут станция оказалась в наших руках. Продолжая преследование убегавших, настигнутых мы или кололи штыками, или били прикладами по головам. Успевшие удрать засели в роще и опять стали нас обстреливать. Нам было приказано залечь в глубокой канаве на окраине рощи. Мы оказались в чудном окопе, куда вскоре подтащили пулемет, обслуживаемый нашими доблестными «прапорщиками». Наш взвод был отправлен на самый левый фланг. Один же взвод кадет, под командой капитана Данского, был выдвинут на правый фланг против бойни, где тоже засели большевики. Что там произошло — неизвестно, но из этого взвода никто не вернулся. После окончания боя нашли всех перебитыми. Особенно изуродовано было тело капитана Данского.

Это и были первые жертвы Белого движения, про которых атаман Каледин сказал: «Казаки двинулись только тогда, когда пролилась детская кровь».

Вели непрерывную перестрелку, но двинуться дальше не было возможности: очень уж нас было мало. Ждали казачьего эшелона, но он в этот день так и не пришел. Выгрузившая под нашим прикрытием лошадей полусотня донских юнкеров тоже участия в бою не принимала.

Помню, какое ужасное впечатление на меня произвел первый раненый, которого я увидал; это был штыком раненный в живот солдат, кричавший совершенно нечеловеческим голосом. К счастью, его скоро унесли на вокзал, где был устроен перевязочный пункт. Не могу забыть и другую картину: лежавшему в окопе рядом со мной грузину, кадету Орловского корпуса, пулей Гра снесло чуть что не полчерепа. А в это самое время атаман уговаривал казаков выступить и помочь нам. Удалось ему это только на следующий день, когда батальон уже истекал кровью.

Первый раненый в нашем взводе — старший гардемарин Сербинов, в плечо. Потом ранен мой однокашник Карцев [290] в живот и руку. Старший гардемарин Дьяков и я с трудом доносим его до перевязочного пункта и бегом возвращаемся назад.

Большевики пускают в ход артиллерию. Обстрел сперва редкий, очевидно из одного орудия с яхты «Колхида», стоявшей на Дону. Снаряды ложатся далеко за нами, у железной дороги. Потом обстрел усиливается, и снаряды ложатся ближе. Один снаряд разорвался совсем рядом, и я вижу, как задрыгался завалившийся старший гардемарин Клитин. Следующий снаряд — это уже для меня.

Прихожу в себя в госпитале, в Новочеркасске, с мучительной головной болью. Левая рука как свинцовая, еле двигается. Жена атамана Каледина обходит раненых и благословляет их маленькими серебряными солдатскими крестиками.

Восстание подавлено. Убитых уже похоронили. Идут разговоры о переводе нас в освобожденный Ростов.

Так, в первом бою, произошло боевое крещение первой части будущей Добровольческой армии, 27 ноября 1917 года, под Нахичеванью на Дону.

А. Векслер ШТАБС–КАПИТАН В. Д. ПАРФЕНОВ — ПЕРВЫЙ КОМАНДИР ОСОБОГО ЮНКЕРСКОГО БАТАЛЬОНА [291]

В ноябре этого года исполнилось 55 лет зарождения Добровольческой армии и первой ее части, Особого Юнкерского батальона. По этому случаю мне хочется вспомнить и об его первом командире, л.‑гв. Измайловского полка штабс–капитане Василии Дмитриевиче Парфенове.

Впервые я услышал о нем в самом начале сентября семнадцатого года, вернувшись в Морской корпус после летнего отпуска. От старших гардемарин, приходивших к нам в роту, мы узнали о существовании монархической организации, связанной с Союзом казачьих войск, а также о том, что в этой организации вербовка кадет и юнкеров поручена молодому гвардейскому офицеру. Несколько моих однокашников, и я в их числе, сразу же вступили в эту организацию, и очень скоро нас представили штабс–капитану В. Д. Парфенову, который на нас, мальчишек, произвел очень сильное впечатление: совсем молодой, лет 25, с Георгиевским солдатским крестом 1–й степени. Позже мы узнали о нем следующее: перед войной, будучи сыном очень богатых родителей, он увлекался коннным спортом и, по–видимому, на этой почве сошелся со знаменитым скакуном л.‑гв. Измайловского полка полковником Руммелем, что и повлияло на его решение при объявлении войны поступить добровольцем в л.‑гв. Измайловский полк, в команду конных разведчиков. Своей исключительной храбростью он заработал все четыре Георгиевских креста, причем крест 1–й степени ему пожаловал сам Государь и за боевые отличия произвел его в офицеры. Оставленный в полку, он в семнадцатом году был уже штабс–капитаном.

Естественно, что такой офицер не мог остаться равнодушным к происходящим событиям, и при первой же возможности он принимает деятельное участие в организации борьбы и с керенщиной и с большевиками. Сразу же после неудачного сопротивления юнкеров в Петрограде, в частности во Владимирском военном училище и в Инженерном замке, он налаживает отправку юнкеров и кадет на Дон. 5 ноября и наша группа получила предписание на следующий день (6 ноября, день праздника Морского корпуса), получив подложные документы и деньги, пробираться в Новочеркасск. 9 ноября утром мы приехали в Новочеркасск, где на вокзале нас встретили ранее приехавшие юнкера, которые и направили нас на Барочную улицу, № 38. Сюда стекались юнкера и кадеты со всей России.

Числа 12–го или 13–го приехал и штабс–капитан Парфенов. Когда нас собралось около трехсот человек, под его командой был сформирован Особый Юнкерский батальон. С Барочной нас перевели в бараки запасного госпиталя на окраине города, где усиленными занятиями за несколько дней из нас сделали настоящую строевую часть, что мы очень скоро и доказали, разоружив два запасных пехотных полка, стоявшие недалеко от наших бараков. Утром рано нас рассыпали цепью вокруг их расположения. Штабс–капитан Парфенов с двумя ординарцами–юнкерами отправился в самую гущу митингующих «товарищей» и потребовал от них немедленно сносить все винтовки, пулеметы и патроны на площадь. Вскоре мы увидели, как солдаты стали бегом исполнять его приказание. Вызвав из цепи нескольких юнкеров и оставив их охранять отобранное оружие, штабс–капитан Парфенов медленным шагом вернулся к батальону.

До 25–го никаких особых происшествий не было. 25–го разнесся слух о большевистском восстании в Ростове. Наш батальон в спешном порядке перевели в помещение Новочеркасского военного училища и вечером 26–го, погрузив в вагоны, повезли в сторону Ростова. На рассвете 27–го наш эшелон подошел к станции Нахичевань, где был обстрелян. Поезд остановился, и штабс–капитан Парфенов, первым выскочив на перрон, скомандовал, чтобы мы выбегали из вагонов, и сразу же повел нас в атаку на засевших в Балабановской роще большевиков. Все это произошло с такой быстротой, что сидевшие в канаве (окопе) красные этот окоп бросили и стали поспешно отходить в сторону Ростова.

Это был первый бой Добровольческой армии. Через три дня, с подошедшими казачьими частями, Ростов был взят, и восстание подавлено.

Вскоре после этого боя для Юнкерского батальона, во главе с его лихим командиром, настала почти беспрерывная боевая страда в отряде полковника Кутепова. Нашего командира мы все, без исключения, очень любили, гордились им и безгранично в него верили. Когда же перед 1–м Кубанским походом, по высшим соображениям, штабс–капитан Парфенов был заменен генерал–майором Боровским, для многих из нас это было настоящей драмой.

По возвращении из первого похода штабс–капитан Парфенов временно покинул Добровольческую армию и поступил в формирующуюся с открыто монархическими целями Астраханскую армию. Когда же стал формироваться в Добровольческой армии Сводно–Гвардейский полк, куда вошли и измайловцы, штабс–капитан Парфенов вернулся в свой родной полк.

В это время я совсем потерял его из виду и только после новороссийской эвакуации, на набережной Феодосии, я опять с ним встретился. Трудно описать то радостное чувство, которое я испытывал, увидев его. Как родного, он обнял меня, и мы вместе очень хорошо провели вечер. В этот момент я никак не думал, что эта наша встреча была последней. Но действительно больше я уже его никогда не видел..

Незадолго до оставления Крыма я узнал, что Василий Дмитриевич, произведенный в полковники, получил в командование пехотный полк (к сожалению, не помню какой). По дороге в этот полк он был захвачен прорвавшимся красным конным отрядом и зарублен.

Так прервалась жизнь этого совершенно исключительно доблестного офицера, безгранично преданного своей Родине и Армии, память о котором я бережно храню уже больше полувека.

Д. Свидерский ПОХОД К ЛЕДЯНОМУ ПОХОДУ (продолжение) [292]

Кое‑как под краном в вокзальной уборной умыв свою физиономию, не мытую во время путешествия, я с наслаждением привел себя в приблизительный порядок. Вышел с вокзала на свежий и бодрый морозный воздух. Прямая и широкая улица, поднимаясь в гору, подходила к ведомственному собору, которым я залюбовался.

Я был переполнен каким‑то необъяснимым внутренним блаженством; кончились, наконец, мои мытарства, кончились все опасности пути. Я уцелел! Я тут, куда так стремился! Здесь где‑то генерал Лавр Корнилов!

И вдруг встал в голове вопрос — где же я найду генерала Корнилова? Или где же искать тех, кто мне поможет найти его?! Вернулся на вокзал, где заметил на стене небольшой лист бумаги, а на нем нарисованный трехцветный флажок. Читаю: «Батальон полковника князя Хованского. Принимаются добровольцы. Барочная улица, № 2». Вот и ответ мне! Выскакиваю с вокзала, нахожу бравого бородатого «дядю» с чубом и лампасами и прямо хватаюсь за него:

— А ну, дяденька, где тут у вас Барочная улица?

— А вот, гони прямо аж до Собора, поверни на низ и гони прямо на низ, аж до самой Барочной!

Поблагодарив дяденьку, я «погнал» быстро к Собору, а потом вниз. «Догнал» быстро и до Барочной и нашел номер 2. Большое здание белого цвета, бывшее или училищем, или лазаретом. У входа стоит часовой — и вопрос, краткий, но строгий:

— Чего надо? Отвечаю:

— Приехал с фронта. Хочу поступить!

Часовой позвонил, и через короткое время вышел полковник. Я повторил ему, зачем я пришел сюда.

— Пожалуйте со мною!

По дороге внутрь и на второй этаж он расспросил меня и обо мне лично, и о моем пути до Новочеркасска. Привел меня к комнате номер 8, пропустил вежливо вперед. За письменным столом сидел капитан–артиллерист. Полковник, дежурный по караулам, откланялся и ушел. Капитан очень любезно подал мне руку и, усадив около себя, предложил подробно рассказать: кто я, откуда и зачем я здесь. Узнав, что я — артиллерист 76–й артиллерийской бригады, он был очень обрадован, так как в нашей бригаде было несколько офицеров, с которыми он кончал Михайловское артиллерийское училище и которых я, конечно, хорошо знал. Наша беседа здорово затянулась, и, наконец, мы приступили к делу.

— Вы поступайте пока к нам в батальон, так как наша артиллерия еще только формируется, а потом мы вас отправим в какую‑либо батарею.

На мой пытливый вопрос:

— А можно ли как‑нибудь увидеть самого генерала Корнилова? — он сказал, улыбнувшись и похлопав меня по плечу:

— Конечно, когда‑либо увидите, и не раз! А теперь я проведу вас в комнату номер 7, к офицеру нашей разведки, которому нужно, чтобы вы рассказали подробно о вашем пути сюда.

В комнате номер 7 я сперва разглядел за письменным столом молоденького миловидного блондинчика–офицера, одетого с иголочки. На блестящих золотых погонах заметил две звездочки, а на кителе и на… пышной груди офицерика — значок Военного Александровского училища.

От неожиданности на моей физиономии, должно быть, ясно выразилось недоумение и глупейшая полуулыбка, так как Мадемуазель Начальство, строго сдвинув свои бровки и очень сухо ответив на мой вежливый поклон, предложила садиться на… самый отдаленный от нее стул. А миляга капитан, коротко сообщив подпоручице обо мне, откланялся и вышел, уже у двери лукаво подмигнув мне левым глазом.

Очень миловидное «начальство» приказало мне как можно подробней рассказать все мое путешествие с фронта до самого Новочеркасска, кое‑что отмечая на бумаге. Мой рассказ, должно быть, смягчил строгое сердечко подпоручицы, и мне было предложено сесть рядом. А в конце моего долгого повествования мы были друзьями!

Мило улыбаясь, «начальство» повело меня вниз, сдало в третий взвод командиру взвода, полковнику, а на прощанье даже подало мне ручку, мило сказав:

— Ну, увидимся еще!..

Полковник, командир нашего временного взвода (в котором были, кажется, чины всех родов оружия, кроме пехоты), ознакомившись со мною, предложил мне свободную койку рядом с артиллеристом, поручиком Семенюком, и пожелал мне до обеда (12 часов) хорошего отдыха. Коротко поговорив с поручиком, я завалился на свою койку и через минуту спал как убитый!..

Энергичная встряска заставила меня открыть глаза и некоторое время недоумевать: где я? Что со мной? Кто и чего от меня хочет?! Наконец, соображаю, что будит сам полковник, начальник караула, так как меня уже назначили в караул. Я прямо взмолился:

— Да я в карауле сейчас же опять засну! Дайте же мне хоть выспаться!..

— Никаких отговорок! — отчеканил полковник. — Но я дам вам самый легкий пост.

Караул состоял из 30 человек. Каждый получил по японской винтовке со штыком, по 2 патронташа патронов и по 4 гранаты раз–мером как апельсины, со шпеньком–запалом и теркой, надеваемой на рукав. Зажигать гранату, как серную спичку!. Три пулемета с пулеметчиками; один в здании против входа, один в воротах дома и один во дворе. Такой усиленный караул объясняется очень тревожным положением в городе.

Когда наш караул сменял прежний, то полковник повел меня в прихожую и там заменил мною часового, который стоял 4 часа. С улицы в дом была массивная дверь, около которой был всегда часовой, мерзнувший на холоде по часу или два. Дверь вела в небольшой тамбур, где тоже стоял часовой. Из тамбура дверь в прихожую, шагов 20 длиной, которая вела к широкой лестнице во второй этаж, к канцеляриям. Из прихожей налево была дверь в столовую и из нее — в наш временный 3–й взвод.

Полковник, объясняя мне мои обязанности, сказал: — Вот на стене висит таблица, на ней три вида пропусков: номер 1 — по этим пропускам вы будете пропускать наружу; и 2 — по этим вы будете впускать в дом, а номер 3 — по этим вы будете впускать и выпускать беспрепятственно. Никого и ни в коем случае без пропусков никуда не пропускать! В случае чего звоните в этот звонок ко мне! Вы хоть и артиллерист, но… точное исполнение обязанностей часового тоже должны знать! — И «точное начальство» покинуло меня…

Уже минут через десять я стал чувствовать, что мои веки начинают смыкаться, что абсолютно противоречило «точному исполнению служебных обязанностей»… Стал усиленно шагать, заучивать почти наизусть пропуска и… пуговку звонка. Хотел было завязать хоть мимические сношения с часовым–юнкером в тамбуре, но на мое приятельское подмигивание через стекло юнкер строго посмотрел на меня и… отвернулся! Прошло несколько человек наружу и несколько внутрь, и все были с пропусками. А… время как будто стоит на месте, и сон одолевает все больше и больше… А как подумаешь, что до смены караула остается еще целая вечность, то… на душе становится совсем кисло… Но часам к четырем, после обеда, случилось со мной такое, что я до самой старости не могу вспоминать это спокойно.

Здесь я позволю себе вернуться далеко назад, заглянуть в мою раннюю молодость, в мои ученические годы. Уже с 10 лет я, потеряв родителей, был предоставлен самому себе, так сказать, «воспитывал сам себя». Читая запоем все, что попадалось в руки, в особенности Майн–Рида, Фенимора Купера, Луи Буссенара, Дюма, капитана Марриэта, Станюковича, а потом и Ната Пинкертона, Шерлока Холмса и прочих в этом роде, я сам стал не таким, как все мои сверстники. И в особенности после одного «чрезвычайного» случая мои товарищи говорили мне: «Ну что ты за человечина такая, черт тебя забери. Все крутом люди как люди, все у них нормально, а вот ты — совсем наоборот, вечно у тебя какие‑то случаи, недоразумения и «анекдоты»!»

Случай этот, «мой анекдот», произошел, когда я был еще в 4–м классе нашей реалки. К нам в уездный городишко должен был приехать один очень известный в округе Архиерей. Весь город заволновался приготовлениями к его приезду. Наше училищное начальство и еще более! Уроки, зубрежка были по боку, а нас всех — и малышей, и далее старшеклассников — стали усиленно обучать «приличным приемам»: как кланяться Архиерею, подходить к нему под благословение и как уходить от него. Наконец, Архиерей прибыл в город и, как и ожидалось, прямо с вокзала к нам в училище на молебен. Конечно, все мы, ученики, уже были выстроены поклассно в актовом зале, во главе со всем учительским персоналом в вицмундирах, треуголках и при шпагах.

Вместе с Архиереем в училище прибыло и много наших отцов города и властей. Начался торжественный молебен, и я, как всегда, был зачарован прекрасным пением нашего училищного хора. По окончании молебна Архиерей поманил к себе нашего директора и изъявил желание поближе познакомиться с учениками. Наши преподаватели и надзиратели разбежались по классам и стали руководить очередями. Мой 4–й класс был приблизительно посередине зала. Подходить к Архиерею первыми стали малыши, до нашего класса оставалось еще немало времени. Конечно, я, стоя между Сухорцевым и Рупрехтом, уже «зацепился языками» с Рупрехтом о сегодняшнем событии. А очередь к Архиерею шла… Владыка каждого благословлял, некоторых задерживал, что‑либо говорил или спрашивал. Каждый отпущенный Владыкой ему кланялся, шаркал ножкой, все по «приличным приемам», и мимо нашего строя уходил к себе в класс.

Только я стал что‑то доказывать Рупрехту, почти оборотясь к нему, как он неожиданно толкнул меня в бок и прошипел: «Скорее! Уже твоя очередь!» В ужасе оглядываюсь и вижу, что у Владыки Сухорцев уже откланивается «приличными приемами»!.. Спешно подхожу к Владыке, вспоминая лихорадочно все «приличные приемы»… вижу ласковую улыбку его, вижу, что Владыка протягивает ко мне руку (а у меня совсем отшибло из памяти — что это значит?), мелькает в сознании: «Я должен что‑то делать!» — и я… вежливо пожимаю руку Владыке, низко ему кланяюсь и отчетливо шаркаю ножкой, как и принято «вежливому мальчику»! Владыка задержал мою руку, улыбнулся еще больше, покачал головой и говорит:

— Вот ты какой бедовый! Ты подожди! Как твое имя? А, Даниил! Очень славное имя. А знаешь, что твое имя значит?

— Знаю, — храбро отвечаю я.

— А ну, скажи!

— Даниил значит «раб Божий», — отвечаю.

— Да, молодец! — И, держа мою руку теперь левой рукой, правой благословляет меня: — Ну, иди себе с Богом! — и отпускает меня.

Я снова проделываю все «приличные приемы» и быстро стараюсь проскочить к дверям из зала, но… попадаю в «нежные объятия» самого директора!.. Очень больно щипая меня под мышкой, он утащил меня в коридор и, стиснув зубы, шипел мне в ухо: «Мерзавец! Негодяй! Опозорил мне все училище! Вон из училища с волчьим билетом!..»— и многое другое, чего я уже и не запомнил… Но когда мы все собрались в классе, все мои 37 ребят прямо надрывали свои животы от смеха, от нового очередного «анекдота» со мной!

Не знаю, у кого была жалость ко мне, но меня не выгнали из училища, не дали «желтого билета», но… в годовом балле за поведение стояло четко написанное — 3… Предполагаю, что сам милый и славный Владыка защитил меня, грешного!

В дополнение к моим «анекдотам» приведу и еще один. В Северной Таврии, во времена геройских боев славного нашего начальника–рыцаря генерала Врангеля, я уже был «господин поручик» и начальник 3–го орудия нашей батареи. После долгих и упорных боев всю нашу Корниловскую дивизию поставили на долгий отдых в большое селение Федоровку. Но… вместо отдыха, пришел приказ нашего строгого Кутепыча (генерала Кутепова) и для нас пушкарей: ежедневные занятия, учебная стрельба, занятия при орудиях и пеший строй.

Меня, как прошедшего еще в «реалке» так называемую допризывную подготовку унтер–офицером, засчитали специалистом по пехотному строю и… отдали мне всю батарею для этой премудрости, включая и 8 милых барышень–доброволиц, которые чуть не падали в обморок от моих «крепких выражений» и жаловались на меня командиру батареи.

Как‑то ночью прихожу к себе на квартиру после приятных, совсем не военных дел и нахожу приказ: «Завтра к 6 часам утра всем быть в парке, и батарее быть готовой к учебной стрельбе. Проводить стрельбу будет полковник Переяславцев». Расписался в прочтении приказа и задумался. Полковник Переяславцев очень милый человек, но до истерики нервный и беспокойный. Я накануне отпустил в Мелитополь четырех вольноперов, номеров своего орудия, якобы лечить зубы, и теперь нужно их заменить совсем еще не обученными солдатами. Спать уже не было времени, и я пошел в парк, чтобы самому все приготовить.

К 6 часам прискакал и Переяславцев. С места в карьер, не расспросив начальников орудий, не отдав предварительных распоряжений, он начал пороть горячку:

— По коням! Садись! За мной рысью марш!…

Он вывел батарею за околицу и… прямо бешеным темпом стал подавать следующие команды — построить батарею, сделать параллельный веер и приготовить батарею к стрельбе. Обычно при учебной стрельбе если патрон вкладывается в казенную часть орудия, то командующий батареей обязан подать команду: «Вынуть стреляющее приспособление!» Такой команды так и не последовало. Батарея готова, начальники орудий подняли руки… И вдруг команда: «Батарея, правое, огонь!» Поднявши и свою руку, смотрю направо, ожидая своей очереди. Начальник 1–го орудия опускает руку, но команды его — «Огонь!»— я не слышу. Начальник 2–го орудия, громко командуя — «Огонь!», — тоже опустил руку. Я, только соображая, успели ли мы все сделать по команде, командую «Огонь!» и опускаю руку. И… моя 3–я пушка бабахает гранатой на небольшом прицеле! Я от неожиданности так и остался с широко разинутым ртом, все мои номера лежат с перепугу на земле, а ко мне бежит полковник Переяславцев с лицом белее бумаги. Трясущимися губами он спрашивает:

— Разве вы не вынули стреляющее приспособление?! Еще ничего не соображая, громко отвечаю:

— Никак нет, господин полковник! Вашего приказа не было!..

Посланный на место падения гранаты разведчик, вернувшись, доложил, что там ничего не случилось. Кончилось все так называемым товарищеским судом, где с хохотом разбирали подробности моего «анекдота». Меня «засудили»: виноват, что стрелял, и не виноват, так как точно исполнял приказы командира! Полковник Переяславцев с того момента стал совсем другим человеком и вскоре женился, а на меня, грешного, сочинили еще один куплет «точной стрельбы» в наш батарейный «Журавель». Более мелкие «анекдоты» из моей жизни и не опишешь!..

Итак, снова мой караул, хождение взад и вперед, чтобы не заснуть стоя, таблица с пропусками, пуговка звонка к караульному начальнику и непреодолимое желание прислониться к чему‑либо и заснуть.

И в последние секунды моего погружения в сладкий сон вдруг широко открывается наружная дверь, и в тамбур входит какой‑то офицер в шинели (пальто) мирного времени. Часовой в тамбуре вытягивается в струнку. Офицер входит в прихожую, останавливается, снимает свои

старомодные очки, вытаскивает из кармана носовой платок и протирает очки. Я старательно приглядываюсь к офицеру: кто он и что он? Офицер — старик, старая–престарая шинель когда‑то имела лучший вид, но сохранились еще генеральские красные отвороты; на голове рыжая кубанка (мне совсем еще незнакомая!), погоны сильно помятые, видно, что генеральские, звездочек на них пока не вижу.

Сама личность генеральская — круглолицый, седые усы, растрепанные, как у кота, в разные стороны, глаза не «грозные», нос картошкой и красный от холода… «Должно быть, генерал в отставке», — подумалось мне. Совсем уже близко я, к ужасу, замечаю, что на погонах этого «отставного» никаких звездочек нет и не бывало!! Значит — полный генерал! — захолодало в моей голове… За всю мою недолгую военную жизнь я никогда еще не отдавал никакому начальству честь винтовкой, а только шашкой или рукой. И если даже юнкер в тамбуре перед полным генералом стал только смирно, то что же делать мне, разнесчастному? А генерал, взглянувши на меня, надел свои очки и прятал свой платок. Уже ничего более не соображая, я стал смирно, генерал кивнул мне и направился к лестнице.

— Ваше Высокопревосходительство! — дрожащим голосом выдавил я из себя. — А пропуск? Пожалуйте ваш пропуск? Без пропуска я не имею права пропустить вас!..

— Пропуск?! Какой пропуск? У меня никакого пропуска нет!

— А я не имею права пропустить без пропуска!

— А вы знаете, кто я такой?

— Никак нет, Ваше Высокопревосходительство!

— Ну, я совсем не знаю теперь, как же мне быть с вами, голубчик! Может, вы вызовете вашего караульного начальника?

— Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство! — с облегчением ответил я и ухватился за спасительную пуговку звонка.

Через пару секунд, в течение которых «страшное начальство» довольно внимательно рассматривало меня, показался на лестнице наш дежурный полковник. Но, увидя стоящего около меня, он вдруг переменился в лице, как‑то обдернул себя, поправил со всех сторон и подскочил к генералу с рапортом. Генерал выслушал рапорт, пожал ему руку, и они вместе вступили уже на лестницу. Вдруг генерал оборачивается ко мне… и, смеясь, говорит:

— А вы — молодец! Так и нужно! В особенности в наше время! — И они пошли наверх…

Я остался стоять на месте в полном обалдении и уже без всяких признаков сонливости… Через пару минут сбежал по лестнице мой полковник и, чуть не лопаясь от смеха, спрашивает:

— А вы знаете, кого вы не пустили? Разве вы его никогда не видели?

— Никак нет! Не знаю и не видел никогда!

— Это же был сам генерал Алексеев!..

В этот же день, мне кажется, весь наш батальон знал о моем «анекдоте», и за моей спиной хохотали и показывали на меня пальцами… А я быстро утешил сам себя:

— Уж моего Аавра Корнилова я узнал бы сразу! И отдал бы ему честь как следует!

Через день–другой мой «анекдот», слава Богу, забылся, и потекли однообразные дни с частыми караулами. И только раз, среди белого дня, раздалась неожиданная команда:

— Караул в ружье! Выходить на улицу и строиться!

Похватав свои винтовки, патронташи и гранаты, мы выскочили на улицу и выстроились. Вышел наш караульный начальник и сообщил, что на Платовском проспекте собралась огромная толпа и какие‑то «оратели» возбуждают толпу идти на «белогвардейцев».

— Смирно! Ряды вздвой! Направо! Шагом марш!

И мы бодро зашагали. Завернули на Платовский проспект и стали подниматься вверх. Пройдя еще шагов триста, когда стали уже видны бегущие в разные стороны люди, караульный остановил нас, перестроил в одношеренговый строй и с винтовками на изготовку двинул нас дальше. Но когда мы дошли до места, где призывали нас уничтожить, то… никого уже не нашли!.. Мы вернулись обратно.

Через несколько дней ночью последовал приказ всему батальону:

— Не ложиться спать! Приготовиться к походу!

После 12 часов ночи батальон пришел на вокзал и погрузился в эшелон. С рассветом мы были в Ростове и, не разгружаясь, ждали дальнейшего приказа. С разрешения нашего взводного я сбегал на перрон, где была вода для питья, и, возвращаясь назад, взглянул вдоль перрона и увидел возле дверей дежурного начальника вокзала группу военных, среди которых, наконец, впервые в своей жизни я увидел, того, к кому меня так влекло, — я увидел своего Лавра Корнилова!

После обеда в устроенной при вокзале столовой нам приказано было разгружаться. Часть улицы Садовой мы промаршировали, свернули в какой‑то переулок направо, пришли на небольшую площадь с церковью и заняли здание гимназии. Сейчас же выставили, где нужно, караулы. Конечно, в караул попал и я. Но на этот раз мой караул оказался самым лучшим: в виде туннеля под домом, с массивными чугунными воротами, был въезд во двор гимназии, стояла там и будка для ночного сторожа, а в ней теплая шуба и огромные валенки.

И когда мне стало холодно, я залез в это теплое облачение и стал чувствовать себя как в раю у самого Магомета.

В инструкциях всему караулу было сказано: быть ко всему очень внимательными. В городе неспокойно, ждут выступлений рабочих. Мы все должны быть готовыми во всякую минуту, по звону набата в церквах, собираться около нашей комендатуры.

Постепенно все освещенные окна двухэтажной гимназии потухали, новые жильцы ее, утомленные беспокойным днем, погружались в сладкий сон. А я, чтобы и самому не «погружаться», стал мечтать о «лучезарном времени» в далеком будущем, когда всем часовым на всех постах будут полагаться теплые шубы и теплые валенки…

К действительности меня вернула эта церквушка на площади перед гимназией, которая начала отбивать надтреснутым колоколом 12 часов ночи. И вдруг засветились снова все окна в здании, и по силуэтам видно было, как заметались там люди. На балкончик выскочил караульный и тревожным голосом закричал:

— Часовой! Вы заснули, что ли? Почему не поднимаете тревоги? Я недоуменно спрашиваю:

— Зачем?! Почему тревога?

— Да вы что, обалдели, что ли? Разве не слышали набата в городе? Даже наша церковь звонила, и часовой там поднял тревогу!

— Я никакой тревоги и набата не слышал! Церковь звонила просто 12 часов ночи! Зачем же тревога?!

Караульный скрылся, а минут через 15 вышел ко мне опять.

— Да, тревоги не было. Часовой там — маленький кадет и не разобрал, в чем дело. Но вы будьте еще более внимательным!..

До смены сна — как не бывало! Немало людей не спало и в доме. После смены караула вызвали поручика Семенюка и меня в канцелярию, дали нам удостоверения, дали нам наши «японочки» (винтовки), по два патронташа, но «апельсинов» (гранат), слава Богу, уже не дали.

— Вы оба откомандированы в артиллерию, в 3–ю батарею, которая стоит в Лазаретном городке. Города совсем не знаете? Все равно — язык и до Киева доведет!..

Взявши наши винтовки на плечо (на них не было даже и признаков ремней), мы зашагали по–пехотному, прямо по мостовой, чуть ли не через весь город. А этот «киевский язык» довел нас и до нужного нам Лазаретного городка. За чертой города, около огородов, полей и кладбища был расположен этот городок–казармы. В воротах часовой, очень неопределенного одеяния (больше студент, чем что‑либо другое) с большим утлом из трехцветной национальной ленты на рукаве, свободно пропустил нас.

«Киевским же языком» быстро нашли канцелярию командира 3–й батареи. Полковник Ерогин (впоследствии генерал) очень мило нас встретил и познакомил со своим адъютантом, капитаном Пио–Ульским [293] (впоследствии полковником и до самой своей смерти, уже в Нью–Йорке, моим хорошим другом). Тут же мы оба получили и свои назначения — ездовыми: поручик Семенюк в корень, а я («жидкая комплекция») в передний вынос. Полковник Ерогин, еще раз пожав нам руки, приказал капитану Пио–Ульскому проводить нас на место. Когда мы снова хотели взять наши винтовки на плечо, то капитан сказал:

— Нет, вы ваше «страшное оружие» оставьте здесь. Что мы с большим наслаждением и сделали.

По дороге он успел посвятить нас в батарейную обстановку:

— Пушек у нас еще нет, но скоро получим! (Их, оказывается, можно или красть у красных, или даже покупать за водку!) Коней же мы недавно получили в самом жутком и голодном виде… Пока живем тихо. Как только получим пушки, сейчас же на фронт! Батарея очень хорошая, большинство — молодежь! Есть уже у нас одна батарея, составленная из юнкеров–артиллеристов, одна офицерская, наша «вольноперская», и будут и еще, по мере прибывания людей и материальной части. Отпуска в город дают свободно, особенно живущим здесь, но в город пускают только по 5 человек вместе и хорошо вооруженных, так как было немало случаев нападений на наших при возвращении в казармы. Приходится отстреливаться!

Мы вошли в большую комнату, где было расположено коек 30, чистенько и аккуратно застланных, и на них сидели или лежали разного чина и положения добровольцы, своею охотою пошедшие навстречу смерти и страшных мучений за свою гибнущую Родину. Начальник орудия (1–го) капитан Глотов [294] был самым старшим; пара поручиков, человек пять подпоручиков, более 10 «прапоров», а остальные — «вольноперы» и кадеты. Тринадцатилетний кадет Борис Александров [295] был потом моим лучшим другом.

Все нас очень приветливо встретили (как и принято всегда в семье артиллеристов) и очень любезно помогли устроиться на новом месте. Мы двое влились крепко в нашу новую семью!..

После обеда капитан Глотов повел нас — новичков — в конюшни, куда от казарм вела тропка через большую поляну, где два раза по утрам мы обнаруживали двух неизвестных расстрелянных. В конюшнях капитан Глотов назначил нам обоим по паре коней, седла и амуницию упряжки и сразу же назначил нас в ночное дневальство у лошадей.

Я с большой радостью получил свою пару коней. Я знаю и очень люблю с детства здоровых и крепких меринов, которых я окрестил «паровозами». Я сразу же вошел с ними в очень дружеские отношения, так как догадался захватить из казармы хлеба и сахара для них. Но вид и состояние коней были прямо ужасающие!.. Поручик Семенюк (небольшой помещик на юге) тоже любил коней, и мы оба все свободное время проводили в конюшне, мыли, скребли и чистили наших любимцев. И через пару дней нужно было видеть всю любовь и привязанность ко мне моих «паровозов»!

Одной ночью были «добыты» и пушки для нас! Командир батареи решил устроить конное учение всей батарее, и… получился полный «анекдот», если не хуже! Все ездовые сплошь оказались «господа офицеры». Привели коней на батарею, кое‑как запрягли. По команде командира батареи сели на коней и тронулись. Надо было выехать через большие ворота в узкий переулок, повернуть направо и выехать уже в поле. И… из всех 8 запряжек (4 орудийных и 4 ящичных) ни одна не проехала в ворота благополучно, не зацепившись за столбы, и только наши номера спасали из этого грустного положения. В поле же командир быстро заметил, что у господ офицеров все заезды, подъезды, построения и прочие замысловатые движения батареи в конном строю здорово хромают, и последовала небывалая еще в артиллерии команда:

— Господа офицеры! Бросьте свободно поводья: ваши кони лучше вас знают и исполняют команды!..

И верно, к нашему стыду и удивлению, кони правильно держали интервалы и дистанции…

Прошло несколько казарменных дней в почти беспрерывных дневальствах на конюшне, где я усиленно скоблил своих «паровозов» и приводил их в настоящих красавцев. Четыре кадета, местные жители, уговорили меня, как обязательного пятого, идти в отпуск в город. Город Ростов поразил меня своей ненормальной жизнью. На главной улице, Садовой, полно фланирующей публики, среди которой масса строевого офицерства всех родов оружия и гвардии, в парадных формах и при саблях, но… без отличительных для добровольцев национальных шевронов на рукавах!.. На нас — добровольцев — как публика, так и «господа офицеры» не обращали никакого внимания, как бы нас здесь и не было! Но некоторые из них останавливали нас и требовали отдания чести! Получив же в ответ что‑либо не очень вразумительное, быстро отскакивали и исчезали в толпе… Заметно было, что город жил в каком‑то душевном напряжении, как перед катастрофой, и к нашему добровольчеству был совсем чужд и даже враждебен. А по слухам, черные тучи уже заволакивали город, как и всю Донскую область!

И вдруг радостная команда: «В поход! На вокзал, на погрузку!» В одно мгновение все пришло в движение, и батарея была готова в рекордное время!

С радостью распрощались с казармами, с гордым видом прошли Садовую, спустились на вокзал и стали грузиться в эшелон. Пришло свыше приказание: «Сделать себе из пушек бронепоезд!» Почти все мы забегали по вокзалу и по всем мастерским в поисках подходящего материала. Нашли какие‑то чугунные плиты и мешки с песком. Наши «специалисты» одобрили! Одни стали таскать это к нашим платформам, а другие — «строить бронепоезд». В несколько часов «грозный бронепоезд» был готов, и мы выехали на позицию. Позиция была против города Батайска, который захватили уже красные отряды матросни и латышей. С нашим «бронепоездом» как‑то нечаянно укатил и я.

Силы защиты города Ростова (под командой генерала Маркова, поразившего все наше добровольчество тем, что, будучи штабным и профессором, он оказался исключительно боевым, безумно храбрым и на редкость талантливым военачальником) занимали позицию в трех–четырех верстах от Ростова. В полуверсте от них стоял поезд из нескольких вагонов со штабом генерала Маркова, а на параллельном пути стал наш «грозный бронепоезд». Через железный мост за Доном прилепилась маленькая станция Заречная. Наша батарея разделилась на три части: хозяйственная часть осталась на вокзале; кони, фураж и пр. стали на станции Заречной, а боевая часть с людьми — на позиции. Меня очень быстро обнаружил на позиции командир батареи и, как ездового, погнал к моим коням…

На Батайском фронте была почти тишина, только пехота изредка перестреливалась. Нам, «ездачам», была подана команда: «Поить коней». Я, подхватив два брезентовых ведра и размахивая своей нагайкой (с назначением на батарее в ездовые я, как и все, получил совсем новенькую нагайку, с которой расставался только, и то не всегда, ночью для сна), кубарем из вагона побежал к дальнему крану с водой, чтобы не стоять в очереди. Пробегая между вагонами, вдруг натыкаюсь на какого‑то «дядьку», не то рабочего, не то штатского, в кепке на голове (видя «товарищей Ленина и Троцкого» на картинках в кепках, я их возненавидел на всю жизнь). Когда «дядька» очутился около меня, я стиснул зубы, а этот «сознательный товарищ» вдруг вопрошает меня: «Товарищ, а какая это часть стоит тут?» Я, бросив свои ведра, стал хлестать «товарища» нагайкой по чем по–пало, приговаривая при этом что‑то, чего нельзя поместить в печати, пока он не исчез от меня под вагон…

Вечером я доложил об этом случае командиру. Он попросил внимания всех и заявил нам, что в подобных случаях надо немедленно арестовывать таких субъектов и сейчас же приводить к нему.

— Таких немало шляется около наших частей, в карманах у них могут быть гранаты, они могут наделать много беды.

На другой день я попал в караул на боевой части и должен был с карабином в руках ходить между вагонами. Я ходил, как маятник, около двух часов, присел на подножку вагона и с нетерпением ждал себе смены.

Как из‑под земли, появился снова какой‑то «субъект». Одет тоже странно: на голове грязновато–белая папаха, на нем не то матросский бушлат, не то куртка мастерового, черные брючки в дудочку и грязные сапоги, а на руке почему‑то нагайка. А «дядька» идет, даже посвистывает и помахивает нагайкой!.. «Ага! — думаю я. — На этот раз я поймал, уже не уйдешь от меня! И командир похвалит меня!» Сижу и поджидаю к себе «субъекта»… На мое великое счастье, из штабного вагона выскакивает полковник с бумагами, подходит — о ужас! — к этому «субъекту», берет руку под козырек и что‑то докладывает… Я прилип к своей подножке и в ужасе стал смотреть в другую сторону… Подошел ко мне поручик Токаревич, моя смена, посмотрел на меня:

— Что с вами? Здоровы ли? Я едва пролепетал:

— Кто это стоит с полковником, в белой папахе?

— А разве вы не знаете? Это генерал Марков!..

Потом я долгое время старался быть не особенно близко от генерала Маркова, но как‑то в Лежанке нас стояло несколько человек, и к нам подошел генерал Марков, как всегда, со своей неразлучной нагайкой. Я, стоя рядом с ним, увидел на рубашке у него толстую, от крови его, вошь и со смелостью мальчишки протянул руку:

— Разрешите, Ваше Превосходительство?

— Да, да, спасибо, голубчик! Меня прямо заедают! Не успеваю их бить!

И я уже никогда потом не боялся генерала Маркова, кумира всех добровольцев.

29 января роковым выстрелом в сердце закончил жизнь атаман, генерал–рыцарь Каледин. Доблестный и глубоко честный русский генерал, атаман Войска Донского и Донского края, не нашел и не видел лучшего выхода из хаоса на Дону…

Корнилов понял, что микроскопическими силами одних добровольцев защитить и спасти Дон невозможно. Дальнейшее пребывание на Дону без атамана–друга Каледина будет гибелью всего добровольчества.

Роковая катастрофа Дона наступила. 9 февраля после обеда на станцию Заречная прибыли генерал Марков со штабом и наш «бронепоезд» со всем составом. Последовал приказ — разгружаться!

Приспособлений для разгрузки пушек, коней и всего прочего не оказалось. Надо было что‑либо придумать! Натаскали рельс и по ним стали скатывать на руках пушки. Одна из рельс погнулась, и скатываемая пушка повалилась на землю, чуть не раздавив на смерть командира батареи полковника Ерогина. Работа кипела! Слева и сзади на нас стали сперва изредка постреливать, а с наступлением сумерек стрельба по нас стала интенсивней… Заканчивая разгрузку и запрягая батарею, мы уже ясно слышали в самом Ростове частые очереди пулеметов входящего «победителя».

С полной темнотой стрельба по нас прекратилась. Мы спокойно закончили разгрузку и вытянулись колонной за станцией Заречной, по берегу Дона. Спустя некоторое время к нам в колонну присоединился Чешский батальон («батальон» был немногим более взвода!). Кто‑то в темноте подал команду, и мы тронулись в путь. Никто еще не знал — куда и зачем?!

К ночи стало холоднее. Я слез с моего «паровоза» и пошел пешком, держа свой передний вынос в поводу, как и многие другие ездовые.

Ни в душе, ни на сердце, ни в уме ничего не было, механически я шагал за всеми другими… Пошел снег, покрывая наши пушки, коней, покрывая наш путь и… нас самих…

К утру мы добрели в станицу Ольгинскую, где, оказывается, было назначено соединение нашей немногочисленной армии.

Первое и единственное желание было: только спать!..

Не помню когда, но было еще рано, когда все вернулось к жизни. Светило яркое солнышко, снег таял, и я впервые в своей жизни узрел и испытал, что такое кубанская черноземная грязь — в полях, на дорогах, на площадях и на улицах!.. (В одной из станиц, проезжая ночью на своем «паровозе» через станичную площадь, я услышал крики: «Спасите! Утопаю!» Подъехал к утопающему — оказался наш, из партизанского отряда. Дав ему в руки постромки, я только таким способом был в состоянии вытащить его на твердую почву!..)

Приказом нашего боевого вождя Корнилова все и всё пришло в движение, началось полное переформирование всей нашей армии. И тут только можно было увидеть ее своими глазами. Армия вся состояла: из двух Верховных Главнокомандующих, кучки старых генералов, немного полковников, куда больше капитанов, «штабсов» и поручиков, и далее сплошная молодежь — «позавчерашние прапора» подпоручики, прапорщики, «вольноперы», юнкера, кадеты, ученики, штатские люди, женщины, девушки и… просто дети, тайком сбежавшие от родителей!

Генерал Марков, принявший в свое командование Офицерский полк, увидев свой «полк» в строю, с горечью сказал: «Не много же вас здесь от всего Русского Офицерства!»… Во всей армии насчитывалось немногим более трех тысяч!.. И произошло опять чудо! Лавр Корнилов воскресил наш боевой дух и задор, мы поверили в себя, в свои силы, в свои возможности. Мы не спрашивали: «Сколько противника?» — а спрашивали только: «Где он?»

Когда все было окончено и готово к походу, приказ двинул нас в наш 1–й Кубанский Корниловский поход.

Бодро и уверенно запели наши доблестные корниловцы: «Смело мы в бой пойдем за Русь святую»… И пошли зажигать светоч Божьей правды и человеческой совести… что когда‑либо, в свои сроки, и проявится на нашей Родине–России, теперь захваченной красным дьяволом!

И я — «две тысячи девятьсот пятьдесят вторая (2952 — номер моего знака Ледяного похода) частица» нашей армии ехал на своем «паровозе» и шагал пешком за всеми со светлой душой и крепкой верой в моего вождя — генерала Корнилова!..

Теперь, уже в конце моего жизненного похода, я с благодарностью склоняю свою седую голову перед Промыслом Божиим: мне был указан путь для моих стремлений и мне было дано живым дойти до Ледяного похода!.. Немало людей шло в поход… и не дошли, погибли в пути! Прими их, Господь, в Свое Царство Небесное…

Б. Фишер [296] ФОРМИРОВАНИЕ ЮНКЕРСКОЙ БАТАРЕИ И ЕЕ БОЕВАЯ СЛУЖБА В НОВОЧЕРКАССКЕ [297]

В промежуток времени с 10–го по 22 ноября 1917 года в город Новочеркасск из Петрограда прибывала ежедневно, среди всех прочих, очередная партия юнкеров–артиллеристов. Каждую приезжающую группу на вокзале встречало несколько человек из приехавших накануне и направляли их на Барочную, дом 36, 2–й Городской лазарет, где было устроено общежитие для всех тех, кто собирался сюда на зов генерала Алексеева.

Каждый приезжающий являлся к дежурному офицеру, предъявлял свой билет и регистрировался. Тут же производилась запись в Георгиевский полк. Часть юнкеров вскоре из‑за недостатка места стали направлять на Грушевскую улицу в 23–й лазарет, где была расположена юнкерская рота (после батальон) под командой штабс–капитана Парфенова, л.‑гв. Измайловского полка. В роту входили взводы из: Павлон, юнкеров–артиллеристов, гардемарин и сводный из кадет и учащихся. Там же с первых дней начались под руководством назначенных сюда пехотных офицеров строевые занятия. От юнкеров же назначались караулы, высылались на ночь для охраны своего расположения патрули и дозоры. Эта часть города была особенно неспокойна, и почти каждую ночь происходила беспорядочная стрельба.

19 ноября всех юнкеров–артиллеристов приказано было выделить и перевести в особое помещение, мужскую гимназию имени атамана Платова, находящуюся на Ермаковском проспекте, 52. Сформированная батарея получила название Сводно–Михайловско–Константиновская юнкерская батарея, которая и послужила ядром для

образовавшихся впоследствии 1–й генерала Маркова батареи и Марковской артиллерийской бригады. Всего юнкеров было около 350 человек, из них 60 «михайлонов» и остальные константиновцы. Командиром батареи был назначен капитан Николай Александрович Шаколи, курсовой офицер Михайловского артиллерийского училища. Разместились юнкера довольно скученно и тесно, во втором этаже, в актовом зале гимназии, где до этого находился один из городских лазаретов.

Из офицеров в первые два–три дня, кроме капитана Шаколи, были: подпоручик Заремба, [298] поручик Зотов, серб штабс–капитан Теодорович и прапорщик Генгросс, выполнявший обязанности адъютанта. Пушек и лошадей не было, достать было негде, и батарея таковой была лишь по названию, фактически же была ротой, и все юнкера знали, что в предстоящей борьбе с большевиками придется на первых порах действовать как пехотная часть. Поэтому приказано было спешно начать строевые занятия: пеший строй, ружейные приемы и т. д., под руководством назначенных из офицерского общежития инструкторов, пехотных офицеров: штабс–капитана Виноградова, поручиков Константова, Першина и Харламова; подпоручиков: Канева, Тимофеева [299] и Гагемана [300] и донца прапорщика Горбачева и других.

Занятия происходили в течение дня, с перерывами на завтрак и обед, в гимнастическом дворе под наблюдением командира батареи.

Винтовок сперва было очень мало и на всех не хватало. Пришлось думать, где бы их достать. На северо–западной окраине города, в расположенном внизу Хотунке, были расквартированы 272–й и 373–й запасные полки, сильно распропагандированные большевиками, утратившие дисциплину и воинский вид. Дальнейшее пребывание их в Новочеркасске, этом центре зарождения и формирования Добровольческой армии, было весьма нежелательным, и поэтому, по приказанию генерала Алексеева, с согласия Донского атамана эти полки были без выстрела разоружены вооруженным взводом Юнкерской батареи и сотней юнкеров Новочеркасского казачьего училища, при поддержке броневых автомобилей, пришедших в полном составе из Курска на Дон.

Полки после разоружения были распущены по домам. Отобранное оружие и патроны были распределены по формирующимся в городе частям, а лишнее сдано в арсенал. Таким образом, уже вся батарея была вооружена винтовками, получила патроны и несколько ящиков с ручными гранатами. Теперь было с чем идти в бой. Ежедневные занятия продолжались.

Числа 23—24 ноября батарея по тревоге была вечером вызвана в общежитие на Барочную улицу, служившее на первых порах центром формирования, куда также прибыли и юнкера штабс–капитана Парфенова. Ожидалось выступление местных большевиков в связи с волнениями рабочих в Ростове. Ночь провели в полной боевой готовности, ожидая распоряжений и вызова из штаба, но все в городе было спокойно, и наутро разошлись по своим квартирам. Юнкерская батарея, пройдя с песнями по Платовскому проспекту, вернулась в гимназию.

Время шло. Назревали ростовские события. Матросы Черноморского флота, узнав о том, что на Дону собираются и находят себе приют царские генералы, офицеры, юнкера и прочий «контрреволюционный элемент», решили оказать поддержку большевикам Ростова в деле борьбы с «калединщиной» и прислали из Крыма в Ростов вооруженную яхту «Колхиду», несколько тралеров и агитаторов.

24—25 ноября местными большевиками в Ростове был произведен переворот, арестованы все должностные лица, и вся власть перешла в руки Совета рабочих и солдатских депутатов. Отряды красногвардейцев быстро заняли предместье Ростова — Нахичевань и стали продвигаться дальше в сторону Новочеркасска, по направлению к станице Александровской и расположенной при ней станции Кизитеринка.

Когда об этом стало известно в Новочеркасске, то решено было ликвидировать выступление большевиков. В первую очередь 25 ноября послан был Юнкерский батальон, вслед за ним спешенная сотня юнкеров Казачьего училища, под общей командой полковника Хованского. Юнкера вначале имели успех, захватили станцию Нахичевань, но потом из‑за недостатка патронов и большого численного превосходства красных вынуждены были, понеся потери, отойти в сторону станции Кизитеринка.

На поддержку полковнику Хованскому отправлена была из Новочеркасска в пешем строю и Юнкерская батарея. Предстояло первое боевое крещение юнкеров. 27 ноября батарея была вызвана на станцию для погрузки, состав был уже подан. Отправляться должны были: Юнкерская батарея, еще одна сотня юнкеров–донцов с пулеметами и оставшаяся верной сотня 16–го Донского пластунского батальона, под командой полковника Попова, назначенного начальником всего грузившегося отряда. Местные железнодорожники–большевики решили всячески препятствовать скорейшему отправлению эшелонов, долго не прицепляли паровоза, и, наконец, пользуясь наступающими сумерками, машинисты совсем скрылись со станции.

Распоряжением полковника Попова были вызваны из частей готового к отправлению отряда чины, умеющие управлять паровозом: в Юнкерской батарее таковыми оказались юнкера–константиновцы Фишер и Раскин, [301] которые быстро прицепили паровоз, и с темнотой эшелон двинулся со своими машинистами из Новочеркасска.

Наступило 28 ноября. Часам к 10 выгрузились; 1–й и 2–й взводы (константиновцы) выступили на позицию, вправо от полотна железной дороги, на окраину станицы Александровской. 1–й взвод под командой штабс–капитана князя Баратова [302] и портупей–юнкера Неклюдова, [303] а 2–й прапорщика Горбачева и портупей–юнкера Бурмейстера. [304] 3–й взвод (константиновцы) — штабс–капитана Виноградова и портупей–юнкера Галицинского [305] и 4–й (михайловцы) — подпоручика Гагемана и портупей–юнкера Суханова [306] в этот день непосредственного участия в бою не принимали, находясь в резерве там же на окраине, у стогов сена. Общее руководство батареей находилось в руках поручика Константова. Красные занимали кирпичные заводы акционерного общества «Аксай», в верстах 3—4 от станции, и поддерживались с Дона артиллерийским огнем тральщиков, неудачно стрелявших по станции. Обстрел этот почти никакого вреда не приносил, и снаряды большей частью падали в Дон или рвались за станцией, в пустырях. С нашей стороны вяло отвечал взвод 31–й Донской казачьей батареи, пришедшей из Новочеркасска. Юнкера вели себя в бою, несмотря на первое боевое крещение, очень хорошо, казаки же и пластуны разбегались. Бой кончился безрезультатно, так как командовавший отрядом, выяснив слишком большое численное превосходство противника, не атаковал.

В ночь на 29 ноября раненые были отправлены в санитарном поезде в Новочеркасск и туда же поехала с капитаном Шаколи группа юнкеров для получения орудий в запасном Донском дивизионе и для отправления экспедиции в селение Лежанка Ставропольской губернии за пушками: портупей–юнкера Мино и Пассовский, [307] юнкера: Златковский, [308] Акимов, Калянский [309] и вахмистр княжна Черкасская, под командой подпоручика Давыдова. [310]

Наибольшие потери батарея понесла во второй день боя — 29 ноября: тяжело ранены и позднее скончались в Новочеркасске: портупей–юнкер Неклюдов, юнкера Певцов и Малькевич; [311] убиты: юнкер Баранов и кадет Горбачев, ранено было — 29, среди которых: штабс–капитан Баратов и Виноградов, юнкера: Андреев, [312] Прюц, [313] Сергиевский, [314] Ларионов, Златковский, Степанов, [315] Владимиров и другие. На ночь батарея отошла на станцию и 30 ноября и 1 декабря в бою не была.

30 ноября при батарее был сформирован бомбометный взвод, под командой портупей–юнкера Иегулова [316] и из Новочеркасска прибыла 2–я Западная Донская батарея, в которой один взвод обслуживался казаками, а другой юнкерами. 1 декабря эта батарея уже принимала участие в бою. В этот же день из Новочеркасска прибыл новый начальник отряда Генерального штаба полковник Бояринов (позднее расстрелянный большевиками на станции Степной), штаб которого расположился в станице Александровской. Вскоре за этим на станцию Кизитеринка прибыл поезд атамана, и генерал Каледин стал лично руководить общим наступлением на Ростов.

Со стороны станицы Гниловской наступал с конными донскими и кубанскими частями (возвращающимися с фронта по домам) походный атаман генерал Назаров, конницей же, наступавшей со стороны станции Александровской, командовал генерал Богаевский. На подкрепление из Новочеркасска прибыла офицерская рота и сотня юнкеров Новочеркасского казачьего училища.

На рассвете 2 декабря части перешли в наступление, и Ростов был взят. Въехавшего туда генерала Каледина восторженно встречало население. Были произведены многочисленные обыски и аресты, введено осадное положение. В течение всей операции юнкера–железнодорожники («викжеля», как их называли), почти бессменно находясь на паровозах, отвозили раненых в Новочеркасск, оттуда привозили продукты, резервы и патроны, одним словом, способствовали установлению прочной связи фронта с тылом.

В ночь с 6–го на 7 декабря батарея вернулась в Новочеркасск и заняла старые квартиры. Все с нетерпением ждали возвращения экспедиции из Лежанки. Наконец, 9–го числа партизаны с орудиями подъехали к гимназии, встреченные громкими криками «Ура!» всей батареи. Это были первые орудия Добровольческой армии. Коновязь для приведенных лошадей была устроена во дворе гимназии, тут же в парке стояли орудия и ящики. Сейчас же были назначены к этим двум орудиям номера, ездовые и телефонисты. Они несли внутренние наряды: караулы в парке и дневальство на коновязи.

К этому времени в Юнкерскую батарею были назначены новые офицеры–артиллеристы: штабс–капитаны Межинский, [317] Князев [318] и Шперлинг; [319] поручики: Казанли, [320] Ломакин, Чурбаков и инженерных войск Ермолаев. Во время одного из посещений батареи генералом Алексеевым был назначен новый командир батареи — подполковник 31–й артиллерийской бригады Димитрий Тимофеевич Миончинский. Заведующим хозяйством назначен был поручик Леонтьев, фуражиром — юнкер Терентьев [321], артельщиками юнкера: Тольский, [322] Доронин, Баянов [323] и Михайлов Федор. [324] Для занятия в канцелярии назначались юнкера: Крылов, [325] Фриде, Метт, [326] Фохт и Павлов. [327] Юнкера, не вошедшие в орудийный расчет, составляли 2–й (пеший) взвод, несший караулы в разных местах города, как‑то: на Хотунке, где приходилось охранять склады обмундирования, фуража и т. д.; на Барочной улице — в офицерском общежитии, в штабе формирования, казначействе, вокзале и в других местах.

Около половины декабря в Новочеркасск прибыли из Быхова генералы: Корнилов, Деникин, Марков, Эльснер, Лукомский и другие, а 16–го числа — прорвавшиеся из Киева корниловцы под командой подполковника Неженцева, размещенные в бараках на Хотунке. За это время батарея похоронила скончавшихся в новочеркасских лазаретах от ран, полученных в боях под Нахичеванью, юнкеров–константиновцев Неклюдова и Певцова.

Незадолго до Рождества из батареи была выделена команда подрывников под начальством поручика Ермолаева. В ее состав вошли: поручик Ломакин, портупей–юнкера Бурмейстер, Михайлов Константин, Михайлов Николай, Чеславский и Епифанович и юнкера: Нестеровский, Бессонов, Вальтер, Петренко, Тюрин и Кузьмин Аркадий. Команда эта, действуя по железным дорогам, должна была выполнять различные задания штаба. Позже, после начавшихся в январе 1918 года в Донской области боев Добровольческой армии с большевиками, подрывники, будучи в районе станции Матвеев Курган окруженными со всех сторон красными и не желая сдаться живыми, сами подорвали себя.

Юнкерская батарея приблизительно в средних числах декабря входила уже в состав дивизиона, которому вначале хотели дать на–звание Орденского, а потом наименовали 1–м Отдельным легким артдивизионом Добрармии. Командиром дивизиона был назначен полковник Икишев, сын которого был юнкером в батарее. Управление дивизиона стояло в здании Новочеркасского казачьего училища, и в него входили 3 батареи: 1–й Юнкерская — наша батарея, 2–я Офицерская — подполковник Шмит [328] (38–й артбригады) и 3–я батарея смешанного состава из офицеров и добровольцев — подполковник Ерогин (18–й артбригады).

Приближались Святки. Везде приказано было усилить караулы и высылать патрули, но все прошло спокойно, 4 января 1918 года была отправлена в Екатеринодар экспедиция за орудиями. От батареи в нее вошли юнкера: Жилин, Гретман и Ситарский, [329] затем офицеры и вольноопределяющиеся других батарей, всего 54 и под командой капитана Беньковского. Участники экспедиции благодаря предательству кубанского полковника Фесько были арестованы на станции Тимашевская и попали в Новороссийскую тюрьму, откуда бежали в мае, причем почти все были зачислены в Марковскую артиллерию. Когда в батарее стало известно об их аресте, то выручать были посланы штабс–капитан Межинский и портупей–юнкер Пассовский, но им ничего не удалось сделать.

5 января от батареи была выслана другая экспедиция на станцию Чир, для такой же секретной командировки. Желающих было много, и поэтому назначение состоялось по жребию. Экспедиция имела задачу захватить Царицын, ею руководил лейтенант Герасимов, и среди 50 человек были от батареи: фельдфебель Канищев, [330] портупей–юнкера Сломинский, [331] Онихимовский [332] и Гавриленко; [333] юнкера: Колтыпин, [334] Широков, [335] Рудзит, [336] Хаджинов, [337] Титов, Зубков, Михайлов и Сокольский. [338]

9 января в лазарете скончался от ран юнкер Малькевич. Для похорон его была в Донском запасном артдивизионе получена и привезена пушка образца 1902 года. После похорон пушку решили не отдавать и поставили ее в парке. Через день или два в батарею прибыла делегация казаков от дивизиона, его комитета, с настойчивой просьбой вернуть эту пушку. Комитетчики говорили, что они не знают истинных намерений юнкеров, не понимают, для чего им нужна пушка и в кого она будет стрелять. Создалось сложное положение, нельзя было терять времени, нужно было удержать пушку в своих руках. В несколько минут был выбран «юнкерский комитет», и «выборный председатель комитета» портупей–юнкер Иегулов вышел к делегации и красноречиво заверил ее от имени «юнкерского комитета», что юнкера ссориться с казаками не хотят, ничего против них не замышляют, а пушка им нужна исключительно для занятии, выездки запряжек и т. д.

Прием был выбран удачный, делегация поверила и ушла. Пушка осталась в батарее. На следующий день, согласно распоряжению из штаба формирования, полученному в результате настойчивых ходатайств подполковника Миончинского перед командиром дивизиона, все свободные от нарядов юнкера пешего взвода и все ездовые со своими уносами во главе с командиром и штабс–капитаном Шперлингом отправились в расположение Донского запасного артдивизиона, находящегося на окраине города недалеко от кладбища. Батарея должна была получить орудия, снаряды, повозки, отобрать необходимую для себя амуницию и привезти все это в батарею.

Целый день работали юнкера в артиллерийских сараях и к вечеру привезли 3 орудия, взятые в парке, и амуницию к себе на Ермаковскую улицу. Часть уносов, по прибытии в батарею, должны были опять вернуться в артиллерийский городок за остальным имуществом, где их ожидали командир и штабс–капитан Шперлинг. С ними произошло за это время следующее: казаки, удивленные и очень обеспокоенные бесцеремонным хозяйничеством «гостей» в парке и в сараях (особенно им не нравилось, что увезенные орудия были взяты из парка без ведома караульного начальника и разводящего и что вообще обо всем не знал дивизионный комитет) прислали к подполковнику Миончинскому нескольких «комитетчиков» и объявили ему, что не выпустят оттуда всех оставшихся, пока не возвратят увезенных пушек.

Когда о случившемся узнали в штабе, а также и в управлении дивизиона, приказано было все уладить мирным путем, дабы не вызывать осложнений. Приказали пушки отвезти обратно, что и было исполнено. Ночью командир и штабс–капитан Шперлинг вернулись в гимназию, и таким образом попытка приобрести орудия не увенчалась успехом.

Но развертывались новые события. Над Доном нависли грозные тучи. Бесконечные эшелоны красногвардейцев двигались со всех сторон в пределы Донской области, от Воронежа и Лисок — на Чертково и Миллерово; от Никитовки на Таганрог, от Родакова и Царицына — на Лихую, от Дебальцева на Зверево и немного позднее от Тихорецкой на Батайск.

Числа 10—11 января 1918 года красными были заняты станции Зверево и Лихая Юго–Восточной железной дороги, ближайшие к Новочеркасску железнодорожные узлы. Добрармия вступила в неравную борьбу. Юнкерская батарея выступила в новый поход. Орудие образца 1902 года, так называемая «похоронная» пушка, которое получил и штабс–капитан Шперлинг, стало называться 1–м орудием батареи, и 2–е орудие (образца 1900 года) — поручика Казанли, под общей командой командира батареи были приданы партизанскому отряду есаула Василия Чернецова и 14 января двинулись из Новочеркасска на север.

3–е орудие (образца 1900 года) — подпоручика Давыдова — пошло на Таганрогский фронт. Везде начались тяжелые и кровавые бои.

ЭКСПЕДИЦИЯ В СЕЛО ЛЕЖАНКА ЗА ОРУДИЯМИ [339]

После разоружения в Хотунке юнкерами запасного полка почти вся организация генерала Алексеева была вооружена винтовками и ручными гранатами. Труднейшая задача была впереди. Для того чтобы закрепить могущество будущей армии, нужно было снабдить ее артиллерией. В то время в село Лежанка, находящееся на границе Донской области и Ставропольской губернии, прибыла распропагандированная 39–я пехотная дивизия, прельщенная богатством края, а главным образом, вероятно, для противовеса формирующейся в Новочеркасске Добровольческой армии. Донской атаман генерал Каледин приказал лейтенанту Герасимову лишить эту дивизию артиллерии и возможное количество пушек доставить в Новочеркасск. Это был решительный шаг. Он давал большевикам моральное право обрушиться на нас войной. Но соседство недружелюбно относившейся к нам дивизии заставило решиться на это предприятие.

25 офицеров и юнкеров, переодетых «товарищами», собрались 30 ноября 1917 года возле Новочеркасского военного училища. Нас ждали там 10 повозок, нагруженных винтовками и шашками, которые мы, под видом казаков, якобы сопровождали в распоряжение атамана Великокняжеской станицы. Люди собрались все знающие, любящие и верящие друг другу. Юнкерская батарея выделила в эту экспедицию из своего состава: подпоручика Давыдова, юнкеров: Мино, Златковского, Пассовского, Калянского, Акимова и вахмистра княжну Черкасскую. Остальные были юнкера–донцы. Своим заместителем лейтенант Герасимов оставил подпоручика Давыдова, а сам отправился вперед на автомобиле для ознакомления с обстановкой и для того, чтобы устранить препятствия, могущие встретиться на нашем пути.

По команде подпоручика Давыдова мы расселись по повозкам и двинулись в путь, гордые сознанием возложенной на нас задачи. День был ясный, слегка морозный. Без особых приключений добрались к вечеру 2 декабря до хутора Веселого, населенного иногородними жителями прилежащей казачьей станицы. Выставив часовых у орудия, утомленные непрерывным путешествием, заснули мирным сном. Но не спали наши враги. Узнав, что с нами едет вахмистр княжна Черкасская, провокаторы быстро стали распространять слухи, что нами перевозится Великая Княжна Татьяна Николаевна. Эта весть с быстротой молнии облетела хутор, и возбужденные хуторяне заставили атамана потребовать у нас отчета. Не успел атаман дойти до квартиры, в которой разместился отряд, как ему уже сообщили, что мы везем с собою и Керенского. Атаман потребовал, чтобы разбудили начальника отряда. Юнкер, к которому обратился атаман, не придавая серьезного значения словам атамана и не желая никого будить, выпроводил его, по–видимому успокоив. Неудовлетворенная, жаждущая столкновения полупьяная толпа стала наседать на караульное помещение и заставила его, взявшись в ружье, выйти из помещения для защиты конвоируемого отрядом оружия.

В это время случайно ранил себя в руку юнкер Акимов, впоследствии лишившийся пальцев. Выстрел разбудил отряд, и все дружно побежали на выручку караула. Толпа была вмиг разогнана. Наиболее шумевшие избиты, и скоро в хуторе водворился мир и тишина. Приятно было смотреть на искусную работу княжны Черкасской, перевязывающей раненого юнкера. Она была столь же умелая и добрая сестра, сколь хорошая хозяйка и честный храбрый солдат.

3–го на рассвете, отправив раненого в Новочеркасск, отряд, немного опечаленный ночным происшествием, двинулся дальше. Ночью прибыли в коннозаводство Королькова. Испуганные хозяева, приняв юнкеров за красногвардейцев, долго не хотели впустить к себе в дом. С трудом удалось убедить их, что мы юнкера. Страх у хозяев исчез, и они приняли нас очень гостеприимно. Переночевав, ранним утром покинули радушных хозяев с чувством благодарности и сожаления. Следующую ночь провели в зимовнике Сопунова, где нас встретили не менее гостеприимно. В ночь с 4–го на 5–е юнкеру Калянскому приказано было доставить повозки с оружием в Великокняжескую, атаману отдела, после чего догонять отряд в экономии, находящейся в 7 верстах от Лежанки.

Днем 2 декабря отряд прибыл в экономию, где его догнал юнкер Калянский, успевший сдать оружие по принадлежности. В 22 часа отряд выступил из экономии на Лежанку. К отряду должна была присоединиться сотня Донского казачьего полка. В последний момент казаки узнали, что им придется идти в село, расположенное вне Области Войска Донского, и, тронутые всеобщим разложением, они замитинговали и отказались выполнить приказ. После повторных энергичных приказов, поддерживаемых жестокими угрозами расправиться с ослушниками, часть казаков последовала за нами. Задача их была пассивная: оцепив село, они должны были никого не впускать и не выпускать из него.

Мы приближались к Лежанке. Сильнее забилось сердце у всех, в предчувствии дела. Войдя на окраину села, сразу разделились на три отряда: пять человек остались у моста с нашими лошадьми; десять человек должны были разыскать лошадей и амуницию, и на долю остальных десяти выпала самая трудная задача — снять караул. У страха глаза велики. Юнкера, отправившиеся снимать караул, вынимали шашки, готовые рубить лающих собак. Нам казалось, что собаки должны сыграть роль и возвестить товарищам о нашем приближении. Но к счастью, тщетно четвероногие слуги возвещали хозяев о нашем приближении: мирно спали воины «свободнейшей» в мире армии. Наступил решительный момент. Мы подбежали к часовому, и, чтобы не поднимать тревоги и избежать стрельбы, вместо кровавого боя, у нас произошел такой полумирный разговор. «Кто идет?» — «Свои, товарищ». Невообразимо удивление бедного часового, когда «товарищи» при помощи оружия заставили часового покинуть пост и повести нас в караульное помещение. Любезно разбудил часовой караульного начальника. В воздухе повисла густая брань — ругались караульный начальник и часовой. Юнкера прекратили эту трагикомедию, разоружили караул, прочли ему выдержки из Устава гарнизонной службы и, разругав его за незнание Устава, заперли в комнате, которую охранять поставили вахмистра княжну Черкасскую.

Трудно было пригонять заброшенную, затерянную и рваную амуницию, разбросанную неряшливыми ездовыми во всех частях деревни. Юнкера, врываясь по два в хату, отбирали у солдат оружие, выгоняли ездовых амуничивать и запрягать лошадей в орудия. Другая часть юнкеров вытащила у всех пушек замки на случай неуспеха. К рассвету были заамуничены две пушки, четыре зарядных ящика, экипаж, денежный ящик.

Юнкер Пассовский, пробравшийся к мирно спавшему командиру плененной батареи, тихо доложил: «Господин капитан, через 20 минут Ваша батарея выступает». — «Как? По чьему приказанию?» — «По приказанию генерала Алексеева». — «Вы юнкер?» — «Так точно». — «Какого училища?» — «Михайловского артиллерийского». — «Как обидно, что меня разоружает мой младший однокашник», — сказал капитан Владимиров. Делать было нечего — он сдал оружие.

С рассветом казаки, сопровождавшие нас, снова замитинговали и уехали, бросив нас. Мы так увлеклись работой, что не заметили, как рассвело. Уже стали волноваться «товарищи», и, видя, что нас только маленькая кучка в 25 человек, совершенно затерявшаяся в большом селе, они обнаглели, послышались крики: «Бей их, их мало!» — и наше пребывание среди волнующейся массы становилось все более и более опасным. Не желая рисковать потерей драгоценных пушек, огрызаясь, стали мы отходить из Лежанки, гордо и любовно поглядывая на свои трофеи — пушки. «Товарищи» — ездовые покорно восседали на лошадях и вели нашу новую батарею.

Оставшиеся «товарищи» в Лежанке, как мы узнали впоследствии, были страшно возмущены и, невероятно волнуясь, выразили нам на митинге порицание за наши незакономерные действия и решили послать за нами карательную экспедицию в 200 конных при конной батарее. Тщетно искали они нас по дороге на Егорлыцкую станицу.

Мы двинулись быстро обратно, и свой путь до Новочеркасска совершили в три дня. Когда проезжали через станицу Богаевскую, казаки устроили нам овации и предложили зачислить неказаков в число сынов своей станицы

9 декабря мы прибыли в Новочеркасск усталые, но гордые и довольные. Необыкновенный вид имела батарея. Типичные «товарищи» — ездовые, красный флаг, кучка юнкеров, не отличающихся от «товарищей» одеянием, и доброволица княжна Черкасская. Как мы впоследствии узнали, вид этой картины заставил подполковника Миончинского, проходившего случайно по улице Новочеркасска, поступить в зарождающуюся организацию Русской Армии. Удивительно радостно встретили нас жители Новочеркасска, и под их овации мы прибыли в здание училища, где и сдали свои пушки.

В. Ларионов ПОСЛЕДНИЕ ЮНКЕРА (продолжение) [340]

Проехали Ростов–на–Дону и наконец добрались до Новочеркасска. На городском вокзале мы встретили группу сотоварищей–константиновцев и приехавших немного раньше нас михайловцев. Пошли в гору на Барочную улицу, дом номер 2, где находились в это время штаб армии и общежитие для приезжающих. То, что мы узнали от товарищей, было малоутешительным: «Армия генерала Алексеева» насчитывала, считая и нас, приехавших юнкеров–артиллеристов, лишь несколько сот человек. Правда, почти каждый день в Новочеркасск приезжали с фронта офицеры и отдельные бойцы «ударных батальонов», в том числе и женского.

В общежитии на Барочной улице нас приняла Бочкарева, симпатичная и миловидная девушка в форме прапорщика ударного батальона. Мы ей явились, доложив о своем приезде из Петербурга. Нас накормили борщом с мясом и хлебом и дали чая с большим куском сахара.

Вечером, к ужину, собралось около сотни офицеров, членов Алексеевской организации, будущей Добровольческой армии. Среди них было немало боевых офицеров с фронта, с орденами и с нашивками за ранения. Выделялись преображенцы — князья Хованские, [341] измайловец — капитан Парфенов, энергичный, боевой офицер.

От них мы узнали о положении на Дону. Настроение донских казаков не в нашу пользу, они устали от войны, считают, что большевики их не тронут, и лишь атаман–генерал Каледин да небольшая группа боевых офицеров участвуют в антибольшевистской политике, считая борьбу с большевиками неизбежной, и сотрудничают со штабом генерала Алексеева. Генерал Каледин не имеет вооруженной силы, за исключением нескольких десятков офицеров, идущих за ним, да юнкеров Новочеркасского Донского училища. Казаки–фронтовики разложены большевистской пропагандой не меньше русских запасных батальонов, стоящих в Ростове и Батайске; они говорят, что большевики им «братья», что они не хотят допустить «пролития братской крови». Донской Войсковой Крут играет в «парламент», либеральничает и закрывает глаза на развитие большевистской угрозы на Дону. Фракцией «иногородних» овладели большевики, требующие немедленного удаления с Дона собравшихся там «контрреволюционеров».

Член Круга Богаевский, пламенный патриот Дона, произносит зажигательные речи, стараясь пробудить донской патриотизм, политическое самосознание, гордость. Он пытается поднять Дон на борьбу против большевизма, но это ему слабо удается.

Эгоизм и шкурные интересы решительно доминируют: «моя хата с краю».

В уютном и богатом Новочеркасске, заваленном еще всеми благами прошлого — мясом, белым хлебом, фруктами и вином, всем тем, что в Петербурге уж давно только снится, — по улицам гуляют прибывшие с фронта расхлестанные дезертиры и сплевывают на тротуары лузгу. Чести, даже своим донским генералам, никто из фронтовиков не отдает.

В городе тревожно… Какие‑то люди, не только ночью, но и днем, стреляют с крыш домов из винтовок, сея панику и общее беспокойство.

В середине ноября съехались все «заговорщики» из Петербурга и наша Константиновско–Михайловская рота выросла до 300 человек.

С Барочной улицы нас перевели в казармы на Хотунок. Мы, фактически, представляли собой сильную пехотную часть, вооруженную «до зубов» винтовками и ручными гранатами. Назначенный командиром этой сводной «артиллерийской роты» гвардейский капитан Парфенов придавал большое значение обучению бою ручной гранатой, но уже через несколько дней он был назначен командиром вновь сформированного «пехотного» батальона из прибывших на Барочную улицу молодых офицеров с фронта, юнкеров пехотных училищ, школ прапорщиков и даже нескольких морских кадет и гардемаринов. Этот батальон входил в формируемый отряд полковника Хованского. Наша сводная «артиллерийская рота» была переведена из казармы на Хотунке в помещение Платовской гимназии на Ермаковский проспект, близ центра города. Новым ротным командиром был назначен артиллерийский капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского артиллерийского училища. Кадровый офицер, кончивший артиллерийскую академию, слегка суховатый формалист, строгий и придирчивый, он тем не менее был любим юнкерами за ровный и добрый характер. Он был единственным из курсовых офицеров обоих артиллерийских училищ в Петербурге (а их было не менее сорока!), решившим разделить судьбу своих воспитанников и пустившимся на «авантюру», чреватую самыми опасными последствиями.

Под командой капитана Шаколи мы почувствовали себя вновь юнкерами и вошли в прежнюю обстановку дисциплины юнкерского училища. Капитан Шаколи цукал за опаздывание из отпуска, строго требовал соблюдения общего военного порядка и чистоты, что было нелегким делом из‑за скученности в помещении классов гимназии. Шаколи строго запрещал пить, курить в помещении и играть в карты.

В один прекрасный вечер капитан накрыл компанию карточных игроков, не успевших спрятать карты. Карты были конфискованы.

В спальню пришли фельдфебели и скомандовали построиться. В коридоре скоро послышался звон шпор Шаколи. «Смирно! Равнение направо!»

Капитал Шаколи долго стоял перед строем и молча смотрел на юнкеров, потом достал из кармана колоду карт и так же молча начал медленно разрывать по одной карте. Операция продолжалась минут двадцать. Виновные, однако, не были вызваны перед строем и не были наказаны.

Однажды капитан начал цукать юнкеров за нечистоту в уборных. «Разнос» продолжался добрых полчаса, пока один из «козерогов» 12–го курса, бывший студент–технолог, не попросил разрешения «доложить» и почтительно «доложил» начальству, что существуют формулы, согласно коим канализационные трубы могут обслуживать только строго определенное число людей, и если эти нормы нарушаются, то засорение труб неизбежно. Спорить с инженером–специалистом было неудобно, и капитан Шаколи замял разговор, перенеся «разнос» на другие, менее специальные объекты.

Капитан Шаколи, ввиду своей учебной и академической деятельности, не знал войну в действительности, а о пехотных строях и боевых развертываниях не имел представления. Поэтому наши занятия стали довольно оригинальными. Капитан–академик считал, что сводно–артиллерийской роте придется действовать лишь на улицах городов против слабо вооруженной толпы. Очевидно, он сравнивал события наших дней с восстаниями 1905 года. Мы ходили регулярно в городской парк, обучались там залповой стрельбе, конечно без патронов, а затем бежали «в штыки». Нашим кадетам пехотный строй еще в корпусах надоел до чертиков, и они ругались, идя на учение.

Дни шли за днями… На севере Дона поднималась грозовая туча: московские партийные стратеги почуяли, что на Дону происходит что‑то неладное. Запасные батальоны в Ростове и в других городах, по требованию большевистского центра, явно готовились к вооруженному выступлению. Шумели и новочеркасские большевики.

В тревожные ночи, когда, по агентурным данным, ожидалось их выступление, все группы Алексеевской организации сосредоточивались в полном боевом снаряжении на Барочной улице и там проводили большую часть ночи. Отряд представлял собой уже довольно внушительную силу — около тысячи хорошо вооруженных, идейно готовых на все бойцов.

Иногда наша рота проходила по городу с военными песнями. Это был для нас как бы парад. Тут уж наша «кадетня» старалась превзойти саму себя: маршировали, как прусские гренадеры Фридриха Великого, бросая открытый вызов революции, анархии, дезертирам и самой распущенной толпе на заплеванных лузгой тротуарах.

Выравненные штыки блестят на солнце, винтовки подняты высоко «по–гвардейски», шпоры трехсот человек мерно лязгают в такт шагу. «Смир–но! Равнение напра–во, господа офицеры!»

Честь генералу… Донской генерал, очевидно в отставке, уже старичок, испуганный революцией, робко идет по тротуару, боится, как бы его не толкнули, не обругали новые господа улицы. Старик никак не думает, что это командуют ему, роняет палку, растерянно машет рукой… Строй уже прошел, а генерал все стоит на улице и смотрит ему вслед. Слезы медленно стекают по морщинам, выжженным, быть может, еще солнцем Плевны, знойными ветрами бухарских пустынь.

А вокруг все та же улица: «революционные» чубы, расстегнутые шинели и гимнастерки, цигарки в зубах, мятые фуражки на затылках… Нас ненавидят и шипят вслед, бросая взгляды, полные ярости и ненависти: «Буржуи… империалисты… Войну затеваете? Зачем сюда приехали? Мать вашу!.. Кадеты проклятые!..»

А тут еще юнкерская песня:

Скачет и мчится лихая батарея, Стальные пушки на солнце блестят! Эй, песнь моя, любимая! Буль–буль–буль бутылочка Казенного вина.

Справно повзводно сидеть молодцами, Не горячить понапрасну коней…

Скоро наша Константиновско–Михайловская артиллерийская рота стала единым спаянным целым. Враждовавшие с незапамятных времен «михайлоны» и «констапупы» оказались рядом в строю, рядом за столом и рядом, вповалку, на кроватях. По существу, и те и другие — бывшие кадеты, часто одноклассники и товарищи, и «вражда» носила лишь внешний характер, вызванный традиционным соревнованием двух отличных артиллерийских училищ. Обвиняли друг друга в непонятных для постороннего человека вещах. Например, в Константиновском училище не воспрещалось ругаться, в Михайловском ругань, по традиции, не допускалась. Константиновцы издевались над «приторной» вежливостью михайловцев, которые отвечали песенкой — «журавлем»:

— Кто невежлив, глуп и туп — это юнкер констапуп…

Оба училища обвиняли друг друга в пристрастии к пехоте. Константиновцы дразнили михайловцев, что те слишком усердно занимались пешим строем, что у константиновцев возбранялось.

Михайлоны допекали константиновцев черной опушкой на их погоне, говоря, что они «носят траур по пехоте». Намек был на происхождение Константиновского училища от «Дворянского Полка», бывшего сто лет тому назад пехотной школой, что било константиновцев по больному месту. Константиновцы смеялись над традицией михайловцев носить шпоры на младшем курсе, что строго воспрещалось. Поэтому юнкера–михайловцы, идя в отпуск, надевали шпоры в ближайшем подъезде. Тот, кто попадался на этом проступке первым и полу–чал арест и запрещение отпуска на месяц, получал от товарищей по традиции «Савельевские шпоры». Это обстоятельство упоминалось в песне константиновцев, перечислявшей «грехи» михайловцев, и в том числе «…и надевать в подъездах шпоры»… А в противоположность «убожеству» «михайлонов» воспевались собственные достоинства, на мотив «Алла верды», — «Но то ли дело — Полк Дворянский»…

Вместе же мы в тот год пели песню, названную «Молитва офицера».

После печальных строк:

На родину нашу нам нету дороги, Народ наш на нас же, на нас же восстал. Для нас он воздвиг погребальные дроги И грязью нас всех закидал, — так звучали последние слова:

…Когда по окопам от края до края Отбоя сигнал прозвучит, Сберется семья офицеров родная Последнее дело свершить. Тогда мы оружье свое боевое, Награды, что взяты, что взяты в бою, Глубоко зароем под хладной землею И славу схороним свою…

А принесенная нам фронтовая песня «Туркестанских стрелков», в несколько переделанном виде, стала традиционной песней всей Юнкерской батареи:

Ликующим кликом врагам возвестили, Что им не осилить петроградских юнкеров, За замок Инженерный мы им отомстили Ударом могучих штыков… Несчастной России несем мы свободу Пусть верит она добровольцам своим. Великою клятвою Русскому народу Клянемся, что мы победим!..

26 ноября грянуло большевистское восстание в Ростове. Запасные батальоны, матросы и фабричные рабочие–красногвардейцы овладели центром города и его предместьем — Нахичеванью. В Новочеркасске распространились слухи, что красные идут на столицу Дона с целью захватить атамана и раздавить «кадетскую контрреволюцию».

Тревога… Звонят телефоны, бегают офицеры с полным снаряжением. Приказание: приготовиться «в ружье», потом «отставить». Мы спешно готовимся. Юнкера чистят винтовки, смазывают затворы.

Слышно непрерывное щелканье со всех сторон. Работают молча. Получают патронташи с патронами и ручные гранаты с ударниками. Личные вещи упаковывают и относят на чердак. «Наконец дождались… Наконец‑то в бой», — таково общее настроение.

Через некоторое время приходит приказ: строиться на улице в полном снаряжении в походную колонну. Все бегут по лестнице вниз, словно боясь опоздать, кому‑то второпях чуть не выкололи глаз штыком. На улице строятся, офицеры на местах. Шаколи, с шашкой и полевым биноклем, становится в голове колонны и протяжно, не по–пехотному командует: «Шаа–гом маа–рш!»…

Винтовки на ремень, колонна движется быстро на Барочную улицу. Там суматоха большого штаба. Артиллерийская рота вытянулась вдоль тротуара и уже дольше часа ожидает дальнейших приказаний. Наконец появляется довольно улыбающийся капитан Шаколи и радостно кричит: «Достроиться! Домой!»

В ответ слышен скрытый ропот, но колонна, конечно, послушно строится и поворачивает обратно в Платовскую гимназию. Там следует приказ: собраться в зале. Мы узнаем, что не кто иной, как капитан Шаколи, уговорил командование оставить артиллеристов в Новочеркасске, а на Ростов направить лишь отряд полковника князя Хованского, который уже рано утром направился поездами на Ростов — Нахичевань.

Негодование против капитана Шаколи еще более усиливается, когда он произносит в зале небольшую речь, уговаривая юнкеров не горячиться: «Воевать вы еще успеете, не забывайте, что вы артиллеристы, специалисты, которых надо беречь, а не бросать сразу же в огонь… Такого материала здесь не много». Очевидно, он то же самое говорил и генералу Алексееву и настоял на отмене приказа идти на Ростов. Однако на другой день в Платовской гимназии становится известным, что отряд полковника Хованского потерпел неудачу под Нахичеванью, отступает на Новочеркасск и что уже решено послать Юнкерскую артиллерийскую роту под Нахичевань–Донскую.

Капитан Шаколи печален. Теперь поход неизбежен. Повторяется вчерашнее: Михайловско–Константиновская сводная артиллерийская рота строится в полной боевой готовности перед Платовской гимназией. Больных — нет. Дух бодрый, настроение воинственное, но не у начальства, настроенного довольно мрачно. Патронташи набиты до отказа, ручные гранаты на поясах, юнкерские фуражки заменены у многих донскими папахами. Погоны почти у всех юнкерские с вензелями «М» или «К». Капитан Шаколи вышел в офицерской шинели мирного времени, перепоясанной новым поясом и наплечными ремнями. У него шашка и артиллерийский бинокль. Команда: «Смирно! Равнение на середину!.. На молитву!» Все снимают фуражки и крестятся. Невольно мелькает мысль: «Кто‑то ведь не вернется назад…» «Накройсь!» Краткое напутственное слово, потом: «Правое плечо вперед! Шагом марш! Прямо!»

Колонна идет теперь по Ермаковскому проспекту вниз, мимо собора, прямо к вокзалу, где уж приготовлены вагоны. Кто‑то из первого взвода спрашивает Шаколи: «Господин капитан, разрешите петь?» Шаколи поворачивается: «Нет, петь будем, когда будем идти назад… с победой».

Все призадумались, идут молча. Народ с тротуаров наблюдает за колонной. Никто не приветствует и не благословляет идущих в первый бой, на защиту донской столицы. Вот городской собор в византийском стиле, дальше крутой спуск к вокзалу. Идет редкий снежок, из степи дует холодный ветер, небо серо и уныло.

На первом пути стоит длинный эшелон, состоящий из вагонов 3–го класса, вагоны разделены для каждого взвода. Посадка… Поезд стоит уже больше часа. Темнеет. Вагоны не освещены. Оказывается, железнодорожные бригады отказались вести поезд с юнкерами «для подавления революционного пролетариата». Некоторые машинисты сбежали, и их тщетно ищут, иные упорствуют и не поддаются никаким уговорам. Спустилась ранняя ноябрьская ночь Все тихо сидят во мраке Некоторые юнкера заснули. При каждом движении сталкиваются и позвякивают штыки. На платформе слышны голоса: «Передать по вагонам: есть ли среди юнкеров бывшие студенты–путейцы?» Вот когда пригодились «шпаки» и «козероги»…

После долгих поисков нашли двух студентов–путейцев первого курса — Раскина и Фишера, юнкеров 12–го курса. Их тащат с торжеством на паровоз. Практически они, однако, весьма неопытны. Начались толчки да рывки. Вперед… назад… стоп… рывок. С полок летят винтовки и патронташи. Так долгие часы во мраке… После ряда попыток им все же удалось двинуть поезд с места. Часам к трем ночи еле–еле дотащились до станции Аксай. На платформе слышались оживленные голоса. Оказывается, на станции Аксай стояли эшелоны полковника князя Хованского и капитана Парфенова. Отряды: офицерский, юнкерский и морской–гардемаринский были накануне отбиты с потерями от Нахичевани и теперь отошли к Аксаю, везя с собой раненых и нескольких убитых. Встреча в Аксае была невеселая. Отступившие рассказывали, что большевиков не менее тридцати тысяч и они двигаются к Новочеркасску.

От этих рассказов стало как‑то не по себе. Тягостное предчувствие не давало спать. Я вышел на платформу с другими юнкерами. На платформе горел большой костер, а у костра какой‑то офицер из отряда Хованского советовал вновь прибывшим строить из шпал, мешков земли и рельсов «блиндированный» поезд. Времени, однако, больше не было. Прозвучал приказ «По вагонам!» — и поезд двинулся малым ходом дальше к Нахичевани, навстречу врагу.

Рассвет, серое утро… Довольно большая станция — Кизитеринка. На станционной платформе выстроилась Юнкерская артиллерийская рота. Холодно. От бессонной ночи дрожишь, и зубы выбивают барабанную дробь. От Кизитеринки верстах в десяти Нахичевань–Донская, вокзал и предместья Ростова. Там — враг. Направо от станции — подъем в гору, где дома станицы Александровской, налево, под откосом, течет Дон — черная вода в белых, снежных берегах. В степи повсюду черные прогалины пахоты. Далеко видны стога сена, за которыми двигаются крошечные черные фигурки. Оттуда, а также со стороны станции Нахичевань, слышны редкие, но довольно близкие выстрелы. Впереди — заставы казачьего отряда полковника Попова, которому подчинен и отряд юнкеров.

Скоро появляется полковник Попов, высокий чернобородый казак, здоровается с капитаном Шаколи и уводит его в станционное здание на совещание. В это же время сестры милосердия приносят юнкерам хлеб и чайную колбасу. Аппетита нет, но как‑то автоматически все же ешь. Раздается команда «Становись!» — это вышел капитан Шаколи. Взводы артиллерийской роты получили направление и расходятся рядами. Наш первый взвод идет направо от полотна, по канаве, в направлении Нахичевани.

Не прошли и полкилометра, как просвистели первые пули. Звук был высокий, нежный и не страшный. Всем стало весело. Жизнерадостный юнкер Неклюдов, из бывших доцентов, начал шутить. Никакого противника больше не видно, так как впереди гребень возвышенности, а на гребне железнодорожная будка. Чем ближе к будке, тем чаще свистят, уже не на излете, пули. Команда: «Стой!» Молодой офицер–кавказец, нас сопровождающий, идет к будке и, стоя там под градом пуль, рассматривает в бинокль противника. Его белый башлык развевается по ветру. Вот он бежит назад… Взвод разбивается по отделениям и начинает двигаться направо по улицам станицы, оставляя позади железнодорожное полотно и поезд. Первый взвод собирается около двух огромных стогов сена, на другой окраине станицы.

Противник заметил, очевидно, движение на краю станицы, стрельба участилась, пули свистят непрерывно. Некоторые юнкера побледнели и жмутся к стогам, другие, наоборот, бравируют, шутят, подсмеиваясь друг над другом. Капитан Шаколи вскарабкался на большой стог соломы и установил там большую артиллерийскую трубу. Видимо, собирается командовать ротой, как батареей.

«Первый взвод! От середины по линии в цепь! Бегом!» Это нам. Сопровождающие нас пехотные офицеры командуют, и мы, уже не обращая внимания на пули, бежим вперед, перелезая невысокие станичные заборы, через огороды и фруктовые сады. Хочется как можно скорее увидеть противника и начать стрелять. У последних сараев перед нами открывается вид: заводы Нахичевани как на ладони. Перед заводами — густые цепи красных. Позади нас звонко бьют две трехдюймовки. «Наши — казачьи!» — кричу юнкеру Прохорову. Смотрю вперед и вижу, как облачка пристрелочной шрапнели медленно плывут над фабричной трубой. Впереди, правее, видны казаки–пулеметчики, начавшие строчить по красным; еще правее, между крайними домами, видны шинели продвигающихся юнкеров первого взвода.

В это время слышу какое‑то близкое щелканье и ощущаю сильный удар, словно камнем в правый бок. Тупая боль и ощущение проникновения постороннего предмета куда‑то в глубину тела. «Ранен!» — говорю Прохорову и роняю винтовку. Прохоров помогает мне подняться, и мы медленно бредем назад. Все стало как‑то безразлично и серо кругом. Как во сне, вижу казаков у патронных двуколок, стоящих за домами. «Как трудно перелезать через заборы!» Подвезли арбу с соломой, куда меня и положили. На ту же арбу положили и другого раненого юнкера, михайловца Малькевича, поддерживавшего перебитую у плеча руку и громко стонавшего. Мы с ним были первыми ранеными Юнкерской артиллерийской роты. Нас повезли на перевязочный пункт, около станции. В воздухе низко что‑то прошуршало, и впереди, совсем близко, раздался взрыв. То канонерская лодка «Колхида» открыла с Дона огонь по расположению нашего отряда. Передовой перевязочный пункт находился на железнодорожной будке, близ Аксая, почти на линии ружейного огня и под обстрелом «Колхиды». В будке работали лишь две молоденькие сестры и студент–санитар. Раненых в будке было только трое: юнкер Малькевич, я и юнкер из казачьего Новочеркасского училища. Других раненых везли, очевидно, прямо на Аксай. Казачий юнкер был тяжело ранен: пуля вошла в плечо и вышла около позвоночника в нижней части спины. Раненый стонал и обливался кровью. Перевязка тотчас же намокала. Сестры от него не отходили. Стонал и юнкер Малькевич. Сестры все внимание обращали на стонущих, а меня принимали за легко раненного, и когда, уже под вечер, пришла из Аксая повозка, в нее уложили Малькевича и юнкера–казака. Сестры говорили, что впереди никого из наших нет и красные близко. Они ушли вместе с повозкой, сказав, что пришлют повозку и за мной. Остался лишь санитар–студент.

Пришла ночь, а повозки все не было. У меня начался сильный жар. Студент предложил идти на станцию пешком, так как дальше оставаться было опасно. Мы пошли по шпалам, обнявшись. Слепое ранение в бок почти не причиняло мне боли, но в жару я все время говорил. Трудно сказать, сколько времени мы шли, но мы добрались до станции Кизитеринка. В зале станции сидели и лежали какие‑то казаки с винтовками, не то отступившие, не то пришедшие на поддержку. Тут стало известно, что наше наступление на Нахичевань отбито красными. Через некоторое время какие‑то люди подняли меня и положили прямо на пропитанную навозом солому в вагон. Но просто лежать было уже хорошо.

Теплушка долго прыгала по стрелкам взад и вперед и наконец остановилась. Дверь распахнулась, ворвался свет. «Аксай! — крикнул кто‑то. — В санитарный поезд!» Меня опять подняли и понесли. В санитарном поезде уже было светло, тепло и уютно. На время пришло забытье.

В эту же ночь поезд пришел в Новочеркасск, где раненых уже ожидали санитарные машины. Нас быстро провезли по тополевой аллее мимо собора и памятника Ермаку. Улицы в поздний час были пусты, над головой — ночное небо и яркие, вечные звезды.

Таков был мой первый бой и печальное возвращение… На узкой улице машина остановилась. Над лампой виднелась вывеска: «Больница Общества Донских Врачей». «Еще раненые! — раздался женский голос. — Санитары, давайте носилки!»

Высокая температура держалась долго, мой организм отчаянно боролся со смертью. Наконец из раны прорвался гной, и появилась надежда на возвращение к жизни. Добровольная сестра милосердия, дочь Верховного Главнокомандующего генерала Алексеева, Клавдия Михайловна Алексеева, была моим ангелом–хранителем, дни и долгие вечера боролась она за мою жизнь. Всегда бодрая, энергичная, она не отступала перед трудностями жизни, и, глядя на нее, верилось в лучшее будущее и в конечную победу. Ее младшая сестра, Вера Михайловна, такая же идейная и целеустремленная, готовая жертвовать всем для раненого, — просиживала ночи над тяжело раненным юнкером Малькевичем, стараясь его спасти. Третьей добровольной сестрой нашей палаты была дочь генерала Корнилова, Наталия Лавровна. [342] Красавица блондинка с изумительно нежной кожей и очаровательной улыбкой, открывавшей жемчуг ровных зубов. Ее муж — морской офицер приезжал из Петербурга в Новочеркасск, чтоб взять ее с собой в Петербург, где он был преподавателем Морского училища, но она категорически отказалась, после чего их дороги разошлись. Наталия Лавровна не скрывала, что она республиканка. «Как и мой папа», — говорила она, улыбаясь. Эти ее слова приводили в ярость лежавших в нашей палате двух гардемаринов Морского училища Сербинова и Клитина, ярых монархистов, из коих один был ранен пулей в ключицу, а другой притворялся контуженным, явно не имея намерения вновь попасть под пули. Оба жаловались Клавдии Михайловне и просили ее устроить так, чтобы Наталия Лавровна за ними больше не ухаживала. (Уже тогда намечался раскол среди приехавших добровольцев, делившихся идейно на «монархистов» и «республиканцев», ожидавших приезда генерала Корнилова.)

Ростов был взят после упорного боя и появления в красном тылу добровольческих частей и пластунов из Екатеринодара. Тридцатитысячная Красная Армия панически бежала на север и северо–восток. Наша сводно–артиллерийская рота потеряла нескольких человек: юнкер Баранов был убит наповал пулей в голову, от легкой раны в ногу скончался юнкер Неклюдов, блестящий доцент–юрист, идейно приехавший на Дон. Он заразился столбняком и через несколько часов умер. Умер от пулевого ранения в живот и юнкер–константиновец Певцов. Тяжело ранены были юнкера: Малькевич, Газенцер [343] и я. Было еще несколько более легко раненных юнкеров, которых отправили в другие лазареты. У новочеркасских казачьих юнкеров было около десяти убитых и несколько раненых.

Отпевание убитых юнкеров состоялось в Новочеркасском соборе. На этот раз Новочеркасск всколыхнулся. Многие осознали, что среди убитых была и своя, казачья, молодежь, кроме того, дело шло о защите Дона и столицы от какой‑то враждебной Дону чужой силы. Народу на похоронах было много. Генерал Алексеев произнес исключительную по силе речь, во время коей обратился в сторону лежащих в гробах: «Орлята! Где были ваши орлы, когда вы умирали?» Присутствующим в церкви казакам–фронтовикам стало не по себе…

Однажды вечером зашел ко мне в палату капитан Шаколи, сел рядом с кроватью и посмотрел мне в глаза добрым и глубоким взглядом. Я не узнал в нем строгого, требовательного начальника. Он взял мою руку и тихо сказал: «От лица службы — спасибо за все… Спасибо за пролитую кровь».

В лазарет часто приходили товарищи–юнкера, вернувшиеся после взятия Ростова снова в Платовскую гимназию, и рассказывали все последние новости. От них я узнал, что несколько юнкеров из бывших гимназистов и студентов, после боя под Ростовом, уехали тайком на север — домой. Среди уехавших был и мой гимназический товарищ. Не устояли и не поверили. По слухам, Юнкерская рота должна была получить пушки и стать наконец настоящей батареей. Рассказывали и об успешных формированиях донских партизанских отрядов, большей частью из учащейся молодежи. Называли имя есаула Чернецова, творившего чудеса храбрости, главным образом на железных дорогах Донецкого бассейна.

Довелось мне увидеть в лазарете и троих глубоко уважаемых мною людей. Посетил нашу палату бывший Верховный, начальник Штаба Государя, генерал Алексеев. Очевидно, дочери ему успели подробно рассказать о раненых, ибо он обращался к каждому как к знакомому, спрашивал о здоровье, о настроении, об училище.

Старый Верховный Главнокомандующий российской армии производил огромное впечатление УМОМ, своим обращением, дружеской непринужденностью. Пришел к нам и другой герой российской армии — генерал Корнилов. Легендарная фигура «быховского пленника», начальника железной 48–й дивизии, беглеца из австрийского плена, создателя «ударных» корниловских батальонов, не могла не вызывать у меня уважения и даже преклонения. Наталия Лавровна давно уже это заметила и обещала мне привести к нам в палату своего отца. Было заметно, как она им гордится. Выйдя однажды, при помощи костылей, в коридор, я увидел перед собой человека невысокого роста в бараньем полушубке и в высокой шапке. Лицо его было загорелым и немного морщинистым от солнца и ветра. Черные, узкие, «монгольские», глаза смотрели прямо и пытливо. С первого же взгляда я узнал «быховского пленника». Мои костыли упали на пол. Он помог мне их поднять.

«Откуда Вы меня знаете? — спросил он. — Вы были под моей командой?» — «Нет, — сказал я, — но ведь Вас вся Россия знает!» Он улыбнулся и спросил, какого я училища, где и когда ранен. Конечно, я был счастлив, что смог поговорить с генералом Корниловым лично.

Приходил и генерал Каледин — тоже историческая личность. Генерал Каледин обошел нашу палату и разговаривал с каждым раненым. Он говорил мягким голосом и сразу же располагал к себе каким‑то внутренним пониманием. Одно в нем поражало: он ни разу не улыбнулся. Атаман Дона, очевидно, смотрел дальше в будущее, чем все мы, и уже тогда видел и конец Дона, и свой конец.

За время моего отсутствия в моей части произошли некоторые события. На Новый год был устроен в «артиллерийской роте» торжественный банкет, на коем присутствовал только что прибывший в Новочеркасск генерал Марков — начальник «Железных стрелков». На этом банкете произошло торжественное примирение «михайлонов» и «констапупов» и вынесено решение: покончить с традиционной враждой. Пили много вина, обнимались…

Молодой генерал Марков произнес яркую и полную значения речь: «…Не надо тешить себя иллюзиями. Нам предстоит страшная борьба, и не многие увидят ее конец… Нам самим, для себя, ничего не надо!» Помолчал и крикнул: «Да здравствует Россия!»

В этот вечер кадетская традиционная песня «Братья, все в одно моленье души русские сольем…» имела глубокий смысл, и не было никого, кто бы этого не осознал всей душой и не произнес бы внутренне клятву верности — идти до конца.

Слова генерала Маркова начали быстро оправдываться: с первых дней января 1918 года началась на Дону борьба не на жизнь, а на смерть: Совет народных комиссаров в Москве учел опасность зарождения на Дону Добровольческой армии и бросил туда сотни опытных пропагандистов и шпионов, отряды латышских стрелков и отборные отряды красногвардейцев из обеих столиц. Кроме того, углекопам–коммунистам из Донбасса было роздано оружие и дано предписание нажать на Ростов и на Таганрог. С востока поднялись рабочие из Царицына против Донского атамана. С севера двигались на Новочеркасск распропагандированные казаки с фронта, с 6–й гвардейской батареей. С юга двигалась на Дон оставившая турецкий фронт 39–я дивизия, разложенная большевистскими ячейками. Кроме того, для большей устойчивости прибыли отряды ЧК из матросов, пленных венгров и китайцев.

Наши юнкера участвовали в разоружении запасных батальонов Новочеркасска, обошедшемся без крови. «Артиллерийская рота» была расформирована и превращена в батарею. Одно орудие взяли в Донском музее. Неизвестно, почему оно там стояло. Говорили, что его иногда брали для салютирования на похоронах отставных генералов. Это орудие, названное у нас «первым», сыграло большую роль. Из него было произведено несколько тысяч выстрелов, и отличалось оно большой точностью боя. Второе орудие было куплено у каких‑то солдат, и два орудия были захвачены вместе с лошадьми, упряжью, зарядными ящиками и телефонными аппаратами на станции Атаман в сорока верстах от Новочеркасска, где стоял запасный дивизион 39–й артиллерийской бригады. Юнкера произвели на станцию лихой налет, окончившийся полным успехом; при этом не было произведено ни одного выстрела и не было пролито ни капли крови.

Капитан Шаколи был переведен на другую должность, а на его место, командиром 1–й батареи, был назначен подполковник Миончинский — Георгиевский кавалер, заслуженный командир дивизиона с фронта. Одновременно пришли в 1–ю батарею: донской артиллерист капитан Князев, полковник Менжинский, штабс–капитан Шперлинг, поручик Давыдов. Батарея была разбита на взводы и участвовала на всех фронтах обороны Дона.

В эти дни на Дону проявлял большую доблесть партизанский казачий отряд есаула Чернецова, сформированный из донских кадет, юнкеров, семинаристов и офицеров–добровольцев (30 ноября 1917 года). Наши орудия часто сопровождали этот лихой отряд, действовавший в районе: Глубокая, Лихая, Каменская, Миллерово, Дебальцево… Сплошного фронта в то время не было. Война имела железнодорожный характер. Воевали поездами: впереди платформа с пушкой и пулеметами, позади вагоны с группой партизан, которые в начале боя выскакивают из вагонов и, рассыпавшись в цепь, атакуют красных. Идет встречный бой.

Есаул Чернецов с успехом применял собственную партизанскую тактику. Он с малой группой выходил в тыл скопления Красной гвардии у одного из железнодорожных узлов, оставляя часть группы на железной дороге с фронта. На рассвете он атаковал красных одновременно с фронта и с тыла. Тысяча красногвардейцев и матросов, латышей и китайцев в панике бежала в разные стороны от двухсот партизан–мальчишек — чернецовцев, бросая свои поезда с десятками вагонов с богатой награбленной добычей. Партизаны–юнцы интересовались брошенным оружием да сладкими консервами, офицеры пробовали иногда и вина из погребов Зимнего дворца, коими была в изобилии снабжена отборная гвардия Ленина и Троцкого.

В январе 1918 года есаул Чернецов был через чин произведен Донским войсковым Крутом в полковники и продолжал успешно защищать Донскую область по железным дорогам.

Ячейки Добровольческой армии начали развиваться и крепнуть. Кроме Юнкерского батальона, сформировался Студенческий батальон, Офицерский батальон и «Дивизион смерти». С фронта прибыли на Дон, правда сильно поредевшие, части Корниловского ударного полка и в Ростове и Новочеркасске получили пополнение из добровольцев.

Но настал печальный день: большевистский штаб предпринял маневр против отряда Чернецова, использовав для этого своих же казаков–изменников из станицы Каменской. Войсковой старшина Голубов и подхорунжий Подтелков взяли на себя задачу, с несколькими сотнями и гвардейской батареей, неожиданно охватить чернецовцев с тыла. В то же время изменники из казаков следили за передвижением чернецовцев и сообщали о нем большевикам. Большевики успели сосредоточить к месту обходного удара чернецовцев несколько орудий и пулеметные команды и встретили партизан непривычно сосредоточенным огнем. Хотя взвод наших орудий поддерживал наступление чернецовцев, на этот раз оно не имело успеха. Бой затянулся, патроны и снаряды были расстреляны. Надо было отходить к главным силам, признав неудачу. Во время отхода отряд Чернецова и был неожиданно атакован сотнями Голубова с гвардейской батареей. Когда оставшиеся еще снаряды партизан были расстреляны, красные подвезли пулеметы и начали в упор расстреливать партизан. Чернецов крикнул, что он сдается казакам. Партизаны и юнкера были окружены казаками и направлены к месту расположения красных. Самого Чернецова, раненного в ступню, посадили на коня. Подтелков ехал с ним рядом. Неожиданно Чернецов ударил Подтелкова кулаком в лицо и крикнул юнкерам и партизанам: «Дети, бегите!» Все бросились врассыпную, и многим удалось скрыться под покровом наступивших сумерек. Сам Чернецов вырвался было вперед, но Подтелков был на лучшем коне — он догнал донского героя и зарубил его шашкой.

Многим юнкерам удалось бежать, но те, кто были пойманы, были забиты насмерть шпалами на железнодорожном полотне. Там были кадеты и петербургские гимназисты, среди них и мой товарищ по гимназии — Павлов. Некоторые юнкера успели ускакать на уносах во время конной атаки казаков Подтелкова. Два орудия пришлось бросить, но замки и диорамы юнкера успели снять и потопить в яме глубокого ручья.

Убийство полковника Чернецова, 20 января, послужило сигналом к общему наступлению красных на Дон. Добровольцев начали теснить в направлении Ростова и Таганрога. Донцы тоже отходили к Новочеркасску, со смертью Чернецова у них, видимо, упал дух борьбы против красных, во много раз превосходящих их силами.

В больницу Общества Донских Врачей вновь привезли нескольких наших юнкеров, среди них юнкера Бахмурина, раненного в ногу. Раненых привозили со всех «фронтов», и многие из них говорили: «Что мы можем сделать, мы идем цепочками по тридцать человек в атаку против десятков тысяч красных!»

Настали морозы. Снега запорошили донские степи. Купол византийского собора побелел. На высокой шапке Ермака лежал снег.

Вороны стаями летали над городским парком и, каркая, как бы накликали беду. Снова пришла плохая весть: группа наших юнкеров, направленная с целью взрыва важного моста на царицынском направлении в тыл большевикам, была окружена красными и после отчаянного боя, чтобы избежать плена, взорвалась в вагоне, где оборонялась. Никто из этой группы не спасся. Вечная им память.

Морозные узоры разрисовали окна больницы, в длинных коридорах было как‑то особенно тоскливо. Изредка, как светлая тень, прошмыгнет сестра в белой косынке, простучат костыли раненого, и из‑за двери палаты послышится стон или бред. В палате № 3 умирает юнкер Малькевич, по прозвищу Сингапур. Он стройный, смуглый. Зубы у него белые как слоновая кость, и похож он на детей тех далеких стран, где всегда светит солнце, где пальмы тянут свои узорные листья к синему небу. Поэтому кадеты, его товарищи, и дали ему прозвище Сингапур. Как странно это имя в занесенных снегами степях, где царит пурга, каркают вороны и медленно, но верно продвигает свои зловещие, неумолимые полчища «торжествующий хам».

Малькевич мучился почти месяц. Долгий месяц бессонных ночей, тоскливых дней, бесконечной боли… И вот сегодняшнее серое, морозное утро — последнее в его короткой восемнадцатилетней жизни. Капитан Шаколи просидел всю ночь у изголовья умирающего мальчика и сейчас стоит у окна, глядя на уголок серого неба, и соскребает ногтем морозный узор. В коридоре, у двери палаты № 3, рыдает сестра Вера, глухо и безутешно. Со всем мужеством и энергией, унаследованной от отца, генерала Алексеева, она пыталась отстоять юнкера у смерти. И вот — напрасны все усилия, бессонные ночи, нервное напряжение. Сколько раз возникали радостные надежды, и столько раз они сменялись отчаянием.

За окнами лазарета — тревога… Новочеркасск в кольце. Скупые строчки официальных газетных сводок все чаще называют станицы и станции под самой донской столицей.

«Пушки гремят под Сулином!» — так начинается одно из последних воззваний атамана к казакам, уговаривающее их взяться, наконец, за оружие и стать на защиту родного края.

Морозный степной ветер треплет расклеенные афиши–призывы, разносит по улицам печальный звон колокола с высокой соборной колокольни, мотивы похоронных маршей…

Теперь не проходит дня, чтобы не звучал печальный колокол, не гремели бы торжественные звуки похоронных маршей, чтобы не привозили в гробах юнкеров, кадет, гимназистов, прапорщиков, сотников и хорунжих и не опускали бы их в могилы вновь основанного в Новочеркасске «Партизанского кладбища». Везут их со всех «фронтов»: с Шахтной, Горной, из‑под Сулина и Матвеева Кургана, отовсюду, где гремят пушки, дымят бронепоезда, строчат пулеметы, не смолкает оружейная стрельба, где редкие, последние цепи юнкеров, кадет и партизан еще удерживают полчища красных.

Сегодня разнеслась весть, что Донской атаман Каледин застрелился в своем дворце. Он покончил с собой, когда убедился, что казаки не хотят защищать свой край, — он отказался уходить из столицы вместе с верными казаками и Добровольческой армией. Атаман Всевеликого Войска Донского не мог оставить свой пост.

Смерть атамана, рыцаря долга и чести, заставила многих казаков одуматься, но повернуть ход событий не могла. Большевистские части, вместе с казаками–изменниками, подступали с севера к Новочеркасску, с запада и с юга к Ростову.

В начале февраля я оставил лазарет и присоединился на станции Ростов к Юнкерской батарее. Уже на другой день мы вышли с пушкой на платформе навстречу красным — в Батайск. В батарее я узнал о трагической гибели батарейного фельдфебеля портупей–юнкера Шперлинга, упавшего случайно с площадки под колеса вагона. Рассказали мне и о гибели другого фельдфебеля Юнкерской батареи, которого я не знал. Этим фельдфебелем была молодая девушка — княжна Черкасская. Однажды во второй взвод батареи явилась высокая, красивая девушка в кавалерийской шинели и сказала, что она — княжна Черкасская, что недавно большевики убили ее отца, мать и брата и что она хочет быть добровольцем, ездит отлично на лошади и стреляет без промаха. И вот в первых же боях она показала себя не только лихим, но и смышленым, распорядительным бойцом, способным понимать обстановку и командовать другими. Ее все полюбили, заботились о ней подчас трогательно, но, к сожалению, не могли удержать ее боевых порывов. Она как бы искала смерти… И нашла ее под Матвеевым Курганом, когда два орудия, прикрывая отход пехоты перед сильнейшим противником, готовились уже бить картечью, а она, стоя во весь рост между орудиями, выпускала обойму за обоймой из карабина. Снежная пыль взметалась от пуль, воздух был насыщен свинцовым градом… Сраженная наповал, она упала на снег без стона — прекрасная русская девушка, мстившая за свою семью и за поруганную родину. Имя ее чтилось в синодике Юнкерской батареи и впоследствии в бригаде генерала Маркова.

К. Сломинский [344] НИЖНЕ–ЧИРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ [345]

4 января 1918 года юнкерам было предложено назначить 13 человек для какой‑то особенно интересной командировки. Желающих нашлось много. По жребию пошли: фельдфебель Канищев, взводный портупей–юнкер Сломинский, портупей–юнкер Онихимовский и Гавриленко и юнкера: Колтыпин, Широков, Рудзит, Хаджинов, Титов, Зубков, Михайлов и Сокольский. Было приказано переодеться «товарищами». Пришлось оставить свое юнкерское обмундирование и облечься в рваные, без погон шинели и ботинки без обмоток. И вот 5 января, в 12 часов, назначенные юнкера с винтовками шли на вокзал, провожаемые пожеланиями остающихся, менее счастливых товарищей. Настроение было приподнятое, чувствовалось, что мы идем на что‑то особенное, из ряда вон выходящее, но никто не знал зачем и куда. На вокзале мы поступили в распоряжение лейтенанта Герасимова, у которого было в подчинении 35 офицеров. Помещались они в вагоне, строго охраняемом часовыми. Только по выходе из Новочеркасска на север было объявлено, что нашему отряду в 50 человек генералом Корниловым была поставлена задача в ночь с 6–го на 7 января занять город Царицын. Действовать мы должны были вместе с оренбургскими казаками, которые ехали с фронта несколькими эшелонами в Оренбург и которых красногвардейцы не пропускали через город Царицын. Наш вагон должен был быть помещен в середину казачьего эшелона, и, когда казаки, решившиеся проложить себе дорогу оружием, завяжут на Царицынском вокзале бой, мы должны были, пользуясь помощью нашей организации, находящейся в Царицыне, занять город.

Организация эта, состоявшая, как говорили, более чем из 300 человек, взяла на себя обязанность увеличить панику в городе, поджечь и взорвать склады, захватить важнейшие пункты (военные склады, арсенал), уничтожить телеграфное и телефонное сообщение. Во главе ее стоял знаменитый полковник Корвин–Круковский, живший в Царицыне под именем японского полковника Ака.

6 января прибыли на станцию Чир, последнюю станцию Донской области, в сорока верстах от Царицына. Лихорадочно чистились винтовки, приводилось в порядок вооружение, все с нетерпением ждали решительного момента. В вагон приехал полковник Мамонтов, бывший тогда окружным атаманом 2–го Донского округа. Его несколько слов о том, что он рад видеть смельчаков, решившихся на такое отчаянное дело, и имена наши не будут забыты в истории воссоздания русской армии, еще более приподняли наше настроение. Мы верили в успех нашего дела, мы верили в свои силы. Стоим на станции день, другой, — приказания от полковника Корвин–Круковского двигаться на Царицын — нет. Наконец приезжает он и объявляет, что оренбуржцы пробиваться не желают, вступили с красными в переговоры и согласны сдать им оружие, лишь бы их пропустили домой. Пытаться же самим взять Царицын было бесполезно. Начали выжидать событий, а в это время большевики не дремали и начали стягивать силы на станции Чир, со стороны Царицына и со стороны станции Лихой. Проехать свободно в Новочеркасск нечего и было думать. И вот, с разрешения полковника Мамонтова, в Новочеркасск был отправлен юнкер Сокольский к подполковнику Миончинскому, за подложными удостоверениями личности для проезда юнкеров в батарею. Тем временем наш вагон служил предметом неослабного наблюдения со стороны большевиков. Не раз сквозь открытия окна вагона мы слышали проклятия и угрозы по нашему адресу. Наш телеграфист, дежуривший у аппарата, донес, что красные 13 января собираются одновременно со стороны Царицына и со стороны станции Лихой двинуть эшелоны с красногвардейцами для нашей ликвидации.

Среди офицеров начались разговоры о бесполезности сопротивления и о необходимости распустить отряд. Питались мы в вагоне из рук вон плохо, получали три раза в день по куску сала с хлебом и чай. С вечера 12–го числа настроение стало тревожным, собирали свои вещи. Телеграфист донес, что из Царицына вышел воинский эшелон неизвестного назначения и, что со станции Лихой сообщение прервано. Положение усложнялось. Мы могли ожидать появления противника.

К сожалению, наш командный состав не оказался на высоте. Полковников Мамонтова и Корвин–Круковского в вагоне не было, они переехали в станицу Нижне–Чирскую, находящуюся в тринадцати верстах к югу от станции. Лейтенант Герасимов и его помощник поручик Генке хотя, может быть, и были храбрыми людьми, но благодаря полному непониманию создавшейся обстановки и нераспорядительности были не способны принять самостоятельные и сколько‑нибудь целесообразные решения. Было объявлено, что мы будем защищаться. Офицеры, почти все имевшие подложные документы, определенно заявляли, что защищаться бесполезно, а нужно распылиться. Лейтенант Герасимов колебался.

Наступила морозная лунная ночь; два пулемета были вынесены на площадки вагона, нам было поручено защищать переднюю площадку, а офицерам заднюю и окна. Все взгляды были устремлены на путь, откуда должен был появиться красный эшелон. Вдали сверкнули два огненных глаза — медленно подвигался поезд. Напряженное состояние усилилось. И вот с задней площадки соскочило несколько офицеров, решивших действовать самостоятельно. Эшелон подходил все ближе и ближе, уже стали слышны крики и проклятия. Наконец эшелон медленно равняется с нами. В вагонах и на площадках видны дико жестикулирующие фигуры, слышна отчаянная брань. В наше окно залетела кем‑то ловко пущенная пивная бутылка. Брань и крики усиливаются. Еще момент — и с нашей стороны грянул бы залп. Но эшелон проходит мимо, не останавливаясь. Крики постепенно замирают вдали. Опять тишина, изредка прерываемая звоном передвигаемых составов и свистками железнодорожников. Зовут всех вовнутрь вагона.

Там лейтенант Герасимов объявляет, что задачи нашей выполнить нельзя, пробираться всем вместе в Новочеркасск нет возможности, и поэтому он считает необходимым распустить отряд и предоставить каждому действовать самостоятельно. Выдают по сто рублей на человека и запасы сахара, находившегося в вагоне. После этого офицеры стали, поодиночке, разбредаться в разные стороны. У нас, юнкеров, настроение было сильно подавленное. Действительно, возвращение в батарею, движение через пункты, уже занятые большевиками, не имея никаких документов, с какими‑то ста рублями в кармане, представлялось нам делом довольно трудным.

Собравшись все вместе, мы решили идти в станицу Нижне–Чирскую, отнюдь не разбредаясь, и там постараться достать документы у полковника Мамонтова, для проезда в батарею. Двинулись ночью в степь и к рассвету были в станице. Трое из нас явились на квартиру полковника, но он нас не принял, очевидно опасаясь репрессий со стороны большевиков, а его жена, говорившая с нами через дверь, объявила, что атаман ничем нам помочь не может. Ходить открыто было опасно, так как несмотря на наше «товарищеское» одеяние, в нас все узнавали переодетых юнкеров.

Днем мы скрывались по кабакам, а ночевали среди большевиков — рабочих и красногвардейцев. Но, делая вид, что мы спим, приходилось слышать рассказы красногвардейцев, прибывших из‑под Зверева и Лихой, о том, как они расстреливали юнкеров, попавших к ним в плен.

Все это, конечно, не могло не отражаться на нашем настроении. Каждую минуту можно было ожидать, что откроют наше местопребывание. Неоднократно мы ходили к полковникам Мамонтову и Корвин–Круковскому, прося дать возможность вернуться в батарею. Они все время отделывались уклончивыми обещаниями, говорили, что документы уже готовы, но нет печати, что уже не сегодня–завтра нам выдадут деньги и т. п. Ясно было видно, что они не пони–мают нашего сильного стремления и для каких‑то целей хотели оставить нас при себе.

Когда 15–го два юнкера явились к полковнику Мамонтову за получением документов, он вдруг, вместо всяких прежних обещаний, заявил нам, что никаких документов он не выдаст и приказывает всем нам остаться здесь в его распоряжении. По его словам, в станице будет формироваться добровольческий отряд, и юнкера будут его кадром. Возмущенные до глубины души проволочками и препятствиями, которые чинили нам, юнкера заявили полковнику Мамонтову, что с момента роспуска нашего отряда мы вышли из его подчинения и вновь поступаем в распоряжение подполковника Миончинского, нашего командира батареи. Было заявлено, что юнкера сегодня же уезжают самостоятельно в батарею.

Полковник Мамонтов, очевидно чувствуя правоту юнкеров, просил нас подождать и послал за полковником Корвин–Круковским. Последний начал с того, что он понимает наше желание вернуться в свою часть, вполне сочувствует нам, но сейчас создалась такая обстановка, что окружная станица 2–го Донского округа может легко попасть в руки красных, ввиду полного разложения казачьих частей, находящихся в городе, а поэтому необходимо создание стойкого добровольческого отряда, способного взять власть в свои руки и обеспечить станицу от захвата красными. Единственным, по его словам, кадром для образования этого отряда являемся мы, юнкера, которых он берет в свое личное распоряжение и все хлопоты о наших нуждах и заботы о нашем содержании берет на себя. Мы решили остаться.

На наше решение остаться главным образом повлияло то, что полковник Корвин–Круковский считал, что с нашим уходом добровольческий отряд сформирован не будет, и это повлечет за собой немедленный захват большевиками Нижне–Чирской станицы. Той же ночью мы по подложным документам получили из арсенала винтовки, патроны и ручные гранаты. Нам был отведен на площади большой каменный дом, который у нас усиленно охранялся наружными и внутренними постами. Мы имели оружие. И теперь уже не приходилось бояться каждого подозрительного взгляда, прятаться и удирать в переулки и подворотни при первом намеке на преследование.

Нет. Теперь мы спокойно разгуливали по всей станице, любовно поглаживая в кармане холодный металл лемановской гранаты, и с горделивым сознанием своей силы оглядывали толпы рабочих, с плохо скрываемой ненавистью провожавших нас взглядами.

Ночью тревога. Подали пять саней. Наш отряд, увеличившийся примкнувшими к нам офицерами, достигал 25 человек. Подъехал полковник Мамонтов и сообщил, что сейчас через станцию Чир пройдет эшелон Донского 35–го полка, у них много пулеметов, и мы едем их разоружать. Была темная морозная ночь. После получасовой быстрой езды по накатанной снежной дороге заблестели впереди огоньки станции. Подъезжаем. «Слезать с саней». Рассыпаемся цепью; пулеметы с нами. Входим в станционный поселок. На освещенной станции слышны крики и пьяные голоса. «Эшелон уже на станции», — доносится из темноты. Тихо и бесшумно подходим к платформе, прикрываясь ближайшими строениями. Полковник Мамонтов с двумя юнкерами отправляется к эшелону и вызывает представителей от полка. Подходим вплотную к платформе, скрываясь в тени. На платформе масса толкущихся и снующихся взад и вперед фигур, слышны песни, брань, бряцание котелков и звон станционного колокола. Местами сквозь открытые двери вагонов видны люди, сидящие вокруг печей. Колеблющееся пламя, освещая обветренные лица, придает им какой‑то сказочный вид. Свисток паровоза. Все бегут к вагонам. На платформе остается группа людей, оттуда слышен громовой и повелительный голос полковника Мамонтова: «Если через пятнадцать минут не будет сдано оружие, то я т……. всех уложу. Станция окружена моим отрядом. Юнкера, пулеметы вперед».

Мы быстро выступаем из темноты, ставим пулеметы на перроне, раздается щелканье затворов и слова команда вполголоса. Все это производит магическое действие на казаков. После минутного разговора мы уже выгружаем 24 новеньких пулемета Люиса в ящиках, 4 «максима», массу гранат и винтовок. Эшелон идет дальше, а мы довольные и усталые возвращаемся в станицу.

Так проходит несколько дней. В городе появляются объявления:

«Товарищи. Не бойтесь, что шайка грабителей и черносотенцев захватила в свои руки власть. Возмездие ожидает их. Не позже 21 января они все умрут ужасной смертью».

Ночью 20–го узнаем, что из Царицына выехал карательный отряд. Мчимся на станцию. Десять человек садятся на дрезину. Из доклада телеграфиста известно, что эшелоны красных находятся сейчас около станции Кривомузинской. Необходимо предупредить их и разобрать путь на самом удобном месте, на большом откосе, около разъезда Рычкова, в девяти верстах от станции. С лихорадочным напряжением сил мы работали на дрезине, ветер свистал по лицу. У всех была одна мысль, одно желание предупредить появление красного эшелона настолько, чтобы успеть разобрать путь. Была темная ночь, и дрезина, несущаяся в абсолютной темноте, со слабо мерцающим светом фонаря, с 10 человеками, соединенными одним

общим порывом — как можно скорее двигаться вперед, — казалась каким‑то сказочным чудовищем, каким‑то страшным призраком в непроглядной ночи.

Прибыв в назначенное место, мы стали разбирать путь и сбрасывать рельсы с высокого откоса. Вздох облегчения вырвался у всех, когда первая рельса со звоном и шумом свалилась под откос. Путь был разобран… Два пулемета, стоявшие на ближайших пригорках, охраняли рабочих. «Товарищи» были предупреждены и не перебрались через Дон. Ночь и день простояли мы в поле, а к вечеру вернулись в станицу, оставив на разъезде караул из четырех человек. В это время из батареи вернулся юнкер Сокольский. С большим риском пробрался он со станции Лихой к нам. Из его слов мы узнали, что батарея ведет все время бои и несет большие потери. И кроме того, привез нам подложные удостоверения личности.

Вновь желание вернуться в батарею овладело нами. Мы обратились к лейтенанту Герасимову с просьбой отпустить нас в батарею, но последний категорически отказал нам и потребовал, чтобы сдали ему наши подложные удостоверения. То есть этим самым хотел отнять у нас последнюю надежду вернуться в батарею. Всем было ясно, что мы скоро будем принуждены уйти из 2–го Донского округа на соединение с отрядами, действовавшими под Новочеркасском, и удостоверения личности были как нельзя более кстати. Поэтому сдать мы их отказались. Полковник Корвин–Круковский, подойдя в это время, разрешил нам оставить эти удостоверения при себе.

По телеграфу удалось снестись с Новочеркасском и выяснить, что в это время шли упорные бои в районе станций Глубокой и Каменской, и нам было приказано препятствовать подходу резервов красных со стороны Царицына, уничтожив железнодорожное сообщение по линии Лихая — Царицын. Исполняя это приказание, мы испортили пути и перенесли свою базу на станцию Чир, выставляя караулы на разъезд Рычков — в сторону Царицына и на разъезд Дмитриев — в сторону Лихой. Быть назначенным в такой караул представляло мало приятного. 4 человека находились одни в железнодорожной будке, среди большевистски настроенного рабочего поселка. Контролировать телеграфистов–большевиков, благодаря незнанию телеграфного дела, не было возможности, и они, пользуясь этим, доносили красным, находящимся на соседней станции, о всех наших действиях. Некоторым юнкерам случалось разговаривать по телефону с комиссарами, пытавшимися склонить нас на свою сторону.

Нахождение отряда в тылу группы красных, оперирующих в районе станции Каменской и прерыв железнодорожного сообщения между Лихой и Царицыном сильно беспокоили красное командование, которое и решило направить против станции Чир удар одновременно с двух сторон: с Царицына и со станции Лихой. И вот в 24 часа 23–го стало известно, что со стороны Лихой на нас двигаются в эшелонах 500 красногвардейцев и донская батарея. Шесть человек из нас были отправлены окончательно испортить путь у разъезда Дмитриево и со станции Лихой. В два часа опять тревога. Караул на станции Рычков доносит, что 4 эшелона с красногвардейцами двигаются на нас из Царицына и находятся в двадцати верстах от станции Чир. Уже с вечера было известно, что мы будем пробиваться на Новочеркасск, так как дальнейшее пребывание отряда в 25 человек на расстоянии почти трехсот верст от действия наших главных сил, становилось с каждым часом все опаснее. Решено было задержать противника на возможно больший промежуток времени, испортив основательно пути.

На рассвете наш отряд поместился в двух товарных вагонах, спереди была прицеплена платформа с камнями. Быстро понеслись на разъезд Рычков на выручку караула, который все еще там находился. На горизонте появились дымки эшелонов, спешивших к разобранному месту, необходимо было предупредить их. И, расцепив площадку с камнями, толкая ее, мы полным ходом понеслись мимо разъезда, навстречу противнику. Вот уже до разобранного места осталось версты полторы. Замедляем ход, останавливаемся, а площадка с камнями продолжает нестись и, достигнув разобранного места, сходит с рельс и загораживает путь. После этого, забрав караул, мы вернулись на станцию, откуда наш отряд двинулся походным порядком на Новочеркасск.

Проходя через станцию Ново–Чирскую, мы забрали в казначействе 6 миллионов рублей денег, при дальнейшем следовании — из станицы Цымлянской 5 миллионов. В некоторых станицах казаки–фронтовики пытались задержать нас и отобрать деньги, но безуспешно. Подходя к Новочеркасску, отряд начал встречать казачьи части, которые уходили по домам, не желая оказывать сопротивление красным, наступавшим на Дон.

У самого города мы разоружили пулеметную команду 5–го Пластунского батальона и 5 февраля, после 12–дневного пути, пройдя почти 1300 верст, прибыли в батарею. 11 миллионов рублей были сданы в Донское казначейство. В батарее нас считали погибшими, так как портупей–юнкер Гавриленко, решивший пробираться до батареи самостоятельно, сообщил, что весь отряд, по–видимому, погиб.

Б. Сальский [346] СТУДЕНЧЕСКИЙ БАТАЛЬОН [347]

Борьба — жестокая, жуткая — уже началась… И первые ее жертвы, московские юнкера, уже становились для нас примером высокого идеала, бескорыстного подвига. Радостно мы встречали тех, кому удавалось пробраться на Дон. Мы — учащаяся молодежь Ростова, Нахичевани, Новочеркасска, Таганрога и других городов — не вся, конечно, а только часть ее, которая чувствовала больше сердцем, чем разумом, что пришел момент выбрать свой путь…

До конца 1917 года мы еще надеялись, что большевизм не привьется у нас на Дону. Но постепенно и эти надежды угасали.

Скромно, вначале одиночками, появились в Ростове и Новочеркасске первые корниловцы с эмблемой «батальона смерти»; Чернецов стал во главе первых партизан, а подступы к Таганрогу защищались офицерскими ротами полковника Кутепова. Появились афиши с призывом в Добровольческую армию. Без прений, без собраний гимназисты, реалисты, коммерсанты старших классов оставили занятия, не дождавшись аттестатов зрелости, и шли записываться. Быстро сформированные две роты составили Студенческий батальон. Правда, среди записавшихся голубых студенческих фуражек было всего две, но к чести русского студенчества нужно сказать, что университет (бывший Варшавский) был только что переведен в Ростов, а старшие сверстники наши либо носили уже погоны юнкеров, либо оказывались молодыми, но с боевым стажем офицерами. Они же и явились организаторами и первыми нашими учителями военного дела.

При вступлении в батальон спрашивали имя, фамилию и возраст поступавшего добровольца. Некоторым из нас нужно было, проглотив язык, увеличивать на несколько месяцев свой возраст: полагалось 17 лет. На первом смотру батальона мы познакомились с нашим командиром, генералом Боровским. С первого же взгляда он завоевал наши сердца.

Статный, красивый; моложавый вид, простое, дружеское приветствие его произвели сильное впечатление. Проходя медленно вдоль строя добровольцев и внимательно останавливая глаза на каждом, генерал едва удерживал улыбку: на правом фланге стояли еще здоровые ребята, но на левом были дети.

В лазаретном городке у Ростова молодежь производила стрельбу и обучалась строю. До поздней ночи мы разбирали и собирали винтовку, приобщались к обязанностям часового, разводящего, к почитанию знамени, к долгу перед старшими. Счастлив был каждый из нас увидеть собственными глазами наших начальников.

Как просто и сердечно пришли к нам в Лазаретный городок наши генералы Деникин и Марков… Как билось сердце при виде генерала Корнилова, частенько потом в походе запросто, на ходу беседовавшего с офицерами и молодыми добровольцами.

К концу января студенческий батальон нес уже обязанности ответственные: охрану банков, пороховых складов, почты и т. д.

Вечером Ростов был пуст и не освещался. Обыватели прятались за двойными ставнями и… многие из тех, чье место было в армии, подыскивали подходящие погреба… Наряд добровольцев, идя на смену, не раз из‑за угла, из темной улицы встречался одиночными выстрелами… Положение становилось тревожным. Наконец вопрос разрешился.

Проходя по фронту добровольцев, выстроенных в казарме, генерал Боровский медленно, спокойно, скрывая волнение, произнес несколько простых, незатейливых слов:

— Предоставленной мне властью освобождаю вас от данного вами слова… Раньше, чем окончательно решить, вспомните еще раз о ваших семьях… Мы идем в тяжелый путь… Так решили наши вожди… Придется пробиваться по горам и степям… Быть может, на время мы уйдем далеко от наших родных мест…

9 февраля (старый стиль) вечером Добровольческая армия покидала Ростов, уходя в 1–й поход.

Медленно, с остановками, отходили мы по окраинным улицам города, которого многим не пришлось больше увидеть…

В Ольгинской Студенческий батальон, как отдельная часть, кончил свое существование; мы стали ротой образованного под командованием генерала Боровского особого Юнкерского батальона, который впоследствии, после потери половины состава, был влит в 1–й Офицерский полк.

Боевое крещение под Кореновской, первые убитые и раненые. Тяжелые переходы, беспрерывные бои, отрезанность от всего и всех. Но достаточно было увидеть впереди белую папаху генерала Маркова — и от минутной слабости и усталости не оставалось и следа…

Когда после исключительно трудного перехода от аулов к станице Ново–Дмитриевской, утром по колено в грязи, под дождем, затем в снежной пурге, в буре, промокшие насквозь и к вечеру обледеневшие (шинели и бушлаты ломались, как кора на дереве), мы подошли к бурной Черной речке, преграждавшей нам путь, казалось, что уже сил не хватит перейти этот ледяной поток. Но на самой переправе, у места, где нашли брод, стоял он — генерал Корнилов — и еще перешучивался с окружавшими его офицерами. Шуткой подбодрились те, у кого не хватало решимости первыми лезть в воду. И трудное оказалось таким простым и несложным.

Невыразимо велика была сила обаяния генерала Корнилова, и тяжелее всех снарядов поразила нас смерть его.

Велик был подвиг того, кто сменил генерала Корнилова на тяжком посту, кто сумел вывести добровольцев из‑под Екатеринодара и влить в них новую бодрость…

В мае месяце 1918 года в той же станице Егорлыцкой, откуда мы уходили в поход, не зная, когда вернемся, после нескольких дней настоящего отдыха, генерал Боровский обходил роты 1–го Офицерского полка. Вспомнив о тех, у которых он был первым командиром, генерал скомандовал:

— Бывшие в Студенческом батальоне — три шага вперед марш!

Из оставшихся в строю и вернувшихся в строй после ранений (удивительно быстро залечивались раны в походе) вышло человек тридцать — сорок…

В. Дончиков [348] МОЛОДЕЖЬ В ДОБРОВОЛЬЧЕСТВЕ [349]

Всякий раз, с приближением незабываемых дней выхода Добровольческой армии в Кубанский поход, невольно в памяти воскрешается образ русской молодежи, явившей собою высокий пример безграничной самоотверженности в борьбе за честь России. Долг перед павшими повелительно требует вспомнить в эти дни о русском юноше–добровольце, носителе чистого порыва бескорыстного служения Родине.

Бурлящий жизнью Ростов–на–Дону неохотно принимал тех, кто объявил священный поход против большевиков. Переполненный до отказа пришлым гражданским населением во время мировой войны и скопившейся в нем не одной тысячью офицеров, оставшихся после роспуска запасных полков, город безучастно относился к формированию Добровольческой армии. Призыв руководителей армии не находил отклика среди многочисленных обитателей Ростова. Одни — из боязни снова идти воевать, другие — не разделяя идею и задачу нарождающейся армии, всячески старались устраивать свою личную жизнь. К великому стыду русского общества, комплектование армии подвигалось крайне медленно, и количество ее не могло превысить даже трех тысяч бойцов. Индифферентное, а зачастую и враждебное отношение создавало тяжелую обстановку для добровольцев. Взрослое население Ростова отвернулось от армии. Но по–иному отнеслась ростовская молодежь к призыву генерала Корнилова. Чистая идея нашла благодарную почву в чистых сердцах юношей, и, охваченные горячим порывом, пошли они пополнять ряды армии добровольцев.

Инициатором привлечения молодежи и создания из нее самостоятельной части явилась группа офицеров, в прошлом студентов, жителей Ростова и Нахичевани. Было получено разрешение командования к формированию батальона. Дружно взялись они за нелегкую задачу. Помимо трудностей самого формирования, брали они на себя тяжелую моральную ответственность перед своею совестью и теми, кто так охотно пошел на их призыв. Какие поистине трогательные сцены можно было наблюдать в период создания батальона. Каждый день являлись для поступления молодые студенты, гимназисты старших классов и совсем еще с детскими личиками мальчики–кадеты. Моложе семнадцатилетнего возраста обязаны были приносить письменное разрешение от своих родителей на право поступления в батальон. Были случаи, когда, не получив такого разрешения, малолетний доброволец, чтобы быть принятым, подделывал подпись своих родителей. С каким трудом удавалось отцу или матери уводить своего «беглеца» из батальона. Слезам не было конца. Вспоминается момент, когда один из насильно уведенных ночью, в снежную пургу, при выступлении армии в поход, догнал батальон и оставался там до конца похода, разделяя все тяготы и лишения тяжелого пути. Навсегда останется в памяти группа воспитанников одной из средних школ Ростова. Увлеченная призывом добровольцев, оставила она семейный очаг, бросила учение и, с верою в правоту своего дела, вступила в ряды армии.

Через месяц Студенческий батальон был готов. Во главе его стал генерал Боровский, создавший себе славу бесстрашного боевого командира на Великой войне. Как никто, сумел он подойти к молодежи, понять ее чуткую натуру, влить в нее воинскую отвагу и сделать из юноши бойца, по своим качествам не уступавшего умудренному опытом боевому офицеру. Воспитанный и подготовленный своим командиром, там, в бою на поле брани, выявился во всем своем величии бесстрашный русский юноша, инстинктивно восприявший свой высший долг гражданской жертвенности. Безропотно переносил он тяготы и лишения крестного пути. Он не убоялся смерти ради торжества им осознанной идеи. Разве не величием прозвучали слова умирающего мальчика Кости Проценко, павшего от пули красноармейца, спросившего своего командира: «Исполнил ли я теперь свой долг перед родиной?..» В другом месте тяжело раненный в живот Миша Городисский ответил на вопрос о состоянии своего здоровья приятелю, пришедшему его проведать: «Подобные муки можно переносить лишь при сознании, что ты пострадал за правое дело…»

А сколько таких примеров безграничной самоотверженности остались незамеченными. Их тысячи и тысячи! И на вопрос: выполнила ли русская молодежь свой моральный долг в тяжкие дни России — ответ один: содеянный ею подвиг был превыше ее сил. И если до настоящего времени, по причине, от нас не зависящей, ей не воздвигнут земной памятник признательности, то у каждого из современников пережитого лихолетия навсегда в сердцах останется чувство гордости бессмертному величию ее подвига.

И. Лисенко ЗАПИСКИ ЮНКЕРА 1917 ГОДА (продолжение)

Н. Прюц [352] ОЧЕРКИ [353]

Г. Гусак [356] ПЕРЕД ПОХОДОМ [357]

Конец января. Бои где‑то под Таганрогом.

Все залы и коридоры Ростовского вокзала полны беженцев. На заслеженном полу свалены узлы, чемоданы, корзины, на которых с безнадежной покорностью сидели женщины, укутанные в шубы, шали и в то, что в последний момент успели захватить с собой. Орали дети, до красноты, захлебываясь в кашле. Другие беззаботно спали, прикорнув к коленям матерей. Беспрерывно хлопали двери, и вместе с холодными клубами пара входили все новые и новые толпы с только что прибывших поездов.

А над всем этим стоял гул. С растерянными лицами метались мужчины от коменданта к начальнику станции, умоляли, грозили… Тщетно пытались добиться толку. На юг поезда больше не шли. Большевики где‑то у Батайска Путь отрезан..

В узких проходах проносили раненых, иные ковыляли сами, опираясь на винтовки. Небритые, с почерневшими лицами от безмерной усталости, от бессонных ночей и копоти случайных костров. В разбитые стекла врывались вместе со свистками маневрирующих паровозов одинокие выстрелы с Темерника. Вечерний мрак окутал притихший город, обычно веселый и жизнерадостный. Изредка по улице спешил запоздалый обыватель, быстро юркая в переулок. И лишь снежинки серебряным хороводом кружились, переплетаясь, вокруг тускло горевших фонарей.

Мы молча шагали, стараясь попасть в ногу, позади взвода корниловцев, только что сменившегося с караула на вокзале. Нас — двадцать два гимназиста из ближайшего города, приехавшие в этот вечер в Добровольческую армию. Мы еще полны впечатлений от только что увиденного на вокзале. Страдный лик оборотной стороны нас ошеломил своей неожиданностью. В нашем юношеском, наивном представлении война казалась иной. Чем‑то вроде старинной батальной картины: развевающиеся знамена, победные клики и пр. На душе зарождалось какое‑то смутно–тревожное чувство, какое бывает при резкой перемене в жизни…

«А ну, молодые! Что приуныли? Подпевай!» И чей‑то высокий голос затянул:

Сначала робко, а затем уже полным голосом мы подхватили припев. Сразу исчезли все сомнения. Точно боевая песня вмиг нас слила с теми, кто вел нас. Неразрывно. Навсегда, на все невзгоды. На душе стало светло и торжественно. Мы уже не замечали ни пустынных улиц с мрачными домами, ни темного неба, откуда сыпался непрерывно мелкий снег. Все отошло, рассеялось. И мы, уже с гордым сознанием, отбивая твердо шаг, чувствовали себя частицей непоколебимых, закаленных. Мы — корниловцы!

Так незаметно мы добрались до Таганрогских казарм. Нас приняли радушно. Несмотря на поздний час, вскоре появились котелки с горячим ужином, причем в роли гостеприимных хозяев были не только рядовые добровольцы, но и офицеры.

За ужином перезнакомились со всеми. Полились разговоры, воспоминания, рассказы о том, как кому удалось пробраться в армию Приходили с далекого севера, с запада, с востока, в общем, со всех концов России. Сколько лишений, сколько смертельной опасности было в их пути, но это их не остановило. Они знали, на что идут и для чего. Наконец, только к полночи, улеглись спать. Моим соседом по койке оказался «сомнительный» молодой человек, который не замедлил мне представиться Людвигом Страумалем. В его голосе, в больших серых глазах с длинными ресницами и нежно–розовом лице было столько женственности, что не только у меня, но и у всех вкралось подозрение, что под грубой солдатской гимнастеркой скрывалась переодетая девушка. Он только что, сегодня, за несколько часов до нашего приезда, пробрался из Петрограда.

Конечно, нам никому в голову не приходила мысль допытываться, мы только были с «ней» вежливы и по–рыцарски предупредительны… целых два дня. Через два дня наша иллюзия, к сожалению, рассеялась… в бане! По этому поводу было много веселого, молодого смеха и шуток. Людвиг, все так же по–девичьи краснея и смущаясь, говорил нам потом: «Мне и самому непонятно было, почему вы так отнеслись ко мне… как‑то особенно».

С первых же дней мы подружились. В походе всегда были неразлучны, и в цепи и на постое. Старались друг другу чем‑нибудь помочь, делились своими маленькими тайнами и юношескими мечтами.

За день до его смерти я был ранен. Он подошел к моей повозке. В его глазах была грусть и в то же время радость за меня.

«Ну вот, теперь ты отдохнешь». А затем, покопавшись в своем «сидоре», он молча сунул мне кусок сала и краюху хлеба и быстро зашагал вслед уходящей роте, крикнув уже на ходу: «Завтра забегу. До свидания!»

Только под Филипповскими хуторами я узнал, что он погиб у моста между Усть–Лабинской и Некрасовской. Было очень тяжело. И мне долго еще после этого мерещились его большие глаза на исхудалом лице и его последнее «До свидания»…

Наутро нас ожидало разочарование. Еще вечером мы были в полной уверенности, что нас тотчас же пошлют на фронт. Тем более, что ряды защитников поредели в последних боях с наступающими со всех сторон красными полчищами.

Но вот, после утреннего чая, нас построили в коридоре. Строй получился разношерстный. Наряду с подтянутыми кадетами скромно серели мы, «карандаши», в своей гимназической форме; темнели студенческие тужурки и просто штатские костюмы.

Вскоре из глубины коридора быстрыми шагами, подтянутый, поблескивая стеклышками своего пенсне, к нам приблизился полковник Неженцев в сопровождении нескольких офицеров. Он только накануне прибыл с фронта. Команда «Смирно!».

«Здравствуйте, господа!»

«Господа», не то от избытка чувств, что видят перед собой боевого сподвижника генерала Корнилова, не то по штатской «необразованности», гаркнули в ответ так, что на любом птичнике позавидовали бы индейские петухи.

Я уже не помню, о чем он нам говорил. Но все сводилось к тому, что он не вправе нас послать тотчас же на фронт, неопытных, неподготовленных, что «…многие из вас, вероятно, еще не знают, с какого конца заряжается винтовка…», и тому подобные, обидные для нас в то время слова, но и справедливые, так как действительно среди нас было много таких, у которых познание огнестрельного оружия кончалось на пробковых «пугачах» и безобидных монтекристо.

Но к концу речи мы все‑таки не выдержали этих «жалких слов» и, сломав строй, по ученической привычке окружили его шумной толпой, начали «канючить», или, как у нас говорилось, «клянчить», точно перед нами был не командир полка, а классный наставник: «Мы все знаем! Мы все умеем! Пожалуйста, господин полковник, пошлите нас на фронт!»

Слегка улыбаясь такой вольности, непредвиденной по уставу, он все же остался непреклонным. Тут же мы были разбиты на группы и получили «дядек», которые должны были нас учить военной премудрости. Мы попали под начало поручика Дмитриева Петра Александровича, [358] который нас особенно не обременял сухими и скучными занятиями, больше рассказывая нам о боевых случаях, интересных и в то же время поучительных. Но за сборку и разборку винтовки мы принялись серьезно и с рвением.

Время перед обедом прошло в веселой подгонке обмундирования. Интенданты до этого никак не предполагали, что их «творчество» будет облекать такие «жидкие» телеса, какими были наши в то время. Иной вояка целиком утопал в огромных солдатских шароварах, а о шинелях уж нечего было и говорить. В конце концов выручили комплекты «шашнадцатой» роты, которые пришлись нам более или менее впору. С ботинками вышло дело сложнее. Приходилось наматывать по две портянки, чтобы не болтались огромные «броненосцы». Ногам было тепло, но зато в походе, в грязь, нам стоило больших усилий тащить их за собой. Особенно нас донимал кубанский чернозем.

В обед разнесся слух, что сегодня к нам прибудет генерал Корнилов. Все как‑то внешне и внутренне подтянулись. Мы, новички, особенно горели желанием скорее увидать легендарного вождя, с именем которого было связано столько событий за последние годы: бегство из плена, назначение Главнокомандующим Всероссийской армией, быховское заточение и, наконец, снова бегство, на сей раз не из вражеского плена, а от своих же бывших подчиненных, разложенных большевистской пропагандой.

Мы и до этого часто видели его портреты на страницах журналов и газет, но нам представлялся он иным. Нам казалось, что появится генерал во всем блеске и величии: грудь колесом, твердый шаг, зычный голос и все прочее, что полагается вождю и народному герою.

И вот, в сумерки, при тусклом свете слабо накаленных лампочек, он вошел к нам медленной, как бы утомленной походкой, в обыкновенной бекеше с серым воротником. Вошел так просто и спокойно. Мы стояли строем вдоль коек. И странно: и эта простота в движениях, во всей его фигуре, и негромкий голос, каким он поздоровался с нами, не рассеяли, не умалили того чувства, которым мы были полны еще до его прихода. Наоборот, оно расширилось. Выросло до того предела, когда все человеческое, обыденное, отходит на задний план. В такой момент не страшна уже ни смерть, ничто. Это чувство не оставляло нас и в походе. Бывало, едва плетемся. Усталые, сонливые, с одним только желанием — прилечь, припасть к земле и, вытянув натруженные ноги, лежать без движения, забыться. И в это время издалека доносится «Ура!» и катится волной по колоне все ближе и громче. Наконец — трехцветное знамя, группа всадников–текинцев, а впереди генерал Корнилов. Вмиг все забыто. Точно с его появлением в нас влились свежие силы и бодрость…

Так же медленно он прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лицо каждому своими утомленными, чуть–чуть раскосыми глазами. Полковник Неженцев, слегка наклонившись к нему, докладывал вполголоса об утреннем случае, когда мы так напористо просились на фронт. Он слушал его с печальной улыбкой и, покачивая головой, тихо проговорил: «Ах, дети, дети. Непосильный труд взвалили вы себе на плечи».

В этих нескольких словах было сказано все: и боль за наши молодые жизни, и обида за тех, чье место мы заняли…

Дни становились тревожнее. Фронт приближался к городу все ближе и ближе. Уже слышны были артиллерийские выстрелы, а в тихие ночи доносилось стрекотанье пулеметов и винтовочные залпы.

Город окончательно замер. В казармах суета. Уничтожалось, сжигалось все ненужное. Во дворе спешно грузились подводы и сани. И в один поздний вечер мы покинули казармы и город, который вскоре исчез в хлопьях густого снега.

Впереди темень. Бездорожье и неизвестность.

В. Эльманович [359] МОРСКАЯ РОТА ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ [360]

В половине октября 1917 года я получил двухнедельный отпуск из Минной бригады Черноморского флота. Взявши у ревизора миноносца, где я служил, аванс в счет жалованья за ноябрь месяц, я захватил почти все мои вещи в двух чемоданах и, погрузив их с помощью моего вестового–матроса на извозчика, вместе с ними поехал на вокзал.

Настроение в городе Севастополе было весьма мрачное, и сам город как бы замер. За несколько дней до моего отъезда был убит на Минной бригаде мичман Краузе — мой коллега по выпуску. По улицам бродили банды вооруженных балтийских матросов — убийц из штрафных рот.

Мне предстояло пройти два контроля: получить разрешение на покупку билета и свободный пропуск при следовании поезда через Перекопский узкий перешеек. И первое и второе мне удалось: представитель Центрофлота оказался симпатичный бородатый сверхсрочный матрос, который, не долго думая, поставил штамп на выдачу билета, а на поезде я встретил знакомого офицера, ехавшего с «просветительной комиссией» в Москву за книгами для библиотеки. Он пригласил меня в купе, где было еще несколько матросов; когда при–шел контроль, то они сказали, что я еду с ними. Тем не менее я решил их оставить при первой возможности. Дело в том, что все офицеры флота были на положении арестованных — оружие было отобрано у нас в конце лета, после чего адмирал Колчак уехал, кажется, в Петроград и больше не возвращался.

Офицеры были лишены свободы передвижения, за ними следили, а географическое положение Таврического полуострова очень затрудняло исчезновение. Поэтому я не хотел быть в обществе матросов.

На станции Синельниково (или Синельники) они все пошли в буфет, а я, взяв свои чемоданы, сдал их на хранение на вокзале, а сам пошел бродить около вокзала, пока поезд не ушел. Утром пришел поезд из Екатеринослава в Ростов–на–Дону, и я поехал с ним на Дон.

Я остановился в гостинице «Москва» и сразу начал поиски родных мичмана Красовского, [361] которые жили в Ростове. Я их скоро нашел, и когда они убедились, что я его друг, то сообщили мне, что ожидают его в тот же день. Он служил в Дунайской флотилии, тоже получил отпуск, без затруднений приехал в Ростов, и мы вскоре встретились.

В начале ноября, завтракая как‑то утром в «Чашке чая», я услышал выкрики газетчиков: «Экстра! Варфоломеевская ночь в Севастополе! Экстра!» Купив газету, я узнал печальные вести: в списке расстрелянных я нашел многих друзей–офицеров.

Красовский успел побывать в Новочеркасске и узнал о том, что генерал Алексеев и генерал Корнилов формируют Белую армию. В конце октября красные хотели захватить власть в Ростове, но были разогнаны местными офицерами, казаками, юнкерами и кадетами Новочеркасского корпуса, так что основание армии уже было положено.

На Таганрогском проспекте был временный штаб армии, где я и Красовский записались в армию. Нас направили на «Колхиду», большую великокняжескую яхту, роскошно оборудованную, на которой начала формироваться Морская рота под командой капитана 2–го ранга В. Потемкина. Он прибыл в Ростов из Новочеркасска в сопровождении нескольких офицеров, среди которых были старший лейтенант Ваксмут, [362] лейтенанты братья Ильвовы [363] и др.

Они выгнали командира яхты, который заигрывал с командой, и команду тоже.

В течение недели нас собралось человек 20 офицеров и гардемарин, и с каждой неделей это число увеличивалось. Начали появляться добровольцы, и, когда цифра возросла до 35—40 человек, мы начали нести сторожевую службу в порту и на Главной электрической станции, которую местные красные пытались саботировать.

В декабре нас перевели в здание Мореходного училища, где мы еще получили пополнение из «мореходов» — воспитанников Мореходного училища — и гимназистов. Морская рота уже насчитывала человек 65.

Мы носили обыкновенную сухопутную форму с морскими погонами — золотыми с черными просветами — и добровольческий трехцветный шеврон на рукаве, сверх которого находился Андреевский флаг, размером 1 1/2 x 2 дюйма.

В начале января нас отправили в заставу в Батайск — большую товарную станцию, где уже стоял кавалерийский (спешенный) дивизион полковника Ширяева — человек 120. В половине января вечером наши разведчики на паровозе поехали на полустанок Кущевка, верстах в десяти к югу от Батайска, и их обстреляли красные, которые уже готовились к походу на Ростов. Паровоз быстро вернулся, и по телеграфу начались переговоры со штабом Корнилова в Ростове. Нам было приказано оставаться в Батайске. Около полуночи телеграфная связь прекратилась, так как провода были перерезаны.

Наши силы были около 200 человек, 4—5 пулеметов, винтовки, ручные гранаты и две трехдюймовые пушки, которые еще стояли на железнодорожных платформах–вагонах и, следовательно, не могли стрелять, так как при отдаче они свалились бы с платформ.

Под утро показались цепи красных, и начался неравный бой, так как противник превосходил нас раз в 15—20.

Полковник Ширяев отправил две пушки с юнкерами, пока не поздно, к Ростовскому железнодорожному мосту, так как мы знали, что будем окружены. Наше положение ухудшалось тем, что население села Батайска состояло по большей части из мастеровых паровозного депо и других служащих железной дороги, которые почти поголовно были красные и до нашего прихода убили двух солдат дивизиона. Мы сгруппировались около станции и внутри ее, но пока мы стягивались к ней, уже были потери.

Вообще там легло больше половины нашего отряда, и помещения 1–го и 3–го класса были заняты ранеными, расположенными на полу.

Часть пулеметов были расположены у окон и два — на перроне за баррикадами, сооруженными из тяжелых багажных вагонеток. Стрелки расположились у окон Красный бронепоезд с одной пушкой два раза подходил к станции и стрелял «на картечь» по зданию. Здесь был ранен капитан 2–го ранга В. Потемкин, которому картечь выбила правый глаз и застряла в мозгу.

Когда бронепоезд подходил, то наши пулеметы открывали ураганный огонь, и он принужден был отступать. Он появился еще раз, но здесь произошел замечательный курьез, так как снаряд, выпущенный их пушкой, попал в их же паровоз, и в облаках пара, при воплях их раненых, он с трудом попятился и уже больше не показывался. Повидимому, красные артиллеристы приняли свой паровоз за наш, то есть «своя своих не познаша».

К вечеру наступило зловещее затишье.

Начиная от перрона станции в сторону станицы Ольгинской находились десять или двенадцать железнодорожных путей, забитых товарными составами, — обстоятельство, которое помогло нам уйти ночью. Согласно плану, наши разведчики без выстрела сняли красных часовых на железнодорожных путях, и мы, человек 45—50 — остатки отряда, — забрав с собою человек 7—8 носилочных раненых, бесшумно покинули вокзал, пробираясь под вагонами товарных составов. Шел снег, и начиналась легкая метель, которая заметала наши следы. Не доходя до станицы Ольгинской, на большом хуторе мы нашли три подводы, то есть три пары лошадей и трое саней, на которых мы поместили раненых. Мы быстро дошли до станицы Ольгинской и, сделав передышку около часа, утром направились к парому против станицы Аксайской.

Метель усиливалась, и трудно было найти дорогу. Однако местная молодая казачка–учительница, которая прекрасно определялась в местности, так как много раз путешествовала из станицы в Ростов и назад, решила пойти с нами, вывела нас к парому и приехала с нами в Ростов поездом.

Как мы узнали потом, оставшиеся наши раненые были убиты, а женщина–доктор, по долгу службы оставшаяся с ними, была зверски изнасилована и сошла с ума.

Таким образом, в Батайске Морская рота закончила свою роль, а по возвращении в Ростов остатки ее вошли в состав 4–й роты Офицерского (впоследствии Марковского) полка. Командиром 4–й роты был ротмистр Дударов (убит летом 1918 года) — очень спокойный, храбрый офицер и прекрасный стрелок.

А. Ваксмут [364] МОРЯКИ У КОРНИЛОВА [365]

Вскоре после большевистского переворота так называемый Центробалт в Гельсингфорсе, где находился почти весь действующий флот, заявил, что он не нуждается больше в командующем флотом и будут командовать они сами.

В это время действительно флот почти потерял свою боевую силу, лучшая часть команды разъехалась по домам, а оставшиеся занимались митингами и требованиями себе различных земных благ, вроде калош и т. д.

Не помню, по чьему почину, но было предложено всем офицерам собраться в Морском Собрании для решения — что же делать дальше?

Офицеры собрались в большом количестве. Не помню, кто председательствовал, но вспоминаю лейтенанта Ладыженского, говорившего о том, что до сих пор мы, офицеры, подчинялись всем распоряжениям, чтобы удержать боеспособность флота, но что теперь довольно, флот воевать не может, и мы можем делать то, что повелевает нам наша совесть, а не какие‑то там комитеты, что мы не желаем быть участниками в развале флота.

Представители Центробалта, пронюхавшие про это собрание и сидевшие слева от председателя, очень заволновались, и после того, как были выступления нескольких офицеров о том, что нужно продолжать работать с большевиками, они успокоились, убедившись, что часть офицеров остается с ними.

Мое личное положение тогда было идеальным. Я был назначен в Минную оборону, где получил в командование строящийся сторожевой корабль «Чибис». Приехав на завод, я увидел лишь торчащие ребра шпангоутов. Корабельный мастер сказал, что мое присутствие может потребоваться не раньше чем через полгода. Таким образом, я жил на берегу, получая хороший оклад, а главное — не имея ни одного матроса под своим командованием. Между тем развал флота двигался большими шагами вперед. Многие офицеры, также потеряв веру и идею службы, предавались карточной игре и пропивали то, на что не имели права. В Морском Собрании, еще оставшемся не тронутым большевиками, с утра до вечера можно было видеть господ офицеров, играющих открыто на деньги в покер, а в городе на частных квартирах — в железку и банк, и невольно создавался вопрос — кто же еще несет службу на кораблях и остался ли еще кто‑нибудь, кто интересуется кораблями?

Я решил обратиться за советом к контр–адмиралу Михаилу Андреевичу Беренсу. [366] Он мне ответил: «Подождите, через неделю я еду в Москву, а когда вернусь, скажу вам, что делать».

В начале декабря 1917 года он вернулся обратно, и, явившись к нему, я получил пакет для передачи генералу Алексееву.

Михаил Андреевич сказал: «Поезжайте в Новочеркасск, где явитесь на Барочную улицу, № 2, передайте пакет генералу Алексееву, там создаются силы для борьбы с большевиками. По приезде в Петербург идите в кафе на Морской, там к вам подойдет капитан 1–го ранга Павел Михайлович Пиен, который расскажет, как ехать дальше».

Уезжая из Гельсингфорса, я многим из своих приятелей рассказал о том, что мне передал Михаил Андреевич. Почти все уверяли, что они также приедут, но приехали и остались только два брата Ильвовы — Борис и Сергей.

Придя в кафе, я сразу увидел Павла Михайловича, сидящего за столиком в штатском платье. Для тех, кто не знал Пиена, был установлен какой‑то — не помню — условленный знак. Павел Михайлович повел меня в свою комнату, где он ночевал, — не помню, на какой улице, — и сказал, чтобы я пришел на следующий день за документами и пропусками для проезда на Дон.

Придя к нему на следующий день, я застал у него лейтенанта Де Калуго–Сунтона [367] и мичмана Иванова с «Изяслава». Павел Михайлович выдал нам троим удостоверения, что мы рабочие, едем на Кавказ строить какую‑то дорогу. Документы были со всеми печатями Советов.

С большим трудом втиснувшись в поезд, мы втроем двинулись через Москву на юг. Сунтон и Иванов решили заехать в Харьков, где в это время играла в оперетте знаменитая в Гельсингфорсе опереточная певица, а я решил заехать в Екатеринослав повидать свою мать и сестер. Было Рождество Христово 1917 года. На Екатеринослав наступали какие‑то гайдамаки, в городе шла стрельба, и никто не понимал, в чем дело. Пробыв несколько дней у матери, я окольным путем добрался до вокзала и поехал дальше по направлению к Дону. Частью на поезде, частью на лошадях удалось доехать до станции Дебальцево в угольном Донецком бассейне, дальше начиналась «ничья земля» — верст на двадцать. Накануне моего приезда станция подверглась нападению белых или, как тогда говорили, «кадет», бродило много вооруженных типов, и казалось, будто все они смотрят на меня с подозрением.

Так что, когда попутчики предложили мне вместе с ними нанять подводу и ехать дальше на лошадях, я с радостью согласился, и вечером мы выехали с вокзала. Была новогодняя ночь, крутом тишина, все покрыто снегом, но на душе тревожно: что за попутчики и куда возница нас везет? А тут еще какие‑то черные трупы валяются у дороги. На вопрос: «Что это?» — он говорит: «Да это кадеты, пускай их собаки растащат». Бедные мальчики, чем они виноваты?

Наутро нас доставили на следующую станцию, откуда мы по шпалам прошли верст шестнадцать и наконец оказались в стане белых. На вокзале юнкера в погонах, какой‑то передовой отряд. Будто гора свалилась с плеч, все казалось каким‑то чистым и светлым, таким знакомым и радостным! Мои попутчики тоже оказались офицерами, стали вынимать из чемоданов кто погоны, кто «Владимира», куда девалась мрачность и молчаливость, все говорят и, кажется, готовы броситься на шею друг другу.

В этот же день, 1 января 1918 года, на хорошей лошади, уже поздно вечером я прибыл в Новочеркасск на Барочную улицу, где и поместился в общежитии. Здесь я встретил первого морского офицера Черного моря — лейтенанта Остолопова. [368] На следующий день прибыли старший лейтенант Потолов [369] и Елачич, [370] а также два брата Ильвовы, Борис и Сергей.

Передав свой пакет генералу Алексееву через лейтенанта Поздеева, находившегося при штабе генерала, мы все отправились в Ростов, где на яхте «Колхида» капитан 2–го ранга Потемкин формировал морскую роту. Кроме капитана Потемкина, насколько я помню, там были: Потолов, Елачич, Ильвовы Борис и Сергей, лейтенанты Басов [371] и Адониди, мичман Мельников, мичман Василий Тихомиров, кадет М. К. Векслер; [372] молодой мичман с «Петропавловска» — кажется, Петров — прибыл, когда мы были, уже в Батайске, где и был убит. Команда, главным образом, состояла из учеников местного мореходного училища, гимназистов и кадет. Приехали и мои попутчики Сунтон и Иванов, но, пробыв два дня, куда‑то уехали, не понравилась им, видно, ситуация.

А ситуация действительно была безрадостная. Взятие Ростова, происшедшее, кажется, исключительно руками кадет и юнкеров, незадолго до нашего приезда, принесло Добровольческой армии мало прибыли. Говорят, в городе было несколько тысяч офицеров, но они в большинстве предпочитали ждать. Жители города также не шли навстречу. Кажется, один купец Парамонов и еще гимназистки, за неимением сестер милосердия ухаживавшие за ранеными в госпиталях, помогали армии.

С севера началось наступление красных, и Добрармия, в числе 3000 — 4000 человек, бессменно отбивалась от наступавших. Наконец дошла очередь и до нас. 3 конце января Морская рота — около 80 человек — была отправлена на станцию Батайск защищать Ростов с юга.

Прибыв в эшелоне–поезде на станцию, мы там застали Кавказский Дивизион Смерти полковника Ширяева — 120 человек и 2 орудия артиллерии. Это были все силы для защиты Южного фронта. Станция Батайск имела 5—6 железнодорожных путей, много мастерских и складов. Местное село все заселено железнодорожными рабочими и, конечно, нашими врагами. Два солдата полковника Ширяева, ходившие туда, были убиты жителями. Таким образом, мы со станции туда не могли войти и все ночи несли дозоры вокруг наших эшелонов и станции.

В это время все наступления велись лишь по железнодорожным путям, так что, пока мы имели связь по телефону со следующей станцией, наше положение было довольно спокойным, но в ночь на 1 февраля эта связь прекратилась. Старший лейтенант Потолов был послан на паровозе на разведку и выяснил, что станция занята красными.

С рассветом началось наступление. Наша жиденькая цепь, находившаяся впереди станции, под натиском огромного количества красных — вероятно, несколько тысяч, под командой Сорокина — стала отходить на станцию, где были убиты Адониди и мичман Петров. Наши два орудия накануне были куда‑то отозваны, и нам было приказано держаться до последнего. Два взвода под командой Потолова были выдвинуты вне станции, были отрезаны и пробивались сами в Ростов, здесь был убит Мельников. Я, мичман Тихомиров и еще несколько человек из дивизиона защищали наш левый фланг станции, стреляя по наступающим и прикрываясь вагонами, но в 9 часов утра я уже тащился на станцию с повисшей рукой — разрывная пуля раздробила мне левое плечо, а за мною сейчас же притащился и Тихомиров с простреленной в двух местах ногой. В дивизионе был врач, который и перевязал нас. Потеряв много крови, я не мог уже ходить, и пришлось улечься на носилки.

Вскоре все остатки нашего отряда — человек 50 — были заперты в здании вокзала. Красные обошли нас со всех сторон, и в течение дня их броневик с одной пушкой подходил вплотную и громил нас. Сыпались кирпичи и стекла, и пули бились в стены со всех сторон. Таких атак в течение дня было четыре. За это время был ранен в глаз Владимир Николаевич Потемкин. Наконец, наступила темнота и с ней какая‑то зловещая тишина. Мы приготовились к худшему, и все раненые разобрали револьверы, чтобы хоть как‑нибудь себя защитить.

Я был тяжело ранен и лежал внутри вокзала и обязан своей жизнью полковнику Ширяеву. С наступлением темноты было решено пробиваться. Нас, носилочных раненых, было человек 8—9, и мы были большой обузой для остальных. Зная бесчеловечную жестокость, издевательства и пытки, которым подвергались попавшие в плен к красным раненые добровольцы, кто‑то предложил из милосердия нас добить. Услышав это, полковник Ширяев заявил, что либо все выйдем, либо все останемся.

Но все оставалось тихо Было решено пробираться на Ольгинскую станицу, находящуюся в стороне от железной дороги. Первыми вышли два брата Ильвовы с пулеметами, затем вынесли нас, раненных, и, пройдя все пути и вагоны, пошли прямо через поля в сторону от железной дороги. Шли всю ночь и наутро подошли к армянскому хутору. Оттуда был послан верховой в Ольгинскую станицу, и через некоторое время к нам навстречу выехали казаки с розвальнями и, забрав всех, привезли к себе в станицу. Совершенно непонятно, почему красные за нами не следили и так легко нас выпустили.

На следующий день нас, раненных, привезли в Ростов. Меня и мичмана Тихомирова отправили в гимназию, где был устроен лазарет, а Вл. Ник. Потемкина — к какому‑то глазному специалисту. В лазарете мы провели лишь одну ночь, и на следующий день было приказано всех раненых эвакуировать в Новочеркасск, так как Ростов будет сдан красным. После всего пережитого лазарет показался нам раем — чистое белье, светлая зала, молоденькие гимназистки, ухаживавшие за ранеными… И казалось, что мы уже являемся центром внимания, как единственные моряки, — правда, тут же был среди выздоравливающих гардемарин Иванов 13–й, раненный при взятии Ростова. Такое исключительное внимание к нам продолжалось и дальше. Одна из гимназисток поехала с нами до Новочеркасска. Нас всех выгрузили на станцию, и наша провожатая отправилась искать нам пристанища в переполненные госпитали. Почти всех уже развезли, и только мы остались. Наконец, уже под вечер, возвращается наша молодая благодетельница; забрала нас и отвезла в областную больницу Войска Донского. Без этой девушки мы бы, верно, так и остались на станции.

Не долго нам пришлось пробыть в больнице. 9 февраля кто‑то из окна увидел, что едут верхом и на повозках, покидая город, казаки. Все, кто мог двигаться, повыскакивали и присоединились к уходившим, родные забрали своих по домам. Весь медицинский персонал разбежался, и остались одни сиделки–казачки и мы — тяжело раненные и бездомные.

К вечеру красные заняли Новочеркасск. Так кончила Морская рота свое существование.

В. Н. Потемкин остался в Ростове и был спрятан одной девушкой. Я и Тихомиров — в Новочеркасске. Два брата Ильвовы и лейтенант Басов присоединились к армии, ушедшей в 1–й Кубанский поход. Басов был убит в одной из первых атак, Сергей Ильвов прострелен в грудь навылет, а Борис ранен в руку. Потолов и Елачич не выдержали и ушли на Кавказ в Баку, где Потолов потом служил у англичан в Персии.

А. Ваксмут РУССКИМ ЖЕНЩИНАМ [373]

9 февраля 1918 года. День ухода Добровольческой армии в 1–й Кубанский поход. Весь этот день в нашей палате областной больницы Войска Донского в Новочеркасске, забитой до отказа ранеными, прошел очень шумно и в волнении. Сестричка наша Шура Л. выбилась совсем из сил, помогая и снаряжая тех, кто мог еще двигаться, и утешая остающихся. Шура не была сестрой милосердия, она была всего лишь гимназисткой местной гимназии и могла делать лишь то, что подсказывало ей ее любящее сердце.

К вечеру все стихло, как в палате, так и снаружи. Кто мог, сам ушел, кого взяли родственники, и только мы, два моряка — мичман Вася Тихомиров, еще совсем безусый мальчик, и я, — как две рыбы, выброшенные на берег, оказались в беспомощном положении. Весь медицинский персонал улетучился. Шура наша тоже ушла, и только рядом в комнате сиделки–казачки делились своими впечатлениями. Вася заметно волновался — у него нога была прострелена в двух местах, и он не мог ходить; мне же было как‑то безразлично: разрывная пуля, разбившая мое левое плечо, оставила много осколков; эти осколки вызывали нагноение, подымалась температура, и чувство опасности притуплялось. Снаружи был тихий зимний вечер, мороза почти не было, но снегу было много. Небо сверкало звездами, и только изредка раздававшиеся в разных концах города одиночные выстрелы напоминали всем о том ужасе, который вот–вот свалится на нас.

Стемнело. Неожиданно подходит к нам сиделка, здоровенная казачка, хватает меня в охапку и, говоря: «За вами пришли!» — несет меня вниз по лестнице на улицу. Вася прыгает за нами на одной ноге. У крыльца стоит ослик, запряженный в санки, а на санях — большой мусорный ящик, какой‑то мальчик лет пятнадцати держит ослика за уздцы. Сиделка кладет меня в ящик, сверху залезает Вася, и мы двигаемся. Откуда‑то из‑за угла появляется наша Шура и говорит: «Я решила взять вас к себе».

Все это произошло так неожиданно и быстро, что ни у меня, ни у Васи не было тогда никаких тревожных мыслей, а когда Шура привезла нас к себе в дом, где мы нашли чистенькие, приготовленные для нас кровати, уютную обстановку, пианино, на котором Шура что‑то нам сыграла, то мы почувствовали себя, наконец, дома, забыв ибо всем на свете.

Потом мы узнали, что у Шуры были отец — больной, разбитый параличом, — и мать, запретившая ей привозить нас к ним в дом, да еще мальчик–сирота, живший у них и помогавший им по хозяйству.

Наутро действительность встала перед нами в полной своей безнадежности: рана моя насквозь промокла, некому и нечем было ее перевязать. Что могла сделать молоденькая Шура без опыта? Мать же ее отказалась чем‑либо нам помочь; за два месяца, что я пробыл у них, я ее так и не видел.

Через два–три дня вбежала встревоженная Шура и предложила нам переселиться в подвал, куда мы с трудом и перебрались. Оказалось, чекисты ходят по домам и вытаскивают нашего брата. Однако, дойдя до нашего дома, они повернули обратно. Все это мы узнали позже, так как Шура сама нам ничего не рассказывала.

В то время в Новочеркасске находился Смольный институт, перевезенный из Петрограда из‑за голода. В этом институте училась моя младшая сестра Оля. Шура рассказала моей сестре Оле о нас, и одна из классных дам, бывшая сестрой милосердия на фронте, согласилась нас навещать и делать перевязки. Не помню ее имени, но своими заботами о нас она стала для нас матерью, и мы поняли тогда, на какой риск пошли эти совершенно чужие для нас люди. Она вовремя заметила, что у меня начинается заражение крови. Все свое свободное время она бегала по городу в поисках доктора, но почти всегда получала отказ. Наконец один врач, доктор Д., согласился, пришел без всяких инструментов и просто пальцами вытащил из моей раны несколько осколков; после этого я начал поправляться.

Стали появляться к нам гимназистки из Ростова. Помню, были Женя, Таня и еще некоторые, имен которых я, к сожалению, не помню. Как они нас находили, я не знаю, но они привозили нам белье, медикаменты, деньги и даже вино. Вася скоро поправился, ему раздобыли документы ученика коммерческого училища, и вскоре он уехал к себе домой на Волгу. Я остался один, но не надолго, так как вскоре красные разогнали институт, и сестра моя переехала ко мне и заняла место Васи.

Я также уже стал сельским учителем Проскурняковым, страдающим от туберкулеза кости левого плеча. Оставаясь вдвоем с сестрой, мы все время гадали, куда бы нам уйти от Шуры и освободить ее от той тяжести, что она приняла на себя. Мы видели, как ей было тяжело, но ничего не могли придумать, так как я еще не мог двигаться. К апрелю месяцу в Новочеркасске начались, после месячного затишья, снова расстрелы и притеснения.

Неожиданно из Ростова приехала Таня Е. и предложила нам переехать к ней, на что мы с радостью согласились. За время моей болезни у меня выросла довольно внушительная борода, и я действительно стал похож на сельского учителя. Переезд в Ростов был без всяких приключений, пришлось только выйти из поезда за станцию до Ростова — в Нахичевани, так как в Ростове усиленно всех обыскивали.

Из Нахичевани прошли пешком до окраины Ростова, где сели на трамвай и вскоре очутились в большом трехэтажном доме, принадлежавшем отцу Тани. На следующий день пришла ее подруга Галя со своим отцом–доктором, который продолжал оказывать мне медицинскую помощь.

В начале мая Ростов был занят немцами, и мы были освобождены.

Так вот эти молоденькие девушки, еще совсем дети, но с большим русским сердцем, спасли меня и Васю и, конечно, еще других, оказавшихся в подобном положении.

Когда уже в 1920 году я встретил Таню и спросил ее, будет ли она со всеми эвакуироваться, она отказалась и осталась в Ростове, потому что ведь наших много будет по тюрьмам, кто же будет им помогать? И она выполнила свое обещание. В 1950 году, находясь в Австралии, я получил письмо из Парижа от некоей госпожи Вишневской. Это была Таня, вышедшая замуж и каким‑то образом уже в 1924 году бежавшая из СССР.

В то время другие нахлынувшие события закрыли собой этот маленький период жизни, и мне не удалось ничем отблагодарить за те жертвы, которые были принесены Шурой, Таней и другими. Теперь же вспоминается прошедшее, многое улетучилось, и осталось лишь это короткое время, когда я был свидетелем таких высоких переживаний. Я надеюсь, что, может быть, эти скромные строки принесут удовлетворение тем, кто тогда, рискуя своей жизнью, так беззаветно служил Белой Идее.

Б. Турчанинов [374] ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ [375]